16

Лодка возвращалась из Ленинграда. До базы оставалось не более трех часов хода, когда получили радиограмму комбрига. В. ней предписывалось зайти в полигон и провести зачетную стрельбу. Сам комбриг находился на тральщике, который должен служить целью.

К этой стрельбе готовились долго и тщательно. Но потом началась подготовка к параду, покраска, обнаружилась прорва дел, связанных с переходом в Ленинград, и стрельба неизбежно отодвинулась на второй план. Правда, во время стоянки в Неве торпедисты занимались, но им то и дело мешали экскурсанты, которых через каждые два часа перевозил с берега на лодку рейдовый катер. Поэтому сейчас, прочитав радиограмму, Крымов озабоченно потер щеку и вызвал на мостик Семена Пронякова. Когда тот поднялся, Крымов протянул ему радиограмму и, выждав, пока Проняков ее прочтет, спросил:

— Готовы?

— Готовы, — уверенно ответил Семен.

— Проверьте все лично.

— Есть! — Семен нырнул в рубочный люк.

Начали поиск цели. Через двадцать минут акустик доложил, что слышит шум винтов. Но это был всего лишь рыболовный траулер. Потом им встретился большой транспорт, идущий курсом к Ленинграду. Наконец они обнаружили в третьем квадрате тральщик.

— Боевая тревога! Торпедная атака!

Прежде чем послать Крымову радиограмму, Уваров запросил по радио, вышел ли торпедолов. Из базы сообщили, что торпедолов вышел полчаса назад. Продиктовав шифровальщику радиограмму, Уваров приподнялся над обвесом мостика, оглядел горизонт и озабоченно сказал стоявшему рядом командиру тральщика капитан-лейтенанту Баскакову:

— Как бы не потерять торпеду. Ветер крепчает.

Шторм все усиливался, море было усеяно белыми барашками, ветер срывал с их верхушек крупные хлопья пены.

— Потерять не потеряем, а поднимать торпеду будет трудно, — сказал Баскаков.

Тральщик шел малым ходом, лагом к волне, и его валило с борта на борт. Волны захлестывали палубу, разбиваясь о надстройки, окутывали корабль светло-оранжевым туманом брызг. Уварову принесли плащ, но он уже не согревал — китель успел промокнуть насквозь. Баскаков, оставив за себя на мостике помощника, пригласил Уварова пить чай, и они спустились в кают-компанию.

Когда они снова поднялись на мостик, Уваров спросил у помощника командира тральщика:

— Торпедолова не видно?

— Никак нет.

Уваров посмотрел на часы. Торпедолов должен был давно прийти.

— Запросите через оперативного базы его место.

— Есть!

На посланную радиограмму долго не отвечали. Наконец передали, что по приказанию командира бригады траления торпедолов вернулся в базу. В тот же момент акустик доложил, что слышит шум винтов.

— Приготовить гранаты! — приказал Уваров. Он хотел немедленно поднять лодку.

Но было уже поздно: акустик слышал шум винтов торпеды. Ее след тотчас же обнаружили сигнальщики.

Торпеда прошла точно под тральщиком в районе трубы и вскоре всплыла кабельтовых в трех по левому борту.

— Молодцы! — похвалил подводников Баскаков. Уваров промолчал, хотя и сам, оценив атаку как отличную, мысленно похвалил Крымова. Комбриг был сейчас озабочен тем, что делать с торпедой дальше. Вряд ли удастся на такой волне поднять ее на борт тральщика. «Какого черта он вернул торпедолов?» — с досадой подумал Уваров о командире бригады траления.

Когда лодка всплыла, ей передали радиограмму: «Торпеда прошла под целью, всплыла у вас по курсу в трех кабельтовых. Прикройте ее с наветренной стороны, буду брать торпеду на буксир».

Развернувшись, лодка прикрыла от ветра плясавшую на волне торпеду. Тральщик зашел с подветренной стороны. Отпорным крюком удалось зацепиться за рым зарядного отделения торпеды и завести трос.

К тому времени совсем стемнело, на тральщике и на лодке включили прожекторы. Их тонкие жала скрестились на едва выступавшей из воды головке торпеды.

О том, чтобы поднять торпеду на борт тральной лебедкой, не могло быть и речи, и Уваров приказал буксировать ее малым ходом. Но не прошли они и двух миль, как были вынуждены отказаться от этой затеи. Волна стала еще круче, тральщик бросало из стороны в сторону, создавалась опасность нарушить герметичность торпеды и утопить ее. Оставалось отдать трос и, удерживая торпеду в луче прожектора, ждать торпедолова.

Тральщик лег в дрейф, лодке было приказано идти в базу. Уваров снова запросил у оперативного дежурного место торпедолова. Вскоре тот сообщил, что торпедолов вышел, и передал командиру тральщика приказание комбрига немедленно следовать на базу.

— Но ведь это же нелепо! — воскликнул Баскаков. — Торпедолову идти сюда не меньше двух часов.

«Это не только нелепо, это просто чудовищно!» — подумал Уваров. Оставить торпеду — значит потерять ее. Вернуть лодку? Но у нее слабый прожектор, она через десять минут все равно потеряет торпеду. Да и оставлять лодку одну в надводном положении нельзя.

Уваров приказал связаться с командиром бригады траления Самохиным и доложить ему обстановку. Но Самохин лишь подтвердил свое приказание. Чем он руководствовался, отдавая это приказание, Уваров не знал и не мог даже представить, какие причины заставляют Самохина принять решение, нелепость которого совершенно очевидна.

«Неужели он мстит?»

После случая, когда по вине Самохина упустили зашедшую в наши воды чужую лодку и Самохин был предупрежден о неполном служебном соответствии, он разговаривал с Уваровым сквозь зубы. Очевидно, полагал, что тогда Уваров должен был, выгораживая его, свалить всю вину на Дубровского.

Однако надо было что-то предпринимать. И Уваров приказал лодке вернуться.

Слабый луч прожектора едва пробивал десять — двенадцать метров темноты и ложился на воду небольшим бледно-желтым пятном, в котором клокотало и пенилось море. Нет-нет да и выталкивало оно из кипени волн темную головку торпеды. Удерживать ее в свете прожектора было трудно, то и дело приходилось подрабатывать электромоторами.

Инженер-механик доложил Крымову, что плотность электролита мала и, если торпедолов задержится, они окончательно «посадят» аккумуляторные батареи. Крымов приказал лечь в дрейф и следить за торпедой радиолокатором. Но радиолокационный контакт был ненадежен: шторм усиливается, и поймать на экране такую точечную цель было невероятно трудно. Матвей Стрешнев, поднявшись на мостик, замерил направление и силу ветра и нанес на карту вектор дрейфа.

Теперь оставалось только ждать подхода торпедолова. Крымов разрешил команде ужинать и сам спустился в кают-компанию. На мостике остались Вадим Сенцов, Матвей Стрешнев, рулевые-сигнальщики Бодров и Широков.

Матвей молча курил одну папиросу за другой и никак не мог подавить в себе поднимавшегося раздражения. Его, как и всех на корабле, радовал успех атаки. Но все, что делалось после этого, было непонятно и особенно досадно. Почему ушел комбриг с тральщиком? Матвей не знал, что так распорядился Самохин, и всю вину сваливал на Уварова. Его уважение к Уварову поколебалось. Конечно, и начальство может ошибаться. Но разве все, что сейчас делается, просто ошибка? Ведь любому мало-мальски грамотному моряку ясно, что логичнее всего было бы оставить с торпедой тральщик.

Хорошо еще, что с тральщика догадались сбросить буй. Парусность у него больше, чем у торпеды, его отнесет, но он все-таки хоть приблизительно будет указывать место.

Погас прожектор.

— Что там? — спросил Матвей.

— Опять замыкание, — ответил Широков.

Это было уже в третий раз. Где-то, видимо, пробило кабель, а волна то и дело захлестывает мостик. Широков, подсвечивая фонариком, осматривал кабель. Потом спустился в боевую рубку и долго возился там. Матвей тоже спустился в рубку и присел рядом с матросом. Широков покосился на него и ничего не сказал. Последнее время матрос стал угрюм и неразговорчив, сторонился товарищей.

— Что это вы грустите? — спросил Матвей. Матрос усмехнулся:

— Вы ведь, товарищ лейтенант, меня уже спрашивали об этом.

Только теперь Матвей вспомнил, что действительно спрашивал Широкова, и, кажется, не раз, но так и не узнал, в чем дело.

— Так что же у вас все-таки приключилось?

— Ничего интересного. Так, мелочи жизни, — уклонился от прямого ответа Широков.

Матвей вдруг подумал, что совсем не знает этого матроса. То есть знает, что со своими обязанностями он справляется хорошо, исполнительный, умелый специалист. И только. А как человек? А что у него на душе, что он любит, о чем думает?

Что он мог сказать сейчас о Широкове? А о других? Может быть, несколько лучше он знал только Бодрова.

Видимо, матросы замечали его привычку уходить в себя. Это, наверное, обижало их. Вот и Широков не доверяет ему. Значит, Матвей не сумел расположить его к себе.

Что же происходит с матросом? Неприятностей по службе у него не было, ни с кем вроде не ссорился. Может, в городе? Но Широков редко ходит на берег. А почему? Да, ведь он женат. Единственный из его подчиненных женатый матрос. Может быть, дома что-нибудь случилось?

— Видимо, мне вы еще не доверяете, — сказал Матвей. — Но поверьте, мне хочется вам чем-то помочь. Может быть, дома у вас что-нибудь неладно? Что пишет жена?

Кажется, он угадал. Широков, быстро взглянув на Матвея, потупился. Потом тихо сказал:

— В том-то и дело, что она ничего не пишет.

— Как же так?

— А вот так. Не пишет, и все. И на мои письма не отвечает.

— Может, вы ее чем-нибудь обидели?

Широков долго колебался: рассказывать или нет? Наконец заговорил:

— Не знаю, товарищ лейтенант, может, я в чем-то виноват. Только все это не так просто, как кажется. Словом, такое дело. Мы поженились с. Галей за два месяца до того, как мне пойти служить. Жили эти два месяца у моих родителей. Галины родители в другом городе, и она до свадьбы в общежитии жила. Когда меня призвали, Галя хотела вернуться в общежитие, но я настоял, чтобы осталась у моих родителей. Сказать по правде, я ревнивый. Ну, думаю, с родителями все какой-то догляд над ней будет. Ведь не на один месяц ухожу — на четыре года. А потом они не поладили с матерью. Чего они там не поделили — не знаю. Галя вообще-то старалась угодить. Но матери угодить трудно, характер у нее тяжелый. Одним словом, ушла Галя. Написала мне, что не может больше так жить. А потом пришло письмо от матери. — Матрос достал из кармана конверт, вынул из него исписанный корявым почерком тетрадный листок, протянул: — Вот, почитайте это место.

Матвей взял листок.

«Живет она теперь у Насти Поляковой. Сам знаешь, кто такая Настя, о ней весь поселок говорит. Нашла себе подругу! У них там гулянки каждый день. И наверно, совсем она тебя забыла. Так вот, сынок, получилось как. Но ты не кручинься. Девок хороших много, найдешь себе другую, как вернешься со службы. А ей, беспутной, и не пиши вовсе, не стоит она тебя».

Матвей вернул матросу письмо. Тот аккуратно свернул его, вложил в конверт, тяжело вздохнул.

— После этого я написал Гале. Сами понимаете, сгоряча написал много такого, чего она, может, и не заслуживала. Особенно меня взбесила ее дружба с Настей, о которой по всему поселку дурная слава идет.

— И что же вам ответила Галя?

— А ничего. Потом еще несколько раз писал. Ни ответа ни привета. Не знаю, как теперь и быть, товарищ лейтенант.

Матрос замолчал. Он, наверное, ждал, что посоветует лейтенант. А что он мог посоветовать? Матвей и сам в таких делах был неопытен. Утешать матроса было бесполезно.

— А что, если вам самому поехать туда и во всем разобраться?

Широков усмехнулся:

— Кто же меня пустит? До отпуска мне еще целый год ждать.

— Ладно, что-нибудь придумаем, — пообещал Матвей, решив ходатайствовать перед командиром о предоставлении матросу краткосрочного отпуска.

17

В дверь постучали. К Курбатову заглянул рассыльный.

— Товарищ старший лейтенант, вас просит комдив.

В каюте командира дивизиона кроме самого Астахова сидели водолазный врач капитан Савин и какой-то штатский мужчина. Астахов представил его:

— Председатель рыболовецкого колхоза Федор Тимофеевич Котов. Просит у нас помощи.

— Да уж выручайте, — подтвердил Котов. — А то у нас водолазы-то не шибко обученные.

Астахов пояснил, в чем дело. Три месяца назад у Черной банки затонул рыболовецкий сейнер. Колхозники решили его поднять. В колхозе был старенький водолазный бот, удалось раздобыть и понтоны. Нашлось и несколько водолазов из бывших военных моряков. Но как поднимать сейнер, никто толком не знал. Вот Котов и обратился за помощью к Астахову.

— Алексей Петрович и не такие суда поднимал, — сказал Астахов. — Вот он и будет руководить работами. На всякий случай пойдет и врач.

— Спасибо, — поблагодарил Котов и пожал Астахову руку. — Мне этот сейнер во как нужен.

— Когда выходить? — спросил Алексей.

— Хорошо бы сейчас и выйти. Я ведь на боте и пришел за вами, — сказал Котов.

— Через час я буду готов. Только забегу домой.

— Как сынишка? — спросил Астахов.

— Богатырь!

— Серафима Петровна управится с ним одна?

— Еще бы!

Алексей забежал домой, наскоро собрал чемоданчик и через час вместе с Савиным и Котовым вышел в рыболовецкий колхоз.

Бот был дряхлый, оборудование устаревшее, собрано по частям из списанного. Осмотрев рекомпрессионную камеру, Савин спросил у Котова:

— Где вы ее откопали?

— А что? — встревожился Котов. — Не годится?

— Годиться-то годится, но такими камерами пользовались еще в первую мировую войну.

— Что поделаешь, другой нет, — вздохнул Котов.

Алексей тоже осмотрел камеру и покачал головой. Действительно, старушка. В ней одно отделение, и если придется кого-то посылать на рекомпрессию, то только в одиночку.

Водолазы тоже оказались не ахти какими специалистами. В колхозе они очищали корпуса сейнеров, освобождали винты, если на них наматывались сети. На больших глубинах работать им не приходилось.

Работы шли успешно, и уже через неделю к подъему сейнера было почти все готово. Оставалось только завести буксирный трос, чтобы выдернуть из толщи ила корму сейнера.

Под воду пошел водолаз Григорий Спиридонов. После него Алексей намеревался сам проверить, все ли хорошо подготовлено к подъему. Он уже был в готовности, оставалось только надеть шлем. Страхуя Спиридонова, Алексей следил за манометром, переговаривался с водолазом по телефону.

Вот Спиридонов опустился на сорок метров.

— Как самочувствие? — спросил Алексей.

— Нормально.

Алексей слышал в трубке ровное дыхание Григория. Пятьдесят метров... шестьдесят... И вдруг дыхание водолаза оборвалось. Стрелка манометра с отметки шестьдесят пять сразу прыгнула на семьдесят четыре.

— Воздух! — крикнул Алексей мотористам. И в трубку: — Гриша, ты меня слышишь? Что случилось?

Слабый-слабый голос в трубке ответил:

— Упал... шланг запутался... воздух!

— Выбирать шланг-сигнал! — приказал Алексей.

Но ни воздушный шланг, ни сигнальный конец не выбираются. Значит, где-то там их зажало. Спиридонов без воздуха. Алексей вопросительно смотрит на Савина.

— Идите, Алексей Петрович, — тихо сказал врач. Быстро завинчивают шлем. Алексей отталкивается от трапа и скользит вниз по спиридоновскому шлангу — идти по спусковому концу некогда. Вот он стремительно летит вниз. В телефоне слышится голос страхующего его Глазкова: «Тридцать метров... пятьдесят... семьдесят...» Сейчас будет дно. Но на дне Спиридонова нет. Его шланг-сигнал уходит под понтонный трос и снова поднимается вверх.

Спиридонова он находит на палубе сейнера, почти у самой рубки. «Как он попал сюда?» — думает Алексей. По манометру было видно, что Григорий упал на дно. А потом, наверное, дали много воздуха, водолаз не успел стравить его через головной клапан, и его выбросило наверх. Теперь, чтобы подняться на поверхность, надо снова спуститься вниз и пройти под тросом понтона.

Алексей подошел к Спиридонову. Тот лежал на палубе, уцепившись за кнехт. Алексей легонько постучал по его шлему и прижался к его иллюминатору. Так они могли слышать друг друга.

— Идемте вниз! — крикнул Алексей.

— Голова болит... Запутался... Умру я... — хрипел водолаз.

«Упал духом. Как же это? Из всех колхозных водолазов Спиридонов — самый опытный. Что он еще бормочет?» — Алексею не слышно, но там, наверху, все слышат. К телефону подошел Савин:

— Алексей Петрович, у Спиридонова шоковое состояние.

Видимо, началось наркотическое действие азота. При работе на глубине свыше шестидесяти метров это случается. Тогда у водолаза появляется беспричинный смех, говорливость, затем начинается головокружение, теряется ориентировка и сообразительность, начинаются зрительные и слуховые галлюцинации.

— Вставай! — прокричал Алексей Григорию.

Но тот по-прежнему лежал. Может быть, у него нет сил? Алексей взял водолаза за плечи. Но оторвать его от палубы не мог — Григорий еще сильнее уцепился за кнехт. Алексей попытался разжать его руки, но и это не удалось. Тогда он ударил по правой руке водолаза. Спиридонов на мгновение разжал пальцы, но тут же снова ухватился за кнехт. Алексей понял, что ему не справиться с водолазом, — страх удвоил его силы.

Оставалось одно.

— Перекройте Спиридонову воздух! — попросил Алексей.

— Ясно! — донеслось в телефоне. — Перекрываем.

Алексей, увидев, что Григорий обмяк, разжал ему руки и рывком поставив на ноги, крикнул в телефон:

— Провентилировать!

Но как только Спиридонову дали воздух и он пришел в себя, ухватился за леер. И опять Алексей не смог оторвать его.

— Перекройте еще раз воздух и ему и мне, — попросил Алексей.

— Вас понял. Перекрываю, — донеслось сверху. Алексей обхватил Спиридонова. Перекрыли воздух, оба они сразу потяжелели и покатились по палубе вниз.

Когда в скафандры снова хлынул свежий воздух, они были уже на дне. Оставалось протащить Спиридонова под тросом, чтобы освободить шланг-сигнал. Но теперь Алексей никак не мог заставить Спиридонова лечь, чтобы проползти под тросом. Григорий норовил перешагнуть через трос. Но тогда шланг-сигнал захлестнется вокруг троса, и они уже не смогут подняться.

Алексей попробовал силой заставить Спиридонова лечь. Он подошел к водолазу сзади и опрокинул его на спину. Но из этого ничего не вышло: Григорий тут же встал и намертво вцепился в трос. Пришлось снова прибегнуть к уже испытанному методу: перекрыть воздух. Алексей с трудом протащил Григория под тросом. Теперь шланг-сигнал был свободен, можно было выходить наверх. Но для этого надо добраться до спускового конца, закрепленного за корму сейнера. Алексей опасался, что ему и туда придется тащить водолаза, но Спиридонов стал вдруг покорным и послушно пошел к корме.

Савин по телефону передал график подъема. Первая остановка должна быть на глубине сорок пять метров. Затем выдержки шли через каждые три метра. Алексей и Григорий пробыли на глубине больше нормативного срока, и теперь им придется выходить на поверхность почти десять часов.

Сверху спустили беседку на первую выдержку. Алексей сообщил об этом Спиридонову и нагнулся, чтобы проверить крепление спускового конца. Когда он поднялся, Спиридонова рядом не было. «Неужели ушел?» Светлые пузырьки стравленного воздуха пунктиром обозначали путь водолаза.

Алексей набрал в скафандр избыток воздуха и пошел вверх вслед за Спиридоновым. Вот и первая остановка — в воде свободно висит беседка. Григория на ней нет. «Что он, с ума спятил? Ведь это верная кессонка!»

— Спиридонова на выдержке нет! — сообщил Алексей по телефону.

— Он здесь, — ответил Глазков.

— Но это же...

— Он пошел без выдержки, и его схватила кессонная.

— Надо было снова вниз послать.

— Не захотел. Кричит от боли, а вниз идти не хочет. Пришлось качнуть воздуха, его выбросило. Сейчас он в барокамере.

— Жив?

— Пока жив. Но дело его плохо. Он там один не вытянет.

Да, один Спиридонов не вытянет, за ним нужен уход. Возможно, потребуется идти в базу. Но бот не сможет уйти, пока он, Алексей, здесь. «Надо выходить», — решил Алексей. Он понимал, что идет на большой риск. Но ведь там человеку грозит смерть.

— Приготовьтесь, выхожу наверх, — сообщил Алексей по телефону.

— Что вы, товарищ старший лейтенант! — испугался Глазков.

— Надо! Прошу приготовиться. Иду на выход!

Его выбросило у самого трапа. Теперь нельзя терять ни одной десятой доли секунды. Раздеваться некогда — кессонная болезнь ждать не будет. Его моментально поднимают на борт, вспарывают ножом водолазную рубаху, и он, вывалившись из скафандра, в два прыжка оказывается у барокамеры, но кессонка намертво схватывает его. Кажется, что он попадает в жернова мельницы и его начинают ломать и переламывать. Задохнувшись от нестерпимой боли, он валится на палубу, но его подхватывают и вталкивают в люк камеры.

Стальная бочка камеры напряженно гудит. Это компрессоры гонят сжатый воздух. За тонкой стальной стенкой слышатся чьи-то голоса. Но вот включили громкоговорящий телефон, и Савин спрашивает:

— Как себя чувствуете, Алексей Петрович?

— Немного лучше. Плечи чуть ноют, а ноги болят.

— Как Спиридонов?

— Плох.

— Следите за ним.

— Ладно.

Компрессоры накачивают сжатый воздух до восьми атмосфер, потом постепенно будут снижать давление до нормального, имитируя выход со дна. Гудит в ушах. Лежать неудобно. Кушетку занял Спиридонов. Алексей лежит на полу, на деревянной решетке. Он прислушивается к боли во всем теле и вспоминает признаки кессонной болезни. Обычно сначала появляется зуд, кожная сыпь, незначительные боли в суставах и мышцах. Но это лишь в легкой форме. В средней форме это острые боли во всем теле и так называемый меньеровский синдром. И, наконец, тяжелая форма — параличи, синюшность, одышка, поражение легких, потери сознания.

Боль отступает медленно. Она лишь чуть-чуть поутихла в плечах, ноги же по-прежнему нестерпимо жжет. Может быть, скоро утихнет и боль в ногах. Но Алексей знает, как коварна кессонная болезнь. Она может затаиться где угодно — ив суставах, и в крови, и в легких. И выгонять ее надо постепенно и наверняка. Может показаться, что она уже ушла, но стоит выйти из камеры, как она нанесет смертельный удар. Поэтому надо особенно внимательно наблюдать за всеми признаками болезни и информировать о них врача — только тогда он может назначить соответствующий режим лечения.

Савин приказывает:

— Делайте массаж.

И Алексей делает массаж сначала Спиридонову, потом себе. Водолаз лишь тихо постанывает. Потом он молча глотает несколько витаминизированных таблеток, предусмотрительно запасенных в камере. Через систему вентилей и задвижек им передают лекарства и грелки. Почти все грелки Алексей отдает Спиридонову.

Разомлев от тепла, тот зевает:

— Спать хочется.

— Нельзя! — строго предупреждает Алексей. — При кессонной болезни сон — страшный враг. Стоит заснуть, и уже не проснешься. Ты попробуй петь.

Но Григорий упрямо повторяет:

— Спать, спать...

Алексей начинает колотить его ребром ладони по ногам, по спине. Григорий недовольно мычит. И едва Алексей перестает его тормошить, Спиридонов засыпает.

— Не спите!

Но водолаз уже не слышит. Алексей снова трясет его.

— Спать, спать, — шепчет Григорий. А сил уже нет, чтобы бороться с ним.

И вдруг совсем близко загремела музыка. Духовой оркестр играл марш. «Что это? — Алексей приподнялся и заглянул в стеклянный глазок камеры. Вплотную к камере стоял патефон. — Молодцы ребята, хорошо придумали».

Потом им пели Леонид Утесов и Клавдия Шульженко, их развлекали Аркадий Райкин и Рина Зеленая, Тарапунька и Штепсель. Сначала Григорий слушал их, но потом опять начал засыпать. Алексею снова пришлось тормошить его.

Прошло почти шесть часов. Бот пришел в базу. Давление в камере постепенно снижалось. Алексей почувствовал облегчение. Плечи уже не ныли, боль в ногах стала не режущей, а глухой. Но состояние Спиридонова не только не улучшалось, а начало ухудшаться.

— Как вы себя чувствуете? — запросил врач.

— Плохо. Хуже мне, — прохрипел Спиридонов.

— Алексей Петрович, придется снова «идти на глубину». Прибавляем давления. Следите за водолазом внимательнее.

— Хорошо.

Снова загудели компрессоры. Когда давление увеличилось, Григорию стало немного лучше. Но он опять заладил:

— Спать, спать...

И снова началась борьба: Алексей то принимался тормошить водолаза, то просто щипал его, чтобы не дать ему уснуть. Во время одной из схваток Григорий зацепился за электрический провод и оборвал его. В камере наступил мрак.

Когда через несколько минут над иллюминатором повесили переносную лампу, Алексей увидел, что Григорий спит. Разбудив водолаза. Алексей стал уговаривать его:

— Ну потерпи еще немного. Тебе нельзя спать. Понимаешь?

— Понимаю. Но не могу.

— У меня уже нет сил.

— Ладно, я посижу.

Алексей вытянулся на решетке и стал прислушиваться к себе. Боль в ногах обострялась. «Отчего бы?» — Он но телефону спросил об этом у Савина. Тот ответил неопределенно:

— Это бывает. О причинах судить трудно.

«Успокаивает». Алексей понимал, что так просто, ни с того ни с сего, этого не бывает. Возможно, что режим, выбранный для Спиридонова, не годился для него, Алексея. Что ж, врач в этом случае поступил правильно — Григорий в более тяжелом состоянии.

— Владимир Иванович, вы для Спиридонова все назначайте, а я продержусь, — сказал Алексей врачу.

— Я знаю, что делать, — сердито ответил Савин. «Если сердится, значит, дела неважные», — подумал Алексей. Он слишком хорошо знал уравновешенный характер водолазного врача-физиолога. Только Алексей хотел извиниться перед врачом, как с кушетки свалился Григорий. Он всем телом придавил Алексея. «Уснул все же!»

— Гриша, проснись! Да проснись же, черт тебя побери!

Но водолаз молчал. Алексей никак не мог выбраться из-под него: мешала кушетка. Наконец Алексею удалось выпростать руки, и он принялся трясти водолаза:

— Гриша! Гриша!

Молчит, не двигается.

Алексей прислушался. Дыхания не слышно. Он нашел его руку и стал нащупывать пульс. Водолаз был мертв.

Врач-физиолог капитан медицинской службы Владимир Иванович Савин через иллюминатор камеры едва различал то, что происходило внутри нее. Но он знал: Курбатов в тяжелом состоянии. Течение болезни шло незакономерно, назначенный ранее режим был нарушен ради спасения жизни водолаза. Теперь, когда Григорий умер, для Курбатова надо было выработать новый метод лечения. Именно выработать. И сделать это мог только он, Савин, врач, наблюдавший течение болезни.

— Как ноги? — спросил Савин по телефону.

— Не болят. Я их совсем не чувствую.

— Попробуйте пошевелить пальцами.

— Ничего не чувствую.

Савин положил трубку и, повернувшись к Астахову, тихо сказал:

— Паралич. Давление снижать пока нельзя.

Астахов кивнул.

— Мне нужно немедленно связаться с Ленинградом.

Спустя семь минут Савин разговаривал с видным специалистом в области физиологии водолазного труда профессором Гусевым. Тот подтвердил решение Савина: врач должен находиться в камере, рядом с больным.

— Но как я туда войду? Ведь давление нельзя снижать ни в коем случае.

— Надо что-то придумать, — ответил профессор. — Я немедленно вылетаю в Синеморск.

Через сорок минут позвонили из Ленинграда: профессор Гусев после консилиума специалистов назначил лечебный режим. Но Савин лишь бегло просмотрел радиограмму и отложил ее. Он знал то, чего не знали о больном самые видные специалисты. Савин избрал другой режим.

18

У Герасименко шло заседание парткома, когда позвонил Астахов. Заседание пришлось прервать. Вместе с главным инженером Остап Григорьевич пошел в проектное бюро.

Отложив все дела, работники бюро вместе с прибывшими из порта водолазными специалистами принялись за проект предкамеры. Для ремонтников это был необычный заказ. Но сейчас от них зависела жизнь человека, и они решительно взялись за дело. Вскоре проект предкамеры, которая позволила бы врачу войти к больному, не снижая давления в рекомпрессионной камере, был готов.

Изготовить предкамеру поручили бригаде Люси Казаковой. Когда главный инженер объяснил ей задание, Остап Григорьевич отозвал Люсю в сторонку:

— Там в барокамере муж Серафимы Петровны Курбатовой.

— Алексей?

— Да. Надо, чтобы Серафима Петровна об этом пока не знала. Вы ведь, кажется, дружите с ней? Корабль уже пришвартовался к заводскому причалу, и ей могут передать.

— Хорошо, я постараюсь сделать так, чтобы Сима не узнала об этом. Она ведь еще в отпуске после родов. Мы к ней пошлем Ариадну, пусть все время будет возле нее.

— Хорошо.

— Остап Григорьевич, что с Алексеем?

— Кессонка его схватила.

— Это очень опасно?

— Видимо, да. Думаю, что жизнь ему спасут. Это во многом зависит от того, насколько быстро мы сделаем предкамеру.

Люся объяснила электросварщикам задание. Но едва она расставила их по местам, как дали гудок на обед. Сварщики будто не слышали его. Только Коля Пашин закинув на затылок щиток, потянулся к узелку с продуктами. Однако, увидев, что никто, кроме него, не собирается обедать, Коля снова принялся за работу.

Весть о тяжелом состоянии водолаза вскоре разнеслась по всему заводу. В бригаду Люси Казаковой потянулись люди из других цехов. Каждый предлагал свои услуги, но Люся взяла только двух газосварщиков-корпусников.

Окончилась смена, и от людей не стало отбоя. Пришлось выставить караул. Но толпа у дверей цеха не убывала. Рабочие, нещадно дымя папиросами, вполголоса обсуждали создавшееся положение. То и дело посылали кого-нибудь к причалу узнать, как себя чувствует водолаз. Кто-то принес из столовой бачок супу. Сварщики, не снимая щитков, присели вокруг бачка и наспех похлебали из него.

Наконец длинный цилиндр предкамеры был готов, его погрузили на автокар и отвезли к причалу. Пока его стрелой переносили на борт катера, Люся упрашивала Астахова разрешить ей на правах друга взглянуть на Алексея. Астахов долго сопротивлялся, но наконец сдался.

— Владимир Иванович, уступите ей, пожалуйста, место, — обратился он к Савину, стоявшему у иллюминатора рекомпрессионной камеры. Люся приникла к стеклу. В камере было темно, переносная лампа бросала в нее лишь слабый пучок света. Люся увидела лежащего на полу человека. В его позе было что-то неестественное. Лишь приглядевшись, она поняла, что под ним еще один человек.

— Разве их двое? — спросила она.

— Двое, — ответил Савин, отстраняя ее от иллюминатора. — И в этом вся трагичность положения. Тот, что сверху, уже мертв.

Люся закусила губу, чтобы не расплакаться.

Лебедкой подали предкамеру. И только теперь выяснилось, что приварить ее к барокамере нельзя ни автогеном, ни электросваркой. В камере большое давление, от высокой температуры может воспламениться краска, и вспыхнет пожар. В спешке об этом не подумали.

— Что же делать? — спросила Люся.

Сейчас все смотрели на главного инженера. А он стоял у борта, глядел в море и напряженно думал. Так прошло несколько тягостных минут.

— А если болтами? — спросил вдруг Юзек.

— Помолчи-ка уж! — оборвал его кто-то. — Ты что, в камере дырки сверлить будешь?

— Зачем в камере? Можно и не в камере. Главный инженер, подойдя к Юзеку, попросил:

— Говорите, Шварц. Если за фланец, то тут ничего не выйдет, он входит внутрь камеры.

— А надо в обтяжку. У нас готовые стержни есть с нарезкой. Как раз по длине подойдут. Только вот выдержат ли?

— Это идея! — главный инженер достал блокнот, вытащил карандаш и начал что-то торопливо писать. Но даже те, которые стояли рядом и видели все формулы и цифры, выскакивавшие из-под карандаша главного, ничего не понимали в них. Наконец главный поднял голову и торжествующе сказал:

— Выдержат!

Через пятьдесят минут предкамеру присоединили к барокамере и испытали на герметичность при давлении в десять атмосфер. Когда давление сняли, в предкамеру вошел Савин.

Гудят компрессоры, нагнетая в предкамеру сжатый воздух. Савин напряженно прислушивается к ровному гулу. «Скорей бы уж!» — думает он. Оставшись один в глухой темноте предкамеры, он острее сознает всю опасность своего положения. Малейшая неточность крепления предкамеры может вызвать нарушение герметичности цилиндра, резкое снижение давления. И тогда — неизбежная кессонная болезнь или мучительная смерть. Тогда ему уже не помогут, ему просто не успеют помочь.

Но он сам принял такое решение, он сознательно шел на риск. Там, в рекомпрессионной камере, водолаз ждал его помощи. И его долг, долг врача, — помочь больному, даже если для этого надо рисковать собственной жизнью.

Компрессоры смолкли. Снаружи простучали: «Норма». Теперь давление в предкамере и рекомпрессионной камере уравнялось. Савин отдраил люк и протиснулся в его отверстие. Затем он с трудом втиснул в предкамеру тело Спиридонова и снова задраил люк.

Теперь они с Курбатовым были в барокамере вдвоем. Уложив Алексея на кушетку, Савин начал обследовать его. Результаты оказались неутешительными: паралич ног и таза и сопутствующее кессонной болезни двустороннее воспаление легких. Это заставило отказаться от первоначально принятого Савиным решения: продолжать повышать давление в камере. Нужно было искать другой выход.

В это время на корабль прибыли прилетевшие из Ленинграда профессор Гусев, терапевт профессор Ладов и доцент кафедры нервных болезней Штырев. Савин обстоятельно проинформировал их о состоянии больного, и они, посоветовавшись, назначили новый режим лечения: применение средств, направленных на активизацию сердечной деятельности и регулирование дыхания, высококалорийное питание и соответствующий рекомпрессионный график.

За все это время Курбатов не издал ни одного стона. Савин удивлялся его выносливости и самообладанию.

Через полтора часа Алексей почувствовал себя немного лучше и даже поел — впервые за двое суток. А еще через шесть часов двадцать три минуты, когда давление в камере снизили до нормального, открыли люк. Алексея на носилках перенесли в санитарную машину и отвезли в госпиталь.

Консилиум шел очень долго. Когда Савин вышел из госпиталя, Люся бросилась к нему:

— Ну как? Он будет жить?

— Будет.

— Значит, все хорошо?

— Не совсем. Простите, а вы кто ему?

— Я подруга его жены. Я должна сказать ей.

— Жить он будет, но ходить вряд ли. Во всяком случае, очень долго не сможет ходить.

Люся опустилась на скамейку и заплакала...

19

Торпедолов пришел лишь утром. Шторм еще не утих, найти торпеду было трудно. Сначала обнаружили сброшенный тральщиком буй и, рассчитав район поиска, начали искать торпеду. Заметили ее только на шестнадцатом галсе. Пока ее поднимали на борт торпедолова, день уже кончился. В базу лодка вернулась вечером, и только к десяти часам Матвею удалось выйти в город.

Дверь открыла Надежда Васильевна.

— Вы знаете, Люся еще с работы не пришла, — сказала она. — Что-то задерживается. Занятий у нее сегодня как будто нет. Да вы проходите.

Надежда Васильевна проводила Матвея в комнату Люси.

— Вы извините, я вас оставлю на несколько минут, — сказала она. — Маме что-то нездоровится.

Матвей и не знал, что у Люси есть еще и бабушка. Он сел на диван и огляделся. В комнате ничто не изменилось. Косо прибитая вешалка у двери, эстампы на стенах, заваленный книгами письменный столик в углу. Матвей взял лежавшую сверху книгу. Это оказался томик стихов Есенина. Он открыл томик и увидел телеграмму: «Капитан покидает судно последним». Улыбнулся.

Он еще раз перечитал телеграмму и посмотрел на портрет Люсиного отца. Матвею показалось, что старый моряк глядит на него с укором. Казалось, он спрашивал: «Как ты смел прийти сюда?» И Матвей почувствовал, что боится встречи с Люсей. Он встал и уже собирался потихоньку уйти, но вернулась Надежда Васильевна.

— Ужинать будете? — спросила она.

— Нет-нет! Спасибо, я только что поужинал. Вы пожалуйста, не беспокойтесь.

— Ну тогда хоть чаю выпейте.

— Спасибо, и чаю не хочу. Я, наверное, пойду.

— Подождите еще, Люся скоро придет. А то она будет огорчена.

— Вы так думаете?

Надежда Васильевна внимательно посмотрела на него и, сев на стул, взволнованно заговорила:

— Вы извините меня, Матвей. Я знаю, что мне не следует вмешиваться. Но я мать и не могу об этом не думать. Мне кажется, что Люся вам нравится. Я вижу, что и вы ей тоже по душе. И я только об одном хочу вас попросить: если вы имеете серьезные намерения, пожалуйста, не торопитесь. Я вот вас еще не совсем знаю. Может быть, мне и не обязательно знать. Но боюсь, что и вы еще мало знаете друг друга.

— А мне кажется, что я знаю ее всю жизнь, — признался Матвей.

— В молодости так говорят часто. Но, поверьте, вы еще не знаете жизни. Я не отговариваю вас, но хочу, чтобы вы не торопились, а получше узнали друг друга. Ваши родители где живут?

— У меня их нет.

Надежда Васильевна встала:

— Извините меня, если я вас обидела. Может быть, мне не следовало заводить этого разговора.

— Нет, почему же? Я вас понимаю.

— Спасибо. Больше мы никогда не будем об этом говорить.

Надежда Васильевна снова ушла к матери.

Матвей пытался читать, но никак не мог сосредоточиться. Он думал о том, что сказала Надежда Васильевна, потом долго не мог решить, что сказать Люсе о Соне и надо ли говорить вообще. Наконец ему удалось прочесть три или четыре стихотворения. Но тут он задремал — сказалась усталость: последние двое суток он почти не спал.

* * *

Люся открыла дверь своим ключом, на цыпочках прошла в комнату. И чуть не вскрикнула, увидев Матвея. Он спал полулежа, неловко свалившись на валик дивана. На полу валялась книга. Люся подняла ее, села на стул и стала разглядывать Матвея.

Он заметно похудел, лицо его осунулось, почернело. Наверное, он очень устал. И лежать ему неудобно. Люся осторожно расшнуровала и сняла с него ботинки. Матвей что-то пробормотал, но не проснулся.

И вдруг ей стало страшно. Она вспомнила об Алексее и подумала, что ведь и у Матвея служба опасная и с ним тоже может что-то случиться. И она поняла, что теперь всю жизнь будет тревожиться о нем, хотя, может быть, никогда не скажет ему об этом. Так тревожилась ее мать, когда отец уходил в море. Так, наверное, тревожатся все матери и жены моряков.

Потом она встала, тихонько вышла в кухню, вскипятила чайник. Стараясь не греметь посудой, не спеша накрыла на стол. Было уже семь часов. Наверное, Матвею надо вернуться на корабль к подъему флага. Придется его будить.

Она погладила Матвея по щеке. Он сразу открыл глаза, но долго еще смотрел на нее непонимающим взглядом. И только когда Люся ласково потрепала его по щеке, он понял, что это не сон. И сел, удивленно оглядывая комнату.

— Эх ты, засоня! — засмеялась Люся. — Вставай, а то опоздаешь на корабль.

Матвей вспомнил, как уснул. Увидел подушку, свои ботинки. Ему хотелось сказать Люсе что-нибудь ласковое, особенное, но он только спросил:

— Ты давно пришла?

— Нет, только что. Ты знаешь, с Алексеем плохо, — Люся села рядом с Матвеем и рассказала все, что знала о случившемся с Алексеем. Потом уткнулась Матвею в грудь и заплакала.

— Мне так жаль его. И Симу.

Он гладил ее волосы и неумело утешал:

— Ну, не плачь. Случилось не самое страшное, могло быть хуже.

Наконец она успокоилась, притихла. Матвей нагнулся и, поцеловав ее, прошептал:

— Люся... Люсенька...

— Не надо, Матвей, не надо ничего говорить.

А он все шептал:

— Я хочу говорить, потому что я люблю тебя. И ты мне скажи что-нибудь хорошее.

— Не умею я, Матвей. Все хорошие слова, какие я знаю, обесценены. Их слишком часто говорят. Другие. Другим. Я не хочу их говорить тебе.

— Жаль, — вздохнул Матвей. — А мне так хочется, чтобы ты мне сказала что-нибудь хорошее.

— Давай просто помолчим вдвоем. Мне хорошо с тобой молчать.

Он замолчал, хотя ему хотелось сейчас кричать оттого, что она рядом с ним, что он чувствует ее дыхание, запах ее волос. Вот она подняла голову, посмотрела ему в глаза и вдруг испуганно сказала:

— Не смотри на меня так!

Матвей хотел ее поцеловать, но она отстранилась:

— Никогда не смотри на меня так!

Он опустил руки и сказал:

— Странная ты.

— Может быть, — вздохнула Люся.

— Мне, кажется, пора идти, — сухо сказал Матвей и стал надевать ботинок.

Люся рассмеялась:

— Обиделся.

Она взъерошила ему волосы, потом нагнулась и поцеловала его, ловко увернулась от объятий и весело сказала:

— Давай-ка пить чай.

Матвей вздохнул:

— Трудно мне будет с тобой, Казакова.

— А ты передумай, пока не поздно. Насколько я понимаю, ты еще не сделал мне предложения.

— Разве? А мне казалось, что сделал. В таком случае официально заявляю, что претендую на вашу руку, а также и сердце.

— Трудно вам будет, Стрешнев, — вздохнула Люся.

— Что поделаешь, придется терпеливо нести свой крест. Хотя, насколько я понимаю, ты еще не дала согласия.

— Разве? А мне казалось, что я согласилась. Сделать официальное заявление?

— В письменной форме. Прием от двух до восьми.

— Сейчас половина восьмого.

— Я, кажется, опаздываю.

— Тогда торопись...

20

Поезд пришел в полдень. Ивана Широкова никто не встречал, он умышленно не послал телеграммы.

От станции до Рабочего поселка ходил автобус, но Иван не хотел, чтобы о его приезде узнали. Он подождал, пока автобус отъехал, и подошел к стоявшему у станции грузовику.

— До Рабочего не подкинете?

Шофер оглядел его, почесал затылок:

— Не совсем по пути. Ладно, лезь. Чемодан брось в кузов.

— Спасибо.

Закинув чемодан в кузов, Широков влез в кабину. Шофер, освобождая ему место, взял с сиденья пиджак и небрежно сунул его под себя.

— На побывку? — спросил он, когда машина тронулась.

— На побывку.

— А я, брат, в пехоте три года оттопал.

— Служба везде служба.

— У вас-то, на флоте, поди, потяжелей.

— Всяко бывает.

— А я моря боюсь. На земле оно как-то сподручней. Ездил я раз на пароходе от Одессы до Ялты — всю душу вывернуло наизнанку, как пустой карман.

«Ездил! Небось специально так сказал, знает, что на корабле ходят». Широкова раздражала словоохотливость шофера. Он мешал матросу думать. Видимо почувствовав это, шофер умолк.

Дома была одна мать. Она мыла на кухне посуду, когда Иван вошел.

— Кто там?

— Это я, мама.

— Ой, никак, Ванюшка! — Аграфена Степановна выбежала навстречу, всплеснула руками. — Сынок! — Она обняла его, поцеловала и заплакала: — Радость-то какая! Да чего же ты телеграмму-то не отбил? Я тебе сейчас пирожков напеку, с ливером. Ты иди-ка посиди со мной.

Дома! Все здесь было знакомо, все радовало Ивана. И все же в доме не хватало Гали. Он умышленно не спрашивал о ней мать. Но Аграфена Степановна сама заговорила:

— Что же о Галине-то не спросишь?

— А что спрашивать? Ты все написала.

— Ой, сынок, боюсь не будет у вас жизни. И если рвать, то рвать сразу, незачем терзаться понапрасну.

— Там видно будет.

Не заметил, как подошел вечер. Вернулся с работы отец. Помылся, надел чистую рубаху, новый костюм, сходил в магазин, купил бутылку вина. Как бы оправдываясь, пояснил:

— От водочки теперь воздерживаюсь: организм перестал принимать. А ты, часом, не втянулся?

— Нет, у нас с этим строго.

— И правильно, добра от водки никогда не было.

Отец рассказывал о заводе, о своей работе, ругал кого-то из нового начальства за нерасторопность. Потом, заметив, что Иван слушает его не очень внимательно, сказал:

— Утомил я тебя разговорами. Поди погуляй, своих дружков-приятелей повидай.

Когда Иван выходил из дому, шепнул:

— Ты, Ванюшка, мать-то не шибко слушай насчет Галки. Не горячись, разберись сам.

— Попробую.

— Если захочет вернуться, пусть возвращается.

— Спасибо, отец.

— Ладно, иди.

Настя Полякова жила в другом конце поселка. Идти туда было довольно далеко, но Иван шел быстро и минут через двадцать уже остановился у небольшого домика с покосившимися стенами и подслеповатыми окнами. Домик этот достался Насте в наследство от тетки. Тетка умерла, когда Насте было четырнадцать лет, и с тех пор Настя жила одна. Кое-как закончила семь классов, пошла работать в швейную мастерскую. Она оказалась хорошей портнихой, веселой и разбитной девчонкой. Может быть, эта веселость и привлекала парней — от них не было отбоя. Настя нет-нет да и принимала приглашения в ресторан. В поселке он был единственный, и каждый визит туда обсуждался кумушками на все лады.

Иван тоже когда-то ухаживал за Настей, знал, что ничего худого она себе не позволяла. Но ведь прошел год, многое могло измениться. Во всяком случае, Гале она не компания.

Света в доме не было. На стук в окно никто не отозвался. Иван подошел к двери, нащупал замок. «Так и есть, обеих нет дома, куда-нибудь ушли вместе».

Он решил дождаться. Присел на крыльцо, закурил. В голову лезли самые дурные мысли. Наверное, Настя с Галей сейчас в ресторане. Пойти туда? А если их там нет? Тогда он пропустит их возвращение. Иван был почти уверен, что вернутся они не одни, и хотел выследить их. И он даже обрадовался, когда до него донеслись голос Насти и мужской голос. Он прислушивался, ожидая, что вот-вот услышит и Галю.

— Может быть, в гости позовешь? — спрашивал мужчина.

— Всю жизнь мечтала, — отвечала Настя.

И тут вдруг Иван услышал звук пощечины.

— Ты чего дерешься? — спросил ее спутник.

— А ты не давай воли рукам.

— Подумаешь — недотрога.

— Попробуй еще раз дотронуться.

— И попробую!

— Я тебе попробую. Катись-ка отсюда, парень!..

Настя вошла во двор, звякнула щеколда. Иван кашлянул.

— Ой, кто тут еще? — испугалась Настя.

— Не бойся, не укушу.

— Иван, ты?

— Ну я.

— А чего же ты тут сидишь?

— Да вот спектакль смотрю.

— И верно, спектакль. Прицепился тут... как репей.

— Знает, к кому цепляться.

— Я и тебе могу съездить по затылку.

— Где Галка?

— Скоро придет. Заходи в дом, я на тебя погляжу.

Они вошли. Настя включила свет, оглядела Ивана.

— Обожаю моряков! Если бы заранее знала, что ты моряком будешь, отбила бы тебя у Галки. Тебе идет форма, прямо красавец.

— Ладно болтать-то! Где Галка?

— Я же тебе сказала, что скоро придет.

— Что-то долго ее провожают — наверное, она покладистей тебя, — усмехнулся Иван.

Настя окинула его презрительным взглядом:

— Дурак ты, Ванька! Тебе надо молиться на Галку, а ты бабьим сплетням веришь. Ну-ка садись, говорить будем!

Иван сел, бросил на стол бескозырку.

— Говори, только покороче.

— А я и не собираюсь долго рассусоливать: глуп ты.

— Уже слышал. Короче.

— А короче вот что: любит тебя Галка. Понял? Страдает она. И ты ее не обижай. Учиться она пошла. А ты не ценишь. Зачем написал ей такое письмо?

— А что мне было делать?

— Мозгами надо шевелить. И сердцем чувствовать. Да разве вы, мужики, умеете сердцем чувствовать? Кобели вы все, одно у вас только и есть на уме.

— Перестань ругаться-то. Говори толком, где Галка?

— В школе она.

— В какой школе?

— В вечерней. Через час вернется. Хочешь — жди, а хочешь — иди встречай.

— Ладно, я пошел.

Иван вышел из дому и направился к школе.

Еще год назад, он и сам учился в этой школе. Многие его одноклассники и сейчас, наверное, учатся. Ему не хотелось встречаться с ними, он свернул в сквер, встал под дерево и закурил. До конца занятий оставалось двадцать минут.

Иван стоял под деревом и напряженно думал. Теперь его подозрения почти рассеялись. И рассеял их не разговор с Настей, а ее пощечина тому парню. «Значит, все-таки наговаривают на Настю». Он не одобрял того, что Настя держит себя слишком свободно, иногда даже вызывающе, и считал, что девушка должна быть скромной во всем — в словах, поступках. Именно такой и была Галя. А какая она сейчас?

Иван услышал звонок. Из подъезда высыпали ученики. Это были в основном рабочие завода, они пришли в школу после смены. Многие, наверное, дремали на уроках. Но сейчас они вели себя как школьники: бежали но лестнице, громко кричали, кто-то даже огрел товарища по синие портфелем.

Когда он увидел Галю, первым его желанием было броситься ей навстречу. Он уже подбежал к штакетнику, чтобы перемахнуть через него, но вовремя остановился. Галя шла не одна. Рядом с ней был высокий парень в белой рубашке с папкой иод мышкой. Они, в отличие от других, шли не торопясь, о чем-то разговаривали. До Ивана донеслись лишь обрывки фразы:

— ...пропорционально корню квадратному из А квадрат плюс Б квадрат...

Иван отпрянул в глубь сквера, несколько минут стоял ошеломленный, ни о чем не думая, лишь сдерживая бешенство. Потом сорвался с места и побежал догонять их.

Он увидел их раньше, чем выбежал из сквера. Они стояли на перекрестке, шагах в десяти от него. Иван услышал голос парня.

— Тебя проводить?

— Не надо, — ответила Галя.

— Темно ведь. Не боишься?

— Боюсь.

— Ну тогда провожу.

— Спасибо, Гоша, но не надо этого делать. Могут подумать нехорошее.

— Кто подумает? Я женатый, да и ты замужняя.

— Тем более.

— Ну, смотри, тебе виднее. Муж-то пишет?

— Пишет.

— Передавай ему привет. Я его не знаю, но он, должно быть, хороший парень.

— Почему ты так думаешь?

— Не знаю. Наверное, за плохого ты не вышла бы. До свидания.

— Спокойной ночи.

Парень свернул в переулок. Галя постояла немного и пошла к дому. Иван хотел позвать ее, но но мог — стыд сдавил ему горло. Он подслушивал, он мог подозревать Галю. Он, человек от природы прямой и честный, сейчас был противен самому себе. Долго шел за Галей, не решаясь окликнуть. Ощущение вины перед ней сделало его робким. Наконец позвал:

— Галя!

Она остановилась. В темноте он не видел се лица, но понял, что она или не узнала его голоса, или не поверила, что это он.

— Это я, Иван.

Она бросилась к нему:

— Ванюша?!

Уткнулась лицом ему в плечо и заплакала. Иван растерянно утешал:

— Ну ладно, не плачь. Чего плакать-то?

Но она долго еще не могла успокоиться. Наконец подняла голову и с мягким укором спросила:

— Что же ты не написал, что приедешь?

— Да так вот получилось, — виновато проговорил он и тихо добавил: — Подлец я, Галюша.

— Ну ладно, не написал и не написал. Главное, что приехал. Что же мы стоим? Пойдем, — она взяла его под руку. — Ох, Ванюша, если бы ты знал, как я рада! Ты мне веришь?

— Сейчас верю. А там не верил.

Он стал рассказывать о том, что передумал в бессонные ночи, как ехал, как был у Насти, как ждал у школы, подслушивал. Он думал, что Галя рассердится на него, но она лишь сказала:

— Смешной ты, Ваня. Как ребенок.

— Верно, — согласился он.

— Вот и насчет отпуска обманул, писал, что только через год приедешь.

— Нет, тут я не обманул тебя, Галюша. Отпуск мне не положен.

— А как же ты? Самовольно? — встревожилась она. Иван улыбнулся:

— Нет, начальство на десять суток отпустило. Вроде бы за хорошую службу. А вообще-то, это лейтенант наш выхлопотал.