ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА --[ Проза ]-- Цвигун С. К. Мы вернемся

16

Понимая, как важно для отряда установить связь с партизанами и партийным подпольем, определенно действующим в городе, Млынский обратился за помощью к Матвею Егоровичу.

— Выручайте!

Дед Матвей пригладил реденькие волосы прокопченными табаком сухонькими пальцами, покрутил обвислые усы, почесал просвечивающийся затылок. Все свидетельствовало о том, что Млынский поставил перед ним очень сложную задачу и дать ответ не так-то просто. Это, если серьезно отвечать.

Молчал дед, молчал и Млынский, понимая: торопить с ответом нельзя, как-никак старику семь десятков лет. Шутка ли?

Матвей Егорович зажал в кулаке бороду.

— Тяжковатое дело ты для меня придумал, командир.

— Знаю, что нелегкое, потому и обращаюсь к вам. В этих местах вы каждую тропку знаете. Главное — людей знаете, и они вас. Понадобятся помощники, подберете без промаха. Не так ли?

— Так-то оно так, да так гни, чтоб гнулось, а не так, чтоб лопнуло. Не хвастая, скажу, командир, до войны ко мне доверие имел и стар и млад. Как теперича — не заверяю. Война повышибла люд из насиженных гнезд. Кто ушел, кто пришел. Перемешались люди, что грибы в кузове. Не к тому сказ, чтобы от дела стороной пройти. Я так понимаю: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Вот и маракую, как исправнее сделать. И не сомневайтесь: в жизни никого не подводил, не обманывал.

— А вот фашиста надо обмануть.

— Какой же ента обман, — ответил дед тоном, не допускающим возражения. — Ента, само собой разуметь надобно, военная хитрость.

— Так по рукам, Матвей Егорович?

— По рукам, командир!

Грозно шумит ночной лес, накрапывает холодный осенний дождь. Пробирается по невидимым тропинкам дед Матвей. Крупные капли отстукивают дробь на потертой кожаной шапке, струйками скатываются за воротник, отчего старик ежится, то и дело поправляет воротник, натягивает поглубже шапку.

Промокший до нитки, он добрался наконец до своего поселка, из которого ушел с отрядом, оставив здесь жену, Анастасию Васильевну. Поднялся на родное крыльцо — и стало на душе как-то легче и светлее. Сейчас заберется на жаркую печь, добротно сложенную им!

Дед Матвей постучал в окно, прислушался. В ответ ни звука. Постоял немного, постучал сильнее. Анастасия Васильевна проснулась. Не спросила даже кто. По стуку, хорошо ей знакомому, узнала: ее Матвей пришел. Засветила лампу и скорее к двери, откинула засов, распахнула.

— Мат-ве-юшка!

Не торопясь он вошел в комнату, сбросил мокрую одежду, обтерся рушником.

— Цыть, Настаська. Не помер, чего голосить.

— Не буду, Матвеюшка, не буду. Я от радости, что живой. Покормить тебя, Матвеюшка, да на отдых? Небось намаялся?

— Кончился наш отдых, Настенька. Слыхала, как немчура прет?

— Слыхала, слыхала, Матвеюшка. Голова ходит кругом от того, что люди говорят.

Кряхтя, она вытащила из печи противень с пирогами, поставила на стол.

— Испробуй, Матвеюшка. Для тебя старалась. — Приложила ладонь к груди. — Сердцем чуяла, что наведаешь меня. Испробуй, да поспи.

— Оно, конешна, не грех соснуть маленько. Утром конец побывке.

— Ты что, рехнулся, Матвей? Какой из тебя вояка? Ай не отвоевал своего? Нам помирать пора, а он «на побывку». Нехай молодые воюют, а тебе место на печи, — растревожилась Анастасия Васильевна.

— Ты что затараторила, Настенька? Словно ахтомат!

— А кто дрова на зиму заготавливать должон? Картошка вон не копана, крыша худая, а он конец побывки уже объявил.

Анастасия Васильевна бросила сердитый взгляд на мужа и полезла на печь.

Дед Матвей сменил мокрое белье на сухое, присел к столу, принялся за пироги. Заметив, что жена следит за каждым его движением, чмокнул от удовольствия, облизал пальцы.

— Сердитая ты у меня, Настенька! Таперича немец нахалистый, да больно сильный пошел. Одолеть его только всем народом можно. Намедни что командир сказал? Запамятовала? Напомню. Он сказал так: «У нас выбор имеется — победить немца или умереть».

Дед Матвей почесал затылок, продолжал:

— По моему разумению, помирать нам ни к чему. Коли так, один выход — победить. Вот и выходит, Настенька, что сидеть мне возле твоего подола никак нельзя.

Анастасия Васильевна спустила ноги с печи.

— Матвеюшка, ты же хворый. Как воевать будешь?

— Как все, — ответил Матвей. Выпрямился, стал подкручивать усы. — Чем не гусар? — Укладываясь спать, наказал: — Собери, Настенька, мне чистое бельишко. На зорьке в город путь держать буду.

— Соберу, соберу, — с досадой отозвалась Анастасия Васильевна. Она не спросила, зачем Матвею понадобилось тянуться так далеко. Сколько живут вместе, лишних вопросов никогда не задавала. Значит, нужно. Всю жизнь такой беспокойный — до всего дело есть. За то и народ уважает его. Вздохнула, поправила на Матвее ватное одеяло.

Чуть свет Матвей Егорович был уже на ногах. Положил в вещевой мешок плотничий инструмент, харчишки, наполнил самосадом кисет, не забыл и флягу с первачом. Анастасия Васильевна проводила до калитки — дальше не разрешил. Вытерла уголком головного платка, подарок Матвея, набежавшие слезы.

— Побереги себя, Матвеюшка. Фашист — он ни за что убивает...

— Для народа иду, Настенька. И не реви. Не помер же и не собираюсь пока ишшо.

Поправил на плечах вещевой мешок и зашагал к лесу, обходя образовавшиеся за ночь лужи. В лесу, когда выкатилось солнце и его теплые лучи пробились сквозь намокшую листву, стало веселее.

Облюбовал хворостину и, опираясь на нее, шел к городу напрямик, уже который раз восстанавливая в памяти советы майора Млынского. «В задумке командира я спица важная», — рассуждал дед Матвей и гордился тем, что именно ему поручено такое сложное задание, а не другому. Дошел до большого, в два обхвата, дуба, свернул на малозаметную тропку, сокращавшую путь. Солнце готовилось закатиться за лес, когда дед Матвей ступил на твердую гладь шоссе, ведущего в город. Страшно хотелось есть. Ныли ноги, но дед не думал об отдыхе. По обе стороны шоссе — поля пригородного колхоза «Октябрь», до войны самого богатого во всей области. По правую — непроходимая стена перезрелой кукурузы, по левую — бесконечное картофельное поле. «Такое богатство — и коту под хвост! — горевал дед. — Как жить стали! Радоваться бы, а тут ентих хрицев понанесло что вороньев!..»

Занятый думами, не заметил, как выскочили из кукурузы два немецких солдата, закричали:

— Рус, сдавайся!

Дед Матвей швырнул в сторону хворостину, поднял руки:

— Я не опасный!

Один из солдат ощупал карманы деда, сорвал с его плеч вещевой мешок, высыпал содержимое: рубанок, фуганок, топор, харч в отдельном мешочке. Поднял топор, потрогал острое лезвие, закричал:

— Партизан!

— Я по плотничьей части, — спокойно ответил дед.

На крик из кукурузы выскочили еще двое: немец и полицай. Полицая дед узнал по белой повязке на рукаве. Немец ощупал деда, поднял мешочек с провиантом, как бы взвесил на руке, затем развязал. Открыл флягу, понюхал, дал понюхать полицаю. Тот прислонил горлышко к волосатой ноздре, вдохнул с наслаждением.

— Самый что ни на есть первачок, господин фельдфебель, — пояснил он. — Самогон. Антик с мармеладом, как у нас говорят. Пальчики оближешь.

Полицай приставил палец к губам, чмокнул.

Фельдфебель снял прорезиненный плащ, аккуратно расстелил, чтобы не было складов, удобно уселся, достал из мешочка деда Матвея хлеб, сало, налил из фляги в пластмассовый стаканчик — он тоже оказался в мешочке, сунул деду, приказал:

— Выпивайт!

Дед Матвей опрокинул стаканчик, аппетитно провел пальцем по усам: вправо, влево. И только посмотрел на свое сало — фельдфебель не предложил закусить, а лишь смотрел на деда настороженно. Матвей Егорович догадался, обиделся:

— Я отраву не ношу, господин немецкий!

К стаканчику потянулся полицай. Фельдфебель отвел его руку, налил до краев, выпил одним глотком.

— Гут, русска водка, гут!

Тесаком откроил кусок сала. Ел так, словно сроду не едал. Выпил еще стаканчик, отдал флягу солдатам.

Полицай вытряхнул из мешочка все съестное.

— Не отрава?

— Побойтесь бога, това... господин начальничек!

Воспользовался случаем и тоже стал закусывать, думая: «Добро мое, не ваше». Флягу опорожнили мигом. Повеселевшие немцы стали рассказывать что-то смешное, смеялись, перебивая друг друга.

Дед Матвей решил, что обстановка благоприятная, обратился к полицаю:

— Отпустите меня с богом, господин начальник. Плотник я, на заработки в город держу путь.

Полицай придирчиво осмотрел паспорт деда Матвея, на ухо шепнул что-то фельдфебелю.

— Иди, дед. Они тебя отпускают. Спасибо за хорошую водку, говорят.

От себя добавил:

— Из тебя песок сыплется, а ты на заработки, — пристально посмотрел на деда Матвея. — Ежели чего не так, смотри у меня. На старость скидки не будет.

— Можете не сумлеваться, начальник. Все будет так, как должно быть: ни убавить, ни прибавить! — ответил дед Матвей. Он согнулся, чтобы собрать инструмент. Немцы не разрешили. «Ироды, они и есть ироды», — подумал про себя дед Матвей, покачал головой и несмело зашагал в сторону.

Дошел до шоссе, словно мешок тяжелый с плеч сбросил. Отдышался, перекрестился. Первая встреча с немцами состоялась. Как пойдет дело дальше? Мимо, громыхая гусеницами, проползали танки, проносились военные машины с солдатами. Многие играли на губных гармошках. Нет-нет, да до ушей долетала песня. Один из солдат широко размахнулся и швырнул в его сторону пустую бутылку. Она тяжело шлепнулась в метре от него, разлетелась на мелкие стеклышки, несколько осколков впилось в одежду. У деда Матвея сжалось сердце.

— Антихристы, вот вы кто! — гневно прошептал он.

Выждав, когда шоссе опустело, дед Матвей как мог быстро перешел на противоположную сторону, вышел на проселочную дорогу и зашагал к городу. Солнце село за лесом. Усталый, голодный, ступил он на улицы оккупированного города, того самого города, который еще совсем недавно радовал аккуратностью и чистотой, зеленью улиц и скверов. Веселый гомон детворы, счастливой и любознательной, трогал его до слез. Да, да. Не один раз дед Матвей смотрел на ребят и плакал. От счастья. Разве они так жили? Кажется, только вчера это было. А сегодня города нет. Улицы изрыты воронками, всюду битое стекло, оборванные провода, вывороченные деревья и телеграфные столбы, горы битого кирпича и изуродованного железа, обгорелые коробки домов. Черные прямоугольники окон. Запах гари. На пепелищах бродят бездомные собаки и кошки, разгребают кирпичи женщины и дети. Что они ищут здесь?

Дед Матвей подошел к женщине, спросил, как пройти на Песчаную улицу.

— Город знал, как хату свою, а тут заплутался, — пояснил он.

Женщина подняла на него воспаленные глаза, тяжело вздохнув, ответила:

— Ни улиц, ни переулков, одни развалины остались.

— Дедушка, идемте, я покажу эту улицу, — вмешался в разговор веснушчатый мальчуган, одетый в замасленную фуфайку. Деду Матвею показалось даже, что он знает мальчонку с этим озорным, усыпанным веснушками лицом, видел его в городе накануне войны во главе веселой ребячьей ватаги.

— Пошли, внучек, пошли, — ласково сказал он.

— Меня Петькой звать.

— А меня дедушкой Матвеем кличут.

Петька вел напрямик, ловко преодолевал завалы, дед Матвей скоро отстал.

Мальчуган вернулся, взял его за руку и повел по более легкой дороге. Завалы стали попадаться все реже и реже и, наконец, начался район города, почти не пострадавший от бомбардировок и артиллерийского огня.

Дед Матвей поблагодарил мальчугана за помощь, подошел к дому, в котором жил его старый приятель, тридцать лет проработавший токарем на заводе. Постучал в дверь. В окно выглянула молодая женщина, старшая дочь приятеля — Вера.

Дед Матвей вошел в дом медленно, тяжело. Болела спина, ныли ноги.

— Где отец, мать? — спросил он, опускаясь на старенький диванчик в прихожей.

— Проходите в комнату, дедушка Матвей, — пригласила Вера, а когда гость отказался наотрез, сославшись на то, что ему и тут хорошо, да и чумазый он, пришлось наглотаться пыли, она тоже присела на диван, стала с опаской рассказывать:

— Страшно даже подумать, что случилось, дедушка. Вчера ночью ворвались полицаи и немцы. Все перерыли. Унесли с собой хорошие вещи. Думали, и конец на этом, так нет. Через полчаса немцы возвратились, арестовали отца и маму и увели. Куда — и сама не знаю. Побегать бы да справки навести, так посоветоваться не с кем.

— Беда, — сказал, покачав головой, дед Матвей. — Антихристы они, а не люди. Ну, пошел я.

Вера прикрыла собою дверь, с испугом сказала:

— Разве можно идти в ночь, дедушка? Немцы схватят, и поминай как звали. Они всех хватают, кто без пропуска.

— Оно правда твоя. Заночую у тебя, дочка, а завтра подамся дальше.

Вера подала скудный ужин.

Поел дед Матвей, запил холодной водой — давнишняя привычка его — и прилег на диван. А Вера еще сидела, долго рассказывала о зверствах немцев, о том, как живут люди в городе, как ненавидят немцев. Беспокоилась за судьбу родителей, за младшего братишку, который ушел гулять да не возвращается. А на улице темно.

Ленька пришел совсем поздно, когда дед Матвей уже спал.

— Вера, знала бы ты, что делается в городе!

— Ладно, ладно, Ленька! Ешь да спать ложись, завтра расскажешь...

Ночью за окнами началась сильная стрельба. Стреляли из автоматов, пулеметов. Донеслось несколько глухих разрывов, а затем ухнуло так, что задрожали стекла. Дед Матвей уже не спал. Он стоял у окна, отодвинув чуть-чуть шторку и приложив глаз к щелочке. Из-за домов, разрезая темноту ночи, поднимались вверх языки пламени, постепенно разливаясь огромным заревом.

Вера и Ленька проснулись тоже.

— Ишь как полыхает, — сказал дед Матвей. — Ты не знаешь, дочка, что горит?

— Должно быть, жилые дома, — ответила Вера.

— Дома, дома, — передразнил ее Ленька, лежавший в кровати и не пожелавший почему-то поглядеть в окно. — Немецкая нефтебаза это, — уверенно пояснил он.

Рано утром Матвей Егорович стучал в дверь дома сослуживца по леспромхозу Касаткина.

«Человек он изворотливый, должен все знать», — думал дед.

Дверь открыла жена Касаткина, краснощекая и моложавая для пятидесяти лет. За ее спиной показался и сам Аркадий Демьянович. Схватил за руку, повел к столу.

— Вот и позавтракаем вместе, — радушно предложил он.

На столе колбаса, сливочное масло, пирожки домашнего изготовления с мясом. Такого дед Матвей уже давно не едал. Съел пирожок, застеснялся потянуться за другим.

— Бери, — заметил хозяин. — Голодные не сидим.

Положил перед дедом целую гору пирожков, стал расспрашивать, что нового в леспромхозе, кто остался в лесном поселке, были там немцы или еще нет? Матвей, не торопясь, попивал вкусный чай, — настоящий грузинский, отвечал на вопросы хозяина.

— А станки не растащили? — спросил хозяин. — Как быстро можно было бы пустить лесопилку?

Дед чуть было не подавился пирожком. Насторожился и вместо ответа сам поинтересовался:

— А чего лесопилку восстанавливать? Для кого?

— Жить-то надо, — недвусмысленно произнес хозяин, отводя глаза.

— Так ведь жисть — она разная бывает.

Касаткин не нашелся, что ответить. Вынул из кармана пачку немецких сигарет, закурил сам, угостил деда Матвея и только тогда наставительно сказал:

— Ты скажи, Матвей Егорыч, власть переменилась? Переменилась. Есть-пить надо каждый день? Надо. Еще никто не пробовал отучить себя от этой привычки. Вот так, Матвей Егорович. Отсюда сделай для себя вывод: будем работать на немцев, будем есть-пить каждый день. Откажемся — подохнем, как голодные кошки.

— Лучше с голодухи помереть, нежели совестью торговать! — не сказал, отрезал дед Матвей. Сердито дунул на сигарету, бросил ее на блюдце, направился к двери.

— Прощевайте!

— Дедушка, вы мужа не так поняли, — говорила жена Касаткина, провожая старика до калитки. — Он у меня сложный. Его понять надо.

— Мозги ему проветрить надо, вот что!

Отошел два квартала от дома Касаткина, вслух стал ругать себя:

— Старый дурень! Командир наказывал поосторожнее, а я... Горе ты, Матвей, а не разведчик!..

Злой-презлой на себя дед Матвей поднялся на самое высокое место в городе, откуда была видна вся его южная половина. Еще совсем недавно он так любил стоять вот на этом месте, любоваться городом. Все замечал: и новый дом, и новую стройку. И радовался всему новому, что появлялось в городе, украшало его. А теперь... Дед Матвей вытер шапкой вспотевший лоб, вздохнул, прошептал: «Трудноватую ты мне задачу задал, майор...»

Ранним утром следующего дня дед Матвей удивил своим приходом лесника Захара, которому приходился дальним родственником.

— Какой волной тебя прибило к нам, да еще в такую рань? — Захар когда-то служил на флоте, любил морские словечки.

— С города домой ноги волочу. Тебя вспомнил, решил повидаться. Как знать, может, и не свидимся больше. А?..

Захар молчал, думая: «Заливает дед!»

— Ты что, Захар, разговора лишился? Ай приходу моему не рад? Ай не веришь, что по тебе дюже соскучился?

Захар усмехнулся.

— Что соскучился — верю. Что травишь — тоже верю. А ты попробуй меня взять на абордаж?

— Ты, Захар, не по-морскому, а по-сухопутному беседу веди. Что ты абордажами размахался? Ежели доверия нету мне, так и скажи. Только Матвей остался тем, кем был. За свою жисть я уже видывал германца. Знаю ему истинную цену и в святой день и в будний. — Осмотрелся по сторонам и у самого уха Захара: — Ишшо в четырнадцатом я ему огоньку под одно место о-ой как поддал! — Насупил брови, спросил: — Не таись, говори, ты с хрицами, со старостами не снюхался?

— Ты что, крен набок дал? — обиделся Захар. — За кого меня принимаешь?

— А ты меня! Зачем секретничаешь? Стежка к партизанам ведома тебе?

Дед Матвей не спускал с Захара взгляда.

Захар прищурил на деда глаз:

— Ишь какой скорости захотел! Так я тебе и расскажу... сразу.

— Лиса ты, Захар, — заулыбался старик. — Ведома, ведома, по зенкам видать.

— Ничего не видать, — отбивался Захар, однако отвел глаза в сторону.

Вышел в другую комнату, вернулся с графином. Принес из кухни лук, хлеб. Наливая в стаканы самогон, сказал примирительно:

— Давай лучше подлечимся!

— Давай, давай! Меня тоже познабливает. Налили, чокнулись.

— За то, чтобы от фашицкого супостата землю расейскую скорей очистить, — сказал Матвей Егорович. — Шкодит он больно.

— Лучше тоста не придумаешь.

Выпили, нюхнули черного хлеба, закусили репчатым луком.

— Натурально — яд, а приятный, сатана! Как, Захар?

— Не так приятный, как пользительный, говорят моряки.

Дед Матвей налил по второй.

— За твоих сыновей, Захар! За то, что бьют супостата! За то, чтобы живыми вернулись, и поскорее!

Хозяин молча выпил. Не ускользнуло от Матвея Егоровича, что слова его больно резанули Захара. Проступившие на глазах Захара слезы убедили в том, что промашку дал, не то сказал.

— Старшего уже нет в живых, похоронку получили, — тихо пояснил Захар. — Пограничником был. При защите границы нашей уложили, сволочи!

— Не знал я, Захар. Прости старика. И крепись. Слезы горюшку не помощник. Мстить надо гадам! Днем и ночью мстить. Истреблять паршивцев. Всюду. В лесу. В городе. На фронте. В тылу. Где появятся...

Захар потянулся к самогону, дед Матвей отвел его руку.

— Не надо, Захар. Сурьезный разговор к тебе. Не то время, чтобы шагать в такую даль по-пустому. Верю тебе, таить ничего не буду. Не от себя пришел к тебе, от армии нашей Красной. Командир отряда Млынский, как друга, попросил: «Помоги, дорогой Матвей Егорович, связаться с партизанами. Одно дело с ними делаем». Письмо дал за своей командирской подписью. Лично партизанскому командиру.

Захар оживился.

— Стемнеет, сведу тебя с партизанами, а сейчас отдохни. Вижу, с ног валишься.

— А может, зараз?

— Зачем аврал устраивать? Надо вечером, чтобы все шито-крыто было.

— Подчиняюсь, Захарушка.

Когда стемнело, а Матвей Егорович еще спал тяжелым сном, Захар дошел до сарая, забитого сеном, припал на колени, втиснул в сено по самое плечо руку и не без труда вытащил немецкий автомат. Вытер его взятой на этот случай тряпочкой, надел на плечо. Пошел будить деда Матвея, а тот уже стоял на крыльце в полной боевой готовности — с берданкой Захара, как порешили днем.

Захар закрыл дверь на ключ, спустил с цепи собаку.

Огородом вышли на лесную дорогу, прошли немного, и дед Матвей увидел подводу, запряженную парой лошадей, молодого парня.

— Садись, Матвей, — пригласил Захар и помог деду взобраться на телегу. Сел рядом, скомандовал парню: — Поехали!

Кони затрусили рысцой. Ехали долго, и все лесом. К середине ночи, миновав молодой ельник, оказались возле озера.

— Тут спешимся, Матвей Егорович. Захар помог деду Матвею слезть с телеги, повел за руку вдоль берега. Осторожно. Медленно. Тишину нарушали только тихие всплески воды. Набегавший с озера свежий ветерок приятно холодил лицо. У зарослей замерли. Захар вынул электрический фонарик, трижды бросил им свет на озерную гладь. Минут через десять дед Матвей услышал плеск весел. В берег ткнулась лодка. Из нее выскочил человек, подошел к ним. Только тогда дед Матвей заметил, что в руках у него автомат.

— Привет вам с поселка, — негромко произнес Захар.

— Спасибо за посылку, — ответил партизан.

Губы деда Матвея тронула улыбка. «Чисто работают», — довольно подумал он.

— Поплыли, — предложил партизан.

В лодке сидел еще один человек. Только задев его, заметил партизана дед Матвей: темнотища, хоть глаза выколи!

Партизаны сели за весла. Как они ориентировались в камышовых зарослях, так и не понял старик. Только лодка не стояла, а плыла и плыла себе вперед, влево, вправо, опять вперед, и может, час, а то и два. Когда мягко ткнулись в берег, партизаны не сразу вышли, чего-то ожидали.

— Ку-ку! — неожиданно услышал дед Матвей и изумился: в жизни не доводилось ему слышать кукушку ночью. Партизаны предложили выходить.

Широкоплечий, приземистый, крепкого сложения человек — откуда он появился, Матвей не уследил — тряс руку Захара.

— Узнаешь? — спросил он.

— Как не узнать родную кровинку! Ванюшка, браток, быстрее веди нас к командиру.

Шли гуськом густым кустарником. Приятного было мало — ветки цеплялись за одежду, царапали руки, лицо. Когда наконец кустарник остался позади, дед Матвей облегченно вздохнул.

Иван по-хозяйски открыл дверь землянки. Сам вошел последним.

Тусклый свет «летучей мыши» падал на самодельный стол, над которым склонился худощавый человек в гимнастерке защитного цвета. Когда он поднялся, дед Матвей подумал, что ничего командирского в нем не было: ни росту, ни плечей. На широком кожаном поясе, с правой стороны висел неизвестный деду длинный пистолет, с левой — командирская сумка.

Командир — так решил дед Матвей — тепло поздоровался с Захаром и с ним, а после того, как Захар что-то шепнул ему, обратился к Деду:

— Рассказывайте, Матвей Егорович, с какими вестями к нам прибыли?

Матвей Егорович по привычке подкрутил усы, откашлялся.

— Прибыл до вас от командира отряда Красной Армии товарища майора Млынского. Знаете такого?

— Знаем, дедушка.

— Так вот... — продолжил было Матвей Егорович, но махнул рукой, присел на скамейку, достал из-за голенища самодельный ножик, надрезал подкладку пиджака, вытянул свернутую лентой бумажку.

— Читайте. От самого Млынского. Просил лично вручить партизанскому командиру. Ента вы и есть?

— Угадали, Матвей Егорович: я и есть, — улыбнулся партизанский командир. Развернул записку, прочел, спросил: — Лес окружен немцами. Как до города добрались?

Матвей Егорович поведал о встрече с фашистами, о том, как они обобрали его.

— Вам повезло, Матвей Егорович. Других живыми не отпускают. Отдохните с Захаром в соседней землянке, а мы посоветуемся. Ответ дадим утром.

17

В тылу врага многое надо уметь, многое знать, и разведчики упражнялись в стрельбе, метании гранат, изучали подрывное дело, овладевали искусством выкопать и оборудовать землянку, утеплить ее, как зажечь костер, чтобы и побыстрее и поменьше было дыму. Досконально изучали район выброски с самолета, тот район, в котором им предстояло действовать, прилегающие к нему районы. Конечно, освежали знания немецкого языка, а тот, кто его не знал, старался изучить самое необходимое, чтобы понимать разговорную речь.

В общем-тох у всех дела шли успешно. Естественно, у кого-то что-то получалось лучше, у кого-то похуже. Вскоре появились и свои чемпионы. Корецкий, Дьяур и Карлышев стреляли без промаха, попадали в цель с любого расстояния и с любого положения. Дьяков и Курбанов в совершенстве овладели подрывным делом. Аня так говорила на берлинском диалекте, что захваченные в плен «языки» — Аня привлекалась в качестве переводчицы, что было для нее и практикой, — всерьез принимали ее за немку. Были у Ани и слабинки: она неважно стреляла, ей страшно было прыгать с парашютной вышки; перед прыжком ее трясло, как в лихорадке, а вниз она посмотреть боялась, прыгала с закрытыми глазами. Иначе не могла.

Вечерами комиссар разведывательной группы Белецкий рассказывал о положении на фронтах, о том, как советские люди бьют гитлеровцев в их тылу. Чтобы иметь более правильное представление об обстановке, изучали приказы и другие документы немецких оккупационных властей, читали немецкие газеты, поражались античеловеческой политикой фашистов, тем, что сами фашисты называли себя людьми.

В редкие минуты отдыха пели песни.

— Напоемся досыта, — любил говорить Афанасьев, — а то там, — он кивал в сторону запада, — и захочется затянуть нашу советскую, да нельзя будет; разве про себя только.

Всем очень нравилась «Катюша», и эту песню пели чаще других. Запевал Дьяур. Бархатным голосом он выводил:

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой...

После каждого куплета он чуть взмахивал рукой, и все дружно подхватывали припев — последние две строчки

* * *

Начальник Особого отдела армии полковник Куликов по указанию генерала Дроздова включил в разведывательную группу Афанасьева радистку Наташу.

Наташа с первого взгляда полюбилась Ане, Аня — Наташе. Через день уже все говорили, что их и водой не разольешь. Бывает же так!

Наташа поведала новой подруге о себе всю подноготную. Рассказала о Семене Бондаренко, о своих чувствах к нему. Призналась, что ждет от него писем каждый день, а их все нет и нет. Было одно, и то попало к ней при загадочных обстоятельствах — переслал отец, начальник штаба армии Ермолаев, с припиской, что Семен остался за линией фронта, и с портсигаром, который она подарила Семену.

— Ты понимаешь теперь, почему я так рвалась именно в вашу группу?.. Вот этот портсигар...

Рассказала Наташа и о том, как после ухода Семена на фронт добровольцем она стала обивать порог военкомата. Последний раз беседовала с пожилым майором. Поначалу он был таким же, как и другие работники военкомата, — неумолимым. Тогда она стала требовать и даже ударила кулаком по столу. До сих пор не может понять, как это случилось. Но майор надел очки, внимательно посмотрел на нее, записал фамилию, адрес и ласково сказал:

— Не волнуйтесь. Когда потребуется, вызовем.

— Вызвал, Анечка! — продолжала рассказ Наташа. — Обнял, расцеловал. Сначала я и не поняла, с чего бы это? Потом майор сказал: «Доченька! Просьбу твою уважили и решили направить на курсы радистов», После встречи с ним я стала по-иному оценивать людей, не торопиться с выводами, что ли.

Наташа наполнила портсигар папиросами «Казбек», любовно завернула его в газету, положила в рюкзак.

— Знаешь, Анечка, я верю, что жив он, жив. Мне так легче...

* * *

Афанасьева и Белецкого срочно вызвали к начальнику Особого отдела армии полковнику Куликову. Из-за стола полковника, сидевшего рядом, навстречу им вышел генерал Дроздов. Он пытливо взглянул, крепко пожал руки и пригласил к столу. Сам опустился на стул, на котором обычно сидел Куликов, достал из планшета несколько листов, исписанных мелким, но разборчивым почерком.

— Вот как на бумаге изложены первоочередные задачи разведывательной группы «Пламя», — тихо сказал Дроздов. — Я прочту вам, а потом вы сами тщательно их изучите.

Далее эти задания уточнялись, приводились подробные сведения о разведчиках, с которыми надо было установить связь, пароли и отзывы для связи; содержались некоторые рекомендации.

Во втором документе, также от руки написанном генералом Дроздовым, лично капитану государственной безопасности Афанасьеву поручалось установить связь с разведчиком «Степаном», действовавшим в районе дислокации армии генерала фон Хорна, говорилось, как удобнее эту связь установить, предлагалось условиться с разведчиком о дальнейшей бесконтактной связи с помощью тайника и оказать ему всемерную помощь в выполнении задания особой важности. Пояснялось, что разведчик об этом задании знает, надо лишь передать ему, что наступило время его выполнить. Характер задания указывался в общих чертах.

Перечитывая документы, капитан Афанасьев с разрешения генерала Дроздова делал условные заметки в блокноте, понятные лишь ему одному.

Спрятав бумаги в планшет, генерал Дроздов проверил, насколько точно Афанасьев и Белецкий запомнили, что и как следовало делать их разведывательной группе. Убедившись, что разведчики запомнили задания, попросил задавать вопросы, пояснив: «С вопросами не стесняйтесь. Не на прогулку идете». И Афанасьев и Белецкий закидали его вопросами — спрашивать там, за линией фронта, некого. И на каждый вопрос Дроздов старался ответить как можно подробнее, четче.

— Когда обоснуетесь, изучите оперативную обстановку в районе вашего действия, определятся ваши возможности, вы будете получать от нас и другие задания.

— Прошу правильно понять меня и не зачислять в разряд нудных и назойливых людей. Закончить наш разговор я хочу тем, что я уже говорил вам. Ничего не поделаешь: то ли привычка, то ли хорошей приметой стало завершать так разговор с людьми, уходящими в тыл врага. Так вот, друзья. — Дроздов сказал «друзья», и Афанасьев с Белецким почувствовали, что как-то ближе, роднее стал им внешне суровый человек, всю свою жизнь, с юношеских лет отдавший нелегкой работе по обеспечению безопасности советской родины. — Так вот, друзья, — повторил он. — Залог вашего успеха в строжайшем соблюдении конспирации, в тщательном подборе помощников. Будьте смелы, но всегда, в любой обстановке осторожны. Осторожность — это не трусость, а так сказать, оборотная сторона смелости, храбрости, мужества. Когда нужно, идите на риск, но риск должен быть разумным, оправданным интересами нашей родины. Вы скажете — азбучные истины? Да. Но эти азбучные истины в нашей работе, разведывательной и контрразведывательной, имеют значение непреложных законов. Тем более там, в тылу противника... Теперь все, друзья. Перебрасываем вас этой ночью. Пожелаю вам ни пуху ни пера, а вы, как положено, пошлите меня к черту.

Все, кроме генерала Дроздова, засмеялись. Полковник Куликов передал Афанасьеву полевую сумку.

— Здесь, — пояснил он, — советские деньги и валюта — немецкие марки, американские доллары, на которые падки гитлеровцы. Здесь же документы прикрытия. На первых порах они могут пригодиться. Обоснуетесь, добудете все в подлинниках. Не говорю прощайте, говорю — до свидания. Обнимемся, товарищи...

* * *

Капитан государственной безопасности Афанасьев собрал разведчиков.

— Сегодня ночью мы вылетаем в тыл противника для выполнения особо важных заданий. Дело это трудное чрезвычайно, поэтому сугубо добровольное. Если кто передумал... если кто даже усомнился в своих возможностях, лучше честно сказать здесь, вот сейчас. Еще не поздно. Никто не осудит...

— Конечно, нет! — выкрикнула Наташа. — Давно все обдумали!

Афанасьев подошел к разведчикам и каждому крепко пожал руку. Девчата покривились немного, но не проронили ни звука.

— Уверен, что задание мы выполним, но трудностей будет немало. Идем ведь, где жарко. Как в рукопашном бою. А в бою все бывает. Поэтому я прошу вас написать письма своим близким. На всякий непредвиденный случай. Вот вам бумага и конверты.

Писал долго, обдумывая каждое слово. Чтобы жена и сын не встревожились, а обрадовались.

* * *

Аня, страшно боявшаяся летать на самолетах, еще задолго до заброски в гитлеровский тыл мысленно прослеживала воздушный путь, казалось, убедила себя, что самолет; конечно, будет обстреливаться из зенитных орудий, но пилот сумеет увернуться, а когда справа и слева от самолета в кромешной тьме стали разрываться зенитные снаряды, все равно перепугалась. А тут еще самолет вдруг резко накренился вперед и стремительно понесся к невидимой земле. Аня невольно вскрикнула, вцепилась в поручни сиденья. Резкий рывок откинул ее на спинку сиденья — теперь самолет также стремительно набирал высоту. Не сразу и сообразила, что ушли от зениток, прорвались. Самолет уже шел ровно. Из пилотской кабины вышел штурман и, улыбаясь, сказал:

— Приготовиться. Подходим к месту выброски.

Сначала сбросили на парашютах груз. Первым прыгнул в сплошную темноту комиссар Белецкий, за ним Дьяур, Дьяков... К великой радости Афанасьева, решительно шагнули в незнаемую пропасть Наташа и Аня. Сам он, как положено, оставил самолет последним, пожелав летчикам благополучного возвращения. Приземлился Афанасьев на кукурузном поле. Он знал, что поле занимает тысячи две гектар, окруженных со всех сторон лесом. Знал и то, что немцы боялись леса, опасались пользоваться лесными дорогами.

Погасил парашют. Взял на изготовку автомат. Тихо. Темно. Нажал на кнопку электрического фонарика. На высоту нескольких метров взметнулся зеленый луч и погас. Так просигналил трижды с паузами в две-три секунды. Через десять минут повторил сигнал, не сходя с места, готовый к любым неожиданностям.

Первым нашел его Дьяур. Ему пришлось продираться через высохшую густую кукурузу почти час. После него один за другим подходили другие. Аня и Наташа дошли вместе: приземлились почти рядом.

Наташе Афанасьев велел развернуть рацию и быть готовой для связи с Москвой. Группе во главе с Дьяковым поручил закопать парашюты, и так, чтобы не осталось никаких следов. Несколько человек во главе с Прокопченко выделил на поиск комиссара. Не у дел оставался Корецкий. Афанасьев предложил ему:

Договорились пройти не только вокруг кукурузного поля, но и по лесу, зайдя на тридцать — пятьдесят метров. При подготовке к переброске такой вариант розыска предусматривался, была договоренность и об условном сигнале: крик совы.

Вся группа Афанасьева, исключая Наташу, оставшуюся с рацией, искала Белецкого всю ночь. Под утро его обнаружил Корецкий. Комиссар лежал у кромки леса возле большой коряги в глубоком обмороке. Его привели в чувство — обрызгали лицо из фляжки водой, дали напиться. Выяснилось, что у Белецкого была сломана левая нога. При спуске она попала в корягу.

Афанасьев и Корецкий бережно понесли комиссара к месту сбора.

Обязанности врача в разведывательной группе выполняла Наташа. Она училась на медицинских курсах и, хотя не закончила их, но оказать первую помощь могла. Наташа со знанием дела осмотрела ногу комиссара и установила, что перелом открытый, сложный, но для жизни не опасный.

Наташа дала Белецкому обезболивающее лекарство, обработала окровавленную ногу, поставила на место кость, наложила самодельную шину.

— Через два месяца танцевать будете, — сказала Наташа комиссару.

— Да ты что? — удивился тот. — Надо, чтобы через две недели, не позже, я уже был в строю.

— Не разговаривать, товарищ комиссар. По медицинской части тут я старшая, а старших слушать надо, — сказала Наташа и попросила товарищей: — Уложите комиссара на плащ-палатку да накройте потеплее. Ему согреться нужно. И покой. Полный покой.

Уже занималось утро и надо было выставить посты. Капитан Афанасьев определил наиболее опасные направления и послал в дозор трех разведчиков. Карлышеву и Дьяуру приказал выйти в район шоссейной дороги и понаблюдать за ней. Шоссейная дорога проходила километрах в пяти-шести отсюда. Ане поручил понаблюдать за грейдерной дорогой, что проходила в километре и упиралась в шоссейную.

Вышли втроем. Оставив Аню, Карлышев и Дьяур пошли вдоль грейдерной. На стыке дорог залегли в кустарнике.

Как условились, к полудню разведчики возвратились. Аня доложила, что по грейдерной дороге никто не проехал, не прошел. Дьяур сказал, что с рассветом по шоссейной дороге на повышенных скоростях понеслись грузовые машины с боеприпасами и продовольствием. Машины сопровождали вооруженные автоматами и пулеметами солдаты. Прошло четыре тягача с гаубицами. Каждые полчаса появлялось по два бронетранспортера. Они курсировали в обоих направлениях. Похоже, что обеспечивали безопасность движения.

— С обочины дороги сошел старичок и наткнулся на нас. Пояснил, что он хочет приглядеть грибков. Сам стал рассказывать, что на шоссе через каждые несколько километров патруль, проверяют документы. За последний месяц какой-то красноармейский отряд совершил несколько дерзких нападений на военные машины с боеприпасами и продовольствием. Вот немцы и пустили бронетранспортеры. Может, это отряд Млынского, товарищ капитан?

— Все может быть. Может, Млынского, а может, и другой какой. Вы же знаете, сколько сейчас в гитлеровском тылу действуют групп и отрядов или из оказавшихся в окружении, или из местных жителей. В нашей стране для гитлеровцев так называемая линия фронта — повсюду... Товарищ Прокопченко, подготовьте радиограмму следующего содержания, запишите: «Приземлились в заданном районе. Белецкий сломал ногу. Помощь оказана своими силами. Ночью выходим на основную базу». Записали? Подпись: «Орел».

Прокопченко прочел вслух текст радиограммы.

— Шифровать — да, а передадим вечером, перед уходом. А сейчас по очереди отдыхать — придется идти всю ночь.

Их временная база находилась в пяти километрах от места приземления, в густом кустарнике. Он хорошо прикрывал людей со всех сторон, а также сверху.

Осенние дни короткие. Не успеешь оглянуться, уже сумерки. Зато ночи — великаны. Им, кажется, нет конца. Кому плохо, а кому хорошо. Афанасьеву и его разведчикам очень хорошо: шутка ли, сделать бросок в пятьдесят километров за одну ночь. С грузом. С больным комиссаром.

— До Ободовского леса, — говорил товарищам Афанасьев, — дорога будет нелегкая. До села Ивановки дойдем самостоятельно, там захватим проводника. Только бы застать его дома. Человек он надежный, безотказный. Одним словом, наш.

Корецкий и Дьяков положили Белецкого на самодельные носилки из плащ-палатки, осторожно подняли. Остальные взвалили на себя груз, зашагали вслед. Курс взяли на юго-запад.

Когда завиднелась Ивановка, сделали привал, использовав как укрытие кустарник. Дьяур и Дьяков кустарником пробрались поближе к селу, доложили капитану, что никаких признаков немцев или полицаев они не обнаружили, на единственной улице села ни одной души.

К проводнику, которого рекомендовал генерал Дроздов, Афанасьев пошел с Дьяуром. Хата Антипа — так звали проводника — была крайней от леса, справа от калитки — валун, во дворе — липа, и по этим броским приметам капитан сразу узнал ее. Оставил Дьяура под липой, сам подошел к двери, припал к ней ухом. Разговаривали двое: мужчина и женщина. Вели обычный семейный разговор. «Хозяин и хозяйка», — решил Афанасьев и постучал.

— Кого там, на ночь глядючи, несет? — недружелюбно отозвался мужчина.

Загремел засов, словно открывали не дверь, а железные ворота. На пороге показался ладно сбитый человек лет пятидесяти с густыми рыжими усами. Приметы совпадали полностью.

— Дядя Антип? — спросил капитан, на всякий случай.

— Я от Николая Павловича, — сказал Афанасьев условный пароль и заметил, что глаза Антипа подобрели, лицо тронула улыбка.

— Какой может быть разговор, заходи, — радушно пригласил Антип, пропуская Афанасьева вперед. — Ты один, ай еще кто с тобой?

Вошли в хату. Присели. Хозяин обратился к жене:

— Анфиса, подала бы на стол чего. Человек с дороги.

— И не думайте, дядя Антип. Я заскочил к вам не вечерять.

— Спустись, Анфисушка, в погреб, кваску холодненького принеси, что ли.

Когда она вышла, Афанасьев тихо сказал у самого уха хозяина:

— Мы в Ободовский лес путь держим, проводник нужен.

— Подлецов в нашем селе, кажись, нету. Любому скажи — доставит. Да только... Говоришь, Николай Павлович? Махонький такой?

Афанасьев понял, что Антип проверяет его, засмеялся.

— Разве тот, у которого вы на московской квартире чай пили, махонький? Да он повыше вас!

— Твоя правда, во-о! — поднял Антип Руку. — Коли просил, поведу вас сам.

Не дожидаясь возвращения жены, стал собираться.

— У меня на чердаке фриц квартирует, — неожиданно признался дядя Антип, напяливая на себя телогрейку.

— Какой такой фриц? — забеспокоился Афанасьев. — Разве можно шутить этим?

— А я и не шуткую. Натуральный фриц. Дезертир. Из части ушел. Отказался наотрез воевать против русских. Просит партизанам передать его.

— В другой раз. А вы, дядя Антип, присмотритесь к нему. Может, специально подставили?

— Сказал, проверенный, значит, верь, как Николай Павлович мне верит.

Анфисе дядя Антип сказал, что домой возвратится на следующий день к ночи. Женщина вопросов не задавала. Молча собрала узелок с харчами, передала мужу.

Идти с дядей Антипом было легко. Вел, как сказал он, по короткому и надежному пути. И все же не обошлось без происшествия.

Разведчики успешно преодолели встретившееся на пути железнодорожное полотно. Перенесли грузы, раненого комиссара. Казалось, никакой опасности. Подтянется Ляшкевич, прикрывавший группу с тыла, и пойдут дальше. Неожиданно в ночной тишине громко и отчетливо раздалось:

— Ложись! — тихо приказал Афанасьев, и все припали к земле, слились с ней.

Над головами просвистели пули. Немцы полоснули из автоматов, осветили небо ракетой.

— Не отвечать! — строго приказал Афанасьев.

Немцы постреляли, постреляли и стали спускаться по ту сторону насыпи.

Далеко за полночь вошли в Ободовский лес. До места, облюбованного под базу, оставалось совсем немного. Усталые, проголодавшиеся разведчики почувствовали прилив сил. Зашагали бодрее, а главное, быстрее.

Афанасьев поручил Корецкому, Дьяуру и Карлышеву провести ближнюю разведку, подобрать удобное место для базы.

Разведчики устроились поудобнее: кто под елочкой, кто под кустиком, и тут же уснули...

На второй день к вечеру база была готова. В четырех добротных землянках разместили людей, нехитрое имущество.

Ночью в Москву передали радиограмму: «В заданный район прибыли благополучно. Создали базу. Приступаем к выполнению заданий. Орел».

Совершив ночной переход, отряд Млынского к утру вышел к лесному озеру, окаймленному высокими соснами. Пологий берег густо порос камышом, травой.

С севера дул ледяной ветер. Он гнал в камыши серые горбатые волны. Моросил мелкий плотный дождь. С озера группами, будто соблюдая очередность, срывались дикие утки, гуси, выстраивались в походный порядок и куда-то улетали, где потеплее. На них с завистью смотрели красноармейцы в промокших шинелях.

На самом берегу озера стояло несколько покосившихся крытых камышом навесов с длинными столами из почерневших досок — до войны колхозные рыбаки здесь разделывали и засаливали рыбу. Ближе к соснам — одинокий барак из потемневшего теса с окнами без стекол.

— Барак отдать раненым. Под навесом разместить бойцов. Всех накормить. Костры не разводить. На дальних и ближних подступах выставить посты боевого охранения.

Присел на пенек, закурил трофейную немецкую сигарету и, посмотрев на осунувшиеся лица Алиева и Серегина, озабоченно сказал:

— Давайте решим, что делать? Бойцы измотались донельзя, не за горами зима, с боеприпасами и питанием плохо, теплого обмундирования нет.

— Не весело, конечно, — отозвался Алиев. — Видимо, несколько дней — наши: после вчерашнего боя гитлеровцы не сразу придут в себя.

— И погода, к нашему счастью, не летная, — добавил Серегин.

— Согласен: сегодня немцам не до нас. Но надолго ли непогода? — Млынский глубоко затянулся, выпустил дым, продолжил: — Я считаю, терять время нам нельзя. Надо немедленно разведать подступы к Черному лесу, взорвать мост через реку, что, несомненно, затруднит немцам переброску войск к линии фронта, на какое-то время парализует снабжение войск боеприпасами на этом участке, что выгодно и для нашего отряда, и ночью мы уйдем в Черный лес. А что скажете вы?

— Полностью согласен с вами, — сказал Алиев. — За день красноармейцы отдохнут. Беспокоит меня — как быть с ранеными? Тащить ли с собой пушки? Без снарядов они — лишний груз.

Серегин высказать свое мнение не торопился. Сначала закурил.

— Вы правы, Иван Петрович, — отозвался он. — Прав и политрук, что надо решать, как быть с ранеными и пушками. Что делать с ранеными, честно говоря, не знаю, подумать надо, вернее, придумать что-то надо. А пушки превратились для нас в обузу. Утопить их в озере, и вопрос решен.

Млынский закашлялся, бросил окурок, придавил каблуком сапога.

— Ну и гадость этот фрицевский эрзацтабак!.. В нашем положении, я считаю, можно и надо принять только такое решение: замки пушек снять, хорошенько смазать, завернуть в тряпки, положить в ящик и — в землю; пушки — туда же, но в другом месте. Это на тот случай, если они вдруг понадобятся. Что касается раненых, их, разумеется, возьмем с собой.

— Опасно и для раненых, и для отряда, — заметил Серегин.

— Конечно, опасно! — взорвался Алиев. — А что делать? Что ты предложишь другое? Ну, скажи, что?..

Млынский повернулся к бараку — туда уже переносили раненых, перевел взгляд на Алиева и спокойно, чтобы сдержать страсти:

— Повторяю: раненых возьмем с собой. На повозки положим. Кто способен, пойдет сам. А боеприпасы снимем с повозок, понесем сами. Установит дедушка Матвей связь с партизанами, тогда тяжелораненых оставим у них. Иного выхода я не вижу. Не возражаете?

— Нет! — в один голос ответили Серегин и Алиев.

— Тогда соберите командиров, объясните и приступайте к исполнению. А ко мне пришлите мичмана Вакуленчука и лейтенанта Кирсанова.

Вакуленчук и Кирсанов явились быстро. Майор развернул на коленях карту, отыскал нужное место, обвел его красным карандашом.

— Сегодня ночью, мичман, вам надо будет проникнуть вот сюда, — майор ткнул карандашом в красный кружок, — взорвать железнодорожный мост через реку и отойти в Черный лес. Ожидайте нас в этом квадрате, — майор очертил на карте квадрат. — Ясно?

Вакуленчук перенес на свою карту кружок и квадрат.

— Выполняйте... А вам, лейтенант, поручается разведать подходы к Черному лесу с северо-западной стороны. — Майор показал на карте. — Возьмите взвод бойцов и несколько красноармейцев в качестве связных. Вам выходить сейчас же. Дальнейшие указания через связных.

Млынский вместе с Зиночкой обошел раненых. Поинтересовался здоровьем каждого, похвалил за то, что вчера сражались так мужественно.

Пожилой боец, раненный в голову, громко спросил:

— Что решили, товарищ командир, делать с нами, а?..

Майор понял, что тревожило раненых, ответил тоже громко, чтобы слышали все:

— Мы заберем вас с собой. Всех до одного. Сейчас бойцы освобождают повозки от боеприпасов, чтобы положить вас. Вместе будем, друзья, вместе!

— Спасибо, товарищ командир! — поблагодарил тот же пожилой боец. — Ведь мы понимаем: для отряда помеха.

— А я вот не понимаю, как у вас такая мысль могла возникнуть, что мы оставим вас? Быстрейшего выздоровления вам, товарищи!..

Возле навесов работа шла полным ходом. Красноармейцы закапывали пушки, снимали с телег патроны, гранаты, мины, смазывали повозки.

Под навесами и обедали. Обед был вкусный, сытный: мясо, гречневая каша, а на третье лакомство — кофе. Это матросы Вакуленчука захватили немецкий обоз с боеприпасами и продуктами. Там и тут раздавались довольные возгласы:

— Вчера мы с вами еще раз убедились в том, что если крепко дать фрицам по зубам, не бояться идти в штыковую атаку, то фрицы здорово драпают, и не догонишь!

— Сегодня ночью, — продолжал майор, — мы с вами должны снять немецкие заслоны и прорваться в Черный лес. Конкретную задачу каждому подразделению поставят командиры. А сейчас всем спать. Отдохнем — лучше с задачей справимся, а она не легкая.

Алиеву Млынский велел сменить караулы, а сам направился в лес. Пройтись, отвлечься. Неожиданно увидел Мишутку. Тот сидел под деревом нахмуренный, нахохлившийся. Майор опустился рядом, спросил:

— У меня есть сынишка, так он очень похож на тебя, такой же курносый. — И майор коснулся пальцем кончика носа мальчугана. — Володькой звать. И не плакса.

— И я не плакса. Я от жалости, что один остался.

— Почему один? У тебя папа есть. Ты же сам говорил, что он в Красной Армии пулеметчиком. Он у тебя сильный, храбрый. Знаешь, как он из своего пулемета фрицев колошматит? Вот так: тра-та-та-та-та-та! Настоящий человек. Герой. И ты будь героем.

— У нас в отряде и пистолеты есть, и автоматы, и винтовки, и карабины. Только тебе надо немножко подрасти. А до возвращения отца я буду твоим папой. Согласен? Вернется, а у тебя уже и красноармейская форма, и пистолет.

Мягко ступая по прижухлой траве, к ним подошла Зиночка.

— Товарищ майор, зря его балуете, он и так меня плохо слушается. Пистолет требует.

— Он будет слушаться: с сегодняшнего дня Мишутка мой сын, а я его... — Млынский вопросительно посмотрел на мальчугана.

— Тогда я, значит, мама Мишутки. Согласны, товарищ майор?

— Слушай приказание, красноармеец Михаил: бегом к дяде Кериму. Скажешь: дядя Керим, прошу подстричь меня под машинку.

— А мы уже договорились: сначала необходимо подрасти. Чуть-чуть. Ну, и, конечно, оружие заслужить надо. Налево кру-гом!

Мишутка косолапо повернулся и стремительно побежал к навесу.

Млынский и Зиночка невольно улыбнулись и переглянулись.

Зиночка молчала. Не находил слов и Млынский. А когда почувствовал, что молчать уже неудобно, сказал, пряча глаза:

— У вас нет перевязочных материалов и медикаментов. При учете имущества, захваченного Вакуленчуком у немцев, мы обнаружили бочонок спирта и чистые простыни. Возьмите все это для раненых.

— Спасибо за заботу, товарищ майор, — улыбнулась Зиночка и медленно пошла к бараку.

А Млынский, смотря ей вслед, только сейчас вспомнил: «Да ведь я уже говорил Зиночке это!..»

Пошел дождь. Млынский вернулся под навес. Один из бойцов снял торопливо плащ-накидку, постелил на земле.

— Отдохните, товарищ майор! Этак без отдыха можно и без боя погубить себя.

— Ну, если ненадолго. Только в случае чего сразу будите.

Проснулся сам. Дождя уже не было. С озера поднимался густой туман. На землю спускались сумерки. Вышел из-под навеса. У повозки, запряженной крепкими лошадьми, стояли Алиев, Серегин и несколько неизвестных людей в штатской одежде. Шла оживленная беседа. Когда Млынский подошел ближе, увидел прислонившегося к повозке деда Матвея, улыбающегося.

— Дедушка Матвей вернулся! — доложил Алиев.

— Почему же меня не разбудили? — рассердился Млынский.

— А ента я решительный запрет дал. Пусть, говорю, освежится. Разговор сурьезный будет.

Дед разгладил усы, откашлялся — запомнил, как докладчик, что приезжал в лесхоз, откашливался перед речью, — и не без гордости продолжал:

— Тяжелую ты мне задачу задал, командир. Еле решил.

Указал на стоявшего рядом высокого, широкоплечего человека с немецким автоматом за плечами.

— Знакомься, майор. Его партизанский командир за старшого послал.

Партизан крепко пожал протянутую ему руку, представился:

Достал из кармана сложенный листок бумаги, передал майору:

— Это вам от нашего командира. Млынский развернул бумагу и при свете зажженных спичек — ему помогал Алиев — прочитал:

Вам шлют горячий привет бойцы и командиры партизанского отряда «Смерть фашизму!». Мы уже имеем на своем счету немало уничтоженных гитлеровцев. Счет этот с каждым днем будет расти. Это — плата за кровь и слезы нашего народа.

Очень счастливы, что вы установили с нами связь. Мы с радостью примем ваших раненых. Для этого направляем к вам группу наших товарищей партизан во главе с Петром Наливайко. С ними посылаем вам немного продуктов и боеприпасов.

Ни я, ни комиссар в настоящее время к вам приехать не можем ввиду предстоящих боевых операций. Мы согласны, чтобы связь между нами поддерживалась через Матвея Егоровича.

— О, как вы нас выручаете, товарищи! — обрадовался Млынский. — Передайте, товарищ Наливайко, командиру, комиссару, всем партизанам наше сердечное красноармейское спасибо. — Повернулся к деду Матвею. — А вас, дорогой Матвей Егорович, не знаю, как и отблагодарить за выполнение задания на «отлично». Разрешите вас обнять.

Дед Матвей повернулся к склонившемуся к нему Млынскому, смущенно пробормотал:

— Тебе спасибо за доверие, командир. Удостоил ты меня высокой чести послужить народу... Ента я тебя никогда не подведу. Ишшо что нужно, посылай деда Матвея. Спасибо!..

* * *

Вернулся из разведки лейтенант Кирсанов с бойцами. Он доложил, что гитлеровцы перекрыли танкетками и небольшими группами автоматчиков все дороги к Черному лесу. Млынский развернул карту и стал наносить на нее немецкие заслоны. Алиев, причмокнув, невесело сказал:

— Да, по всему видно, что без боя нам не прорваться!

— Ввязываться в бой нам сейчас ни к чему. Сделаем так, товарищ Алиев. Подкрепите группу лейтенанта Кирсанова бывалыми бойцами. А вам, товарищ лейтенант, нужно незаметно ночью подойти к заслону и без шума снять его и освободить проход вот на этой дороге. — Он показал ее на карте.

Кирсанов сделал отметку на своей карте, спросил:

— Думаю, что немцы ночью не сидят в танкетках. Ну, а если я ошибаюсь, то у вас есть гранаты.

— Не будем сейчас гадать, не зная обстановки. Вариант этот применить в самом крайнем случае. Мы пойдем следом за вами. Поможем, если до боя дойдет.

Оставшись один, Млынский через дневального вызвал Зиночку.

— К нам прибыли товарищи из партизанского отряда. Партизаны согласны взять наших раненых на лечение. Вам придется их сопровождать. До отряда. А потом вернетесь.

Зиночка встревожилась. Легко сказать: «А потом вернетесь». Это не командировка в мирное время. Девушка опустила голову.

— Понимаю, что нужно, я просто так... А как быть с Мишуткой?

— Разрешаю. — Взял руку девушки, сказал: — До скорой встречи...

Невольно смотрел вслед, пока Зиночку не скрыла темнота.

— Есть, товарищ командир, одна просьба к тебе. Только не знаю, уважишь, ай нет?

— После того, что вы сделали для отряда, разве можно отказать? Говорите, какая?

— Хужа он не хужа, но мне подавай немецкий. К нему патроны добывать куды как легше.

Млынский подозвал дневального, велел принести трофейный автомат и десять рожков патронов к нему. Вручая, сказал:

— Берегите и помните, что отныне вы связной нашего отряда.

Матвей взял автомат, поцеловал его. Затем сплюнул и со злостью произнес:

— Ен же, чертяка, немецкий, а я, дурень, лобызаю его! Тьфу!.. Отвезу раненых, заверну в поселок старуху проведать.

— В поселок, Матвей Егорович, возвращайтесь вместе с Зиночкой. И договоримся: ожидайте там наших бойцов. Специально пришлем за вами.

Далеко за полночь отряд Млынского в кромешной тьме подтянулся к заслону гитлеровцев на лесной дороге так близко, как это было возможно, чтобы не обнаружить себя.

Остановились, затаив дыхание, тревожно прислушиваясь.

Раздалось несколько торопливых пистолетных выстрелов. В напряженной тишине они показались очень громкими.

— Готовы... — почему-то шепотом доложил Млынскому лейтенант Кирсанов. — Дорога открыта.

Отряд, также стараясь ступать неслышно, просочился в Черный лес.

* * *

Зиночка, дед Матвей, партизаны хлопотали, не теряя времени. Бережно выносили из барака тяжелораненых, осторожно укладывали на телеги, застланные душистым сеном. Раненые повеселели, счастливо улыбались.

Когда заполнили три телеги, услышали собачий лай. Он приближался. Раненые тревожно приподняли головы.

— Как можно быстрее увозите раненых, Матвей Егорович! — сказал Наливайко, схватив автомат.

Дед Матвей перекинулся на переднюю телегу с тяжелоранеными, стеганул лошадей, они рванулись к лесной дороге. Вслед, скрипнув колесами, еще две подводы. За них держались легкораненые — это Зиночка приказала уходить всем, кто может идти.

Партизаны залегли на опушке и у барака, где еще остались раненые.

Гитлеровцы показались вскоре. Они шли осторожно, укрываясь за деревьями. Впереди несколько солдат с овчарками, рвавшимися с поводков.

— Огонь! — скомандовал Петр Наливайко. Зиночка укрылась за толстой сосной и вела прицельный огонь из пистолета. Справа от нее из-за куста орешника стрелял из немецкого автомата Наливайко. Зиночка заметила, что к нему сбоку подкрадывается высокий, тощий немец, и, наведя вздрагивающий пистолет, нажала на спусковой крючок. К ее радости, гитлеровец запрокинулся и рухнул. Но тут кто-то сильно ударил ее по руке, пистолет выпал. Вторым ударом автомата по спине немец сшиб ее с ног.

Солдатам с овчарками удалось ворваться в барак. Послышались автоматные очереди, лай собак, крики раненых.

Силы были неравные, но главное было сделано — дед Матвей с тяжелоранеными и облепившими телеги легкоранеными скрылись в лесу. Видимо, гитлеровцы их не заметили. Петр Наливайко крикнул стрелявшему неподалеку от него партизану:

— Передай по цепочке: забросать фашистов гранатами и отходить в лес!

Гитлеровцы преследовали по пятам, но в густые заросли войти побоялись. Дали несколько длинных автоматных очередей. Шальная пуля нашла Петра Наливайко, прикрывавшего отход товарищей. Петр схватился за грудь, качнулся, упад навзничь.

Гитлеровцы пристрелили тяжелораненых. Оставшихся в живых легкораненых согнали под навес.

Когда шел бой, Петренко прятался в лесу. Сейчас он метался между солдат, спрашивая: не видел ли кто девушку, такую красивую? Солдаты не понимали его, отталкивали.

— Зиночка! — закричал Петренко, увидев ее среди раненых. И к офицеру, умоляюще:

— Это моя невеста! Ради всего святого, отдайте ее мне! Я ведь ради нее привел вас сюда, рисковал жизнью!

— Негодяй! Слизняк! Нечего выдумывать, что я ваша невеста! Никогда этому не бывать! Лучше смерть, чем быть женой предателя!..

Офицер хихикнул, приказал закрыть пленных в бараке, охранять.

* * *

Дед Матвей доставил в партизанский отряд Батько раненых, рассказал о случившемся, тут же подался домой. В молодом ельнике встретил партизан. На самодельных носилках они осторожно несли Петра Наливайко.

Матвей Егорович, узнав Наливайко, снял заячью шапку, поклонился до земли.

— Мы, дедушка, еще будем бить... бить... фашистов...

Дед Матвей, выронив шапку, смотрел вслед уходившим партизанам, пока они не скрылись.

Один из партизан успел сказать ему шепотом, что рана Петра Наливайко — смертельна.

Красноармейцы, освобожденные Охримом, наперебой благодарили его.

Прихрамывая на раненую ногу, к Охриму подошел пожилой красноармеец.

— Скажи, пожалуйста, что тебя заставило рисковать своей жизнью ради нас?

— Хочу искупить свою вину. Ну что в полицаях ходил.

— Чего прицепился, Октай? Скажи человеку спасибо, что на свободе, а ты донимаешь его дурацким вопросом!

Охрим понял, что ответ его не удовлетворил Октая. А надо, чтобы он отбросил сомнения, обязательно поверил ему. Сказал:

— Хочу, как и ты, фрицев бить. Руки чешутся, понимаешь?

— Не совсем. Не обижайся, но никак не пойму, как можно помогать фашистам — служить в полиции. Да меня хоть на куски режь — ни за что бы не пошел!..

— Да хватит тебе! — набросился на Октая один из красноармейцев. — И к Охриму: — Отдохнуть бы, друг. Ноги не держат. Идем, идем...

— Теперь можно, — согласился Охрим. — Далеко отошли. И подзаправимся. Присаживайтесь, браточки.

Из вещевого мешка вынул хлеб, пять банок рыбных консервов, вскрыл их самодельным ножом.

Подумал: «И это предусмотрели гестаповцы!..»

Голодные люди ели с жадностью — в концлагере кормили раз в день свекольной баландой без хлеба. Давно такого вкусного не едали. А тут еще Охрим вытащил из вещевого мешка фляжку, налил в железную кружку самогона. Каждому досталось по хорошему глотку.

— А теперь решайте, что будем делать? — спросил он, завязывая пустой мешок.

— Нет уж, давайте вместе решать, — предложил Охрим.

Тощий боец в замусоленной шинели, с посиневшими от холода босыми ногами сказал:

— Может, потихоньку к своим пробираться будем?.. Пока линия фронта...

— Линия фронта уже далеко, — прервал Октай. — Оружия у нас — автомат да две винтовки. Ранены. Оголодали. Качаемся. Самый верный путь — к партизанам. Тут и мудрить нечего!

— Правильно, Октай! — одобрил Охрим. — Другого не придумаешь. И подсказывайте: в какую сторону податься? Немцы небось уже ищут нас.

— А где искать партизан? — спросил красноармеец, тщетно пытавшийся зажечь козью ножку, заполненную растертыми сухими листьями.

— Ищи ветра в поле, — ответил веснушчатый парень.

Рядом с Охримом сидел молодой красивый красноармеец. Его большие черные глаза внимательно следили за теми, кто принимал участие в разговоре. Поправив сбившийся на лбу бинт, сквозь который проступило бурое пятно крови, он вскинул глаза на Охрима, сказал:

— Мне пришлось побывать в отряде майора Млынского. Неподалеку он действовал. Где сейчас — не знаю.

Охрим повеселел. Удача, казалось, сама шла к нему.

— Надо искать отряд майора Млынского, — решительно поддержал он. — У меня для него важные сведения есть. Веди нас к месту, где расстался с отрядом. Мы порасспросим людей, авось нападем на след. Терять нам все равно нечего.

— Я готов! — согласился боец. Прихрамывая на левую ногу, он уверенно зашагал в сторону проходившего через лес шоссе. За ним устремились остальные. Шли гуськом, след в след.

Обойдя густой кустарник, группа вышла на залитое солнцем широкое, изрытое воронками шоссе. Видны были обгорелые немецкие танки, автомашины. Узкими змейками направо и налево уходили в глубину леса грунтовые дороги. У той, что шла на восток, боец остановился.

— Пойдем по этой, — уверенно сказал он Охриму.

— По этой так по этой, — согласился Охрим, не требуя объяснений. Но ведущий разъяснил:

— По ней давно никто не ездил, значит, встреч с немцами не ожидай.

Целый день шли на восток, не встретив на пути ни одного человека. К вечеру, усталые, вошли в лесной поселок.

По обе стороны улицы виднелись кучи золы и щебня. Сиротливо и страшно, как памятники нечеловеческому злодеянию, выглядели изуродованные печные трубы. И только в конце поселка, у самого леса, виднелся одинокий домик, из окон которого пробивался слабый свет.

Как уцелел он, что спасло его? — невольно возникал вопрос.

— Красноармейцы! — ответил Охрим. Звякнул засов, приоткрылась дверь. На пороге показалась худенькая старушка.

— Входите, коль свои, — неуверенно пригласила она.

В просторной комнате при слабом свете керосиновой лампы она подслеповатыми глазами оглядела гостей, поинтересовалась:

— Какие же вы красноармейцы, коли у вас одежонка и та разная?

— Мы, бабуся, из немецкого плена бежали, — пояснил Октай. — Не только одежонки, жизни едва не лишились.

— Горемычные вы мои! — сказала хозяйка, пригласила всех к столу, а сама стала хлопотать возле печи.

Охрим поинтересовался, кто сжег поселок, где его жители, бывает ли у нее кто.

Хозяйка отвечала не торопясь, часто вздыхая.

— Поселок наш зничтожили немецкие самолеты. Кто уцелел из народу, ушел куда глаза глядят. Одна я осталась, да хата моя, чудом непобитая. Все деда поджидаю своего.

Вывалила из казанка в большую деревянную миску отваренную в мундире картошку, принесла буханку черного хлеба и соленых огурцов. Охрим разлил из фляги остаток самогона, все выпили и дружно навалились на еду. Ели много, жадно. Спать улеглись на полу. Бодрствовали только Охрим и молодой красивый боец. Они подсели к бабке, спросили ее: не бывают ли в поселке партизаны?

— Заходили как-то раз красноармейцы. Поселок еще целым был, все домочки, как цветочки, стояли.

— А много их было? Может, знаете, куда ушли они? — допытывался Охрим.

— Мно-ого, — растянуто произнесла старушка. Подумав, добавила: — Ушли в сторону нового леспромхоза, вот туды. — Она показала рукой.

— А кто у них за старшего был? — проявил интерес красивый боец.

— Не знаю, сынок. Мне его не показывали. Старушка поправила на голове белый платочек, сморщила лоб.

— Мой Матвей вроде бы сказывал, что за старшего у них был какой-то Майоров.

— Может, и так, сынок! Я уже старая, где мне разбираться в энтих вопросах, — ответила бабка и полезла на печь...

Утром бабка напоила всех горячим чаем, заваренным на липовом цвету, и, благословив, отпустила в дорогу, еще раз показав с крыльца высохшей рукой направление:

— Вон на ту сосну, что в поклоне согнулась, и все время прямо.

Моросил мелкий холодный дождь. Намокшая трава и опавшие листья стали скользкими.

Уже темнело, а леспромхоза не видать. А ночью как пойдешь без компаса? Охрим сделал зарубку на сосне — в какую сторону продолжать путь, сказал:

— Спать будем здесь, и костер тут разведем, отогреемся. — Он ткнул пальцем на почерневшее место, где кто-то разводил костер.

— Место обжитое, — пошутил Октай. Увидел неподалеку дупло в вековой липе, из любопытства сунул в него хворостину. Никакого зверя в дупле не оказалось, но почувствовал Октай, что там что-то есть. Засунул по локоть руку и радостно закричал: — Нашел!

Дупло оказалось продовольственным складом: девять банок мясных консервов и два десятка пакетов с пищевыми концентратами.

Настроение у всех поднялось. Быстро развели костер, стали сушить одежду и варить суп — у Охрима был котелок.

Это было так неожиданно, что все замерли. Лишь Октай рванулся было к автомату, но на него навалился краснофлотец. Самый настоящий. В бескозырке. В бушлате.

— Заткнись! — оборвал его матрос и замахнулся: — А то...

Его охладило появление у костра еще одного моряка. Матрос доложил:

— Товарищ мичман! Нами задержана группа неизвестных в количестве десяти человек. Заявляют, что бежали из фашистского плена. Изъяты автомат немецкий и две наших винтовки.

Мичман не успел ничего сказать. К нему бросился молодой красивый боец.

— Сержант Бондаренко! — удивленно воскликнул мичман. — Сеня, родной мой, ты живой? Вот так встреча!..

Помяв изрядно сержанта, расцеловав его, мичман строго сказал:

— Товарищи! Только не обижаться: сами понимаете, время военное. Они, — мичман указал на матросов, — отведут вас в отряд, там все объясните.

— Я уже сказал: разберемся в отряде. — И к Бондаренко погромче, чтобы слышали все: — Товарищ сержант! Все дороги, ведущие в наш отряд, контролируются гитлеровцами и полицаями. Мы пойдем кратчайшим путем. Но придется преодолеть минное поле — оно под носом у немцев. Я с основной группой пойду вперед, а вы вместе с моими товарищами двинетесь за нами через час. Старший над всеми товарищ Потешин, а вас назначаю старшим над задержанными. Мы обеспечим вам безопасный проход через минное поле и прикроем ваш бросок через железнодорожное полотно у разъезда. В пути не разговаривать и не курить!

— Возьмите меня с собой, я в армии минером был.

Вакуленчук сочувственно посмотрел на Октая.

— Спасибо, но вам трудновато будет, вы ведь ранены.

Октай опустил голову: «Мичман прав, доверие нужно заслужить».

Перед тем как расстаться, Вакуленчук подозвал Бондаренко и добродушно сказал:

— Ты знаешь, браток, в отряде тебя да-авно похоронили.

— Это самое хорошее качество русского солдата. До скорой встречи!

Оторвавшись от немцев, Млынский привел отряд в самую гущу Черного леса. Вдали от проезжих дорог, на небольшой поляне, окруженной вековыми раскидистыми деревьями и живописными зарослями кустарника, обнаружили заброшенный лагерь геологов. Несколько почерневших от времени деревянных сборных домиков с заколоченными окнами оказались вполне пригодными для жилья. В стороне от них прижался к лесу длинный, добротно сбитый сарай. Рядом колодец, плотно прикрытый сверху досками.

Осмотрев лагерь, Млынский обратился к Алиеву:

— Размещайте в домиках людей, обживайтесь. Думаю, что здесь мы надолго задержимся.

— Тем более что скоро зима, — согласился Алиев.

Майор смотрел на усталые лица бойцов, выходивших на поляну, потом перевел глаза на небо, откуда, кружась на ветру, спускались на землю одинокие снежинки. «Скоро зима, — думал он, — а ведь не простая задача разместить людей».

— Хасан Алиевич, срочно организуйте работы по утеплению сарая. Оборудуйте нары в два этажа. Позаботьтесь, чтобы людям тепло и уютно было. А сейчас на подступах к лагерю выставьте боевые посты, хорошо их замаскируйте. Вокруг лагеря прикажите отрыть окопы полного профиля. В направлении дороги и на флангах нужно соорудить дзоты, установить в них пулеметы. Дзоты соединить ходами сообщения с окопами. Все подходы к лагерю заминировать. В минных полях оставить проход для себя. Проход держать под усиленным контролем, чтобы исключить несчастные случаи. Все строения нужно тщательно замаскировать, чтобы не были видны с воздуха. Осторожно разведать, что делается в радиусе двадцати — тридцати километров. Короче говоря, нужно сделать все, чтобы исключить внезапные налеты на лагерь.

Млынский заметил, что к нему мчится Мишутка. Он поймал мальчишку и подбросил высоко над собой. Тот захлебывался от удовольствия. Занятый приемным сыном, майор не заметил, как подошел Серегин.

— В одном из домиков бойцы нашли радиоприемник и к нему несколько сухих батарей, — доложил он.

— Это же здорово, капитан! Если батареи исправны и мы заставим заговорить приемник, мы же... Вы знаете, что мы можем сделать? Послушать Москву! Скоро праздник!

— Папка, какой праздник? — вмешался Мишутка.

— Октябрьской революции, — ответил Млынский, разглаживая волосы на голове мальчишки. — В этот день родилось наше государство, Мишутка. Советская власть появилась на свет. Понимаешь, родной мой?

Млынский взял за руку Мишутку, пошел с ним в домик, где обнаружили приемник. Лейтенант Кирсанов доложил, что приемник исправный, но с настройкой почему-то пока не получается.

Мишутку тоже ожидала радость: в одной из комнат бойцы нашли трехколесный велосипед, обтрепанного медвежонка и другие игрушки. Мишутка уселся на велосипед и, прижимая к груди медвежонка, подъехал к Млынскому. Глаза мальчика блестели, худенькое личико светилось счастьем.

— Ему бы играть, а он мотается по лесам, — пожалел Мишутку Серегин.

— Если бы только он один, — заметил Млынский. Расстегнул карман гимнастерки, достал фотокарточку, протянул Серегину.

Серегин долго и внимательно разглядывал озорное личико мальчугана, беззаботно глядевшее с фотографии.

— Поразительное сходство. Тут уж никак не скажешь, что не ваш сын. Вылитый папа. Если не ошибаюсь, вы не знаете, где он?

— Не знаю, — вздохнул Млынский, пряча фотографию.

На поляне кипела работа. Красноармейцы маскировали крыши домов и сарая ветками ельника и сосен, другая группа обтесывала только что срубленные деревья для дзотов. Млынский подошел к этой группе, рассказал, в каких местах надо соорудить дзоты и как, чтобы обеспечить лучший радиус обстрела. Прошел к красноармейцам, рывшим окопы, затем к минерам, работавшим под руководством Алиева и Серегина. Помощником у них был Октай, показывавший бойцам, как закладывать и маскировать мины.

Над поляной повисла луна. Возвратилась группа разведчиков Потешина.

Матрос Потешин доложил ему, что вокруг лагеря в радиусе примерно двадцати пяти километров ничего подозрительного не обнаружено. Северо-западнее от дороги, ведущей в Черный лес, километрах в сорока — пятидесяти от лагеря немцы строят аэродром. На строительстве используются военнопленные, которых содержат на скотном дворе колхоза «Прогресс». В нескольких километрах от стройки воинский склад. Он обнесен колючей проволокой, усиленно охраняется. Сюда на крытых грузовых машинах ежедневно завозят какой-то груз. В пяти километрах от этого склада проходит двухколейная железная дорога. Немцы восстановили мост через реку, взорванный отходившей частью Красной Армии. Мост охраняется также очень тщательно. За час по железной дороге на восток проходит три-четыре эшелона с танками, артиллерией, боеприпасами и солдатами, а на запад — два эшелона с лесом, разбитой техникой, другим металлоломом, с хлебом.

— Молодцы! За такую информацию не грешно и к ордену представить. Только люди вы или птицы?

Тут-то Потешин и поведал историю, как они смогли добыть в такой короткий срок сведения.

— Вышли, значит, мы на проселочную дорогу, а Гриша Зябкин как ткнет меня под четвертое ребро. Не то от боли, не то от неожиданности я едва не заорал, да вовремя увидел под носом его кулак: ни звука. Глянул туда, куда глаза Зябкина направлены были, и замер. Фриц, настоящий фриц, шагает. Точнее, крадется так, чтобы спокойненько, ни веточку, ни хворостинку не зацепить, шума не сделать. При нем — автомат и все, как положено.

Только мы хотели провести операцию по его захвату — чем не «язык»? — припал на колени фриц и давай отгребать листья, а мы его на прицеле держали. Держали да не уследили, исчез фриц. Был, и не стало. Мы порешили подтянуться осторожненько к месту, где сгинул с земли русской фриц, но тот снова появился. Поначалу голова, а потом и остальное вылезло. Встал на ноги, отряхнулся и давай опять закладывать листьями место, откуда вылез. Камуфлировать, значит. Сделал свое дело и направился было в сторону, откуда заявился. Только автомата уже не было у фрица, вроде как бы безоружным стал. Тут и на сердце полегчало. Брать безоружного — штука не хитрая.

— «Хенде хох!» — крикнул я. Фрица передернуло, но руки он поднял. Мы к нему. Настал черед Грише объясняться, он по-немецки гергечит, сами знаете, здорово.

Первое, что сказал немец, когда узнал, кто мы, это что его имя не Фриц, а Фридрих. Потом рассказал, что он антифашист, осуждает войну и готов сдаться в плен. Фридрих и рассказал нам о строительстве аэродрома, как он подчеркнул, крупного, о складах и прочем. Рассказывал так искренне, что не верить ему было нельзя. А когда спросили, что делать с ним, ответил: «Что хотите, это ваше право». Но тут же посоветовал отпустить его.

Мол, в плен и потом можно будет, взять, а тем временем он кое в чем нам поможет.

«Я понимаю, — сказал Фридрих, — вы больше не верите, чем верите мне. Это естественно. Так вот в доказательство, что я готов вам помогать, начерчу вам сейчас подробный план расположения нашей части, строительства аэродрома. Только за один этот документ мне грозит немедленный расстрел. Расскажу и другое, что вас интересует. Разве это не убедительное доказательство? Мы можем договориться о связи с помощью тайника. — Фридрих показал на дупло в старом дереве недалеко от дороги. — А теперь решайте, что делать со мной. Можете увести меня. Я давно мечтал о переходе на сторону Красной Армии или партизан. А вот в этом месте, — Фридрих показал берлогу, из которой вылез, — я кое-что приберегаю на случай перехода к партизанам».

— В берлоге, — продолжал рассказ Потешин, — оказалось пять автоматов, три русских винтовки, несколько десятков гранат, патроны к автоматам. Фридрих при нас начертил обещанные планы, скрепил их своей подписью не задумываясь. Ну мы и решили отпустить его. Условились, что если он понадобится нам, положим в указанный им тайник записку со словами «Рот фронт». Это будет означать, что встреча на другой день между пятью и шестью часами. По совету немца взяли автоматы и патроны к ним. «Я восполню, — сказал Фридрих. — У меня такая возможность есть». Забыл еще сказать, что по-русски Фридрих говорит очень плохо, но понять его можно. Письменного русского языка не знает, так что «Рот фронт» надо написать по-немецки.

Еще Фридрих написал вот эту бумагу. Пояснил, что здесь сведения о личном составе его части, фамилии офицеров, данные о расположении охранных огневых точек.

Млынский, Алиев, Серегин ознакомились с документами, которые передал Фридрих, одобрили действия разведчиков.

— Эх, Семена Бондаренко нет! — пожалел Млынский. — Сейчас бы все перевел, и точно. Ну как-нибудь сами попытаемся разобраться. Спасибо, товарищ Потешин, вам и товарищу Зябкину за хорошую службу. Очень ценные сведения. Отдыхайте. — И к своим помощникам, когда Потешин и Зябкин ушли: — Эти разведывательные сведения открывают нам большие возможности для активных действий, но, естественно, их надо проверить. Надо тщательно разведать все эти объекты, досконально изучить систему охраны железнодорожного моста. Переброска войск, техники может свидетельствовать о подготовке нового наступления, и наша задача — всемерно помешать этому.

— Хорошо проведенная операция, помимо всего прочего, позволит нам пополнить запасы боеприпасов и продовольствия, — довольный, сказал Серегин. — Ну а бойцы не подкачают. Как, политрук?

— Настроение бойцов и командиров самое преотличное. Говорят, почаще бы проводить операции против гитлеровцев, а не только пробиваться к своим.

— Товарищу Серегину мы поручим собрать более полные данные об объектах, указанных Фридрихом, — с учетом обеспечения нашей операции, а товарищу Алиеву — провести беседы с личным составом отряда. Разработкой операции займусь я. Попытаюсь и перевести документы. А теперь, если нет возражений, пора и нам отдохнуть.

Лагерь погрузился в глубокий сон. Только часовые да пулеметные расчеты, обосновавшиеся в дзотах, бдительно несли охранную службу. Вокруг шумел лес, свистел ветер. Высоко в черном небе мерцали яркие звезды. Недалеко от лагеря выли волки, чуявшие приближение зимы.

* * *

В Черный лес вошли в полдень. Охрим тревожился все больше и больше. Уже который раз лихорадочно обдумывал предстоящую встречу с Млынским. Как пройдет она? Поверит ему майор или не поверит? Если не поверит — все пойдет прахом!..

Несколько раз группу Вакуленчука останавливали часовые. Каждый раз они появлялись неожиданно, неизвестно откуда, и каждый раз Охрим пугался, непослушными пальцами скручивал козью ножку, просыпая самосад, и так и бросал, не скрутив.

Еще сколько-то шагов — и должна решиться его судьба. Но как?.. Может быть, последний раз он видит это ласковое солнце?..

Первыми увидели возвратившихся разведчиков красноармейцы, чинившие колодец. Радостно замахали. Вертевшийся возле них Мишутка тоже обрадовался, стремглав побежал навстречу краснофлотцам, крича: «Полундра!»

Заметив незнакомых людей, резко остановился.

Мичман Вакуленчук поцеловал его, высоко подбросил, осторожно поставил на землю, присел на корточки.

— Дома, — ответил Мишутка. — У, какие у тебя щеки колючие!

Вакуленчук доложил о выполнении задания, о задержании группы неизвестных.

Майор попросил подробнее рассказать об обстоятельствах встречи со Шмилем и освобожденными им военнопленными. Ознакомился с документами, изъятыми у Охрима, сказал:

— Пригласите ко мне этого Шмиля. Хочу поговорить с ним с глазу на глаз. В прихожей обыщите: нет ли какого оружия? Всяко бывает.

Охрим вошел настороженной походкой, оглядываясь.

— Здравствуйте. Присаживайтесь... Кем в полиции работали?

— По блату, товарищ командир: начальник полиции, Раздоркин, по оплошности деда с бабкой мой дядюшка. Он и приветил племянничка.

Охрим почувствовал себя неловко. Наступила минута, та ответственная минута, которую он ожидал с невольным страхом.

— Как бы вам сказать, чтобы вы враз поверили. Я Охрим как бы в двух лицах. Это вы точно угадали, что меня направили в ваш отряд. Гестапо направило. Верно и то, что я согласился выполнить задание гестаповцев. Правда, самую малость покуражился. С ними шутковать опасно. Не дураки.

Охрим подробно изложил, кто его направил в отряд и с каким заданием. Передал письмо Млынской.

— На все это я пошел, повторяю, совершенно добровольно. Мало того, я ожидал такого задания, а когда получил его, считал себя счастливым человеком. Хотите верьте, хотите нет, но я радовался, как дите.

Млынский не спускал глаз с Охрима. Он и противен был ему и симпатичен: признался ведь, нашел в себе силы.

— Вот вы глядите на меня, товарищ командир, и небось думка у вас: «Ну и подлец же ты, Охрим». А я не подлец. Ей-ей, не подлец. На службу в полицию я пошел по совету соседа по дому, Павла Матвеевича. Он у нас секретарем подпольного горкома партии.

— Самойлов. Павел Матвеевич Самойлов. У него на левой щеке родимое пятнышко в копейку. А начнет говорить что, все руками от себя отгребает.

«Точно, Самойлов! — убедился Млынский. — Живой, значит!»

— Так вот Самойлов хорошо знал меня и доверял мне. «Нам, Охрим, нужен свой человек в полиции, — сказал он, — тебе придется пойти в полицию. Будешь помогать нам. А мы по приказу партии в глубоком подполье работать будем». Сами понимаете, я не мог ослушаться партийного секретаря, потому как уважал и верил ему, как себе. А чтобы мне веры больше было, он дал мне кое-какие документики и легендочку придумал. Как порешили, так и сделали. Все, что творилось в полиции, товарищ Самойлов знал до тютельки. Снабжал я его и документиками разными, и бланочками всякими. Одним словом, службу нес... — подумал, поправился, — несу исправно. А что на душе, сами понимаете. На глазах людей честных истязают, а я в стороне должен остаться. Я же не сукин сын, чтобы руки в ход пускать. Правда, голоса не жалел: кричал, ругал людей — это для немцев и их овчарок, чтобы не заподозрили. Словом, на душе кошки скребли, душу в кровь раздирали. Своему врагу не пожелаю такой должности. Теперь вижу, поняли, товарищ командир, почему я радовался, как дите, когда мне предложили к вам направиться. Самойлов, когда узнал об этом, тоже обрадовался. Мы, сказал он, давно ищем возможность установить связь с отрядом Млынского. Это боевой отряд, сказал он, и вместе мы такие дела будем делать, что немцам тошно станет.

— Что же это я, товарищ командир, вроде как байки вам рассказываю. Вы же мне можете и не поверить.

Резким движением Охрим отвернул пиджак, ловко распорол подкладку, достал сложенный листок бумаги, протянул майору:

— «Податель этой записки, — читал Млынский, — человек наш до мозга костей. Полицаем стал по моему совету. Как тебе известно, Иван Петрович, я оставлен в городе для работы в особых условиях. Когда узнал, что и ты обосновался под боком, я стал искать пути связаться с тобой. Возможность такая представилась, и мы незамедлительно воспользовались ею. О паролях и явках, о способах бесконтактной связи мы уполномачиваем вести переговоры с тобой подателя этой записки, Охрима. Наши предложения он доложит.

Млынский дружен был с секретарем горкома партии Павлом Матвеевичем Самойловым, хорошо знал его почерк, его любимые выражения «наш до мозга костей», «крепчайше жму руку».

«Письмо его», — решил Млынский. Да и опыт работы в органах государственной безопасности подсказывал, что Охрим говорит искренне. Невольно воскликнул:

— Вот это да! Вот это здорово! — И уже сдержанно: — Сами понимаете, в нашем деле каждого человека нужно знать. Вы привели девять человек, а кого знаете по-настоящему?

— По-настоящему никого. А все же за двоих могу поручиться, глаз у меня мало-мало наметан на людей.

— Тут на глазок нельзя, Охрим. Давайте договоримся так. Для всех, кто вас окружает здесь, вы тот, кого прислало гестапо. И ведите себя так, как учили вас там. А наши дела мы будем обговаривать вот тут, у меня. Подозрений это не вызовет ни у кого, даже у немецкого агента, если им удалось заслать в отряд своего человека. Вы привезли мне письмо жены...

— Мне кажется, оно поддельное, но это моя догадка, не больше. Жену вашу не видел.

— Разберемся, Охрим... Так вот, я получил письмо от жены. Я обдумываю, взвешиваю все «за» и «против», возникает необходимость — советуюсь с вами. Все логично, не правда ли?

Охрим прикинул что-то в уме, неторопливо ответил:

— Спасибо вам, Охрим... А сейчас нам нужно расстаться: долго засиживаться нельзя.

Оставшись один, майор еще раз прочитал письмо жены. Если бы кто наблюдал со стороны, увидел бы, как въедливо он всматривался в каждое слово, каждую букву. Затем вынул из кармана гимнастерки фотографию жены и сына и долго смотрел на дорогие сердцу лица.

Положил фотографию в карман, снова достал, взглянул, опять положил на место рядом с партийным билетом. Закурил сигарету, заходил по комнате, а в голове думы, думы... Как они там?.. Живы ли?.. Как помочь?..

Он не мог оставаться один, пригласил Алиева.

— Что с вами? Не больны ли вы? Млынский положил ладонь на плечо Алиева, ответил:

— Хуже, Хасан Алиевич. У меня большая неприятность. Прочтите, — и протянул политруку письмо жены.

Алиев подошел поближе к окну, пробежал глазами письмо, встревожился.

— Охрим принес. Человек он наш, но пришел по заданию немцев. Письмо ему вручили для передачи мне гестаповцы.

— Вроде ее рука, и решительность тона ее. В то же время от письма несет чужим, чуждым жене. Как бы вам это понятнее пояснить? В данном случае содержание письма чуждо духу моей Анны Сергеевны. Она не такая, чтобы просить помощи для себя. Она сама старается преодолеть любую трудность, встретившуюся ей на пути, и страшно ранима, когда ей предлагают руку помощи. Чтобы самой попросить — никогда. А вот помогать другим — ее страсть. Уж свою Анну Сергеевну я знаю хорошо! Чтобы не волновать меня, не причинить малейшего огорчения, она будет молчать, готова пойти на любое испытание. Из-за самолюбия, из-за обостренной гордости какой-то. А тут «опасность», «приезжай», «увези», «умоляю». Нет! Не ее это слова, чужие!

— Как бы там ни было, но если ваша семья действительно схвачена гестапо, надо подумать, как помочь.

— Спасибо, Хасан Алиевич, за участие в моем личном горе, только мы вряд ли можем помочь. Гестаповцы определенно захватили жену и сына для того, чтобы заманить в ловушку не только меня, а главное, наш отряд. Ведь они отлично понимают, что один я ничего не могу сделать. И тут, решая этот вопрос, слишком мало ошибиться нужно, чтобы накликать на отряд непоправимую беду. На мой взгляд, есть лишь одна возможность: обратиться за помощью к подпольщикам, действующим в городе.

Млынский передал в деталях свой разговор с Охримом.

— Так это же здорово! — воскликнул политрук. — Самойлов с товарищами обязательно поможет! Надо подумать, как нам через Охрима связаться с ним. А теперь, Иван Петрович, разрешите доложить результаты разведки. По данным местных жителей и наблюдениям наших людей, охрану железнодорожного моста несет взвод эсэсовцев, личный состав которого размещен в небольшом здании, что в ста пятидесяти — двухстах метрах южнее моста. Взводом командует штурмфюрер Зиберт. В дневное время охранную службу несет парный наряд, которому придана овчарка. Ночью охрану осуществляют два подвижных наряда. Интересующая нас воинская часть оказалась ротой СС. Она охраняет склады с оружием, боеприпасами и продовольствием. В течение недели немцы каждый день завозят на территорию части авиабомбы, снаряды, пользуясь при этом большими крытыми машинами. Во главе роты стоит оберштурмфюрер Мольтке. Строительство аэродрома последние пять-шесть дней ведется весьма интенсивно. Количество занятых на строительстве солдат, в том числе военнопленных, возросло. Отмечено прибытие новых партий автомашин и грейдеров. Вчера на аэродроме впервые приземлилась группа истребителей «мессершмитт». Шесть самолетов. И двенадцать бомбардировщиков. Фридрих не обманул.

Командир отряда и политрук условились: создаются две боевые группы. Одна должна взорвать мост, другая — ликвидировать роту СС и сжечь складские помещения. В ходе операции захватить оружие, боеприпасы и продовольствие.

Только вышел Алиев, зашел Серегин. Присел столу, поправил усы.

— По лицу вижу, с доброй вестью пришли, — обратился к нему майор.

— Вы как в зеркало посмотрели, весть действительно хорошая. Сержант Бондаренко возвратился. Помните, мы его посылали с донесением в штаб армии?

— Помню, как же. Студент Бауманского училища.

— С ним был рядовой Иванов. На самой линии фронта их обнаружили немцы, открыли по ним стрельбу. Бондаренко отстреливался, дав возможность Иванову перейти линию фронта. Самого его тяжело раненного немцы забрали в плен. Освободил его Охрим.

— Это хорошо, что он вернулся, — отлично знает немецкий язык. Только почему немцы ему жизнь даровали? Постойте, постойте! Охрим его освободил? А ну-ка позовите поскорее Бондаренко. В этой истории не должно быть белых пятен.

Бондаренко подробно рассказал, что с ним случилось. Немцы издевались, били. Смерть казалась величайшим благом. Чтобы положить конец мучениям, он заявил на очередном допросе, что сражался в отряде Млынского и гордится этим. Думал, что после такого заявления его тут же расстреляют, но, к его удивлению, гитлеровцы не только прекратили избиения, но даже стали лечить, сносно кормить.

«Если бы мы отпустили тебя, что бы ты делал?» — спросил как-то лейтенант, которого специально приставили ко мне, немец. «Нашел бы отряд Млынского, чтобы продолжать борьбу с вами», — не задумываясь, ответил я, понимая, что живым из плена мне все равно не уйти: гитлеровцы, как я убедился, все равно всех пленных рано или поздно уничтожают. Это мое заявление не только не вызвало ярости, но, как мне показалось, даже понравилось лейтенанту. У меня возникла мысль, что гитлеровцы задумали меня завербовать и послать в отряд как своего агента. Ничего подобного. Даже никаких намеков на сотрудничество. Вскоре мне сказали, что я практически здоров и должен ходить на погрузку леса. Ходил, а сам подумывал, как бы бежать. И такая возможность подвернулась. Благодаря Охриму. Он уложил охранявших нас полицаев, освободил девять человек. Решили уйти к партизанам, но никто не знал, где их искать. Тогда я сказал, что знаю примерное местонахождение нашего отряда, назвал вашу фамилию. Охрим и другие обрадовались. Я и повел.

Млынскому стало ясно, почему гестаповцы сохранили Бондаренко жизнь, почему послали на погрузку леса. Хитро задумано!..

— Отдыхайте, сержант. Вы заслужили отдых. А Иванову удалось перейти линию фронта? Вы уверены в этом?

Когда Бондаренко ушел, майор спросил Серегина, какого он мнения об Охриме.

— Откровенно говоря, я еще не разобрался в нем. Не знаю, что и сказать. У нас есть пословица: «Черного кобеля не отмоешь добела». Она подходит к Охриму. Все-таки служил в полиции, да еще старшим следователем. Как бы он сейчас ни старался, этот черный период его жизни не выбросишь из его биографии. Наши ребята узнают, у многих, если не у всех, на душе горький осадок останется.

— Это верно, если человек предатель, но Охрим утверждает, что в полицию он поступил по заданию секретаря подпольного горкома партии.

— Поживем — увидим. — Млынский улыбнулся и протянул Серегину записку Самойлова.

— Совершенно верно, Охрим — наш человек. Немцы задумали против нас каверзу. У нас хорошая возможность «поиграть» с гестаповцами. Вы беседовали с теми, кого по указанию гестапо освободил Охрим?

— Да. Бондаренко, конечно, не вызывает никаких сомнений. Давно его знаю, и с наилучшей стороны. Понравился мне Октай, азербайджанец. Говорит, коммунист, партбилет сдал командиру, когда шел на задание. А как сейчас проверишь? Но чувствую, наш человек.

— Охрим его тоже хвалит. Может, подойдет в адъютанты ко мне? Давай посмотрим? Проверим одновременно.

— Какое настроение у бойцов? — поинтересовался Млынский.

— Отличное. Люди отдохнули, привели в порядок одежду, оружие. Правда, они хотят знать, что делается на фронте, получать письма от родных, близких.

— Желание естественное. Со временем и эти проблемы решим. Не все сразу... Да, как с радиоприемником?

За беседой незаметно прошло время. Стемнело. В комнату вошел Мишутка. Он зажег лампу, поставил на стол котелки с пшенной кашей, налил в кружки кипяток, уселся на топчан, сказал:

— Я во как наелся с матросами, — весело ответил Мишутка и для наглядности провел пальцем по горлу. А потом соскочил с топчана, подошел к столу и тихо спросил: — Папа, почему так долго не приходит тетя Зина? Может, ее немцы убили?

Млынский обнял Мишутку за худенькие плечики.

— Не беспокойся, сынок. Тетя Зина скоро вернется. Сбегай-ка еще за кипятком и ложись спать.

Когда Мишутка выпорхнул из комнаты, тревожно сказал Серегину:

— Может, действительно, что случилось? Может, Зиночку и деда Матвея захватили гитлеровцы? Сейчас же пошлите двух бойцов, как условились с Матвеем Егоровичем, к нему в поселок. Если там не окажется, пусть проберутся к озеру.

— Товарищ майор! Боевые группы сформированы, обеспечены боеприпасами и готовы идти на задание в любую минуту.

Млынский достал из планшета список личного состава отряда, другие документы, передал политруку.

— До нашего возвращения вы остаетесь за командира отряда. Следите за безопасностью базы. Под своим контролем держите подготовку к празднику.

— Праздник будет хороший, если, разумеется, вы благополучно вернетесь.

— А мы умирать не собираемся. У нас впереди уйма непочатых дел, — шутливо ответил Млынский.

* * *

Боевые группы вышли из лагеря на зорьке. К рассвету следующего дня подошли к исходному рубежу. Группа под командованием Серегина пошла в направлении железной дороги — она имела задание взорвать мост. Группа, которую возглавил Млынский, глубоким оврагом незаметно пробралась к огороженному высоким дощатым забором поселку, занятому гитлеровской воинской частью, и залегла поблизости в кустарнике.

Семен Бондаренко в штатской одежде, с повязкой полицая на рукаве, вышел на дорогу и уверенно зашагал к воротам, где стоял часовой.

Семен послушно остановился и по-немецки сказал:

— Я полицейский, несу срочный пакет оберштурмфюреру господину Мольтке! — и показал заклеенный пакет.

Бондаренко медленно подошел к часовому, вручил пакет.

Было еще темно, и часовой, силясь разобрать адрес, вошел в освещенную проходную.

Как только он отвернулся, Семен всадил финку ему под левую лопатку, сдернул автомат с упавшего и хрипевшего часового, выскочил к воротам, дал знак товарищам.

Зорко наблюдавшие за ним бойцы через минуту были уже у проходной.

— Бондаренко и Октаю взять проходную и ворота под наблюдение, остальные за мной! — скомандовал майор.

Взвод лейтенанта Кирсанова направился к штабу, мичман Вакуленчук повел матросов снять часовых у складов, остальные во главе с Млынским атаковали казарму. Действия бойцов были стремительны: в окна полетели гранаты, пытавшихся выбежать из казармы эсэсовцев скосили автоматными очередями.

Приказав подобрать раненых бойцов, Млынский повел свою группу к складам. Матросы задание выполнили. Оставалось сбить замки и по-хозяйски определить, что и сколько взять.

«Добра горы, а на себе много ли унесешь?» — думал майор. Очень жалко было ему оставлять трофеи, да что поделаешь.

— Товарищ командир, за складскими помещениями обнаружено пять крытых грузовых машин, — доложил подбежавший боец. — Что с ними делать прикажете?

— Да что ты? Одну машину загружайте ранеными, остальные подавайте под погрузку. Мигом!

Взвод Кирсанова тоже успешно выполнил свою задачу. Уничтожив оказавших сопротивление небольшую охрану и еще спавших штабных офицеров во главе с оберштурмфюрером и захватив документы, он вышел к воротам и присоединился к основной группе.

Когда машины покидали немецкую воинскую часть, взметнулись огромные языки пламени.

Позади каждой машины, заметая следы, тащилась разлапистая елка. Привязать их приказал Млынский.

* * *

В нескольких километрах находилось воинское подразделение гауптмана Зиберта, охранявшее железнодорожный мост. Перестрелки, которая завязалась между бойцами Млынского и эсэсовцами Мольтке, ни Зиберт, ни его солдаты просто не слышали. Зиберт поднял тревогу лишь тогда, когда ему доложили, что у Мольтке горят склады.

Зиберт кинулся на помощь Мольтке, впопыхах взяв с собой почти всех солдат, оставив охранять мост лишь несколько автоматчиков. Серегин воспользовался благоприятной обстановкой. Его снайперы довольно легко уложили часовых, а подрывники спокойно заложили тол.

— Всегда бы в такой обстановке работать нашему брату, — шутили они, когда закончили свое дело. — Положил взрывчатку, прикинул. Не понравилось — в другое место переложил ее, милую.

Взрыв был страшный. Мост приподнялся и тяжело рухнул в воду. Серегин вывел людей из камышей и стороной обошел усадьбу колхоза «Прогресс». У шоссейной дороги пришлось залечь: по ней в направлении железнодорожного моста неслась колонна грузовиков. Съежившись от холодного ветра, плотно прижавшись друг к другу, натянув на уши пилотки, в них сидели солдаты. За машинами, ревя моторами, двигались бронетранспортеры.

Когда шоссе опустело, группа Серегина пересекла его и кустарником вышла к лесу.

В это время группа Млынского уже достигла района Черного леса. Машины оставили в пятнадцати километрах от базы, замаскировав их. Боеприпасы и продовольствие перенесли на руках. Война научила: лишняя предосторожность лучше малейшей беспечности.

Утром Млынский вызвал Октая. Попросил рассказать о себе, о семье, а отпуская, неожиданно сказал:

— С завтрашнего дня приступайте к исполнению обязанностей моего адъютанта.

С трудом удержался не побежать. Хотелось с кем-либо поделиться своей радостью. С крыльца увидел проходившего мимо сержанта Бондаренко.

— С успешным выполнением задания. Ты здорово снял часового. От тебя все зависело.

— Пошли тебя, ты сделал бы то же и так же, не хуже.

— Скромность — это, брат, хорошо, но когда у тебя радость, обязательно хочется поделиться с нею другу. Чтобы пополам ее разделить. Присядем, — показал Октай на перевернутый пустой ящик. — Вот как сейчас мне, — продолжал он. — Майор меня вызывал. Расскажи, говорит, о себе, о семье. Все честно рассказал. Таить мне нечего. Честно жил, честно живу, честно и погибну, если такая судьба. Правда, Семен, что он — чекист?

— Душевный человек. И насквозь видит. Ведь увидел же, что я свой, советский. Говорит, адъютантом моим будешь, товарищ Октай. Значит, Семен, поверил? Ну, скажи, скажи? Самое нужное слово — слово друга.

— И я так, Семен, решил! Знаешь, как это отлично, когда тебе доверяют? Немцы мне не доверяли, когда контуженого взяли в плен. И я радовался, что они мне не доверяют. Иначе подлецом бы себя назвал. Когда свои не доверяют, и жить незачем. Вот и боялся я, Семен, как меня примут свои. Поверят ли, что я честный человек, коммунист?.. Ой, извини. О себе и о себе. А не спрошу, почему ты все эти дни грустный какой-то? Поделись с другом, легче будет. По себе знаю.

— А чему радоваться? Немцы, как дьяволы, рвутся в глубь страны. Никак не остановим. Отец и мать погибли, девушку потерял. — И, тяжело вздохнув: — Личное мое горе, брат, переплелось с общественным. Получилось вроде огромного кома. Вот он и давит.

— Дорогой мой, большое горе у тебя, у меня, у всех людей наших. Значит, по-твоему, мы должны быть грустными? Нет, брат, жизнь штука сложная, она идет по своим законам, с ними считаться изволь. — Октай снял шапку, провел рукой по голове и, улыбаясь, добавил: — Смотрю на тебя и вижу, грустишь и потому, что любишь.

— Глаза твои лучше всякого зеркала. Это — раз. Со мной такое тоже было — это два. Правда, слишком давно. Ты знаешь, я как увидел свою черноглазую Лейлу, сон потерял, все из рук валилось. Куда ни иду, где ни сижу, что ни делаю, а она стоит перед моими глазами: фигура точеная, коса до пят, лицо красивое, а улыбка — слово не подберешь, посмотреть надо. Понимаешь, стоит такая, как созревший персик в лучах восходящего солнца. Смотришь и насмотреться не можешь, одно расстройство. Отец узнал, как я страдаю, долго думал, но потом поженил нас. Лейла оказалась хорошей женой. Народила мне пять сыновей и одну дочь. — Тяжело вздохнув, добавил: — Как они там без меня?.. Вот прогоним немцев, я у тебя на свадьбе такой шашлык и букер-буря приготовлю, весь Киев закачается. — Посмотрел на Бондаренко лучистыми глазами, уточнил: — Если свадьба в Москве будет, и туда приеду.

У сарая, переоборудованного под жилье, столкнулись с Охримом. Поздоровались.

— Служба — не дружба, — отозвался Октай, — опаздывать нельзя. — И с обидой: — Освободить освободил, да тут же позабыл. Почему не заходишь?

После разговора с Млынским у Охрима словно гора с плеч свалилась. Но тревога еще осталась: надо было продолжать игру с гестапо, выдавать себя за преданного агента.

Охрим помнил предостережение Млынского, что Зауер и Шмидт обязательно будут проверять его через своих агентов, а искать их надо прежде всего среди тех, кто пришел в отряд вместе с ним. Охримом. И сам Охрим понимал, что лучшего пути для внедрения в отряд гестаповских шпионов не придумаешь. Старался вести себя так, будто он выполняет задание Зауера и Шмидта: у тех, кого он привел в отряд, вроде как осторожненько выспрашивал, как им понравилось в отряде, выстоит ли отряд, если вдруг нагрянут немцы и навяжут бой... По совету майора Охрим не завязывал подобного разговора лишь с Бондаренко и Октаем.

Двух агентов гестапо Охрим определил быстро: появились в отряде недавно, вместе с ним, а уже знали, как вооружены бойцы, где какие подходы к отряду заминированы, сколько бойцов в отряде, сколько и каких боеприпасов, сколько раненых, продовольствия.

Охрим понял и то, что эти лица, выдававшие себя за военнопленных, знают и о его связи с гестапо.

Поздно вечером, когда Охрим прилег отдохнуть, к нему пристроился рядышком боец, который проявил особую радость, когда он застрелил полицаев. Извинился, что беспокоит так поздно, и тихо, чтобы слышал только Охрим, произнес:

— Я солдат хозвзвода, меня здесь зовут «Иваном». С сегодняшнего дня, «Рейнский», ты будешь выполнять мои приказания.

— Кажется, дела наши идут нормально. — И, кивнув в сторону проходивших бойцов: — Это все будущие мертвецы, но об этом потом. А сейчас скажи: что ты добыл за эти дни?

— Есть кое-что, — ответил Охрим и сунул в руку «Ивана» записку: — Здесь все изложено.

— Больше не писать. Держи все в голове. При встрече будешь рассказывать. Обнаружат донесение, петли не миновать.

— Теперь слушай меня внимательно. Если Млынского не удастся вывести в город, его надо ликвидировать. Сделать это поручается тебе. Детали обговорим, когда придет время. Ко мне не подходи. Нужно будет — сам найду тебя. Запомнил?

Охрим пошел в сарай, в темноте отыскал ощупью свое место. Долго лежал с открытыми глазами. Думал: в городе было очень трудно, здесь не легче...

Дед Матвей подошел к своему дому далеко за полночь, перед рассветом. Постучал в окно. Жена не ответила. Постучал сильнее. Ни звука. Бросился к двери. Оказалась незапертой. Волнуясь и теряясь в догадках, сунулся в хату, чиркнул спичку. Взметнувшийся язычок пламени разорвал темень.

Не поверил глазам своим, засветил лампу — на стене, как прежде, висела.

Только она и на месте. Домашние пожитки разметаны по комнате. Стол и скамейки перевернуты. На полу сплошь черепки разбитой посуды. Кровать — словно свинья в ней походила. Вместо подушек — жалкие клочья, а пух, выпущенный из них, порошей покрыл все. Шагнул ближе, пушинки заметались по хате.

На подоконнике пустые пачки от немецких сигарет, груда окурок и пепла в тарелке.

Больно кольнуло под ложечкой. Понял, кто похозяйничал в его хате, и пуще прежнего забеспокоился. Где старуха? Что с ней?..

Вышел из хаты, держась за стену, чтобы не свалиться, зашел за угол, сделал десяток-другой шагов, озираясь по сторонам, до боли в глазах всматриваясь в темноту. За хатой росла развесистая яблоня, посаженная и выхоженная его Настей. Она любила дерево, как дитя, под ее тенью коротала редкие минуты отдыха. Сколько раз, бывало, забежит после отлучки Матвей в хату — Насти нет. Не волнуется, знает, сидит его Настя под яблоней на скамеечке и любуется своим деревцем. Вот и сейчас по привычке пришел Матвей к яблоне. Не досмотрел в темноте, оцарапался. Тут только вспомнил, что в кармане электрический фонарик, подаренный партизанским командиром Батько.

— Тьфу ты, дурень старый! — выругался Матвей. — Совсем головы лишился!

Достал фонарик, нажал на кнопку и отшатнулся: Настя висела на толстом суку яблони лицом к нему. Худая, необычно длинная. Седая голова откинулась набок. На груди фанерка, на ней что-то написано черной жирной краской.

Качнуло деда Матвея. Дотянулся до яблоньки, обнял, не упасть чтобы.

Не держат ноги, и только! Никогда такого не бывало!

— Ах, Настя, Настенька! Забрать бы тебя с собою! Да кто знал?..

Вся жизнь прошла перед дедом Матвеем, тяжелая трудовая жизнь, пока он стоял безмолвно, обняв Настину яблоньку.

Оттолкнулся от яблоньки, принес одеяло, что помягче, ватное, расстелил, чтобы складок не было. Перерезал ножом веревку, не удержал Настеньку, упала она на одеяло, а ведь хотел спустить осторожненько. «Не те силы! — подумал огорченно. — Стареешь, Матвей Егорович!..»

Подложил под голову Настеньки шапку, завернул края одеяла, укутал. Ночь-то холодная.

Рядом и стал сколачивать гроб из припасенных на всякий случай досок. Не заметил за жаркой работой, как неслышно подошли к нему два краснофлотца с автоматами.

— Здравствуйте, дедушка Матвей, — сказал один из матросов. Старик узнал Потешина. Ответил, смахнув рукавом слезу:

Потешин приказал товарищу внимательно наблюдать за дорогой, ведущей в поселок, снял с плеча автомат и стал помогать деду Матвею. Вскоре гроб был готов.

Анастасию Васильевну похоронили под ее яблоней.

Постояли в скорбном молчании. Дед Матвей взял горсть земли с могилы, завязал в платочек. Узелок опустил в карман. Надел на плечо автомат.

Когда проходили возле лесопилки, Матвей Егорович обратил внимание на то, что окна ее выкрашены свежей краской, навешена новая дверь и стружки еще не убраны. Не устоял перед соблазном, подкрался тихонечко, заглянул в окно. Ровным рядом, словно в строю, стояли станки. Вдоль них вышагивал полицай.

«Люминации не хватает! — подумал, рассердившись, дед. — Устроим, устроим!» Сдернул с плеча автомат. Звенькнуло стекло. Полицай откинулся на спину.

— Сынки! — крикнул Матвей Егорович Потешину и его товарищу. — Бросай стружку вовнутрь! Зажигай люминацию по Настеньке!..

До отряда добрались только на третьи сутки. Дед Матвей сразу к майору.

— Докладывай, дорогой мой Матвей Егорович. Рад видеть вас живым.

— Дедушка, а тетя Зина почему не пришла? — спросил Мишутка.

— Привет тебе передавала, — не сразу ответил дед Матвей и, взглянув на Млынского, добавил: — Ишол бы ты, внучек, спать. У нас тут разговор взрослый.

— Да, да, сынок, иди, — сказал Млынский, поняв, что не радостные вести принес дед. Сам закрыл за мальчиком дверь. — Ну, Матвей Егорович?..

— Вожжами бы Матвея Егорыча! Проваландались у озера, и хрицы налетели с собаками...

Дед рассказал, что произошло у. озера, что ему говорили оставшиеся в живых партизаны из группы Петра Наливайко.

— Докторша молодцом отбивалась, да будто ее заполонили, — закончил удрученно Матвей Егорович. Свернул козью ножку, затянулся, глухо добавил: — И Настеньку мою хрицы... На яблоньке... Сама посадила, когда сынка бог дал... Неужто, товарищ командир, отлеживаться тут будем? Бить их, нелюдей, осквернителей земли русской!..

— Для этого и в кулак собрались, Матвей Егорович. — И к Алиеву и Серегину: — Значит, как условились, завтра докладываете свои соображения об акции против гестапо и полиции. Может, и Зиночка еще жива...

— Я об Охриме. Чего-либо подозрительного я за ним не замечал. Оговаривать не буду. Да только он решительно мне не нравится.

— Но какие-то основания у вас должны быть? Он что — интересовался чем? Выпытывал у вас что?

— Не скажу, что интересовался, тем более выпытывал. Он о зверствах фашистов рассказывает.

Млынский ткнул сигарету в пепельницу, затушил ее.

— Вы говорите, Охрим подозрительный. Только я не пойму, что подозрительного в нем из того, что вы рассказали. Может, чего не договариваете?

— Понимаете, товарищ майор, чувствую, что человек этот не тот, за которого он себя выдает, — за раскаявшегося полицая, а объяснить не могу.

— Чтобы сделать вывод о человеке, тем более когда заподозрили его в чем-то нехорошем, антигосударственном, согласитесь, одних чувств недостаточно. Нужны бесспорные доказательства. Если Охрим кажется вам чем-то подозрительным, не спешите с выводами, присмотритесь. И условимся: никаких самостоятельных действий, никаких допросов ему не устраивайте. Заметите что-то серьезное, сразу ко мне в любое время дня и ночи. Именно ко мне. Поняли? А сейчас позовите Шмиля. Разумеется, я не собираюсь передавать ему наш разговор.

Октай разыскал Шмиля. Не особенно любезно сказал:

— О своих действиях майор мне не докладывает. Поторопись.

Млынский встретил Охрима радушно, угостил сигаретами.

— Грустно, когда не можешь сказать людям, что ты свой, советский. Кое-кто видит во мне прежде всего старшего следователя полиции. Вот Октай сейчас, как на врага, взглянул, когда ваше приказание передавал. А так со своими-то куда легче, чем с полицаями да гестаповцами. Радостней на душе стало. По детям вот сильно тоскую.

— Мы все страдаем этой пока неизлечимой болезнью.

Охрим подробно рассказал о встрече с «Иваном».

— Нервишки сдали у гестаповского резидента, — сделал вывод Млынский. — Это на руку нам с вами. Все, что нужно, мы предусмотрим, но и вы не будьте беспечны. Будьте бдительны, осторожны. Схватка предстоит опасная.

Млынский медленно зашагал по комнате — в последнее время он всегда ходил, когда обдумывал сложные вопросы.

— Скажите откровенно, Охрим, — наконец заговорил Млынский. — Вы могли бы незаметно провести в город группу наших людей?

— Рискованно, — пояснил Охрим. — Но ежели все хорошо обмозговать, пожалуй, можно. Готов пойти на это задание.

— Отлично! Тогда слушайте. С чем не согласны, скажите честно. «Иван» знает, что именно вам гестапо поручило выманить меня из леса и привести в город? Знает. Определенно, гестапо предусмотрело и другой вариант: мол, Млынский из осторожности сперва может послать с вами в город несколько надежных людей. Ну, хотя бы для того, чтобы проверить, что жена и сын действительно находятся в городе по указанному в письме жены адресу. Гестапо — серьезный противник. Вы проведете в город группу наших разведчиков. Конечно, мы все тщательно продумаем. Продумать надо, как все объяснить и тому же «Ивану», а главное Зауеру и Шмидту, к которым вы обязательно должны явиться.

Млынский достал из планшета план города, разложил на столе.

Охрим, пользуясь карандашом, как указкой, стал пояснять:

— С севера и запада город подпирают леса. Немцы страх как боятся партизан, поэтому усиленно контролируют все дороги и тропки с этих сторон. С юга и востока город межует с пахотными полями, колхозными. Здесь дороги охраняются полицаями. С ними общий язык я найду. Недаром же я оставил Петренко ключ от своего сейфа: там есть убедительные для него доказательства преданности ему. Сделал это я по совету товарища Самойлова.

— Мало сказать — думаю: головой ручаюсь. Петренко все обшарит, все общупает до ниточки. Найдет поклоны и себе, и Кранцу, и Шмидту, и Зауеру. Гестаповцам я написал — нету другого такого верного слуги, чем господин Петренко. В восторг придет гитлеровский холуй!

— Ну что же, все складывается как нельзя лучше. А «Ивану»... — Млынский перешел на шепот, — вот что скажите...

Как только стемнело, Охрим, нарушив указание «Ивана», разыскал его возле кухни, потянул в сторону, тихо сказал:

— Важные новости имеются: Млынский в город идти не собирается, меня посылает.

— А ты пробовал уломать его, чтобы сам пошел? Он нужен нам, а не бумажка его!

— Да уж как ни старался. Фанатик! Готов семьей пожертвовать ради, как ее... идеи, что ли... А может, запиской предупредит, когда и где встреча? А может, хочет проверить, там ли семья? Как думаешь?

— А что? Может, и так. Дрожать не нам — Млынскому нужно.

«Иван» взял Шмиля под руку, повел в лес. Остановился у березы, ткнул пальцем в надрез.

— Моя работка. Будет что срочное — черкни и сунь сюда, под кору. Я рядом. Тут же приберу, а тебе передать нужно что, найдешь здесь же. Только как учили: прочитаешь — в огонь.

Охрим подошел к повару, получил полкотелка супа, два сухаря, уселся под деревом с бойцами.

* * *

На следующий день немецкие разведывательные самолеты появились в непосредственной близости от лагеря. Вдоль и поперек они утюжили лес, прижимаясь к самым верхушкам деревьев. Изредка слышались пулеметные очереди: так, на всякий случай. И хотя не было никаких признаков того, что немцы обнаружили лагерь, Млынский приказал всем бойцам и командирам строго соблюдать маскировку, без дела из помещений не выходить, печки топить только ночью. Бойцы чистили оружие, чинили одежду, обувь. Особенно доставалось Бондаренко. Как заправский парикмахер он наголо стриг красноармейцев. Очередь его клиентов не уменьшалась. Работа шла под непрерывные шутки и смех.

Когда остриг Октая и поднес машинку к его усам, Октай вскипел:

— Зачем моложе? Лейла любит меня с усами. Без них совсем нет красоты. Это — раз. В них сила мужская. Это — два.

Бойцы встретили слова Октая взрывом хохота.

— Ладно, ладно. Чтобы жена не разлюбила, я только подправлю.

* * *

Дул ледяной ветер. Пришлось поднять воротник шинели. Млынский обошел посты, просил быть повнимательнее, поговорил с бойцами. Навестил раненых. Распорядился получше протопить помещения. Вернулся как бы окрепшим: встреча с бойцами всегда придавала ему сил.

Стянул гимнастерку и стал пришивать чистый подворотничок, оторвав от выстиранного носового платка узкую полоску. Кто-то толкнул в спину, так что майор уколол палец.

— Буду мешать тебе, — сказал Мишутка, пытаясь залезть на широкую спину майора.

Млынский порадовался тому, что мальчишка начал уже шалить.

— Не то слово. Готовимся к празднику, — уточнил майор.

Получив рубашку с пришитыми пуговицами, Мишутка неохотно удалился. Он уже знал: когда к папе приходят его помощники, надо уходить.

— Нашими разведчиками установлено, что немцы закончили строительство взлетной полосы. Сегодня на аэродроме приземлилось девять истребителей и около трех десятков бомбардировщиков «Юнкерс-87». Зафиксирована доставка на аэродром авиабомб и горючего. Охрана усилена за счет прибывшего подразделения. Нужно побыстрее нанести удар.

— Так-то оно так, только все нужно хорошо обдумать... Завтра праздник Октябрьской революции, получше накормите бойцов.

— После праздника возьмем у гитлеровцев. На этом аэродроме.

* * *

В этот день все проснулись раньше обычного. Настроение приподнятое. После сытного завтрака собрались в сарае, приспособленном под казарму. Посередине на самодельном столике стоял старенький радиоприемник.

— С великим праздником вас, дорогие товарищи! — торжественно поздравил майор. — Лейтенант Кирсанов, включите приемник!

Затаив дыхание, все с нетерпением смотрели на облезлую коробку приемника, еще не веря, что он может заговорить, что может состояться сам парад Красной Армии именно в Москве, на Красной площади: ведь гитлеровские листовки утверждали, что Красная Армия разгромлена, что немецко-фашистские войска уже подошли к Москве и 7 ноября 1941 года на Красной площади будет их парад...

Лейтенант Кирсанов, связист по военной специальности, повернул рычажок, сам волнуясь. Приемник затрещал, захрипел. Лейтенант что-то подкрутил, и все отчетливо услышали:

И вдруг знакомый-презнакомый голос. Такой же спокойный, уверенный:

— Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, работники интеллигентного труда, братья и сестры в тылу нашего врага, временно попавшие под иго немецких разбойников, наши славные партизаны и партизанки, разрушающие тылы немецких захватчиков!..

Каждому невольно казалось, что это его спрашивают из родной Москвы:

... — Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?

Каждый принимал обращение ленинской партии и Советского правительства и к себе лично и старался не пропустить ни слова:

... — На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков...

Пусть осеняет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков...

Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!

Да здравствует наша славная родина, ее свобода, ее независимость!

— Сейчас на Красную площадь вступили пехотинцы, за ними — артиллерия и танки. Их путь с Красной площади — на фронт!..

Так и просидели на корточках, не шелохнувшись, вокруг приемника, пока не закончился парад. И тут раздался взволнованный голос Млынского:

— Дорогие братья! Наша родная Москва живет и борется. Она призывает нас усилить удары по фашистам. Смерть немецким оккупантам!

16

17

* * *

* * *

* * *

* * *

18

* * *

* * *

* * *

19

20

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *