Часть пятая

I

Весна подступила к тайге не спеша. Глубокий снег в ней был хрупким и рассыпчатым. Изузоренный следами рябчиков и глухарей, горностаев и колонгов, отливал он холодной голубизной в тени, бриллиантами горел на солнце. Но с каждым днем яснее и выше становилось мартовское небо, и солнце все пристальнее и дольше разглядывало тайгу, словно примеряясь, откуда приняться за дело. После буйных ветров и метелей деревья стояли пасмурные и голые, с ветвями, покрытыми коркой льда. В самый тихий, безоблачный полдень до каждого дерева дотронулось с доброй улыбкой солнце, и оттаяли, распрямились ветви, обрадованно потянулись навстречу его лучам. По всем солнцепекам запахло смолистой горечью, винным духом багульника и подталым снежком.

С приближением весны сильнее затосковали в своих землянках курунзулайские лесовики по белому свету, по деятельной жизни. С раннего утра свободные от нарядов люди спешили разбрестись по тайге. Одни шли охотиться, другие — собирать на таежных болотах клюкву или просто взглянуть с какой-нибудь горной вершины на зазывно синеющие дали, с волнением посмотреть на дымок над далеким людским жильем, уловить в дующем с юга ветре будоражливые приметы весны. И когда подходила пора возвращаться в сумрачную теснину, к душным и низким землянкам, где за долгую зиму все так надоело, ноги через силу несли их туда.

Роман целыми днями пропадал в тайге. С ружьем за плечами уходил он по тропам за перевалы, неутомимо разыскивая места зимовок рябчиков и тетеревов. Как добычливый охотник, всегда имел он в своем распоряжении одну из двух бывших в коммуне двустволок. Скупой для других, Семен Забережный, ведавший запасами дроби и пороха, никогда не отказывал в них Роману.

В первых числах марта Варлаам Бородищев отправился для очередной разведки в Курунзулай и другие окрестные села, где имелись у коммунаров верные друзья. Роман вызвался проводить его до первого перевала и поздно вечером вернулся назад, подстрелив по дороге пару тетеревов. Семен немедленно выпотрошил их и передал их зажарить на ужин дежурившему на кухне Федоту.

— Только жарить жарь, а пробовать не смей! — зная аппетит и характер Федота, предупредил он его.

— Тогда сам становись за кашевара, — рассмеялся Федот, — иначе за сохранность этих птичек я не ручаюсь.

После ужина все коммунары, за исключением часовых и дневального, собрались в штабной землянке. Пользуясь отсутствием Бородищева, который терпеть не мог пустого времяпрепровождения и часто угощал их собственными докладами на всевозможные темы и громкими читками из какой-нибудь давно перечитанной книги, вниманием лесовиков овладели на этот раз рассказчики разной побывальщины и веселые шутники.

Разошлись далеко за полночь. Выйдя из накуренной землянки, Роман замер: нерушимая тишина стояла в тайге, и волнующе пахло в сырой теснине горной таволожкой, винным запахом древесной гнили.

...В землянке, где жили мунгаловцы, было жарко натоплено. Роман разделся, улегся на скрипучие нары и долго не мог заснуть в невыносимой духоте. Только под утро, когда в землянке повыстыло, забылся он крепким сном. Разбудил его веселый голос Бородищева, распахнувшего настежь низенькую набухшую дверь.

— Эй, бездельники! И не стыдно дрыхнуть до этой поры? На улице солнце обед показывает, а у вас и завтраком не пахнет! — зычно басил Бородищев, стоя в дверях.

Удивленные его неожиданным возвращением, обитатели землянки все разом поднялись и стали одеваться. Все поняли, что случилось что-то особенное, раз прикатил он так быстро обратно. Федот, запустив пятерню в свои волосы и позевывая, спросил:

— Что так скоро?

Бородищев бросил на нары мешок с хлебом и стал развязывать воротник своей козлиной дохи, не торопясь с ответом.

— Да не томи ты душу, Варлаам Макарьевич!

— Подожди, узнаешь. Хорошие дела начинаются. Теперь по двадцать часов в сутки спать некогда будет. На дворе весна, и нам пора из наших берлог вылезать... В мешке тут у меня пшеничные калачи. Давайте разговляйтесь поскорее да приходите в штаб. Большой разговор у нас будет, очень большой. — И так же шумно, как появился, Бородищев покинул землянку.

Следом за ним вышел Роман и сразу ослеп от яркого солнечного света, от снежного блеска. А когда огляделся, увидел: снег на скате землянки, обращенном к солнцу, весь растаял. Крыша влажно блестела и дымилась. Роман с удовольствием потянул в себя воздух и снова, как ночью, уловил запахи пробуждающейся природы.

«Весна, как есть весна!» — подумал он с радостью и стал умываться мокрым снегом.

В дверях землянки появилась голова Федота.

— На, лови! — запустил в него Роман комком снега.

Федот не успел отвернуться, и комок угодил ему прямо в лицо. С медвежьим рыком вылетел тогда Федот из землянки, схватил Романа в охапку, и они стали бороться. Вывалявшись в снегу, вернулись в землянку, запыхавшиеся, возбужденные, и принялись уплетать калачи. Семен, посмеиваясь, наблюдал, как работали они челюстями, и на всякий случай отодвинул свой пай подальше в сторону.

Когда все собрались в штабную землянку и расселись по нарам и чурбакам, заменявшим стулья, Бородищев выколотил о край стола свою потухшую трубку, спрятал ее в кисет и сказал:

— Ну, дорогие мои товарищи, пожили мы на мирном положении, а теперь пора и честь знать. За перевалами совсем весна. По солнцепекам уже палы пускают. Надо и нам пустить на все Забайкалье вешний красный пал, да такой, чтобы все атаманы и генералы не могли его потушить.

И все находившиеся в землянке вдруг почувствовали, что Бородищев вовсе не такой уж нудный оратор, как казалось им прежде.

— Дело говоришь, — первым отозвался Федот. Бородищев продолжал:

— Привез я хорошие вести. Наши соседи, алтагачинские коммунары, даром времени не теряли, они в Курунзулае сотню семеновских казаков наполовину разагитировали. Ждут нас казачки, чтобы перейти на нашу сторону. Нужно нам это дело так обделать, чтобы вся сотня в наших руках была. А как управимся с этим делом, молва о нас далеко разнесется, и все, кто скрывается в лесах и сопках, потянутся к нам. Всем надоело даром небо коптить, все в бой рвутся.

Бородищев вытащил из кисета трубку, набил ее нестерпимо вонючим своим самосадом и хотел было раскурить, но раздумал и положил на стол.

— Начинаем мы, товарищи, с малого. Нас двадцать семь человек, алтагачинцев — восемнадцать. Но это не должно нас останавливать. Маленький камушек вызывает другой раз такую лавину в сопках, которая столетние деревья, как щепки, ломает, реки запруживает. Положение сейчас именно такое, что нашим камушком мы вызовем лавину народного восстания. Теперь не восемнадцатый год. Теперь люди на собственной шкуре испытали, кто такой атаман Семенов. Его карательные отряды нагайками и шомполами многих уму-разуму научили. Мало сейчас таких найдется, которые скажут: «Моя хата с краю». Сегодня к вечеру мы выступаем. Только, прежде чем начнем мы это великое дело, нужно, чтобы каждый из нас принес святую и нерушимую присягу на верность революции и советской власти. Согласны со мной?

— Согласны!.. Давай приводи к присяге!.. — закричали воодушевленные его словами коммунары.

Бородищев достал тогда из нагрудного кармана рубахи вчетверо сложенный лист бумаги с текстом им самим сочиненной присяги, над которым он вдоволь покорпел в глухие зимние ночи.

— Встать! — скомандовал он резко и властно. Оглядев дружно поднявшихся на ноги людей, сказал: — Все повторяйте за мной... — и стал читать присягу.

Голос Бородищева делался все сильнее и звонче.

Торжественная приподнятость и волнение его передались всем. У Романа перехватило горло, и холодок восторга пробегал по спине, когда он повторял обжигающие душу заключительные слова присяги:

— «...Клянусь быть дисциплинированным и преданным бойцом революции! Клянусь до последней капли крови сражаться за власть Советов! Смерть врагам народа — семеновцам! Долой интервентов! Да здравствует советская власть!»

Закончив чтение, Бородищев смахнул набежавшую, на глаза слезу, поздравил коммунаров с принятием присяги и приказал готовиться к походу.

На закате лесовики навсегда распрощались со своим таежным гнездовьем. Вытянувшись в цепочку, двинулись они к синеющему на горизонте перевалу. Тяжелые испытания, бесчисленные бои и походы ждали их впереди.

II

Было раннее мартовское утро. Широкую, уходящую на юго-запад долину окутывал морозный туман. Над плоскими вершинами хмурых сопок, окинувших свой зимний наряд, тлела узенькая полоска зари. За прибрежными мелкорослыми тальниками еще крепко спал Курунзулай — большой и неуютный казачий поселок.

У раскрытых на зиму ворот поскотины, в укрытой от ветра лощине, едва приметно дымился костер. У костра сидели и лежали казаки сторожевой заставы. Было их семь человек. Скуластый, с узенькими и косо поставленными глазами урядник, бывший над ними за старшого, надвинув на самые брови заячью папаху, покуривал серебряную монгольскую ганзу и сосредоточенно смотрел на огонь костра. Изредка он позевывал и потуже запахивал полы длинного полушубка.

Недалеко от костра, на пригорке, с которого давно сдуло весь снег, прохаживался часовой в тяжелом овчинном тулупе, с винтовкой на ремне. Он рассеянно оглядывал мутную утреннюю даль и бурую полоску тракта, уходившего на запад, к Онон-Борзинской станице. Ему смертельно хотелось спать, и он проклинал свою службу и все на свете. Он не видел, как из ближайших кустов ползли к нему три человека в белых халатах. Подобравшись к нему почти вплотную, они притаились в канаве, забитой ноздреватым и почерневшим снегом.

Когда часовой, не дойдя до них двух-трех шагов, повернул обратно, один из них выскочил и бросился из него. Одной рукой схватил он часового за шею, другой, одетой в невыносимо воняющую кислятиной овчинную рукавицу, зажал ему рот и повалил на землю. В это время двое других с поднятыми в руках гранатами подбежали к костру, и свирепый Федотов бас оглушил казаков:

— Лапы вверх, если жить хотите!

В первую минуту казакам показалось, что это кто-то свой решил подшутить над ними. Но, увидев свирепое лицо партизана, они побелели и стали подымать трясущиеся руки. Двое попытались встать на ноги, но Федот пригрозил:

— Сидеть и не брыкаться! Ромка! Забирай у них винтовки!

Роман сунул гранату за пазуху и живо отобрал у казаков винтовки. Федот повернулся к кустам, весело крикнул:

— Готово! Давай сюда!

Решительные и веселые от первой удачи, сбежались из кустов остальные партизаны. С казаков сняли патрон, таши, разобрали их винтовки. Потом Бородищев сказал пленникам:

— Убивать мы вас не собираемся, насчет этого можете не беспокоиться. Пока будем разоружать остальных, вам придется здесь посидеть. Ну, а потом, кто пожелает в наш отряд, — милости просим. Остальных отпустим на все четыре стороны.

Оставив с казаками двух бойцов, партизаны развернулись цепью и двинулись в Курунзулай. На домах, в которых стояли семеновцы, были измалеваны кем-то из местных жителей белые кресты. Меченые дома тихо окружали и без всякого шума обезоруживали тех из казаков, которые не были сагитированы заранее.

В купеческий дом, где жили офицеры сотни — подъесаул и два хорунжих, вошли Бородищев, Роман, Федот и трое других партизан. В кухне навстречу им поднялся из-за стола белый от страха хозяин, благообразный, высокого роста старик. Он догадался, что за гости пожаловали к нему.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал он масляным голосом, протягивая им для рукопожатия трясущуюся руку с кольцом на указательном пальце.

Отстранив его руку наганом, Бородищев спросил свистящим шепотом:

— Офицеры спят?

— Спят. Вчерась поздно легли.

— Ладно. Сиди и помалкивай, — приказал Бородищев и открыл половинку филенчатой двери, ведущей в купеческие комнаты.

Роман и Федот первыми проскользнули в полутемный шестиоконный зал с цветами на подоконниках. На них пахнуло винным перегаром и застоявшимся табачным дымом. Следом за ними вошел с зажженной лампой в руке Бородищев. Один офицер спал на диване, двое других — на обширной купеческой кровати. На круглом столе посередине зала лежали офицерские шашки и револьверы в желтых кобурах.

Роман метнулся к столу, завладел оружием. Партизаны наставили на офицеров винтовки. Бородищев подмигнул Федоту. Федот закатил глаза и нараспев затянул:

— Га-аспада офицеры! — И вдруг во весь голос гаркнул: — Смирр-но!

Спавшие на кровати моментально проснулись и сели. Не понимая, в чем дело, один из них, с выбритой наголо круглой головой, свирепо сказал:

— Это еще что за шутки? Вон отсюда!..

Но, разглядев наставленные в упор винтовки, начал медленно подымать длиннопалые руки. Второй, чубатый и горбоносый, заикаясь и судорожно застегивая на себе нижнюю рубашку, сказал:

— С-сдаюсь, господа...

Третьего, спавшего ничком, пришлось основательно встряхнуть, чтобы заставить проснуться. От испуга на него навалилась безудержная икота. Федот прекратил ее тем, что дал ему хорошую затрещину, но этим навлек на себя гнев Бородищева, который так посмотрел на Федота, что тот сразу стал меньше ростом.

...Через час в Курунзулае весело, топились печи. Во многих домах хозяйки пекли и жарили угощенье для партизан, а хозяева седлали коней, чистили берданки, точили шашки. Восемьдесят шесть человек бедноты и середняков решили идти партизанить, завоевывать себе советскую власть. Вступить в партизанский отряд решили и взятые в плен казаки.

Офицеров решено было судить. Хитрый Бородищев поручил судить их казакам:

— Судите, братцы, своих офицеров сами. Если оправдаете — пусть катятся куда хотят, если нет — исполним ваш приговор.

Суд состоялся в здании местной школы, при огромном стечении народа. За каждым из офицеров нашлось столько грехов, что обвинители единодушно вынесли им суровый приговор. За порки и расстрелы, за расправы над семьями ушедших в леса, за слезы и горе многих людей были приговорены офицеры к расстрелу.

Вечером их вывели в кусты на берег речки и расстреляли. А ночью партизанско-повстанческий отряд, разбитый на две сотни, двинулся на Александровский завод. Там партизаны надеялись привлечь на свою сторону сотни новых бойцов, раздобыть оружие и боеприпасы.

Выбранный командиром взвода, как и Семен с Федотом, Роман шел до самого Александровского завода в головном дозоре. Несмотря на вторую бессонную ночь, чувствовал он себя бодрым и сильным, как никогда.

III

С осени старший сын Каргина учился в орловском двухклассном училище. На воскресенье его привозили домой. В одну из апрельских суббот за сыном поехал сам Каргин.

В полях была уже настоящая весна. Редкие островки талого снега лежали только в кустах и оврагах. На отлогом склоне сопки, за поселковой поскотиной, кадил белым дымом вешний пал. Теплый, порывистый ветер раздувал огонь, поднимал черные хлопья золы, перекатывал с места на место горящий коровий помет. В ясном, переливчатом небе безумолчно заливались жаворонки. От пения жаворонков, от солнца и ветра почувствовал себя Каргин необыкновенно хорошо. Жизнь, похоже, налаживалась. О большевиках ничего не было слышно.

В самом отличном настроении прикатил он в Орловскую. У станичного правления увидел большую толпу казаков. С серьезными, вытянутыми лицами сгрудились они у крыльца и глядели на север, к чему-то напряженно прислушиваясь. На крыльце стоял, облокотившись на перила, большеротый и веснущатый станичный казначей Тарас Лежанкин. Каргин слез с телеги, раскланялся с казаками:

— Что это у вас за сходка?

— А ты ничего не слышишь? — вяло усмехнулся Лежанкин.

На севере, куда смотрели казаки, дымились над зубчатыми хребтами студеные тучи. За тучами время от времени глухо погромыхивало, словно по-необычайному ранняя надвигалась оттуда гроза. Каргин прислушался, удивленно повел широкими бровями. Наблюдавший за ним Лежанкин спросил:

— Что, не нравится такой гром?

— Ты лучше скажи, откуда он взялся. В правлении ничего не известно?

Лежанкин отрицательно помотал головой. Каргин стал привязывать коня к палисаднику. Из толпы к нему протискался знакомый батареец, поздоровался и начал сыпать торопливым говорком:

— Трехдюймовки работают, Елисей Петрович. Это я сразу определил. Беглым огнем наворачивают. Не шуточное, видать, сражение идет.

Поговорив с батарейцем, Каргин поднялся на крыльцо к Лежанкину. Загадочная орудийная пальба взволновала его. Видно, опять война нагрянула. Но с кем? И он снова спросил Лежанкина:

— Неужели вы ничего не знаете?

Лежанкин только пожал плечами и посоветовал зайти к атаману.

Станичный атаман Шароглазов, которого Каргин недолюбливал за непомерное честолюбие и самонадеянность был у себя в кабинете. Он навалился всей грудью на стол и строчил какую-то бумажку. Увидев Каргина, откинулся на спинку кресла и, раздувая лисьи хвосты своих усов, громко и покровительственно, как всегда, прокричал:

— Проходи, Елисей, проходи! Рад тебя видеть!

Что-то давненько ко мне не показывался! Сердишься, что ли?

«И чего человек орет? Я, кажется, не оглох еще», — с раздражением подумал Каргин, присаживаясь на обитый коричневой кожей диван.

Шароглазов достал из нагрудного кармана перламутровый гребешок в замшевом чехольчике, расчесал усы и только тогда спросил:

— С чего такой хмурый-то? Подгулял вчера, что ли?

— А ты слышишь, какой гром на дворе погромыхивает?

— Вон ты чем расстроен! Я думал, что путное, а ты...

— Разве этого мало? — сердито оборвал его Каргин. — Тут дело войной пахнет, а ты бумажки строчишь.

— Какая, к чорту, война! — захохотал Шароглазов каким-то грохочущим смехом. — Скажешь тоже... Не с кем войне быть. О большевиках с прошлого года ни слуху ни духу. Так что нечего труса праздновать. А случится что, так я-то, небось, об этом раньше других узнаю...

В это время за окнами раздались возбужденные голоса. Каргин и следом за ним Шароглазов выбежали на крыльцо. С крыльца увидели: кто-то гнал, не щадя, тройку лошадей по Московскому тракту. Через десять минут упаренная в мыло тройка, пролетев по улице, остановилась у правления.

С сиденья рессорной с опущенным верхом коляски поднялся арендатор золотых приисков Соломон Андоверов. В руках у него был охотничий винчестер, из кобуры у пояса выглядывала рукоятка семизарядного «смит-вессона».

— Здравствуйте, господа! — раскланялся Андоверов с казаками. — Атаман в правлении?

— Вы что, узнать меня не можете, Соломон Самуилович? — насмешливо спросил Шароглазов.

— Ах, извините меня, милейший Матвей Степанович! Действительно, не узнал. Да оно и не мудрено, когда голова кругом идет. Я насилу спасся от верной смерти. Целых пятнадцать верст гнались за мной красные.

— Красные? Откуда они взялись?

— Да как же так? Разве вы ничего не знаете, Матвей Степанович? Я вам не верю, вы шутите. Ведь еще на прошлой неделе под Курунзулаем появились красные партизаны какого-то Бородищева. Из Александровского завода против них был послан отряд пехоты, но они разбили его. А сегодня утром красные пожаловали к нам на прииск. Я едва ускользнул. Спасли меня только добрые лошади, которые, по счастью, оказались запряженными. Один бог ведает, что я пережил. Это был такой кошмар, такой кошмар... Я думаю, Матвей Степанович, что вас тоже не минует эта участь, красные явно идут на Нерчинский завод. Так что имейте это в виду, если не хотите попасть к ним в лапы.

— А что за стрельба на той стороне?

— Очевидно, идет бой... Извините, но я тороплюсь До свиданья, Матвей Степанович, до свиданья, господа, — откланялся всем Андоверов, уселся в коляску и приказал ямщику, буряту в засаленной шубе без воротника, но с расшитой цветными сукнами грудью: — Трогай, Цыремпил!

— Шуумагай, хара{3}! — гикнул бурят и взмахнул бичом.

Быстро понеслась отдохнувшая тройка, всхрапывая и роняя горячую пену с удил.

Казаки молча проводили ее глазами. Потом один из них, сутулый и горбоносый, зло рассмеявшись, сказал:

— Ну, шпарит арендатор! Видать, душа в пятки ушла.

— Ржать тут нечего, — напустился на него старик с нависшими на глаза седыми бровями. — Коснись тебя, так и ты пустишься удирать во все лопатки.

— А с чего мне удирать-то? Золота я не накопил. Пусть уж купцы да арендаторы от красных бегают.

Шароглазов строго прикрикнул на горбоносого казака:

— Не болтай чего не следует! За такие речи по теперешним временам знаешь, куда упекают?

— Я не болтаю, а правду говорю.

— Ну-ну, поговори еще! — пригрозил Шароглазов, потом повернулся к Каргину и в явной растерянности спросил: — Что же делать теперь, Елисей?

— Открывай арсенал и вооружай всех, на кого можно положиться. Надо помогать атаману, иначе казаковать нам больше не придется, — забыв о своей неприязни к Шароглазову, посоветовал Каргин.

— Верно! Хорошо мунгаловец советует, — поддержали Каргина зажиточные орловцы. — Всем миром станицу оборонять выйдем. Нам с большевиками не жить. Посылай нарочных по всем поселкам.

Толпа двинулась к станичному арсеналу, где хранилось четыреста трехлинейных винтовок и сорок тысяч патронов к ним. Не дожидаясь, пока принесут ключи, урядник Филипп Масюков и Каргин сорвали с дверей печати, сбили замки. Каждый хотел обзавестись на всякий случай винтовкой, но ставшие в дверях горластые старики приказали Шароглазову выдавать их строго по выбору. Тем, кого подозревали в сочувствии красным, винтовок не дали.

Получив винтовку и сотню патронов к ней, Каргин сказал Шароглазову:

— В Мунгаловский нарочного не посылай. Я сейчас выпрягу коня и поскачу домой. Оттуда сразу же пошлем к вам подводы за винтовками. Полсотни штук ты для нас оставь.

— Ладно, оставлю. Только давай скачи скорей. Как сколотишь отряд, присылай к нам связных.

Каргин выпряг коня в ограде правления, заседлал его взятым из станичного цейхгауза седлом и внамет поскакал домой.

«Не помиримся. Были казаки и помрем казаками», — думал он, поторапливая коня.

Поселкового атамана Прокопа Носкова застал он в бане. Распахнув банную дверь, откуда обдало его горячим паром, сердито крикнул:

— Хватит размываться! Давай одевайся! Большевики идут!

Прокоп скатился с полка, где нахлестывал себя распаренным веником, и голышом выскочил в предбанник. Пока Каргин рассказывал, в чем дело, он напялил на себя белье, в спешке надев рубаху наизнанку.

— Беги сейчас и бей в набат. Дружину создавать надо. В станице для нас пятьдесят винтовок оставлено. За ними людей посылать будем.

— А что говорить народу? — спросил Прокоп.

— С народом я говорить буду. Заверну домой, расседлаю коня и живо прибегу на площадь. Так что развертывайся.

Сев на коня, Каргин поскакал домой, а Прокоп, забежав на минуту к себе в избу, сломя голову понесся бить в набат. Скоро звуки набата разорвали сумеречную тишину над поселком, покатились к заречным сопкам. Из всех улиц пошли и побежали к церкви казаки.

Когда собралось человек двести, Прокоп забрался на сваленные у церковной ограды бревна, вытер ладонью потное, взволнованное лицо:

— Сейчас, господа посёльщики, Елисей Петрович обскажет вам, для чего в набат балл.

Каргин встал рядом с Прокопом, поклонился казакам:

— Беда, казаки, к нам подходит. С Газимура идут на Нерчинский завод красные. Сегодня ночью они могут нагрянуть к нам. Если сюда заявятся, то многим из нас несдобровать, а разграбить они всех разграбят. Им нужны кони, седла, одежда, стесняться они не будут. А потом, если они вернут свою власть, в казаках мы ходить не будем и землю нашу заставят снова с мужиками делить. Обороняться надо, если казацкого звания и добра своего не хотим лишиться. Решайте, как поступать.

Минуты две толпа растерянно молчала. Потом Платон Волокитин выступил вперед:

— Отбиваться, казаки, надо. Если душа в душу встанем, голой рукой нас не возьмут.

— Отбивайтесь себе на здоровье, а мы не хотим. Хватит, навоевались. Мы капиталов не накопили, красными нас пугать нечего, — перебил его Лукашка Ивачев.

— Вот, гад, как ты заговорил теперь! — задохнулся от ярости Платон и пошел на Лукашку. — Значит, своих ждешь? Раздавлю, как поганого клопа!..

— Но-но! Полегче на поворотах! — сказали разом низовские фронтовики и заслонили собой Лукашку.

Многие кинулись на фронтовиков с матерщиной и угрозами. В любую минуту могла начаться над ними расправа. Каргин постарался не допустить до этого. На фронтовиков он был озлоблен не меньше других, но, увидев, как дружно обрушились на них посёльщики, решил, что после этого они образумятся и притихнут.

— Господа станичники! — закричал он. — Махать кулаками сейчас не время. Давайте предупредим фронтовиков в последний раз: пусть слушаются и не идут поперек, иначе дело для них кончится плохо.

— Нечего предупреждать, — подал голос молчавший до этих пор Сергей Ильич. — Сейчас же надо переарестовать всех!

— Предупредить!.. Арестовать!.. — загорланила вразнобой толпа.

Но ареста требовали только богачи и их немногочисленные сторонники. Остальные, во главе с Каргиным, стояли за последнее предупреждение фронтовикам.

Примолкшие фронтовики облегченно вздохнули и думали теперь только о том, чтобы поскорее убраться со сходки.

Водворив тишину, Каргин сказал:

— Раз мы решили создать дружину, давайте выберем командира. Какие будут предложения?

— Ты и будешь командиром! — единодушно закричали все.

Быстро сходив домой и наскоро поужинав, Каргин с винтовкой за плечами вернулся на площадь, где уже начали собираться вооруженные чем попало казаки. Через час собралось около двухсот человек. Не пришли низовские фронтовики, большинство из бедноты и многие из середняков. Не пришел и Сергей Ильич с сыновьями, который рассудил, что будет кому воевать и без него. Зато, к великому удивлению Каргина, явились с берданками в руках Северьян Улыбин и Герасим Косых. Они решили, что в их положении пока лучше пойти в дружину, а там уже разобраться, что делать дальше.

Собравшихся Каргин разбил на две сотни. Командовать первой сотней назначил Епифана Козулина, а второй — гвардейца Лоскутова. Привезенные из станицы винтовки Каргин распределил между сотнями поровну и велел вооружить ими лучших стрелков.

Затем, отправив сотни рыть окопы на северной стороне поселка, у поскотины, он решил идти сгонять тех, кто предпочел отсиживаться дома. В помощники себе взял он Платона и человек двадцать пожилых казаков.

К первому зашли они к Гордею Меньшагину.

Гордей в прошлом году ходил по мобилизациям на Даурский фронт, вдоволь натерпелся там всяческих страхов и решил, что больше воевать не будет. Завидев казаков, он спрятался за печку. Платон вытащил его оттуда, дал ему хорошую затрещину и велел отправляться во вторую сотню.

— Если не явишься туда, завтра же закатим тебе порку, — посулил он на прощание.

Когда вышли из избы, Каргин сказал Платону:

— Ты, брат, больно круто берешь. Надо полегче как-нибудь.

— Нечего им за чужой спиной отсиживаться, — ответил Платон. — Воевать — так уж всем миром.

Второй, к кому они зашли, был Сергей Ильич. Платон и другие казаки заробели, и говорить с Сергеем Ильичом пришлось Каргину.

— Ты что же это отличаешься? — сухо спросил он Чепалова. — Против красных распинаешься больше всех, а как воевать с ними, так сразу в кусты позвало? Надо совесть иметь.

— Ну, ты меня не совести и не равняй со всеми-то. Не равняй! — сразу окрысился на него Сергей Ильич.

— Это почему же?

— А потому, что я уже одного сына лишился и остальных на убой не погоню. А сам я из возраста вышел, чтобы воевать-то.

— Вон как! Значит, мы должны твои капиталы защищать? Мы дураки, а ты умный! Так выходит, что ли? Где у тебя Никифор и Арся?

— Я здесь, — выходя в кухню из темной столовой, отозвался Никифор, красный от стыда.

— Собирайся, а мы Арсю поищем.

— А кто вам разрешил обыски тут делать? Вон отсюда! — Сергей Ильич вскочил на ноги и загородил дверь в столовую.

— Сволочь ты после этого! — взорвало Каргина. — Пойдемте, казаки, глядеть на эту трусливую стерву тошно.

— Я тебе эту «стерву» попомню! Я тебя проучу! Станичному пожалуюсь, в суд подам! — загремел Сергей Ильич и, увидев, что Никифор собирается идти вслед за казаками, приказал ему сидеть дома.

— Пошел ты к чорту! Из-за тебя теперь нам проходу не дадут! — злобно проворчал Никифор и, сорвав со стены берданку, побежал на улицу.

IV

Тревожно и смутно было в ту ночь в Мунгаловском. Спокойно спали одни лишь грудные дети. На северной околице, расставив по кустам секреты, окапывались дружины. В улицах толпились и возбужденно переговаривались старики, пугая друг друга самыми дикими слухами о красных. В оградах, захлебываясь, лаяли собаки, ржали и били копытами оседланные на всякий случай кони. В избах занимались ворожбой на бобах и картах девки и бабы, отбивали перед иконами земные поклоны старухи. А на нижнем краю поселка, дожидаясь красных, собрались фронтовики и работники богачей. Идти в дружину они наотрез отказались. Гнать их силой, как это было сделано с другими казаками, Прокоп и Каргин не решились: у фронтовиков, по слухам, были винтовки и гранаты.

В полночь связной привез предписание Шароглазова выслать разведку на Уров. Каргин отобрал Платона Волокитина, Северьяна Улыбина и восемь молодых, не бывавших еще на службе казаков. Они должны были добраться до крестьянской деревни Мостовки, установить, есть или нет в ней красные, и к десяти часам утра вернуться обратно.

Проводив разведчиков, Каргин пошел проверять секреты, расположенные в кустах впереди поскотины. Подувший с полуночи студеный северо-западный ветер со свистом раскачивал кусты, кружил прошлогодние листья. Небо, затянутое серыми косматыми облаками, становилось все ниже и ниже. Казаки в секретах поеживались от холода и все в один голос требовали смены.

Оставалось проверить еще один секрет, когда Каргин услыхал шум и возглас перепуганного человека. Он бросился на крик и столкнулся лицом к лицу с Никулой Лопатиным и Гордеем Меньшагиным.

— Стой! — схватил он запыхавшегося Никулу за шиворот и спросил, что случилось.

— Собака, паря... — дико тараща глаза и скосив на сторону широко разинутый рот, прохрипел Никула.

— Какая собака?

— Красная, должно быть... ученая... на разведку посланная. Как она на нас кинется!.. Хорошо, что я не растерялся, трахнул ее прикладом по зубам и...

— А куда же тогда летишь сломя голову?

— Так ведь это ж собака! Побежишь, ежели у нее пасть как у борова.

Вдруг Никула рванулся из рук Каргина. Из-за ближайшего куста выбежала пестрая собака. Радостно взвизгнув, кинулась она под ноги к Никуле и стала лизать его ичиги.

— Сгинь, нечистая сила! — взвыл Никула, пиная собаку.

— Дядя Никула, — сказал в это время веселым голосом Гордей, — да ведь это твоя Жучка. Ей-богу, она!

— Чтоб ее громом разразило! — облегченно вздохнул Никула.

— Эх вы, вояки! — презрительно бросил Каргин и, пообещав прислать смену, приказал им вернуться на прежнее место.

Через полчаса сменить их пришли Герасим Косых и Юда Дюков.

Когда они остались в кустах одни, Юда сразу же зашептал своему напарнику:

— Спутал нас, дядя Герасим, чорт с богачами. Они свои капиталы защищают, а нам за каким лешим с красными воевать? Неладное это дело, шибко неладное. Возьми вот меня: я Ромке Улыбину по гроб жизни обязанный, а ведь он, так и знай, в красных. Очень свободно, что мне сегодня стрелять в него придется. Как подумаю об этом, тошно делается. А тебе ведь еще должно быть хуже: белопогонники-то твоего единоутробного брата казнили.

— Не расстраивай ты меня лучше, Юдка... Молчи, — сказал Герасим.

Но Юда не унимался. Закрывшись от ветра воротником полушубка, привалился он вплотную к Герасиму и сыпал прерывистым шепотком:

— Ежели идут красные на Нерчинский завод, не миновать им нас. У них, конечно, впереди едут люди, знающие эти места. Хвати, так Ромка и едет в головном дозоре. Предупредить бы их!.. Будь у меня конь, подался бы я к ним навстречу. Я в прошлом году за советскую власть воевал, а теперь... Дядя Герасим...

— Ну, чего тебе?

— А ежели взять и пешком к ним податься?

— Экий ты удалый! Далеко ли пешком-то уйдешь?

Вот-вот светать станет. Да и куда идти-то? Попрешь наобум, да на семеновцев же и нарвешься. Лежи уж лучше и помалкивай до поры до времени. Даст бог, воевать, нам нынче не придется. А завтра оно видно будет, что к как. Только не проговорись, смотри...

После тревожной ночи богачи решительно потребовали от Каргина разоружить фронтовиков. Оставив за себя у поскотины гвардейца Лоскутова, Каргин с тридцатью отобранными казаками с Царской улицы отправился ни нижний край.

В сизом утреннем свете, переполошив низовских собак, окружили казаки стоявшие рядом избы Лукашки Ивачева и Петра Волокова.

— Открывай! — одновременно забарабанили они прикладами в двери обеих изб.

У Ивачевых открыла им сени трясущаяся с перепугу мать Лукашки.

— Лука твой дома? — спросил у нее Каргин.

— Уехал недавно.

— Куда уехал?

— А кто ж его знает куда. Распрощался с нами и уехал.

Каргин разочарованно свистнул и приказал тщательно обыскать сени, избу и подполье. Но Лукашки нигде не оказалось.

— Эх, Елисей, Елисей! — сказал тогда Архип Кустов. — Большую мы оплошку по твоей милости сделали. Надо было с вечеру всех их арестовать. Теперь они, так и знай, все к красным смотались.

Но большая часть фронтовиков оказалась дома. Уехали из поселка только четыре человека: Лукашка, Симон Колесников, Гавриил Мурзин и Александр Шитиков. Остальные мирно спали дома.

Врываясь к ним в избы, дружинники грубо будил» их и принимались искать оружие. У Петра Волокова и Ивана Гагарина нашли винтовки, у троих — берданки и у остальных девяти человек — гранаты и шашки.

После обыска фронтовиков согнали в избу к Ивану Гагарину, и Каргин попытался уговорить их вступить в дружину.

— Нехорошее у вас на уме, ребята, — обратился он к фронтовикам, когда остался с ними с глазу на глаз. — О чем вы думаете, на что надеетесь, любому посёльщику видно. Народ арестовать вас требует. Молите бога за нас с Прокопом, жалко нам ваших родителей и детей. Сами знаете, какое сейчас время. Стоит вас отправить в Нерчинский завод — и расхлопают вас там всех до одного за мое почтение.

Говорил он долго, все еще надеясь переубедить фронтовиков, доказать им, что казакам не по пути с большевиками. Но как ни пытался он примирить между собою своих посёльщиков, это ему не удалось. Он и сам чувствовал, что слова его повисают в воздухе и к ним глухи фронтовики.

V

Захватив Александровский завод и значительно пополнив свои ряды, повстанцы простояли в нем несколько суток. По поводу дальнейших действий возникли резкие разногласия. Наиболее горячие головы требовали идти завоевывать города и крупные железнодорожные станции. Другие считали это преждевременным и настаивали на продолжении удачно начатого рейда от села к селу, от станицы к станице, чтобы поднять на восстание все восточное Забайкалье.

Пока продолжались эти ожесточенные споры, атаман Семенов бросил на подавление восстания крупные силы. Два кадровых казачьих полка подошли к Александровскому заводу со стороны Даурии. После неудачного боя с ними повстанцы вынуждены были начать отход через хребты в долину Газимура. Ободренные успехом, семеновцы неотступно преследовали их, и приток свежих сил в отряд прекратился. Примкнувшие к восстанию не по убеждению, а глядя на других, стали в одиночку и группами исчезать из отряда.

Тогда Бородищев предпринял отчаянную попытку задержать наседающего противника. Сводный эскадрон численностью в сто сорок человек, в который были отобраны исключительно бывшие фронтовики, оставил он под командой курунзулайца Кузьмы Удалова в засаде на одном из хребтов. Любой ценой эскадрон должен был задержать противника хотя бы на сутки.

Кузьма Удалов, коренастый и крутогрудый казачина тридцати трех лет, был угрюм и суров с виду. В его типичном для забайкальца обличье было больше бурятских, нежели русских черт. Широколицый и скуластый, имел он вместо усов торчащие вразброс волоски. Росли эти волоски у него только над краями широкого рта, полного удивительно ровных и белых зубов. Имел Кузьма привычку постоянно щипать свои усики, на людей глядеть исподлобья, словно вечно был недоволен, разговаривал мало и неохотно. Человек он был совершенно неграмотный, но с умом и смекалкой. Бородищев полагался на него, как на самого себя.

Узнав, какие надежды возлагались на него Бородищевым, Удалов коротко ответил:

— Ладно, задержу, — и потребовал права выбрать себе взводных командиров по собственному усмотрению.

Бородищев согласился. Удалов отобрал во взводные Романа Улыбина, Семена Забережного и приискового рабочего Ивана Анисимовича Махоркина. Все трое были его товарищами по лесной коммуне. Характер и повадки каждого из них он хорошо изучил и знал, что они не подведут. Махоркин и Забережный были оба подстать друг другу — расчетливые, осторожные и, когда надо, непреклонные. Роман же отличался в последних боях быстротой соображения и стремительностью действий. На его счету было дерзкое нападение на учебную команду в Александровском заводе. С тридцатью бойцами взял он в плен восемьдесят шесть молодых семеновских солдат без всяких потерь со своей стороны. Нападение совершил днем, захватив команду на учебном плацу, где колола она штыками чучела. Роману же принадлежала идея первой удачно осуществленной засады под Акатуем, во время которой был захвачен обоз с патронами.

Забирая Романа к себе, Удалов сказал ему:

— Вот что Ромка. Кусать белопогонников ты умеешь. Кусанешь — и ходу. А теперь попробуй кусаться и на смерть стоять, где тебе будет приказано.

Для засады Удалов выбрал высокий хребет, северный склон которого был отлогим и лесистым, а южный — крутым и безлесным. На южном склоне, недалеко от перевала, торчали по обе стороны дороги глыбы камней. Между ними виднелись кустики горной таволожки и шиповника. Здесь Удалов расположил взводы Махоркина и Забережного, а взводу Романа приказал спуститься с хребта и занять небольшую одинокую сопку справа от дороги.

— Сидите на сопке, пока белопогонники не напорются на нас. А когда напорются да побегут, подбавьте им жару. Потом подавайтесь к нам и снимайте по дороге с убитых оружие. Патронов у нас по четыре обоймы, а продержаться нам надо весь день.

Роман быстро занял сопку. Своих коней бойцы спрятали на западном ее склоне, в глубокой промоине, заросшей кривыми березками, а сами залегли среди замшелых плит, вдоль гребня сопки. До дороги было от них шагов двести.

Семеновны не заставили себя долго ждать. Через полчаса с юга, от видневшейся вдали деревни, показался их разъезд. В некотором отдалении от него шла головная сотня. Потом появились и главные силы. Между ними и сотней было версты полторы. В бинокль Роман видел, что это была конница численностью до двух толков. Сквозь поднятую пыль взблескивали на солнце пики и трубы духового оркестра, желтело казачье знамя...

— С оркестром идут, — сказал Роман, — обернувшись к бойцам. — Хорошо бы его отбить у них.

— Неплохо бы, — отозвался Васька Добрынин, самый меткий во взводе стрелок, — да шибко много их...

Разъезд прошел мимо сопки на рысях, с винтовками наизготовку. Роман продолжал напряженно разглядывать казаков в бинокль. Проводив их, повернул бинокль на подходящую сотню. Когда она поровнялась с сопкой, стал он отчетливо различать конские морды и лица казаков. Это были все лица, каких не мало он повидал на своем веку. Видел он то лихо закрученные усы, то рыжие бороды во всю грудь, то взбитый на папаху вороной или русый чуб. Каждый казак по-своему сидел в седле, держал поводья, по-своему смеялся или хмурил брови, поигрывал от нечего делать нагайкой или тайком от вахмистра, ехавшего сбоку, курил цыгарку.

Вдруг Роман обратил внимание на посадку одного казака, она показалась ему странно знакомой. Избоченясь и склонив голову налево, казак покачивался в такт конскому шагу, и так же лениво покачивалась его вытянутая книзу рука, на которой висела нагайка. Когда казак поднял голову, Роман узнал в нем Данилку Мирсанова.

— Вот сволочь! — невольно выругался он вслух.

— Ты это кого? — удивленно спросил Васька.

— Дружка своего узнал. Раньше нас с ним, бывало, водой не разольешь. На Семенова в прошлом году вместе ходили, а теперь, гляди, переметнулся к семеновцам. Покажем мы ему сегодня, как с большевиками воевать!

— Ты мне его покажи. Ежели его на хребте не хлопнут, так я его на обратном пути выделю.

— Ладно, — Роман с секунду поколебался, потом улыбнулся. — Вон сбоку едет, видишь? — и показал ему на вахмистра, под которым в эту минуту вздыбился рослый белоногий конь.

— Запомним... сказал значительно Васька. — Только бы не запоздали там наши, а то и нам хана выйдет.

— Удалов не проморгает, не бойся, — успокоил его Роман, с опаской поглядывая туда, откуда уже доносило порывами ветра звуки марша.

Удалов спокойно пропустил мимо себя разъезд, вынул из зубов трубку и тихо передал команду:

— Приготовиться! — И когда сотня подошла вплотную, скомандовал: — По белопогонникам... огонь!

Четким, дружным, опустошительным залпом сорвало с коней ехавшего впереди офицера и несколько рядов казаков. В страшной сумятице повернули остальные назад. Пригнувшись к конским гривам, бросая пики, летели они с хребта, вдогонку им гремели залп за залпом, звучно отдаваясь в горах.

Казаки головной сотни считали себя уже спасенными, но по ним ударили с сопки, и прорвалось мимо нее не больше половины.

— По коням! — крикнул Роман и побежал в промоину к коноводам.

В ту же минуту над гребнем сопки разорвалась шрапнель. Вторая лопнула почти над промоиной. Каленым градом шумно хлестнуло по кустам, по каменным плитам.

Бежавший рядом с Романом молодцеватый гвардейского роста боец упал, как подкошенный. Осколком шрапнели ударило его прямо в висок.

Повскакав на коней и захватив с собой убитого, отправились к своим. По дороге снимали с трупов семеновцев патронташи и винтовки. А семеновские батареи били беглым огнем по хребту, затянутому пылью и дымом.

На месте засады Удалова уже не оказалось. Он укрылся на северном скате хребта, в лесу, где лежал еще местами сизый ноздреватый снег. На гребне хребта оставались только наблюдатели эскадрона. Укрываясь от артиллерийского обстрела, они сидели под скалой.

Удалов, Забережный и Махоркин стояли и дожидались Романа на дороге. Они сразу набросились на него с расспросами. Интересовала их больше всего численность противника и его намерения. Роману, взбудораженному всем пережитым, хотелось подробнее рассказать обо всем, но, боясь показаться несерьезным, отвечал он коротко и сдержанно.

Когда он вернулся к своему взводу, который расположился на поляне влево от дороги, бойцы его курили душистые папиросы.

— Где это разжились? — спросил он их.

— У одного офицерика я нашел в сумке, — ответил Васька, уже оказавшийся в новых сапогах со шпорами, и тут же похвастался: — А ведь я-таки срезал твоего дружка-то. Сперва коня под ним ухлопал, а потом и его гвозданул.

— Врешь, обознался, — усмехнулся Роман, видевший, что Данилка благополучно удрал.

— Ничего не обознался. Я ведь, паря, с него потом револьвер и шашку снял.

— А он с усами или без усов? — продолжал допытываться Роман.

— С усами и толстомордый такой.

— Ну, тогда это не он, усы у Данилки еще не выросли.

— И не вырастут теперь, — не сдавался Васька. Скоро наблюдатели донесли, что спешенные казачьи цепи подымаются на хребет. Повстанцы бросились занимать позицию на гребне. Удалов распоряжался на бегу:

— Сенькин взвод — направо, Ромкин — налево! Остальные за мной...

С окрестных сопок били по гребню пулеметы. Пули пощелкивали о камни, взметали песок. Внизу горела подожженная снарядами трава на просохших солнцепеках. Огонь гнало ветром вверх, прямо на партизан.

Роман, пригибаясь, пробежал к открытому месту и упал над обрывистым скатом за кучу камней. Выглянул из-за них и увидел: семеновцы шли, прикрываясь низко стлавшимся дымом. В дыму то тут, то там мелькали их ссутуленные фигуры в зеленых стеганках, в сизых папахах. Было до них не больше двухсот шагов, и оба фланга их двигались туда, где у партизан не было ни одного бойца. У Романа пробежал по спине холодок. Было очевидно, что на флангах семеновцы выйдут на гребень и тогда легко займут весь хребет. Роман решил немедленно жиденькую цепочку своих бойцов растянуть еще больше влево.

Он поднял половину своих бойцов и по северному склону побежал с ними по камням к опасному месту. В это время пулеметы умолкли, и семеновцы с криками «ура» бросились в атаку. Партизаны встретили их дружной стрельбой и гранатами, но тысячеголосый их рев все рос и ширился, и там, куда бежал Роман с горсткой бойцов, подкатывался к самому гребню.

Вдруг впереди себя Роман увидел семеновцев, выскочивших на гребень в каких-нибудь двадцати шагах. Было их человек десять. Потные и багроволицые, с вытаращенными глазами, с распяленными в крике ртами, бежали они прямо на него. Устрашающе поблескивали приткнутые к винтовкам штыки.

— Со штыками, сволочи, а мы без штыков! — обожгло Романа чьим-то паническим криком, и от этого крика он на мгновение оробел. Но затем, перебросив в левую руку карабин, выхватил из ножен шашку.

— Бей гадов! — всплеснулся его призывной выкрик, и, помня только то, как надо отбиваться шашкой от штыка, бросился он навстречу семеновцам.

Коренастый урядник в заломленной набекрень папахе бесстрашно ринулся на него. Подпустив урядника вплотную, в самое последнее мгновение Роман с ловкостью кошки увернулся от штыка, выбил из рук урядника винтовку и, сделав стремительный выпад, вонзил ему шашку в левый бок.

В короткой рукопашной схватке семеновцы были истреблены, но следом за ними подоспела новая волна атакующих. Засев на гребне, они сосредоточенным ружейным огнем выбили у Романа двенадцать бойцов. С остальными он вынужден был отойти в лес, к коноводам.

Одновременно с ним туда отошли со своими взводами Забережный и Махоркин. У Махоркина потерь почти не было, но взвод Забережного поредел почти наполовину. Ему также пришлось выдержать рукопашный бой.

— На этом хребте повоевали, хватит, — угрюмо обратился к эскадрону Удалов, — попробуем на другом схлестнуться. Жалко, много добрых ребят загинуло. Ну, да оно не напрасно. Долго будут помнить белопогонники это место.

Пока отходили к следующему хребту, погода испортилась. Как часто бывает в Забайкалье в эту пору, разыгравшимся ветром нагнало студеные, хмурые тучи. Без конца неслись они с северо-запада, опускаясь все ниже и ниже. На вершинах дальних хребтов забелел просыпанный тучами снег.

Вечером началась мокрая апрельская пурга. Хлопья сырого снега то тихо и отвесно падали на землю, то косо и стремительно летели к ней, как пули. Бойцов и коней сначала вымочило тающим снегом, а потом начало донимать пронизывающим ветром и мелкой ледяной крупой, со свистом бившей из непроглядной тьмы.

Поздно ночью эскадрон добрался до глухой таежной деревушки. Мокрых, дрожащих от холода коней попрятали по дворам, закутав попонами, собственными шинелями и полушубками. Полные торбы реквизированного у местных богачей овса навесили им на морды. Но и этими мерами не всех коней уберегли от гибели. К утру, когда землю прихватило почти тридцатиградусным морозом, самые слабые лошади пали.

А пурга бушевала весь день и назавтра. Закончилась она снегопадом, завалившим леса и пади глубоким, почти аршинным слоем снега.

Только на третий день эскадрон мог присоединиться к своим главным силам, стоявшим в Газимурском заводе. И только он пришел туда, как началась оттепель В один день растаял весь снег. Все ручьи и речки сразу превратились в бурные потоки, а дороги стали на несколько дней совершенно непроходимыми.

Семеновцы не показывались, а Бородищев, пользуясь передышкой, отправил в окрестные станицы и села своих гонцов и агитаторов поднимать народ.

Через день он послал и Романа Улыбина с его взводом для разведки и вербовки новых бойцов в большое село Тайнинское, расположенное к востоку от Газимурского завода.

В Тайнинское прибыл Роман под вечер. В селе жило смешанное крестьянско-казацкое население. Одной половиной его управлял поселковый атаман, другой — сельский староста. Роман арестовал атамана и старосту и быстро собрал жителей на совместную сходку.

— Товарищи! — обратился он к ним не свойственным для него басом. — Я командир разъезда красных партизан. Наш партизанско-повстанческий отряд занял Газимурский завод. Вторую неделю мы воюем с белопогонниками. За это время мы побывали во многих местах, и везде в наш отряд вступали добровольцы. Жители Курунзулая ушли к нам все поголовно. Я знаю, что в восемнадцатом году от вас на Семенова ходила целая рота. Думаю, что и теперь найдутся желающие бить белопогонников.

С минуту тайнинцы молчали, теребя концы широких кумачовых и далембовых кушаков, которыми были подпоясаны все без исключения. Потом вперед выступил рослый, средних лег мужик в сбитой на затылок заячьей папахе и широченных плисовых штанах. Уперев кулаки и бока и посмеиваясь, он спросил:

— А много у вас этих самых добровольцев-то?

— Да под тысячу подваливает.

— Ну, а как насчет оружия? Снабдите?

— Берданкой снабдим, ежели запишешься, а винтовку в бою добудешь, — усмехнулся Роман.

— Тогда давай записывай, — довольный его ответом, сказал мужик и, назвав свою фамилию, повернулся к своим: — Ну, а вы чего, граждане, думаете?

— Я бы записался, да коня у меня нет, — пожаловался русый паренек в рыжей куртке из конского волоса.

— Коня найдем. У любого богача возьмем по твоему выбору, — объявил Роман, строго глядя на кучку недовольно зашумевших тайнинцев.

— Раз так, пиши, — показал чистые белые зубы паренек.

— И меня записывай.

— И меня тоже! — наперебой закричали в той стороне, где стояли помоложе и победнее одетые жители.

Скоро, глядя один на другого, записались семьдесят шесть человек. Больше половины из них не имело никакого оружия и человек двадцать были безлошадными. Оружие, коней и седла для них реквизировали у местных богачей, с которыми, помня наказ Бородищева, Роман много не разговаривал.

Судьбу арестованных атамана и старосты поручил он решить своим новым отрядникам. Атамана они единодушно оправдали: был он из середняков и службу свою нес спустя рукава. Но старосте, барышнику и контрабандисту, повинному в аресте бывших красногвардейцев, вынесли обвинительный приговор. Постановлено было захватить его с собой и сдать в партизанский ревтрибунал.

Вернуться в Газимурский завод Роман решил назавтра утром, чтобы ободрить и порадовать партизан своей удачей. Однако ночью случилось то, чего он не предвидел: повстанцы были выбиты из завода и стремительно отступили вниз по Газимуру, не сумев или не успев предупредить об этом Романа.

Утром, когда он готовился к выступлению, перед селом появились семеновские разъезды. За разъездами двигались по двум дорогам густые колонны кавалерии. Тогда Роман вывел свой отряд на сопки к востоку от села, намереваясь обстрелять оттуда семеновцев. Но примкнувшие к нему тайнинцы не согласились на это. Вблизи Тайнинского они не решались вступить в бой с семеновцами, боясь, что за понесенные в бою потери те жестоко расправятся с их семьями. Роману пришлось согласиться с ними. Сопки покинули без боя.

Вынужденный действовать на свой страх и риск, Роман принял решение отходить по Нерчинскому тракту на прииски Яковлевский и Быструю. Этот выбор он сделал потому, что на приисках надеялся значительно пополнить свой отряд. А за приисками начинались знакомые для него места. От Яковлевского был всего один дневной переход до Орловской, и между всеми своими заботами Роман подумывал о том, что неплохо было бы нагрянуть туда во главе отряда. Он ясно представлял себе, какого переполоху наделает он своим появлением в родной станице, как изумит друзей и перепугает врагов.

Однако об этом можно было пока только мечтать. Командовать сотней людей, из которых три четверти всего лишь накануне взялись за оружие, оказалось не легким делом. Сильные разъезды белых все время шли по пятам. Задерживать их надо было засадами на хребтах и в ущельях, а делать это как следует бойцы его не умели. То они открывали преждевременную стрельбу, то при первых же ответных выстрелах садились на коней и пускались в бегство. Некоторые из них, попав с первого же дня в такую переделку, уже раскаивались, что пошли партизанить. Их приходилось ободрять, уговаривать и всем своим поведением показывать, что все идет как надо.

К вечеру белые отстали, и повстанцы заняли прииски, разделившись на две группы. Приисковые рабочие с нетерпением ждали партизан. Сто восемнадцать человек влились там в отряд, и среди них оказались посёльщики Романа — Никита Клыков и Алеха Соколов.

Придя записываться в отряд, Никита Клыков не узнал Романа, да и сам он, обросший бородой и одетый как настоящий приискатель, был неузнаваем. Первым делом он объявил:

— Я, товарищ командир, вроде как бы уголовный, — голова его непроизвольно дернулась. — В прошлом году убил я по пьяной лавочке у себя в поселке двух человек. Один из них был настоящей сволочью, и о нем я не жалею, а вот другой пострадал напрасно. За мою провинность готов я к стенке хоть сейчас. Целый год я скрывался по приискам, а больше не могу. Либо хлопните меня, либо возьмите к себе в отряд.

— Ладно, — подумав, ответил Роман. — Примем мы тебя. Только ты всегда должен помнить, Никита Гаврилович, что своим проступком здорово ты навредил в Мунгаловском.

— А откуда ты меня знаешь? — изумился Никита.

— Отчего же мне тебя не знать, если я сам мунгаловский. Разве ты меня не узнал?

— Хоть убей, не припомню. Молодой ты, без меня, должно быть, вырос. Я ведь восемь лет на службе и на войне мотался. А когда домой вернулся, всего два дня там и пожил. Угораздило пойти на гулянку и натворить беды. Горячий я и большевистской власти шибко приверженный, из-за этого все и вышло... Не гадал я, брат, не чаял, что в жизни у меня так получится. Домой ехал — новую жизнь мечтал строить, а вместо этого вон что наделал. Каяться теперь поздно. Кровью вину свою смою. Веришь ты мне?

— Верю, — твердо ответил Роман и принялся расспрашивать Никиту, где и как он жил все это время.

...Назавтра отряд выдержал четырехчасовой бой с третьим семеновским казачьим полком, две сотни которого зашли ему в тыл, а остальные наступали в лоб. Потеряв до шестидесяти человек убитыми, ранеными и разбежавшимися, отряд пробился в тайгу и к вечеру через таежные хребты вышел на Половинку (Половинкой назывался постоялый двор между поселком Солонечным и Орловской).

В сумерки на Половинку прискакал на хозяйском коне работник орловского атамана Шароглазова Никишка Седякин. От него и узнал Роман, что в станице организована дружина. До этого он думал идти туда, чтобы присоединить к отряду всех сочувствующих красным казаков, но теперь пришлось от наступления на станицу отказаться, и он повернул со своим отрядом вниз по Урову, на северо-восток.

Пройдя за ночь верст сорок, на рассвете отряд занял Мостовку, где снова значительно пополнился. Мостовцы почти все поголовно присоединились к повстанцам.

Роман, сидя в горнице местного кулака, ломал голову над тем, что делать дальше, как вдруг услышал, что на заставе, выставленной в сторону Мунгаловского, вспыхнула беспорядочная стрельба.

VI

Посланные на разведку дружинники дождались рассвета на чепаловской заимке. Было совсем светло, когда они рискнули отправиться дальше. Ехали не торопясь, с парным дозором впереди, В голых, синеющих лесах исступленно токовали тетерева. В одном месте тетеревиный ток был на прогалине возле самой дороги. Развернув свои хвосты наподобие лиры, распустив подбитые белым пухом крылья, сновали среди редких кустов багульника иссиня-черные птицы. Они чуфыркали и шипели, затевали яростные Потасовки, подпрыгивая и взлетая.

Завидев всадников, тетерева метнулись сперва в глубь леса, потом взлетели на макушки гигантских лиственниц и, вытягивая шеи, стали зорко оглядываться по сторонам.

Солнце выкатилось из-за щетинистой, как кабанья хребтина, сопки — ослепительно искристое, веселое. Скоро заструился над лесами нагретый воздух, рассеялась голубая дымка в падях, и стало видно далеко вокруг. К полудню сделалось совсем тепло. С новой силой буйно зашумели, выходя из берегов, ручьи и речушки.

За Ильдиканским хребтом маленькая речушка Листвянка затопила береговые кусты и неслась на север, к Урову, широким и бурным потоком. Крутясь, проплывали по ней ноздреватые, с вмерзшими в них листьями голубые и зеленые глыбы льда, корье и щепы с лесных вырубок и целые деревья с набившимся в сучья черным, слежалым сеном.

Платон, одетый в стеганую куртку из синей далембы и в сбитую на ухо сизую мелкокурчавую папаху, сутулый и сумрачный, ехал рядом с Северьяном и жаловался ему раздраженным баском:

— Нынче я, паря, и дров не успел заготовить. Теперь ведь самое время лес валить, а тут воевать изволь! Раньше, когда жил у меня в работниках Федотка, мы с ним вот в этой пади, — показал он влево от дороги, — за неделю по сто возов заготавливали. Работать Федотка умел.

— Не слыхал ты, где Федотка теперь? — спросил у него Макея Пестов.

— Об этом Северьяна надо спросить: он про Федотку больше моего знает.

— Откуда же мне знать-то? — с обидой возразил Северьян.

— От своего сынка. Ведь они вместе с Федоткой у партизан путаются.

— Нет, Ромка сам по себе прячется. Он зимой-то с повинной приехал, к атаману хотел идти утром, а вы его арестовать вздумали. И напугали...

— Не заливай уж лучше, — отмахнулся Платон. — Не с повинной он приезжал, а в разведку. Гляди, так он теперь тоже в красной шайке ходит. Так что тебе красных бояться нечего, не то что нам, грешным.

— Ты меня не подкалывай! Нечего мне всякий раз Ромкой в глаза тыкать. Он у нас — ломоть отрезанный. Мы с Авдотьей на него рукой махнули, раз не послушался он нас.

— Врешь! Коснись дело, так стрелять, небось, в него не станешь.

— Конечно, рука на сына-то не подымется, — признался Северьян, — а только я не одобряю его.

Недалеко от деревни Мостовки, где Листвянка сливается с таежной речкой Хавроньей, подступили к самой дороге слева крутые высокие сопки, отделенные узкими и глухими ущельями. На склоне сопок голубели каменные россыпи, на вершинах белел березняк. Справа бурлила и пенилась ярко сверкающая вида. А впереди, за кронами высоких лиственниц, уже виднелись крыши Мостовки и голая сопка за ней, странно похожая издали на лобастое человеческое лицо. Причудливые группы кустарников и деревьев были глазами, ртом и носом этого гигантского, белого зимой и зеленого летом лица.

От моста через Листвянку в дозоре ехали восемнадцатилетние парни Лариошка Коноплев и Димка Соломин. Держались они шагов на двести впереди остальных. За одним из крутых поворотов, в устье пади, лежал у дороги огромный замшелый валун. Из-за этого валуна и вышел навстречу дозорным бывший кустовский работник Алеха Соколов. В руках у него были только кожаные рукавицы. Лариошка вскинул на Алеху берданку, но тот, дружелюбно посмеиваясь, сказал:

— Брось баловаться, еще убьешь ненароком. Куда это несет вас нелегкая?

— Да красных ищем, — опустив берданку, ответил ничего не подозревавший Лариошка.

— Красных... — рассмеялся Алеха и махнул рукой.

В ту же минуту из-за валуна выскочили вооруженные винтовками и гранатами люди с красными ленточками на шапках. Перепуганные насмерть парни побелели и затряслись, забыв обо всем, что наказывал Платон, отправляя в дозор.

— Слезайте с коней, вояки! — приказал Алеха, выхватывая из-за пазухи револьвер.

Мысленно прощаясь с белым светом, парни покорно слезли и подняли руки. Их обезоружили, отвели с дороги в кусты.

В это же время на дорогу позади остальных дружинников вылетели из другого ущелья конные партизаны с шашками наголо. Услыхав топот у себя за спиной, дружинники обернулись, и Платон обреченно ахнул:

— Пропали, братцы!

В переднем из несущихся на них всадников он узнал посёльщика Никиту Клыкова, который в прошлом году убил Иннокентия Кустова и Петрована Тонких.

— За мной! — чужим голосом вскрикнул перепуганный Северьян и поскакал.

Дико нахлестывая коней и холодея от ужаса, бросились за ним остальные. Но впереди стояли на дороге и спускались с сопки десятки партизан. Для опасения оставался только единственный путь — на заречье. Круто осадив коня, повернул тогда Северьян к речке, широко и стремительно катившей мутную, темную воду. Только один Платон последовал за ним. Остальные стояли с поднятыми руками на дороге.

— Ну, не погуби, родимый... — прошептал, обращаясь к коню, Северьян и заполошным криком: «Грабят!» — заставил его кинуться в бурный поток.

Храпя и фыркая, сорвался конь с высокого берега в ледяную воду и поплыл. Северьян свалился с седла и поплыл рядом с ним. За спиной он слышал частые, беспорядочные выстрелы. Верный конь быстро вынес его к противоположному берегу, но выбраться на него никак не мог, — берег был крутой и заледенелый. Тогда Северьян бросил поводья и уцепился за куст. Через минуту он стоял на берегу, а конь с печальным ржаньем тонул в бурлящем, ослепительно сверкающем потоке.

Пригибаясь и петляя, побежал Северьян через падь, к синеющему лесу и скоро скрылся из виду.

Платон же никак не мог заставить своего коня броситься в воду. Плача от бешенства, хлестал он его нагайкой, но ничего не мог поделать. Партизаны с криками: «Сдавайся!» подлетели к нему, и первый, кого увидел среди них Платон, был Никита Клыков.

— Попался, га-ад! — жег его голубыми холодными глазами Никита, уперев ему в грудь японский карабин, — Молись богу! Сейчас я тебя на распыл пущу!

— Никита, брось дурака валять! — закричал на Клыкова пожилой партизан с окладистой бородой. — За самосуд-то знаешь, что бывает?

— Да ведь это гад, каких мало на свете.

— Все равно, не давай рукам волю. Если он подлец, его судить будем.

Никита, ругаясь, отъехал от Платона.

VII

Приказав отряду строиться и ждать распоряжений, Роман с ординарцами поскакал на заставу. В деревне лаяли взбудораженные близкой и гулкой стрельбой собаки, всхрапывали и метались на привязях партизанские кони. На дороге стояли целые озера талой воды, в них отражались по-весеннему белые облака, крутые, поросшие лесом сопки, дробились солнечные лучи. Подбадриваемый гулкими частыми выстрелами, Роман хлестал нагайкой своего Пульку. С линяющего конского крупа летела от ударов клочкастая пыльная шерсть, на крестце оставались косые темные полосы. Разбрызгивая воду из луж, стлался Пулька в ровном и летком галопе, на зависть выносливый и резвый. Ординарцы на своих вымотанных трудными переходами конях остались далеко позади.

Едва Роман доскакал до ворот поскотины, как стрельба на заставе утихла. Остывая от возбуждения, поехал он шагом. Из-за дальних голубоватых кустов тальника показались гнавшие в деревню пленных дружинников ионные партизаны. Тесной кучкой шли дружинники по обочине грязной дороги. Первый, кого узнал среди них Роман, был Платон Волокитой. Платон шагал со связанными за спиной руками, не разбирая дорога и часто спотыкаясь. Из-под папахи текли по лицу его струйки пота, на правой щеке, чуть повыше коричневой родинки, дергался живчик.

У Романа сдавило сердце, горячей, мутной волной ударила в голову кровь. Было время, когда питал он к Платону глубокую ребячью симпатию только за то, что не было на всей Аргуни человека сильнее его. Слышал Роман немало досужих рассказов о чудовищной, силе Платона. Обмирая от восторга, глядел на праздничных игрищах, как тягался Платон на палке один с семерыми и перетягивал их, как ломал в руках подковы и сгибал медные пятаки. Но подрос Роман, и развеялось прахом его мальчишеское преклонение перед Платоном. Самонадеянный и хвастливый богач стал смертельным его врагом.

Узнав Романа, Платон похолодел. Серым налетом покрылось его лицо, обвисли губы. Зато молодые дружинники почувствовали себя веселее.

Ничем не выдав своего волнения, Роман по-начальнически строго спросил конвоиров:

— В чем дело, ребята?

— Да вот елозили белых гадов, — ответил ему одноглазый партизан на пегой кобыленке. — На месте бы пришить их следовало, да, говорят, они твои посёльщик.

— Ну, здравствуйте, герои! — насмешливо поздоровался тогда Роман с дружинниками.

Все они, кроме Платона, виновато и обрадованно улыбаясь, ответили ему.

— Куда это вас черти гнали?

— В разведку мы ехали, — ответил Димка Соломин. — Силком заставили ехать-то. Нас ведь всех поголовно в дружину идти заставили. Даже твой отец — и тот не открутился.

Не расслышав последних слов, Роман стал допытываться, кто у «их за старшого. Кивком головы Димка указал на потупившегося Платона и добавил:

— А помощником у него Северьян Андреевич был. Романа словно обухом по голове ударили. Красные языки заплясали перед глазами.

— Куда же отец девался? Убили его, что ли? Одноглазый партизан захохотал:

— Нет, брат, утек твой папашка. Он попроворнее всех оказался. Такого деру дал, что только его и видели. Кинулся через речку вплавь, коня утопил, а сам выбрался и сиганул в тайгу. Геройский он у тебя, родитель-то твой.

Засмеялись и остальные партизаны. Роману стало неловко перед ними, и он ожесточенно выругался:

— Вот старый чорт! Значит, последнего коня утопил. И какая нелегкая его в разъезд понесла?

— А что ж ему делать было? — рассудительно заговорил Димка. — Из-за тебя на него шибко косо поглядывают. Время-то, сам знаешь, какое.

С заставы прискакали Никита Клыков и Алеха Соколов. Возбужденный Никита стал рассказывать, как поймали дружинников. При виде его пленники снова притихли. Затаенный ужас плеснулся у них в глазах.

— Что же теперь делать-то с ними будем, Северьяныч? — закончив рассказ, поинтересовался Никита. — В расход выведем?

— Разберемся сначала, — ответил Роман и приказал весте дружинников в деревню.

Вступившие в отряд мостовцы, узнав Платона, который им крепко насолил ежегодными скандалами и тяжбами из-за потравы мунгаловских сенокосов, толпой заявились к Роману. Все в один голос требовали они, чтобы Платан был расстрелян.

— Расстреливать его без суда не дам, — твердо заявил Роман. — Я его знаю не хуже вас, товарищи. Но у нас имеется ревтрибунал, который судит всех врагов советской власти. В ревтрибунал мы и передадим его.

— А где он, твой трибунал? Что-то не видим мы его, — сказал на это один из подошедших мостовцев.

— Он находится при нашем основном отряде, на соединение с которым мы завтра выступаем.

— Ну, это долгая песня, — не сдавался мостовец.

— Отряд-то еще найдешь или нет, а время не ждет.

— Отговорками, товарищ командир, занимаешься! — закричал другой. — Ты нам голову не морочь! Лучше уж прямо скажи, что отпустить своего посёльщика собираешься.

Романа передернуло от его слов. Правая рука его рванулась к маузеру, лицо исказилось от гнева.

— Как ты смеешь ставить меня рядом с ним! Он мне не кум и не сват. Если ты хочешь знать, так я сам бы срубил ему голову. Но я не предводитель шайки разбойников, а партизанский командир. Я подчиняюсь командирам, которые постарше меня и поумнее. Как мне приказали, так я и буду поступать.

Мостовцы погорланили и, ничего не добившись, разошлись, недовольные.

Тогда Роман собрал всех своих сотенных и взводных командиров и, внутренне волнуясь, сказал:

— Надо нам, товарищи, серьезно потолковать. Люди вы в большинстве новые и не все толком знаете, кто такие красные забайкальские повстанцы и за что они воюют. Воюем мы за советскую власть. Руководят нами те же самые большевики, которые нас на Семенова подымали в восемнадцатом году. Воюем мы не сами по себе, а вместе с крестьянами и рабочими всей России, вместе с Красной Армией. Говорю я это вот к чему. Красная Армия людей, которых берет в плен, не расстреливает всех без разбору. Так и мы должны поступать. Взяли мы вот сегодня в плен моих посёльщиков. Всех я их знаю, как облупленных. Из них настоящий наш враг только один Платон Волокитин, остальные из-под палки в дружину вступали. Отцы у них малосправные или вовсе бедняки. Так что тут надо разобраться.

— Конечно, — сказал командир второй сотни, первым записавшийся в отряд на прииске Яковлевском. — Я предлагаю отпустить их на все четыре стороны. Пусть идут домой и расскажут, что мы не бандиты какие-нибудь. От этого у них в поселке многие заколеблются, когда коснется дело воевать с нами.

— А Платона надо расстрелять, — сказал Никита Клыков. — Я его, если разрешите, сам расхлопаю.

— Нет, Платона мы домой не отпустим, но и расстреливать сейчас не будем. У нас есть трибунал, он его и будет судить, — решительно заявил Роман.

Командиры согласились с его доводами, и он приказал привести взятых в плен молодых парней. Когда их привели, Роман обратился к ним:

— Хотите вступить в наш отряд?

Парни замялись, тревожно взглянули друг другу в глаза. Потом Димка Соломин сказал:

— Я бы записался, да отец меня тогда к себе на порог не пустит.

— И меня тоже, — заторопился поддержать его Лариошка.

Роман рассмеялся:

— Ну, я вижу, с вами каши не сваришь. Дадите слово, что больше не будете с нами воевать?

— Дадим, — заявили парни.

— Тогда можете отправляться домой. Только коней и ружья вам не вернем, они нам нужны. Вам же это наука вперед, чтобы знали, что воевать с нами не только опасно, но и убыточно. Передайте там поклон моему отцу да скажите ему и другим посёльщикам, что с белыми им не по пути. Пусть уж богачи за Семенова воюют.

Обрадованные парни охотно обещали передать Северьяну и посёльщикам все, что наказывал Роман. Их освободили, и они, не медля ни минуты, отправились домой. Торопливо шагая по грязной дороге, они то и дело оглядывались назад — боялись, что Роман передумает и прикажет вернуть их обратно.

VIII

Напрасно дожидались в Мунгаловском посланных на разведку. Прошли все сроки, а они не вернулись. Вечером отцы и родственники их пришли к Каргину. Расстроенный, с заплаканными глазами, старик Соломин напустился на командира дружины:

— Погубил ты наших ребят, Елисей. Какие, к чорту, они вояки! У них ветер свистит в мозгах, а ты их вон на какое опасное дело отправил! Да и командира им выбрал такого, что хуже некуда: Платон только зубы скалить умеет да силой своей хвастаться. Так и знай, влипли по его милости ребята в беду.

— Бросьте вы раньше времени панихиду петь, — попытался их утешить Каргин. — Они могли и просто где-нибудь задержаться. Гляди, так вот-вот и вернутся. С ними ведь Северьян Улыбин, а этот куда попало не сунется.

— С Северьяном ты тоже маху дал. У него брат с сыном самые отъявленные большевики, а ты доверять ему вздумал. Случись что, так он сразу к красным переметнется. Ему-то они худого не сделают, а остальных порешат.

— Ну, на Северьяна ты зря говоришь. Никакой пакости он казакам не сделает. Мысли-то у него, может быть, и двоятся, да только к нам он такой веревочкой привязан, которую не вдруг порвешь.

— Что верно, то верно, — подтвердил его слова Елизар Коноплев, с похожей на веник, вечно всклокоченной бородой казак, лучший в поселке колесный и санный мастер. — А все-таки надо бы на розыски выехать.

— Подождем до завтра. Если к утру не вернутся, тогда я сам отправлюсь по их следам, — заявил Карин. — Так что шибко не убивайтесь.

На другой день, поднявшись чуть свет и узнав, что разведчики не вернулись, Каргин решил ехать разыскивать их. Повел он на розыски целую сотню наиболее надежных и боевых дружинников.

Выступили по обогреву. День выдался на славу погожий и теплый. В полях за поскотиной дымились подожженные кучи навоза. По овсяным жнивьям бродили без всякого присмотра коровы, быки и овцы. Пели жаворонки, струился, сверкая, воздух. У Драгоценки с буйными криками вились над кустами стаи галок. Всюду властно вступала в свои права весна.

На просохшей дороге курилась от движения конницы серая пыль и медленно оседала на прошлогодние травы. Солнце пригревало спины дружинников, поблескивало на стволах винтовок, на металлических частях уздечек и седел. В рядах сдержанно переговаривались, невесело шутили. Только в хвосте колонны, где ехала безусая молодежь, слышался громкий и дружный смех: Гордей Меньшагин рассказывал, как перепугался Никула в секрете, не узнав своей собственной Жучки.

Выехав на Ильдиканский хребет, Каргин приказал дружине остановиться. Казаки спешились, стали подтягивать седельные подпруги, прохаживаться, разминая ноги. Каргин долго разглядывал из-под руки долину Листвянки, дальние сопки, тайгу. Не заметив нигде ничего подозрительного, сказал, обращаясь к пожилым дружинникам:

— Не нравятся мне эти чертовы горки. Если есть в Мостовке красные, то на сопках у них обязательно посты стоят, они нас верст за пять увидят. Давайте подумаем, как лучше двигаться. На рожон переть в таком деле нечего.

Казаки наперебой стали предлагать шути дальнейшего продвижения. Самый разумный маршрут предложил Епифан Козулин. Он посоветовал двигаться не по дороге, а по кустам на берегу Листвянки, тянувшимся широкой и непрерывной лентой до самого ее устья.

— Правда, — сказал он, — галопом тут не полетишь, да ведь нам оно и не к спеху. Партизаны будут на дорогу поглядывать, а мы к ним по кустам пожалуем.

Все согласились с ним, и сотня спустилась к Листвянке, весело шумевшей в кустах. За последние сутки она заметно сбыла, но все еще катила мутную воду почти вровень с берегами. По левому ее берегу и двинулась сотня дальше. Некошеная прошлогодняя трава и густые, высокие кусты мешали движению, но зато надежно укрывали дружинников.

Скоро ехавшие впереди дозорные увидели шагающих по дороге людей. Было их восемь человек. Когда они приблизились, гвардеец Лоскутов обрадованно сказал:

— А ведь это, братцы, наши идут! Вон Лариошка Коноплев, вон Димка Соломин. Нет с ними только Платона и Северьяна. Видно, и в самом деле с ними что-то было, раз они на своих двоих топают.

Парней окликнули. Узнав своих, они бегом пустились к дружинникам.

— Ну, что случилось? — спросил их нетерпеливо Каргин.

— В плену у красных были, вот что, — ответил за всех Лариошка.

— А как же вырвались от них?

— От них не вырвешься, сами они нас домой отпустили.

— А где Платон с Северьяном?

— Платона красные заарестовали, а Северьян — тот в плен не попал. Мы перепугались да сдались, он не сдался. Когда прижали нас к речке со всех сторон, мы руки подняли, а он через Листвянку вплавь кинулся. Сивку своего утопил, но сам выбрался на тот берег и в тайгу маханул. Стреляли в него красные, стреляли, а попасть не могли.

— Вот тебе и Северьян! — удивились дружинники.

— А знаете, на кого мы на первого-то нарвались? — перебил Лариошку Димка. — На Алеху Соколова. Он ведь нас...

Но тут Лариошка в свою очередь перебил Димку:

— А командует красным отрядом Ромка Улыбин. Северьян-то задал стрекача от своего сынка. Когда красные узнали об этом, так все смеялись.

— Видели мы еще и Никиту Клыкова, — снова вмешался Димка. — Этот перестрелять нас хотел, а Алеха Соколов — тот по-хорошему с нами разговаривал.

— Ну, а отряд у Ромки большой?

— Точно не знаем, а видать, что не маленький. С полк будет.

— Как же это вас отпустили-то?

— Очень просто. «Идите, говорят, молокососы несчастные, к мамкам, да только не воюйте больше с нами».

— Эх вы, чадушки! — выругал их Каргин. — А с Платоном красные что сделали? Не расстреляли его?

— Сидит пока арестованный. Только, видать, добра ему мало будет. Мостовцы его хотели сразу же прикончить, да Роман не дал. Его теперь прямо не узнаешь, строгий, важный такой. Настоящий командир. На одном боку маузер, на другом — шашка серебряная.

— Да, видать, пропал Платон, — вздохнул Каргин. — Его-то уж не помилуют... Разве нам попробовать отбить его?

— Нет, лучше не пробовать... Жалко, конечно, Платона, да дело-то рискованное, — заговорили дружинники из богатых. — Отбить его мы не отобьем, а сами пострадать можем.

Остальные охотно поддержали их. Видя такое настроение, Каргин возмутился. Возвращаться в Мунгаловский, ничего не сделав, считал он для себя позором.

— Значит, труса празднуем... Так, что ли? — обратился; он к дружинникам, насупив брови и потемнев. — Узнает об этом Ромка — смеяться будет над нами. Бабы мы или казаки? Давайте хоть на партизанский пост нападем.

После долгих усилий удалось ему уговорить десяток наиболее смелых дружинников попытаться захватить партизанский пост, местонахождение которого указали вернувшиеся из плена.

Оставив дружину в кустах, Каргин с этими людьми перебрался на другой берег Листвянки и двинулся по лесу к сопке, на которой был пост. Не доехав до сопки версты полтары, дружинники спешились и по глубокому, извилистому рву стали обходить ее справа.

В лесу стоял запах оттаявшего багульника, мирно светило сквозь голые сучья солнце. Мокрые, палые листья не шуршали под ногами, и дружинники шли бесшумно, перебираясь от дерева к дереву. С винтовкой наготове Каргин шагал впереди.

Скоро, махнув предостерегающе рукой, он упал и пополз. Дружинники последовали его примеру. Горький запах дымка нанесло на них. В двухстах шагах впереди дымился меж деревьями небольшой костер, у которого сидели три человека с нашитыми на папахи красными лентами. Тут же стояли привязанные к деревьям четыре лошади в седлах и ели овсяные снопы. Часового не было видно. Он прохаживался по самому гребню сопки и только изредка перекликался с сидящими у костра.

Он-то и заметил дружинников, когда они уже готовились стрелять в партизан. Опередив их, он выстрелил.

Сидевшие у костра схватились за винтовки и бросились к коням. Дружинники дали по ним недружный залп и, никого не убив, заставили залечь за деревьями. В ту же минуту пулей не растерявшегося часового, которому хорошо было видно сверху нападающих, с головы Каргина сорвало папаху. Каргин понял, что нападение не удалось, и стал быстро отползать назад. Остальные, выстрелив с досады по партизанским коням, последовали его примеру.

Часовой метнул сверху гранату. Она разорвалась, не долетев до дружинников. Тогда они поднялись и сломя голову побежали к своим коням. Вдогонку им гремела гулкая, беспорядочная стрельба.

Добежав до коней, дружинники повскакали на них и помчались обратно. Сжигаемый стыдом и досадой. Каргин все же решил поддержать свой авторитет, чутьем угадывая, что сотоварищи по неудачной вылазке поддержат его.

Присоединившись к остальным дружинникам, он неожиданно напустился на них:

— Эх вы!.. Говорил я вам, бабье трусливое, что надо всем сообща действовать... У нас людей не хватило. Шуму наделали, а толку не получилось. А можно было бы нагнать холоду красным и в Мостовке.

Дружинники виновато помалкивали, но в душе были довольны, что дело для них благополучно кончилось, и думали теперь только о том, чтобы поскорее вернуться домой. Рисковать головой никому не хотелось.

IX

Только Каргин с дружинниками покинул Мунгаловский, как туда нагрянул карательный отряд есаула Соломонова. Прокоп Носков колол в ограде дрова, когда Соломонов влетел к нему во двор, сопровождаемый наемными бартутами в лисьих остроконечных шапках. Наезжая конем на Прокопа, Соломонов грубо спросил:

— Ты поселковый атаман?

— Так точно, господин есаул! — кинув руки по швам, ответил побледневший Прокоп.

— Большевиков у вас много?

— Никак нет, господин есаул! Какие водились, так все до партизан подались, — помня наказ большинства посёльщиков — не выдавать никого, ответил Прокоп.

— Почему ты их не арестовал? Сочувствуешь им?

— Что вы, что вы, господин есаул! Сроду я им не сочувствовал, хоть кого угодно спросите.

— Почему же ты дал им возможность скрыться? Смотри у меня! — пригрозил Соломонов нагайкой.

— Приказов из станицы не было, а своим умом я не догадался.

— Составь мне список всех, кто ушел к партизанам, и доставь ко мне да квартиру. А сейчас скажи, у кого мне лучше остановиться.

— Удобнее всего у купца Чепалова. Дом у него просторный, стеснительно вам не будет.

— Хорошо. Пока я буду там завтракать, чтобы список был готов!

Через час расстроенный Прокоп со списком в руках пришел в чепаловскую ограду. Соломонов и Сергей Ильич сидели в зале за кипящим самоваром. Накрытый скатертью стол был уставлен закусками и бутылками с вином. Соломонов с красным лицом угрюмо слушал Сергея Ильича, который что-то выкладывал ему глухой скороговоркой. Прокоп в нерешительности остановился у порога. Увидев его, Соломонов поманил его пальцем:

— Проходи, атаман... Список готов?

Прокоп молча протянул ему вчетверо сложенный лист бумаги. Соломонов мельком заглянул в список и передал его Сергею Ильичу:

— Посмотрите, хозяин, не забыл ли кого атаман?

Сергей Ильич долго и сосредоточенно разглядывал список. Прокоп с волнением наблюдал за ним. Наконец Сергей Ильич сложил список, вернул его Соломонову и сердито сказал:

— Тут написаны только те, кого давно и след простыл. А у нас ведь и кроме них немало сочувственников большевикам.

Соломонов повернулся к Прокопу, оглядел его с ног до головы недобрым взглядом ястребиных глаз и сухо спросил:

— Как же это так получается, атаман? Ты мне сказал, что все ваши большевики в бегах, а на поверку выходит, что ты врешь?

— Которых я знал за большевиков, те удрали, — ответил Прокоп, глядя на Сергея Ильича умоляющим взглядом.

Но тот оттолкнул от себя блюдце с чаем и гневно закричал на Прокопа:

— А Петька Волоков кто? Не большевик? Да он всех хуже!.. А потом Ванька Гагарин, Северьян Улыбин, Гераська Косых... Всех их пошерстить надо, а ты вон что плетешь!

У Прокопа захолонуло в груди. Он понял, что слова Сергея Ильича дорого обойдутся ему. Соломонов побагровел от злости, сорвался со стула и крикнул:

— Эй, Бубенчиков!

Тотчас же в зале появился здоровенный рыжебородый вахмистр. Указав ему на Прокопа, Соломонов приказал:

— Всыпать ему двадцать пять горячих! У него память на большевиков отшибло, — может, после порки придет в себя.

Лицо Прокопа покрыла мертвенная, бледность, от невыносимой обиды сдавило горло. Сергей Ильич с растерянным видом уставился на Соломонова, чувствуя, что дело приняло совсем не желательный оборот. Вахмистр сунул два пальца в рот и громко свистнул. Из толпы находившихся на крыльце баргутов двое в вишневого цвета халатах подбежали к нему. Оба они были рослые, с одинаково лоснящимися от жира круглыми лицами. По команде вахмистра баргуты бросились на Прокопа, схватили под руки и потащили из зала. Прокопа затошнило от дурного запаха их пропотевшей одежды и немытых тел. Он напружинил руки, чтобы вырваться от баргутов, но шедший сзади вахмистр приставил к его затылку револьвер и мрачно пошутил:

— Ты лучше, дядя, не брыкайся, ежели говядиной сделаться не хочешь.

Соломонов прицеплял уже к поясу шашку, когда Сергей Ильич осмелился робко заметить ему:

— Нехорошо получается, ваше благородие. Атамана пороть не надо бы. Выбирали его на эту должность всем поселком. Неизвестно, что скажут казаки, когда узнают, что выбранного ими атамана свои же, белые, наказали.

— Это еще что такое? Вы мне указывать вздумали? — вытаращил пьяные глаза есаул. — Прошу в мои дела не соваться! Я знаю, что делаю... Заразу нужно выводить решительно, где бы она не водилась. А ваш атаман вперед умнее будет.

Сергей Ильич сконфуженно замолчал. Возражать Соломонову было опасно.

«Отблагодарил меня, собака, за мою хлеб-соль!» — с ненавистью подумал он о Соломонове, выходя вслед за ним на крыльцо.

А тот, словно угадав его мысли, похлопал его по плечу и сказал:

— Охотно сочувствую вам, хозяин... Попали вы в неудобное положение, но помочь я вам ничем не могу. Служба обязывает меня наказать атамана, и я его накажу, а потом примусь за тех, кого вы мне указали. Они у меня Лазари запоют... А сейчас не угодно ли полюбоваться, как мои молодцы будут разделывать атамана?

— Нет уж, от этого увольте, — замахал руками Сергей Ильич и, сердито крутя бородой, ушел с крыльца.

Как неприкаянный, суетливо заметался он по комнатам, заглянул в одно окно, в другое, завернул на минуту в спальню и быстро направился в кухню, из окон которой было видно предамбарье, где баргуты готовились пороть Прокопа.

В кухне стояли у окон обе невестки и Кирилловна, со страхом и любопытством наблюдая за происходящим. Кирилловна молча оглядела Сергея Ильича злыми глазами и сокрушенно покачала головой.

— Подвинься! — грубо толкнул он ее в плечо и уставился в окно.

Прокопа только что повалили на доски, и два бар-гута уселись ему на нога и один на голову. Соломонов стоял возле с папиросой в зубах. Выплюнув окурок, он что-то сказал вахмистру, и тот, закатав на правой руке рукав Гимнастерки, взял у одного из баргутов нагайку.

Только он замахнулся нагайкой, как бабы истошно ойкнули и закрыли платками глаза, а Кирилловна отошла от окна в куть. Но Сергей Ильич все досмотрел до конца.

Вахмистр бил неторопливо и как будто небрежно. Но после каждого удара на оголенном беспомощном теле Прокопа появлялись багровые полосы. После пятнадцати ударов, которые невольно отсчитывал Сергей Ильич, все полосы слились в одно яркокрасное пятно. Вид крови привел Соломонова в состояние дикого возбуждения. Голосом, полным торжества и злорадства, он хрипло закричал:

— А ну, подбавь! Подбавь, говорю!..

И последние удары вахмистр наносил с такой яростью, что тело Прокопа подпрыгивало, и сидящие на нем баргуты, весело скаля зубы, напрягались изо всех сил, чтобы удержать его.

Когда баргуты оставили Прокопа, первым движением его было — поскорее натянуть штаны. Но это ему не удалось. С почерневшим лицом, со опущенными на сапоги штанами дополз он до края предамбарья, и его стало рвать. Соломонов и баргуты, вскочив на коней, понеслись в Подгорную улицу. Сергей Ильич зачерпнул ковш воды и пошел к Прокопу. Прокоп уже поднялся на ноги и, морщась от боли, застегивал штаны. Сергей Ильич протянул ему ковш:

— Выпей, паря, легче будет, — но Прокоп, не глядя на него, размахнулся и выбил ковш у него из рук.

— Уйди, гад! — сказал он ему и, опершись на перила, закрыв фуражкой лицо, заплакал, давясь и всхлипывая.

Сергей Ильич трусливо огляделся по сторонам, поднял ковш и быстро зашагал прочь.

* * *

На свою беду Северьян Улыбин вернулся в поселок вскоре после ухода из него дружины. Бежал он от Мостовки не по дороге, а прямо через сапки. Ночь провел на одной из заимок, где обсушился и отдохнул. Оттуда утром и заявился в поселок, не повстречавшись с. дружинниками.

Придя домой, он позавтракал, выпил бутылку водки и, чувствуя себя, совершенно разбитым, залез на печку и уснул. Перед обедом его разбудила Авдотья и принялась рассказывать, что в поселок пришли каратели и что Прокопа заставили составить список на тех, кто сочувствует большевикам.

— Ты бы спрятался хоть в зимовье, — сказала встревоженная Авдотья.

— А чего мне прятаться-то? Я сам ведь дружинник. Меня, небось, не тронут, — ответил Северьян.

Но на всякий случай заставил ее пришить к своей рубашке урядницкие погоны, которые бережно хранились в семейном сундуке с тех пор, как вернулся он домой с японской войны. Потом нацепил на рубашку два своих георгиевских креста и три медали и, полагая, что в таком виде к нему не подступятся никакие каратели, спокойно принялся починять свои ичиги.

Когда в ограду заявились каратели, он чуть побледнел и взглянул на висевшую на стене берданку, не зная, что делать — взяться ли за нее или сидеть и ждать. Авдотья заплакала, предчувствуя недоброе, но он прикрикнул на нее и не двинулся с места.

Два баргута в засаленных вишневых халатах ввалились в избу.

— Ты хозяин? — спросил Северьяна один из них.

— Ну, я. А что тебе надо?

— Твоя арестована, — наставил на него баргут коротко обрезанную винтовку.

— Кто ты такой, чтобы арестовывать меня, немытая харя? Ты видишь, кто я? — показал Северьян на свои кресты и погоны.

— Командир Соломона приказ давал. Его знает, моя не знает. Собирайся мала-мала ходи.

Северьян рванулся было к баргуту с кулаками, но передумал, махнул рукой и сказал:

— Пойдем, пойдем к вашему Соломону. Я ему все обскажу, — и как был в одной рубашке, так и вышел, сопровождаемый баргутами, на крыльцо.

У крыльца дожидался их верхом на коне младший урядник с одутловатыми щеками и с закрученными в колечки черными усиками. Увидев кресты и медали на груди Северьяна и погоны с лычками старшего урядника, он привстал на стременах и взял руку под козырек:

— Здравий желаю, господин георгиевский кавалер! «Вот русский, так русский и есть. Сразу видит, кто я», — подумал Северьян и, силясь улыбнуться, спросил:

— За что это арестовать меня вздумали?

— А, так значит, это ты и есть Северьян Улыбин? — сразу урядник стал недоступно-строгим. — Давай пошли к командиру, — приказал он и вынул из кобуры револьвер.

«Вот тебе и русский человек!» — с горькой обидой подумал Северьян и тяжело спустился с крыльца.

Под причитанья Авдотьи и прибежавшего откуда-то Ганьки его погнали к церкви, где собирали арестованных. Когда пригнали туда, вахмистр подъехал к Соломонову, крутившемуся перед арестованными на коне, и что-то сказал ему. Соломонов подлетел к Северьяну:

— Ты что, подлец, кресты и погоны на себя: нацепил?! — и нагнулся с седла, чтобы сорвать с него знаки отличия.

— Ты за кресты, господин есаул, не цапайся. Я их кровью добыл, и не тебе их срывать с меня. Ты лучше скажи: за что арестовали меня? Я ведь сам дружинник.

— Дружинник! — еще больше взъярился Соломонов. — Я таких дружинников на деревья вздергиваю. Где у тебя сын и брат?

— Где они, я не знаю. А только я тебе за них не ответчик. За меня все наше общество поручится.

— Молчать! — заорал Соломонов и принялся хлестать Северьяна нагайкой.

— Собака! Гадина! — закрываясь от него руками, кричал в исступлении Северьян до тех пор, пока не сбил его с ног прикладом подбежавший баргут.

Потом с него сорвали кресты и погоны и всего окровавленного впихнули в толпу арестованных посёльщиков.

— Ну, брат Северьян, как ни выслуживался ты перед богачами, а вместе с нами очутился. Ни кресты, ни погоны не помогли, — сказал ему Иван Гагарин.

— Ни перед кем я не выслуживался, — ответил Северьян и заплакал, а потом рассказал ему, какую непростительную глупость сделал, находясь в разведке, не сдался красным только потому, что испугался оказавшегося среди них Никиты Клыкова.

— Выходит, Никитка живой и у красных воюет? — изумился Гагарин. — Вот тебе и раз! А все-таки зря ты его испугался. Там бы испугом отделался только, — ведь красным-то отрядом, я слышал, твой Ромка командует. Я сам сегодня думал до него податься, да не успел.

— Что я наделал, что я наделал! — сраженный этой новостью, с тоской проговорил Северьян, а про себя подумал: «Так мне, дураку, и надо».

X

Мунгаловские дружинники возвращались в поселок. Предвкушая близкий отдых, размашисто вышагивали и весело поматывали гривами кони. Ехавшая наособицу молодежь, гикая и насвистывая, лихо пела:

Эх ты, зимушка-зима,
Холодна очень была.
Холодна очень была
Да заморозила меня.