Федот бросил из рук брезентовое ведерко, из которого только что допил остатки нерасплескавшейся воды, и о суровой решимостью стал подпевать Ускову. Мациевская неслась им навстречу. От мельканий телеграфных столбов у них рябило в глазах. На станции заметили бешено мчавшийся загадочный поезд и сразу заподозрили недоброе. Из эшелонов стали выскакивать и разбегаться во все стороны солдаты, тревожно завыли на путях паровозы. На всех артиллерийских позициях и бронепоездах повернули семеновцы орудия в сторону грозной опасности и открыли ураганный огонь.

— Видал, какая встреча? А ты прыгать торопишься, — уязвил Федота Усков.

Федот покачнулся от сильного толчка, ударился плечом о рычаг и с веселым бешенством проревел:

— Жми давай, братишка! Пропадать — так с музыкой, — и он высунул голову в прикрытую хлопающим брезентом дверь, чтобы взглянуть на взрывы снарядов.

Снаряды рвались недалеко от пути. Бурые столбы земли взлетали высоко к знойному небу. При мысли о том, что случится, если один из снарядов попадет в дорожное полотно впереди паровоза, у Федота зашевелились волосы на голове. Он жадно глотнул свежего воздуха, обернулся и схватил Ускова за руку.

— Прыгать будем?

— Будем, — поспешил успокоить его Усков. — Мне ведь пропадать тоже неохота. Только давай выглянем, все ли на платформе в порядке, — и они поднялись на тендер паровоза.

Усков первым добрался до стенки тендера, ухватился за нее руками и взглянул вниз, на платформу. Вдруг он выругался и повернул к Федоту искаженное злостью лицо.

— Провода перебило! — услыхал Федот его приглушенный ветром крик.

В два прыжка очутился он около Ускова и собственными глазами увидел, что все пошло прахом. Умная затея превратилась в пустую забаву. Провода, которыми ящики с динамитом соединялись с взрывателями, прикрепленными к передним буферам платформы, были перебиты, и концы их болтались среди ящиков. Перебило провода камнями, нагруженными в качестве балласта. Дико вращая глазами, Федот закричал:

— Останавливай паровоз!

— Хватился! Его сам чорт теперь не остановит! — с горечью сказал Усков, готовясь к прыжку на платформу.

Действовал он спокойно и уверенно. С ловкостью кошки совершив головокружительный прыжок, стал соединять концы проводов.

— Скорее, Васька, скорее! — надрывался Федот.

Он с ужасом видел, что до Мациевской оставалось совсем недалеко. Через каких-нибудь пять-шесть минут платформа врежется в составы. Усков торопился, но камни, подпрыгивая, мешали ему.

Наконец, соединив провода, он поднялся и выхватил из кармана бутылочную гранату. Ему заливало потом глаза. Он утерся рукавом матроски и с лихорадочной поспешностью вставил в гранату запал. Потом медленно занес ее над головой.

— Что же ты это делаешь? Спасаться давай! — напомнил ему Федот.

— Спасайся, а мне нельзя. Провода подвести могут. А ты не торчи, убирайся к чорту!

— Васька! Друг!.. Да что же ты делаешь? Без тебя и я не прыгну, слышишь?

Федот сорвал с головы фуражку, бросил ее себе под ноги и стал перебираться на платформу. Но только перекинул он ногу через стенку тендера, как рядом из насыпи взметнулся сноп огня. Громыхнул разрыв. Федота подкинуло вверх, завертело кубарем и швырнуло в сторону, под откос.

У самой станции железнодорожная линия разрезает надвое высокий бугор. На бугре стояли и смотрели на бешено мчавшийся поезд японские солдаты. Заметив на платформе Ускова, они обстреляли его.

— Врешь, не остановишь! — погрозил он скуластому низенькому офицеру, почти в упор стрелявшему по нему из пистолета.

А в следующее мгновение офицер и солдаты были уже далеко позади, мимо со свистом пролетел семафор. Колеса платформы загрохотали на стрелках, и с обеих сторон замелькали вагоны, теплушки, цистерны. Потом ослепительные стрелы огня вонзились в небо, тяжело громыхнуло раз и другой, и черно-серая туча дыма повисла над станцией.

Тяжелый, подобный землетрясению, гул докатился до сопки, на которой стоял и напряженно следил за паровозом в бинокль Сергей Лазо. До самой последней минуты он видел человека на платформе и медленно опустил бинокль. Подавив гнетущее чувство, молча взмахнул рукой и замер, зорко глядя вперед. И тотчас же на сопке вспыхнул сигнальный костер, а там, где в желтых маревах томилась степь, глухо ударили пушки, поднялись из окопов красногвардейцы Читы и Черновских копей.

Через час красногвардейцы ворвались в Мациевскую. На станционных путях валялись разбитые составы, бушевало море огня. Страшный взрыв разметал железо и дерево в разные стороны. Обломки вагонов силой взрыва раскидало по всему прилегающему к станции поселку.

Семеновцы бежали на последний перед Маньчжурией разъезд. Сопротивление оказали только японские солдаты, всего неделю тому назад прибывшие к Семенову по приказу своего командования «добровольцами». Все до одного они были переколоты на южной окраине Мациевской.

А ночью на левом фланге спешенные казаки Коп-Зор-Газа, бригады Вихрова-Петелина и Второго Аргунского полка начали штурм Тавын-Тологоя. На этот раз поддерживал их огонь шести красногвардейских батарей. В это же время пробравшийся в тыл противника отряд Бориса Кларка напал на семеновский штаб. Но бойцы отряда погорячились и слишком рано бросились с криками «ура» к штабным палаткам, когда до них было еще метров четыреста. Это и позволило Семенову и его штабным благополучно удрать в Маньчжурию.

В разгаре боя семеновские части на Тавын-Тологое, услышав стрельбу у себя в тылу, пустились в бегство. До самой границы преследовали их, рубили и кололи на бегу разгоряченные удачей казаки. К утру ни одного семеновца не осталось на русской земле.

* * *

Утром команда восстановителей железнодорожного полотна наткнулась в кустиках полыни у насыпи на Федота. Весь окровавленный, лежал он без сознания, изредка мыча и всхлипывая. Лицо у него походило на серую маску от облепившей его мошкары. Очнулся Федот только через сутки в полевом лазарете.

— Ожил? — спросил его лежавший с ним рядом в палатке раненый седой шахтер и восхищенно добавил: — Нагнали вы, парень, семеновцам страху! Из Мациевской они как пробка вылетели. Теперь их всех за границу вытурили.

Слова шахтера донеслись до Федота глухо, как из воды. Он с трудом повернул к нему забинтованную голову, пожевал губами и сказал:

— Оглох я. Говори громче.

Шахтер нагнулся к самому его уху и закричал:

— Натворили, говорю, вы дел-то! Семеновцы пятки мажут, в Харбин удирают... Были бы у советской власти свои георгиевские кресты, обязательно бы ты крест получил.

Федот сердито заворочался на койке.

— Ты меня в герои не производи, — голос его рвался. — Вот если бы Васька Усков уцелел, того следовало бы наградить. Будь моя воля, я бы ему всю грудь Георгиями увешал.

Федот глотнул из кружки холодного чая и рассказал шахтеру про то, что сделал Усков.

Шахтер, выслушав его со сдержанным восхищением, на которое способны только люди его суровой профессии, сказал:

— Эх, и человек же жил на свете!

...Все еще слабый, Федот крепко спал, когда зашли навестить его Лазо и Василий Андреевич. Седой шахтер первым делом передал им рассказ Федота. Оживленное лицо Лазо стало грустным и строгим. Он взволнованно провел рукою по ершику волос и сказал Василию Андреевичу:

— Наш долг с тобой — сделать все, чтобы память о подвиге Ускова сохранилась для будущих поколений. Может, не раз еще придется в этих степях отстаивать советским людям рубежи родной земли. Так пусть же знают они, как сражались и умирали здесь первые красногвардейцы в грозный восемнадцатый год.

XIV

В черном даурском небе пламенели и медленно перемещались звезды. Было далеко за полночь. На бивуаке Второго Аргунского горел одинокий костер. У костра сидел дежурный по полку Тимофей Косых с белой повязкой на рукаве. Он дожидался уехавшего по срочному вызову в штаб фронта командира полка Филинова. За смутно белеющими палатками, у коновязей, прохаживались дневальные, бренчали уздечками кони и звучно жевали некошеную траву. На другой стороне костра, под патронной двуколкой, спали Роман и Федот, накануне вернувшийся из лазарета. Федот скрежетал во сне зубами и тягучим, неразборчивым голосом о чем-то говорил. От его бормотанья Тимофея знобило каким-то тревожным внутренним холодком, и он все туже запахивался в накинутую на плечи шинель.

Перед рассветом ночь стала темнее и глуше. Небо затуманилось, звезды перестали мерцать и странно позеленели. Тимофей поднялся, чтобы подкинуть в костер кизяка. Только подошел он к коробу с кизяком, как ухо его уловило далекий конский топот. Топот быстро приближался. Скоро сторожевая застава в окопчике на ближнем бугре окрикнула скачущих всадников и пропустила к бивуаку. Передний всадник, круто осадив коня, остановился перед самым костром. Узнав в нем Филинова, Тимофей поспешил к нему с рапортом.

— Поднимай полк! — не принимая рапорта, крикнул Филинов.

Тимофей кинулся в ближайшую палатку, живо растолкал спавшего в обнимку с трубой трубача своей сотни и приказал играть подъем. Затем вернулся к Филинову, раскуривавшему у костра свою трубку, и спросил, что случилось.

— Беда, брат! Оказывается, на западе очень плохи наши дела. Чехословаки и белогвардейцы подходят к Байкалу.

— Чехословаки? — удивился Тимофей. — Откуда они взялись?

Филинов невесело усмехнулся и, припоминая весь разговор с Василием Андреевичем, как мог, стал растолковывать Тимофею, что во время войны чехословаки служили в австрийской армии и переходили на сторону русских целыми батальонами и полками, а при Керенском из них был создан особый корпус и послан на фронт. Антанта собиралась перебросить чехословаков во Францию, но тут случилась революция. Советское правительство разрешило чехословакам выехать на родину через Сибирь. Тогда эсеры с англичанами и французами надумали при помощи чехословаков задушить советскую власть. Они запугали их большевиками, и в конце мая чехословаки восстали против советской власти сразу в десятках мест, от Сызрани до Омска, и отрезали Сибирь от России.

Заново переживая разговор с Василием Андреевичем, Филинов тяжело вздохнул и сказал:

— Вот, брат, какие дела! Их, говорят, сорок тысяч, и они на нас сейчас вовсю жмут. Понял? Три дня тому назад Сергей Лазо отозван от нас и назначен командовать Прибайкальским фронтом. По его просьбе из обоих Аргунских полков надо срочно отобрать и отправить к нему эскадрон самых что ни на есть отважных смельчаков. Сейчас буду вызывать добровольцев.

Брезжил дымчато-синий утренний свет, когда полк выстроился четырехугольником в мокрой от росы лощине. Филинов поздоровался с полком и обратился к нему с речью:

— Товарищи! — начал он высоким, звенящим голосом. — С атаманом Семеновым мы справились, вышвырнули его из Забайкалья ко всем чертям. Только, оказывается, врагов у советской власти, как нерезанных собак. Гидра контрреволюции прет на нас с запада. Лезут оттуда чехословаки и белогвардейцы. Наш командующий товарищ Лазо назначен дать им отпор. Он вызывает к себе добровольцев из нашего полка, чтобы, значит, казачьей шашкой снесли они голову буржуазной гидре и утопили ее в Байкале... От имени нашего Лазо я вызываю желающих поехать на западный фронт. Думаю, что у нас найдется таких немало. Первым вызвался у нас туда командир четвертой сотни товарищ Косых. А второй кто?

— Я первый! Ты почему меня не спросил?! — заорал Федот, потрясая над головой винтовкой. — Раз перед строем спрашиваешь, то я первый. Так и пиши.

— Это можно, — довольно усмехнулся Филинов. — Только писать тут нечего, а если вызываешься — выходи вперед.

Стоило Федоту тронуться с места, как следом за ним шагнул Роман, решивший, что отставать от дружков ему не годится.

— Куда ты лезешь? — схватил его за рукав шинели Семен. — Оставайся лучше здесь. Жидковаты мы с тобой с Федоткой и Тимохой тягаться.

— Пусти! — покрываясь горячим румянцем, рванулся Роман и шагнул к Федоту.

Всех добровольцев набралось шестьдесят четыре человека. Через час они распрощались с полком и двинулись на Мациевскую. Роман на прощание расцеловался с Семеном. Чувствуя себя неловко, Семен сказал ему виноватым голосом:

— Ты не сердись, что я отговаривать тебя вздумал. Это я по-соседски, а не с чего-нибудь. Я бы и сам от вас не отстал, да нога все никак не заживает. У Федотки вон, как у хорошего цепника, все зажило, а у меня года не те... Затоскую я тут без вас, — махнул Семен рукой и поспешно отошел в сторону, чувствуя, что туманится в глазах от непрошенных слез.

Подъезжая к Мациевской, еще издали увидели казаки, как уходили на запад эшелон за эшелоном. Расстилая над степью бурые полотнища дыма, одолевая подъем к Шарасуну, увозили они лучшие части Даурского фронта на новый, еще более грозный фронт. И невольно построжали, принахмурились казаки, глядя на них. Галопом влетели они в пристанционный поселок, подняв целую тучу горячей желтой пыли.

Привязав коней к палисаднику наполовину разрушенного здания станции, Тимофей и Роман пошли в штабной вагон: Тимофей — представиться Балябину, назначенному вместо Лазо, Роман — повидать Василия Андреевича, с которым давно не встречался.

Фрол Балябин, красивый, богатырского телосложения казак, с опущенными книзу темнорусыми усами, стоял возле вагона и хриплым голосом разносил за что-то своего ординарца, стоявшего перед ним с конем на поводу. Увидев Тимофея и Романа, он широко и добродушно улыбнулся, показывая кипенно-белые крупные зубы.

— А, земляки пожаловали! Ну, рассказывайте, что у вас хорошего? — заговорил он, пожимая им руки с такой силой, что заставил и одного и другого поморщиться от боли.

— Я добровольцев привел! — сказал Тимофей.

— Сколько человек у вас вызвалось?

— Шестьдесят четыре со мной.

— Значит, ты тоже едешь? Это хорошо. Тебя мы и назначим командиром сводного эскадрона аргунцев... А ты, Улыбин, наверно, дядю пришел повидать? Только, друг, он тоже от нас отозван. Работает он теперь в Чите, в областной комитете партии... Да что я вас тут держу? Чем на жаре торчать, пойдемте лучше в вагон.

В штабном вагоне везде лежали на полу сваленные в кучу седла, шинели; из-под попоны выглядывал широкий ствол станкового пулемета. На столе, за которым, бывало, работал ночи напролет неутомимый Лазо, собственноручно печатая все приказы по фронту и сводки о боевых действиях, стояла теперь запыленная пишущая машинка. Сразу было видно, что ею давно не пользуются.

Балябин уселся в потертое кожаное кресло, достал из кармана широченных синих штанов складной ножик, затем вытащил откуда-то из-под стола банчок с китайским спиртом.

— Это, ребята, мне китайские мандарины подарили. Я тут на днях целую делегацию принимал. Приехало человек десять китайских чиновников в шелковых халатах и о косами до пят. Половина из них — наверняка переодетые японские офицеры. Я их из-за этого, кроме своего вагона, никуда не пускал. Часа три тут с ними лясы точил, любезности говорить учился.

— А зачем они приезжали?

— Интересовались, не думаем ли мы добивать Семенова на ихней территории. Я им сказал, что если не разоружат его, то, может быть, и придется.

— Ну, и как они?

— Известно, как. «Нет, говорят, ваша к нам ходи не надо, наша сама атамана разоружит». Только где им разоружить, если у них над душой стоят японцы?

Балябин ножиком проколол банчок и стал разливать спирт в стаканы.

— С чехословаками воевать — это не то, что с Семеновым. Давайте выпьем, — предложил Балябин, — чтобы все оно по-хорошему обошлось, чтобы мы с Василием Андреевичем у вас на свадьбе погуляли.

— Идет, — охотно согласился Тимофей. — Тогда мы еще погулеваним с тобой. Ого! Я тебя на своей свадьбе тысяцким посажу. Ты ведь, если по-старому считать, в полных генералах ходишь? Вот я и залучу тебя в тысяцкие. Не у всякого генерал на свадьбе красуется. Так что не тужи об нас да сам до моей свадьбы помирать не смей.

— Не помру, раз такое дело. Я ведь, по секрету сказать, до ста лет жить собираюсь. Здоровьем меня бог не обидел. С таким здоровьем стыдно сто лет не прожить, — самодовольно сказал Балябин и поднял стакан: — Ну, братцы-станичники, за ваше здоровье!

Тимофей последовал его примеру. Но Роман заколебался. Неразведенного спирта пить ему не доводилось.

— А ты чего размышляешь? — напустился на него Балябин. — За твое здоровье Фрол Балябин пьет, а ты нос в сторону воротишь? Да какой же ты после этого казак! Пей, а то за воротник вылью.

Внутренне содрогаясь, взялся Роман за стакан и выпил. Выпил и сразу задохнулся. Из глаз у него покатились слезы, в желудке невыносимо зажгло. Не взвидев света, плюхнулся он на стул и минуты три чувствовал себя как рыба, вытащенная из воды.

— Ну вот и приобщился! — захохотал Балябин. — Да ты не бойся, сейчас все пройдет. От спирта казак не умирает, если он в самом деле казак, а не баба.

И, чокнувшись с Тимофеем, он одним духом опорожнил стакан. Затем налил себе и Тимофею еще по стакану. Роман смотрел на него, и он двоился у него в глазах. Попробовал встать со стула и не смог: ноги отказывались держать.

— Пить спирт, паря, надо умеючи, — наставительно похлопал его Балябин по плечу. — Когда пьешь, не дыши. Тогда все как по маслу пойдет. Ты давай приляг сейчас, а мы пойдем. Надо мне на прощание потолковать с казаками.

Когда они ушли, Роман прилег на койку, и его сморил сон. Проснулся он часа через два. Облил голову холодной водой, вышел из вагона. На первом пути стоял состав теплушек с паровозом под парами, и казаки только что начинали грузиться. По дощатым скрипучим сходням заводили они в теплушки упиравшихся лошадей, вносили оружие и седла, охапки свеженакошенного остреца, метки с продовольствием. На перроне стоял с гармошкой в руках чубатый казачина и наигрывал вальс «На сопках Маньчжурии». Балябин и Тимофей прохаживались вдоль эшелона, следя за погрузкой.

— Ожил? — спросил Балябин Романа, лениво отмахиваясь от докучавшей мошкары.

— Ожил, — ответил, посмеиваясь, Роман и бросился на помощь Федоту, втаскивавшему в теплушку станковый пулемет.

Гигантский радужный веер заката горел над степью, когда проиграл трубач посадку. Казаки рассыпались по теплушкам, где били копытами и всхрапывали кони. Через минуту паровоз медленно тронулся с места. Балябин, стоявший на перроне, зычно крикнул, размахивая фуражкой:

— Счастливого пути, братцы!

Роман стоял у распахнутых настежь дверей теплушки и глядел на убегающую назад Мациевскую, на синеющие даурские сопки, на высокое небо, в котором растекались серебристые облака, и сердце его томила величавая, строгая грусть. Невольно думалось ему, что, может быть, в последний раз любуется он и степью и небом родной стороны. И пока хоть что-нибудь да можно было видеть в темнеющей степи, ни на минуту не отошел он от дверей теплушки.

На станции Оловянная, куда приехали поздно вечером, узнали, что на Дальнем Востоке регулярная японская армия начала боевые действия против советских частей.

XV

Утром приехали в Читу. Комендант станции заявил Тимофею, что дальше эшелон отправится только ночью. Где-то под Яблоновым хребтом потерпел крушение бронепоезд, отправленный на Прибайкальский фронт рабочими железнодорожных мастерских. Узнав об этом, многие казаки выпросили у Тимофея отлучку в город. Роман пошел с Федотом осматривать город, показавшийся ему необыкновенно большим и шумным.

В городе было душно. Желто-серые пески, в которых утопала Чита, источали сухой и тяжелый жар. Пыльная листва на тополях у привокзальной площади оставалась неподвижной, словно была вырезана из жести. Над крышами и сосновыми рощами нагорных окраин висело оранжевое марево.

Для начала Федот зашел с Романом в пивную. Едва на ближнем углу показалась знакомая вывеска, как он сразу почувствовал жажду.

— Зайдем, паря, попробуем, не разучились ли в Чите пиво варить. Раньше она своим пивом славилась.

Из пивной он вышел с раскрасневшимся лицом и веселый. Хлопнув Романа покровительственно по плечу, пробасил:

— Теперь мы с тобой пройдемся по той улице, по которой при старом режиме только господа офицеры разгуливали.

На главной читинской улице, несмотря на жару, было довольно людно. Шагая рядом с Федотом, Роман с любопытством разглядывал встречных горожан и пестрые вывески многочисленных булочных, парикмахерских, пивных и закусочных. Вдруг Федот больно толкнул его локтем в бок:

— Гляди, гляди, какое пугало идет!

Навстречу им с важной развалкой медленно вышагивал широченный, саженного роста человек с опущенными книзу большими усами, в черной накидке с красным бантом и черной же широкополой шляпе на львиной гриве седых волос. Одет он был в широчайшие черного сукна шаровары и красную шелковую косоворотку, подпоясанную армейским кожаным ремнем. В правой руке у него была тяжелая суковатая палка, в зубах массивная трубка с длинным чубуком, которую он поддерживал левой рукой в черной перчатке. На ремне через плечо висел маузер в деревянной кобуре. Из другой кобуры, поменьше, торчала рукоятка американского «кольта», по бокам болтались на ремешках две бутылочные гранаты. Его сопровождали два рослых парня — один рыжий, другой черный и курчавый, как цыган, также обвешанные гранатами и револьверами.

На этот раз Федот посторонился первым и увлек за собой Романа. Они прислонились к будке для афиш и во все глаза разглядывали грозную троицу. Поровнявшись с ними, вооруженный верзила в шляпе презрительно глянул на них и насмешливо бросил:

— Что, как бараны, уставились?

— А мы таких индюков впервые видим, вот и уставились, — вызывающе ответил Федот.

— Полегче, парнишка, на поворотах, не то свернем рыло на сторону, Молод ты, чтобы над старым революционером смеяться.

— Ую-юй, какой ты сердитый! — с издевкой протянул Федот. — Я так тебя испугался, что сейчас меня медвежья хворь прошибет.

— Замри, а то заткнем глотку! Ты знаешь, кто я такой?! — в бешенстве вращая круглыми и красными, как V быка глазами, заорал человек. — Я Пережогин!..

— Понятно. А что ты за начальник такой?

— Я главный командир анархистов.

— Это не тех ли, которых Лазо с фронта вытурил? Пережогин схватился за револьвер. Но Федот уже выхватил из кармана круглую гранату, занес ее над головой и с веселой злостью в голосе крикнул:

— Что же, давай посмотрим, кто кого!.. Только я без тебя и без твоих архангелов в царство небесное не поеду. Трахну сейчас эту картофелину тебе под ноги, и станешь ты, Пережогин, освежеванной тушей.

— Брось ты это дело, — сдаваясь, сказал Пережогин. — С тобой и пошутить нельзя.

В это время один из его телохранителей неожиданно бросился к Федоту.

— Здорово, Муратов. Не узнаешь?

— Ах, мать моя в обмороке! Никак Агейка? С каких это пор ты анархистом стал?

— С тех самых, как свела меня судьба с Ефремом Спиридоновичем, — кивнул Агейка на Пережогина.

— Да вы, оказывается, дружки, ребята, — сказал тот. — А раз так, то встречу спрыснуть надо. Айда в штаб!

— Пойдем, пойдем, — согласился Федот. — Хочу на анархию поглядеть, интересуюсь, с чем ее кушают... А ты, Ромка, куда? Стой! Шагай с нами, погуляем у анархистов.

Штаб анархистов помещался в большом купеческом особняке в конце Главной улицы. Черно-красное знамя висело над железными воротами. Едва вошли во двор, как из раскрытых окон второго этажа послышалась пьяная песня и звуки гитары.

— Весело живете. Где прохладительное-то добываете? — спросил Федот.

— Всюду, где оно есть.

— Как это?

— Экспроприируем экспроприаторов, — самодовольно пояснил Пережогин.

Федот переспросил:

— Как, как?.. Вот это словечки! Трезвый их и не выговоришь. Ты, Пережогин, и в самом деле старый революционер. Каторгу ты где отбывал? Случайно, не у нас в Горном Зерентуе?

Пережогин ничего не ответил, а Агейка нагнулся к Федоту, шепнул со смешком:

— Ты ему на больную мозоль не наступай, он ведь вот за такие эксы и сидел — по уголовному делу.

Федот обрадованно свистнул:

— Ну, я так и знал!.. А мужик он, видать, ничего, компанейский.

Пережогин привел гостей в большую комнату на втором этаже.

Комната сплошь была затянута полосами черного бархата. Посередине стоял стол, накрытый красным сукном, а на нем целая батарея всевозможных бутылок. В комнате горели электрические лампы.

— Располагайтесь, ребята, — пригласил Пережогин, усаживаясь в кресло.

Он вытащил браунинг и выстрелил в лепной потолок. На выстрел немедленно явился рябой парень в черной сатиновой косоворотке и в красных штанах, при шашке и револьвере.

— Как там у нас насчет завтрака? — лениво осведомился у него Пережогин.

— Сейчас подаю, Ефрем Спиридоныч, — сказал парень и быстро удалился.

Пережогин, обозрев батарею на столе, подмигнул Федоту и щелкнул себя пальцем в кадык. Рябой парень вернулся, стал расставлять на столе бутылки, бокалы, тарелки, поставил несколько коробок консервов, балык, копченую колбасу, сыр, потом принес большое блюдо жареной баранины с рисом. Роман видел, как Федот глядел на все это изобилие закусок масляными глазами, широко раздувая ноздри. А когда Пережогин раскупорил первую, с красивой этикеткой бутылку, Федот задрожал от нетерпенья и сказал с нескрываемой завистью:

— Черти полосатые, хорошо живете! Пережогин довольно усмехнулся, разгладил ладонью усы.

Когда чокнулись и выпили, Федот похвалил вино:

— Знатная штучка...

— Еще бы... Коньячок настоящий, шустовский.

Роман, вынужденный принять участие в выпивке, старался пить как можно меньше и пускался на всяческие ухищрения, чтобы обмануть собутыльников. После третьего стаканчика прикинулся он совсем охмелевшим и стал нести околесицу.

— Рано, казачок, окосел, — потрепал его по плечу Пережогин. — В Чите девки лучше тебя пьют.

— Жидковат, шибко жидковат, — согласился Федот.

Сам он уже выпил до дна шесть стаканчиков, попробовал все закуски и уплетал теперь за обе щеки баранину. Роман с беспокойством наблюдал за ним. После двенадцатого стаканчика он напомнил ему:

— А не пора ли нам, Федот, на станцию?

— Зачем торопиться? Без нас ребята не уедут.

— А если уедут?

— Пусть уезжают, мы с тобой и без них проживем, — пропуская тринадцатый стаканчик, сказал Федот и вдруг спросил Пережогина: — Возьмете нас к себе?

— Возьмем, если вы признаете, что мы самая р-ре-волюционная пар-ртия в России, — тяжело ворочая языком, отозвался Пережогин.

— Признаю, ей-богу, признаю!.. — не то в шутку, не то серьезно сказал Федот. — Раз у вас такой коньячок — признаю целиком и полностью...

— Да ты что, сдурел? — напустился на него Роман. — Нас там товарищи ждут не дождутся, а ты вон что выдумал. Налил глаза и забыл про все. Это ж бандиты...

— Не жужжи ты у меня под ухом, не мешай гулять, — грубо толкнул его в плечо Федот, а Пережогин вытащил револьвер и направил его на Романа:

— Убирайся вон! Чтобы духу твоего не было тут! Застрелю, как поросенка...

Обида и злость мгновенно преобразили Романа. Он вырвал у Пережогина револьвер, выстрелил в электрическую лампу над столом и в наступившей темноте выбежал из комнаты. Через минуту он был уже за воротами особняка. На улице начинало смеркаться, от близкой Ингоды веяло прохладой. Роман с горечью оглянулся на особняк, откуда доносился крик Пережогина, и бегом пустился на станцию.

На станции под эшелон уже подали паровоз. Но казаки еще стояли на перроне, и кто-то с подножки вагона говорил им напутственное слово. Подойдя поближе, Роман узнал голос дяди Василия Андреевича.

— Помните, станичники, — заканчивал он свою речь, — в этот грозный час решается судьба вашей советской власти и вас самих. Ревштаб призывает вас выполнить революционный долг, остановить врага. Лазо надеется на вас. Он по достоинству оценил вашу храбрость и вашу преданность советской власти в боях на Даурском фронте. И мы не сомневаемся, что и теперь вы исполните свой революционный долг.

После митинга Роман протолкался к дяде.

— Ты где пропадал? — спросил его Василий Андреевич. — Пойдем, потолкуем на прощанье, — и он, взяв его под руку, отвел в сторону.

Роман чувствовал себя неловко, но решил сказать всю правду. Выслушав его до конца и узнав, что Федот остался у анархистов, Василий Андреевич покачал головой:

— Плохо дело, совсем теперь собьется с пути. Попробую утром послать за ним.

Помолчав, он спросил:

— Бориса Кларка помнишь?

— Помню, конечно. А что? Василий Андреевич шумно вздохнул.

— Убили его сегодня на окраине Читы белобандиты. Был он моим лучшим другом. В пятом году благодаря ему и его отцу я стал большевиком. Осталось у Бориса шесть человек детей, мал-мала меньше. Как подумаю о них, сердце кровью обливается. Был я сейчас у них и наплакался вместе с ними. Я тебя, Роман, вот о чем попрошу: если что случится со мной, не забывай об этих сиротах. Запомни их адрес: Железнодорожная, дом номер двенадцать. Наш долг — насколько это можно, заменить им отца, помочь подняться на ноги. Пока мы с Лазо будем живы, мы не оставим их. Но ведь сейчас смерть подстерегает каждого из нас.

Паровоз загудел, казаки кинулись по вагонам.

— Ну, давай попрощаемся, Роман. Доведется ли еще свидеться, не знаю. — Василий Андреевич крепко обнял Романа и трижды поцеловал его.

XVI

Одиннадцатого июля чехословаки и белогвардейцы заняли Иркутск. Центральный исполнительный комитет Советов Сибири (Центросибирь) эвакуировался в Верхнеудинск. Красногвардейские отряды задержали дальнейшее продвижение противника на Кругобайкальской железной дороге. Черемховские, черновские, арбагарские шахтеры и курсанты Иркутской военной школы, взрывая скалы в тоннелях и загромождая обвалами железнодорожный путь в Забайкалье, с беззаветным мужеством бились в горах и теснинах на берегу Байкала. Но в ближайшем тылу никто не сумел навести порядка. Там многочисленные отряды и отрядики анархистов всех мастей либо с боем брали вагоны и уезжали на восток, либо, нагрузившись продовольствием и боеприпасами, уходили через таежные хребты на Селенгинск, к монгольской границе. Тот самый Лавров, которого Лазо был вынужден арестовать и под конвоем отправить в Иркутск, снова оказался командиром отряда в три тысячи человек. Кто-то в Иркутске слишком благоволил к нему. На станции Мысовой молодчики Лаврова уничтожили заградительную роту, захватили батарею горных орудий, присланную на фронт из Читы, и с возами награбленного еще в Иркутске ушли в тайгу. Командующий Прибайкальским фронтом Синеусов погнался было за ними с двумя кавалерийскими эскадронами. Анархисты обстреляли его из пулеметов и заставили ни с чем вернуться в свой штаб.

Назавтра утром Синеусов еще спал у себя в вагоне, когда на бирюзовой глади Байкала появились ангарские речные пароходы с баржами на буксире. В Мысокой в это время находился вооруженный ледокол «Байкал», две полевые батареи и тыловые части фронта общей численностью в шесть тысяч бойцов. С ледокола и с батарей спокойно разглядывали приближавшиеся суда. Пароходы беспрепятственно подошли, развернулись и открыли артиллерийский огонь по станции, по батареям и ледоколу. Снаряд шестидюймовой гаубицы разорвался на ледоколе. Клуб желтого пламени взметнулся вверх, отразился в голубой бездне Байкала. Гул взрыва повторило эхо в затянутых дымкой величавых горах, и ледокол вспыхнул, как куча сухого хвороста. Прислуга батареи погибла или разбежалась, не сделав ни одного выстрела. Сотни красногвардейцев бросились к стоявшим под парами эшелонам.

Синеусов, полуодетый, выскочил из вагона, сел на подведенного ординарцем коня и понесся вдоль железнодорожной насыпи. Полосатые подтяжки хлестали его по спине.

На ближайшем разъезде вызвал он два бронепоезда с фронта. Минут через сорок первый бронепоезд подошел к пылающей станции и огнем своих орудий отогнал пароходы. Но чехословакам удалось высадить крупный десант восточнее Мысовой, у разъезда Боярского и станции Посольской. Эшелоны, успевшие выбраться с Мысовой, они изрешетили перекрестным пулеметным огнем.

Ночью главные силы красных, бросив свои позиции у Танхоя, погрузились в эшелоны и двинулись на восток. В битком набитых теплушках и вагонах было темно и душно до одури. В них смешались читинские и черемховские шахтеры, мадьяры, буряты, китайцы и корейцы. А в штабном вагоне при скудном свете двух огарков шло бурное совещание командиров. Одни считали, что надо пробиваться на Верхнеудинск, другие советовали бросить эшелоны и уходить в тайгу по следам анархистов.

Заседание вел Синеусов. Во всей его маленькой и взъерошенной фигуре сквозила явная растерянность.

— Обстановка для нас сложилась тяжелая, — говорил он. — Мы отрезаны от Верхнеудинска. Нам предстоит или пробиваться, или отходить по тракту на Селенгинск. Я предлагаю отступить в тайгу.

— Нужно пробиваться, — сказал бывший командир Первого Аргунского полка, а теперь командир иркутских курсантов подъесаул Метелица, за голову которого атаман Семенов в специальном воззвании обещал десять тысяч золотых рублей. — Мы, — единственный заслон Забайкалья и Дальнего Востока.

— Так-то оно так, — возразил Синеусов, — но наши части деморализованы. Это неорганизованная толпа, а не войско.

Метелица вскипел:

— А кто в этом виноват? Кто довел до этого? Если бы ты и твой штаб поменьше нянчились с анархистами, никогда бы этого не случилось, весь чехословацкий корпус не сбил бы нас с наших позиций. А вы довели до того, что на своих неприступных позициях мы оказались как в мышеловке.

— Зачем горячиться? Незачем горячиться, товарищ, этим дело не поправишь, — перебил Метелицу стройный красавец-грузин в коричневой черкеске. — Будем говорить спокойно... Что ты нам предлагаешь?

— Я предлагаю пробиваться.

— Правильно! Я тоже так думаю. Мы большевики, а не анархистские шакалы. Пока живет советская власть, биться надо до последнего патрона! — стукнул он об пол серебряной шашкой.

Все командиры поддержали Метелицу и грузина. Решено было прорываться на Верхнеудинск по линии железной дороги.

На рассвете передовые красногвардейские отряды повели наступление на Боярский. Насколько позволяла местность, развернулись в цепи. Скоро завязался ожесточенный, продолжавшийся сутки бой.

Чехословацкий десант, успевший зайти в тыл, в конце концов был уничтожен, дорога на Верхнеудинск открыта. Но победа досталась ценой тяжелых потерь. В бою погибли лучшие командиры и лучшие части. Деморализованная и обескровленная армия не могла развить достигнутого успеха. В результате только небольшая группа бойцов с одним бронепоездом вышла из окружения, остальные либо ушли в тайгу, либо сдались в плен у разъезда Тимлюй. Всех, кто сдался в плен, белогвардейцы расстреляли на берегу Байкала.

Так прекратил свое существование Прибайкальский фронт.

Когда Лазо был назначен командующим, фронта фактически уже не существовало. Верхнеудинск пал, и на восток отходили разрозненные и совершенно небоеспособные группы красногвардейцев. На них охотились, как на зверей, семейские кулаки и бурятские нойоны, а в казачьих станицах уже создавались белоповстанческие дружины.

Прибыв на станцию Хилок и выяснив положение, Лазо понял, что нечего и думать отстоять Забайкалье. Можно было только замедлить продвижение противника и дать возможность эвакуировать из Читы советские учреждения и сотни раненых красногвардейцев.

Для этой цели Лазо спешно организовал команду подрывников из шахтеров и матросов и начал взрывать все мосты за своим бронепоездом.

Спешившие на фронт аргунцы встретились с Лазо на станции Могзон. Когда Тимофей Косых и Роман пришли к нему, он встретил их угрюмый и озабоченный. Лицо его заметно осунулось, под глазами лежали синие тени.

— Что так худо выглядишь, товарищ Лазо? Уж не болен ли ты?

— Да, товарищ Косых, болен, — ожесточенно произнес Лазо. — Болен оттого, что на этот раз мне не выполнить возложенной на меня задачи. Слишком поздно послали меня сюда. Понадеялись на Синеусова, миндальничали с анархистами, и в результате все погибло. Бронепоезд да команда подрывников — это все, чем я располагаю. Третий день взрываем мосты и отходим, отбиваясь от кавалерийских частей противника. Утешает только мысль, что это частное поражение, а не всеобщий разгром. Советская власть за Уралом жива и будет жить. Рано или поздно, но Сибирь снова станет советской!

Аргунцев Лазо решил отправить назад. Спасти положение они не могли, а в случае бол их эшелон стал бы только мешать маневрам бронепоезда. Обратно они тронулись через два часа.

В предгорьях Яблонового хребта путь перед ними оказался разобранным и на нем устроен большой завал из поваленных деревьев. Когда эшелон остановился, с ближайшей скалы открыли по нему ружейный огонь. Аргунцы повыскакивали из теплушек, развернулись в цепь, залегли. Обстреляв скалу из двух пулеметов и винтовок, пошли в обход. Только поднялись из высокой травы, как у Романа раздробило пулей ложе винтовки. Два казака были ранены и один убит. Невидимый противник бил на выбор из-за камней и деревьев. Пришлось отступить к эшелону и дожидаться бронепоезда Лазо.

Бронепоезд подошел на закате. Под прикрытием двух его орудий казаки разобрали завал, а подрывники восстановили путь. Лазо все время находился вместе с ними, и, видя его знакомую фигуру с биноклем на груди и револьвером в руках, подрывники работали, не прячась от пуль.

Когда поехали дальше, дорогу преградил горящий мост. Тушили и исправляли его под обстрелом белых. Лазо снова находился среди работающих, спокойный, ничего не упускающий из виду.

На рассвете суровый Яблоновый хребет остался позади.

XVII

Отряд Пережогина начал переселяться на станцию, в поезд из классных вагонов. Опухший и вялый с похмелья, Федот помогал перевозить имущество анархистов. Подвалы и кладовые особняка оказались битком набиты ящиками с гранатами и патронами, мешками с сахаром, тюками мануфактуры, коврами, портьерами, винами и консервами. В больших бельевых корзинах, которые Федоту пришлось грузить на подводу, видел он церковную серебряную утварь и содержимое целого ювелирного магазина.

— Вот подлецы! Мы на фронте кровь проливали, а они здесь грабежом занимались! — негодовал он на анархистов и уже раскаивался, что отстал от своих.

Но за обедом в пережогинском салон-вагоне он снова изрядно подвыпил и перестал мучиться угрызениями совести. Когда же в соседнем вагоне затеяли крупную денежную игру «в очко», он совсем оживился.

— Ну-ка, едай мне, — приказал он банкомету, расталкивая игроков и усаживаясь на какой-то кожаный баул. — Крою по банку! — заявил он басом, накрыв полученной картой радужные «керенки» на кону, нимало не смущаясь тем, что не имел за душой ни копейки.

Сорвав банк, уселся он поплотнее на бауле, выхватил у соседа справа дымящуюся трубку из зубов, мимоходом вытер мундштук о гимнастерку и сунул его себе в рот. Посасывая трубку, с головой ушел в игру.

А Пережогин тем временем собрал у себя всю головку отряда. Первым делом представил он собравшимся здоровенного мужчину, который отличался от него только тем, что усы имел рыжие, а не седые.

— Это, братишки, товарищ Лавров, виднейший член нашей партии. Он только что прибыл с запада, где показал со своим отрядом образцовую храбрость в боях под Иркутском и на Байкале. Прошу, как говорится, любить и жаловать! Сейчас товарищ Лавров поделится с нами своими соображениями насчет происходящих событий.

Анархисты дружно захлопали в ладоши.

Довольный таким приемом, Лавров, бросивший ради спасения собственной шкуры свой отряд, покрутил усы, прокашлялся и стал говорить о том, что Советы доживают последние дни. Анархистам, — пока не поздно, надо уезжать из Читы. Нужно успеть до прихода на Амур японцев убраться в Китай. Но предварительно следует обделать одно дельце. С пустыми руками уходить из Читы нечего, надо раздобыть детишкам на молочишко. И он предложил нанести визит в подвалы казначейства, пока большевики не вывезли золото.

— Это идея! — воскликнул Пережогин. — Ну, а как остальные полагают?

Все горячо одобрили предложение Лаврова, и тогда Пережогин сказал:

— Рядовую бражку, во избежание бузы, надо обработать соответствующим образом. Сейчас же пустить слух, что большевистские комиссары намерены укатить с золотым запасом на китайскую сторону и, так сказать, обеспечить себе безбедную старость.

Накануне Центросибирь решила вывезти читинское золото на восток и спрятать от интервентов в амурской тайге. Василию Андреевичу было поручено подготовить все к эвакуации. С раннего утра находился он в здании казначейства, где занимался с группой рабочих-красногвардейцев описью и упаковкой всех ценностей. Работа у них подходила к концу, когда в двенадцатом часу ночи к казначейству подошел анархистский отряд во главе с Пережогиным и Лавровым.

Застрелив наружных часовых, они с револьверами и гранатами в руках ворвались в казначейство. Василий Андреевич в это время находился в кабинете управляющего на втором этаже. Услыхав выстрелы, он выбежал из кабинета и лицом к лицу столкнулся с опередившим других Федотом. Узнав Василия Андреевича, Федот опешил.

— Василий Андреевич! — воскликнул он в полной растерянности.

__ Ты что здесь делаешь? Грабить пришел? — крикнул Василий Андреевич и в эту минуту увидел подымавшуюся по широкой лестнице группу анархистов, возглавляемую Лавровым.

Выхватив револьвер, он бесстрашно ринулся им навстречу. Но Федот схватил его поперек туловища и задержал.

— Пусти! — закричал Василий Андреевич.

А бежавший по коридору Лавров горланил в свою очередь:

— Подожди! Я сам с ним разделаюсь!

Тогда Федот втолкнул Василия Андреевича в раскрытую дверь кабинета и трижды выстрелил в подбегающего Лаврова. Лавров упал и на карачках пополз по коридору. Анархисты начали стрелять в Федота, но он нырнул в кабинет, прислонился к дверному косяку и выхватил из кармана гранату.

— Гаси, Василий Андреевич свет, — сказал он и, выглянув на мгновение из-за косяка, швырнул гранату.

Раскатисто грохнул взрыв, шатнуло воздухом дверь кабинета, и стрельба в коридоре прекратилась. Уцелевшие анархисты сбежали вниз.

Василий Андреевич принялся названивать по телефону, вызывая помощь, а Федот выбежал в коридор. У лестницы валялись убитые взрывом гранаты анархисты. Он взял у одного из них револьвер, снял привязанную к поясу ремешком гранату-лимонку. Внизу горланили и топали сапожищами выносившие золото анархисты. Слышался хриплый бас всем распоряжавшегося Пережогина. Федот подкрался к лестнице и глянул вниз, в вестибюль. В ту же секунду оттуда загремели выстрелы, и с потолка посыпалась ему на спину сбитая пулями штукатурка. Потом снизу метнули гранату. Она ударилась в стену над лестничной площадкой, отскочил от нее и разорвалась на мраморных ступенях лестницы. Федот успел растянуться плашмя, и осколки не задели его. Довольный тем, что спас Василия Андреевича, он решил больше не рисковать, отполз в глубь коридора и наугад бросил вниз гранату. После взрыва на минуту наступила там тишина, но потом анархисты закричали и затопали пуще прежнего. Только пережогинского голоса больше не было слышно.

«Неужели своротил я его? Вот было бы здорово!» — подумал Федот.

К нему подбежал Василий Андреевич. Он сообщил, что скоро прибудет помощь, и, стреляя на бегу из револьвера, бросился вниз по лестнице. Федот побежал за ним.

В вестибюле Василий Андреевич в упор застрелил анархиста, у которого Федот во время игры в «очко» сорвал банк. Остальные успели покинуть казначейство. Василий Андреевич побежал было за ними на улицу, но Федот удержал его:

— Не рискуй, Андреевич, там в темноте тебя живо ухлопают. Давай подождем подмогу.

Василий Андреевич согласился.

Минут через десять на улице вспыхнула частая, беспорядочная стрельба. Анархисты, отстреливаясь от подоспевших красногвардейцев, стали отходить на станцию.

Когда к казначейству прибежали бойцы из отряда Кларка, Василий Андреевич повел их вслед за анархистами.

Пережогин, заранее убравшийся на вокзал с раненым Лавровым, решил пожертвовать большей частью своего отряда, который отбивался от наседающих красногвардейцев в привокзальных улицах. Погрузив наспех а вагоны захваченное золото, он с небольшой шайкой самых отъявленных бандитов укатил на восток. К утру обманутые и брошенные им рядовые анархисты сложили оружие.

Через день в Читу вернулся эскадрон аргунцев, и одумавшийся Федот присоединился к нему. В это время в городе началось белогвардейское восстание. Офицеры, чиновники и гимназисты стреляли из-за углов в уходивших на станцию последних красногвардейцев. Аргунцы и отряд погибшего Кларка удерживали привокзальные улицы до тех пор, пока с запада не пробился в Читу бронепоезд Сергея Лазо.

Роман отстреливался от наседающих офицеров из обшитой досками канавы в одной из улиц. Рядом с ним сидел боец из Арбагарского шахтерского отряда, китаец Ты Сунхин, веселый и бесстрашный человек. На Даурском фронте Ты Сунхин командовал взводом китайцев и был ранен в бою под Тавын-Тологоем. Выписавшись накануне из читинского госпиталя, он присоединился на станции к аргунцам и теперь терпеливо выцеливал наступавших короткими перебежками офицеров. Впереди, немного правее себя, Роман и Ты Сунхин видели деревянную будку для афиш и какую-то глухую стену из желтого тесаного камня. У стены лежал ничком убитый красногвардеец в серых суконных штанах и рыжих, с дырявыми подошвами ботинках. Судя по курчавым, соломенного цвета волосам, это был молодой парень. Над ним висело на стене какое-то в двух местах пробитое пулями воззвание. Роман поглядывал на потертые, с аккуратно пришитой заплатой, штаны убитого, на дырявые, стоптанные его ботинки и испытывал к нему щемящую жалость.

«Наверно, и не нашивал ты в своей жизни лучшей одежды, не пробовал сладкого куска. Пошел ты добывать себе лучшую долю и не гадал, не чаял, что сразит тебя пуля из-за утла на читинской песчаной улице», — с горечью думал он.

В минуту затишья подполз он к убитому, чтобы взять его документы и, если доведется, отписать его родным, где и как он погиб. Взяв его документы, сорвал он со стены воззвание и, вернувшись в канаву, стал читать: «Советы в Чите гибнут. Да здравствуют Советы во всем мире!» — больно резануло его по сердцу набранное крупными буквами заглавие.

Не отрываясь, прочитал он воззвание до конца:

«Братья трудящиеся! Наши классовые враги — капиталисты и их прислужники — оказались сильнее нас в данную минуту. Ослепленные ими чехословаки помогают душить им светлую зарю освобождения трудящихся, нашу рабоче-крестьянскую пролетарскую революцию.

В наших частях, утомленных борьбой, произошло разложение. Сегодня ночью два отряда, предводительствуемые презренными, морально разложившимися людьми, пользуясь доверчивостью караула, разграбили золото в государственном казначействе и бежали, изменнически предав товарищей.

Мы шлем им проклятие за гнусное дело, мы послали отряд в погоню за ними, чтобы отобрать народное добро.

Наше положение тяжелое, но в минуты общей разрухи и растерянности все истинные революционеры должны доказать не на словах» а на деле, что они умеют любить свободу, умеют умирать за свободу. И мы это докажем.

Пусть погибнем мы все, но мы знаем, что вслед за нами придут тысячи других, свежих, сильных и мужественных бойцов за счастье обездоленных, за радостное освобождение всех трудящихся от цепей капитализма. Пусть не радуются наши сытые враги. Святые красные знамена Социалистической революции выпадут из наших рук не надолго: их подхватят другие руки, и близок день, когда победно взовьются красные знамена высоко и радостно над всем миром угнетенных людей и над нашим исстрадавшимся русским народом.

Советская революция и власть в Чите гибнут. Да здравствует великая мировая социалистическая революция! Да здравствует освобождение и единение всех трудящихся!

Командующий советскими войсками Дмитрий Шилов.

Председатель Читинского облревштаба Василий Улыбин ».

И только дочитал Роман воззвание, как снова защелкали пули о каменную кладку стены, а в канаву к Роману спрыгнул Тимофей Косых. Он сообщил, что Лазо уже прибыл на Читу-Первую и проводит там митинг в железнодорожных мастерских.

— Митинг? — удивился Роман.

— А что же тут особенного? Лазо, брат, знает, что надо в такую минуту ободрить рабочий народ, сказать ему на прощание умное слово.

Дважды потом ходили аргунцы в атаку, чтобы оттеснить вплотную подобравшихся к станции белогвардейцев, поливая своей кровью панели и тротуары и пышущий жаром сыпучий песок. Кидая гранаты, крича «ура» и отстреливаясь, без конца повторял Роман глубоко запавшие в душу слова воззвания: «Советы в Чите гибнут. Да здравствуют Советы во всем мире!»

XVIII

К вечеру появилась на востоке грозовая туча. Иссиня-черная, с бурно клубящимися краями, она двигалась вверх по Ингоде. Молнии, как трещины, беспрерывно пробегали по железной ее синеве. Тишина предгрозовья давила землю. И в этой томительной тишине покинул маленькую станцию Урульгу бронепоезд «За власть Советов». С долгим прощальным гудком медленно тронулся он навстречу туче, навстречу своей неизвестной судьбе. На задней, обложенной мешками с песком, платформе его стояли матросы-подрывники и торжественно, как молитву, пели «Варяга». Последние группы красногвардейцев, оставшихся еще на станции, выстроились вдоль пути и махали им вслед фуражками, винтовками и платками.

Роман стоял у станционного палисадника и глядел на удаляющийся бронепоезд. Горько и смутно было у него на душе. Рука его все еще горела от крепких прощальных рукопожатий Василия Андреевича, Фрола Балябина и многих других, с кем сроднился он на сопках Даурии и в страдные дни отступления от Байкала до Урульги. Не одну могилу вырыл он собственными руками на этом пути для людей, с которыми вместе ходил в атаки, укрывался одной шинелью, делил последний глоток воды. «Так неужели же были напрасны все эти жертвы?» — спрашивал он себя, терзаясь от горя; грыз в зубах янтарный мундштук, подарок дяди Василия, до тех пор, пока он не треснул.

...Аргунские и шилкинские красногвардейцы решили пробиваться в родные края все вместе. Набралось их сто тридцать семь человек. Ночью этот один из последних советских отрядов на территории Забайкалья выступил из Урульги, направляясь на Сретенск. На рассвете следующего дня отряд подошел к большой казачьей станице третьего отдела. Здесь у него произошла первая стычка с белыми повстанцами, которые обстреляли его у поскотины и после трех залпов пустились в бегство. Красногвардейцы не преследовали их. Достав в станице печеного хлеба, они немедленно двинулись дальше и ровно сутки шли без всяких приключений.

В дороге Роман, Тимофей и Федот договорились, что в Мунгаловский они не поедут, а уйдут в Курунзулайские леса, где, как они слышали, собирались скрываться от белых знакомые Тимофею фронтовики.

На третий день около полудня отряд остановился на отдых на берегу реки Куэнги. Вокруг царили тишина и безлюдье. Расседлав и пустив коней на скошенный и вновь зазеленевший луг, красногвардейцы расположились в тени прибрежных черемух, усеянных кистями черных спелых ягод. Все сразу полезли в реку купаться.

Роман с удовольствием снял с себя пропотевшее, давно не стиранное белье и прямо с берега бросился в воду. Вынырнув, долго и весело отфыркивался, кричал, бил по воде ладонями. К нему подплыл Федот, схватил в воде за ноги, а когда Роман упал, заставил его окунуться до самого дна. Потом они переплыли на противоположный берег и разлеглись на горячем песке. Обратно перебрались, когда Тимофей позвал их пить чай.

После еды командиры посовещались и решили остаться на месте, пока не схлынет жара. Красногвардейцы принялись кто стирать белье, кто лакомиться черемухой, а затем все улеглись спать. На всякий случай выставили караул. Караульные согнали лошадей поближе к бивуаку, а сами уселись под стогом сена и мирно беседовали, поглядывая по сторонам.

А в это время в полуверсте от бивуака, за буграми, спешились прискакавшие из соседней станицы казаки. Было их не меньше трехсот человек, и командовал ими офицер с погонами войскового старшины. Они разбились на три группы и под прикрытием кустов черемухи и тальника стали окружать красногвардейский бивуак. Прозевавших караульных закололи кинжалами бородатые урядники. После этого казаки смело бросились на спящих красногвардейцев. Тех, кто успел схватиться за оружие, перебили, остальных взяли в плен.

Роман проснулся, когда на него навалился рыжеусый, с бельмом на глазу старик.

— Попался, стерва! — хрипел, дыша на него винным перегаром, старик, заломив ему руки за спину и дважды хлопнув по лицу широкой грязной ладонью.

На Федота насели двое сразу. Он успел их сбросить с себя и только схватился за винтовку, как его ударили прямо в зубы прикладом, и он опрокинулся навзничь.

Минут через десять все было кончено. Казаки поснимали с убитых оружие и верхнюю одежду, а живых, подгоняя нагайками и шашками, погнали по знойной дороге в станицу. Поглазеть на взятых в плен большевиков сбежалась большая толпа и стала осыпать их насмешками, руганью. Романа больше всего поразил здоровенный старик с погонами урядника. Он стоял у дороги, размахивал кулачищами и плевал на проходящих мимо красногвардейцев:

— Попались, иродово племя! Всех вас в куски изрезать надо!

В станице пленных загнали в сарай станичного атамана, наполовину заставленный сельскохозяйственными машинами, санями и тарантасами. Сарай был высокий и длинный. Под цинковой крышей его висели на жердях свеженавязанные веники. Терпкий запах увядающих листьев, исходивший от веников, напомнил Роману о смерти, о похоронах в светлый весенний день, когда, собирая покойника в последний путь, щедро украшают его тесную домовину листвой молодых березок, горестно вянущими цветами. Роман невесело пошутил:

— Пахнет, как на похоронах...

— А ты раньше времени не помирай, — сказал Федот, выплевывая из разбитого рта ошметок запекшейся крови.

— Да я это так, к слову, — задумчиво сказал Роман, присаживаясь на дышло сенокосилки.

Федот опустился с ним рядом, ощупал опухшую щеку и попросил закурить. Роман подал ему кисет, участливо спросил:

— Шибко болит?

— Заболит, ежели три зуба к чорту вылетели. Здорово он меня, гуран косорылый, трахнул. Я себе еще и язык прикусил... Обидно, что сморчок малохольный бьет тебя, а ты только головой мотаешь. А ведь по-хорошему — я бы такого цуцика напополам перешиб. Ну, да ничего, за нами не пропадет. Ежели не свяжут мне руки, я хоть одного гада да вперед себя квартирьером к богу отправлю.

— Дураки мы, — сказал Роман, — так глупо влипли. Видно, верно говорят, что от судьбы не уйдешь. Нынче же, однако, нас в расход выведут.

— Вот еще! По-твоему выходит, нам остается только ждать, когда белякам нас убить заблагорассудится...

Брось ты это, а лучше давай шевелить мозгами, как нам выкрутиться. Это мне больше по душе... К ним подошел Тимофей:

— Ну, зажурились, хлопцы?

— Ничего не зажурились, — ответил Федот. — Думаем: нельзя ли как-нибудь выбраться отсюда.

Очутившись в сарае, красногвардейцы вели себя каждый по-своему. Одни сразу же устало садились и безучастными глазами наблюдали за всем происходящим. Другие возбужденно ходили от стены к стене, не находя себе места. Третьи без конца шумели и ругались, обвиняя друг друга в том, что попали в плен. И, наконец, были среди них такие, которые спокойно бродили где-нибудь в стороне и незаметно от других проверяли, крепки ли стены. Роман наблюдал больше всего за такими людьми и тоже отыскивал щель или трухлявую доску. Но прочен был атаманский сарай. Скоро все, даже Тимофей и Федот, были разочарованы результатами своих поисков и заметно помрачнели.

...В станичном правлении спорили между тем, что делать с пленными.

— Все это отборные негодяи, — говорил станичный атаман рослому, с седеющими усами войсковому старшине. — Хвати — так каждый из них командир или комиссар, и нечего нам с ними тут долго возиться, под корень их надо вывести.

— Охотно допускаю, Маврикий Лукич, что это не простые красногвардейцы, — возражал ему войсковой старшина. — Но казнить их без суда и следствия — это, батенька мой, беззаконное дело. Я предлагаю направить их в Нерчинск. Там этих изменников казачеству будут сурово судить на законных основаниях. Пощады им не дадут, на этот счет можете быть спокойны.

— Знаю я эти ваши суды... Лучше мы сами с ними разделаемся. Как, господа, думаете? — обратился атаман с вопросом к двум хорунжим и пожилому вахмистру — сотенным командирам повстанцев.

— Всех расстреливать я не согласен, — заявил вахмистр. — Командиров и комиссаров можно расхлопать, а остальным всыпать по полусотне нагаек и отправить каждого в свою станицу. Пусть там свои разбираются, кто и что из них заслужил.

— А как вы узнаете, кто из них рядовой, кто комиссар? — спросил его хорунжий.

— Допытаемся!

— Чорта с два допытаетесь... По-моему, нужно всех расстрелять, — продолжал стоять на своем атаман.

— Правильно, — поддержал его другой хорунжий.

Пока они спорили, в станицу вступил передовой отряд семеновцев под командой генерала Шильникова. В сопровождении своих офицеров Шильников зашел в станичное правление. Увидев его, атаман перекрестился:

— Ну, слава богу. Дождались, наконец, своих... — и тогда только стал рапортовать ему.

Шильников любезно поздоровался с атаманом и белоповстанческими офицерами, выразил им свое одобрение за боевую инициативу, заявив, что атаман Семенов их заслуг не забудет.

— А что прикажете делать с пленными, ваше превосходительство? — спросил атаман.

— Немедленно судить! Я буду, как старший по чину, председателем военно-полевого суда, а вас и войскового старшину назначаю членами. Сейчас же составьте список пленных и запишите сведения, которые каждый из них пожелает дать о себе. Впрочем, все это будут только пустые формальности. Все пленные — закоренелые большевики, и наш приговор может быть только один. В этом, надеюсь, вы согласны со мной, господа?

— Вполне, — поспешили его заверить атаман и войсковой старшина, потерявший в присутствии генерала желание говорить о законности.

...Под вечер в одном из классов станичного училища началось заседание суда.

Всех пленных, которых насчитывалось сто семь человек, вызывали в класс группами по десять — пятнадцать человек. Мунгаловцы и орловцы, как уроженцы одной станицы, были приведены в класс группой в двенадцать человек.

— Командиры и комиссары есть среди вас? — спросил Шильников.

Пленные не ответили.

Шильников выругал их и сказал, что раз они не хотят выдавать комиссаров, то все будут осуждены на расстрел. Тогда Тимофей Косых выступил вперед и заявил:

— Я был выборным командиром четвертой сотни Второго Аргунского полка.

— Ага, очень приятно... А кто тебя выбирал на твою должность?

— Казаки.

— Какие такие казаки?

— Казаки четвертой сотни.

— Да как ты смеешь, негодяй, называть их казаками! Это изменники казачеству, слуги большевистских Комиссаров, а не казаки. Казаки были и есть у атамана Семенова, а в Красной гвардии их не было! Там были только предатели родины.

— Родины мы не предавали, мы защищали ее, находясь на службе у законного правительства! — крикнул Тимофей. — Родиной торгуют те, кто служит японцам...

— Молчать!.. — заорал Шильников. — За оскорбление атамана будешь расстрелян... Увести! — скомандовал он конвойным.

Тимофея схватили и вывели.

— Подсудимый Муратов! — вызвал Шильников. Федот выступил вперед.

— Ты кто такой?

— Муратов, Федот Елизарьевич, казак Орловской станицы.

— Разбойник, а не казак!

— Врешь, ваше превосходительство, я был и буду казаком.

— А я говорю — разбойник!

— Сам ты разбойник! — взъярился Федот.

— Расстрел... Вывести и этого! — красный от бешенства, прокричал Шильников.

На Федота навалились человек шесть конвойных и повели из класса.

Следующим допрашивался Роман. Шильников насмешливо спросил его:

— Тоже казаком себя считаешь?

— Да.

— Доброволец или мобилизованный?

— Доброволец.

— Помощник Лазо Улыбин — это не ты?

— Нет, это мой дядя.

— Все ясно, господа? — обратился Шильников к атаману и войсковому старшине, а потом сказал Роману: — Будешь расстрелян. Увести его...

«Вот и конец», — думал Роман, когда его уводили в сарай, и от этой мысли навалилась на его сердце тяжелая ледяная глыба.

В сарае он сразу же грузно опустился на землю и стал палочкой бессмысленно чертить то земле. Но такое оцепенение продолжалось не долго. Огромным усилием воли он заставил себя встряхнуться и, стараясь держаться спокойно, сказал Федоту:

— Давай напоследок закурим. Наверно, сейчас поведут...

— Ну и характер, паря, у тебя! — недовольно качнул чубатой головой Федот. — Опять замогильным голосом запел. А ты не верь, что тебя убьют, до самого конца не верь! Умирай, а не верь, что тебя убить могут. В меня вот пока пять пуль не влепят, ни за что не поверю, что я погиб.

Слышавший это Тимофей подсел к Роману, дружески обнял его.

— Правильно, брат, Федот толкует. Это по-нашему. Ты держись давай. Вот послушай-ка, что я надумал...

* * *

Когда стемнело, пленных повели на расстрел. Разбив на группы по пять человек, всем им скрутили руки за спину. Тимофей, Роман и Федот были связаны одной верёвкой с двумя орловскими фронтовиками.

На выходе из станицы Роман почувствовал, что кто-то развязывает ему руки. Оказывается, богатырь Федот уже успел освободиться от своей петли и теперь старался освободить Романа. Минуты через две петля ослабла. Роман выкрутил из нее руки и, не выпуская веревку, помог освободиться шагавшему справа от него Тимофею. Так освободилась от пут вся пятерка и, ничем не выдавая своего волнения, шагала дальше, по-прежнему держа за спиной веревку. По молчаливому согласию положились они теперь целиком на Тимофея, как на старшего, и ждали от него какого-нибудь сигнала.

— Встреча за речкой, у сопки, — нагнувшись к Роману, шепнул Тимофей.

Роман кивнул головой.

Примерно в версте от станицы пленных согнали с дороги в сторону. Подвели к кустам, окружили стеной штыков. Тотчас же отделили от них две пятерки и повели одну направо, другую налево. Скоро раздался залп, затем второй, послышались стоны, чей-то предсмертный хрип и затем хлопнул добивший кого-то выстрел.

Романа била мелкая, колючая дрожь. Тимофей качнулся к нему, шепнул:

— Жди команду... Уйдем...

К ним подошли конвойные и, подгоняя прикладами, погнали налево, к реке. Провели мимо шеренги расстреливающих и скомандовали:

— Стой!

И только стали отходить от них, как Тимофей выдохнул долгожданное:

— Беги!

Вся пятерка бросилась в разные стороны. Вдогонку им забухали беспорядочные выстрелы, раздалась громкая ругань.

Роман, низко пригнувшись, бежал под бугор к реке. Упал, поднялся, скатился с высокого берега вниз и бросился в воду. Над головой его свистели пули, но все существо его ликовало, потрясенное одной мыслью: «Ушли!.. Ушли!..»

К берегу подбежали преследующие и, услыхав плеск воды, стали стрелять в темноту наугад. Одна из пуль высекла искры из прибрежной гальки перед самыми глазами Романа. Через минуту он был в темных кустах, радостно пахнувших зеленью, росой, жизнью.

Уже светало, когда он очутился у подошвы той сопки, которую Тимофей назначил для сбора. Северный склон сопки зарос густым, невысоким леском. Войдя в лесок, Роман остановился и только тогда услыхал свое тяжелое, неравномерное, как у запаленной лошади, дыхание. Чтобы успокоиться, пошел шагом и затем прилег под одну из берез.

Скоро он услыхал хруст сучьев и шорох листьев. Кто-то шел по леску, заплетаясь ногами и тяжело дыша. Роман бросился навстречу и увидел Федота, который нес на плече Тимофея. По тому, как безжизненно мотались руки Тимофея за спиной у Федота, Роман понял все.

Федот бережно опустил свою тяжелую ношу к ногам Романа, сказал:

— Зацепила его пуля, когда уж мы думали, что спаслись.

Роман присел, расстегнул гимнастерку Тимофея, припал ухом к его сердцу и, не уловив его биения, медленно поднялся. По щекам его текли слезы, губы дрожали и дергались.

— Мертвый он... — сказал Роман.

— Да быть того не может! — Федот принялся трясти Тимофея за плечо, кричать: — Тимофей!.. Ты слышишь меня? Тимофей, да очнись же!..

Поняв, что Тимофей никогда не очнется, Федот поднялся, оглядел тяжелым Взглядом лес и сопки, и алое небо вдали, а потом погрозил кулаком в ту сторону, где виднелась станица, и со злобным придыханием сказал:

— Гады! Кровью заплатите за него!

Роман сомкнул ледяные веки на широко раскрытых, затуманенных глазах своего друга и, за неимением пятаков, положил на них два желтых камешка. И когда убрал их, лицо Тимофея стало спокойным и строгим.

XIX

От поваленной бурей лиственницы отломил Федот пару крепких сучьев. Этими сучьями и принялись они копать могилу. Лесная земля была мягка, податлива, и только корни деревьев, то и дело встречавшиеся в сырых ее недрах, досаждали в работе. Они с ожесточением рвали мохнатые плети корней и тяжело дышали. Скоро руки их были сплошь в кровавых ссадинах.

Солнце уже сильно припекало, когда могила была готова. Глинистое дно ее устлали они сухими листьями и хвоей. Затем подошли к Тимофею и присели возле него, молча прощаясь со своим командиром, первым большевиком Мувгаловского поселка. А потом по очереди поцеловали его в смуглый лоб, бережно подняли и осторожно опустили в могилу. Вместо гробовой крышки накрыли его охапкой оранжевых папоротников, молча постояли у изголовья могилы и стали бросать в нее нагретую землю.

Под вечер вышли они из леса, злые от горя и голода. Выйдя к речке, напились и умылись, обмыли в кровь исколотые во время бегства босые ноги.

— Что теперь делать будем? — угрюмо спросил Роман. — На наших ходулях нам далеко не уйти.

— Коней добывать надо. Выйдем на дорогу — постараемся кого-нибудь спешить, — сказал Федот. И, потрясая захваченным с собой лиственничным суком, добавил: — Пусть теперь богачи от меня пощады не ждут!

В сумерки выбрались на Московский тракт и залегли в придорожных кустах. Чтобы успокоить свои ноющие желудки, жевали терпкие листы боярышника, часто сплевывая тягучую слюну.

Рожок молодого месяца готов был скатиться за сопки, когда услыхали они слитный цокот конских копыт, приближающийся с востока, Федот прислушался, определил:

— Двое, верхами. Попробуем их спешить. Ты оставайся, Ромка, здесь, а я перебегу на другую сторону. Когда они подъедут — кидайся на одного, а я на другого. Только смотри, не сробей.

— Ладно, — кивнул головой Роман, и Федот, низко пригнувшись, метнулся через дорогу, затаился в канаве.

Всадники ехали шагом, без всякой опаски. За плечами у них смутно виднелись винтовки. Допустив их вплотную, Роман и Федот одновременно выскочили на дорогу, намертво вцепились в них и стали стаскивать с седел. Федот при его силе одним рывком сбросил на землю семеновца и, выхватив у него из ножен клинок, тут же зарубил его. Но Роман со своим не справился. Всадник не растерялся, ударил Романа костяным черенком нагайки по голове, вырвался и ускакал. Следом, за ним ускакала и лошадь зарубленного Федотом. Федот выругался, обозвал Романа раззявой и стал обыскивать свою жертву.

Зарубленный оказался семеновцем с лычками старшего урядника на погонах. Федот снял с него винтовку, брюки и сапоги. В карманах брюк нашел он кисет с табаком, фарфоровую трубку и бумажник с деньгами. Сапоги оказались ему не по ноге, и он отдал их Роману. Оттащив зарубленного с дороги в кусты, они направились дальше. Под утро наткнулись на суслоны сжатого хлеба, намяли из колосьев еще мягких пшеничных зерен и стали есть их.

— Ты, смотри, много не ешь, а то с голодухи тебя живо скрутит, — сказал Роман Федоту, уплетавшему пригоршнями пшеничные зерна.

Но Федот не послушался его и наелся досыта, заявив, что его желудок переварит топор, а не то что зерно.

Скоро он жестоко (раскаялся в своем легкомыслии. У него началась такая резь в животе, что он все утро кричал и корчился под стогом сена на лесной полянке. А когда, наконец, перестал кричать, свернулся клубком и уснул, Роман отправился на разведку.

Поднявшись на ближайшую сопку, он увидел далеко впереди большую станицу с белой церковью в центре. Под самой сопкой блестела в кустах неширокая речка, виднелась крыша мельницы. Он решил зайти туда. Мельница оказалась закрытой на заложку изнутри. Но Роман знал секрет этой заложки. Ее легко открывали снаружи через круглое отверстие в двери при помощи железного крюка с длинной бородкой. Беззаботный мельник, уходя, спрятал крюк в желоб под крышей. После недолгих поисков Роман нашел его и открыл заложку.

В мельнице монотонно шумели жернова, мягко постукивали зубчатые колеса передачи, струйка горячей муки стекала по лубяному корытцу в огромный ларь. У одной из стен находилось соломенное ложе, застланное пестрой холстиной. На полке стояли свеча в деревянном подсвечнике, котелок и кружка. На гвозде висел холщовый мешочек, в котором Роман нашел краюху черствого хлеба, тряпки с чаем и солью. Это было то, что ему и требовалось. Он взял мешочек со всем, что в нем было, взял котелок с кружкой, а в уплату за них оставил сторублевую оранжевую керенку.

Федот еще спал, когда Роман вернулся со своей добычей. Он сварил котелок чаю и начал будить Федота. Ломоть черствого хлеба и крепкий чай оказали на Федота самое благотворное действие. К ночи он почувствовал себя вполне здоровым, и они решили двинуться в путь.

В полночь вошли в станицу. Федот смело постучался в окошко крайней избы. Долго на стук никто не отзывался. Потом у окошка появилась женщина и заспанным голосом спросила:

— Кого вам надо?

— Открой, тетка. Мы с прииска идем. Если покормишь нас, заплатим тебе.

— Не открою. Кто вас знает, что вы за люди. Я одна, у меня мужа дома нет.

— Открой, ничего мы тебе худого не сделаем, а если не откроешь, я тебе в окно гранату швырну, — пригрозил Федот.

Перепуганная женщина покорно открыла им дверь. Федот потребовал у нее хлеба и молока. Женщина зажгла свечу, достала из подполья крынку молока, нарезала хлеба. Видя, что они не собираются ее убивать, она перестала всхлипывать и стала кормить грудью проснувшегося в зыбке ребенка.

— Мужик-то у тебя где? — спросил ее Федот.

— Арестовали его у меня.

— Кто арестовал?

— Да атаман наш.

— За что?

— За то, что против Семенова ходил. Угнали его позавчера в город. Порешат его там, однако. Говорят, всех таких-то расстреливают.

— Не надо было ему домой приходить. А теперь, раз попался к ним в лапы, добра не жди, у них суд короткий. Мы это на собственной шкуре испытали... Атаман-то, значит, у вас вредный?

— Собака, как есть собака. Он моего мужика-то по лицу бил.

— А где он живет?

— Напротив церкви. Дом у него с белыми ставнями и с палисадником.

— Ну, ладно, спасибо, тетка, за угощение. Вот тебе за это, — отдал ей Федот все деньги из бумажника. — Мы сейчас уйдем, а ты смотри никому не проболтайся, что мы у тебя были, не то и тебя вслед за мужем отправят.

Когда распрощались с женщиной и вышли из избы, Федот спросил Романа:

— Как ты думаешь насчет того, чтобы заглянуть к атаману? Зайдем, что ли? Смелым-то, говорят, бог помогает.

— Зайдем. Может, у него и коней добудем, — согласился Роман.

Достучались они довольно быстро. Атаман вышел в ограду с фонарем в руках и, не открывая калитки, спросил, кто стучится. Федот назвался ординарцем атамана отдела и сказал, что приехал со срочным пакетом. Атаман замолчал, раздумывая, как ему быть. Но Федот прикрикнул на него властным голосом и заставил открыть калитку. Наставив на атамана винтовку, он стремительно шагнул в ограду. Роман с оголенным клинком в руке вошел следом за ним, вырвал у атамана фонарь и стал светить Федоту, который ощупывал карманы атамана. Не найдя у него никакого оружия, Федот поднес к его глазам увесистый кулак.

— Если хочешь жить, не вздумай драть горло. Хоть ты и порядочный гад, но убивать мы тебя не станем. Нам нужны кони. Веди давай нас во дворы, да уздечки не забудь прихватить. Где они у тебя?

— В сарае.

— Ну, так повертывайся, — и он подтолкнул его прикладом.

Захватив в сарае уздечки, атаман пошел во дворы. Федот и Роман неотступно следовали за ним. По указанию Федота он изловил двух коней и передал их Роману.

Когда вернулись с конями в отраду, Федот потребовал седла. Атаман принес их и собственноручно заседлал обоих коней. Затем Федот снял с него ичиги, обулся в них и сказал:

— Ну, вот и все. Сейчас мы замкнем тебя, атаман, в сарае, а сами поедем, куда нам надо. И ты помни, сукин сын, что это тебе только цветочки, ягодки в другой раз будут, — и он, втолкнув атамана в сарай, закрыл за ним дверь на пробой.

Вскочив на коней, они спокойно выехали из атаманской ограды, шагом доехали до поскотины и только тут пустили коней крупной рысью.

Через три дня на одном из постоялых дворов Федот встретил своего сослуживца, казака Красноярской станицы. У него он выведал, что в самом деле многие красногвардейцы ушли прямо с Даурского фронта в глухие леса Курунзулая. На вопрос, как их найти, сослуживец посоветовал Федоту обратиться в Курунзулае к старому медвежатнику Фролу Бородищеву.

XX

Все эшелоны Читинского военно-революционного штаба благополучно покинули Забайкалье. На таежных станциях Амурской железной дороги, до которых еще не докатилась от Владивостока волна японского наступления, прощались друг с другом последние красногвардейцы. По усыпанным желтой листвою тропам уходили они на прииски и лесосеки, пробирались за хребты на север, к зимовьям белковщиков, к эвенкийским стойбищам и якутским наслегам. Каждый из них сделал свой, выбор и уходил по своей тропе, не зная, не ведая, где и когда она оборвется.

Уничтожив еще десяток мостов, бронепоезд «За власть Советов» остановился на одной из маленьких станций.

Медленно занималось сырое осеннее утро. Хмуро курились к ненастью высокие сопки на юге. Вокруг расстилалась унылая, пасмурная тайга. Сразу же за станцией начинались заболоченные низины. Росла на них серая, никогда не кошенная осока, да стояли в одиночку и группами корявые лиственницы в окружении черных пней.

Из штабного вагона вышли Сергей Лазо и Василий Андреевич. Оба они были в длинных, туго стянутых ремнями шинелях. Василий Андреевич сутулился и часто покашливал себе в кулак. Лазо держался прямо, но ноги его подкашивались от усталости. Последние ночи совершенно не спали ни тот ни другой. На всех попутных станциях собирались к приходу бронепоезда толпы народа. Рабочие приходили попрощаться с Лазо, послушать, что он скажет. И ни разу он не отказался поговорить с ними. А пока он выступал на митингах, Василий Андреевич встречался с людьми, которые оставались на станциях для подпольной работы. Но теперь это все миновало. Начиналась полоса новых забот и обязанностей.

Покрасневшими от бессонных ночей глазами Лазо огляделся по сторонам и понял, что обжитые места кончились. На скупой и угрюмой земле не было ни пашен, ни проезжих дорог. Только одни станционные постройки оживляли невеселый пейзаж.

— Вот и заехали к чорту на кулички, товарищ комиссар, — сказал он с усмешкой. — В таком месте я, пожалуй бы, и недели не прожил.

— Ну, неделю-то прожил бы, а на вторую, глядишь, и запил бы. После степного раздолья это неудивительно... Чем сейчас займемся?

— Пойдем к начальнику станции, послушаем, что скажет, чем порадует.

Начальник станции, заросший желтой щетиной, сонный и неопрятный, протирал глаза, когда они вошли к нему в кабинет. Взяв руку под козырек, Лазо поздоровался и назвал себя. Начальник испуганно вздрогнул, переменился в лице исполнявшись со стула, пригласил садиться. Заметив его явную растерянность, Лазо спросил:

— Что, не рады таким гостям, товарищ?

— Нет, отчего же! — засуетился начальник. — Только, сами понимаете, какое наше положение. Не знаем, кого и слушаться. Вы мосты взрываете, а какое-то новое начальство из Читы грозит мне за это всякими карами.

— Но вы-то здесь при чем?

— При том, что с нас можно спросить... Вот-с, удостоверьтесь сами, — протянул он Лазо телеграфную ленту.

Какой-то полковник Снегирев-Июльский приказывал всей железнодорожной администрации: «Немедленно восстанавливайте мосты, разрушенные большевистскими отрядами Лазо. За проволочку или неисполнение будем судить со всей строгостью военного времени».Прочитав ленту вслух, Лазо сказал:

— Охотно сочувствуем, но рекомендуем с местами не торопиться. А чтобы вам не надоедали такими приказами, телеграфную линию мы разрушим. Это наша ошибка, что она до сих пор работает.

Увидев в окно Мишку Лоншакова, Лазо позвал его и велел сказать командиру подрывников, чтобы спилили десятка два телеграфных столбов, а проволоку спрятали. Затем он снова обратился к начальнику станции:

— Сейчас мы будем уничтожать бронепоезд. Отведите нам какой-нибудь тупик, а потом отправляйтесь спать. Чем меньше будете видеть, тем лучше для вас. Не появится потом никакого искушения.

Через два часа бронепоезд прекратил свое существование. Его загнали в тупик, поближе к тайге. Находившиеся на нем пушки и пулеметы, за исключением одного, были разобраны по частям и закопаны в землю. Бронеплощадки сбросили с высокой насыпи, броневой паровоз взорвали. Затем Лазо приказал выстроить команду бронепоезда.

— Боевые друзья и товарищи! — обратился он к ним с прощальными словами. — Вы честно выполнили свой долг до конца. Ваша самоотверженная служба дала нам возможность провести в полном порядке эвакуацию всех советских учреждений, укрыть наших раненых, распустить красногвардейские части. Сегодня здесь враги оказались сильнее нас. Окруженные со всех сторон, оторванные от матери-родины, мы вынуждены прекратить фронтовую, позиционную войну. Мы расходимся, чтобы начать другую борьбу — борьбу партизанскую. Расходитесь, товарищи, по городам и станциям, по деревням и станицам, укройтесь на время от врага и готовьтесь к новым боям. От имени командования благодарю вас за отличную вашу службу. Желаю вам счастливого пути. Примите же мой последний товарищеский поклон...

Наступила гнетущая тишина. Взволнованные бойцы молчали и не думали расходиться. Потом один из них, немолодой, с аккуратно подстриженными седыми усами, с красивым разлетом широких бровей, вышел вперед, спросил дрогнувшим голосом:

— А разве нельзя нам остаться с вами? Лазо грустно улыбнулся:

— Нет, товарищи, вместе никак нельзя.

— Значит, нельзя?

— К сожалению, нет. Тяжело мне расставаться с вами, но таков приказ.

— Ну, тогда давай попрощаемся.

И, сняв с головы фуражку, красногвардеец шагнул к Лазо. Он хотел просто пожать ему руку, но не вытерпел — обнял. Они троекратно расцеловались, и в глазах у обоих блеснули скупые слезы.

Распрощавшись с Лазо, боец подошел к Василию Андреевичу.

— Разреши, товарищ комиссар, и с тобой проститься по-нашему, по-шахтерски, — целуясь с ним, сказал он вполголоса. — Берегите Сергея Георгиевича... нужный он революции человек!

— Знаю, друг, знаю, — ответил растроганный Василий Андреевич.

К вечеру все красногвардейцы разошлись. С Лазо остались только его жена Ольга, бывший политбоец Первого Аргунского полка, Василий Андреевич, Фрол Балябин, Георгий Богомягков, Павел Журавлев и еще семь человек забайкальцев, все военные работники Даурского фронта. По директиве партийной организации все они должны были уйти в тайгу, пробыть там месяц-два, а затем уж действовать в зависимости от обстановки.

На коротком совещании Георгий Богомятков доложил, что, по распоряжению председателя Центросибири Яковлева, нужно идти на Якутск, по таежному тракту длиною в тысячу с лишним верст.

— Почему на Якутск? — спросил Василий Андреевич, для которого было новостью это распоряжение Яковлева.

— Потому, что в Якутске советская власть, — ответил Богомягков. — Невидимому, товарища Лазо собираются поставить там во главе Красной гвардии.

— Ты что, Василий Андреевич, имеешь что-нибудь против этого плана? — спросил Лазо.

— Я, к сожалению, не знаю, каково истинное положение дел в Якутской области, потому мне трудно судить, насколько прав товарищ Яковлев в своих расчетах, — тщательно взвешивая каждое слово, сказал Василий Андреевич. — Но если он думает, что там легче будет скрываться, то он глубоко ошибается. Якутию я знаю достаточно хорошо, я провел там четыре года. Места там глухие, ничего не скажешь. Но в этих глухих местах не укроется ни один человек, если у него не будет друзей среди тамошних жителей. А на это рассчитывать не приходится. Чтобы сдружиться с якутами, надо съесть с ними добрый пуд соли. Только тогда ты станешь другом, для которого они ничего не пожалеют. В нашем же положении мы пропадем там в два счета, если не от голода, так от стужи.

— Что же тогда ты нам предлагаешь? — озабоченно спросил Лазо, и было видно, что мысль его мучительно работает.

— Уходить в тайгу, но в Якутск не торопиться, пока не получим оттуда точных сведений. Я хорошо знаю товарища Яковлева, это очень вдумчивый и обычно осторожный человек, но он, невидимому, не имел времени посоветоваться с людьми, знающими Якутию. Областная партийная организация поступила здесь более правильно: она предложила нам просто укрыться на время в тайге, полагаясь во всем остальном на нас самих. Я предлагаю действовать согласно этой директиве.

— Скажите, товарищи, — обратился Лазо ко всем, — от Благовещенска до Якутска есть телеграфная линия?

— Никогда не бывало, — рассмеялся Балябин, — там все новости сорока на хвосте носит.

— Товарищ Богомягков! Отдавая вам распоряжение, чем его мотивировал товарищ Яковлев?

— Тем, что там советская власть и что туда не доберутся скоро ни японцы, ни белые.

— Почему они не могут туда добраться, если может добраться товарищ Яковлев и мы с вами? Это расчет, построенный на леске. Затем не исключена возможность, что советская власть там тоже пала. Иркутск уже давно в руках у белых. А летом оттуда попасть в Якутск гораздо проще, чем с Амура. Боюсь, что товарищ Яковлев, сам того не подозревая, едет прямо волку в пасть. — Помедлив немного, Лазо продолжал: — Я совершенно согласен с Василием Андреевичем. Будем действовать по собственному усмотрению и благоразумию. Пунктом нашей выгрузки назначаю Малый Невер. Это разъезд, где поезда не останавливаются. Тем лучше, нам важно не привлекать к себе лишнего внимания.

Закончив совещание, Лазо вызвал к себе в купе машиниста с бронепоезда и сказал ему:

— Отвезешь нас, товарищ Агеев, до Невера. А потом загони наш состав куда-нибудь подальше. Особенно постарайся упрятать штабной вагон. Семеновцы его, конечно, знают, и там, где он окажется, они начнут разыскивать меня. Спутай им карты.

— Все сделаю, Сергей Георгиевич, будь покоен, — ответил машинист.

Дождливой осенней ночью, когда все жители Невера крепко спали, Лазо и его спутники выгрузились из вагона, заседлали лошадей. На две одноконные подводы уложили продовольствие, пулемет «кольт», ящики с патронами. Распрощавшись с машинистом, двинулись в путь.

Еще затемно миновали маленькую деревушку и вышли на Якутский тракт. Проехав прииски Василевский и Бородинский, углубились в глухую тайгу, где изредка встречались только постоялые зимовья.

На одном из зимовьев столкнулись с китайскими хунхузами. Выскочив из зимовья, те открыли стрельбу по ехавшим впереди колонны Богомягкову и Журавлеву.

Лазо спрыгнул с коня, бросился к пулемету и пустил длинную очередь. Хунхузы прекратили стрельбу и разбежались по лесу.

В жарко натопленном зимовье осталась одна винтовка и клеенчатый патронташ. На столе стоял медный чайник с кипятком, жестяные кружки, лежала груда пресных лепешек из белой маньчжурской муки.

После стычки с хунхузами свернули с тракта в сторону и сутки ехали по узкой, ухабистой дороге. Перевалив небольшую, заросшую шиповником и кипреем сопку, увидели впереди неширокую реку. На противоположном берегу реки, посреди поляны, окруженной березами и лиственницами, виднелись жилые постройки. Хозяином этих построек — вместительного зимовья, амбара и крытых корьем поветей — оказался старик Шкаруба. Это был крепкий, жилистый человек лет семидесяти, с бородой до пояса, с хитрыми, живо поблескивающими глазами зеленоватого цвета. Он согласился укрыть у себя на несколько дней Лазо и его спутников, выговорив себе за это винтовку и полсотни патронов.

— Зачем же тебе, дед, винтовка? — спросил его Василий Андреевич.

— Хунхузишек пугать, паря. Расплодилось их тут видимо-невидимо.

Из зимовья высыпали поглядеть на приезжих белоголовые один другого меньше ребятишки в синих далембовых рубашках и платьишках. Было их семь человек — четыре мальчика и три девочки.

— Это чьи же у тебя ребятки? Внуки, что ли? — поинтересовался Лазо.

— Пошто внуки? Детки мои, паря, детки.

— Ого! — с удивлением оглядел Лазо старика. — Силен ты, видать, папаша!

— Женился я, паря, поздно. Было мне без двух годов шестьдесят, когда бабой-то обзавелся. Девка попалась молодая, ласковая. Вот и растут шкарубятки.

Прожив у Шкарубы неделю, узнали, что в Якутске давно хозяйничают белые. Советская власть там пала гораздо раньше, чем в городах, расположенных у линии железной дороги. Яковлев и вся его группа были захвачены белыми у Олекминска, на одном из привалов, и зверски убиты. А кроме того, озабоченный Шкаруба сообщил, что по тайге рыщут отряды японцев и калмыковцев, вылавливая красногвардейцев, разыскивая какого-то Лазо.

— Уезжайте от меня, ну вас к богу, — сказал он Василию Андреевичу, которого считал за старшого, — из-за вас и меня с малыми детками порешат. Напрасно я с вами связался, коня бы мне хоть подарили...

Тогда командиры посовещались и решили спуститься на плотах к реке Зее, прожить там некоторое время в тайге, а затем, в зависимости от обстановки, решить, что делать дальше. Всех своих коней оставили Шкарубе, чем его страшно обрадовали, построили два плота и поплыли вниз по быстрой реке. Выбрав погуще лес, остановились и стали строить себе шалаши. Первые дни ходили на охоту, глушили гранатами рыбу в реке. Но скоро все это стало опасным: несколько раз видели в тайге японцев и белых казаков, один раз японский отряд прошел совсем близко от лагеря.

С тех (пор стали все время держаться настороже. Днем и ночью выставляли часовых, спали тревожно, прислушиваясь к каждому шороху. Охотиться уходили верст за десять от лагеря. Взятого с собой продовольствия оставалось совсем мало, пришлось питаться впроголодь. А тем временем начались заморозки. По утрам и земля и деревья покрывались идеей. Днем дул с севера студеный, нагонявший тучи ветер. Ночью холода доходили до двадцати градусов, на реке появились ледяные забереги. Жить стало очень тяжело, но все старались казаться бодрыми.

— Я думаю, что оставаться нам здесь дольше нельзя, — сказал однажды Лазо Василию Андреевичу.

— Да, что-то нужно предпринимать, — согласился тот. — Зимовать здесь мы не можем. Я предлагаю связаться с рабочими ближайших приисков и попытаться с их помощью устроиться в рабочих поселках.

— А это идея! — сразу оживился Лазо. — Оттуда можно будет установить связь с партийными организациями Читы и Благовещенска. Я думаю просить подпольный комитет, чтобы некоторым из нас разрешили выбраться в город. На опыте этой жизни в тайге я, например, убедился, что в городе я буду в большей безопасности и сумею быть полезным партии в любой обстановке. Здесь же чувствуешь себя просто затравленным волком, от безделья лезет в голову всякая чертовщина, слабеет воля. Короче говоря, не хочу больше отсиживаться в этих дебрях, хочу в город.

— В город? — изумленно спросил Василий Андреевич. — Это легко сказать только! Слишком ты известный человек, Сергей. И в Чите и в Благовещенске найдутся люди, знающие тебя.

— А что ты скажешь о Владивостоке? — озорно прищурился Лазо. — Дикая мысль, правда? Ну, а если вдуматься, она не такая уж дикая. Никому ведь не взбредет в голову искать меня в городе, битком набитом интервентами.

— Это, пожалуй, верно. Только как туда добраться?

— Над этим надо крепко подумать. Плохо, что я не один. Без жены было бы гораздо проще.

— Не думаю. Что одному, что вдвоем — одинаково трудно. А Ольга тебя не подведет, обузой не будет. Смелая она у тебя и решительная. Может случиться, что своей хитростью и сообразительностью она выручит тебя в самый опасный момент.

— За нее мне страшно, Василий Андреевич. Если попадемся в руки белогвардейцев, поплатится она из-за меня жизнью.

— Не вздумай, Сергей, сказать ей об этом. Ольга знает, кого полюбила и за что полюбила. Ей не нужна твоя жалость. Этим ты просто оскорбишь ее как товарища и друга.

Лазо поглядел на Василия Андреевича так, словно видел его впервые, и ничего не сказал.

Вечером командиры посовещались и решили отправить связных в Благовещенск и Рухлово. Ехать согласились Ольга и еще три человека. Лазо проводил их до зимовья Шкарубы, запасся там продуктами и отправился обратно в лагерь. За плечами у него был мешок на ременных лямках, в карманах стеганки — две гранаты, за пазухой — револьвер. Возвращался он другой, менее опасной, как казалось ему, дорогой. Одетый в облезлую шапку-ушанку, рыжие ичиги с чужих ног и стеганку, подпоясанную красным кушаком, походил он на самого обыкновенного деревенского парня.

В тайге он набрел на зимовье, возле которого сушились рассыпанные на земле кедровые шишки и целый ворох уже очищенных орехов. Это была стоянка шишкобоев — людей, занимавшихся кедровым промыслом. Лазо заглянул в зимовье, но оно оказалось пустым — шишкобои были в лесу.

Выпив из стоявшего на столе котла кружку еще теплого чаю, он собрался уходить, но в это время вблизи послышались нерусские голоса. Он взглянул в окно и увидел подходивших к зимовью японских солдат. Шли они цепью, с винтовками наизготовку. Это была верная гибель. Сопротивляться в таких условиях было бесполезно. Оставался один-единственный выход — выдать себя за шишкобоя. Лазо быстро огляделся, ища в зимовье место, куда бы мог спрятать наган и гранаты. Решение пришло мгновенно. В матице, на которой держался потолок, была широкая выемка, заметная с пола только для высокого человека. Лазо легко дотянулся до выемки и положил в нее свой револьвер и две гранаты-лимонки. Затем, потирая кулаками глаза и позевывая, вышел из зимовья.

— Руки вверх! — скомандовал ему по-русски широколицый, с реденькими усами японский унтер-офицер, наставляя на него револьвер.

Лазо поднял руки. Японец быстро обшарил его карманы и начал допрашивать.

— Борсевик?

— Нет, не большевик.

— Кто есть?

— Крестьянин я, орехи бью здесь.

— Из какой деревня?

— Из Березовки, — вспомнил Лазо название ближайшей деревни.

— Проводник! — крикнул японец. — Ты узнаешь этот муззик?

И тут только Лазо заметил среди японских солдат пожилого крестьянина в серой сермяге и с подожком в руке. Глаза их встретились, и Лазо с замиранием сердца ждал, что скажет крестьянин.

— Знаю я этого парня. Наш он, — сказал тот, глядя мимо Лазо.

— Ходи изба! — приказал унтер, ткнув Лазо дулом револьвера.

Все перерыли и перевернули японцы в зимовье, разыскивая оружие. Унтер светил карманным фонариком, солдаты шарили клюкой под нарами, в запечье тыкали штыками в мешки с орехами, заглянули даже в кадушку с водой. Несколько раз казалось Лазо, что они вот-вот увидят выемку в матице, что они уже видят ее. Сам он хорошо видел ее благодаря своему высокому росту. Неоднократно приходило ему в голову — кинуться в дверь, сбить стоявшего там солдата, бежать в тайгу, — и лишь огромным напряжением воли сдерживал он себя от этого искушения.

Определив по количеству лежавшей на нарах одежды, что в зимовье живет не один человек, унтер спросил:

— Твоя один?

— Нет, нас тут много. Все ушли в лес, орехи бьют.

— А почему твоя нет?

— Я принес мешок с шишками. Если бы вы не задержали, тоже был бы сейчас в лесу.

Ничего не найдя, японцы вывели Лазо из зимовья, и унтер сказал ему с коварной улыбкой:

— Твоя беги в лес, зови всех. Наша будет ждать.

Но Лазо понял, что этого делать не следует, японцы могли застрелить его, если бы он побежал. Поэтому, стараясь казаться совершенно спокойным, он равнодушно проговорил:

— А чего их звать-то? Сейчас сами придут.

— Раз не хочешь, тогда наша убивай будет тебя, — сказал унтер и приказал поставить Лазо к стене зимовья.

Солдаты отступили шагов на двадцать от стены и по команде унтера подняли винтовки на прицел. Лазо видел по их веселым лицам, что они просто хотят попугать его. Но когда грохнул залп и пули пробили стену близко от его головы, ему стало не по себе. Однако делать было нечего, приходилось терпеть.

Солдатам забава, должно быть, понравилась. Они стали просить о чем-то унтера. Тот выбрал кедровую шишку покрепче, поставил ее на шапку Лазо и, сбив ее выстрелом из револьвера с расстояния в десять шагов, оскалил в улыбке широкие зубы. Лазо стоял не шелохнувшись, с закушенными губами, глядя себе под ноги.

Вдоволь поиздевавшись над ним, японцы оставили его, наконец, в покое и ушли. Лазо поспешил к себе в лагерь.

Когда он рассказал о своем приключении, все решили, что оставаться в тайге больше нельзя, рано или поздно японцы наткнутся на лагерь. Разбившись на три группы, все направились к линии железной дороги. Балябин и Богомягков пошли к Амуру. Они решили переплыть на китайскую сторону и оттуда уже выбраться в Забайкалье. Василий Андреевич и Павел Журавлев двинулись к разъезду Нанагры, где у Журавлева были хорошие друзья. А Лазо и его ординарец Виктор Попов, беззаветно преданный ему молодой казак из Шарасуна, направились в Рухлово — там жил Агеев, машинист с бронепоезда.

Через четыре дня очутились они в Рухлово, у Агеева. С первых же слов машинист сообщил радостную весть: Ольга была арестована, но за неимением улик освобождена и тоже находилась в Рухлово. В тот же вечер Лазо встретился с ней, и они стали думать о том, как пробраться во Владивосток. От Агеева им было известно, что творилось на станциях и в поездах: пассажиров обыскивали и без конца проверяли у них документы белые офицеры. Всех, вызывавших подозрение, арестовывали, избивали, а некоторых расстреливали тут же, у поезда.

Долго они раздумывали, обсуждали различные планы, советовались с Агеевым. Однажды Лазо спросил у жены:

— Скажи, Оля, я хоть немного похож на китайца?

— Немного похож, — ответила Ольга. — Разрез глаз у тебя чуточку косой. Только этого мало. Вот если бы тебе еще усы и брови подбрить на китайский манер, тогда бы, глядишь, и за китайца сошел.

— Тогда попробуем рискнуть.

— Что это еще тебе взбрело в голову, Сергей?

— Видишь ли, — начал излагать Лазо свой план, — От Агеева мне стало известно одно весьма существенное для нас обстоятельство: белые снова ввели на Дальнем Востоке в отношении китайцев режим царского времени. В пассажирские вагоны китайцев не пускают, ездят они только в теплушках. Там их обычно битком набито, и никто на них не обращает никакого внимания, ни белые, ни японцы не заглядывают в эти теплушки. Не сделаться ли нам с тобой до Владивостока китайцами?

— Очень рискованно это, Сергей, — сказала Ольга. — Но если нет другого выхода, я согласна.

И они решили рискнуть. С помощью Агеева выбрали поезд, который отправлялся из Рухлово ночью. Узнав, в какой теплушке едут китайцы, они благополучно забрались в нее и забились в самый угол на верхние нары.

Утром обитатели теплушки были немало удивлены, когда увидели, что с ними едут русские, но ничего не сказали.

За длинную дорогу не раз отодвигалась дверь теплушки и в ней появлялись физиономии белогвардейских офицеров. Не потрудившись подняться в теплушку, офицеры тотчас же исчезали со словами:

— Ходек чорт несет, — и дверь снова с грохотом задвигалась.

Лазо повеселел и с обычной для него общительностью вступил в разговоры с китайцами, и скоро у него в вагоне появилось немало друзей-собеседников. Но один раз ему пришлось пережить несколько очень тревожных минут. Это было в Хабаровске. По перрону разгуливали чубатые люди зверского вида с нагайками в руках из отряда дружка Семенова — атамана Калмыкова. Один из них заглянул в китайскую теплушку. Долго разглядывал китайцев, потом спросил:

— Эй, вы, твари! Большевики у вас тут не прячутся?

— Большевики нету, господин капитана, — дружно ответили сидевшие возле дверей и пившие чай китайцы.

Калмыковец постоял с минуту, плюнул им в котелок и с матерщиной задвинул дверь.

Через двое суток Лазо уже был во Владивостоке, где скоро началась самая яркая и значительная полоса в его, до последней капли крови отданной народу, героической жизни.