Часть четвертая

I

В июне 1918 года красногвардейские отряды гигантским полукольцом развернулись у маньчжурской границы. На крайнем правом фланге многоверстного фронта, где вал Чингиз-хана уходит из русских степей в монгольские, на курганах с пограничными маяками встали сторожевые пикеты Первого Аргунского полка. На востоке занимали пограничные аргунские станицы полки Коп-Зор-Газа. Но в центре, у линии железной дороги, крепко вцепился атаман Семенов в последний клочок Забайкалья. Ключевым пунктом его позиций была Тавын-Тологой — пятиголовая сопка возле границы. Все отроги ее были изрыты окопами и ходами сообщений, опутаны колючей проволокой. Даурская степь просматривалась с сопки на большое расстояние. Ни одного скрытого подступа к ней не было. Заметив малейшее движение на позициях красных, открывали семеновцы артиллерийский огонь. Даже для одиночных всадников не жалели они японских шимоз и шрапнелей.

Преследуя баргутов полковника Казагранди, первыми вышли на границу восточнее Тавын-Тологоя партизанская бригада Вихрова-Петелина и Второй Аргунский полк. Они оказались далеко в тылу главных сил противника, удерживавших станции Шарасун и Мациевскую. Стоило им овладеть сопкой, как семеновской армии были бы отрезаны пути отступления в Маньчжурию. Чтобы предотвратить эту опасность, Семенов бросил на Тавын-Тологой последние свои резервы — две офицерские роты Особого маньчжурского отряда и роту переодетых в русскую форму японских солдат.

Не согласовав своих действий со штабом фронта, связь с которым была крайне затруднена, Вихров-Петелин и новый командир Второго Аргунского Филинов, выбранный вместо Балябина, который был назначен помощником Лазо, решили взять сопку внезапной ночной атакой. Горевшие нетерпением покончить с атаманом и разъехаться по домам, все бойцы на отрядных митингах дружно проголосовали за атаку, и командиры принялись мудрить над планом предстоящей операции, забившись от жары в пастушью землянку.

Вечером, едва погасла над степью заря, сотни аргунцев и петелинцев стали накапливаться во всех падях и лощинах на подступах к сопке. Запрещалось курить и громко разговаривать, на морды коней были надеты холщовые торбы, а бойцы повязали на руки белые повязки. Сотни двигались шагом. В росистых травах чуть слышно шелестел конский топот, поскрипывали седла, позвякивали стремена. Сосредоточенно и хмуро прислушивались люди к ночной тишине и все поглядывали на смутно видимые на фоне сумеречного неба черные вершины загадочно молчавшей сопки.

Четвертая сотня передвигалась среди песчаных отлогих увалов. Ехали по три человека в ряд, держа направление на самую высокую макушку Тавын-Тологоя, над которой переливчато горела зеленоватая звезда.

Роман Улыбин ехал в одном ряду с Семеном Забережным и Петькой Кустовым. Днем он видел, как засыпали с сопки шрапнелью каждого замеченного в степи человека, и теперь часто вздрагивал от тревожного внутреннего холодка и все боялся, что Семен и Петька заметят его состояние. Ему казалось, что только он один волнуется и робеет и что Семен поглядывает на него насмешливо и осуждающе, а Петька ухмыляется про себя. Но скоро он услышал свистящий шепот Семена, обращенный не к нему, а к Петьке:

— Ты чего трясешься, как припадочный?

— Да что-то холодно стало, — поежился Петька.

— Холодно... Скажи уж лучше, что душа в пятки ушла. Ехать с тобой рядом — и то муторно. — Семен повернулся к Роману: — Ну, а ты как, Ромка, тоже дрожжами торгуешь?

— Нет, до этого не дошло, — сказал Роман и почувствовал себя веселее, но не надолго.

Он поглядел на угрюмый Тавын-Тологой, на зеленый огонек звезды, такой приветливый и мирный, и у него засосало под ложечкой от мысли, что самое главное еще впереди. И так остро ощутил он предстоящие ночью испытания, что у него на минуту перехватило дыхание и по спине прокатилась льдинка.

Испугавшись своих мыслей, от которых легко было утратить всякое самообладание и сделаться трусом задолго до боя, он украдкой поглядел на Семена. Тот в невозмутимой задумчивости жевал свой пожелтевший от махорочной гари ус, заложив правую руку за клеенчатый патронташ на груди. От одного вида его стало спокойнее на душе у Романа, и он счел за лучшее разговориться с ним:

— Говорят, дядя Семен, у атамана вся сопка пулеметами утыкана, — полушепотом сказал он.

— Говорят... Мало ли что говорят, а ты не больно-то верь всему, что болтают, — недовольно проворчал Семен, и Роман умолк, одновременно пристыженный и успокоенный.

Скоро сотня остановилась у невысокой, с обрывистым северным склоном горки, на вершине которой еще с утра лежали на камнях наблюдатели полка. По рядам передали приказание спешиться, а командиры взводов стали отбирать людей в коноводы. Семен, разминая затекшие ноги, подошел вплотную к Роману, шепнул:

— Становись давай в коноводы. Это самое разлюбезное дело.

— И не подумаю даже! — вспыхнул Роман. — Я воевать приехал, а не с конями в тылу таскаться.

— Ну и дурак после этого! — обругал его Семен.

В мунгаловском взводе в коноводы были назначены Алешка Чепалов, Петька Кустов и трое других не отличавшихся храбростью казаков. Семен, передавая своего коня Алешке Чепалову, поднес к его носу кулак и сказал:

— Смотри, чадо мамино, коней не растеряй у меня, а не то я тебя в землю вколочу.

— Не бойся, не растеряю, — отстраняясь и не глядя на него, ответил Алешка.

«Вишь, паршивец, еще нос на сторону воротит, в глаза не смотрит», — подумал Семен, словно подносил он к Алешкину носу не кулак, а пасхальное яичко.

— Ты рожей не крути, ты слушай, что тебе говорят! — ткнул он Алешку в бок кулаком.

Оставив коноводов, сотня развернулась в цепь и пошла по волнистой равнине с разведчиками впереди. Шли друг от друга на расстоянии вытянутой руки. По одну сторону от Романа шел Семен, по другую — Лукашка Ивачев. Семен часто спотыкался в темноте и ругался себе под нос, а низенький, коренастый Лукашка чувствовал себя, как рыба в воде. Шел он легкой, бесшумной походкой крадущейся рыси. Это умение выработалось у него еще в горах Турецкой Армении, где пользовался он славой лучшего разведчика в полку. Время от времени он предупреждал Романа:

— Впереди тарбаганья нора, смотри, не угоди в нее.

А Роман шел и, бесцельно отсчитывая шаги, невольно подражал его упругой походке.

Сотня остановилась и залегла у самой подошвы Тавын-Тологоя в густой и пахучей полыни. Темная громада сопки заслонила теперь все небо на юге. Время шло медленно, и лежать в одиночку было невыносимо. Несмотря на запрещение, казаки начали покидать свои места, сползаться в кучки и либо молчали, либо взволнованно перешептывались обо всем, что лезло в голову.

Около Семена и Романа, в неглубокой рытвине, где пахло богородской травой и сыростью, собралось семь человек. Семен, посапывая носом, торопливо переобувался. Лукашка втиснулся в середину собравшихся, жевал дразняще пахнущий пшеничный сухарь и тихо говорил:

— Терпеть я не могу этих ночных атак. Плануют командиры одно, а на деле всегда получается другое. Ночью надо не полками, а в одиночку или, самое большее, взводом действовать и не вышагивать индюками, а животом землю тереть.

— Да, чтобы ночью хорошо воевать, этому надо учиться, — поддакнул ему Гавриил Мурзин. — Сюда бы теперь кубанских пластунов, они бы семеновцев тепленькими прихватили.

— Пошто же вы тогда за атаку голосовали, раз считаете, что ни черта у нас не выйдет? — спросил их покончивший с переобуванием Семен.

— Оттого, что рискнуть тут стоит, — ответил Лу-кашка. — Оно ведь всяко бывает. Глядишь, кривая и, вывезет. А ежели займем мы сопку, придется Гришке Семенову брать штаны в руки и улепетывать до самого Хайлара. Ну, а мы погуляем в маньчжурских харчевнях дня три-четыре — и домой с песнями поедем.

Роман слушал их, но не понимал и не старался понять, о чем они говорили. Смешанное чувство тревоги и нетерпения не покидало его. Томясь и волнуясь, он думал: или эта ночь поднимет его в собственных глазах, в глазах Семена, Лукашки и Тимофея, или он совсем не вернется с сопки. Другого исхода для себя он не видел.

В атаку поднялись в предрассветном тумане. Где-то далеко слева крикнул перепел-раностав. Тотчас ему откликнулся ближе другой и еще ближе — третий. По этому сигналу и двинулись на сопку с трех сторон все шесть сотен аргунцев и восемь сотен петелинцев.

Увидев, как поднялся из полыни и взмахнул рукой Тимофей Косых, Роман вскочил на ноги, пошел вперед. Ему хотелось взглянуть, дружно ли двинулась сотня, но он поборол это желание и догнал Тимофея, ни разу не оглянувшись назад. Все, что тревожило и волновало его недавно, забылось. Все мысли теперь были сосредоточены на одном: на желании приблизиться к окопам противника прежде, чем их заметят оттуда.

Чем выше поднимались на сопку, тем реже становился сырой, моросящий туман. Справа и слева от себя слышал Роман шорох множества шагов, видел впереди себя Тимофея. До гребня сопки было не больше сотни шагов, когда позади вспыхнула беспорядочная стрельба.

— Ура! — закричал Тимофей и с поднятой над головой гранатой побежал вперед.

— Ура-а! — каким-то чужим голосом подхватил Роман и почувствовал, что ему стало жарко.

В ту же минуту над сопкой взлетели сразу десятки ракет и бешеной скороговоркой залились пулеметы. С гулом и дребезгом пошло перекатываться от вершины к вершине сатанинское эхо. Все это походило на ночную грозу в горах, где раскатам грома вторят, содрогаясь, теснины и скалы.

На всю жизнь запомнилось Роману, как в ослепительном свете ракет стал виден изломистый гребень сопки, как заблестела у него под ногами мокрая от росы, низкая и реденькая трава. Под истошные крики: «Обошли! Отрезали!» — красногвардейцы побежали назад. Метнув к окопам гранату, побежал прочь с искаженным лицом и Тимофей. С жгучей обидой, с сознанием непоправимой беды Роман присоединился к нему и через какую-нибудь минуту потерял его из виду. Над головой несся злой и мстительный ливень пулеметных очередей. «Дзиу, дзиу... Тюу, тюу...» — выпевали пули на разные голоса, подхлестывая Романа. Он дважды падал, катился кубарем с крутизны, подымался и снова бежал.

Уже на равнине догнал Данилку Мирсанова. Заслышав, что кто-то настигает его, Данилка обернулся и с дико вытаращенными глазами, с трясущейся челюстью вскинул навстречу ему винтовку, но выстрелить не успел. Роман сбил его с ног, перелетел через него и растянулся в мокрой траве.

Вскочив на ноги и хватая воздух раскрытыми ртами, они уставились друг на друга, обрадованно вскрикнули и побежали дальше. Только окончательно выбившись из сил, пошли шагом, и тогда лишь Роман заметил, что совсем рассвело. Небо над степью нежно розовело, туман рассеялся. Взглянув на Данилку, он расхохотался: по выпачканному землей лицу его стекали струйки пота, и лицо походило от этого на полосатый арбуз, а, на чубатой голове торчал вместо фуражки кустик цепкого перекати-поля.

— Ну и вывеска у тебя, паря! Пугалом бы тебя на огород.

— А у тебя, думаешь, лучше? Ты тоже на всех чертей похож, — беззлобно отозвался Данилка.

За одним из увалов наткнулись они на коноводов первой сотни. Коноводы насилу управлялись с напуганными стрельбой конями. Низкорослый веснущатый парень с мокрым от пота лицом, с намотанными на руки поводьями, натужно упираясь кривыми ногами в рыжих ичигах, едва удерживал шестерку беснующихся коней. При виде Романа и Данилки взмолился парень плаксивым голосом:

— Помогите, братцы! Эти дьяволы скоро у меня руки выдернут.

Роман и Данилка охотно пришли к нему на помощь, и у них в руках оказалось по паре коней. Они подмигнули друг другу и тотчас же на самых лучших из них уселись верхами. Недовольный таким оборотом дела, парень забеспокоился:

— Только вы, ребята, на конях-то уехать не вздумайте, а то я за такие штучки могу вас и из винта резануть.

— Да умеешь ли ты стрелять-то, горе луковое? — весело спросил Данилка. — По твоим ухваткам тебе за два шага в копну не попасть.

— А вот попробуй, тогда узнаешь, — пригрозил парень и на всякий случай снял из-за плеча винтовку.

— Не горячись напрасно, никуда мы не уедем, — успокоил парня Роман.

Он угостил его папироской и выехал на увал.

Везде, куда только хватал глаз, увидел он бежавших в одиночку и группами бойцов. Все они искали своих коноводов, не оказавшихся там, где им следовало быть. Роман принялся махать фуражкой, и все, кто заметил его, двинулись к увалу. Скоро в зеленой лощине за увалом собралось человек полтораста аргунцев и петелинцев. Многие из них оказались без фуражек, несколько человек без винтовок и даже без патронташей. Все были злобно-угрюмы и обескуражены случившимся, все хотели пить. Но поблизости не было ни источника, ни озерка. В полном изнеможении люди садились, и ложились на влажный острец.

Один бородач из петелинцев, не увидев своих коноводов, принялся ругать Романа:

— Ты зачем, барахло этакое, махал нам? Кто тебя просил об этом? Мы бы теперь уже где драпали, кабы не завернули по твоей милости сюда. Всыпать тебе нагаек в то место, откуда ноги растут, так будешь знать, как не в свое дело соваться.

— Эх ты, драпало! — сказал на это бородачу загорелый, с лучиками мелких морщинок у карих насмешливых глаз казак в порыжелой кожанке. — Парень правильно поступил. Своего-то коня ты еще найдешь либо нет, а тут на плохой конец можешь к парню же и подсесть, если дальше драпать будешь. Ты, кажется, только и умеешь, что драпать.

Минут через двадцать откуда-то из тыла прибежали казаки первой сотни. Багроволицый, с дикой дымкой в глазах верзила подбежал к Данилке, набросился на него с руганью:

— Ты что на чужого коня взобрался? Слезай, пока я не стукнул тебя по скворешнице.

Обозленные неудачей, усталые люди ругались на чем свет стоит, разбирая своих коней.

Обескураженный Данилка спрыгнул с коня, отдал его хозяину и побрел от толпы, как оплеванный. Роман, не дожидаясь, когда ссадят и его, спешился сам.

В это время над залитой утренним солнцем степью стали вспыхивать и медленно таять белые облачка шрапнелей. С Тавын-Тологоя били по не успевшим скрыться бойцам. Казаки первой сотни галопом понеслись в тыл, пообещав оставшимся найти и послать к ним коноводов.

— Давайте, братцы, тоже смываться, — сказал тогда бородач, — никаких коноводов мы здесь не дождемся.

— Что верно, то верно, — согласился с ним казак в рыжей кожанке. — Вся надежда у нас теперь на свои ноги. А ну, подымайся! — прикрикнул он на тех, у кого не было ни силы, ни желания вставать и тащиться по зною дальше.

Подчиняясь его окрику, большинство поднялось. Но несколько бойцов, сморенных дремотой, даже не пошевелились.

— Вы что, подыхать тут собрались?! — заорал казак и принялся подымать их пинками...

Когда пошли от увала, Роман почувствовал, что у него сильно потерта нога. Каждый неловкий шаг заставлял его болезненно морщиться. Он разулся и пошел босиком, но, поранив ногу о жесткий прошлогодний острец, опять обулся и шел хромая.

Казак в кожанке догнал их с Данилкой, спросил:

— Значит, тоже на своих двоих топаем? Давай будем топать вместе.

Он оказался взводным шестой сотни, наступавшей на стыке с петелинцами. От него Роман и узнал, почему вспыхнула в тылу наступающих стрельба. Цепь петелинцев, потеряв в тумане ориентировку, набрела внезапно на шестую сотню и обстреляла ее, приняв за семеновцев.

— Долго думали наши командиры, а не додумали, — раздраженно говорил казак. — За каким чортом пустили они на это дело всю петелинскую бригаду? Надо было отобрать одних бывалых фронтовиков, они бы не шарахались от каждого куста и не стали бы палить в своих. А тут прослоили нашего брата такими, которые винтовку в руках держать не умеют, — и воя какой беды натворили. Многих сегодня не досчитаемся, это загодя можно сказать. У меня во взводе двадцать семь человек было, а идет сейчас со мной всего одиннадцать. Резанули нас в упор из пулеметов.

От увала отошли не больше версты, когда позади раздался истошный крик:

— Семеновская конница, братцы!..

Роман оглянулся назад и побелел: от Тавын-Тологоя, взблескивая на солнце клинками, неоглядно широкой лавой неслась наемная баргутская конница атамана. Она уже огибала справа и слева покинутый бойцами увал. Завидев ее, все побежали.

— Стой! Куда бежите? — закричал взводный на бегущих. — От конницы не бегают, а отбиваются!

Но, видя, что никто не слушается его, он выругался, сбросил с себя кожанку и дал такого ходу, что оставил далеко позади себя Романа с Данилкой и многих других.

Завидуя его проворству и резвости, Роман бежал, выбиваясь из последних сил. Он уже слышал у себя за спиной тяжелый, нарастающий вой, похожий на шум бурана. Этот вой тупым сверлом сверлил ему душу, наливал свинцовой тяжестью тело. Скоро ухо уловило бешеный топот гривастых и маленьких лошадок. Сознавая, что дальше бежать бесполезно, он остановился и стал срывать из-за плеча винтовку, чтобы встретить свою смерть лицом к лицу.

II

В день выхода красногвардейских отрядов на границу у Тавын-Тологоя Василий Андреевич Улыбин возвращался в штаб фронта из поездки в Первый Аргунский полк. С этим полком он породнился еще в декабре 1917 года. Эшелоны аргунцев ехали с империалистической войны к себе в Забайкалье и приближались к Иркутску, когда в нем шли ожесточенные уличные бои с восставшими юнкерами. Красногвардейцами командовал бывший прапорщик Сергей Лазо. Опасаясь, что казаки примкнут к юнкерам, он просил послать к ним лучших агитаторов. Городской комитет большевиков направил в казачий полк группу агитаторов во главе с Василием Улыбиным, который незадолго до этого выбрался из своей якутской ссылки. Аргунцы, к радости Василия Андреевича, оказались настроенными революционно, и агитировать их не пришлось. Они единодушно постановили оказать поддержку Красной гвардии. Но когда прибыли в Иркутск, с юнкерами уже было все покончено.

Полк в полном составе принял участие в похоронах жертв восстания. Над братскими могилами, при огромном стечении народа, приняли аргунцы присягу на верность революции и получили новое полковое знамя. Из города уезжали они под красным знаменем, которое вручили им рабочие организации.

Быстро подружившийся с земляками Василий Андреевич вместе с ними уехал на родину. В Чите разогнали они меньшевистско-эсеровский Народный совет и установили советскую власть. А через две недели Василию Андреевичу и Фролу Балябину, председателю полкового комитета аргунцев, пришлось повести полк против выступившего из Маньчжурии атамана Семенова. Выгнав семеновские банды из пределов Забайкалья, аргунцы разъехались по родным станицам, в которых не были четыре года.

Но в апреле, по первому зову областного ревштаба, аргунцы снова поднялись на защиту родного края и сразу же заслужили репутацию самой отважной и дисциплинированной части Даурского фронта.

Василий Андреевич, назначенный помощником Лазо, при всякой возможности наведывался к аргунцам, среди которых завелось у него много друзей. Чтобы укрепить еще больше полк, он влил в него несколько десятков командированных на фронт коммунистов и упросил Лазо создать в нем седьмую особую сотню, состоявшую поголовно из читинских рабочих. Но не только дела заставляли его посещать аргунцев. На досуге любил он запросто посумерничать с земляками у бивуачных костров и вволю попеть с ними родные казачьи песни. Годы тюрьмы и ссылки научили его ценить эти скромные житейские радости.

На этот раз он пробыл в полку целые сутки и возвращался обратно внутренне посвежевшим и отлично настроенным. Облокотившись на станковый пулемет, прикрытый чехлом, сидел он в стареньком штабном «чандлере», неторопливо катившемся по гладкой степной дороге, и задумчиво глядел на зеленеющую степь, на синюю каемку далеких сопок, на снежно-белые вершины встающих из-за них облаков. Оживленная солнцем степь и теплый встречный ветер напомнили ему о былом. В памяти возникло такое же знойное лето. Он вдруг увидел себя, одетого в голубую с расстегнутым воротом рубашку и шагающего за плугом по влажной борозде. За ним по пятам вышагивают скворцы и галки, сизое облачко мошкары вьется над его непокрытой головой. Он здоров и молод. От избытка сил зычно и весело покрикивает на быков, и на голос его откликается эхо в зеленом лесу. А навстречу ему идет отец с лукошком на перевязи. Он довольно улыбается и кричит:

— Ежели уродится здесь пшеничка, мы с тобой развернемся! Свадьбу тебе справим такую, что богачи позавидуют...

Горько вздохнул от этих воспоминаний Василий Андреевич и полез в карман за трубкой. У молодой соседки, которую прочил ему в жены отец, давно уже, наверное, взрослые дети, а ему все еще остается только мечтать о семейной жизни. Ребятишки — это самое милое и дорогое на свете. У командира седьмой особой сотни аргунцев Бориса Кларка, человека одинаковой с ним судьбы, шестеро детишек. Василий Андреевич, наезжая с Кларком и Лазо в Читу, бывал у него в семье и всякий раз не мог смотреть без слез, как встречали маленькие Кларки своего отца, как они шумели и радовались его скромным фронтовым гостинцам, как ощупывали его одежду и оружие, наперебой рассказывали о всякой всячине. Даже Лазо, который был моложе Василия Андреевича на целых пятнадцать лет, глядя на эту картину, считал Кларка счастливцем.

— Ты чужому счастью не завидуй, — говорил ему в шутку Василий Андреевич, — своего не упусти, женись.

— Не упущу. Семенова разобьем, женюсь, обязательно, — посмеивался Лазо. — Да и тебе не пора ли?

— Нет, брат, мне уже поздно, — грустно вздыхал Василий Андреевич и принимался, как умел, забавлять детишек Кларка.

...Верстах в десяти от станции пасся в степи курт черно-белых овец. Похожий издали на облачко, курт медленно двигался по широкой равнине под присмотром; конного пастуха. По остроконечной шапке Василий Андреевич безошибочно признал в пастухе бурята. Бурят стоял на песчаном бугре и из-под руки смотрел на автомобиль. Вдруг из-за бугра стремительно вылетели вооруженные всадники, отбили десятка два овец и погнали, по направлению к станции. Бурят помчался было за всадниками, но в него выстрелили и заставили повернуть назад.

— Вот это да! Грабеж среди ясного дня! — прокричал Василию Андреевичу шофер Антошка Срывцев, скаля в усмешке острые мелкие зубы. — Уж не семеновцы ли это?

Василий Андреевич схватился за висевший на груди бинокль и стал разглядывать всадников.

— Нет, это не семеновцы, это какие-то наши молодчики орудуют. Экие мерзавцы, чем занялись! Давай гони за ними! — приказал он Антошке и стал снимать чехол с пулемета.

— Есть такое дело! — лихо откликнулся Антошка.

Он круто развернул свой «чанцлер» и начал выжимать из капризного мотора все, что он мог дать. Прядка русого чуба все время падала ему на мокрый лоб, закрывала глаза. Он откидывал ее, исступленно горланил:

— Поболеешь да помрешь, от Антошки не уйдешь!

Завидев настигающий их автомобиль, всадники сорвали с себя винтовки и залпом выстрелили по нему. «Чандлер» сразу резко сбавил ход, его стало заносить вправо. Антошка выглянул из кабины, забористо выругался:

— Собаки! Прямо в колесо потрафили. Чесани их из пулемета, товарищ Улыбин!

Василий Андреевич с крепко сжатыми губами припал к пулемету. Целясь повыше голов, дал по всадникам длинную очередь. Те бросили овец и рассыпались постели, отчаянно настегивая коней.

Антошка выскочил из кабины с домкратом в руках. Ругаясь, стал устанавливать домкрат под заднюю ось, чтобы снять колесо и заменить его запасным. Василий Андреевич поспешил к нему на помощь. Но как ни торопились они, а смена колеса оказалась делом долгим. Всадники за это время успели скрыться из виду.

Бурят завернул отбитых овец и подъехал к автомобилю. Он оказался скуластым, с малиновыми щеками стариком. Сняв с бритой головы остроконечную шапку, отороченную понизу белой мерлушкой, старик поздоровался, с обидой в голосе заговорил:

— Пошто такое делают, товарищ начальник. Так, однако, вконец позорят. Беда, до чего дожили! Куда деваться-то, кому жаловаться?

— Ну, заныл, вольный сын степей! — вытирая паклей свои измазанные руки, насмешливо бросил Антошка.

Но Василий Андреевич глянул на него так, что он сразу прикусил язык и в припадке необыкновенного усердия снова полез под машину. Василий Андреевич спросил старика:

— Как вас зовут-величают, товарищ?

— Намжилом зовут, величают Гармаевичем, — приосанился старик на своем обитом серебряными бляхами седле.

— Так вот что, Намжил Гармаевич. Людей, которые хотели угнать твоих овец, мы обязательно разыщем. За это они пойдут под суд. В Красной гвардии нет грабителей и не будет. Ты это всем своим сородичам передай.

Старик укоризненно покачал головой.

— Пошто так говоришь?

— А что такое? — удивился Василий Андреевич.

— Однако говорить так может только самый главный ваш начальник. Его боятся, его слушают. А тебя кто послушает, если ты шишка на ровном месте?

Василий Андреевич усмехнулся:

— Вот тебе раз! Да откуда вы знаете, Намжил Гармаевич, кто я такой? Может, я-то и есть самая главная шишка?

— Э, гражданин товарищ, однако, брось смеяться. Где тебе в большом табуне главным бараном быть? Главный-то ведь у вас Лазоев будет. А с Лазоевым где тебе равняться?

Василий Андреевич и вылезший из-под машины Антошка невольно смеялись. Разобиженный их смехом, бурят сердито сплюнул, махнул рукой:

— Ну, прощайте.

Ударив коня нагайкой с черенком из козьей ножки, он поскакал к своему гурту.

Василий Андреевич покачал головой и велел Антошке ехать быстрее на станцию.

На станции стояла знойная тишина полудня. Томясь от жары, все живое там искало в этот час благодатной тени, отсиживалось в помещениях, в распахнутых настежь воинских теплушках. Зеленый штабной вагон стоял напротив поврежденной снарядом водокачки. На ступеньке его сидел и клевал носом дежурный ординарец в расстегнутой гимнастерке.

Антошка бесшумно подкатил к самому вагону и тремя короткими резкими гудками известил о своем прибытии. Ординарец, гремя шашкой, спрыгнул со ступеньки, замер навытяжку.

— Какого чорта, как столб торчишь! — напустился на него любивший покомандовать Антошка. — Не видишь, что помощнику командующего умыться надо? Давай неси ведро воды, да похолоднее!

Ординарец схватил в тамбуре жестяное ведро и побежал на водокачку. Антошка поглядел ему вслед и самодовольно улыбнулся. Из вагона вышел Лазо, как всегда, бодрый и подтянутый.

— Ну, как съездили? — спросил он, дружески улыбаясь Василию Андреевичу.

— Удачно, если не считать одного происшествия на обратном пути. — И Василий Андреевич рассказал ему о попытке неизвестных людей угнать овец у бурята.

— Так и знай, что это казаки отличаются, — сказал возмущенный Лазо.

— Нет, зря ты на моих земляков думаешь. Были это не казаки.

— Как же ты мог узнать?

— Очень просто. Казаки никогда не обрезают своим коням хвостов. А эти все были на куцехвостых конях. Я таких коней у нас раньше не замечал. Думаю, что это какая-нибудь новая часть отличается.

— Едва ли, за последние дни к нам всё пехота едет. Прибыли позавчера томичи под командованием Голикова и отряд анжеро-судженских шахтеров. Вчера — красногвардейцы из Омска и Новониколаевска. А кавалерии давно не было.

— Разыскать этих мерзавцев надо. Сегодня же займусь этим.

— Обязательно. Мародерство нужно выводить под корень, — сказал Лазо и спросил: — Ну, а как там аргунцы действуют?

— Вчера растрепали наголову полк баргутской конницы. Если бы все части дрались у нас, как они, давно бы мы покончили с атаманом.

— Не хуже дерутся и рабочие отряды. У них меньше умения, а стойкости и революционной сознательности гораздо больше, чем у казаков.

Василий Андреевич ничего ему не ответил, но чуть приметно улыбнулся. Знал он, что к казакам Лазо относится с предубеждением, как к людям, которые помогали царю нагайкой и шашкой.

Запыхавшийся ординарец вернулся с полным ведром воды. Василий Андреевич разделся до пояса, и Антошка стал поливать ему на руки прямо из ведра. Умывшись, досуха вытерся, поблагодарил ординарца и Антошку и вместе с Лазо пошел в вагон.

— Как насчет того, чтобы пообедать? — спросил он у начальника хозяйственной части штаба, пожилого красногвардейца Аверьяныча.

— Сейчас сообразим, — заговорщически подмигнул ему Аверьяныч с таким видом, что можно было подумать, что через минуту на стол подадут по крайней мере жареного барана.

Но вся суетня Аверьяныча закончилась тем, что на столе перед Василием Андреевичем появилась краюха черного хлеба и котелок с гречневой кашей. Каша была холодная, и положенный в нее кусок бараньего жира лежал и не таял.

— Хоть бы подогрели эту размазню, — сказал Аверьянычу Лазо. — С такой еды у тебя Василий Андреевич скоро ноги протянет.

Аверьяныч схватил котелок, чтобы послать с ординарцем на кухню, но Василий Андреевич остановил его:

— Не надо, не надо. В такую жару холодное лучше. — И принялся есть и похваливать невкусную, всем давно надоевшую кашу.

Пообедав, он велел подать себе коня и поехал выяснить, что за люди мародерствовали в степи.

* * *

Перед вечером в вагон к Лазо ввалился грузный и широченный в плечах мужчина с рыжими, торчащими, как пики, усами, с маузером, на бедре и двумя гранатами у пояса. На ногах у него были лакированные, с пузатыми голенищами сапоги, на голове дорогая каракулевая папаха с алым верхом.

— Здорово! — приветствовал он Лазо густым, скрипучим басом.

— Здравствуйте, товарищ!

— Ты, что ли, будешь Сергей Лазо?

— Да, чем могу служить?

— Я Лавров, командир отряда иркутских анархистов. Прибыл сегодня с моими хлопцами бить Гришку Семенова.

— Очень рад, — вежливо, но сухо сказал Лазо, разглядывая Лаврова внимательными, ничего не упускающими глазами.

А Лавров бесцеремонно развалился в кресле у стола, оглядел вагон и с сожалением произнес:

— Бедно живешь. Наверно, гостя-то и угостить нечем? Не годится так командующему фронтом жить.

— А вы, что же, собственно, в гости ко мне прибыли или за назначением? — спросил Лазо.

— Экий ты, братец, строгий! Сразу и в амбицию...

Лавров принялся раскуривать трубку с длинным мундштуком. Раскурил, затянулся два раза и спросил:

— Обедом-то, надеюсь, угостишь?

— К сожалению, кроме гречневой каши, ничего предложить не могу.

— Что же, сойдет и каша, если к ней соответствующее прилагательное сделать. Бутылка водки, думаю, найдется?

— Водки нет... Давайте лучше о деле поговорим. Какой численности ваш отряд?

— Без малого восемьсот гавриков.

В это время в вагон вошел Василий Андреевич и, услышав последние слова Лаврова, громко рассмеялся:

— Не красногвардейцев, значит, а гавриков... Что это за пренебрежительное отношение к своим бойцам?

— Кто это такой? — не удостоив Василия Андреевича ответа и не взглянув на него, спросил Лавров у Лазо.

— Мой помощник по политической части.

— Комиссар, значит? Хм!.. — иронически хмыкнул Лавров. — То-то и суется во всякую дыру! И ты терпишь этого надсмотрщика над собой?

Густые черные брови Лазо сошлись у переносья, дрогнули обветренные губы:

— Это еще что за разговорчики, гражданин Лавров! Комиссары нужны нам для пользы дела, и они у нас будут. Агитацию разводить против них мы никому не позволим.

— Да целуйся ты со своим комиссаром, если уж так они милы тебе! Только в мой отряд их не присылай. Толку я в них не вижу.

Видя, что Лазо гневно нахмурился, Василий Андреевич сказал ему:

— Подожди, Сергей, разреши мне потолковать с Лавровым.

— Не о чем нам с тобой толковать, — хмуро проговорил Лавров. — В разговорах ты, конечно, собаку съел, а военное дело возьми, так не знаешь, наверно, как у винтовки затвор собрать.

— Допустим, это правда. Но ведь ты и сам воевал только на иркутских базарах. Видел я, как ты штурмовал там со своими молодчиками в прошлом году магазины и винные склады. Так что героя из себя не строй... А теперь скажи, зачем ты сюда приехал?

— В бабки играть, — ухмыльнулся Лавров.

— Ты зубы не скаль. Я серьезно спрашиваю: зачем ты пожаловал на фронт?

— Воевать приехал, кажется, это каждому дураку ясно.

— Тогда получай у командующего предписание и сегодня же отправляйся на передовую. В тылу околачиваться нечего. Не успели твои молодчики появиться здесь, как занялись мародерством.

— Откуда ты это взял? Во сне приснилось?

— К сожалению, нет. Сегодня твои люди пытались угнать у бурята овец и чуть было не убили меня, когда я погнался за ними.

— Не может этого быть. У меня насчет мародерства строго.

— Строго — не строго, а все следы ведут в твой отряд. Я это сам проверил сейчас.

— Ах, мерзавцы! Да я им за такое дело головы сниму! — с явным притворством возмутился Лавров.

— Головы им можете не снимать, — вмешался Лазо, — но арестовать кое-кого придется и дело передать в ревтрибунал.

— Понятно, товарищ Лазо, — сказал Лавров и, немного помедлив, попросил отвести для него участок на передовых.

— Хорошо. Участок вы получите, — жестко проговорил Лазо, в упор глядя на Лаврова, — но вы обязаны соблюдать дисциплину и воевать, а не барахольничать? И еще одно: если мы сочтем нужным, мы назначим к вам комиссара.

— Ладно, — приглушенно прохрипел Лавров, — раз уж такой у вас порядок, присылайте и комиссара.

Лазо многозначительно взглянул на Василия Андреевича и пригласил Лаврова к столу, на котором была развернута карта района боевых действий. Он показал карандашом на бурятский поселок Дырбылкей и приказал Лаврову с его отрядом занять позиции около этого поселка. Там находился отряд черемховцев, который нужно было сменить и перебросить под Шарасун.

Лавров вытащил из кармана спичечную коробку, взял из нее спичку и стал измерять ею по карте расстояние до поселка от железной дороги. Потом сказал:

— Что-то больно далеко ты меня от линии посылаешь. Дал бы мне участок поближе.

— Бросьте торговаться.

— Ну что же, раз так, то пусть будет Дырбылкей, — нехотя согласился Лавров и, распрощавшись, вышел из вагона.

Едва он вышел, как Василий Андреевич сказал:

— А все-таки, должно быть, придется прогнать его ко всем чертям. Пользы от такого отряда не жди, один вред.

— Посмотрим... — задумчиво проговорил Лазо. — Прогнать его никогда не поздно. Но если прогнать без достаточных оснований, некоторые товарищи из Центросибири подымут большой шум. Они считают до сих пор, что с анархистами можно сотрудничать. Это, по-моему, только иркутская точка зрения. — Помолчав, он вдруг весело, с загоревшимися глазами, сказал: — Поеду-ка я, Василий Андреевич, на передовые! А зачем еду — сейчас скажу. Попрошу только к карте.

На карте, между Тавын-Тологоем и городком Маньчжурией, проходила вдоль границы узкая, извилистая долина. Там, где над долиной нависал выступ западного отрога пятиглавой сопки, был воткнут в карту желтый флажок.

— Что, по-твоему, обозначает этот флажок? — спросил Лазо с лукавой улыбкой, и по этой улыбке сразу можно было понять, как он еще молод.

Василий Андреевич пожал плечами:

— Трудно сказать, Сергей.

— Вот именно, товарищ комиссар. Сказать — так и не поверишь. А находится здесь... — и Лазо нарочно сделал большую паузу, чтобы разжечь интерес у Василия Андреевича, затем с нескрываемым торжеством и задором сообщил: — главный штаб атамана Семенова.

— Штаб Семенова? Да не может быть! — удивился Василий Андреевич. — Ведь это... это же всего в четырех километрах от передовой. Откуда такие сведения.

— Сведения, как говорится, из самого достоверного источника, — ответил Лазо, и снова выразительное, юношески свежее лицо его осветила улыбка. — Мы считали, что атаман отсиживается в Маньчжурии, а он, как видишь, в пределах досягаемости нашей артиллерии. Но пусть пока спит спокойно, если не страдает бессонницей. А мы давай спросим себя, как спрашивал студентов один маститый профессор: какой же, господа, отсюда следует вывод?

Необыкновенно подвижные и красиво изогнутые брови Лазо взметнулись кверху. Но вот глаза его стали серьезными и брови опустились вниз, почти сойдясь у переносья, и он заговорил вполне серьезно:

— Раздоры между Семеновым и китайцами — факт. Не случайно в четырех километрах от передовой он считает себя в большей безопасности, чем на маньчжурской территории. Китайцы давно не рады этому незваному и беспокойному гостю.

— Тогда бы и кончали с ним, чем держать его на своей территории. Они могли бы его разоружить в два счета.

— Могли бы, да, очевидно, нельзя. Есть у атамана такие опекуны, которых китайцы серьезно побаиваются. Боюсь, «то японские дивизии не в Порт-Артуре и Мукдене, а гораздо ближе к нашим границам. Малейший повод с нашей стороны — и они вторгнутся в Забайкалье. Один снаряд, случайно перелетевший через границу, может стать таким поводом. Об этом должны знать все командиры и красногвардейцы. Особенно следует предупредить твоих земляков, многие из которых спят и видят побывать в Маньчжурии. — Заметив, что Василий Андреевич недовольно зашевелил бровями, Лазо поспешил добавить: — У казаков много достоинств, но есть и один старый дурной обычай: приторачивают они к своим седлам большие сумы и не любят привозить их домой пустыми.

— Такой грешок водится, — рассмеялся Василий Андреевич, — это я знаю и учитываю, сегодня же напишу указание всем политбойцам и коммунистам казачьих частей., А завтра кое-куда выеду и сам.

— Нет, ты пока побудешь в штабе. Я ведь не сказал тебе еще о своем замысле. Семеновский штаб мы должны захватить или уничтожить. Операцию я решил провести в течение ближайшей недели. Разгром их штаба будет сигналом для нашего общего наступления.

— А точно ли установлено, что штаб именно в этом пункте? — ткнул Василий Андреевич мундштуком своей трубки в желтый флажок.

— Располагаем мы следующими данными, — подстегнутый его сомнением, Лазо заговорил со всей обстоятельностью. — Позавчера ночью разведка дальневосточников проникла в тыл противника в районе высоты четыреста сорок. В долине она натолкнулась на восемь больших американских палаток. Палатки охраняются тремя броневиками и полуротой Особого маньчжурского отряда. Разведчикам удалось приблизиться к палаткам настолько, что они вдоволь наслушались песен подгулявших офицеров. Они установили, что особенно сильно охраняются две палатки, в центре. Чтобы уточнить эти сведения, вчерашней ночью туда ходила разведка под командой твоего посёльщика Муратова. Муратов пробрался в тыл противника западнее озера, что находится у пограничного знака номер две тысячи одиннадцать. Оттуда он двинулся к югу вдоль границы и, обойдя палатки, приблизился к ним со стороны города Маньчжурии. Он хотел захватить «языка» и с двумя разведчиками близко подполз к одному из семеновских часовых. Спасло часового исключительно редкое в практике разведчиков обстоятельство. На дороге из Маньчжурии появились три легковых автомобиля с зажженными фарами. Мчались они к палаткам. Часовой окликнул ехавших, они на минуту остановились и затем проследовали дальше. А к часовому подошел не замеченный раньше разведчиками подчасок и спросил, кто приехал. «Генерал Бакшеев с какими-то японцами», — последовало в ответ. Муратов, к чести его, знал, что Бакшеев начальник семеновского штаба. «Языка» он решил не брать. Все стало ясным и без того.

— Как же ты намерен проводить операцию?

— Думаю послать для захвата штаба отряд из отборных людей. Конечно, ночью. Каждый боец этого небольшого отряда должен не теряться в ночных условиях, отлично владеть гранатой. О том, как лучше осуществить этот план, я уже советовался с Фролом Балябиным и с начальником штаба. Предварительно могу сказать, как я намечаю осуществить эту рискованную операцию. Вот погляди, — наклонился Лазо над картой и, водя по ней карандашом, стал с увлечением пояснять свой замысел.

— Дерзко задумано, дерзко, — выслушав его, сказал Василий Андреевич, — могу только одобрить и пожелать удачи. Теперь все будет зависеть от командира и бойцов, которые пойдут на это дело. Кто будет командовать отрядом?

— Борис Кларк. Лучшей кандидатуры у меня нет. — Раз у тебя нет, у меня и подавно...

— Тогда я поехал, Василий Андреевич. Надо торопиться. Попрошу тебя вот о чем: если ночью не будет донесений от Филинова и Вихрова-Петелина, пошли к ним связных и категорически потребуй не зарываться, ни в коем случае границу не переходить. Затем поторопи Читу со снарядами. У нас осталось на каждое орудие всего по десять снарядов.

Лазо быстро собрался и на ручной дрезине выехал в расположение передовых частей.

III

Полуночный ветерок шевелил холщовые занавески на окнах вагона. На покрытом серой клеенкой столе в стаканах из-под шрапнели, оплывая, дымно чадили две толстые свечи. Под потолком бились о раскрытые вентиляторы и сердито гудели мохнатые степные жуки.

За окнами плыл слитный шумок тополей, топтался и покашливал часовой. Василий Андреевич сидел и разбирал последние донесения командиров частей. Донесения были написаны на вырванных из бухгалтерских книг листах, на железнодорожных квитанциях и обертках из-под китайского чая, на приходо-расходных ордерах иркутского казначейства и бланках Благовещенской конторы акционерного торгового общества «Чурин и сыновья». Одни из них были лаконичны и деловиты, другие пространны и заведомо приукрашены. Десятки колоритнейших фигур и характеров вставали перед Василием Андреевичем из этих написанных вкривь и вкось бумажек. Читая их, он досадовал и восхищался, негодовал или начинал невольно смеяться.

Командир Коп-Зор-Газа Седякин, лихой и редко унывающий казачина, писал с Аргуни крупным, размашистым почерком:

«На нашем участке фронта вполне спокойно. Семеновцы, как удрали за границу, так больше не показываются оттуда. А если и покажутся — не беда: навтыкаем по пятое число. По слухам, китайцы начали было разоружать семеновских вояк, но на них окрысилась японская микада и заставила поджать хвосты. Настроение у бойцов хорошее, но желательно послушать авторитетного товарища насчет международного текущего момента, так как есть еще и несознательные, которые обижаются, что не идем за границу — додавить там атамана и всю его банду. Я, конечно, подобные разговорчики пресекаю, но боюсь, что мне дадут по шапке и выберут на мое место такого Тараса Бульбу, который вылупит глаза и попрет аж до самого Порт-Артура».

Василий Андреевич, помня указание Лазо, тут же написал Седякину:

«Границу ни в коем случае не переходить. За неподчинение будем судить по всей строгости революционных законов. Доведите это немедленно до сведения всех бойцов и командиров. Помните, что переход границы неизбежно вызовет выступление против нас регулярной японской армии. А в данных условиях это для нас равносильно самоубийству. В ближайшие два-три дня подберем и командируем к вам еще одну группу партийных товарищей. Ежедневно доносите о положении на участке отряда».

Второе донесение было от какого-то Ивана Анисимовича Махоркина:

«С отрядом приискателей Новотроицкой волости в двести двенадцать штыков и семнадцать сабель четвертого числа сего месяца прибыл на фронт. Нахожусь в поселке Соктуй-Милозан. Жду указаний насчет дальнейшего маршрута вверенного мне отряд, а также прошу, по возможности, снабдить меня патронами и хотя бы одним пулеметом. Пулеметчики у нас имеются. К сему Махоркин Иван Анисимович».

Василий Андреевич попытался представить себе на минуту этого Ивана Анисимовича и решил, что он непременно мужчина в годах, обстоятельный и серьезный: поступки свои обдумывает, слова взвешивает. Уж если приискатели, народ горластый и придирчивый, выбрали его своим командиром, значит он заслуживает этого вполне, хотя боевого опыта у него, конечно, нет. «Обязательно надо побывать у него», — сказал себе Василий Андреевич и взялся за новое донесение.

Один из командиров отрядов, известный на весь фронт сквернослов, которого Лазо в шутку обещал наградить золотым оружием, если он бросит свою дурную привычку, в обычной хлесткой манере доносил о короткой стычке с семеновцами, закончившейся позорным бегством «омовцев Гришки-бандита».

Командир Черемховского социалистического отряда Дудуев сообщал:

«Сегодня противник с утра шпарит по нашим позициям из артиллерии. Сидим в своих дырах, как страусы на яйцах. Воды нет со вчерашнего дня. Водовоза вместе с верблюдом и бочкой подняло на воздух шестидюймовым снарядом. Меня самого дважды засыпало землей, от чего я оглох на оба уха. Прошу с наступлением темного времени подкинуть нам грузовик с водой. Без воды нам будет труба. Но можете быть спокойны — умрем, а своих позиций не оставим».

Василий Андреевич знал, что значит для черемховцев в такую жару не выпить за целые сутки ни капли воды. Им негде укрыться от палящего солнца. Они сидели в мелких окопах, с трудом отрытых на голом, каменистом бугре. Вокруг них расстилались пышущие жаром пески да чахлые травы. Ближайший источник с питьевой водой находился от них за десять верст, ближайшее жилье — за тридцать. Достать на месте телегу и новую бочку они не могли при всем своем желании.

Василий Андреевич приказал разбудить Аверьяныча. Зевая и почесываясь, Аверьяныч предстал перед ним:

— Я вас слушаю, товарищ помощник командующего!

— Жаль мне было будить тебя, Аверьяныч, но надо — ничего не поделаешь. У Дудуева люди сутки сидят без воды. У них бочку разбило снарядом. Надо срочно найти бочку, а лучше две и до рассвета доставить им воду на грузовике.

— М-да, мудреная штука... — сказал Аверьяныч.

— А у нас, как назло, ни одной порожней бочки. Очень плохо у нас с этой деревянной тарой. Ума не приложу, что можно сделать. Выписал я бочки из Читы, да ведь они еще когда будут...

Василий Андреевич перебил его:

— Я видел у тебя на складе красную рыбу в бочках.

— Да, но что прикажете делать с рыбой? Ее за один день не съешь. Потом — ведь вода в этих бочках так вонять будет и горчить, что ее в рот не возьмешь.

— А выпарить бочки можно?

— Оно, конечно, сделать все можно, да ведь на все время надо...

Василий Андреевич посмотрел на часы:

— Так вот что: через два часа бочки должны быть выпарены, промыты и поставлены на грузовик. Можешь взять себе в помощь всех, кого пожелаешь.

Аверьяныч пошел выполнять распоряжение. Василий Андреевич позвал своего адъютанта Мишку Лоншакова. Это был курносый и веснущатый паренек молодцеватого вида, щеголявший в красных суконных галифе и желтых трофейных ботинках с крагами.

— Я что-то не вижу, Михаил, ничего от Вихрова-Петелина.

— А он третий день о себе не доносит, — бойко отрапортовал Мишка, — словно в воду канул. Вчера без вас мы к нему связных послали, но они не вернулись.

— Прикрыв ладонью рот, он чихнул и добавил: — Всё ищут, надо быть. — Он кончил, вытянул руки по швам и заскучал, потому что говорить ему было больше нечего.

— Плохо. Придется нам, видимо, ехать искать его. Позорит он нас. Держится как удельный князь.

Мишка снова повеселел. Он не любил сидеть на месте.

— Подход к ним нужен, — сказал он и еще больше подтянулся. — С подходом, ясное дело, убедим.

— Ну что же, попробуем с подходом, — устало улыбнулся Василий Андреевич и, отпустив Мишку, начал составлять дневную оперативную сводку.

На рассвете, когда сводка была уже передана в Читу и Иркутск, он прилег вздремнуть. Но в это время на столе запищал полевой телефон. Василий Андреевич взял телефонную трубку. Звонил командир Канского отряда. Он сообщал, что слышит сильную пулеметно-орудийную стрельбу на юго-востоке, в тылу у противника.

— Похоже, что Тавын-Тологой штурмуют, — высказал он свою догадку.

— Тавын-Тологой? — изумился Василий Андреевич. — Надо немедленно проверить. Товарища Лазо сейчас в штабе нет, я сам поеду туда.

Он разбудил своего адъютанта и велел подготовить машину.

— Да не забудьте там подкинуть в кузов еще четыре пулеметные ленты и штук десять гранат! — крикнул он Мишке вдогонку.

Спустя каких-нибудь полчаса «чандлер» несся в туманную утреннюю степь, оглашаемую криками перепелов и тонким посвистыванием тарбаганов. Антошка вел машину, не разбирая дороги, оставляя в сизой от росы траве широкий темный след. Василий Андреевич в накинутой на плечи шинели сидел с ним рядом, а Мишка, вцепившись в ручку пулемета, готов был в любую минуту открыть огонь.

Проехав верст сорок, увидели они в беспорядке отходивших в тыл казаков. Впереди скакал с двумя конями на поводу тонкогубый, с широко расставленными глазами и шишковатыми скулами молодой казак. Это был Алешка Чепалов.

— Стой! — поднялся и вскинул ему навстречу руку Василий Андреевич. — Какой части?

— Второго Аргунского! — жалобным вскриком ответил Алешка и остановил упаренных, в мыле, коней.

— Что случилось? Куда летите сломя голову?

— Отступаем.

— От кого? Что-то не видно, чтобы за вами гнались.

— Растрепали его под Тавын-Тологоем. Которые в передовых цепях были, тех всех покосили. Страсть, что делалось! — зачастил скороговоркой Алешка, воровато кося одичалыми голубенькими глазками. От пережитого у него все еще дрожали в коленях ноги, судорожно подергивались скулы.

— Эх, товарищок! — поднялся из-за спины Василия Андреевича Мишка. — В бою не был, а мокра напустил.

— Да-а, не был! Легко сказать — не был! В нас ведь тоже из пушек садили. Одним снарядом у нас побило десять коней сразу. Не был!

— От одного... Скажи уж лучше, что достался на ваш пай один снаряд, да и тот шальной! — плюнул от злости Мишка и с размаху сел на место.

В это время подъехали другие коноводы. Задетые словами Мишки, они заговорили все сразу, оправдываясь. Дав им вволю накричаться, Василий Андреевич спокойно сказал:

— Все ясно, ребята. Бросили вы в беде товарищей и ускакали. Ради спасения собственной шкуры забыли и честь и совесть. Так воевать не годится!

— А ты кто такой, чтобы командовать нами? — спросил его, хватаясь за шашку, Петька Кустов. — Сам, небось, в тылу отсиживаешься, в автомобиле катаешься?

— Я помощник командующего фронтом Улыбин... Поворачивайте сейчас же обратно, иначе вам не миновать расстрела. Вот ты, который хватался за шашку, будь над всеми за старшого и веди их назад. Только скажи мне свою фамилию, чтобы я знал, с кого спрашивать.

Петька, узнавший теперь Василия Андреевича, сразу весь вспотел и нехотя назвал свою фамилию.

— А, так ты еще мой посёльщик? Ну, брат, никогда не думал, что у нас в Мунгаловском такие трусы водятся... Давай действуй, а не то к стенке поставлю.

Заставив коноводов повернуть назад, Василий Андреевич ехал за ними следом, пока из-за бугров впереди не показались бегущие группами и в одиночку казаки-аргунцы.

Они стали садиться на коней и награждать оплеухами виновато моргавших глазами коноводов.

— Где мой конь? Где, я тебя спрашиваю, мой конь? — надрывался маленький черный казачишка и норовил, подпрыгивая, съездить по уху здоровенного коновода.

— Вот тебе за такие штучки! Вот тебе! — били кого-то по щекам широкой, как лопата, ладонью в другой стороне.

— Ох, и надраивают! Ох, и надраивают, черти! — наблюдая за происходящим, покатывался со смеху Мишка, и в лад ему вторил Антошка.

Губы Василия Андреевича кривились в усмешке, а в карих глазах вспыхивали и гасли искорки гнева.

Среди отступавших казаков оказался и командир полка Филинов, коренастый, бравый вахмистр в сбитой на затылок фуражке. В левой руке у него была нагайка, в правой — наган. Узнав Василия Андреевича, Филинов остановился, тяжело дыша и раздумывая, как ему быть: локазаться Василию Андреевичу или спрятаться за чью-нибудь широкую спину? Василий Андреевич заметил его и подозвал к себе. Красный от прихлынувшей к лицу крови, Филинов подошел к нему походкой смертельно усталого человека и, в ожидании разноса, тупо уставился в землю. Но разноса не последовало. Василий Андреевич хорошо понимал, что распекать его не время и не место. Он только спросил:

— Как это случилось, Никодим Ильич?

— Эх, не говори, брат! — махнул Филинов рукой. — Опозорились, а хотели войну одним махом кончить.

— Позади вас много еще отставших?

— Да порядочно, как я полагаю.

— Ну, так вот что. Побегали — хватит. Заворачивайте своих бойцов назад. Семенов может бросить сейчас в атаку кавалерию, и тогда всем отставшим не сдобровать. Давай общими усилиями исправлять, что можно исправить... Стыдно, товарищи красногвардейцы, от наемной сволочи бегать! — повысив голос, обратился он к сгрудившимся вокруг автомобиля казакам. — Требуется только не терять голову от страха, чтобы бить противника.

— Это верно! — крикнул Петр Волоков.

— Что верно, то верно, — чувствуя себя виноватыми, стали охотно поддакивать казаки.

— А раз верно, давайте воевать так, чтобы потом не было стыдно своим товарищам в глаза смотреть... За мной!

Отчаянно дымя и треща, «чандлер» понесся дальше на юг. Казаки скакали за ним, на ходу перебрасываясь короткими замечаниями:

— Вот это командир! Не устыдил, а усовестил! Голова мужик!

— Еще какая! Недаром на каторге был. С молодых лет к большевизму приверженный.

Выехав на один из бугров, Василий Андреевич увидел идущую в атаку семеновскую конницу и убегающих от нее красногвардейцев. Он оглянулся: Филинов с казаками отстал, а медлить было нельзя ни минуты.

— Ну, Антон, не подкачай, — сказал он шоферу. — Жми сейчас прямо, а как поровняешься с нашими, повертывай вдоль фронта. — И обернулся к Мишке: — Сразу хлестнешь длинной очередью, товарищ Лоншаков.

— Ясно, товарищ Улыбин!

— Пошел, Антон! — приказал Василий Андреевич, сбрасывая с плеч шинель.

— Есть! — по-особенному четко ответил заметно побледневший Антошка, нахлобучивая на самые брови фуражку с очками-консервами.

Потом со стиснутыми зубами выругался и дал полный газ. «Не подведи, миляга... Не выдай, родненький», заклинал он старенький «чандлер», не сильно полагаясь на него. У Василия Андреевича от встречного ветра выступили на глазах слезы, колючая песчаная пыль била в лицо.

Поровнявшись с убегающими, Антошка развернул влево и повел «чандлер» вдоль фронта скачущей кавалерийской лавы. Теперь только один красногвардеец оставался между лавой и автомобилем. «Скорее, скорее же...» — мысленно торопил его Василий Андреевич и вдруг ахнул от досады: красногвардеец остановился. Передовые всадники стремительно приближались к нему, крутя над головами блистающие клинки.

— Михаил, бей! — крикнул Василий Андреевич.

Мишка открыл частый огонь. Сразу же три всадника слетели с коней не дальше, чем в двадцати шагах от красногвардейца. Остальные, круто осаживая коней, стали поворачивать назад, рассыпаться в стороны. Красногвардеец бросился к автомобилю, крича и махая рукой.

Это был Роман. Расстреляв всю обойму по приближающимся баргутам и никого не убив, он тщетно пытался достать из патронташа другую. Но это никак не удавалось. В бессильном бешенстве схватил он тогда винтовку за ствол, чтобы отбиваться прикладом, и в ту же секунду увидел, как ближайшие баргуты полетели с коней, другие повернули назад. Не понимая, в чем дело, он оглянулся и увидел знакомый «чандлер», с которого торопливо строчил пулемет.

Узнавши Романа, Антошка замедлил ход.

— Это ваш племянник, товарищ Улыбин! — сказал он.

— Роман, сюда скорее! — закричал Василий Андреевич.

Баргуты, распаленные возможностью схватить Василия Андреевича, которого приняли за Лазо их русские командиры, воспользовались тем, что пулемет замолк, и снова бросились в атаку сразу с трех сторон.

— Прыгай сюда! — крикнул Антошка подбежавшему Роману, и только Роман вскочил на подножку «чандлера», как он снова дал полный ход.

Видя, что навстречу «чандлеру» безнаказанно несутся баргуты, он стал разворачиваться к ним правым бортом, чтобы поставить их под огонь Мишкиного пулемета. Развернуться он успел, но тут же был ранен в плечо. Это попал в него из карабина стрелявший на скаку чубатый есаул. «Чандлер» завилял из стороны в сторону и остановился. Есаул подскакал почти вплотную.

— Сдавайся! — успел он крикнуть и тут же свалился на шею коня, убитый из нагана Антошкой.

Василий Андреевич не выдержал, перескочил через сиденье, отстранил Мишку и открыл по баргутам меткий, опустошительный огонь. Уцелевшие баргуты метнулись прочь и рассеялись. Но слева, исступленно горланя, неслась другая группа баргутов человек в двадцать. Поворачивать пулемет в ту сторону было некогда, и Василий Андреевич схватился за гранаты, лежавшие в ящике у его ног. Мишка последовал его примеру.

— Ну, кажется, получается скверная штука, — сказал Василий Андреевич с таким веселым и неестественным оживлением, что Роману стало одновременно и страшно и весело.

— Ничего! Мы еще побьемся! — и тщательно прицелился в ближайшего всадника.

Василий Андреевич и Мишка с ожесточением метнули бутылочные гранаты — одну, другую, третью.

Маленькие гривастые лошадки баргутов оказались страшно пугливыми. От взрывов гранат они дико шарахнулись в стороны, закусив удила, храпя и не слушаясь поводьев. Две из них пронесли своих всадников, краснолицых и злобно оскаленных, так близко от «чандлера», что Роман заметил капли пота на скуластых щеках одного из них. Этого всадника достал он пулей вдогонку, а под другим слепая от страха лошадь угодила передними ногами в тарбаганью нору, перевернулась через голову и придавила его своим телом.

— Ага, скушал! — злорадно воскликнул Антошка и, чувствуя, что силы покидают его, опустил руку с наганом. — Продырявили меня, товарищ Улыбин.

Разъяренные неудачей баргуты, отскочив от «чандлера» на каких-нибудь сто шагов, стали бить по нему из винтовок. Но в эту минуту сзади послышалось раскатистое, стремительно нарастающее «ура». Это подоспел, наконец, со своими казаками Филинов. Увидев Василия Андреевича в беде, аргунцы дружно ринулись на выручку, опрокинули и погнали баргутов. Лукашка Ивачев пронесся мимо «чандлера», задержался на минуту у придавленного лошадью баргута.

— Лукашка! Чорт! — закричал ему Роман.

— А, живой, браток! — узнав его, весело отозвался Лукашка и понесся дальше, крутя над головой клинок.

— Ну, как дела, Антон? — озабоченно обратился Василий Андреевич к шоферу и, не дождавшись ответа, спрыгнул на землю и распахнул дверцу.

Антошка сидел, уронив голову на баранку руля; левый рукав его гимнастерки был мокрый от крови. Василий Андреевич с помощью Мишки и Романа вытащил шофера из машины, уложил на траву и стал перевязывать. Роман веткой метельника отгонял мух и кольчато-брюхих рыжих оводов, садившихся на лицо Антошки.

Покончив с перевязкой, Василий Андреевич вытер ладонью лоб и, облизывая пересохшие от жары и жажды губы, сказал:

— Хорошо бы теперь напиться воды, да такой, чтобы зубы заныли. Я раньше всегда флягу с чаем брал, а на этот раз забыл. Эх, Михаил, адъютант ты мой! — укоризненно поглядел он на сконфуженного Мишку. — Вот бы сейчас и Антона напоили. Много он крови потерял, без воды плохо ему придется.

Мишка, желая загладить свою вину, сказал:

— Поедем, товарищ Улыбин, на базу Аргунского полка. Там и воду найдем, да и фельдшер есть.

— Надо сначала Филинова дождаться.

Василий Андреевич выпрямился и стал озабоченно глядеть на юг, куда унеслись преследующие баргутов аргунцы. Там, над синеющими в мареве увалами, таяли облачка шрапнелей, глухо погромыхивали разрывы. Роман, которому хотелось поговорить с дядей, сказал:

— И смелый же ты человек, дядя! А когда это ты пулеметом владеть научился?

— В семнадцатом году в Иркутске, когда с юнкерами дрались, — ответил Василий Андреевич и, вынув из кожаной коробки бинокль, стал смотреть в сторону синеющих вдали сопок.

Скоро из-за ближних увалов появились отходившие на рысях аргунцы. Василий Андреевич проверил, заводится ли «чандлер», и стал поджидать Филинова. Все еще не приходившего в сознание Антошку снова перенесли в машину и уложили на заднее сиденье.

Филинов молодцевато подскакал к Василию Андреевичу с вытянутым вдоль правой ноги оголенным клинком. Крутнув клинком над головой, кинул его в ножны и не удержался, чтобы не похвастать:

— Хоть двоих, да зарубил. Какие будут ваши дальнейшие приказания?

«Хорош будет во взводных или сотенных командирах», — глядя на него, подумал Василий Андреевич и спросил:

— Потери сейчас большие?

— А никаких, — самодовольно рассмеялся Филинов и этим еще более укрепил Василия Андреевича в своем мнении. — Все вернулись целыми и невредимыми. Я полагаю, что и ночью мы больше испугом отделались. Правда, всех беглецов теперь не вдруг соберешь. Удирали ведь наобум, куда глаза глядят. Хвати — так самых проворных верст за сорок отсюда надо искать.

— А где может находиться сейчас Вихров-Петелин?

— Где-нибудь дальше к востоку, если остался цел. Он ведь тоже, как и я, шел в атаку впереди всех. Он, холера, и подбил меня на эту затею. Язык у него ловко подвешен. «Удайся, говорит, нам с тобой взять эту паршивую сопку, так мы утрем нос и Лазо с его пехотой, и Коп-Зор-Газу».

— Значит, во всем виноват один Вихров-Петелин? — сердито спросил Василий Андреевич. — Нехорошо, товарищ Филинов, сваливать свою вину на других. Ты не мальчик.

— Да я вовсе не сваливаю, я только рассказываю, как дело было.

— Нет, ты выгораживаешь себя. А надо честно признать свои ошибки. Впрочем, об этом мы еще поговорим. Сейчас мне некогда. Я должен довезти своего шофера до ближайшего лазарета и найти себе нового. Сам я правлю машиной плохо.

Василий Андреевич показал рукой на ближайшие увалы и распорядился сейчас же на них выставить сильные сторожевые заставы. Филинову он приказал отходить с остальными бойцами на свою базу, приводить полк в порядок и пока отдыхать.

Распрощавшись с Романом и Филиновым, Василий Андреевич сел рядом с Мишкой на переднее сиденье, к рулю, и уехал. Глядя ему вслед, Филинов спросил у Романа:

— Как он, не сильно нас поругивает?

— Совсем не ругал, — ответил Роман и, увидев среди подъезжающих казаков Тимофея, Лукашку и других посёльщиков, побежал к ним навстречу.

— Вот ты где оказался! — обрадовался Тимофей. — А мы уже считали, что пропал человек ни за понюшку. Значит, нет теперь из наших посёльщиков только двоих — Семена и Данилки.

— Данилка целый, вместе со мной улепетывал. А конь мой уцелел?

— Уцелел. Неподалеку отсюда с ним и с Семеновым конем Алешка Чепалов нас дожидается. Давай пока садись ко мне.

...К вечеру полк был на своей базе, у ключа Хара-Олуй. После проверки не досчитались в нем двадцати восьми казаков. В четвертой сотне не вернулись из боя пять человек, и одним из них был Семен Забережный.

Роман глядел на осиротевшего Семенова коня, вспоминал всю горькую и трудную жизнь Семена, и у него сжималось сердце от горя. А в небе радостно мигали цветные июньские звезды, и опять в той стороне, где был Тавын-Тологой, низко стояла над степью и равнодушно глядела на ее затуманенные просторы вчерашняя зеленоватая звезда.

IV

По дороге в Даурию Василий Андреевич нагнал грузовики, возвращавшиеся туда из караула Абагайтуевского, где стоял Коп-Зор-Газ. Он сдал Антошку начальнику автоколонны с распоряжением немедленно доставить его в лазарет, известил запиской Лазо обо всем случившемся, и с новым шофером, взятым с грузовика, поехал обратно. Ему не давала покоя мысль, как бы частная неудача под Тавын-Тологоем не привела к ухудшению положения на всем фронте. Атаман Семенов мог быстро перегруппировать свои силы и обрушиться либо на Коп-Зор-Газ, либо ударить по левому флангу пехотных красногвардейских частей в районе железной дороги. Если группа Вихрова-Петелина сильно пострадала и отошла далеко на север, наиболее вероятным будет удар по Коп-Зор-Газу, разгром которого откроет атаману путь к богатейшим во всем Забайкалье станицам Верхней Аргуни. Чтобы противопоставить маневру Противника свой маневр, нужны были свежие кавалерийские части, достаточно боеспособные. Но под руками был только Второй Аргунский полк, который следовало еще собрать, привести в порядок и дать ему по крайней мере суточный отдых.

Приехав на базу аргунцев, Василий Андреевич застал их за варкой ужина. У выбежавшего встретить его Филинова он первым делом спросил, полностью ли собрался полк и каковы в нем потери. Получив ответ, что все сотни в сборе и не досчитываются в них двадцати восьми человек, не считая пятнадцати раненых, он спросил:

— Можно найти у вас хотя бы десятка два свежих лошадей?

— Найдем, как не найти!

— Нужно сейчас же отправить сильный кавалерийский разъезд под командой смелого и опытного человека в Коп-Зор-Газ. Пока еще не поздно, надо предупредить Седякина о создавшейся обстановке. Сколько отсюда верст до Абагайтуя?

— Да шестьдесят с гаком, говорят. Значит, надо считать все семьдесят.

— Далековато. Это при самой быстрой езде займет семь часов. Сейчас восемь часов вечера, — взглянул Василий Андреевич на свои часы, — выходит, разъезд прибудет туда только утром, если по дороге ничто не задержит его. Но делать нечего, — вздохнул он, — давайте назначайте людей.

Командиром разъезда Филинов назначил Тимофея Косых. Тимофей быстро собрался и через десять минут уже стоял перед Василием Андреевичем с оседланным конем на поводу.

— Седякин там спит и видит — закатиться в гости в Маньчжурию, — сказал ему Василий Андреевич. — Так ты скажи ему, чтобы он лучше ждал гостей к себе. Пусть приготовится встретить их как следует. А то он, по-моему, чувствует себя слишком беспечно, и это может плохо кончиться.

— Будет исполнено, товарищ Улыбин, — откозырял Тимофей и вскочил на коня.

Проводив разъезд, Василий Андреевич спросил Филинова, вернулись ли связные от Вихрова-Петелина.

— Пока нет, но жду их с минуты на минуту.

— А на свои заставы воду и продовольствие отправили?

— Отправить-то отправили, да только воды маловато. С бочками у нас плохо.

— Командируйте своих интендантов за бочками в ближайшие населенные пункты. Пусть реквизируют их при содействии местных властей у наиболее зажиточной части населения. Через сутки сюда прибудут пехотные части. Снабжать пехоту водой придется вам. Мы выдвинем ее версты на две к югу от дороги Даурия — Абагайтуй, там воды тоже нет... А как вы обслуживаете своих раненых?

— Худо, конечно. Ни одного врача у нас нет. Есть на весь полк три фельдшера, взятых по мобилизации.

Все трое, как на подбор, такие коновалы, что только клизмы и умеют ставить, да водку днем и ночью дуть. Был у нас еще с Нерчинского завода запас спирта, так, не поверишь, за месяц вылакали. Собираюсь я им зубы почистить, да все руки не доходят. Доберусь еще я до них!

— Вот уж этого я не ожидал от тебя, Никодим Ильич. От фельдфебельских замашек надо отвыкать. В Красной гвардии рукоприкладство — вещь недопустимая. Применяй лучше дисциплинарные взыскания... Да, так мы, может быть, все-таки зайдем к твоим фельдшерам?

— Зайдем, зайдем, — с готовностью ответил Филинов и повел Василия Андреевича в полковой околоток.

На луговине, у самого ключа, стояли три больших палатки из голубоватого брезента. В одной из них жили фельдшера и находились ящики с аптекой, в двух других лежали раненые и больные.

Усатый упитанный фельдшер с тройным подбородком и наголо обритой головой выбежал из ближайшей палатки навстречу начальству. Лихо отбив строевой шаг, он кинул короткопалые пухлые руки по швам и зычно отрекомендовался:

— Старший фельдшер Бянкин, начальник медицинской службы полка!

— Здравствуйте, товарищ Бянкин, — протянул ему руку Василий Андреевич. — Разрешите осмотреть ваше хозяйство?

— Пожалуйста, пожалуйста, товарищ помощник командующего, — положив руку на грудь, растаял в улыбке Бянкин. — С чего угодно будет начать осмотр?

— Предоставляем это на ваше усмотрение.

— Тогда пожалуйте сюда, — показал Бянкин на палатку, из которой выбежал, и посторонился, пропуская вперед Василия Андреевича и Филинова. Войдя следом за ними и бочком забежав вперед, он сказал: — Здесь находится наша аптека — святая святых, так сказать, и одновременно, из-за стесненных обстоятельств, — наше жилье.

Палатка была просторной и высокой. Посредине ее стоял поддерживающий крышу толстый бамбуковый шест. К шесту прислонился выкрашенный белой краской столик, на котором стояли десятилинейная лампа и графин не то с водой, не то с водкой. Левую сторону палатки занимали зеленые, окованные железом сундуки с надписями на крышках: «Аптека Второго Аргунского полка». Направо, на одной из коек, застланных синими одеялами, валялась украшенная алой муаровой лентой гитара с инкрустациями на деке, на другой — рассыпанная колода китайских карт и лист бумаги с записями незаконченной «пульки».

— Как обстоит дело с медикаментами? — поинтересовался Василий Андреевич.

— Не блестяще. Проще сказать — плохо. Имеются только йод, сулема, марля и спирт, к сожалению, — в весьма и весьма ограниченном количестве. А спирт мы, знаете ли, расходуем больше всего. Чтобы поковыряться у человека в ране или сделать перевязку, приходится подносить ему стаканчик этого испытанного средства.

Заметив ироническую улыбку Василия Андреевича и ехидный взгляд Филонова, Бянкин развел руками и, в новом приступе красноречия, продолжал:

— Конечно, это не идеальный выход. С высоты современной медицины это просто дичь, товарищ Улыбин. Но что нам делать, если о болеутоляющих и снотворных средствах остается только мечтать? Я буквально десятки раз обращался с докладными по всем инстанциям, я просил, я требовал. Может быть, вы поможете, товарищ Улыбин, вырвать где-нибудь самую малую толику необходимых нам медикаментов? Я даже списочек могу составить для вас.

— Постараюсь, но многого не обещаю. Мы и так совершенно опустошили аптеки Читы и других городов, вплоть до Иркутска.

— Ну что же, будем благодарны и за немногое. Разрешите следовать дальше?

Рядом, в другой палатке, находились раненные в последнем бою казаки. Лежали они полукругом у стен, на разостланных на земле войлоках, покрытых желтыми бязевыми простынями. Подушек не было ни у кого, их заменяли шинели и тужурки. — Одеяла были из солдатского сукна, от них пахло затхлостью и неистребимым дурманящим запахом карболки. Большинство казаков были ранены легко. Тяжелых было только двое. Один из них, курчавый, с разрумянившимся от жара лицом, метался в бреду и что-то невнятно бормотал. С другим, положенным на широкий топчан, заменявший перевязочный стол, возились два фельдшера. Они пытались извлечь у него засевший в мякоти бедра осколок японской гранаты. У раненого рябое курносое лицо было мокрым от пота.

— А-а-а... ах! — напрягаясь всем своим крупным телом, вскрикивал он от невыносимой боли и ругался забористой казацкой руганью.

— Потерпи, Лопаткин, потерпи самую малость, — упрашивал раненого рыжий фельдшер, державший его привязанные к топчану ремнями волосатые и ширококостные руки.

— Что, плохо, брат Лопаткин? — спросил Филинов.

— Как калеными щипцами рвут. Скажи, чтобы хоть водки подали.

— А не повредишь себе?

— Ни черта, мы привычные, — попытался улыбнуться казак и тут же дико вскрикнул: — У-ух!..

— Ну вот и все, — сказал в это время торжествующим голосом фельдшер. — Вот какой иззубренный, — поддев на ланцет, показал он осколок, на острых, рваных краях которого висели волокна мяса. — Возьмешь его себе на память.

— Оставь его себе, а мне лучше выпить дай.

Фельдшер вопросительно взглянул на Бянкина, а тот, в свою очередь, на Василия Андреевича. Видя, что помощник командующего явно расположен к Лопаткину, Бянкин извлек из кармана коричневых своих галифе связку ключей, отомкнул стоявший у входа желтый шкафчик и достал оттуда бутыль со спиртом. При виде бутыли сидевшие на своих постелях раненые сразу беспокойно заворочались. Бянкин налил полный стакан и поднес Лопаткину. Тот выпил стакан единым духом и удовлетворенно крякнул.

— Ну, теперь все. Теперь я буду спать. Тащите меня на постель.

— Эх-ма! — невольно вырвалось у одного из раненых, когда бутыль была быстро спрятана в шкафчик. — Хоть бы понюхать дали!

— Не могу, — скрестив молитвенно на груди пухлые, как у купчихи, ладони, не сказал, а пропел Бянкин. — Наши ресурсы иссякают. А если вам потакать, они иссякнут сегодня же. Вы ведь готовы цистерну зараз выпить...

Когда вышли из палатки, Василий Андреевич сказал Филинову:

— Да, и народ, брат, у нас! Крепок! Такую боль вытерпеть без наркоза не всякий может. Плохо у нас обстоит дело с медицинской помощью. И ничего тут не поделаешь, если на весь фронт имеется всего четыре врача-хирурга. Придется, очевидно, одного из них прислать к вам, — обратился он к вышедшему проводить их Бянкину. — Пусть он обслуживает и ваш полк и отряд Вихрова-Петелина.

— Это будет просто благодеяние, товарищ Улыбин! — расцветая в притворной улыбке, воскликнул Бянкин, хотя в душе был огорчен. С приездом хирурга его привольная жизнь должна была кончиться. Он знал по опыту, какой беспокойный и требовательный народ эти хирурги.

Василий Андреевич попрощался с ним и отправился с Филиновым в штабную палатку.

Синяя сумеречная мгла заливала степной простор. На юго-востоке вспыхивали в вершинах высоких, клубящихся облаков голубовато-белые зарницы. Аргунцы уже поужинали и теперь сидели вокруг бивуачных костров, занимаясь каждый своим делом. Одни чинили одежду или обувь, другие чистили винтовки, натачивали шашки. У одного из костров большая группа бывших фронтовиков пела песню, вынесенную из гор многострадальной Армении. Чей-то красивый, сильный тенор, четко и как бы играючи выговаривая каждое слово, заводил, а десятки высоких и низких голосов подхватывали взволнованно и гордо звучавший мотив еще не знакомой Василию Андреевичу песни:

По снегам в ночную пору
Обходили без дорог
Арарат — крутую гору,
Ван — турецкий городок.