21

Алексей проснулся оттого, что прямо в лицо ему ударило солнце. Не открывая глаз, он протянул руку, нащупал занавеску и задернул ее Долго еще лежал с закрытыми глазами, хотя отчетливо сознавал, что больше уже не заснет. Матрос Игорь Незабудкип и старший матрос Василий Солдатов обсуждали свои дальнейшие жизненные планы. Оба они по состоянию здоровья подлежали увольнению в запас. Незабудкин не хотел расставаться с флотом и решил плавать на торговых судах. Солдатов отговаривал его:

— Что военный корабль, что торговое судно — один шут. То же море, те же штормы, вахты, месяцами не будешь на берегу. Разве это жизнь с твоей-то язвой желудка? Да и вообще. Ни дома, ни семьи, ни покоя.

— А ты что, уже на покой собрался?

— Я не в том смысле. Ну, ты понимаешь, о чем я говорю.

— Нет, Вася, не понять нам друг друга. Мы по-разному смотрим на жизнь.

— Подумаешь — романтика! Мало ты ее хлебнул за три года? Вкалывай дальше! — Солдатов дотянулся до окна и, распахнув его, закурил.

Третий сосед Алексея по палате, лейтенант Корнюшин, похрапывал. Четвертого, матроса Петра Бондаренко, не было слышно. Бондаренко поступил с переломом руки всего четыре дня назад. То ли его мучили боли, то ли от природы он был угрюм и молчалив, но он сторонился товарищей, в разговорах не участвовал, лежал, молча уставившись в потолок.

За полтора месяца в палате сменилось одиннадцать человек. И каждый раз Алексей с завистью провожал тех, кто выписывался. Он знал, что ему придется лежать здесь еще долго, — может быть, вся жизнь пройдет в постели. Ноги были парализованы, и никаких признаков улучшения. А лежать уже осточертело. Дни текли лениво и скучно, он наизусть знал, что будет происходить сегодня, завтра, послезавтра. Ровно через полчаса войдет в палату сестра и сунет каждому из них по градуснику под мышку. Если это будет Анна Николаевна, то она сядет и молча будет ждать, пока не пройдет ровно десять минут. Потом она соберет градусники и так же молча уйдет в другую палату.

Но сегодня дежурит Тося. Она стремительно влетит в палату, остановится, шумно втянет через маленький, слегка вздернутый носик воздух и строго спросит:

— Опять курили?

Пообещав пожаловаться, начнет раздавать градусники. Это будет длиться минуты полторы-две, но Тося вполне успеет за это время рассказать, что вчера в матросском клубе был «шикарный вечер», что в третью палату положили с воспалением легких «шикарного старшину», а сегодня по случаю воскресенья будет «шикарный обед». Потом она вспомнит, что забыла дать порошки кому-то из первой палаты, и убежит.

Едва за ней захлопнется дверь, Незабудкин вытащит градусник и начнет осторожно пощелкивать но нему ногтем. Поскольку Анна Николаевна и Тося дежурят через день, то нормальная температура у Игоря бывает только по нечетным числам.

Как только Тося вернется за градусниками, Вася Солдатов заведет с ней разговор о том, что сильнее — любовь или дружба. Вася сорвался в трюм, сломал ногу. Она еще побаливает, и это, должно быть, мешает Васиному красноречию: едва он начинает жестикулировать, как лицо его сразу искажает гримаса, и он умолкает. Тося не упускает случая воспользоваться передышкой, поспешно собирает градусники и выпархивает из палаты.

Потом Вася просовывает в дверную ручку костыль и закуривает. Лучшего применения костылю он пока не нашел. А курить ему товарищи разрешают и палате, поскольку погода стоит теплая и окна все время открыты.

Сегодня события развивались в обычной своей последовательности. Сразу же после завтрака Игорь подвинул к кровати Алексея стол, и все, за исключением Бондарен ко, сели играть в домино. За этим занятием и застал их Матвей. Игорь неохотно собрал костяшки, отодвинул стол, и Матвей сел возле Алексея.

— Ну, как дела? — спросил Матвей.

— Как видишь, спозаранку развлекаюсь умнейшей, после городков, игрой, — Алексей сказал это весело, широко улыбаясь.

«А он ничуть не изменился», — подумал Матвей. Понимает ли Алексей всю трагичность своего положения, или он еще надеется на выздоровление? Матвей не знал, насколько Алексей осведомлен о своей болезни и ее последствиях, и старался не говорить с ним на эту тему. Сейчас он вообще не знал, о чем говорить с Алексеем и как говорить. Сочувствовать? Или сделать вид, что ничего не случилось?

Должно быть, Алексей понимал его состояние и поэтому каждый раз, когда приходил Матвей, сам направлял разговор. Он расспрашивал Матвея о его делах, о том, что происходит в гавани и на флоте. Матвей рассказывал подробно, может быть, даже слишком увлеченно, радуясь тому, что находится тема для разговора. Ему было жаль Алексея, и он боялся, что жалость может его обидеть.

Сегодня разговор не клеился. Матвей чувствовал, что Алексей хочет что-то спросить, но то ли не решается, то ли не хочет спрашивать при других. Матвей подмигнул Незабудкину, и тот позвал Солдатова:

— Пошли, Вася, покурим.

Солдатов подхватил костыль и заковылял к двери. Корнюшин и Бондаренко тоже поднялись с кроватей, набросили халаты. Когда они вышли, Алексей спросил:

— Ты мне хочешь что-нибудь важное сказать?

— Нет. Мне показалось, что это ты собираешься о чем-то спросить.

Алексей внимательно посмотрел на него и сказал:

— Пожалуй, спрошу.

Он помолчал еще несколько минут, задумчиво глядя в окно. Наконец заговорил:

— Ты только не удивляйся тому, что я скажу. Пока лежишь тут, обо всем передумаешь. Я ведь понимаю, что положение мое незавидное, и никаких иллюзий у меня на этот счет нет. Ходить я, видимо, уже не буду. Врачи об этом пока не говорят, но по всему видно, что это так. Книжечки мне тут подсовывают. И об Островском и о Маресьеве. Все это они зря стараются. Я и без этих книжечек не собираюсь вычеркивать себя из жизни. Пусть буду инвалидом, но без дела оставаться не собираюсь. Живут же безногие и работают. Одни коробочки клеят, другие сапоги чинят. И я мог бы найти применение своим рукам. Этими руками, — Алексей потряс могучими кулаками, — многое можно делать. Главное — делать, а не чувствовать себя полутрупом.

Алексей умолк. Матвей ждал, когда он снова заговорит. И, не дождавшись, сказал:

— Что ж, все верно. Я и не предполагал, что ты думаешь иначе.

— А я думаю! — воскликнул Алексей. — Представь себе — думаю иначе.

— То есть как это иначе?

— А вот так. Не хочу я клеить эти коробочки! Не хочу обманывать себя видимостью работы, делать, абы что-нибудь делать. Я моряк. Понимаешь — моряк! Всей душой моряк. Это я говорю не для того, чтобы покрасоваться. Я тут многое передумал и, может быть, только здесь и понял, что я до мозга костей моряк. Ты никогда не испытывал тоски по морю? А я испытывал. Бывало, поедешь в отпуск, первое время наслаждаешься. Я в деревню ездил каждый год. Земля, лес, горы — все умиляет тебя. А к концу отпуска начинаешь чувствовать, что тебе чего-то не хватает. Сначала не понимаешь, чего именно. А потом догадываешься, что тебя к морю тянет. И тут тебе отпуск начинает казаться длинным, и ты уже дни подсчитываешь. А они, как назло, медленнее идут. Вот это я, брат, испытывал. Но все это ничто по сравнению с тем, что ощущаешь, когда тебе надо с морем навеки расстаться.

— Но ведь ты можешь никуда не уезжать. Оставайся в Синеморске.

— И клей коробочки?

— Ну не обязательно коробочки.

— А что?

— Я не знаю, но можно чем-нибудь другим заняться.

— В том-то и дело, что я не хочу ничем другим, кроме своей специальности, заниматься.

— Но ведь ты понимаешь, что к ней ты вряд ли вернешься. Даже если ты выздоровеешь, будешь ходить, тебе все равно уже трудно снова стать водолазом.

— Вот тут-то мы с тобой и дошли до самого главного. Слушай меня внимательно. Я хочу остаться водолазом даже если не буду ходить. Под воду меня конечно, не пустят. Ну а, скажем, инструктором? Неужели я не сумею обучать хотя бы вашего брата, подводников? Почему бы мне не работать на учебно-тренировочной станции в вашей бригаде? Как ты думаешь?

— Просто не знаю, надо поговорить с комбригом, может, он и согласится тебя взять.

— Ты не понял меня, Матвей. Я ведь не к тому завел разговор, чтобы ты за меня походатайствовал. Может быть, меня и возьмут. Ну из жалости, что ли, пристроят. А я не хочу, чтобы из жалости. Вот я и спрашиваю тебя: как ты думаешь, нужен я еще или нет? Только честно! Я не обижусь, если ты скажешь «не нужен». Ты ответь, как ты сам думаешь.

— Думаю, что нужен. И вот почему. Ты один из немногих в стране водолазов-глубоководников, у тебя опыт Сколько часов ты провел иод водой?

— Около пяти тысяч.

— Вот видишь! Я лично взял бы тебя, будь моя власть.

— Но ведь я инвалид! Меня надо будет возить в кресле.

— Конечно, я бы об этом тоже подумал. Может быть, даже поколебался бы, прежде чем что-либо решил. И все-таки взял бы.

— Ну что ж, спасибо, Матвей! Пускай начальство рассуждает так же, как ты. Я написал рапорт командующему флотом.

— Когда?

— Позавчера. Отдал по команде. Теперь вот жду решения.

— Скоро не жди.

— Знаю. Тут ведь и командующий, пожалуй, не решит, главкому надо докладывать. Ничего, подожду. Ты только Симе пока ни о чем не говори.

«Кто он, фанатик? Нет. Но откуда у него эта одержимость?» — думал Матвей, возвращаясь из госпиталя. Мысленно продолжая разговор с Алексеем, он спрашивал себя: «А как бы ты поступил на его месте?» И не мог ответить.

Истекал год его службы на подводной лодке. Он прошел в хлопотах и заботах. Заботы эти были в общем-то обыденные. И хотя за этот год Матвей много бывал в море, но и походы были заполнены тоже, пожалуй, слишком будничным трудом. Если первые выходы в море были волнующими, то теперь они стали не только привычными, но подчас и обременительными. И вряд ли Матвей рискнул бы сказать, что он очень доволен своей службой.

И все-таки она нравилась ему. Он не мог бы сказать сейчас, чем именно ему нравится его работа. Во всяком случае, тут было нечто большее, чем привычка. Призвание? Нет, это, пожалуй, слишком громкое слово. Может быть, тяга к морю, как выразился Алексей?

Да, теперь Матвей с уверенностью мог сказать, что с морем он связан на всю жизнь. Он и не помышлял о том, чтобы уйти на берег или на «гражданку». И не только потому, что служба привлекала его. А еще и потому, что всегда чувствовал: надо! Надо, чтобы кто-то сегодня служил на подводных лодках, и он, именно он, должен служить. Потому что он, может быть, лучше других понимал, зачем это надо.

Ну а если бы судьба обошлась с ним так же круто, как с Алексеем? Как бы он тогда поступил? Он не мог сейчас ответить на этот вопрос. Он хотел бы поступить так же.

Около Дома офицеров Матвея окликнул Семен.

— Ты чем намерен сейчас заняться? — спросил он.

— Пока ничего определенного не наметил. Только что был в госпитале.

— У Курбатова? Как он?

— Все так же.

— Жаль парня.

— Не такой уж он жалкий.

— Как говорится, дай бог. Надежда на поправку есть?

— Мало.

— Н-да, коварная эта штука — кессонка. Водолазы ее еще «заломаем» называют. Действительно, ломает человека.

— Ломать-то ломает, а вот сломить даже ей не всегда удается, — задумчиво сказал Матвей.

— Я вижу, ты сегодня настроен философски, — улыбнулся Семен. — А я, понимаешь ли, наоборот, намерен сегодня основательно провентилировать все отсеки головного мозга. Если составишь компанию, двинем, пожалуй, в парк.

— Можно.

— Тогда пошли.

В парке уже чувствовалось дыхание осени: шелестели под ногами опавшие листья, легкий багрянец окрасил деревья.

— Хочешь послушать стихи? — спросил Семен.

— Валяй, — согласился Матвей.

— Называется «Осень», — сообщил Семен. И начал читать:

Пожелтели под окнами клены,

Опустело заметно в саду.

По по-прежнему здесь влюбленные

На скамейках признаний ждут.

Их до полночи дождик мочит

Ветер медной листвою порошит,

Ну а я себе, между прочим,

Приобрел в магазине... калоши.

Может, зря? Или пеплом подернуты

Наши чувства и сердце остыло?

Или стала вот эта комната

Нам желаннее вьюжного пыла?

Брось скорее кастрюли и вышивки,

И пойдем посидим в саду.

Мы еще не успели выкипеть,

И калоши еще подождут

Семен выжидательно умолк. Потом все-таки спросил: Ну как, нравится?

— В общем-то, ничего. Только я что-то подобное читал у Есенина. Все это уже было.

— Может быть, — согласился Семен и с горечью сказал: — Черт его знает, никак не могу избавиться от этого влияния классиков. Они, кажется, уже обо всем написали, ничего нового придумать нельзя.

Матвей рассмеялся.

— Ничего смешного нет, — рассердился Семен. — Человек, можно сказать, мучается, а ты ржешь.

Матвей решил еще более «завести» Семена и спросил:

— Между прочим, где ты купил калоши? У нас в городе, насколько мне известно, их нет. И второе: кому это ты так настоятельно рекомендуешь бросить кастрюли и вышивки?

— Это же литературный образ!

— Ну тогда извини. А я уже начал было подозревать, что за этим стоит вполне реальный образ. Сам понимаешь, наша каюта осиротела бы без тебя.

— А я возьму и назло вам женюсь! — решительно заявил Семен. — Жизнь стала невмоготу тоскливой. Ну вот слоняемся мы с тобой по парку. Что нас может тут привлечь? Карусель? Мне уже двадцать пять стукнуло, и я не испытываю желания прокатиться верхом на деревянной лошадке. Лекция? Но я отлично высыпаюсь и в своей каюте. Может быть, вот эти древние аттракционы с кривыми зеркалами? Остается один выход: «поперчиться» в «Шторме».

В единственном ресторане «Шторм» действовал, как, впрочем, и во всем городе, «сухой закон». Это означало, что водки там не подают, но в неограниченном количестве продают перцовку.

— Ну наперчусь я до чертиков, — продолжал, все более горячась, Семен, — и понесут мое молодое красивое тело в комендатуру. Утром — головная боль, «фитили» от коменданта, от командира, душеспасительные беседы замполита; Нет, я категорически заявляю, что не позже чем через неделю женюсь!

— На ком?

— А все равно. Ты знаешь, один из нашего выпуска, после того как получил назначение на ТОФ, пришел в общежитие пединститута и заявил: «Еду на Тихий океан, кто хочет выйти за меня замуж — сейчас же пойдет со мной в загс». Ну, одна согласилась. Уехали. И живут себе припеваючи! Счастливы, полюбили друг друга.

— Где же ты думаешь сделать подобное объявление?

— Мне безразлично где. Хочешь, вот сейчас сделаю официальное предложение первой же женщине в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти, которая нам встретится?

— Не валяй дурака.

— Тебе хорошо рассуждать, ты, кажется, встретил спою женщину.

— Встретишь и ты.

— Когда? Через пять лет? А пока — «перчись» в «Шторме»? Мерси!

— Чего же ты хочешь?

— Я хочу всегда чувствовать себя человеком.

— И для этого тебе не хватает только женщины?

— А ты не смейся. Женщина облагораживает человека.

— Займись общественно полезным трудом. Он тоже облагораживает. Говорят, он даже обезьяну превратил в человека.

— Я с тобой говорю почти серьезно. Ведь все, что я сказал, верно?

— Да, почти все. Ну и что же? Давай будем выть дуэтом. Нас, видите ли, плохо развлекают. А вот Алексей Курбатов хочет служить. Без ног. Понял?

— Ты это серьезно?

— Такими вещами не шутят.

— Тогда я просто сопляк.

— Кажется, ты недалек от истины. — Матвей взглянул на часы. — Ладно, у меня через десять минут свидание, поэтому валяй дальше один. Устраивай свою личную жизнь и вентилируй отсеки головного мозга. И помни, что капитан покидает судно последним.

— При чем тут капитан?

— Вырастешь большой — узнаешь. Привет!..

22

Матвей, закончив предварительную прокладку, свертывал карты, когда в каюту вошел Крымов.

— Закончили? — спросил он.

— Только что, товарищ командир.

— Давайте посмотрим.

Матвей разложил карты. Крымов бегло просмотрел прокладку, расчеты.

— Хорошо. Все это передайте флагманскому штурману, он пойдет с нами. А вы в этот поход не пойдете.

— Почему? — удивился Матвей.

— Узнаете от комбрига. Он вызывает вас на шестнадцать часов.

— Есть!

Крымов как-то странно взглянул на Матвея, вздохнул и вышел. Матвей непонимающе посмотрел ему вслед, пожал плечами и начал свертывать карты.

Флагманский штурман, видимо, ждал Матвея.

— Прокладочка? — спросил он, как только Матвей вошел.

— Так точно!

— Ну-с, поглядим, Матвей Николаевич, что вы нарисовали, — сказал штурман. И, разглядывая карты, бормотал: — Так-с, а курсики я бы более жирненько чертил, карандашик надо брать помягче. Но в общем-то все чинненько. Люблю порядочек.

Это верно, флагштурман порядок любил, был придирчив, хотя говорил всегда ласково, в уменьшительных формах.

— Приборчики проверяли? — спросил он, отодвигая карты.

— Так точно! К походу все готово.

— Великолепно. — Флагштурман тоже как-то странно посмотрел на Матвея. — Вечером еще увидимся, а за сим ни пуха ни пера. Можете посылать к черту, не обижусь.

«Зачем меня вызывает комбриг? — терялся в догадках Матвей, шагая к штабу. — Крымов с «флажком» как-то странно разговаривают. И почему меня не берут в поход, ведь выходим только утром?»

Он перебрал в памяти все события последних дней и не нашел ничего такого, что заслуживало бы внимания комбрига. «Нет, тут что-то не то».

Было без четверти шестнадцать. Матвей, зная, что Уваров любит точность, решил войти к нему с боем часов, а пока причесался, одернул китель, протер рукавом пуговицы. Невольно подумал: «Как на свидание».

В приемную вошел минер с двадцать четвертой старший лейтенант Мальков.

— Тебя тоже вызвали? — спросил он, поздоровавшись.

— Да. Не знаешь зачем?

— Понятия нс имею.

В это время в приемную вошел матрос Ефанов, писарь секретной части. Мальков подмигнул Матвею.

— Сейчас узнаем. — И, обращаясь к матросу, спросил: — Не знаете, зачем нас комбриг вызвал?

Но Ефанов только пожал плечами и незаметно, как это умеют делать только писаря, проскользнул в кабинет комбрига. Однако Матвей успел разглядеть, что под мышкой матрос держал несколько папок с личными делами.

— Кажется, нам предстоит серьезный разговор.

— Ты думаешь?

Но Матвей не успел ответить. Из кабинета Уварова вышел писарь и пригласил:

— Товарищ лейтенант Стрешнев!

Когда Матвей вошел в кабинет комбрига, Ефанов прикрыл за ним дверь и, не дожидаясь расспросов Малькова, выскользнул в коридор.

В кабинете Уварова кроме самого комбрига сидели начальник политотдела Елисеев и незнакомый Матвею капитан первого ранга. Матвей доложил о прибытии.

— Садитесь, — пригласил Уваров и взглядом указал на стул.

Матвей сел. Он понял, что разговор будет важный, и насторожился.

— Как настроение? — спросил Елисеев.

— Ничего, — уклончиво ответил Матвей, пытаясь сообразить, с чего это вдруг начальство заинтересовалось его настроением.

— Скажите, вы довольны своей службой на лодке? — поинтересовался Уваров.

— В общем — да.

— А в частности?

— В частности? — на миг задумался Матвей. — Пожалуй, тоже все нормально.

— Значит, своей службой вы удовлетворены.

Матвей опять задумался. Он еще не понял, к чему клонится разговор. Потом решительно сказал:

— Если говорить откровенно — не совсем.

— А что именно вас не удовлетворяет?

— Как сказать? Наверное, сам себя не удовлетворяю. Как-то не успеваю охватывать все сразу. За одно возьмешься, другое не успеваешь делать. Вроде бы стараешься ничего не упустить, а потом смотришь — что-то забыл. То ли времени нс хватает, то ли еще в чем дело.

Матвей умолк. Уваров с Елисеевым переглянулись, и оба засмеялись.

— Ну что ж, достаточно самокритично и откровенно, — сказал молчавший до этого капитан первого ранга.

Матвей вспомнил свой первый разговор с Уваровым и догадался: речь идет о новом назначении.

— Как здоровье?

— Не жалуюсь.

— Хорошо. Служба на лодках нравится? Уходить на надводные корабли или на берег не собираетесь?

— Нет.

— Видите ли, Матвей Николаевич, мы хотим предложить вам новую, интересную и очень перспективную службу. Речь идет об атомных лодках. Я не буду распространяться о том, что для молодого офицера это заманчивое предложение. Вы, очевидно, сами имеете об этом достаточное представление и свои собственные суждения. Как вы на это смотрите? Не торопитесь с ответом, обдумайте и взвесьте все. Ответите завтра. Очевидно, вы понимаете, что это большое доверие. Подумайте и твердо решите, сможете ли вы его оправдать. Офицер вы еще не очень опытный, и, если можно так выразиться, плаваете пока на перископной глубине. Но у вас есть ряд достоинств: настойчивость, решительность, вдумчивость. И молодость. Кстати, вы думаете жениться?

— Да, скоро.

— Тем более подумайте. Вам придется жить в глухих гарнизонах, надолго уходить в море, на недели и месяцы Жена подводника должна быть верной и мужественной. И еще одно: квартиру вам сразу не обещаем. Я бы вам посоветовал пока воздержаться от женитьбы. Настоящая любовь в разлуке только крепнет. Впрочем, это лишь совет Поступайте по своему усмотрению. А с ответом придете завтра.

— Хорошо, я подумаю. Разрешите идти?

— Пожалуйста. Попросите старшего лейтенанта Малькова.

Андрея уже не было. Вадим и Семен торопливо одевались. Палубные часы на стене показывали половину шестого. Матвей встал, быстро заправил койку и тоже начал одеваться.

— Ты что, в море собираешься идти? — спросил Вадим.

— Нет, я только провожу вас.

— Значит, решил?

— Да.

— Ну и правильно. Откровенно говоря, я тебе завидую. Даже обидно немного: почему мне не предложили? Я ведь больше тебя служу.

— Видимо, нужны пока лишь штурманы.

— А жаль! Наша старушка тоже еще на многое способна, однако с атомной ее не сравнить. Но учти, что и. служба там потяжелее. Как в автономку уйдешь, так почувствуешь все прелести подводной жизни. Наши походы тебе прогулками покажутся.

— Так уж и прогулками! Приходилось и тут довольно круто.

— Вообще-то служба везде есть служба, — согласился Вадим. — Напиши потом, как пойдут дела.

— Ладно.

Наскоро позавтракав в кают-компании, они пошли на пирс. Команда уже вся была на лодке, заканчивались последние приготовления к выходу. За столиком в выгородке центрального поста сидел флагманский штурман.

— Ко мне вопросов нет? — спросил у него Матвей.

— Нет, все в полном порядочке. А как у вас?

— Уезжаю.

— Ни пуха ни пера.

— Идите к черту!

Флагштурман неожиданно обнял Матвея:

— В общем-то, ругал я вас довольно часто, но вы мне нравились. Если что было не так, не обижайтесь.

— Что вы! Спасибо вам за все, — Матвей был искренне растроган. Он глубоко уважал «флажка», многому у него научился, но никак не ожидал от него такого проявления чувств.

Еще более растрогал его подарок, преподнесенный от имени команды старшим матросом Бодровым. Это был чернильный прибор, сделанный руками корабельных умельцев. На черной пластмассовой платформе стоял маяк. Возле него в пластмассу был искусно врезан никелированный силуэт подводной лодки. На латунных кнехтах лежала авторучка в форме торпеды. Бодров налгал кнопку, и на маяке засветился огонек.

— Здорово! — похвалил Матвей. — Спасибо, ребята. Я и не знаю, чем я заслужил такой подарок.

— Зато мы знаем, — сказал Проценко и, бережно вынув из кармана сложенный вчетверо листок, протянул его Матвею: — Вот, товарищ лейтенант, моя рекомендация.

Еще неделю назад у него с Проценко был разговор о вступлении и партию, и старшина пообещал дать рекомендацию. Больше они к этому не возвращались: Матвей как-то стеснялся напоминать о нем старшине. А тот, оказывается, и без напоминания не забыл.

— Спасибо, Федор Романович. Я оправдаю ваше доверие.

В это время в центральный пост спустился Крымов.

— Не хочется уходить от нас, Матвей Николаевич? — спросил он.

— Не хочется, товарищ командир. А надо.

— Надо, — подтвердил Крымов и, посмотрев на часы, сказал: — У нас еще есть десять минут. Пройдемте по отсекам, попрощаетесь со всеми.

Они шли из одного отсека в другой. Люди, оторвавшись от своих дел, напутствовали Матвея кто добрым словом, кто улыбкой, кто шуткой. И Матвей только сейчас по-настоящему почувствовал, насколько сроднился с ними. И ему стало грустно.

Сигнальщик доложил, что получено «добро» на выход. Едва Матвей сошел на пирс, как с мостика донеслась команда:

— Сходню убрать! Отдать кормовой!

Лодка медленно отошла от пирса, развернулась и пошла к выходу из гавани. Вскоре она растворилась в густом предутреннем тумане.

— Когда ты должен уезжать? — спросила Люся.

— Завтра.

Она вздохнула.

— Ты мне так ничего и не ответила.

— Разве ты сам не знаешь?

— Знаю, но все-таки...

— Нужно официальное подтверждение? — улыбнулась Люся. — Смешной ты, Матвей.

— Ничего смешного не вижу!

— Ну вот и обиделся.

— Я должен быть абсолютно уверен, что ты приедешь, как только я получу комнату.

— Ладно. Ты иди до вечера погуляй, а мне с мамой поговорить надо.

— Она тоже может приехать, как только я получу комнату.

— Спасибо. Я передам ей это.

Он проводил ее до дому и ообрел в парк. Собственно, идти больше некуда. Лодка в море, в бригаде делать нечего. С Курбатовым он уже попрощался. Разве что пообедать? Только сейчас он вспомнил, что еще не обедал, и сразу захотел есть.

В «Шторме», как всегда в эти часы, было немноголюдно. Матвей сел за свободный столик. Но тут же его позвали:

— Садитесь сюда, лейтенант, вдвоем веселее будет. За соседним столом сидел капитан первого ранга Самохин. Матвей присел за его стол.

Самохин уже захмелел. Стоявшая на столе бутылка «перцовки» была на две трети опорожнена. Самохин налил из нее Матвею и себе.

— Давай-ка пропустим по малой, пока суть да дело.

— Спасибо, что-то не хочется. Я зашел только пообедать.

— А что, вас на корабле плохо кормят?

— Мой корабль в море.

— Ну тем более спешить вам некуда. — Самохин поднял рюмку. — Ваше здоровье, лейтенант...

— Стрешнев, — представился Матвей.

— Самохин. Бывший капитан первого ранга.

Матвей удивленно посмотрел на Самохина:

— Но вы же командир бригады траления!

— Значит, знаешь меня? Вот так, брат, бывший комбриг, бывший капитан первого ранга. У меня теперь все бывшее! — Самохин закинул голову и опрокинул рюмку в рот.

Подошла официантка, Матвей заказал обед.

— Принесите-ка еще бутылку этого зелья, — сказал Самохин.

— Не хватит ли вам, товарищ капитан первого ранга? — вежливо напомнила официантка.

— Это, деточка, мне самому виднее.

Официантка пожала плечами и ушла. Самохин опять повернулся к Матвею.

— Завидую вам, лейтенант, у вас все еще впереди: и жизнь, и служба, и карьера! И ошибки! Да-да, и ошибки! У вас будет немало ошибок. Так уж несовершенно устроен человек, что он часто ошибается. И поправляется. Но есть ошибки непоправимые. Знаете, лейтенант, какая самая страшная ошибка? Когда человек теряет самого себя! Вы понимаете?

— Догадываюсь!

— Нет, вы не догадываетесь! Можно отказаться от себя. Был, скажем, ты таким, а обстоятельства заставляют тебя поступить не так, как ты хочешь. И человек поступает вопреки своим убеждениям. Это одно. А я совсем о другом. Страшнее, когда человек сам не замечает, когда и как потерял себя! — Самохин опять наполнил рюмки: — Пейте!

— Спасибо, я больше не буду, — решительно отказался Матвей.

— Как хотите. Вы — офицер другого поколения. А я начинал офицерскую службу в войну. А для нас, тружеников моря, война продолжалась еще долго после ее официального окончания. Мы до пятидесятого года проводили боевое траление. В сорок восьмом у меня друг погиб — мина запуталась в трале, разорвалась под самой кормой. Хороший был парень Володя Стрельцов! Всю войну тралил — ничего, а в сорок восьмом погиб. Обидно?

— Конечно.

— А я вот жив.

— Вам повезло.

— Повезло? Может быть. Мне всегда везло. Может, поэтому я и потерял себя? Или наоборот? Как вы думаете?

— Я не совсем вас понимаю.

— А тебе надо понять, — сказал Самохин, переходя вдруг на «ты». — Надо понять, чтобы ты не совершил своей главной ошибки — не потерял себя.

Официантка принесла Матвею суп, Самохину — еще бутылку «перцовки». Но Самохин отставил ее в сторону и продолжал:

— В твои годы я мыслил широко и самостоятельно, был решителен и смел. Даже дерзок. У меня, брат, голова была забита идеями и реформами. И может быть, мне суждено было бы ходить в адмиралах, если бы я не слишком стремился к этому. Я был слишком тщеславен, и это во мне погубило личность. Кто это сказал, что каждый солдат должен носить в ранце маршальский жезл?

— Кажется, Наполеон.

— Это верно лишь тогда, когда солдат носит этот жезл, но не думает о нем. А я слишком стремился к чинам и славе. Ради этого молчал, когда надо было возражать, поддакивал, когда надо было протестовать, бороться. Я слишком боялся испортить отношения с начальством. А начальство не любит, когда ему возражают. Особенно начальство военное.

— Ну, положим, не все.

— А я и не говорю, что все. Всякие начальники бывают — и умные, и не очень, средние, что ли, ну и глупых еще немало. Умный начальник не должен любить людей слишком уж покладистых. А их любят больше, чем ершистых. У меня в бригаде есть один командир тральщика — Баскаков. Не любил я его. А вот теперь понимаю, что мне надо было на таких, как он, опираться. Это — личность!

— Может, время сейчас другое? — спросил Матвей, пытаясь подсказать Самохину хоть какое-то оправдание. Ему было неловко присутствовать при этом самобичевании.

— Нет. Время здесь ни при чем. У меня был период культа своей личности. Вот, думал, добьюсь высокого положения, тогда и покажу свои способности. А когда добился, показывать было уже нечего. Их уже не было, способностей-то, сам убил их в себе. Я стал недолюбливать людей, которые со мной не соглашались. Даже тогда, когда чувствовал, что они в чем-то правы.

— Мне кажется, вы сгущаете краски.

— Нет, дорогой мой лейтенант...

— Стрешнев, — подсказал Матвей.

— Запомню. Теперь запомню. Вот даже такая привычка не запоминать фамилии младших по званию тоже результат этого. Если бы вы были адмиралом, уверяю вас, я сразу запомнил бы вашу фамилию.

— Что же вы думаете теперь делать?

— Придется начинать все сначала. Трудно, ох как трудно начинать все сначала, когда тебе сорок пять! Но надо начинать.

— Как? Ведь с флота вас уволили?

— Да, уволили. Это очень тяжело — прослужить более двадцати пяти лет и быть уволенным за неспособностью. Но не это главное. Главное — верить в себя. И тут уж не важно, где ты будешь. Может быть, даже лучше начинать все, именно все, сначала. У меня нет никакой специальности, кроме военной. Я знаю, что будет трудно. Но лучше начинать с самого трудного. Всегда. Это запомните. И вообще, запомните весь этот разговор, вам может пригодиться урок моего банкротства. Только не служебного, а духовного. Это важнее. Извините, что задержал вас.

— Спасибо вам. За доверие.

— Не стоит. Мне просто надо было сказать кому-то об этом.

— Ну тогда другое дело.

Дверь открыла Надежда Васильевна. На приветствие Матвея ответила довольно сухо. У нес было заплаканное лицо. «Не хочет, чтобы Люся приехала ко мне!» — решил Матвей.

— Люся у себя в комнате, — сказала Надежда Васильевна и ушла на кухню.

В комнате Люси царил беспорядок: кровать не убрана, на столе и стульях разбросаны книги, платья, валялись туфли, какие-то мелкие вещи. Матвей заметил, что со стен исчезли несколько эстампов и портрет отца Люси. Сама она, склонившись над чемоданом и нажимая коленкой крышку, пыталась закрыть замок. Люся обрадовалась Матвею:

— А, это ты? Очень кстати. Помоги-ка закрыть чемодан.

— Что все это значит?

— Я еду с тобой.

Матвей растерянно смотрел на нее.

— Похоже, что ты не рад.

— Что ты! — он подхватил ее, поднял и закружил по комнате. — Ты молодчина! Ты просто гений!

— Отпусти, голова кружится.

— Не пущу! Хочешь, я пойду на Север пешком и понесу тебя на руках?

— Хочу. Но мне будет обидно состариться у тебя на руках. Закрой-ка лучше чемодан.

Матвей нагнулся над чемоданом, нажал крышку и защелкнул замок. В чемодане хрустнуло.

— По-моему, я там что-то раздавил.

— Ладно, потом разберемся.

— Послушай, а как же Надежда Васильевна? Мне кажется, она недовольна.

— Она согласна. К нам она, видимо, не поедет. Не хочет нам мешать. И потом — бабушка.

— А разве они нам помешают? Если, конечно, у нас будет комната.

— Так мама считает. Я с ней согласна. Как думаешь, матрас брать или нет?

— Не знаю. Пожалуй, не надо. Там купим.

— В таком случае — берем.

— Первое семейное разногласие. Начало положено. Валяйте дальше, — засмеялся Матвей.

— Но там мы ничего не купим. Может быть, там даже магазина нет.

— Резонно! Считаю конфликт исчерпанным.

Вошла Надежда Васильевна:

— Ужинать будете?

— Будем, — сказала Люся. — И даже выпьем чего-нибудь. Давай устроим сегодня свадьбу? Позовем гостей: Симу, Ариадну, Юзека. Кого еще, Матвей?

— Но ведь у меня ничего не приготовлено, доченька.

— И не надо, все будет экспромтом. Мы сейчас пойдем за Симой и по дороге чего-нибудь купим.

— Но вам надо еще собраться.

— По-моему, я уже все собрала.

— Ох, дети! До чего же вы еще наивны! Она собрала... — Надежда Васильевна укоризненно покачала головой. — Ну а ложку, хотя бы одну на двоих, вы взяли?

— Не-ет.

— То-то. Ладно, идите за Симой, я тут одна все соберу. А лучше зайдите сначала к Юзеку и пошлите его за Ариадной. Времени-то уже седьмой час.

— Мы в один миг.

— Все у вас в один миг: и замуж в один миг, и свадьба в один миг, и уезжаете тоже в один миг, — проворчала Надежда Васильевна добродушно.

23

До отхода поезда еще пятнадцать минут. Провожающих было много: Сима с маленьким Алешкой, Ариадна, Юзек, парни и девушки с завода. Пришел даже какой-то старичок. «Это наш БРИЗ», — сказала о нем Люся. «Странная фамилия», — подумал Матвей. Потом узнал, что фамилия старичка Гаврилов.

Надежда Васильевна пересчитывала чемоданы и узлы. Юзек с кем-то спорил, выклевывая слова носом. Сима рассказывала Алешке:

— Это паровозик, а это вагончики.

Алешка, напуганный толкотней и гамом, орал во всю мочь. Кто-то настойчиво советовал:

— Сима, дай ему соску! Нужны ему твои паровозики!

— А где керогаз? — спрашивала Надежда Васильевна.

— Кто нес керогаз?

— По-моему, его оставили в машине.

Коллективными усилиями керогаз обнаружили тут же, на перроне: он завалился за узлы.

— Напиши, есть ли там беличьи шубы, — просила Люсю девушка с раскосыми глазами. — Я сразу же вышлю деньги.

— Люся, пришли ей белого медведя. Бандеролью, — порекомендовал парень в кепке со сломанным козырьком.

Ариадна сказала:

— Счастливый вы, Матвей. Мне бы тоже хотелось уехать куда-нибудь далеко-далеко.

— Кто же вас держит?

— Страшно.

— А вы не бойтесь.

— Интересно, меня бы они тоже все пришли провожать?

— Почему вы об этом подумали?

— Я хочу, чтобы меня тоже любили.

— Раз хотите, значит, добьетесь.

— Да вот добиваюсь, — Ариадна показала Матвею свои руки. Они были в царапинах и ссадинах.

— Что это значит?

— Это значит, что я перешла работать в цех.

— Но ведь там грязно, ругаются?

— А вы, оказывается, злопамятны. Скажите, вам нравятся такие руки?

— По-моему, руки у вас просто красивые.

— Вы все шутите. А я серьезно.

— Я тоже.

— Становись! — крикнул парень в кепке со сломанным козырьком.

Толкаясь и перебрасываясь шутками, все выстроились в цепочку. Из рук в руки пошли по этой цепочке чемоданы и узлы. Когда они были погружены, снова все столпились около Матвея и Люси. Торопливые пожатия, поцелуи.

— А меня? — спросила раскосая девушка, подставляя Матвею щеку. Матвей чмокнул ее. Кто-то крикнул:

— Полундра! Клавка у Люси мужа отбивает.

— Люся, всего девять мест, — говорила Надежда Васильевна. — Ты пересчитай.

— Хорошо, мамочка.

Наконец раздался свисток, Матвей вскочил на подножку, и поезд тронулся.

Капитан-лейтенант с усиками помогал Матвею укладывать вещи.

— Судя по всему, следуете к новому месту службы. — Да.

— Хлопотливое дело.

«Опять усики! Неужели и этот окажется сослуживцем?» — подумал Матвей, вспомнив Дубровского.

— А я в отпуск, — сообщил капитан-лейтенант. «И на том спасибо», — обрадовался Матвей.

— А вообще-то мне тоже пришлось изрядно поездить. На шестом месте служу. К счастью, пока холост.

— Пора бы и вам жениться, — посоветовала четвертая попутчица, пожилая женщина с крашеными волосами.

— Я вам, кажется, ничего плохого не сделал, — пошутил капитан-лейтенант.

— Не понимаю мужчин, которые слишком поздно женятся. Вам, наверное, за тридцать, а женитесь потом на девчонке лет восемнадцати. Что у вас с ней может быть общего?

— Поздравляю, — шепнул Матвею капитан-лейтенант. — По-моему, она старая дева.

Люся стояла в коридоре и смотрела в окно. Матвей стал рядом, она прислонилась к его плечу.

— Грустно?

— Немного. Это пройдет.

— Ты бы поплакала. Говорят, легче становится.

— Не умею.

— Ты меня любишь?

Люся улыбнулась:

— Вопрос поставлен весьма своевременно. После того как я стала твоей женой...

— А ведь и верно: жена. Как-то даже непривычно.

— Никогда не зови меня «жена».

— Почему?

— У меня есть имя. А просто «жена» — это как-то слишком равнодушно. Скажи, а сам-то ты хоть раз был на Севере?

— Нет! Ты не боишься?

— А разве можно бояться завтрашнего дня?

— Правильно. Тем более, что день там длинный — по полгода.

— Я хочу, чтобы у нас всегда был длинный день.

— И светлый.

— И чтобы весь год!

— Пусть всегда будет день.

— Пусть!