6

Город еще спал, когда лодка отошла от пирса. Несколько минут хода, и густой грязный туман проглотил многоточия якорных огней, заглушил тяжелое дыхание гавани. Прощально мигнул огонь входного маяка, и лодку плотно окутала сырая темень. В ней как-то неожиданно громко и торопливо прозвучал сигнал боевой тревоги. Почти тотчас же из отсеков начали поступать доклады:

— Первый готов!

— Второй готов!

— По местам стоять! К погружению!

Матвей нанес на карту место погружения и сделал запись в журнале. Дальше придется идти по счислению, и это потребует особенно тщательного ведения прокладки.

Лодка ушла на глубину. Умолкли дизеля, сразу стало тихо. Только из рубки акустика слышались посылки гидроакустической станции, похожие на крик чайки. Казалось, что лодка стоит на одном месте, внутри нее никого нет, и лишь чайки кричат где-то над морем.

Но вот корабли эскорта ушли. Теперь лодка пойдет одна. По предварительным расчетам она должна быть в назначенном районе через восемнадцать часов. И все это время придется идти в подводном положении. Значит, все время по счислению. И от того, насколько точно будет вестись прокладка курса, во многом зависит успех выполнения задачи. Матвей только сейчас понял, какая ответственность на него ложится, и неожиданно почувствовал, как к нему начинает подкрадываться страх. «А вдруг ошибусь? Ведь точность прокладки зависит не только от меня, а и от того, хорошо ли будет держать лодку на курсе рулевой, правильно ли определена поправка компаса, исправно ли работает лаг».

Прошло всего двадцать семь дней, как он прибыл в бригаду, а вот уже пришлось работать самостоятельно. Командир пока не вмешивается в его действия. Это успокаивает. Если бы все время дергали, было бы хуже. Крымов, видимо, вообще старается дать больше самостоятельности офицерам. Но и требует с них строго. Матвею вспомнилось, как вчера командир принимал у него зачет по устройству лодки и организации службы. За четыре года в училище Матвей сдал по меньшей мере полсотни экзаменов и зачетов, но никогда их не принимали с такой строгостью. Хорошо еще, что Матвей обе стажировки проходил на лодках этого класса. Да и в отведенные ему на изучение лодки три недели занимался часов по пятнадцать в сутки. Словом, Крымов остался доволен, хотя и сказал, что надо еще полазить по кораблю. В этом он тоже прав. Матвей чувствовал, что многое ему еще не вполне ясно. Придется после похода основательно взяться за изучение механизмов, попросить помощи у Андрея Бутова.

Доверие командира было приятно Матвею. Он слышал, как перед выходом комбриг предложил взять в поход флагманского штурмана, но Крымов отказался.

— Вам виднее, — заметил комбриг, впрочем, не очень одобрительно.

И теперь Матвею не хотелось бы подводить Крымова.

Началась полоса сильных глубинных течений. Матвей остро отточенным карандашом нанес на карту векторы скоростей, рассчитал путь и курс. Доложил командиру, и тот приказал лечь на новый курс.

К столику подошел Дубровский, склонился над картой.

— Что-то очень большой снос получается у вас, товарищ лейтенант, — сказал он, недоверчиво рассматривая карту.

— Вот, проверьте, — Матвей подвинул Дубровскому транспортир, линейку и циркуль. — Течение триста двадцать градусов, скорость два узла...

Дубровский проверил расчеты и, ничего не сказав, отошел. Проверить прокладку — неоспоримое право старшего помощника командира корабля. Даже обязанность. Тем более, что Матвей впервые самостоятельно ведет корабль. И все же Матвей никак не мог подавить в себе неприятного чувства. Что-то настораживало его в Дубровском.

Акустик доложил, что слышит шум винтов по курсовому сто шестьдесят пять.

— Определите, что за корабль, — приказал командир.

Матвей знал, что в кормовых курсовых углах классифицировать контакт трудно: мешает шум винтов своей лодки. Поэтому он думал, что акустику потребуется немало времени, чтобы определить класс идущего сзади корабля. Но не прошло и минуты, как акустик доложил:

— Эсминец, курсовой сто шестьдесят три!

Эсминец догонял лодку. Командир спросил у стоявшего вахтенным офицером Вадима Сенцова:

— Ваше решение?

— Уклоняюсь от преследования, — доложил Вадим.

— Действуйте.

Вадим приказал изменить курс и скорость. Матвей отложил их на карте. Как раз на госэкзамене ему достался вопрос: «Уклонение от преследования». Матвей хорошо помнил, как оно производится. Поэтому он очень удивился, когда Вадим решил отвернуть вправо, тогда как правила уклонения предписывали левый поворот. Неужели он ошибся? Матвей быстро набросал на листе бумаги чертеж и под предлогом сличения показаний репитеров гирокомпаса подошел к Вадиму. Стараясь, чтобы Крымов не заметил, показал ему чертеж.

Командир окликнул Матвея:

— Вам что-нибудь не ясно?

«Заметил!» — Матвей показал чертеж Крымову. Тот внимательно посмотрел и улыбнулся:

— Что ж, учили вас правильно. Только вы не учитываете обстановки. Вадим Алексеевич, объясните штурману, почему вы отвернули вправо.

Оказывается, Матвей не учел, что, отвернув влево, лодка может попасть в зону действия гидроакустических станции «противника».

— Теперь вам ясно? — спросил Крымов. — Вот и хорошо. Правильно сделали, что высказали свои сомнения. Но давайте договоримся, Матвей Николаевич, что впредь вы их будете высказывать вслух. Так у нас принято.

Матвей покраснел. Командир хоть и в деликатной форме, но упрекнул его за нелепую попытку подсказать Вадиму. «Действительно глупо получилось. Как школьник вел себя, даже шпаргалку заготовил и пытался подсунуть незаметно. Командир боевой части и... шпаргалка. Стыд!»

В атаку выходил Дубровский. Крымов сидел на складном стульчике и ни во что не вмешивался, лишь внимательно следил за показаниями торпедного автомата стрельбы.

Матвей вел боевую прокладку. Атака шла хорошо. Дубровский выходил в точку залпа уверенно, команды отдавал четко. Так же бодро и четко докладывали с боевых постов, приподнятое настроение старпома передалось экипажу.

— Пли!

Лодка вздрогнула. Тотчас же из носового отсека доложили:

— Торпеды вышли!

Послезалповое маневрирование было сложным: корабли охранения, обнаружив торпеду, начали поиск лодки. Матвей едва успевал прокладывать курсы. Наконец лодке удалось оторваться, и вскоре от комбрига, находившегося на корабле «противника», было получено сообщение, что торпеды прошли точно под целью. Крымов поздравил Дубровского с успешной атакой.

Поздравляли старпома и другие офицеры, находившиеся в центральном посту. Матвей, пожав Дубровскому руку, сказал:

— Знаете, очень здорово у вас получилось!

Дубровский похлопал его по плечу:

— У нас на лодке все должно здорово получаться, лейтенант. Постарайтесь привыкнуть к этому.

Не дойдя до базы миль десять, лодка всплыла. Как только показались маяки, Матвей несколько раз определился по ним, уточнив место лодки. Когда до поворотного буя оставалось полторы мили, он снова поднялся на мостик, чтобы определиться по трем пеленгам. Но едва успел взять один пеленг, как объявили срочное погружение. Вслед за сигнальщиком Матвей нырнул в рубочный люк.

Лодка ушла на глубину двадцать метров. Не прошло и десяти минут, как рулевой доложил:

— Вышел из строя гирокомпас!

Сначала Матвей подумал, что это очередная вводная. Но, взглянув на репитер гирокомпаса, увидел, что картушка крутится. Матвей вышел из-за выгородки. Штурманский электрик старшина второй статьи Корнейчук осматривал матку гирокомпаса.

— В чем дело, старшина?

— Не ясно. Должно быть, замыкание.

Проверив цепь, старшина доложил:

— Замыкание где-то наверху.

Командир приказал всплыть. Корнейчук первым выскочил наверх. Вскоре он вернулся и набросился на рулевого-сигнальщика старшего матроса Бодрова:

— Растяпа! Почему не закрыл крышку репитера?

— А ты разберись сначала.

И тут Матвей вспомнил, что это он забыл закрыть крышку.

— Погодите, Корнейчук, — остановил он распалившегося старшину. — Бодров тут ни при чем. Это я не закрыл крышку.

— Вы? — старшина смущенно потупился. Потом спросил: — Разрешите наверх?

— Идите.

— Н-да, — протянул Дубровский, когда старшина ушел. — Этак вы однажды и рубочный люк забудете задраить, утопите всех нас. Хорошо еще, что не во время атаки произошло. Сорвали бы мне атаку...

Наверное, он долго еще продолжал бы в том же духе, но Крымов сказал:

— Идите-ка, Матвей Николаевич, помогите Корнейчуку.

7

Моросил мелкий холодный дождь. Немощеные тротуары раскисли, и Матвей шел по щиколотку в грязи. Он шел, не замечая ничего вокруг. Наверное, если бы сейчас перед ним возникла пропасть, он шагнул бы в нее.

Нет ничего противнее, чем сидеть и выслушивать соболезнующие высказывания и ловить на себе сочувственные взгляды.

Хорошо еще, что Крымов не стал задерживать. Что-то он скажет завтра на разборе?

Отвратительный вы тип, лейтенант Стрешнев. Вас учили, воспитывали, вас хорошо приняли, вам доверяли. А вы оказались просто растяпой. Корнейчук это подметил верно. Где-то в глубине души вы радовались, что вам сразу доверили боевую часть, пусть временно, но доверили. Вы думали о широких перспективах, которые открывались с первого дня. И оказались перед перспективой стать всеобщим посмешищем!

Может быть, Соня права — человек должен беречь те маленькие радости, которые предоставляет судьба? Ведь вам предлагали остаться в Ленинграде, но вы, видите ли, не захотели. Конечно, у вас нет опыта, в научно-исследовательском институте вы были бы просто мелким служащим, чиновником, никакую науку никуда не смогли бы двинуть. Вы это отчетливо сознавали и поэтому отказались идти в институт. Может быть, все же зря отказались? Пусть чиновник, пусть ничего не значащий исполнитель чужой воли. Но ведь Ленинград! Сейчас в Мариинке, наверное, идет «Лебединое озеро»...

Взвизгнули тормоза. Кто-то вскрикнул, кто-то дернул Матвея за рукав. Машину занесло и развернуло поперек дороги. Шофер открыл дверцу и длинно выругался. Так умеют теперь ругаться только шоферы, они дадут десять очков вперед любому нынешнему боцману.

— Может быть, вы все-таки поможете мне выбраться? Матвей оглянулся. Люся стояла рядом, в канаве.

— Извините. — Матвей протянул ей руку и помог выбраться из канавы.

— Как я испугалась!

— Он вас чуть не задавил?

— Да не меня, а вас! Я шла вам навстречу, вы посмотрели на меня и даже не заметили. Я пошла за вами. Что с вами?

Матвей молчал. Люся взяла его за рукав и, внимательно посмотрев в глаза, сказала:

— Я так напугалась, Матвей!.. За вас.

Матвей уловил в ее голосе тревогу и мягко сказал:

— Пойдемте-ка, Люсенька, в «Шторм»!

— Никуда я вас не пущу! Идите со мной.

Матвей покорно пошел за ней. Они шли долго. Люся ни о чем больше не спрашивала. Матвей тоже молчал.

Она привела его к себе домой. В коридор вышла ее мать. Матвей молча поклонился, а Люса попросила:

— Мамочка, согрей, пожалуйста, воды.

Люся проводила Матвея в маленькую комнатку, усадила на стул и приказала:

— Разувайтесь.

Она принесла таз с водой и, увидев, что Матвей еще не разулся, сказала:

— Ну что мне вас упрашивать, что ли? Ведь промокли же! Разувайтесь быстрее, а то вода остынет.

— Спасибо, но...

— Не спорьте, я не люблю, когда мне противоречат. Потом, порывшись в шкафу, достала носки.

— Попробуйте натянуть вот эти, они, кажется, побольше.

Носки были безнадежно малы, они едва прикрывали ступню.

— Ладно за неимением лучшего сойдет и так. А теперь садитесь вон туда, к батарее. — Люся взяла его носки, таз и вышла.

Матвей сидел и разглядывал висевшие на стене эстампы, портрет пожилого мужчины в форме моряка торгового флота. У него были такие же большие и строгие глаза, как у Люси. «Отец, — догадался Матвей. — Где он сейчас? В плавании?»

Матвей спросил об этом, когда Люся вернулась в комнату.

Она коротко ответила:

— Он погиб.

— В войну?

— После. Подорвались на мине.

— Кто-нибудь спасся?

— Почти все. Погибли трое. Он, помощник и механик. Отец был капитаном. А вы ведь знаете святое морское правило: капитан покидает судно последним.

— Да, знаю.

Она сидела, опустив голову. Матвей смотрел на нее и не знал, что сказать: он онемел от неожиданного радостно-щемящего волнения. И Матвей осторожно тронул ее за руку. Люся подняла голову, взглянула на него все еще отрешенно, потом удивленно и вдруг смутилась и покраснела. И Матвей понял, что она догадалась. Может быть, не обо всем, но инстинктивно почувствовала, что с ним происходит. И должно быть, испугалась этого, встала, отошла к окну и уже оттуда попросила:

— Ну а теперь рассказывайте.

— О чем?

— Что у вас приключилось? Неприятности по службе?

— Да.

— Большие?

— Не знаю.

— А все-таки?

— Несколько оплошностей. Но дело не в этом. Я, кажется, начинаю жалеть, что приехал сюда.

— А разве вас сюда не послали?

— Нет, я попросился сам. Меня оставляли в Ленинграде, в научно-исследовательском институте.

— Тогда все это просто противно.

— Что противно?

— А то, что вы киснете, Матвей! Это ужасно противно. Я вас сейчас просто ненавижу. — Но она произнесла это совсем даже не строго и в таком несоответствии смысла слов и интонации, что у Матвея опять защемило в груди, его опять охватило чувство радостного наполнения. Наверное, это чувство отразилось и в его взгляде, потому что Люся тихо сказала:

— Не смотрите на меня так.

Потом вдруг спросила:

— Скажите, Матвей, для чего вы живете?

— Я?

— Да, вы. И я, и другие. Вообще — для чего человек живет?

Матвей задумался. В самом деле, для чего? Его никогда никто не спрашивал об этом, он и сам никогда не думал. И сейчас просто не знал, что ответить.

Так для чего же вы живете, лейтенант Стрешнев? Может быть, только для того, чтобы жить в достатке, работать от и до, иметь уютную квартиру, покладистую жену? Ведь вы думали об этом.

Оказывается, вы, лейтенант Стрешнев, просто обыватель. Вам, видите ли, нужна уютная квартира, тихая жизнь, преферанс, кофе в постели... Вы просто с ума сходите по всему этому. Вы распустили слюни, представив, как все это было бы здорово. Вы, конечно, были бы довольны!

Нет, вы не были бы довольны. Вы не сможете работать от и до. Вы просто не выдержите, если будете работать от и до. Вы будете довольны, если станете работать по шестнадцать часов в сутки. Вы будете просто счастливы, если удастся работать по восемнадцать часов. И вам совсем не хочется кофе в постели. Вам более приятен кипяток, который неведомо где раздобудет в три часа ночи подвахтенный сигнальщик. Вы будете страдать бессонницей в мягкой постели рядом с теплой женой. Но вы отлично засыпаете на холодном кожаном диване в кают-компании.

— Так для чего же? — нетерпеливо спросила Люся.

— Ответить каким-то одним словом я не могу. Я знаю, чувствую, а вот сказать коротко не умею. А почему вы меня об этом спросили?

— Мой отец об этом спрашивал, когда хотел узнать человека. Я тоже об этом многих спрашивала. Есть у нас один инженер. Карьерист, демагог, какой-то скользкий. Он сказал: «Все мы живем для того, чтобы построить самое светлое общество — коммунизм». Слова правильные, а звучали кощунственно. Сам-то он меньше всего думает о коммунизме. А есть у нас один старый рабочий Комов. Так он сказал: «Человек живет для того, чтобы работать. Задумал одно дело — сделал. А потом выше лезь, потому что ты есть человек, творец и не можешь остановиться!» Мне кажется, у Комова больше, чем у того инженера, понятия о коммунизме. Один к нему сам ступеньки прокладывает, а другой только разглагольствует о сияющих вершинах и норовит до них на скоростном лифте подняться, не работает, а выжидает, когда комовы построят коммунизм...

Матвей слушал Люсю с радостным удивлением. Все, что она говорила, было созвучно его мыслям. Он тоже не любил людей, жонглирующих громкими фразами, его раздражало то, что ими нередко пользовались ловкачи, приспособленцы.

— Вы меня не слушаете? — спросила Люся и усмехнулась: — Со стороны, наверное, покажется смешным — он и она сидят и философствуют. Давайте-ка пить чай.

Люся вышла и вскоре вернулась вместе с матерью, Надеждой Васильевной. Они стали накрывать на стол. Матвею следовало встать, чтобы не мешать им, но он сидел, стыдливо пряча ноги под стол.

За чаем говорили Матвей с Надеждой Васильевной, Люся почти не принимала участия в разговоре. Она исподволь наблюдала за Матвеем, видела, что и матери он понравился.

И все-таки странно, что вот так внезапно все это произошло. А может, это именно так и бывает? Как это в песне поется: «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь...» А может, это вовсе и не любовь? Ведь было же у нее однажды увлечение, еще в десятом классе. Правда, тогда все быстро прошло. А если и сейчас пройдет?! «Надо быть осторожнее, во всяком случае, не показывать, что он мне нравится», — решила Люся.

Когда Матвей прощался, Надежда Васильевна пригласила:

— Заходите, когда будете свободны. Правда, Люся по вечерам учится, но я всегда дома.

— Спасибо, зайду непременно.

Люся молча протянула руку и вопросительно посмотрела ему в глаза. Матвей окинул взглядом комнату, задержался на портрете. Старый моряк строго смотрел на него с фотографии, как бы спрашивая: «Для чего ты живешь?»

Матвей сказал тихо:

— Все в порядке. Капитан покидает судно последним. Люся кивнула.

* * *

Чаще всех письма получал Семен. Почтальон почти ежедневно приносил ему ответы из редакций газет и журналов с советами учиться у классиков. Однако это не останавливало Семена — он с еще большей настойчивостью продолжал писать стихи. Он сочинял их по любому поводу и в любое время, поодиночке и целыми циклами, записывая их не только в тетради, но и на клочках бумаги, на папиросных коробках и графиках дежурств. Иногда он по ночам вскакивал с постели, шлепая босыми ногами, подбегал к столу, зажигал настольную лампу и что-то торопливо писал в толстую тетрадь в коричневом ледериновом переплете. Стихи, собранные в этой тетради, относились к циклу лирических, и обитатели каюты холостяков называли их «произведениями на босу ногу».

А сегодня Семен получил сразу два отказа и, огорченный, ушел в Дом офицеров, как он заявил, «разлагаться». Это значило, что весь вечер он будет танцевать до изнеможения, чтобы, вернувшись в каюту, заснуть мертвецким сном.

Сенцов и Бутов были на вахте, и Матвей остался в каюте один. Это было весьма кстати, можно без помех позаниматься. Матвей открыл лоцию и стал изучать подходы к островному району. Но не прочел и двух страниц, как в каюту постучали и вошел Елисеев:

— Не помешал?

— Нет, что вы! Садитесь, пожалуйста. — Матвей подвинул стул.

Елисеев сел, оглядел каюту, спросил:

— Не скучаете по Ленинграду?

— Пока нет.

— А я скучаю. Люблю Ленинград и каждый свой приезд туда переживаю как большой праздник. Говорят, что у городов, как и у людей, у каждого свое лицо. Пожалуй, это верно. Ленинград — город неповторимый.

— Вы ленинградец?

— Нет, я костромской. Ленинград знаю с войны. С блокады. После войны учился там, в политическом училище. А сейчас редко приходится бывать — один раз в два-три года. — И без всякого перехода спросил: — Как настроение?

— Не кисну.

— Ну и правильно. Между прочим, Крымов не рассказывал вам, что он, будучи штурманом, однажды тоже забыл закрыть крышку репитера?

— Нет. Наверное, не успел, я ведь, как вернулись, так сразу в город ушел. А с ним тоже случалось такое?

— С кем не случается на первых порах...

8

Все произошло внезапно. Кок Афонин закладывал в котел мясо, когда в уши ворвался резкий свист. Афонин обернулся, и в лицо ему ударила струя пара. Закрыв лицо руками, матрос бросился к двери, но не добежал — упал без сознания. Хорошо, что в тот момент, когда лопнул паропровод, на камбузе был один Афонин, и никто из коков больше не пострадал.

Но Афонин оказался в тяжелом состоянии. В госпитале, куда сразу же отвезли матроса, определили, что поражено ожогами первой, второй и третьей степени восемьдесят процентов поверхности тела. Главный хирург, осмотрев пострадавшего, молча покачал головой. На вопрос Крымова, выживет ли матрос, он долго не отвечал, потом тихо сказал:

— Случай тяжелый. Но больной должен выжить. Сделаем все, чтобы выжил.

Утром в госпиталь отправился Елисеев. Пробыл он там недолго, вернулся встревоженный.

Крымов, встретив его у казармы, спросил:

— Плохо?

— Очень. Почти безнадежно.

Они вошли в каюту Крымова. А вскоре туда был вызван дежурный, и по кубрикам рассыпались трели боцманских дудок и торопливые голоса дневальных:

— Личному составу двадцать шестой — большой сбор!

Когда Матвей, на ходу застегивая китель, выбежал в коридор, Дубровский уже выравнивал строй. Матвей занял свое место на правом фланге, где стояли офицеры. Из каюты командира вышли Крымов и Елисеев. Дубровский, скомандовав «смирно», побежал им навстречу докладывать, но Крымов жестом остановил его. Выйдя на середину коридора, командир сказал:

— Друзья! Вы знаете, что вчера с нашим коком, матросом Афониным, произошло несчастье: лопнул паропровод, и его сильно обожгло. Положение Афонина тяжелое. Ему нужно сделать пересадку кожи, переливание крови. Надо очень много кожи. Операция эта мучительная, но без нашей помощи Афонин не выживет. — Крымов сделал небольшую паузу, обводя строй внимательным взглядом. — Кто желает помочь товарищу, дать ему свою кровь и кожу — прошу выйти из строя.

На миг воцарилась тишина. Матвей видел, как на бледном лбу командира собираются складки, слышал, как стучит собственное сердце. «Неужели никто?» — с тревогой подумал Матвей и покосился налево.

И вдруг строй дрогнул, матросы шагнули вперед. Все до единого.

— Спасибо, товарищи, — поблагодарил Крымов. — Я рад, что никто из вас не пожалел себя ради спасения товарища. Это по-нашему, по-матросски. Еще раз спасибо вам, моряки! Сами понимаете, что кровь или кожу будут брать у самых крепких из тех, у кого совпадает группа крови.

Строй распустили. Офицеры молча разошлись по каютам. Матвей пошел в кают-компанию. Обращение командира не относилось к офицерам, они стояли отдельно. Но что-то толкнуло Матвея встать в матросский строй. Из офицеров он один вызвался помочь Афонину, и теперь им овладело беспокойство. «Почему другие офицеры не вышли?» — думал он, шагая по узкой тропинке к корпусу, где размещались столовые.

«Неужели я поступил неправильно? Но ведь помочь попавшему в беду человеку — долг каждого, в том числе и офицера. Или я чего-то недопонимаю? Впрочем, сейчас все должно проясниться. Да, сейчас, в кают-компании...»

Офицеры собирались по одному и молча прохаживались в коридоре, стараясь не смотреть друг на друга. Наконец появился Крымов и пригласил всех к столу.

Первым заговорил Дубровский.

— По-моему, вы, лейтенант, не совсем правильно поступили, — сказал он, обращаясь к Матвею. — Что вы этим хотели доказать?

— Как доказать? — удивился Матвей. — Ничего я не хочу доказывать. Просто хочу помочь Афонину.

— А разве мы не хотим? — Дубровский обвел сидящих за столом взглядом, ищущим поддержки. Но все сосредоточенно смотрели в тарелки. — Мы тоже хотим помочь. Но не забывайте, что Афонин матрос, а вы офицер.

— При чем тут это? Он прежде всего человек. Человек, попавший в беду. И я человек. Помочь ему — просто человеческий долг. Я вас не понимаю.

— Не понимаете, — спокойно подтвердил Дубровский. И назидательно продолжал: — Вы еще многого не понимаете, офицер вы еще молодой.

— Тогда объясните, в чем я не прав.

— И объясню. Вы просто хотели выделиться, показать матросам: вот, мол, я какой, лучше всех...

— Что?! — Матвей побледнел и поднялся. Кто-то положил руку ему на плечо. Матвей оглянулся. Елисеев смотрел на Матвея, как бы говоря: «Погоди, не горячись». Матвей опустился на стул.

— Николай Федорович, — обратился Елисеев к Дубровскому. — Вы не ответите на один вопрос? В прошлом году, когда вас смыло, главный старшина Проценко бросился за борт и спас вас. О чем вы тогда думали, если не секрет?

— Если это вас интересует, извольте, — согласился Дубровский, не понимая еще, куда клонит замполит. — Я, разумеется, был очень благодарен Проценко и считал, что он с честью выполнил свой воинский долг.

— И только? — Обычно хрипловатый голос Елисеева вдруг стал звонким, в нем появились угрожающие нотки. Это было так непривычно, что все насторожились. Кажется, только Дубровский не уловил этой перемены и спросил с обычной усмешкой:

— А что еще?

— Ну а если бы не вас, а Проценко смыло за борт? Вы бросились бы его спасать?

— Я принял бы все меры к спасению.

— Нет, вы прямо скажите: сами, лично, вы бросились бы за ним за борт?

— Все зависело бы от ситуации. Если бы это был единственный выход...

— Так! — Елисеев гневно посмотрел на Дубровского. — Значит...

— Позвольте мне высказать свое мнение, — прервал замполита молчавший до этого командир, видя, что разговор может накалиться до предела. — Лейтенант Стрешнев поступил правильно. И с точки зрения человеческого долга, и с точки зрения долга воинского. Когда матрос жертвует жизнью ради спасения командира, вы считаете это нормальным. А если матросу угрожает опасность, вы не считаете нужным рисковать ради его спасения. Почему? Откуда у вас взялось такое мнение, Николай Федорович? — Теперь командир обращался не к одному Дубровскому, а ко всем. — Это мнение глубоко ошибочно, и проистекает оно от неуважения к людям. Формально моя просьба не относилась к вам, и в этом, может быть, моя ошибка. Я уверен, что многие из вас готовы помочь Афонину. Лейтенант Стрешнев поставил вас в неловкое положение. Но порыв его по-человечески понятен.

Крымов умолк и поочередно оглядел всех сидящих за столом. Офицеры сидели, мрачно потупившись. Семей задумчиво водил вилкой по пустой тарелке. Молчание становилось тягостным. Первым не выдержал Андрей Бутов.

— Мне очень стыдно, товарищи, — сказал он. — Я даже не знаю, почему я не поступил так, как Стрешнев.

— И мне стыдно, — признался Семен. — Надо было сообразить и поддержать Матвея. И зря вы, товарищ командир, обошли нас. Нам надо быть ближе к матросам.

— Куда уж ближе? На лодке и так повернуться негде, — заметил Дубровский.

— Но это совсем не означает близости, — возразил Семен. — Я говорю о другом — о душевной близости.

— Правильно, — поддержал Семена Андрей Бутов. — У нас еще много ненормального во взаимоотношениях с матросами. Взять случай с Бодровым. Матрос увидел, что пьяный пристает к девушке, и заступился за нее. Попал в комендатуру за драку. Ну ладно, пусть в комендатуре не разобрались. А ведь мы-то могли разобраться, если бы поверили матросу, выслушали его. А мы его и слушать не захотели, потому что так уж повелось: если человек попал в комендатуру, то он безусловно виноват. Не доверяем мы еще людям. А напрасно! Они и сегодня показали, что заслуживают доверия и уважения.

— Я считаю, что у нас есть необходимость более обстоятельно поговорить об этом, — сказал Крымов. — После завтрака прошу всех быть на своих местах. Возможен выход в море.

* * *

Афонину стало хуже. В госпиталь срочно отправили группу отобранных врачом моряков.

Кровь взяли лишь у матроса Файзуллина и главного старшины Проценко. Кожу отдали матросы Ивонин, Шаров, Василенко, старший матрос Катрикадзе, старшина второй статьи Шухов и лейтенант Стрешнев.

Кожу брали с бедер. Рана заживала медленно, и почти две недели Матвей ходил с палочкой. Лодка ушла в море, и оставшиеся на берегу в первые дни с утра до вечера «забивали козла». Но скоро это всем надоело, и матросы заскучали. Матвей, оставшийся за старшего, не знал, чем их занять.

Кто-то принес в кубрик слух: в связи с сокращением флота часть лодок будет законсервирована.

— Брехня все это, — категорически заявил Проценко. — Что угодно будут консервировать, только не лодки. Ну, скажем, старые миноносцы или другую какую посуду, вроде «стотонников», но только не лодки. Это было бы просто глупостью.

— Не скажите, товарищ главный старшина, — возразил Ивонин. — Если всеобщее разоружение, то и лодки не нужны. Вон даже крейсера начали резать...

— Вы что же думаете, они там, — Проценко махнул рукой, — будут вооружаться, а мы одни будем разоружаться?

— А вот придет у них к власти новый президент, и они, может быть, согласятся на разоружение.

— Я в этом не уверен. Империалисты есть империалисты.

— Товарищ лейтенант, — обратился к Матвею матрос Ивонин, — а с тех кораблей, которые на консервацию поставят, матросов домой отпустят?

— Вам что, тоже домой захотелось? — спросил Матвей.

— Да ведь как сказать. Я — подводник, а мы еще нужны, парторг тут верно заметил, что глупо было бы нас распускать. Тут уж хочется нам или не хочется, а служить надо. Так что я про себя и не говорю. Я про других спрашиваю.

— А вы и про себя скажите, — попросил Матвей.

— Так ведь я уже сказал, товарищ лейтенант. Надо, — значит, надо.

— Я не о том. Домой-то хочется?

— Тянет, конечно. Руки вот, — Ивонин показал свои ручищи, — по работе истосковались. Я ведь по гражданской специальности — каменщик. Самая ходовая теперь специальность.

— Нынче всякая специальность ходовая, — заметил Проценко.

— Нет, не всякая, — возразил Ивонин. — Взять, к примеру, кондукторов. Выходят они из моды, автобусы-то нынче без кондукторов. Или — магазины без продавцов. А каменщики завсегда будут. Даже при коммунизме. Потому что заводы, дома и прочее строительство всегда будет.

— Скоро и дома из металла и пластмассы начнут строить. Сборные, легких конструкций.

— Когда это еще будет. На мой век работы хватит. А не хватит — переучусь...

Прислушиваясь к разговору матросов, Матвей подумал, что все они, в сущности, люди глубоко мирные. Но «надо, — значит, надо» — и служат. Хорошо, честно.

В дверь просунулась голова дневального:

— Товарищ лейтенант, вас к телефону!

Звонила палатная сестра, ухаживающая за Афониным.

— Что случилось? — встревоженно спросил Матвей.

— Ничего не случилось, не волнуйтесь, — успокоила сестра. — Ему немного лучше. Но, видите ли, какое дело: ему сейчас надо принимать очень много жидкости, а он почти не пьет. В таких случаях рекомендуется пиво. А пиво, сами понимаете, не предусмотрено нормами снабжения госпиталя. Я хотела сама купить, но в городе пива нет. Говорят, что бывает в вагон-ресторане ленинградского поезда.

— Когда он приходит?

— В девятнадцать пятьдесят.

— Хорошо, я вечером приду.

Матвей позвонил начальнику политотдела, но того не было — ушел в море. Комбриг оказался на месте и, выслушав Матвея, сказал:

— Возьмите мою машину. Шофер вам поможет. Передайте Афонину, что я к нему часов в десять заеду — раньше никак не смогу.

До прихода поезда оставалось более часа и Матвей решил заехать к Люсе. Все эти дни, оставшись за старшего, он никак не мог вырваться в город.

У Люси был свободный от занятий вечер, она оказалась дома.

— Вы? — удивилась она, открывая дверь.

— Не ожидали?

— Признаться, нет. Но рада вас видеть. Проходите.

— Извините, некогда. Я спешу на вокзал. Поедемте вместе, а то боюсь, что у нас другого времени не будет, а в ближайшую неделю я не смогу выбраться в город.

— Но я не одета.

— А, пустяки. Идемте.

Когда шли к машине, Люся, заметив, что Матвей прихрамывает, спросила:

— А что у вас с ногой?

— Так, пустяки. Растяжение. Как поживает чета Курбатовых?

— А вы у них давно не были?

— С тех пор как мы с вами там встретились.

— Так вы ничего не знаете? Алексей получил орден. Правда, не говорит, за что.

— Надо будет зайти поздравить.

— Завтра у Симы свободный вечер, и Алексей, вероятно, будет дома.

— А вы там будете? Я очень хочу, чтобы вы тоже пришли.

— Ну, если очень, — Люся улыбнулась, — то, может, и приду. Но вы же говорили, что не сможете еще целую неделю выбраться.

— Ну, ради такого случая постараюсь.

— Ради какого? — Она внимательно посмотрела на Матвея.

— И ради ордена и ради вас, — ответил он прямо. — Честно говоря, я скучал без вас.

— Не надо об этом, — тихо попросила она.

— Вы мне не верите?

— Я бы хотела вам верить. Но боюсь.

— Чего?

Она не ответила. То ли не захотела, то ли не успела: они уже подъехали к вокзалу.

Вскоре подошел поезд. Директор ресторана, молодой розовощекий верзила, долго не соглашался продать ящик пива. Матвей терпеливо объяснял ему, что пиво нужно для лечения. Директор не хотел верить такому объяснению, но тут подошла официантка и спросила:

— Ожог?

— Да.

— При ожогах пиво действительно полезно, иногда даже необходимо.

Оказалось, что официантка раньше работала медсестрой. Директор приказал буфетчице отпустить ящик пива и даже сам отнес его в машину.

* * *

...Белый-белый сверток. Только две щели: одна для глаз, другая для рта.

Афонин похож на новорожденного: забинтованный с головы до ног, беспомощный. Сестра с ложечки кормила его манной кашей. Увидев Матвея, Афонин попытался улыбнуться.

Сестра пожаловалась, что больной плохо ест. Матвей открыл пиво и заставил Афонина выпить целую бутылку Ц доесть кашу.

— Ну вот и молодец, — похвалил он матроса.

Сестра осторожно поправила подушку. Афонин слабым голосом поблагодарил ее. Ему больно было даже говорить» Матвея охватило острое чувство сострадания.

Как-то Матвей обжег утюгом палец. Он долго дул на палец, прикладывал его к холодной спинке кровати, опускал в холодную воду, а боль все не утихала. На пальце образовалось пятнышко скоробившейся кожи. Пятнышко. А здесь — все тело. Почти без кожи. Живое мясо. Раз в неделю Афонину должны делать перевязку. Матвей представил, как отмачивают присохшие к телу бинты, и содрогнулся.

Он сказал Афонину, что лодка ушла в море, что вечером его собирается навестить комбриг. Потом Матвей вспомнил, что привез матросу письмо, — оно пришло сегодня.

— Прочитать? — спросил Матвей, доставая письмо.

— Покажите, — попросил матрос.

Матвей поднес к его лицу конверт. Афонин пробежал глазами адрес и попросил:

— Положите под подушку, я потом прочитаю.

Матвей сунул конверт под подушку. Подумал, что матрос сам не сможет достать письмо и распечатать — руки у него забинтованы. «От девушки, и он стесняется», — догадался Матвей. Афонин смотрел в потолок. Может быть, сейчас он думал о том, как отнесется к его беде девушка. Он был сильным и красивым парнем. И уже никогда не будет прежним его лицо, здоровым и сильным его тело.

«Обидно будет, если девушка его предаст, — подумал Матвей. — Да, обидно. А как поступил бы Афонин, случись такая беда с его девушкой? Неизвестно, как. Может, бросил бы ее. Женщины великодушнее и самоотверженнее в любви. И все-таки надо будет написать этой девушке».

Матвею захотелось как-то утешить матроса, и он сказал:

— Ничего, не в этом красота человека.

Афонин покосился на него и промолчал. Когда Матвей уходил, матрос попросил:

— Домой ничего не сообщайте, я потом сам напишу. А вместо меня на камбуз пусть назначат матроса Варосяна, он к нам недавно пришел. Небось сейчас плохо кормят? «Удивительные все-таки люди у нас», — думал Матвей, возвращаясь в гавань.

9

Лодка вернулась утром. Дубровский, оставшийся за командира, уехавшего в отпуск, приказал всем отдыхать. Весь день матросы спали. Перед ужином Дубровский подвел итоги похода, сделал несколько замечаний. Впрочем, замечания были несущественные. В целом лодка задачу выполнила, стрельбу провели с оценкой «отлично».

После ужина к Матвею подошел старший матрос Бодров:

— Товарищ лейтенант, я бы хотел с вами поговорить.

— Пожалуйста.

Они зашли в каюту. Увидев, что Матвей не один, Семен вышел, чтобы не мешать. Таков был их неписаный закон.

— Я вас слушаю, Бодров.

Неожиданно матрос спросил:

— Товарищ лейтенант, есть у нас правда?

— Что вы имеете в виду?

— Уж на службе-то, думал, все по справедливости делается, а теперь вижу, что и тут обман.

— Да вы объясните толком, в чем дело. О каком обмане вы говорите?

— А вот последняя стрельба. Вас, правда, не было в этом походе. Когда мы отстрелялись, старпом стал выводить оценку. Что-то там подсчитал, и у него, видно, не вышло отличной оценки. Тогда он говорит мне: «Напиши, Бодров, что обе торпеды прошли в районе трубы». Я во время стрельбы был на корабле — цели, в группе записи, видел, что торпеды прошли под кормой. Ну, приказ есть приказ, я написал, что в районе трубы. Вот и вышла отличная оценка...

Что ему ответить? Матвея беспокоил и сам подлог, и в особенности настроение матроса. До этого все казалось просто: есть офицеры, которые отдают приказания, и есть матросы, которые их исполняют. И все зависит от того, насколько тактически грамотно и правильно мыслит офицер и насколько умело и быстро исполняют его приказания матросы. Если они хорошо обучены и дисциплинированны, значит, все в порядке.

Но теперь он вдруг увидел, что все не так просто. Анализ и оценка действий проводятся не только в кают-компании. В матросских кубриках идет свой суд, свое обсуждение этих действий. Что сейчас думают матросы? Моральная травма нанесена не одному Бодрову. Наверное, есть и другие матросы, у которых поколебалась вера в справедливость. Как они будут действовать завтра? Офицеры проявляют поистине трогательное участие к Афонину, получившему большую физическую травму. А можно ли отмахнуться от Бодрова, от других, которые травмированы морально? Ведь от этого зависят их работоспособность, настроение.

Может быть, оставить все это на совести Дубровского? Может быть, на лодке были и другие подобные факты и о них знают? Что ты знаешь, ведь ты служишь тут без году неделю? Имеешь ли ты право вмешиваться, не сочтут ли тебя выскочкой?

А разве важно, что о тебе подумают, а не то, что ты обязан сделать? Если даже не только Дубровский, а и все остальные будут против тебя, ты должен поступить так, как подсказывает совесть.

— Вот что, Бодров. Я не знаю, как все это было. Я вам верю. Да, это обман, ложь. Этого не опровергнешь, факт — упрямая вещь. Но это лишь отдельный факт. Очень хорошо, что вы рассказали мне о своих сомнениях. Я не знаю, что я сделаю, но я сделаю все, что смогу. Досадно, что я сам не был в походе.

— Товарищ лейтенант, вы можете ссылаться на меня, я не боюсь.

— Хорошо, Бодров. А почему вы пришли именно ко мне?

— Я на это не сразу решился. Конечно, можно было бы пойти к замполиту, к Петру Кузьмичу. Он бы тоже правильно все рассудил. Не потому, что должность его такая, а потому, что человек он настоящий. Но я пошел к вам, потому что ведь нам с вами вместе служить.

— Спасибо за откровенность. Я постараюсь не обмануть вас, Бодров.

— Разрешите идти? — весело спросил матрос.

— Идите.

Бодров вышел.

Матвей взволнованно шагал по каюте. Что теперь ты должен предпринять, лейтенант Стрешнев? Пойти к Елисееву? Но это мог сделать в Бодров. Однако он пришел к тебе. Он ждет от тебя не сочувствия, а действий. Каких?

Пожалуй, Матвей никогда не нуждался в совете так, как сейчас. Но ни Вадима, ни Андрея не нашел ни в казарме, ни на лодке, наверное, они ушли в город.

«А почему, собственно, не спросить у самого Дубровского, не высказать ему прямо в глаза все, что я думаю по этому поводу, не потребовать от него объяснений? Пусть он старший по званию и по должности, но ведь мы оба коммунисты...»

Дубровский выслушал его спокойно и, помолчав, холодно спросил:

— У вас все?

— Да. Но я хотел бы знать, почему вы это сделали.

— Потому что мне дорога честь лодки, на которой мы служим. Правда, вы-то служите без году неделю, а я подольше.

— Но если вы заботитесь о чести лодки, то почему же решили оберегать ее столь бесчестным способом? Вряд ли экипаж согласится таким образом отстаивать честь.

— А вы не говорите за весь экипаж.

— Я верю в порядочность наших людей.

— А в мою, значит, не верите?

— Извините — не верю, — твердо сказал Матвей.

В глазах Дубровского мелькнуло сначала удивление, потом вспыхнула злость. Но Дубровский сумел подавить ее и сказал совершенно спокойно:

— Вы, товарищ лейтенант, просто еще не понимаете многого. Ничего, служба обломает вас.

— Служба или вы? — усмехнувшись, спросил Матвей. Дубровский внимательно посмотрел на него и заметил:

— Однако дерзости вам не занимать. Ну да ладно, по молодости и это простить можно. Но вот вам мой добрый совет: не лезьте не в свое дело. У вас своих забот хватит, а если не хватит, я вам их добавлю. А с моими позвольте мне самому разобраться. А сам не сумею — вышестоящие начальники помогут. Кстати, они обо всем знают, вы тут не сделали открытия. Что касается вашего личного мнения, то оставьте его при себе. Все, можете идти, — сухо закончил Дубровский и начал перебирать Лежавшие на столе бумаги.

Стрешневу не оставалось ничего другого, как выйти. «Ну и чего я добился? Если Дубровский сам доложил обо всем начальству, то мне действительно нечего соваться в это дело...» Эта мысль хотя и не принесла Стрешневу удовлетворения, но все-таки он испытывал облегчение от того, что все высказал Дубровскому.

В тот же вечер Стрешнева вызвал замполит. Елисеев открыл ящик письменного стола, достал оттуда телеграмму:

— Читайте.

Матвей развернул телеграмму:

«Ваш запрос положении семьи Катрикадзе сообщаю все живы здоровы справка тяжелой болезни матери фиктивная райвоенком Логинов».

Матвей свернул телеграмму и положил ее на стол.

— Что скажете? — спросил Елисеев.

— А что тут скажешь? — Матвей провел ладонью по волосам. — С одной стороны, обман. А с другой — тот же Катрикадзе отдал кожу Афонину. Причем, заметьте, в тот самый день, когда собирался в отпуск. Что теперь с ним прикажете делать? Наказать за обман, конечно, надо.

— Надо, — подтвердил Елисеев.

— И самоотверженный поступок Катрикадзе нельзя не отметить.

— Совершенно верно, — согласился замполит.

— Выходит, его надо одновременно и наказать и поощрить?

— Если подходить к делу формально — да.

— А мы не имеем права отнестись к этому формально. Так ведь? — спросил Матвей.

Елисеев рассмеялся:

— Вы что, Матвей Николаевич, интересуетесь моим мнением? А я хочу сначала выслушать ваше.

— Я думаю, что дело тут не просто в наказании или поощрении. Но ни то ни другое сейчас применять нельзя.

— Верно. Так как же поступить с Катрикадзе?

— Надо подумать.

— Давайте вместе и подумаем. — Елисеев вышел из-за стола и сел рядом с Матвеем. — Чем особенно вреден поступок Катрикадзе? Тем, что он подрывает у нас с вами доверие к другим матросам. Сегодня обман Катрикадзе раскрылся. Этот случай, безусловно, насторожит всех офицеров. И может случиться так, что у кого-то из матросов действительно случится несчастье. Что будем делать? Опять посылать запрос в военкомат? А нам ответят через неделю. Представляете, какое настроение будет у матроса в течение этой недели? А дальше: отпустим мы матроса в отпуск, приедет он домой, а мать уже похоронили. Горько ему станет? Очень. И эта горечь останется на всю жизнь. Ну а о том, как дальше пойдет у матроса служба, говорить не приходится. Значит, что же получается? Кому больше всего навредил Катрикадзе? Своим товарищам. По служебной линии мы его, разумеется, накажем. А вот что делать с ним как с комсомольцем, пусть они решают сами. Я думаю, что такие, как Бодров, решат правильно.

— Значит, вы предлагаете обсудить это на собрании?

— Да, надо, чтобы его хорошенько пропесочили. Но чтобы и не отпугнули от коллектива.

Елисеев встал и прошелся по каюте. Стрешнев, наблюдая за ним, молчал. Он уже догадывался, что замполиту уже известно о разговоре с Дубровским, наверное, и телеграмму Елисеев показал не случайно именно сейчас. Интересно, что он скажет?

Однако Елисеев не торопился. Он еще несколько раз прошелся по каюте, сел за стол и выжидательно посмотрел на Стрешнева. Но тот молчал, и Елисеев заговорил сам:

— Мне импонирует ваша непримиримость и прямота. Пожалуй, горячность — тоже. Не люблю слишком осторожных и подозрительно благоразумных. Этим иногда прикрывается трусость. Однако сами по себе осторожность и благоразумие не такие уж плохие качества, вам они, во всяком случае, не повредили бы. Будьте сдержаннее. Но упаси вас бог отступиться от принципов. Вы меня поняли?

— Да, спасибо.

— И не считайте, что сегодня вы попусту бились лбом об стену.

Матвей покраснел, вспомнив, что после разговора с Дубровским у него действительно было ощущение бесполезности этого разговора. «Но как Елисеев догадался об этом?» — недоумевал он.

* * *

Алексея еще не было. К огорчению Матвея, и Люси не было. Сима что-то шила. Она поднялась навстречу Матвею.

— Проходите, раздевайтесь. Алеша скоро должен прийти. Что это у вас с ногой?

— Так, пустяки.

— Садитесь вот сюда. Вы не возражаете, если я буду шить?

— Что вы, пожалуйста!

Сима снова взялась за шитье. Матвей увидел, что она шьет детскую распашонку.

— Кому это вы? — спросил он.

Сима улыбнулась:

— Алешке.

— Нет, серьезно?

— А я серьезно и говорю: нашему сыну Алешке.

— Ну? Это же здорово! А когда он?..

— Долго еще ждать, — вздохнула Сима. — В июне.

— Не так уж долго.

— Это — со стороны. А нам кажется, что очень долго. Вот женитесь — узнаете.

Стремительно вбежала Люся.

— Собирайтесь, идем на концерт! — еще с порога крикнула она, размахивая билетами. — Здравствуйте, Матвей! А где Алексей?

— Еще не пришел.

— Опоздает — пусть пеняет на себя. Едва удалось достать билеты. Да одевайтесь же!

— Что здесь за шум и что тому причиной? — спросил Алексей, входя в комнату. — О, здесь, я вижу, все спешат куда-то.

— Поздравляю тебя с наградой! — пожимая руку Алексею, сказал Матвей.

— Спасибо, я тебя тоже поздравляю. Молодец! Как твоя нога?

— Хожу. А ты откуда знаешь?

— В газете прочитал.

— Где?

Газеты приходили в Синеморск вечером, и Матвей еще не успел просмотреть их.

— А ты не видел? Вот, смотри. — Алексей вытащил из кармана газету, развернул. На первой полосе под крупно набранным заголовком «За жизнь товарища» были помещены фотографии всех, кто отдал Афонину кожу и кровь. Первой была фотография Матвея, снятого в парадной форме. Наверное, эту фотографию взяли из его личного дела.

Люся, вырвав у Алексея газету, пробежала текст и с усмешкой спросила:

— Значит, «растяжение»?

Начали расспрашивать о подробностях, но Матвей напомнил:

— Мы опоздаем на концерт...

Мороз расстелил на ночь по улицам белые холодные простыни, и они крахмально похрустывали под ногами. Люся взяла Матвея под руку, поежилась:

— Холодно.

— Зима здесь всегда такая?

— Нет, морозы случаются редко. Чаще всего бывают дожди и туманы.

— Обычный приморский климат.

— Морозы все-таки лучше, чем сырость. Со снегом как-то уютнее. Я бы запретила в городах убирать его с улиц. А то никакого ощущения зимы.

— А я думал, вы любите только тепло.

Люся рассмеялась. Потом вдруг серьезно спросила:

— Вы и в самом деле так обо мне думаете?

— Примерно.

— Мне абсолютно безразлично, что вы обо мне думаете.

— Неправда.

— Нет, правда!

Их догнали Алексей и Сима.

— О чем спор? — спросила Сима.

— Так, о погоде, — уклончиво ответила Люся.

— Абсолютно неизбежная тема при первом знакомстве, — заметил Алексей. — Мы с Симой тоже с этого начинали.

— Верно, верно, — подтвердила Сима.

— Что вы этим хотите сказать? — насторожилась Люся.

— Когда молодой человек начинает говорить с девушкой о погоде, — назидательно поднял палец Алексей, — это может привести или к мелодраме со счастливым концом или к несчастью: если девушка красива, это грозит стихийным бедствием.

— А ну вас, — отмахнулась Люся. — Вы мне надоели, Алексей. Вечно вы что-то изрекаете. Вот именно — не говорите, а изрекаете.

— Я требую сатисфакции! — Алексей бросил к ногам Люси перчатку и стал в позу фехтовальщика.

— Послушайте, мы опаздываем, — взмолилась Сима.

До начала концерта оставалась одна минута, они уже не успевали.

Контролер, поворчав для порядка, все же впустил их в зал. Свои места им пришлось разыскивать в полумраке. На них зашикали. Матвей наткнулся больной ногой на стул и еле доковылял до своего места. Должно быть, тонкая кожица, затянувшая рану, лопнула: Матвей почувствовал, как теплая струйка крови потекла по ноге. Он обхватил руками ногу, пытаясь остановить кровотечение, но это не помогло.

— Что с вами? — встревоженно спросила Люся.

— Я, пожалуй, выйду. У меня, кажется, открылась рана.

— Подождите. — Люся что-то шепнула Симе и поднялась. — Обопритесь на мое плечо!

— Я сам. Вы оставайтесь.

Но Люся взяла его руку, положила себе на плечо, и они пошли к выходу. На них опять зашикали, а сидевшая в последнем ряду женщина пристыдила:

— Если уж напился, так сидел бы дома. И как только не стыдно. А еще офицер!

Оставив Матвея в вестибюле, Люся куда-то убежала и вскоре подъехала на такси. Она помогла Матвею сесть в машину и сказала шоферу:

— В госпиталь, пожалуйста.

— Что вы! — запротестовал Матвей. — Из-за такого пустяка в госпиталь. Я сам перевяжу, надо только купить в аптеке бинт.

Но машина уже мчалась по заснеженной улице к госпиталю.

Дежурный врач, осмотрев бедро, заметил:

— Надо было еще дня три-четыре полежать. Рано вы встали.

Люся ждала в такси.

— Ну что? — спросила она.

— Я же говорил, что пустяки.

— Я знаю, что это не смертельно. Но если уж вы «растянули» ногу, так будьте добры выполнять предписания врачей. Садитесь, я отвезу вас в гавань.

Почти всю дорогу они молчали. Люся забилась в угол машины. Матвей тоже сидел неподвижно и смотрел в ветровое стекло на мелькавшие огоньки домов, на смутные фигурки редких прохожих. Наконец Матвей сказал:

— Нехорошо получилось. Из-за меня вы не послушали концерт.

— Не велика беда.

— Теперь когда еще приедут из Большого театра?

— Перестаньте!

Матвей взял ее руку, поцеловал пахнувшую духами ладонь и потерся о нее щекой.

— Не надо, — Люся осторожно высвободила руку. Они уже подъезжали к гавани.

10

Погода была не по-осеннему тихой, ярко светило солнце. То и дело снизу доносилось:

— Товарищ вахтенный офицер, разрешите подняться наверх?

На мостике и так уже было тесно, но Вадим Сенцов, стоявший вахтенным офицером, разрешал подниматься наверх. Лодка долго будет в подводном положении, пусть матросы подышат свежим воздухом. На полигоне находится сейчас заводская лодка, оборудованная новейшей гидроакустической аппаратурой, и двадцать шестая будет работать с этой лодкой.

До полигона оставалось около четырех миль, когда радиометрист доложил:

— Малая цель, правый борт, сто двадцать!

Все находившиеся на мостике смотрели в этом направлении, но никто ничего не видел. Вадим поднес к глазам бинокль и тотчас воскликнул:

— Перископ!

Дубровский взял бинокль, несколько минут смотрел, но перископа не увидел.

— Ничего там нет, да и не может быть. В море сейчас вместе с заводской три лодки. И все они в полигоне.

— Может, из базы еще какая-нибудь вышла?

— Дали бы оповещение.

В это время акустик доложил:

— Слышу шум винтов, правый борт, сто двадцать пять. Сомнений не оставалось, это была лодка. Но чья? Почему о ней не дали оповещения?

— Боевая тревога! Право на борт! Акустику удерживать цель!

С мостика всех точно ветром сдуло. Остались только Дубровский, Сенцов и рулевой.

— В радиорубке! Дать оповещение по флоту!

У комбрига шло совещание, когда оперативный дежурный доложил об обнаружении подводной лодки.

— Что за черт! Все наши в полигоне. Дубровский не путает?

— Никак нет, он продолжает удерживать контакт с обнаруженной лодкой.

— Поднимите все лодки в полигоне!

Совещание прервали. Уваров перешел в комнату оперативного дежурного, склонился над большим планшетом с черными макетиками всех кораблей и судов, находящихся в море.

Лодки, работавшие в полигоне, всплыли. Все они были на своих местах. Двадцать шестая продолжала удерживать контакт с неизвестной подводной лодкой. Из базы вышла поисково-ударная группа малых противолодочных кораблей. К месту обнаружения лодки шел тральщик. На ближайшем аэродроме готовился к вылету вертолет противолодочной обороны.

Первым подошел тральщик, на борту которого находился командир бригады траления капитан первого ранга Самохин. Акустик установил контакт с лодкой. Командир тральщика капитан-лейтенант Баскаков приказал:

— Акустики, удерживать контакт!

— Что вы намерены делать? — спросил Самохин.

— Как что? — удивился Баскаков. — Принудить лодку к всплытию. В наших территориальных водах любая чужая лодка может находиться только в наводном положении.

Самохин досадливо поморщился:

— А вы уверены, что это не наша?

— Не было оповещения.

— Может, и было, а ваши радисты не приняли.

— Вот этого никак не могло случиться, товарищ капитан первого ранга. Радисты у меня хорошие.

В это время акустики доложили, что лодка увеличила ход и направляется за пределы территориальных вод.

— Ну и черт с ней, пусть уходит, — отмахнулся Самохин. — Ложитесь на курс в базу.

На двадцать шестой, увидев, что тральщик повернул на обратный курс, недоуменно переглянулись.

— Что они делают? Это же идиотизм! — воскликнул Дубровский.

— Может, это наша лодка? — сказал Вадим, наблюдавший за тральщиком в бинокль. — На борту тральщика комбриг, ему виднее. Посмотрим, может, еще всплывет.

Но лодка не всплывала. Штурман доложил, что она идет к границе территориальных вод.

— Уйдет! — Дубровский с досады выругался. У него не оставалось сомнений, что лодка чужая, и не будь здесь тральщика, он вынудил бы ее всплыть. Но поведение комбрига сбивало его с толку. Может, командир бригады траления лучше знает обстановку и у него есть основания сомневаться? Конечно, Дубровский формально не подчинен Самохину. Но тот был сейчас старшим и был вправе отдавать распоряжения.

— Передайте на тральщик: «Контакт с лодкой имею, готов принудить к всплытию».

Когда Самохину доложили об этом, он нахмурился. «Пожалуй, нам самим надо было сделать это. Но время уже упущено».

— Что ответить командиру двадцать шестой? — спросил Баскаков.

— Ничего не отвечать, — сказал Самохин и подумал: «Да, так, пожалуй, лучше».

— Что тральщик? — спросил Дубровский.

— Не отвечает.

— Может, не приняли?

— Никак нет, приняли, дали квитанцию.

— Ясно! — Дубровский на несколько секунд задумался и решительно бросил: — Приготовить гранаты!

Но было уже поздно. Неизвестная лодка вышла за пределы территориальных вод...

...Двадцать шестая возвращалась в базу. На мостике правил Сенцов, Дубровский ушел в каюту. Елисеев посмотрел прокладку и постучался к старпому. Не получив ответа, толкнул дверь. Дубровский сидел за столом, подперев кулаками виски. На замполита он не обратил внимания. Елисеев присел на диван, сказал:

— Не расстраивайся, Николай Федорович. Твоей вины тут нет.

— Какой черт принес этот тральщик? Ведь не будь там комбрига, я бы принудил лодку к всплытию. Такая возможность представлялась! Ты понимаешь, замполит, как прогремела бы тогда двадцать шестая?

— И Дубровский.

— А что? И Дубровский! Я не хочу лицемерить, мне это было бы лестно.

Елисеев нахмурился:

— Не о том думаешь, Николай Федорович. Действовал ты правильно, и я верю, что не из тщеславия, а из более высоких побуждений. А сейчас, извини, глупости городишь. Не об этом думать надо. Лодку-то упустили. Не важно, по чьей вине, важно, что упустили. Значит, где-то у нас обнаружилась прореха. Пусть не на нашей лодке, но в нашей базе, в нашем флоте. Вот что горько! И люди сейчас угнетены этим.

— Что же, прикажете утешать их?

— Не утешать, а объяснить мы обязаны.

— Ну это уж ваша обязанность, а меня увольте. Не гожусь в утешители.

Елисеев покачал головой и вышел.

Как только лодка вернулась в базу, его с Дубровским вызвали в штаб. В кабинете комбрига помимо самого Уварова и Герасименко находились командир базы, командир ОВРа, капитан первого ранга Самохин и капитан-лейтенант Баскаков. Когда Дубровский доложил о прибытии, Уваров сказал:

— Теперь все. Разрешите начинать, товарищ адмирал?

— Начинайте, — разрешил командир базы.

Первым докладывал Дубровский. Он разложил на столе карту, кальку маневрирования, вахтенный и навигационный журналы. Коротко доложил, как все было. Оба адмирала внимательно просмотрели документы. Командир базы спросил:

— Когда вы приняли решение об атаке?

— Как только убедился, что тральщик прекратил преследование лодки. Командир бригады траления не счел нужным даже ответить на мои запросы. Тогда я решил сам принудить лодку к всплытию.

— Ваше решение было правильным, — сказал командир базы.

— К сожалению, было уже поздно, лодка ушла за пределы территориальных вод.

— У вас все?

— Все.

— У кого будут вопросы к товарищу Дубровскому? Приподнялся Самохин. Но сразу же сел, так и не спросив ничего.

Следующим докладывал Баскаков. Его доклад был еще короче.

— Как оцениваете свои действия? — спросил командир охраны водного района.

— Я не мог действовать самостоятельно, — уклонился от прямого ответа Баскаков. — У меня на борту находился командир бригады.

— Почему не ответили на последнюю радиограмму командира лодки?

— Таково было приказание комбрига.

— Вы его считали правильным?

— Нет. Поэтому и дал квитанцию, чтобы командир лодки убедился, что мы его радиограмму получили, и мог принять самостоятельное решение. Что он и сделал.

— Так. Прошу садиться. Товарища Самохина мы послушаем позже. Есть предположение, — продолжал он, — что появление чужой лодки в наших водах не случайно совпало с испытаниями новой акустической аппаратуры. Видимо, приход в нашу базу заводской лодки, оснащенной этой аппаратурой, не остался в секрете. Поэтому я хотел бы обратить внимание командиров на усиление бдительности...

Когда вышли от комбрига, Баскаков протянул Дубровскому руку:

— Рад, что познакомился с вами.

— И я рад. Спасибо за объективный доклад. Надо полагать, вам не поздоровится. Комбриг вам еще припомнит квитанцию.

— Вряд ли. Ведь он понимает, что был не прав.

— Ну, как говорится, ни пуха, ни пера, — Дубровский протянул Баскакову руку.

— Если вы, Николай Федорович, не возражаете, я тоже пойду в город, — сказал Елисеев.

— Пожалуйста. Только не забудьте, что утром выход.

— Я вернусь сегодня.

— Ночуйте уж дома.

— Собственно, я не домой. По делу.

Елисеев и в самом деле шел не домой. Уходя с лодки, он невольно подслушал разговор главного старшины Проценко с мичманом Алехиным. Разговор происходил в моторном отсеке.

— Что это ты, Степан Сидорович, вроде бы домой не собираешься? — спрашивал Проценко у мичмана.

— Некогда мне, Федя. Масляный насос что-то капризничал в море, перебрать надо. Не ровен час, объявят срочный выход, а насос не в порядке.

— Без тебя переберут.

— Лучше уж самому, а то матросы у меня все молодые, за ними еще догляд нужен.

— Да у тебя жена на сносях! — упрекнул Проценко.

— По срокам вроде бы еще недельку должна походить.

— Кого ждешь-то?

— Мне теперь все равно: сын есть, дочь тоже, кто будет третий — значения уже не имеет.

— Сына все же лучше бы.

— Это почему? — поинтересовался Алехин.

— Надежнее. С девками мороки больше: уродится в тебя, попробуй выдать замуж.

Через открытый люк до Елисеева донесся мелкий, как рассыпавшаяся дробь, смешок Алехина. Елисеев тоже улыбнулся, вспомнив, что у мичмана широкое скуластое лицо с крупными чертами, с большим, слегка сплющенным носом и толстыми бесформенными губами.

Зная характер мичмана, Елисеев понял, что Проценко не убедит его пойти сегодня домой. «Надо, пожалуй, мне наведаться, — решил Елисеев. — Жена мичмана забеспокоится, когда узнает, что лодка пришла, а муж домой не является».

Алехины жили на окраине города, в той его части, где небольшие финские домики окружены аккуратными палисадниками, сейчас наполовину занесенными удивительно чистым снегом. Такой снег можно увидеть только в этой части города, удаленной от гавани и лежавшей в стороне от проезжих дорог.

Алехины жили на втором этаже. Из полутемного коридора первого этажа к ним вела крутая, почти отвесная, узкая и скрипучая лестница. На скрип ступенек вышла жена мичмана Мария Алексеевна.

— Осторожнее, — предупредила она. — У нас тут темно.

Узнав Елисеева, радостно воскликнула:

— Петр Кузьмич! Проходите, пожалуйста, милости просим.

Она пропустила Елисеева в комнату с низким, скошенным в одну сторону потолком. Посредине стоял стол, вдоль стен, почти вплотную друг к другу, стояли три кровати — одна полутораспальная с горой подушек и две — детские. У стены, где стояла большая кровать, приткнулся шкаф. «Тесно, — подумал Елисеев. — А младенец родится, куда его девать?» Он еще раз обвел взглядом комнату, примериваясь, куда бы можно было втиснуть еще одну кроватку, и не нашел ей места. «Надо будет сходить к начальнику политотдела, может быть, дадут мичману хотя бы две комнатки», — решил он.

— Да вы садитесь, — предложила Мария Алексеевна. — Сейчас я чайку поставлю.

— Спасибо, я только на минутку.

— Минутку не минутку, а с чаем-то все веселее. — Она открыла дверь и крикнула вниз: — Андрейка! Поставь-ка чайник!

Елисеев вспомнил, что Андрейка — это старший сын Алехиных, ему, наверное, уже лет двенадцать — тринадцать. Быстро растут ребятишки.

— А где младшая-то? — спросил Елисеев.

— Внизу, на кухне. Помогает Андрейке санки чинить. Сейчас прибежит. Они ведь, ребятишки-то, очень любят, когда в доме гости.

И верно, не прошло и минуты, как в комнату вошла девочка лет четырех с льняными волосами и светлыми, как у матери, широко расставленными глазами. Она несколько секунд рассматривала Елисеева, будто решала, стоит к нему подойти или нет. И, решив, видимо, что бояться не надо, подошла к нему, ухватилась за пуговицу кителя.

— Ты кто?

— Дядя Петя, — ответил Елисеев, усаживая ее на колени.

— А я Лена. У меня папа тоже моряк.

— Ну, раз у тебя папа моряк, значит, ты должна любить конфеты. — Елисеев достал шоколадку.

Девочка, изучив обертку, осторожно сняла ее.

— Как там наш отец? — спросила Мария Алексеевна.

— Я ведь, собственно, и зашел сказать, что он сегодня по делам задерживается. Вам скоро в больницу? Когда ляжете, можно будет отпустить его на недельку.

— Ну зачем же его от дела отрывать? — запротестовала Мария Алексеевна. — Я уже с соседкой договорилась, она присмотрит за ребятишками. А Степа пусть только вечерком забегает? У него своих забот... Ведь молодежь служить-то пришла?

— Да.

— Каждый год в это время так. Много хлопот, пока их всех на ноги поставишь.

— Хватает. Степан Сидорович умеет с ними ладить.

— Еще бы! Вот уже скоро два десятка минет, как служит.

Они пили чай с вареньем. Мария Алексеевна рассказывала, как они жили. Жили трудно, как большинство семей военных моряков.

— Из семнадцати лет нашей семейной жизни, может быть, два наберется, как вместе-то были. Ведь только в гости домой заявляетесь, не видите, как и дети-то растут. Нам одним приходится управляться.

Нет, она не жаловалась. Она просто рассказывала. И в этом рассказе не было ни скрытого недовольства, ни слепой покорности судьбе. Была лишь спокойная уверенность в том, что жизнь идет так, как ей и положено идти. То, что прожито, уже не беспокоило эту женщину, ее больше тревожило будущее.

— Скажите, Петр Кузьмич, — спросила она, — неужто американцы не примут наших предложений насчет разоружения? Чего это они упрямятся-то? Ведь каждому ясно, что с войнами пора покончить насовсем.

— Это нам ясно, Мария Алексеевна, — сказал Елисеев. — А у них еще не все это понимают. А кое-кому и выгодно наживаться на гонке вооружений.

— Приструнить таких надо! У нас вот есть же закон против войны. И везде такой закон принять надо.

— Все это не так-то просто, Мария Алексеевна. Ведь законы там диктуют как раз те, кто наживается.

— Ох, только бы войны не было! — вздохнула Мария Алексеевна.

Когда Елисеев уходил, она еще раз поблагодарила:

— Спасибо, что наведались, Петр Кузьмич. Передайте Степану-то, что все, мол, в порядке, пусть не беспокоится.

— Хорошо, обязательно передам.

Был уже десятый час вечера, но Елисеев все же решил зайти к начальнику политотдела. «Потом уйдем в море, а мичману квартира сейчас нужна».

Герасименко кормил рыбок в аквариуме. Это был большой аквариум с гротами и водорослями, со специальной кислородной поддувкой. Остап Григорьевич сидел перед ним в пижаме и домашних туфлях и любовно следил за рыбками. Жена сказала: «Остап, к тебе», он обернулся.

— А, Петро. Садись. Посмотри-ка моих меченосцев. Вот этот, бачишь, какой вымахал?

Меченосец был не больше обыкновенного ученического пера.

— Кит!

— Смеешься? Впрочем, тебе этого не понять. А я их, дьяволят, люблю. Ты ко мне по делу или на огонек забрел?

— И так и этак.

— Ну давай, пока жинка на стол накроет, сначала о деле погутарим.

— У Алехина на квартире был. Жена вот-вот родит, коляску приткнуть некуда будет. Тесно живут.

— Ну, это тебе самому решать придется.

— Но ведь я не занимаюсь распределением жилплощади.

— А теперь будешь заниматься. Ухожу я, Петро.

— Куда уходите? — не понял Елисеев.

— В запас. Отслужил свое. Тебе дорогу давать надо.

— При чем тут я?

— А при том, что ты мое место займешь. Вопрос этот уже решен, жду только приказа.

— А как же ваш заместитель?

— Так заместителем у тебя и останется. Мужик он хороший, но нерешительный, его то и дело подстегивать приходится. Ну вы с ним поладите, я уверен.

— Как-то неожиданно все это...

— Не хотел тебя заранее предупреждать, потому что не был уверен, что назначат тебя. Пришлось повоевать. В политуправлении сопротивлялись: молод, мол, еще. Черт знает что творится! В тридцать шесть лет ты, бачишь ли, дюже молод. А в сорок — готовься в запас. Когда же, спрашивается, работать? Я так и спросил у члена Военного совета. Тогда он и согласился.

— Почему же вас в таком случае в запас? Ведь вам едва пятьдесят исполнилось.

— Пятьдесят для службы на флоте уже много. Да и тебе по возрасту пора с лодок на берег. Тяжеловато ведь бывает физически?

— Бывает. Но с лодки уходить не хочется.

— Надо, брат.

— Но вам-то в политотделе можно бы еще послужить.

— Нет, тут все верно. Ты моложе, у тебя больше энергии, ты окончил академию. А мне поздно учиться...