XXI

В ночь на четырнадцатое июля в поселке Грязновском перебил своих офицеров и перешел к партизанам Первый забайкальский казачий полк. Семенов считал его лучшим из всех четырнадцати казачьих полков. Люди в нем были подобраны один к одному — все рослые и красивые здоровяки. Они были отлично вооружены и одеты, и коней имели только двух мастей — гнедой и рыжей.

Для партизан переход на их сторону семеновского полка оказался полной неожиданностью. Этот полк досаждал им больше всего. С самой весны гонялся он за ними по лесам и сопкам и нанес им большие потери под Орловской, и в Убиенной пади на Аргуни. О том, что в полку существовала и действовала подпольная большевистская организация, знали определенно только Журавлев, Бородищев и Василий Андреевич, но даже и они не думали, что казаки решатся на такой шаг в тяжелой для партизан обстановке.

Партизаны к тому времени оказались снова загнанными в глухие горные дебри Богдатской тайги, где их обложили со всех сторон крупные семеновские силы. У них почти не было патронов, часто жили они по нескольку дней без хлеба, а соли давно не видели. В семеновских газетах злорадно сообщалось, что красные в Богдати давно съели всех собак и кошек, что армия их тает с каждым днем. И действительно, под влиянием голода и военных неудач из Третьего и Четвертого партизанских полков ушло до тысячи человек. Это были преимущественно казаки низовых аргунских станиц. Они уходили за границу, знакомую многим из них с малых лет.

Дважды ездили к ним туда Бородищев и Василий Андреевич, чтобы вернуть их в полки. Аргунцы встречали их любезно и даже делились с ними купленными у китайцев патронами, но на все уговоры отвечали, что им еще не надоела жизнь, чтобы возвращаться сейчас в Богдать.

С переходом полка сразу все изменилось. Аргунцы стали так же дружно возвращаться в свои сотни, как и убегали из них. И уже семнадцатого июля партизаны начали стремительный поход на юг.

Семеновцы всюду панически отступали. Их командиры боялись, что и другие части при первой возможности уйдут к партизанам.

Преследуя противника, партизаны заняли Нерчинский завод и многие станицы четвертого военного отдела.

В те дни Роман Улыбин побывал со своей сотней в шестидесяти населенных пунктах, и когда обосновался на длительный отдых в станице Калгинской, сотня его насчитывала триста семьдесят человек. Точно так же разрослись и многие другие партизанские сотни.

Из вновь вступивших бойцов были сформированы еще четыре кавалерийских полка, а из двух захваченных у противника горных орудий создана первая партизанская батарея.

Командиром батареи был назначен Федот Муратов, как бывший артиллерист и человек, собственноручно захвативший одно из орудий в лихой кавалерийской атаке. Это назначение совершенно преобразило его. Он перестал выпивать. Когда его называли Федоткой — не отзывался. В батарею он отобрал исключительно бывших фронтовиков и нарядил их всех в сапоги со шпорами, а на фуражки им приказал нашить красные суконные кружки с тремя буквами «ГПБ», что означало: «Горная партизанская батарея». Один из его наводчиков оказался настоящим самородком. Любую цель накрывал он, если не с первого, то со второго снаряда, и почти в каждом бою получал Федот благодарность Журавлева за отличную стрельбу.

Встречаясь с Романом и другими своими посёльщиками, Федот заметно важничал и все время говорил только о своей батарее да о заседаниях революционного военного штаба, в которых он принимал теперь участие. А когда вступали в какую-нибудь станицу или село, занимал он со своими батарейцами самый лучший дом в центре, обосновывался в купеческой или атаманской горнице и никого не впускал к себе без доклада, так как помнил, что именно таким образом вел себя командир Второй забайкальской батареи полковник Кислицкий. С разрешения Журавлева обзавелся Федот запасными артиллерийскими расчетами. Он был твердо убежден, что скоро появятся у партизан другие трофейные пушки, и заранее готовился к этому.

Но скоро ему не повезло. Под станицей Донинской ввязался он в артиллерийскую дуэль с тремя полевыми батареями Азиатской дивизии барона Унгерна. Одну батарею заставил замолчать, но потерял обе свои пушчонки, разбитые прямыми попаданиями. Остался Федот не у дел, с одними зарядными ящиками. Партизаны подсмеивались над ним и называли командующим зарядными ящиками. Первое время он пробовал отшучиваться, но потом не выдержал и напился пьяным. В наказание за это его спешили и заставили пройти пешком шестьдесят верст, а потом его взял в свою сотню взводным Роман Улыбин.

* * *

В эти дни в партизанских партийных организациях снова побывал представитель подпольного центра дядя Гриша, и от него Роман узнал, что сбылось многое из того, что предсказывал он еще в беседах с красногвардейцами Курунзулайской лесной коммуны: весной началось наступление Красной Армии на Восточном фронте, а Сибирь и Забайкалье запылали в огне партизанской войны.

По плану, разработанному Сталиным, армии Восточного фронта были реорганизованы, пополнены боеспособными частями. К весне девятнадцатого года перед Колчаком за Уралом выросла грозная, несокрушимая сила. Весной Ленин решительно потребовал от Реввоенсовет;* Восточного фронта, чтобы Урал был отвоеван у колчаковцев до начала зимы. А уже летом красноармейцы, знавшие об этом приказе Ленина, писали ему:

«Дорогой товарищ и испытанный наш вождь! Ты приказал взять Урал к зиме. Мы исполнили твой боевой приказ: Урал наш!»

Начался разгром Колчака. В июле и августе колчаковские армии вынуждены были, после упорных боев, оставить Уфу, Пермь, Екатеринбург, Челябинск, Тюмень и откатились за реку Тобол. Красная Армия устремилась в Западную Сибирь, создав непосредственную угрозу самой столице «верховного правителя» — Омску. Колчак бросил на Тобол последние свои резервы, но уже разваливался тыл его армии, разваливалась сама белая армия. Чехи ушли с фронта, а солдаты сибирских полков отказывались воевать против рабоче-крестьянской армии, которая несла смерть поработителям и освобождение трудовому народу Сибири и Дальнего Востока.

Красная Армия находилась еще за тысячи верст от Забайкалья, но сокрушительные удары ее грозным эхом прокатились от Урала до самых берегов Тихого океана. И семеновцы, так же как и колчаковцы, почувствовали, что у них почва колеблется под ногами.

Атаман Семенов, напуганный уходом к партизанам одного из лучших своих полков, разразился грозным приказом по поводу этого, как он выразился, «печального события». В приказе он лишал казачьего звания и земельных наделов «изменников родины» и приказывал взять в их семьях заложников. Все свои сколько-нибудь надежные части перебросил он в Восточное Забайкалье, отказавшись от активных действий на Амурском и Верхнеудинском направлениях. Одновременно он обратился с просьбой о помощи к японскому императору. Просьба его была уважена, и две японские дивизии под командованием генерала Оон появились на Восточно-Забайкальском фронте.

В начале сентября Роману пришлось неожиданно столкнуться с японцами на Средней Борзе. Накануне его вызвал к себе Журавлев. Роман быстро оделся, прошелся щеткой по сапогам и, одергивая на ходу защитную рубашку, вскочил на подведенного ординарцем неразлучного Пульку.

В улице против церкви партизаны из «Волчьей сотни» катали бабки. К ним в компанию затесался Федот. Его еще издали узнал Роман по широченным голубым штанам с красными лампасами, в которых щеголял он со дня своего пребывания в командирах батареи. С закатанными по локоть рукавами, широко расставив ноги, стоял Федот на пыльной дороге с бабками в обеих руках. Увидев Романа, он позвал его:

— Подъезжай, сотник, погляди, как я «волкам» втыкаю. Вон сколько денег добыл, — показал он на свою фуражку, лежавшую на земле и почти доверху набитую керенками и голубыми банкнотами читинского казначейства.

Роман подъехал к фуражке, нагнулся с седла и выхватил из нее порядочную пачку денег. — Эй, эй! Больно ты много ухватил! Отбавь половину.

— Ничего, ты себе еще наиграешь.

— Бери, чорт с тобой, — согласился Федот.

Но тут к Роману подскочил толстогубый и круглолицый парень в широких приискательских штанах, схватил его за руку и зло, с придыханием сказал:

— Положи деньги обратно. Они еще в игре. Дарить их тебе антилерист без антилерии не имеет правой, пока игра идет.

Федот повернулся к парню, смерил его презрительным взглядом и поднес ему к носу кулак.

— Ты, месяц ясный, не суйся, куда тебя не просят. Эти деньги я могу с кашей съесть, и никакого тебе дела до этого нет. А за «антилериста» под горячую руку пополам перешибу. Ты ведь дезертир, заячий хвост, все лето за Аргунью просидел.

Показывая, что игра окончена, он бросил из рук бабки. «Волки» угрожающе зарычали. И когда Федот нагнулся, чтобы поднять свою фуражку, кто-то под самым его носом поддел ее ногой. Фурафка взлетела и опрокинулась, осыпая толпу радужными бумажками. Их моментально расхватали и попрятали по карманам. Роман думал, что Федот кинется в драку, но он только расхохотался:

— Жадность-то у вас и верно волчья. Вы за копейку змею оближете. Чорт бы с вами играл! — и, сунув руки в карманы своих штанов, величественно пошел прочь.

Роман догнал его, отдал ему деньги и с упреком сказал:

— Зря ты «волков» дразнишь. Народ они злопамятный.

— Плевал я на них с колокольни!

— Смотри, не проплюйся. Иди сейчас в свой взвод. Кажется, предстоит нам боевое задание. Я к Журавлеву по вызову еду, — и Роман поскакал в штаб.

Журавлева и Василия Андреевича он застал беседующими с командирами полков. В горнице было сине от табачного дыма. Загорелые, в пропыленных и выбеленных потом гимнастерках, командиры сидели и стояли у круглого стола, на котором лежала наполовину развернутая карта. Журавлев тыкал в карту красным карандашом и что-то говорил Кузьме Удалову. Невысокий и грузный Удалов сидел, опираясь на серебряную офицерскую шашку, поставленную между ног, и глядел на Журавлева прищуренными, скучающими глазами. Возле Удалова стоял Семен Забережный в кожаной куртке, с маузером на боку и биноклем на шее. Увидев Романа, он весело подмигнул ему и сказал Журавлеву:

— Улыбин явился, Павел Николаевич.

Журавлев поднялся из-за стола, пожал Роману руку и велел садиться. Помолчав, он заговорил, растягивая и тщательно подбирая слова:

— Вызвали мы тебя, Улыбин, для важного дела. Решили послать тебя в глубокую разведку на юг. Василий Андреевич и Семен порекомендовали тебя. Постарайся, дорогой товарищ, добраться до станицы Чупровской и выясни, что там, в степях, делается. По непроверенным сведениям, собирают там семеновцы большой кулак. Твоя задача — узнать, какие семеновские части там сосредоточены. Только давай заранее условимся: никаких рискованных потасовок с беляками не затевать, иначе толку из твоей разведки не будет. Согласен на такое условие?

Роман кивнул головой. Журавлев потер ладонью широкий, крутой лоб, потом спросил:

— Трех дней хватит?

— Постараюсь, чтобы хватило.

— Ну, значит, действуй. Людей бери с собой только таких, у которых кони добрые.

— Все понятно, товарищ командующий! — поднялся Роман. — Разрешите идти?

— Иди. Желаю успеха!

Взволнованный серьезным поручением, Роман по-особенному четко стукнул каблуками, повернулся налево кругом и вышел, отбивая шаг. Журавлев проводил его веселым взглядом и не удержался, подкольнул своих командиров:

— Сразу видны казачьи ухватки! Этому дисциплина не в тягость, она у него с детства воспитана. Многим бы не мешало брать пример с таких строевиков.

Намек его поняли. Командир Четвертого полка Белокулаков сердито задымил трубкой, а Уд а лов принялся сосредоточенно разглядывать носки своих американских сапог. Василий Андреевич подмигнул Семену и спросил Белокулакова:

— Что носом, Михей, закрутил? Разве угар почуял? Белокулаков вспылил. Сиплым, срывающимся голосом сказал:

— Дисциплина, дисциплина... Все уши прожужжали. А я скажу, что щелкать каблуками и тянуться друг перед другом нам не пристало. Мы вразвалку ходим, а белогвардейцев с самой лучшей выправкой били и бить будем.

Журавлев улыбнулся, но тут же согнал улыбку с лица:

— Плохо ты, Михей, дисциплину понимаешь. Друг перед другом на цыпочки можно не становиться, а вот приструнить разгильдяев и мародеров раз навсегда следует. За последний месяц в наши отряды влилось две тысячи новых бойцов. Среди них имеются всякие люди. Затесавшихся в наши ряды шкурников нужно выводить за ушко да на солнышко, а не покрывать их. Это, Михей, в первую очередь относится к тебе и к командиру Девятого полка. У вас были такие позорные случаи, как отказ поехать в разъезд из-за устроенной гулянки. Люди решили, что гулянка важнее, чем поездка в разведку. А третьего дня каких-то твоих молодчиков захватили, когда они у интенданта Второго полка овес воровали.

— Я их за это взгрел, два перехода пешком прогнал.

— Взгреть-то взгрел, но мне донести об этом происшествии не потрудился. А ведь таких мерзавцев мало прогнать пешком два станка, их судить надо. И нравится тебе или нет, но ты должен сообщить фамилии этих людей председателю ревтрибунала.

— Правильно, Павел Николаевич, — сказал Василий Андреевич. — Но у нас есть дела и поважнее. Вчера я случайно узнал, что товарищ Удалов, отходя от линии железной дороги, в попутных станицах и селах пообещал расстреливать выбранных населением поселковых атаманов и сельских старост. Это, товарищи, серьезное политическое недомыслие. Выходит, что Удалов решил насаждать анархию, а ведь он не рядовой партизан, он командир нашего лучшего полка.

— Так ведь это я делал там, где население за белых горой стоит, — подал свой голос красный от смущения Удалов.

— Ну, насчет этого ты полегче. Нет сейчас в Забайкалье таких мест, где бы все население стояло за Семенова. Везде беднота и батрачество сочувствуют нам, — это одно обстоятельство. А другое заключается в том, что сейчас, как правило, в атаманах и старостах ходят не богачи, а середняки, которые не чувствуют себя виноватыми ни перед нами, ни перед белыми. И этим людям, товарищ Удалов, туго приходится и без твоих дурацких приказов. Они все время между двух огней. С них требуем и мы и белые. Они бы трижды перекрестились, если бы лишили их этой чести. А народ им говорит: «Потерпите, порадейте для общества». Вот они и радеют, хоть и проклинают свою собачью должность. И не нам их пугать расстрелом. Пусть они делают свое дело, ставят печати на бумажках да поставляют нам же с тобой и подводы, и муку, и сено. С этим мы должны мириться, раз не имеем прочно завоеванной территории. Но как только мы покончим с семеновщиной, мы всюду создадим Советы, и заправлять в них тогда будут наши лучшие люди.

— Да, наломал ты, Кузьма, дров, — с укором сказал Журавлев Удалову. — Придется тебе за твой приказ влепить выговор. Разве ты не знаешь, какая теперь у нас тут сельская власть-то бывает? В одной, брат, деревне мы ухлопали одного атамана как семеновца, а другого семеновцы ухлопали как большевика. После этого надумали там старики упросить одну дряхлую и неграмотную старушку поатаманить в это трудное время над ними. Вот и атаманит эта старушка, печать под юбкой в мешочке носит, а казаки радешеньки, что до этого додумались.

— И так будет все время, пока мы за семеновцами гоняемся, а они — за нами. А узнает эта старушка про твой приказ и тоже в отставку попросится, — сказал Удалову Семен и всех заставил рассмеяться.

— Ну, так понял свою ошибку, Удалов? — спросил Василий Андреевич.

— Понял, — угрюмо буркнул Удалов.

— А теперь поговорим о другом, — снова заговорил Журавлев и обратился к Зоркальцеву: — Ты, Александра Македонский, у нас тоже самовольничаешь, заботишься только о своем полке, а до всей армии тебе дела нет.

— Откуда ты это взял?

— За примером далеко ходить нечего. Сколько ты под Донинской у белых патронов и винтовок захватил?

— Винтовок тридцать семь штук, а патронов две тысячи.

— Врешь ведь, по глазам вижу, что врешь. У тебя в полку на каждого бойца по сотне патронов имеется. Где ты их взял? Отбил в бою. Честь и хвала тебе за это. Но распорядился ты патронами не так, как следует. Сам до зубов вооружился, а другим ничего не дал. А ведь в Шестом полку у нас десять патронов на винтовку, да и в других не больше.

— Для тех, кто на боку лежать любят, я патроны добывать не обязан. За патроны мои бойцы кровью расплачиваются.

— Опять рупь двадцать! Да пойми ты, скупец несчастный, что одним полком не долго навоюешь! Хорошо мы будем бить семеновцев, когда все полки не хуже, чем твой, вооружить сумеем. И ты нам в этом деле должен помочь.

— А я что, не помогаю?

— Помогаешь, да мало. Скоро большие бои завяжутся. И если ты хочешь помочь нам, отдай половину боеприпасов. Тогда мы еще три полка боеспособными сделаем.

— Чорт с вами, отдам, — согласился Зоркальцев. — Только бузы в полку не оберешься.

— А ты объясни. Люди не безголовые у тебя, поймут, — сказал ему Василий Андреевич.

— Объяснишь им, как же! Такой гвалт подымут, что всем чертям тошно станет... А когда доставить патроны?

— Вот этот язык мне нравится, — рассмеялся Журавлев. — Завтра к вечеру сможешь?

— Постараюсь.

— Что же, так и запишем. А пока, товарищи, можете быть свободны. Только запомните, о чем речь у нас шла. Разведку ведите каждый на своем направлении изо дня в день, — иначе семеновцы в один прекрасный момент так на нас насядут, что будет хуже, чем под Орловской.

XXII

Роман с половиной своей сотни на отборных конях выступил из станицы.

Душный день клонился к вечеру. С юга навстречу разведчикам шла огромная темносиняя туча. То и дело зловещую синеву ее сердцевины, как трещины сухую землю, раскалывали извилистые молнии. Басовито погромыхивал за синеющими хребтами гром. Ветер тянул со стороны тучи, шатая кусты и глухо шумя в вершинах гигантских лиственниц.

— А тучка, ребятишки, нехорошая. Так и знай — с градом, — сказал Симон Колесников. — Надо ее нам где-нибудь переждать, а то она нам шишек наставит.

— До града мы хребет перевалить успеем, — ответил Роман, — слишком рано ты забеспокоился.

Но туча быстро приближалась. Не успели разведчики доехать до хребта, как его затянуло косым полотнищем дождя и града. Недалеко от дороги виднелась мельница, и Роман приказал свернуть к ней. По высокой, некошеной траве вперегонки понеслись партизаны туда, смеясь и гикая.

Едва добрались до мельницы и стали привязывать коней к мельничному замшелому и скользкому пряслу, как ослепительно резанула молния и ударил такой гром, что на него глухим и тяжелым рокотом ответили земные недра. Вверху зашумело, и вот первые градины, каждая с голубиное яйцо величиной, стали подпрыгивать в траве, гулко забарабанили по крыше, заплескались в речке. Одна из градин угодила Федоту в голову. Он дико взвыл и спрятался под брюхо своего коня. Потом выскочил оттуда и толкнулся в мельничную дверь. Дверь оказалась на запоре. Тогда он навалился на нее плечом, поднатужился и сорвал с петель. Вслед за Федотом в мельницу вошли и все остальные, зябко поеживаясь. Далеким и мирным пахнуло на Романа от всей этой веселой сумятицы и возни, напомнило шумные июльские (розы на сенокосе, невозвратную юность.

Скоро град сменился бурным и холодным ливнем. Роман выглянул из мельницы, закричал страшным голосом:

— Чьи кони отвязались? Ловите, пока не убежали!

Выходить под ливень никому не хотелось. Разведчики столпились возле двери, пытаясь узнать уходивших к дальним кустам коней. Наконец Федот признал своего коня. Он выругался, схватил валявшийся на помосте мешок, накинул его на голову и побежал ловить коня. Поймав его, вернулся назад, мокрый до последней нитки, и обратился к Лукашке Ивачеву и Симону Колесникову:

— А вы чего рассиживаетесь? Ведь это ваши кони отвязались.

Лукашка и Симон кинулись вон из мельницы. Федот принялся хохотать во всю глотку.

— Ты чего это? — спросил Никита Клыков.

— Да ведь они зря поперли. Идти-то тебе с Данилкой надо, а я пожалел вас.

Зычный хохот заглушил шум ливня. Никита и Данилка хотели было бежать следом за Лукашкой и Симоном, но Роман остановил их:

— Не ходите. Раз уж те пошли, то хоть и поругаются, а коней приведут. По-Федоткину не сделают.

— Надо хоть огонь развести, обсушить их, когда вернутся, — сказал Федот и принялся разводить в очаге огонь из лежавшего у порога сухого хвороста.

Лукашка и Симон прискакали назад верхами. Оба принялись ругать Федота, который с папиросой в зубах уже сушился у костра.

— Чего уж теперь ругаться, раз маху дали, — сказал он им. — Давайте лучше сушитесь, а то ночью Лазаря запоете.

...В полночь разведчики приблизились к поселку Березовскому. В нем не было ни одного огонька, но отчаянно тявкали собаки. — Неужели нас зачуяли? — спросил Симон Романа.

— Не должно бы. Это они на кого-то в улицах лают.

Спешились за огородами, в приречных кустах. В поселок отправились пять человек во главе с Федотом. Пошли они по огородам, чтобы не нарваться в проулках на семеновские заставы. Назад вернулись через полтора часа и сообщили: стоит в поселке много кавалерии, а в центре, у церкви, расположены две батареи полевых орудий. У орудий выставлена большая охрана.

— Должно быть, это дежурные расчеты, — высказал свое предположение Федот, — так что настороже держатся. А хорошо бы у них эти пушки оттяпать!

__ Ну, ладно. Больше нам здесь делать нечего. Номера полков на обратном пути узнаем, — уверенно заявил Роман. — К утру нам надо до Кутомары добраться.

Выше Березевского дорога проходит по правому берегу Борзи, прижатая к самой речке отвесными скалами. Но дальше долина становится шире, и там в одном месте, недалеко от дороги, разросся дремучий лесок.

На рассвете разведчики подошли к опушке. Один взвод сразу же расположился спать, а другой залег на опушке и стал наблюдать за дорогой.

Утро было сырое, холодное. Долго разведчики зябли, кутались в дождевики и шинели. Но едва поднялось солнце, как стало сильно припекать, и разморенные люди дремали, изредка переговариваясь.

Федот лежал рядом с Романом и вслух мечтал о том, чтобы снова обзавестись пушками.

Около полудня на дороге появилась сотня казаков. Шла она без дозоров. Впереди спокойно ехал молодой подъесаул в низко надвинутой фуражке, в синих галифе с желтыми лампасами. Следом за ним ехали два хорунжих. Они весело разговаривали и курили.

Вдруг Федот возбужденно зашептал:

— Пришьем, Ромка, офицериков! Мы их на таком расстоянии сразу срежем.

— Не дури, не дури. Не затем нас сюда послали. Минуту спустя Федот негромко вскрикнул.

— Ты это чего? — спросил Роман.

— Петьку Кустова и Митьку Каргина узнал.

— Врешь?

— Ничего не вру. Смотри в седьмом ряду спереди. Оба рядышком едут... — Ну, видишь? Петька-то, гад, уж урядник!

— Видать-то вижу, а признать не могу.

— Да они это, ей-богу, они. Едут, сучьи дети, и не подозревают того, что мы их можем очень свободно ухлопать.

— Ладно, молчи. В другой раз повстречаемся, так спуску не дадим.

— Раньше мы с Митькой большими друзьями были. Вместе у Елисея пшеницу из амбара воровали, — прошептал Федот.

Когда сотня скрылась из виду, он пошел будить остальных разведчиков, чтобы рассказать им про Митьку с Петькой. Только разбудил. Лукашку и принялся ему рассказывать, как от Романа прибежал посыльный с приказом всем идти в цепь. На дороге появилась густая колонна пехоты.

— А ведь это, ребята, японцы, — приглушенным шепотом оповестил всех Симон, ложась в цепь рядом с Романом и Федотом.

— Японцы!... — передразнил его Федот. — Что они тебе, с неба упадут, что ли?

— А я тебе говорю — они! Вон и знамя ихнее.

Впереди колонны, сквозь пыль, увидели они белое знамя с красным кругом.

— Это у них солнце на знамени измалевано, — припав к винтовке, твердил свое Симон, и под левым глазом его нервно подергивался живчик.

Японцы все, как один, низенького роста, были в желтых мундирах с красными поперечными погонами, в серых брезентовых гетрах. Шли они плотно сомкнутыми рядами, взбивая густую пыль. В каждом ряду было шесть человек, и все они походили друг на друга, как оловянные солдатики.

— Давайте угостим этих гадов, — не вытерпел обычно спокойный Симон и передернул затвор винтовки.

— Нельзя этого делать. Ты дурака не валяй.

— Да ведь сердце рвет. Никогда я не думал, что эти макаки будут расхаживать там, где я хлеб сеял, сено косил, где каждая травинка мне родная. А они, гляди ты, как дома разгуливают. Продал им Семенов Забайкалье, продал. И когда мы теперь изведем эту погань?

Ярость, сжигавшая Симона, передалась и другим. Роман видел, как вздрагивал всем телом Никита Клыков, как грыз сухую ветку Федот, как дрожала на спуске винтовки рука Лукашки.

— Не кипятитесь, ребята, — сказал им Роман, — придет время — и стрелять будем, рубить под корень. А сейчас наше дело — в прятки играть, счет этой чортовой силе вести.

Следом за первой колонной, которая насчитывала восемьсот солдат, с интервалом в две-три версты прошла вторая, а за ней горная батарея и минометы на грузовиках. Потом долго шли обозы. За обозами опять ехали казаки с крашеными пиками и какая-то дружина человек в триста, вооруженная наполовину берданками. Всего за день прошло по дороге два батальона японцев, полк семеновской пехоты и до двух полков кавалерии. Уже перед заходом солнца прошел последний большой обоз, охраняемый японцами, в середине которого восьмерка дюжих, грудастых лошадей везла полевое орудие с двумя зарядными ящиками.

— Дураки будем, если не оттяпаем это орудие, — сказал Федот.

— Отбить не мудрено, а как ты его к своим доставишь? — спросил Роман.

— Доставлю. Жилы надорву, кровью харкать стану, а доставлю.

Роман ничего ему не ответил и стал писать обстоятельное донесение Журавлеву. А потом, поддавшись общему настроению, все же решил потрепать японский обоз и отбить орудие.

Удержаться от этого он не мог, слишком обидным и оскорбительным было это нашествие чужих солдат на родную землю. Короткими ногами в брезентовых гетрах попирали они ее, и, казалось, содрогается она от гнева и отвращения. Одним своим присутствием оскверняли они самое заветное и святое, что только было у Романа и его товарищей. Эта мысль потрясла и ошеломила его. Он взглянул с болью на леса и сопки, на пашни и сенокосы и почувствовал свою безмерную вину перед ними.

По глухому лесу правобережья повел он своих шестьдесят бойцов обратно к Березовскому. Обогнув поселок, оказался его маленький отряд восточнее березовской поскотины, в густых придорожных кустах.

Солнце уже закатывалось, когда задержавшийся в поселке обоз двинулся дальше. Медленно вытягивался он из улицы на каменистый тракт, и, наблюдая за ним, дрожали бойцы от нетерпения, пробуя — легко ли вынимаются из ножен клинки, есть ли сила в руках.

Пропустив обоз мимо себя, Роман выхватил клинок и дал поводья Пульке. С криком «ура» вырвались за ним на тракт бойцы и понеслись на обоз.

Казаки в голове обоза оглянулись, как по команде, ударили нагайками по коням. Все до одного пустились они наутек. Растерявшиеся японцы кинулись вслед за ними, на бегу скидывая с себя ранцы, бросая винтовки. Только человек десять стреляли от подвод по разведчикам, трясясь от страха. Но били они словно с завязанными глазами. Только одного Никиту Клыкова нанесло на слепую пулю стрелявшего с телеги скуластого, дюжего ефрейтора в роговых очках. Этого ефрейтора наотмашь зарубил Роман, а остальных порубили, затоптали конями бойцы и понеслись за убегающими.

Теперь впереди всех скакал Федот и дико горланил:

— Даешь пушку!

Искинутая расчетом и ездовыми, пушка завалилась одним колесом в придорожную канаву. Упряжка ее сбилась в кучу, храпела, рвала постромки. Федот спрыгнул с седла, начал усмирять и распутывать лошадей. К нему на помощь бросились Симон и Алексей Соколов, а все другие пролетели дальше.

Самые проворные из убегающих японцев успели ухватиться за стремена казаков и бежали чудовищными прыжками, не выпуская их из рук. Перепуганные казаки полосовали их нагайками, чтобы заставить бросить стремена. Остальные японцы, отчаянно работая локтями и часто-часто перебирая ногами, без оглядки улепетывали следом за ними. И никто из них не догадался свернуть с дороги, недалеко от которой был спасительный лес.

Партизаны настигали их и с матерщиной рубили. Пощадили только одного японца, уж больно резво умел бегать этот японец. Роман и Лукашка догнали его только в двух верстах от поселка. К тому времени они успели приостыть и решили этого диковинного солдата-бегуна показать самому Журавлеву.

Захваченный обоз оказался с патронами и снарядами. Это была удача, о которой партизанское командование давно мечтало. Но нелегко было Роману доставить эту добычу туда, где в ней так нуждались. Бойцы наполнили патронами переметные сумы седел, набили туго все патронташи и карманы и навьючили до десятка лошадей. Но с пушкой, с которой Федот ни за что не хотел расставаться, не знали, что делать. Везти ее можно было только по лесам и сопкам, где зачастую нельзя было не только проехать, но и пройти.

А Федот твердил одно:

— Без пушки я — никуда. Пока живой — не брошу ее, — и отчаянно ругал всех, кто пробовал отговаривать его.

Тогда Роман выделил ему на помощь пятнадцать самых сильных бойцов, а сам уехал с остальными вперед, увозя с собой двадцать тысяч патронов и убитого наповал Никиту Клыкова, похоронить которого решили на Мунгаловском кладбище.

К вечеру на вторые сутки Роман был уже в расположении партизан. По его просьбе Журавлев отправил навстречу Федоту всю Золотую сотню. Под охраной этой сотни и заявился со своей пушкой обратно Федот только на седьмой день.

На него и на бойцов было страшно взглянуть. Они оборвались, отощали, обросли щетиной. И хотя и посмеивались над Федотом, но рады были не меньше его, что благополучно доставили эту пушку.

Назавтра во всех полках был зачитан приказ Журавлева, в котором он объявлял благодарность Федоту Николаевичу Муратову и назначал его командиром орудия. Так восстановил себя Федот в правах начальника партизанской артиллерии и по этому случаю снова нацепил на свои сапоги серебряные шпоры и стал отращивать для солидности усы, которые росли прямо не ко дням, а по часам. И чем больше они становились, тем важнее и серьезнее делался их хозяин.

XXIII

К зиме все населенные пункты Восточного Забайкалья повидали у себя и красных и белых. Три конных партизанских дивизии, насчитывающие пятнадцать тысяч сабель, стремительно разгуливали по всему гигантскому треугольнику, образуемому Маньчжурской железнодорожной веткой и реками Аргунь и Шилка. Четырнадцать кадровых казачьих полков, многочисленные станичные дружины и Азиатская дивизия барона Унгерна гонялись за ними, либо убегали от них в города, занятые крупными японскими гарнизонами. Борьба шла не на жизнь, а на смерть. Шахтеры, железнодорожники и приискатели, крестьяне и казачья беднота Забайкалья составляли партизанскую армию, ставшую грозной силой. Воевали они преимущественно по ночам. В станицах и селах, на приисках и заимках ежедневно завязывались внезапные скоротечные схватки. Каждое утро где-нибудь выводили за поскотину и расстреливали то захваченных в одном белье офицеров, то связанных и предварительно избитых до полусмерти партизан.

Много свежих могил прибавилось в этот страшный год и на Мунгаловском кладбище. Крепко спали там в братской могиле бывшие фронтовики и родственники партизан, выданные Сергеем Ильичом. А осенью привезли с Богдатского хребта Данилку Мирсанова и Назарку Размахиина, незадолго перед этим перешедших на сторону партизан и убитых в Богдатском бою.

С первыми морозами смерть заглянула и в козулинский дом. Однажды утром вступил в поселок один из полков Азиатской дивизии. Тотчас же зашныряли по всем дворам и конюшням дюжие казачьи урядники в поисках лошадей под полковой обоз. Старик Козулин как раз собирался ехать за водой и запрягал в обледенелые сани с бочкой гнедую мохноногую кобылу, когда в ограду заявился урядник в барсучьей папахе, с нагайкой в руке. Он оглядел кобылу со всех сторон, ощупал поочередно все ее ноги и, подойдя к бочке, спихнул ее с саней. Старик уже понял, к чему все это клонится, и стоял, тяжело вздыхая. Урядник закурил цыгарку, сплюнул на валенок старику и весело обратился к нему:

— Ну, папаша, надевай доху потеплее и сейчас же кати на площадь. Повезешь снаряды.

— А куда везти-то? Ежели далеко, так на такой кляче не довезу. На дороге она сдохнет.

— Куда — знать тебе не полагается. А в общем, недалеко. Завтра к вечеру домой вернешься.

— Сдохли бы вы с этими снарядами! — проворчал старик и пошел собираться.

Обоз выступил из поселка только вечером и ехал всю ночь по Уровскому тракту на север. На рассвете прибыл он в деревню Гагарскую. За ночь старик Козулин так намерзся, что, сдав снаряды, заехал к знакомому мужику, напился у него горячего земляничного чаю и полез на печку. Он понимал, что раз его освободили, то нужно скорее уезжать домой, но чувствовал себя настолько худо, что весь день и всю ночь не слезал с печки. Его то знобило, то бросало в жар.

А на рассвете началась со всех сторон стрельба. Это напали на унгерновский полк партизаны. Хозяин со всей семьей полез в подполье. Но у старика не было сил сойти с печки. Так и пролежал он там весь бой, крестясь и дрожа от страха.

Когда стрельба утихла, в избу полезли с надворья партизаны в косматых папахах, в козлиных и собачьих дохах. Они наполнили избу холодом, громким, оживленным говором и смехом. Радостно-возбужденные после удачного боя, они добродушно посмеивались над вылезшим из подполья хозяином и просили хозяйку пожарче топить печь, поскорее поить их чаем. Старик лежал и трясся всем телом, боясь, что партизаны увидят его и станут допытываться, кто он и откуда. И в это время услыхал, как один из партизан спросил у хозяина:

— Это у тебя, Николай, что за гнедуха во дворе стоит? Однако она Мунгаловская?

— Мунгаловская и есть. Это дедушки Козулина гнедуха, — ответил хозяин.

«Ну, пропал», — решил старик и притаился, ни жив ни мертв, а партизан продолжал спрашивать: — Где же у тебя дед-то спасается?

— Да вон он, на печке лежит. Нездоровится ему шибко.

Тотчас же ситцевый полог, закрывавший печку, отдернулся, и старик увидел молодое, нарумяненное морозом лицо с черными усиками. Он пригляделся и узнал Романа Улыбина. Роман приветливо поздоровался с ним, назвав его по имени и отчеству.

— Здравствуй, милый, здравствуй! — обрадовался старик. — Слава богу, что ты на меня наткнулся. Нарвись я на другого, так меня живо без кобылы оставят. А мне пешком теперь до дому ни за что не добраться.

— Ну, как там у нас дома живут? — спросил Роман. Ему не терпелось узнать о Дашутке, но прямо спросить о ней он стеснялся.

— Известно, как. Одними подводами всех замучили, никакой жизни не стало. У нас Дарья — и та пять раз в обоз ездила.

— А как она, здорова?

— Здоровехонька. Что ей поделается, молодой-то!

— А где Епифан? Все в дружинниках ходит?

— Там, милый, там. Не рад он этой своей службе, да ничего сделать нельзя, силой заставляют служить. Говорил я ему, чтобы к вам подавался, — решил приврать старик, — да боится, что вы зарубите его.

— Если по доброй воле перейдет, ничего ему не сделаем. Только пусть поторопится, а то поздно будет.

— Ладно, ладно... Скажу я ему, если живым до дому доберусь.

Поговорив со стариком и узнав, что он совсем больной, Роман привел к нему партизанского фельдшера. Фельдшер выслушал старика, дал ему два каких-то порошка, велел принять их оба сразу и потом хорошо пропотеть. Хозяйке же фельдшер приказал поить больного малиновым отваром.

Назавтра старик почувствовал себя настолько сносно, что решил ехать домой. Вместе с партизанским разъездом доехал он до Мунгаловских заимок и оттуда благополучно добрался до дому. Выбежавшей встретить его Дашутке он первым делом рассказал о встрече с Романом и о том, как хорошо Роман отнесся к нему.

— О тебе два раза спросил, кланяться велел. А меня, можно сказать, от смерти спас, главного партизанского дохтура лечить меня заставил, — похвастался старик.

Дашутку взволновали эти слова.

XXIV

Ночью старику опять стало хуже, и утром он уже не мог подняться с кровати. С каждым днем ему становилось все хуже и хуже. Аграфене и Дашутке стало ясно, что он уже не жилец на белом свете. Умер он тихо, словно заснул.

Хоронили его в студеный и ясный вечер.

Из мужчин на похороны пришел только его однополчанин старик Каргин. Женщины уложили покойника в гроб и вынесли из дому. У крыльца гроб поставили на сани. Дашутка взяла в руки вожжи, прикрикнула на Гнедуху, и та медленно тронулась с места. Заскрипели сани, заголосили старухи, и похоронная процессия двинулась из ворот в улицу. Шли за санями десятка три старух, баб и девок, закутанных в шали и полушалки.

В этот день из станицы Орловской выехал на Мунгаловский большой семеновский разъезд. Командовал разъездом Каргин. В заиндевелой косматой папахе, с карабином за плечами и биноклем на груди ехал он спереди одетых в шубы и дохи дружинников. За поскотиной он выслал вперед дозор из трех человек. Когда дозор оказался примерно на полверсты впереди, разъезд двинулся следом за ним. Шли попеременно то шагом, то на рысях. В долине Драгоценки дымились наледи, и видимость была плохая. Каргин приказал дружинникам держать винтовки наизготовку, опасаясь засад в придорожных кустах и оврагах.

Никого не встретив, вскоре после полудня разъезд благополучно добрался до сопки-коврижки, под которой стояла козулинская мельница. Первыми на крутую сопку вскарабкались, поскидав с себя дохи, дозорные. С гребня сопки они увидели поселок и белые столбы дыма над ним, а на дороге к кладбищу — похоронную процессию. Они приняли ее за колонну партизан. Моментально один из них скатился сажени на две с гребня и закричал спешивавшимся дружинникам:

— Давайте, ребята, скорее сюда! Из Мунгаловского партизаны уходят, обстрелять их надо!

Дружинники вперегонки полезли на скользкую сопку. Каргин оступился и съехал обратно к коноводам. Дружинники, не дожидаясь его, стали залпами бить по процессии...

...Дашутка шла рядом с санями и понукала с трудом одолевшую крутой подъем Гнедуху, когда немного впереди и правее ее пули начали срывать снег с дугообразного гребня придорожного сугроба. Потом она услыхала глухие звуки выстрелов. Тотчас же эти звуки потонули в истошном вопле баб и старух, ринувшихся кто куда, Дашутка бросила вожжи и упала в придорожный, забитый снегом ров. Гнедуха круто повернула назад. На повороте сани накренились, гроб свалился с саней, и покойник выпал из него. Гнедуха по снежной долине неслась стремглав под гору, высоко вскидывая ноги. Следом за ней бежали врассыпную самые проворные бабы и девки.

Когда Каргин, наконец, очутился на сопке, дружинники уже расстреляли по обойме патронов. Вскинув к глазам бинокль, он увидел разбегающихся женщин и закричал злым, простуженным голосом:

— Прекратить стрельбу! Что, глаза у вас повылазили? Там одни бабы.

Дружинники перестали стрелять и виновато смотрели на командира. Каргин напустился на парня, который первый принял похороны за красных:

— Ты что, Мирошка, окосел с перепоя? Из-за тебя нам в поселке теперь проходу не дадут, затюкают.

В это время со стороны Урова подходил к Мунгаловскому большой партизанский отряд Романа Улыбина. Партизаны передового разъезда, среди которых был и Роман, залегли на сопке и видели оттуда, как белые обстреляли похороны.

— Вот гады! — ругались партизаны. — От страха и злобы уже с бабами воюют!

Роман приказал обстрелять дружинников. Попав под пули партизан, дружинники ускакали на Орловскую. Тогда Роман поднялся на ноги, крикнул коноводам:

— Давайте с конями на южный склон, да поживее! В поселок поедем. За мной! — скомандовал он партизанам и бегом бросился по склону сопки.

Через несколько минут прискакали туда и коноводы. Партизаны сели на коней и наметом поскакали к поселку.

Когда Дашутка поняла, что больше не стреляют, она вылезла из канавы и, заливаясь слезами, подошла к покойнику. К ней подбежала Агапка Лопатина. Вдвоем они уложили покойника в гроб, накрыли крышкой и, не переставая плакать, пошли в поселок. Увидев скачущих навстречу им партизан, Дашутка сказала:

— Ох, и наругаю же я их, если они знакомыми окажутся! Я им, бессовестным рожам, такого наговорю, что вовек не забудут! С бабами воевать вздумали...

Роман еще издали узнал Дашутку по красному полушалку с кистями. Узнала и она его.

— А ведь это, девки, Ромян! — обрадовалась она. — Вот уж мы ему зададим жару!

Дащутка вытерла глаза рукавицей, торопливо поправила полушалок на голове и погрозила кулаком подъезжающему Роману:

— Вы что, с бабами вздумали воевать? С пьяных глаз, что ли?

— Это не мы, это дружинники отличились. Разве вы не видели, откуда по вас стреляли?

— Увидишь тут!.. Страху такого натерпелись!

— А кого это вы хороните?

— Да дедушку нашего. Наделали вы нам беды с вашей стрельбой! Ведь он у нас из гроба вывалился, мы его так на дороге и бросили. Ума не приложу, как мы теперь и похороним его сегодня. Солнце-то вот-вот закатится.

— А белые в поселке есть?

— Вчера приезжали, а сегодня не были.

— Ну, тогда мы поможем вам деда похоронить. Хороший старик был. Отец-то твой не в него, — сказал Роман и приказал пяти партизанам ехать в поселок, пяти — на сопку, в дозор, а с остальными решил похоронить деда честь по чести.

Подъехав к гробу, партизаны спешились, подняли его на плечи и медленно двинулись в гору. Дашутка, Агапка и еще несколько девок пошли за ними.

На кладбище Роман сказал:

— Был этот дед в свое время неплохой вояка, проводим его в могилу салютом.

И, опуская гроб в могилу, партизаны дали залп из винтовок.

Похоронив чин-чином старика, они вернулись в поселок. Аграфена Козулина встретила их на улице и обратилась к Роману, хотя не любила и побаивалась его:

— Раз схоронили вы дедушку, то заезжайте к нам помянуть его.

— Заедем? — спросил Роман у своих.

— Заедем, — согласно отозвались они, — хоть погреемся с дороги.

Дашутка все время, пока Роман был у них, искала удобного случая поговорить с ним наедине. О многом хотелось его порасспросить, многое порассказать. После того, как сожгли семеновцы улыбинскую усадьбу, а мать и братишка Романа уехади к своим родственникам в Чалбутинскую, боялась Дашутка, что Роман не вернется в Мунгаловский. Но поговорить им наедине так и не удалось.

Когда Роман, поблагодарив хозяйку за угощение, садился на коня, Дашутка подошла к нему и спросила:

— Долго еще воевать-то будете? Так ведь и состаритесь на войне.

— Сколько придется, столько и будем. Ну, до свиданья, — подал он Дашутке руку и шепнул, таясь от других: — Ты жди меня. Как-нибудь на днях я еще приеду. Тогда поговорим.

Но встретиться им больше не пришлось. Назавтра полк Романа был переброшен под Сретенск, где партизан теснили японские части.

...Обстрел дружинниками похоронной процессии наделал много шуму. Узнав об этом, партизаны вдоволь позлорадствовали над конфузом своих противников. Каргин решил оправдаться и донес по начальству, что в похоронную процессию стреляли не дружинники, а партизаны.

Через неделю в одной из белогвардейских газет была напечатана целая статья о том, что партизаны обстреливают мирное население, и в пример приводилась Мунгаловская история, во время которой якобы перебили партизаны чуть не сотню стариков и старух.

— Вот это расписали! — дивились дружинники. — Из мухи слона сделали! — И спрашивали со смешком Каргина: — И когда это ты так ловко врать научился?

А ему и без этих насмешек было не по себе. Несусветная ложь белогвардейской газеты буквально ошеломила его. Стало ему совершенно очевидно, что нечем больше семеновцам агитировать против партизан, если решились они на это дикое вранье.

XXV

После весенних и летних боев с партизанами Орловская станичная дружина прослыла одной из самых боеспособных. Среди разношерстного семеновского воинства, либо наемного, либо насильно мобилизованного, была дружина редким исключением. Больше чем наполовину состояла она из богатых казаков. Спаянные ненавистью к партизанам, угрожавшим их жизненному благополучию, дрались эти люди с неизменным ожесточением и упорством. Где уговорами, а где и принуждением, вели они за собой и менее справную часть казачества.

Командир дружины Каргин хотя богатством и не славился, но слыл за расчетливого и отважного человека. Смелыми людьми были сотенные и взводные командиры дружины. Первую сотню, где был взвод Шароглазовых и взвод Тонких, водил байкинский вахмистр Дорофей Золотухин, рыжебородый неразговорчивый старовер-храбрец, боявшийся на этом свете одного лишь табачного дыма. Вторая сотня ходила под началом старшего урядника Филиппа Масюкова, и в ней тоже редкий казак не доводился другому кумом или сватом. Уровский медвежатник Андрон Ладушкин, черный, как ворон, командовал третьей сотней, казаки-таежники которой не тратили зря ни одного патрона.

Пока Каргин. верил в победу белых, он не задумывался над тем — правильно ли ведут себя семеновские части, занимаясь расстрелами и порками сочувствующего красным населения. Дружинники из богачей вели себя не лучше отпетых карателей. Они пороли стариков и баб в крестьянских деревнях, тащили все, что плохо лежало, в двух деревнях сожгли дома партизан. И Каргин, дороживший своим положением командира дружины, не пытался удержать их от этого, хотя многие дружинники не раз высказывали ему свое возмущение поступками богачей.

Когда же Каргин понял, что дело идет к концу, он круто переменился. Командиров сотен и взводов, которые любили пороть и грабить, стал он строго одергивать. Дорофею Золотухину, самому отпетому и неумному из своих сотников, он пригрозил, что расправится с ним и со всеми его помощниками, если не прекратят они жестокого обращения с мирными жителями. В этом он опирался на сочувствие большинства своих дружинников.

Генерал Мациевский, командовавший семеновскими поисками в Восточном Забайкалье, вскоре после Богдатского боя прислал Каргину распоряжение отправиться с дружиной в поселок Зеренский и сжечь в нем все дома ушедших в партизаны.

Выполнить его распоряжение Каргин наотрез отказался. Только старое, установившееся еще с японской войны отношение к нему Мациевского спасло Каргина от расстрела. Он отделался только тем, что после объяснений с генералом был отстранен от командования дружиной.

Командиром дружины стал есаул Соломонов, отряд которого был влит в дружину и стал ее четвертой сотней. Присоединение к дружине соломоновских карателей вызвало среди доброй половины дружинников глухой ропот. Скоро этот ропот вылился в открытое неповиновение новому командиру. Дружинники из сотни Андрона Ладушкина наотрез отказались выполнить приказ о расстреле арестованных Соломоновым стариков, чьи сыновья ходили в партизанах. Тогда Соломонов приказал харачинам схватить десять человек наиболее упрямых дружинников и наказать их страшной поркой. В ту же ночь поровшие дружинников харачины были заколоты кинжалами, а в квартиру Соломонова кинута бутылочная граната. От взрыва ее пострадал хозяин квартиры. Утром Соломонов покинул дружину вместе со своими наемниками и больше не возвращался в нее. Командовать дружиной стал Филипп Масюков — урядник из Орловской.

Через неделю дружина вернулась на стоянку в Орловскую. Там все дружинники старше сорокалетнего возраста были уволены в отпуск. Уехал в отпуск и Каргин.

В Мунгаловском стоял только что пришедший из Сретенска Четвертый казачий полк. Штаб полка разместился в каргинском доме. Каргин узнал об этом по желтому знамени, развевавшемуся над воротами его ограды. «Выходит, и дома спокойно не поживешь», — подумал он с раздражением, въезжая в раскрытые настежь ворота.

В ограде стояли у заборов и коновязей расседланные кони с надетыми на головы торбами, прохаживался дневальный в белой папахе и в крытом желтой бумажной материей японском полушубке. Каргина он встретил сердитым окликом:

— Кто ты такой, что прешь прямо в ограду?

— Я хозяин этого дома.

— Ну, раз хозяин, тогда проходи. А закурить у тебя, хозяин, не будет?

— Не курю.

— Жаль, — сказал дневальный и отвернулся от него со скучающим видом.

Каргин расседлал коня, пошел в дом. В прихожей жарко топилась плита. На плите жарилось в большой чугунной кастрюле мясо, от него приятно пахло лавровым листом и луком. На деревянной кровати лежали внавалку шинели и полушубки, во всех углах стояли винтовки с ложами, выкрашенными блестящей светло-коричневой краской. У окна за столом дремали дежурные ординарцы, все чубатые и розовощекие, как на подбор. Дверь в горницу была полуоткрыта, оттуда пахло душистым дымом папирос, доносился негромкий, сдержанный говор. Заглянув мимоходом в горницу, Каргин прошел тихонько на кухню, где ютилась его семья. Там стоял на столе кипящий самовар, вокруг которого сидели другие ординарцы и пили чай с японскими галетами и мороженой колбасой. Каргин поздоровался с ними, расцеловал кинувшихся к нему ребятишек.

— Ну, а вы чего приуныли? — спросил он горюнившихся на лавке в кути Серафиму и Соломониду.

— Не с чего веселыми-то быть, — ответила ему Соломонида. — Мы теперь только и знаем, что еду готовим да самовары кипятим для постояльцев. Ни днем, ни ночью покоя нет.

Вечером, когда Каргин сидел с ребятишками на кровати, на кухню зашел командир полка, войсковой старшина Фомин, худощавый, высокого роста мужчина с запавшими щеками, с большими залысинами на лбу. От залысин лоб его казался узким и непомерно высоким. Каргин вскочил на ноги.

— Сидите, сидите, хозяин, — махнул рукой Фомин и, улыбнувшись какой-то усталой, располагающей к себе улыбкой, запросто протянул Каргину узкую длинно-палую руку.

Присев на подставленный Каргиным стул, он спросил:

— Давно воюете с партизанами?

— С самой весны. Почти все время в боях были.

— Вы что же, командир дружины?

— Был полгода командиром, а теперь сменен. В дружине как-никак три сотни, и в каждой сотне сто пятьдесят человек, а я только старший урядник, военного образования не имею. Вот и отставили, — не открывая истинной причины своего ухода из командиров, ответил Каргин.

— Но я слышал еще в Чите, что ваша дружина одна из лучших. Значит, уже не такой вы плохой командир. Думаю, у вас есть чему поучиться и нам, офицерам. Вот я и хочу спросить вас: чем вы объясняете неуспех всех наших попыток уничтожить партизан? Мне, новому человеку на этом фронте, интересно знать: в чем тут дело?

— Причин тут много, ваше благородие.

— Ну, а все-таки?..

Каргин изучающе посмотрел на Фомина, желая узнать, насколько можно быть с ним откровенным. Фомин понял это и улыбнулся:

— Не бойтесь, хозяин. Даю слово, что все сказанное останется между нами.

«Э, будь что будет», — решил Каргин, давно искавший человека, перед которым мог бы излить свою душу, и начал говорить:

— Больно уж неустойчивы наши части, ваше благородие. Воюют они, за малым исключением, так, как работает на своего хозяина нерадивый батрак. Без души воюют, без интереса. Если партизаны отступают, они преследуют их на почтенном расстоянии, если же партизаны насядут на них — убегают сломя голову. От какой-нибудь сотни, вооруженной дробовиками, удирает целый полк, от полка — бригада. Скажу без хвастовства: если бы воевали все, как наша дружина, был бы кое-какой успех, но и то не решающий. Красные сильны и делаются сильнее с каждым днем. Ломаю я над всем этим голову, крепко ломаю.

— И какой же сделали вывод?

— Такой, что хочется иногда на все плюнуть и уехать на китайскую сторону.

В тот вечер Каргин не успел высказаться до конца. С надворья вернулись ординарцы, и Фомин, прекратив разговор, попрощался и ушел к себе. Назавтра он позвал Каргина в горницу, угостил коньяком и возобновил прерванную беседу.

Каргин успел к тому времени поговорить о нем о ординарцами. Ординарцы, каждый по-своему, хвалили Фомина. Двое из них были его одностаничниками и знали всю его родословную. Приехав домой после тяжелого ранения на турецком фронте, занимался он сельским хозяйством. Жил небогато, и на службу к Семенову попал по мобилизации. Из всего услышанного Каргин заключил, что опасаться Фомина нечего. Очертя голову высказал он ему давно наболевшее.

Фомин горько рассмеялся. Нервно закурил папиросу и тут же потушил ее, сунув в цветочный горшок. Пройдясь по комнате, заговорил все тем же усталым голосом:

— Да, трудно закрывать глаза на все происходящее. Я хорошо понимаю вас, Каргин. Вы спрашиваете: неужели мы не можем поступать более благоразумно? Боюсь, что нет. Наша трагедия в том, что мы враги подавляющей массы своего народа. Мы защищаем свои бывшие права и привилегии. А народ требует, чтобы мы были лишены всего этого раз навсегда. Таково положение вещей.

— И чем же все это может кончиться? — внутренне холодея, спросил Каргин.

— Чем кончится? — Фомин опять задумчиво прошелся по горнице. — Пал Омск, армии адмирала Колчака в беспорядке бегут к Иркутску. Слышали? Скоро на нас обрушится регулярная Красная Армия и... Если японцы наводнят своими войсками Забайкалье и Дальний Восток, тогда, может быть, мы удержимся, иначе в самом скором времени наступит развязка.

— Но ведь с японцами связываться тоже опасно, они живо Забайкалье к рукам приберут.

— В том-то и дело, Каргин. Боюсь, что так оно и будет. Закрывать глаза на это тоже нельзя.

— Что же тут можно сделать?

— Трудно сказать. Скорее всего придется просто выходить из игры. Возможность для этого есть: граница ведь рядом...

Через три дня Четвертый полк ушел на Уров. Фомин дружески распрощался с Каргиным. А через неделю крупные партизанские силы окружили ночью полк в поселке Кунгурово и наголову разбили его. Фомин вырвался из окружения только с одной сотней. В Нерчинском заводе он был арестован белым командованием, и ему грозил расстрел. Но он сумел с чьей-то помощью бежать из-под ареста и ушел на китайскую сторону.

XXVI

Разбив Четвертый полк, партизаны вновь заняли поселки Орловской станицы — Ильдикан и Козулино. Оттуда разъезды их стали ежедневно наведываться в Мунгаловский. Мунгаловские дружинники бежали в Орловскую. Только Каргин не захотел присоединиться к своим. Он ухитрился жить дома. Спал он не раздеваясь и своего коня все время держал оседланным. Партизаны обычно появлялись по обогреву. Долго Каргин благополучно уходил от них. Расположившись где-нибудь на сопке, дожидался он ухода партизан и снова возвращался домой. Все родные и соседи уговаривали его бросить эту игру со смертью и уходить. Но он не хотел об этом и слышать.

В один из воскресных дней партизаны пожаловали гораздо раньше. Каргин только что встал и завтракал на кухне, когда большой партизанский разъезд въехал в Царскую улицу. Впереди разъезда с карабином наизготовку ехал бывший председатель Орловского совдепа Пантелей Кушаверов. Был одет он в меховую офицерскую куртку, крытую синим сукном и отороченную сизой мерлушкой. На голове его была барсучья папаха, на ногах — пестрые оленьи унты. Концы алого башлыка развевались у него за спиной. Следом за ним ехали решившие побывать дома Лукашка Ивачев, Симон Колесников и Прокоп Носков.

О появлении партизан Каргину сообщила насмерть перепуганная Соломонида. Каргин выскочил из-за стола, оделся и выбежал в ограду. Оседланный конь его, тот самый, которого добыл он на Даурском фронте, стоял под сараем и ел овес из деревянной колоды. В это время Кушаверов был уже напротив его дома, но Каргин не увидел его, пока не сел на коня. Заметили они друг друга почти одновременно. Кушаверов вскинул на руку карабин и закричал:

— Стой! Попался, гад...

Каргин пригнулся, отчаянно гикнул на коня и прямо через забор перемахнул в огороды. Кушаверовская пуля сорвала с его головы папаху. Вздыбив коня, он яростно погрозил Кушаверову кулаком. Но, видя, что тот торопливо передергивает затвор карабина, метнулся за баню. Изготовив винтовку, осторожно выдвинулся из-за угла, и в тот же миг сразу три пули сорвали иней с бревен над самой его головой. Это выстрелили Лукашка, Симон и Кушаверов. Каргин прицелился было в Симона, но вдруг отвел от него дуло и выстрелил в Кушаверова. Тот выронил из рук карабин и медленно повалился на шею коню. А Каргин махнул на гумно, с гумна — на заполье. Лукашка, Симон и Прокоп кинулись преследовать его. Гнались они за ним до самого кладбища.

У кладбища Каргин спешился и залег, бросив коня с закинутыми на луку поводьями. Партизаны остановились. Дело принимало дурной оборот. Каргин наверняка мог перебить их из своего укрытия, но он не захотел стрелять. Он только крикнул им:

— Поворачивайте назад, если жизнь не надоела!

— Сдавался бы лучше, Елисей, — предложил ему миролюбиво Прокоп. — Все равно, сколько не бегаешь, а попадешься. Давай уж лучше подобру.

— Пошел ты к чорту, сума переметная! Сам еще покаешься, что переметнулся. Так что не агитируй, а убирайся подобру-поздорову. Я был казаком и казаком помру.

— Ну и катись тогда к чортовой матери! — разобиделся Прокоп. — Сдыхай со своим гонором или к китайцам подавайся. Больше упрашивать не будем.

— А я и не нуждаюсь. Уезжайте, или стрелять буду.

— Уедем от греха, ребята. С ним шутки плохие, — сказал Прокоп, и партизаны шагом поехали прочь.

Когда отъехали, Лукашка, досадуя на себя и на Прокопа с Симоном, сказал?

— Жалко, что у нас так получилось. Следовало его хлопнуть. Старорежимец он до мозга костей.

— Моли бога, что он тебя не хлопнул, — усмехнулся Прокоп. — Болтается, как дерьмо в проруби, а отчаянный, холера.

— Засаду надо строить! — не слушая его, горячился Лукашка. — Такого гада следовало еще в восемнадцатом году хлопнуть. А теперь из-за него вон какого человека лишились! Ведь, гляди, так и не выживет Кушаверов-то.

XXVII

Ранив Кушаверова у ворот своей усадьбы, Каргин был вынужден снова вернуться в дружину. Он принял Мунгаловскую сотню и, пока дружина стояла в Орловской, беспробудно пьянствовал в компании с Андроном Ладушкиным и Епифаном Козулиным.

В январе партизаны перешли в наступление.

В ночном бою они крепко потрепали дружину и заставили ее убраться в Нерчинский завод, превращенный японцами в настоящую крепость. На всех окружавших город сопках постоянно находились у них крупные заставы с пулеметами, жившие в построенных наспех избушках. Построить эти приземистые избушки стоило им большого труда. Каждое бревно японцы втаскивали туда на своих плечах, медленно карабкаясь по крутым, обледенелым склонам. Немало солдат было изувечено при этих работах. Но когда избушки были поставлены, японцам стали не так страшны пятидесятиградусные морозы на засыпанных снегом горах. Закутанные в меха, неповоротливые солдаты больше не замерзали на постах и реже обмораживались.

В трескучий предутренний мороз заиндевелые с головы до ног орловцы подходили к городу. На Воздвиженском хребте остановила их японская застава. Командовавший заставой офицер приказал им через переводчика спешиться. Солдаты принялись проверять погоны на плечах дружинников. Они считали настоящими семеновцами только тех, у кого погоны были накрепко пришиты, а не приколоты булавками. Партизаны-разведчики, часто наряжавшиеся в белогвардейскую форму, научили их этому. Возмущенные унизительной процедурой, дружинники принялись было протестовать, но наведенные на дорогу пулеметы сделали их сговорчивыми.

Японец, с заиндевелой белой повязкой на губах и с рукавицами на веревочках, подошел к Каргину и стал ощупывать его плечи. Убедившись, что погоны накрепко пришиты, японец весело оскалился:

— Хоросо... Борсевики тебе нет.

— Ух ты, макака поганая!.. — обложил японца по матушке Каргин, чувствуя желание ткнуть его в зубы.

А рядом Андрон Ладушкин с обманчиво ласковым выражением говорил другому японцу:

— Эх ты, тварюга! Будь моя воля, я бы тебя сейчас, как цыпленка задушил!

После долгой задержки на заставе дружина стала спускаться с хребта к окутанному морозным туманом городу. Ни одного огонька не было видно в нем в эту глухую пору. Крепко продрогшие за ночь дружинники ругали на чем свет стоит «союзничков».

На въезде в Большую улицу снова раздался резкий, гортанный голос:

— Стойра!.. Сытырерять буду!

Дружинники остановились. По обе стороны улицы был перед ними высокий снежный завал, над которым виднелись шапки японцев. Офицер с электрическим фонариком в руках подошел к командиру дружины. После долгих и придирчивых расспросов дружинники, наконец, очутились в городе.

Под постой отвели им Новую улицу, по соседству с Восьмым казачьим полком.

На другой день утром Каргин встретил своего старого знакомого сотника Кибирева. Он служил старшим адъютантом у атамана отдела генерал-майора Гладышева. Поговорив с Каргиным, сотник пригласил его к себе на пельмени.

Вечером за пельменями разговор у них клеился плохо. Мешали гости, которым Кибирев, очевидно, не совсем доверял. Но когда гости ушли, Кибирев налил себе и Каргину по стакану водки и сказал вполголоса:

— Ну, теперь давай разговаривать, Елисей Петрович. Я ведь знаю, за что тебя разжаловали из командиров дружины. Дал нам бог власть, пропади она пропадом! Раньше я вот этими штучками гордился, — похлопал себя Кибирев по погону. — Не дешево они мне дались, а теперь они жгут мои плечи. Порют и расстреливают у нас в заводе за всякий пустяк. Каждую ночь кого-нибудь да выводят в расход. Здесь теперь собаки питаются человечиной. От всех этих ужасов иногда хочется просто пустить себе пулю в лоб.

— А что же думает атаман? Неужели он не видит, что все больше казаков уходит к красным?

Кибирев выпил налитый стакан водки, встал, и, прикрыв поплотнее двери, уселся рядом с Каргиным.

— Атаман... Он думает об одном — как можно дольше продержаться у власти. Я, грешный, полагал когда-то, что это крупная личность. Но это просто недоучка и карьерист. Ты знаешь караульских богачей-скотоводов, у которых глаза не видят дальше носа? Так вот, Семенов — сын одного из таких. Чтобы удержаться у власти и умножить свои капиталы, он готов на все. Он давно запродал японцам свою душу со всеми потрохами, и оттого, что он только игрушка в чужих руках, не слушает никаких благоразумных голосов. Атаман нашего отдела трижды доносил ему о диком произволе, который вершится здесь Шемелиным и его приспешниками. И что же, ты думаешь, получил он в ответ? «Действия генерала Шемелина одобряю. Не суйтесь не в свое дело». После такого ответа у нашего атамана поджилки затряслись. И, кажется, недаром: на днях приезжает ему на смену другой.

— Да что ты говоришь! Значит, Гладышева убирают?

— К сожалению, да.

— Что же тогда нашему брату делать?

— Думать надо — и крепко думать, пока не полетело все прахом.

Поздно ночью, совершенно расстроенный, вышел от Кибирева Каргин. Над сонным городом стоял в белых кольцах полный месяц, клубилась морозная мгла.

Подходя к деревянному зданию казначейства, где помещалась контрразведка, Каргин увидел, как оттуда вывели и погнали ему навстречу толпу арестованных. Он пригляделся: арестованные были в одном белье. Стало ясно, куда их ведут.

Шедший впереди арестованных офицер в белой папахе, увидев Каргина, бешено крикнул:

— Прочь с дороги!

Каргин метнулся к заиндевелому забору. Офицер с револьвером в руке подбежал к нему, спросил:

— Кто такой?

— Командир третьей сотни Орловской станичной дружины.

— Ты что, не знаешь приказ? После двенадцати часов ходить по улицам запрещено.

— Я этого не знал, мы только вчера пришли в город.

— Давай проходи! — махнул офицер рукой и скомандовал конвойным: — Поживее вы! Иначе эта падаль в пути замерзнет! — и, закрыв меховой перчаткой прихваченное морозом левое ухо, быстро зашагал вверх по Сеннушке, за крайними домами которой смутно маячили одетые в иней кустарники.

Арестованные, связанные попарно, шли, потупив головы, и лица их были белее снега. В одном из них Каргин признал орловского фельдшера Гусарова, которого он уважал. Острый, пронизывающий холодок подкатился к сердцу Каргина, наливая его тоской и отчаянием.

Через два дня он снова пришел к Кибиреву и рассказал о том, что привелось ему видеть.

— Это, брат, тебе в диковинку, а мы об этом слышим каждый день, — грустно улыбнулся Кибирев и поставил на стол бутылку с водкой. — Давай выпьем, да только забывать ничего не будем. Мы с тобой, слава богу, еще душ наших желтым чертям не продали. Я знаю тебя не первый год, поэтому не боюсь быть откровенным. Я хочу прямо спросить тебя: что ты думаешь насчет того, чтобы все это перевернуть вверх тормашками?

— Давно ломаю над этим голову. Да разве можно тут что-либо сделать?

— Можно! Шемелина и его шайку надо убрать, заодно разделаться и с японцами. Их ведь только один полк.

— А где для этого силы взять? В нашей дружине можно подбить на такое дело всего половину людей. С богачами же и разговаривать нечего — сразу выдадут.

— Силы найдутся. Казаки Восьмого и Четырнадцатого полков, Олочинской и Чалбутинской дружины выступят, за редким исключением, все. Поддержат и все три казачьи батареи, учебная команда и отдельная сотня. Я тебе откровенно скажу: у нас тут уже есть организация, и почва для восстания подготовлена. Японцев в городе только половина, остальные сидят на сопках. Там мы и выморозим их, как тараканов, когда батарейцы раскатают их бараки.

— Ну хорошо, Шемелина уберем, японцев вырубим, а дальше что? К партизанам на поклон пойдем? Или одним нашим отделом будем воевать и с ними и с Семеновым?

— Лиха беда начало: я уверен, что казачьи полки Семенова перейдут на нашу сторону. А тогда мы попробуем помириться и с партизанами. Наши партизаны — это, по-моему, еще не большевики, это люди, восставшие против семеновского произвола и непрошенных гостей из-за моря. И вот пока не пришли с запада настоящие большевики, надо успеть договориться с ними.

— Нет, Алексей Николаевич, — сказал на это Каргин, — с партизанами ты, однако, не договоришься. Если бы были в партизанах одни казаки, их можно было бы пошатнуть, а то ведь там и крестьяне, и приискатели, и рабочие с железной дороги и с угольных копей. Я у себя в поселке два года ратовал за то, чтобы помирить обе стороны. Ни черта из этого не вышло.

— Не вышло потому, что ты был один. Но когда к этому будут стремиться сотни людей, располагающих к тому же серьезной силой, может выйти. Я тебе не сказал еще, что в этом деле нас могут поддержать американцы. Они не хотят, чтобы Забайкалье захватили японцы, поэтому можно смело рассчитывать на их помощь. Недавно у нас в отделе гостила группа американских офицеров. Говорили они и с нами как с органом казачьего самоуправления. Прощупывали, каково настроение в массе казачества. Гладышев, правда, очень осторожно, но жаловался им. Под впечатлением беседы с ними рискнул он донести на Шемелина. Но тут он, кажется, просчитался.

— А Гладышев в вашей организации тоже участвует?

— Нет. Но если осуществится то, что мы замышляем, он, конечно, примкнет к нам... Ну, а ты как решаешь?

— Ладно, — после некоторого размышления согласился Каргин. — Хуже, чем оно есть, не будет. На меня и на половину моей сотни можешь рассчитывать. Касательно других сотен сообщу дня через три... Начну помаленьку выведывать, кто там чем дышит...

XXVIII

В тот день, когда происходил у них этот разговор, сотня Андрона Ладушкина была назначена сопровождать отряд японских фуражиров на одну из пригородных заимок. На заимке фуражиры были атакованы двумя партизанскими эскадронами. Дружинники, неприязненно относившиеся к японцам, в душе были довольны таким оборотом дела. Дав для очистки совести по партизанам два-три залпа, они сели на коней и пустились наутек. Японцы, бросив обоз и скидывая с себя на бегу тулупы и полушубки, побежали вслед за дружинниками. Скоро партизаны настигли и порубили их. Только человек семь самых проворных японцев, успевших ухватиться за стремена дружинников, версты три бежали, не отставая от лошадей. Партизаны, прекратив погоню, повернули назад, и, японцы считали себя спасенными. Но тут Андрон закричал на дружинников:

— Куда вы их на свою голову спасаете! Они расскажут в заводе, как мы прикрывали их, и не миновать нам расстрела. Рубите их! Семь бед — один ответ, — и, выхватив шашку, Андрон зарубил скуластого унтер-офицера в расстегнутом мундире, от которого шел пар.

Дружинники прикончили остальных.

Но возвращаться в город, погубив всех фуражиров и не потеряв ни одного казака, было все равно рискованно. Нужно было создать впечатление, что сотня доблестно защищала своих «союзничков». Андрон послал тогда двух человек с донесением о завязавшемся бое и просил подмоги. Сам же вернулся к заимке и, заняв две сопки, завязал перестрелку с партизанами. Партизаны, должно быть, сочли, что сотня вернулась с подкреплением, и оставили заимку, отойдя на север. Дружинники подобрали убитых японцев, нагрузили ими четыре подводы, а на пятую уложили забинтованных товарищей, изображавших раненых, и уже ночью возвратились в город.

Шемелин и его штаб хотя и догадывались, как было дело, но постарались ради собственного благополучия, выгородить Андрона перед японцами. Назавтра был издан и зачитан в частях гарнизона специальный приказ, в котором Андрону и его сотне выносилась благодарность за доблесть и мужество, проявленные в бою с превосходящими силами противника. В Орловской дружине этого приказа предусмотрительно не огласили.

При первой же встрече с Каргиным Адрон рассказал ему обо всем.

— Молодец! — похвалил его Каргин. — Скоро еще не то будет, — и принялся посвящать его в планы затесавшегося переворота.

Андрон эту затею горячо одобрил. Также одобрил ее и командир полубатареи хорунжий Назаров. Втянуть в заговор Каргин не рискнул только Дорофея Золотухина и Филиппа Масюкова.

Дней через пять Каргин отправил Епифана Козулина с десятью посёльщиками за сеном в Серебрянку, к Аргуни. Возвращаясь обратно, Епифан ехал впереди всех, восседая на небольшом возу в своей рыжей собачьей дохе. Между кожевенными заводами и городом дорога шла по крутому косогору, заросшему березовым мелколесьем и кустарниками. Заметенная с обеих сторон сугробами, дорога была так узка, что на ней трудно было разминуться. В этом месте и повстречались мунгаловцы и японцы из стоявшего на кожевенных заводах батальона. Японцы везли муку с паровой мельницы, было их человек тридцать. Вооружен из них был только офицер, сопровождавший обоз.

— Сворачивай! — заорал на Епифана офицер, выбегая вперед обоза.

— Куда я тут, к чорту, с сеном-то сверну? Сам сворачивай. С мукой свернуть способнее, — спокойно ответил Епифан, продолжая сидеть на возу.

Тогда офицер что-то скомандовал солдатам, и человек пятнадцать из них подбежали к возу. Не успел Епифан и глазом моргнуть, как воз был перевернут, и он полетел с него головой в сугроб.

Поднявшись, Епифан сбросил с себя доху и, оставшись в одной телогрейке, выбежал на дорогу. Солдаты уже опрокидывали следующий воз, на котором ехал Егорка Большак. Тогда Епифан развернулся и двинул по уху ближайшего к нему солдата. Японец отлетел шага на три и опрокинулся навзничь. Офицер выхватил было револьвер, но Епифан, размахнувшись с левой, ударил его наотмашь по золотым зубам. Офицер упал на дорогу. Епифан вырвал у него револьвер и его рукояткой стал укладывать ринувшихся на него японцев, с веселым бешенством приговаривая:

— На, съешь! На, подавись!..

Дружинники и ехавшие за ними следом какие-то батарейцы, засучивая на бегу рукава, подоспели к Епифану на выручку. Японцы, спотыкаясь и падая, бросились врассыпную.

— Теперь, братцы, надо давать ходу, пока не поздно, — сказал Епифан.

Могучим рывком он поднял и поставил на дорогу свой опрокинутый воз. В следующую минуту он уже сидел на возу и, не жалея кнута, погонял коня. Дружинники и батарейцы не отставали от него.

Вернувшись в сотню, дружинники завезли сено во дворы, подальше от улицы. Потных лошадей выпрягли и попрятали по амбарам и завозням. Сено, где можно было, подметали к сену своих хозяев, тщательно все подгребли граблями, а санные следы выровняли под метелку. Только тогда Епифан побежал доносить о случившемся Каргину.

— Ну, теперь держись! Так и знай, пожалуют японцы с обыском. Ты спрячься так, чтобы до вечера тебя ни одна душа не видела, — приказал он Епифану, а сам пошел предупредить Филиппа Маскакова.

Минут через сорок на трех грузовиках с пулеметами пожаловали на Новую улицу японцы. Масюков в сопровождении двух японских офицеров обошел все дворы, где размещались дружинники.

— За сеном кто-нибудь у вас ездил сегодня? — спрашивал он казаков.

Но всюду слышал одно:

— Никак нет, — отвечали ему взводные и отделенные командиры и удивленно спрашивали, что случилось.

Японские офицеры настороженно прислушивались к ответам, ко всему приглядывались и разочарованно покусывали толстые, вывернутые губы.

Вскоре после этого заговорщики снова сошлись у Кибирева. Кибирев предложил начать переговоры с партизанским командованием.

— Нам нужно знать заранее, — сказал он, — как отнесутся партизаны к тому, что мы затеваем. По слухам, Красная Армия скоро дойдет до Байкала. Нужно поторапливаться, если мы думаем чего-либо достигнуть. Рассчитывать только на свои собственные силы мы не можем.

С его предложением все согласились, и в тот же вечер они с Каргиным написали письмо Журавлеву, в котором выражали желание встретиться для переговоров по очень важному делу.

XXIX

Посланные Каргиным к Журавлеву дружинники из сотни Андрона Ладушкина в ночь на двадцать пятое января были задержаны заставой Девятого партизанского полка. Спешенных и обезоруженных, привели их под конвоем в штаб. Дежурным по штабу в ту ночь был Роман Улыбин. В одном из дружинников признал он подозерного охотника Капитоныча, с которым познакомился во время охоты на коз в марте восемнадцатого года.

— Здорово! — коротко приветствовал его застуженным басом лесной нелюдим в косматой маньчжурской папахе.

— Здравствуй, здравствуй, — сдержанно усмехнулся Роман. — Какими судьбами к нам?

— Письмо привез вашему главному.

— От кого?

— От Каргина и Кибирева.

— Давай его сюда, поглядим, что за письмо.

— Не могу. Приказано передать самому Журавлеву. Давай буди его поскорее. Дело у нас срочное, — сердито шевеля мохнатыми бровями, проговорил Капитоныч, недовольный тем, что приходится говорить так много.

Роман решил с ним не спорить и пошел будить Журавлева. Приоткрыв половинку филенчатой двери, он боком протиснулся в скупо освещенную привернутой лампой горницу поселкового атамана, где спал на деревянном диване у жарко натопленной печки недомогавший в те дни Журавлев.

— Павел Николаевич! — дотронулся он рукой до его плеча. — Важные новости! Прибыли парламентеры от Орловской дружины.

Журавлев тотчас оторвал от подушки в красной наволочке всклокоченную лобастую голову. Сел, прибавил в лампе огонь и стал застегивать воротник гимнастерки. Затем пригладил волосы, потравил на себе поясной ремень и приказал ввести парламентеров.

Войдя в горницу, Капитоныч прежде всего помолился на образа, а потом молча и с достоинством отвесил поклон Журавлеву.

— Ну, что скажешь, старый служивый? — глядя на георгиевские кресты на полушубке Капитоныча, спросил Журавлев.

— Письмо тебе, — достал Капитоныч из своей папахи прошитый нитками и залитый сургучом пакет.

Журавлев взял пакет, не спеша распечатал, прочитал и весело улыбнулся.

— Хорошо. Посоветуюсь с кем надо, а потом дадим наш ответ... Отведи служивых на кухню и вели накормить, — приказал он Роману, — а сам сейчас же позови ко мне Василия Андреевича и Бородищева.

Василий Андреевич с работниками своего организационно-инструкторского отдела жил в доме через дорогу от штаба. Когда Роман пришел к нему, он еще не спал, хотя был уже третий час ночи. С давно потухшей трубкой в зубах сидел он за столом и при скудном свете жестяной лампешки что-то писал.

«Опять, видно, воззвание сочиняет. И когда только спит человек?» — подумал Роман о нем с восхищением и теплотой.

Романа Василий Андреевич встретил довольным возгласом:

— А, племяш! Кстати, брат, зашел, кстати. Я тут, понимаешь, с вечера бьюсь над одним воззваньицем. «Послушай, как оно у меня получилось. По-моему — ничего. Но все-таки ты послушай. На свежую голову, глядишь, и подскажешь что-нибудь дельное, — и. не дав. Роману опомниться, стал увлеченно читать.

— Хорошо-то! — с полным убеждением объявил Роман, так как давно считал, что лучше дяди никто не напишет. До сих пор он помнил его обжигающее душу воззвание, которое читал в восемнадцатом году в Чите, когда красные оставляли ее.

— Значит, ничего, говоришь? — лукаво усмехнулся Василий Андреевич.

— Какое там ничего... Прямо здорово! — с еще большей убежденностью подтвердил Роман.

— Экий ты, брат, восторженный! — погрозил ему пальцем Василий Андреевич. — Хитришь ведь, огорчать старика не хочешь.

— Да нет же... У меня и в мыслях этого не было.

— Ладно, ладно... Давай рассказывай, с чем пожаловал.

Узнав, что приехали парламентеры, Василий Андреевич принялся ругать Романа:

— Так что же ты молчишь? Вон какие новости, а ты битый час торчишь у меня — и о деле ни слова. И как это не приучишься ты к порядку? — говорил он, торопливо прибирая на столе бумаги.

Роман, посмеиваясь, молчал.

Прибежав в штаб, Василий Андреевич увидел горячо споривших Журавлева и Бородищева. Размахивая письмом под носом Журавлева, Бородищев кричал:

— А я тебе говорю, что тут подвох! Приедешь к ним для переговоров и влипнешь, как кур во щи. Если они серьезно хотят разговаривать, так пусть сами и едут к нам.

Василий Андреевич взял у него письмо, подошел к лампе и стал читать. Журавлев и Бородищев наблюдали за ним, остывая от возбуждения. Дочитав, он спросил Бородищева:

— А откуда ты взял, что тут подвох! Из письма этого не видно. Они просто изъявляют желание встретиться с нашими ответственными представителями, а где — не указывают.

— Как это так не видно? Даже очень все видно. В письме этом одно из двух: либо подвох, либо «сдаюсь, помилуйте!».

— Нет, здесь что-то другое, — с видом, не допускающим возражений, сказал Василий Андреевич. — Из всего этого мне ясно только одно: не одним нам известно, что Красная Армия уже подходит к Байкалу. Вот это и заставляет Каргина, Кибирева и всех, кто с ними, что-то предпринимать. А сдачей на милость здесь и не пахнет. Хитрят эти люди, а мы должны их перехитрить.

— Что же ты тогда посоветуешь? — спросил Журавлев.

— Встретиться с ними. Хотя бы только затем, чтобы выведать, что у них затевается... Да, — потер Василий Андреевич левой рукой лоб, — а кто привез это письмо? Может, кое-что узнаем от этих людей?

— Да, потолковать с ними не мешает, — согласился Бородищев.

— Роман! — крикнул Журавлев. — Попроси сюда парламентеров.

Через минуту в горнице снова появились Капитоныч и два его спутника.

— Михаил Капитоныч, что ли? — приглядевшись к нему, спросил Василий Андреевич.

— Он самый. А откуда ты меня знаешь? Я тебя вижу как будто впервые.

— Разбогател, видно, если своих одностаничников не узнаешь, — пошутил Василий Андреевич. — Я Василий Улыбин.

Капитоныч удивленно взметнул косматыми бровями и уже без прежней сдержанности сказал:

— Тогда еще раз здорово! Помню тебя, бывал ты у меня с отцом.

Василий Андреевич пригласил парламентеров садиться и, достав из кармана хранившуюся на случай пачку китайских сигарет, предложил им закурить. Двое охотно закурили, но Капитоныч отказался:

— Благодарствую! Куревом отродясь не грешил.

Помедлив, Василий Андреевич спросил его:

— Ну, так что у вас там затевается? Переходить к нам решились?

— Да не совсем оно так, — замялся Капитоныч. — Переходить как будто не собираемся, а помириться желаем.

— Что-то я не пойму тебя. Как же это так — помириться?

Капитоныч хитренько прищурился:

— А к примеру так, как оно у ребятишек бывает. Утром друг другу носы в кровь разобьют, а к обеду снова вместе, и водой их не разольешь. Это к тому я говорю, что делить нам нечего. Столкнули нас друг с другом лихие люди. Поняли мы это и решили им того... под зад коленом, ну, а с вами полюбовно столковаться, — довольно закончил он, вспотев от длинного разговора.

— Так, так... — выслушав его, забарабанил Василий Андреевич пальцами по столу. — Как же это думаешь ты помирить батрака и хозяина, фабриканта и рабочего? Как ты помиришь у нас Алеху Соколова и Архипа Кустова, Семена Забережного и Сергея Ильича? Дадите вы белопогонникам по загривку. Ну, а дальше что? Прямо присоединиться к нам вы не собираетесь, поторговаться еще хотите. А торговаться-то мы с вами и не будем. Простить тех, кто заблуждался по несознательности, кто не порол и не расстреливал наших отцов и братьев, мы можем. Но жить по старинке не собираемся, на этот счет у нас давно все взвешено и обдумано. А вам я скажу вот что: если вы действительно поняли, что с Семеновым вам не по пути, милости просим к нам, ничего вам худого не сделаем. Ну, а насчет каких-то взаимных уступочек — забудьте и думать.

— С Семеновым-то мы, верно, обожглись, — насупив брови, буркнул Капитоныч, — а обжегшись на молоке, дуешь и на воду, — доверительно улыбнулся, он Василию Андреевичу. — Я это к тому клоню, что и к вам подаваться боязно. Как бы, думаем, и тут промашки не получилось. У нас ведь какое ни на есть, а хозяйство. С жиру мы, конечно, не бесимся, но и голодными не сидим. А свяжись с вами — вы и окажете: твое — мое и ваше — наше. Вот она в чем заковыка-то!

Журавлев и Бородищев рассмеялись, а Василий Андреевич подался всем туловищем вперед и дружески похлопал Капитоныча по колену.

— Ты, брат, я вижу, себе на уме. Правильно! Режь, что думаешь, не стесняйся. Только бояться вам, таким хлеборобам, как ты, нечего. Ничего отнимать у вас мы не собираемся. Таких людей, как ты, мы на одну доску с богачами не поставим. А когда покончим с белогвардейцами и интервентами, вместе с вами будем думать, как лучше построить новую жизнь.

— Значит, ни коня, ни старухи моей отнимать у меня не собираетесь? — пошутил Капитоныч.

— Нет, владей ими сам.

— Ну, а как насчет бога? Веру-то в него отнимете, что ли?

— Тоже не собираемся. Вера в бога — это личное дело каждого. Если веришь, молись себе на здоровье, руки-ноги тебе за это никто не отрубит.

— Ну, спасибо, Василий Андреевич! Разъяснил ты нам всю арифметику от корки до корки. Вот, если говоришь ты святую правду, значит, мозгами пошевелить нам ой как надо! Хорошо бы тебе и с другими из нашего брата так потолковать. А то ведь народ мы неграмотный, вертят нами Каргин да Кибирев, как хотят. Затеяли они что-то, много казаков из тех, что победнее, подбивают за ними идти, а куда целятся — не поймешь. Надо бы тебе поговорить с нами. Тогда бы уж, если отрубили, так раз навсегда.

— Поговорить, конечно, следовало бы. Но ведь к вам приедешь, а вы, чего доброго, к Шемелину на исповедь потащите, — улыбнулся Василий Андреевич, довольный тем, что Капитоныч, наконец, проговорился.

— Да что ты, паря! Разве креста на нас нет? — с жаром сказал Капитоныч, а другой дружинник поддержал его, решительно заявив:

— В обиду не дадим, будь покоен. Приезжай.

Василий Андреевич незаметно подмигнул Журавлеву и стал расспрашивать Капитоныча и его спутников, где стоит дружина в Нерчинском заводе, как туда можно пробраться и где устроить свидание. Выяснив все интересующие его подробности, спросил в заключение, все ли дружинники знают о готовящихся переговорах с партизанами.

— Нет, в первой сотне, где богач к богачу, ни одна душа не знает. Там ведь Дорофей Золотухин, а его мы потрухиваем, — ответил Капитоныч.

— Хорошо. Тогда вы на минуту выйдите, Михаил Капитоныч, — сказал Василий Андреевич, — а мы посоветуемся быстренько и дадим наш ответ.

Когда парламентеры вышли, он сказал Журавлеву и Бародищеву:

— Очевидно, придется ехать, товарищи. Дело опасное, связанное с большим риском, но я обязан поехать, как большевик и как земляк этих людей. Попытаюсь оставить Каргина и Кибирева на бобах, — переманить большую часть дружинников к нам.

— Пропадешь, Василий. Ведь ехать надо к чорту в пекло, ты подумай об этом, — сказал Журавлев. — Напишем лучше письмо. Гарантируем им полную безопасность и предложим переходить к нам.

— Письмо попадет Каргину и Кибиреву, а они постараются никому не показать. Нам же нужно раскрыть глаза рядовым дружинникам, раскрыть вопреки их главарям. Я ведь понимаю, о чем думает Кибирев. Народ, община, сглаживание классовых противоречий — эсеровщина чистой воды.

— Тогда уж давай лучше я поеду, — предложил Бородищев.

— Этим мы ничего не выгадаем. Ты нужен здесь не меньше, чем я. Кроме того, в Орловской дружине я знаю людей почти наперечет, а это чего-нибудь да стоит.

После долгих споров Василий Андреевич настоял на своем. Парламентерам решено было сказать, что партизанские представители постараются пробраться в Нерчинский завод в ближайшие два дня, но кто именно будут этими представителями, решили, ради предосторожности, не говорить. Затем их пригласили обратно в горницу, и уже не Василий Андреевич, а Журавлев объявил им:

— Предложение о встрече принимаем. Самое позднее через два дня наши представители прибудут в Нерчинокий завод. Остановятся они там, где вы сочтете удобным. Думаем, что никакого предательства не произойдет. В противном случае никого потом из вас в плен брать не будем.

Дружинники выслушали его и были заметно разочарованы, решив, что приедет кто-то другой, а не Василий Андреевич.

XXX

Утром Журавлев позвал к себе Романа и Лукашку Ивачева. Усадив их на диван, прошелся по горнице от стола к порогу и спросил, умеют ли они носить офицерские погоны.

— Можно попробовать, — ответили они и понимающе переглянулись.

— Тогда, значит, произвожу вас в сотники. Поручается вам опасное и ответственное задание. Василий Андреевич едет на тайные переговоры в Нерчинский завод, битком набитый японцами и семеновцами. Будете сопровождать его. Отберите, по своему усмотрению, человек тридцать самых что ни на есть ухорезов и отрепетируйте все так, чтобы комар носу не подточил. За жизнь Василия Андреевича отвечаете собственными головами. Понятно?

— Понятно, — ответили они.

— Тогда начинайте действовать. Для подготовки даю ровно сутки.

Когда они вышли из штаба на залитую солнцем снежную улицу, Лукашка с восхищением сказал:

— Ну и дядька, паря, у тебя! Вон на какую штуковину решился! Как подумаю — мороз прошибает. Держись давай теперь!

Назавтра во второй половине дня с Урова по дороге на Нерчинский завод ехал немолодой и суровый по виду полковник, сопровождаемый небольшим отрядом. Это был Василий Андреевич, чисто выбритый и даже надушенный. Был одет он в расшитые бисером оленьи унты и в крытый синим сукном полушубок, отороченный сизой мерлушкой. Желтый с золотым позументом башлык развевался у него за плечами, серая каракулевая папаха была надвинута на самые брови. В кармане у него лежали документы на имя командира особой кавалерийской бригады полковника Белокопытова, за три дня до того убитого партизанами в ночном бою на Унде. Молодцеватые сотники в белых папахах держались на подобающем расстоянии от него и, отчаянно дымя душистыми папиросами, сдержанно переговаривались. Здоровенные и чубатые, как на подбор, казаки на светлогнедых конях, обвешенные патронташами и гранатами, не жалея глоток, дико, с присвистом пели:

Взвейтесь, соколы, орлами!
Полно горе горевать!
То ли дело под шатрами
В поле лагерем стоять!