Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Часть четвертая

I

В июне 1918 года красногвардейские отряды гигантским полукольцом развернулись у маньчжурской границы. На крайнем правом фланге многоверстного фронта, где вал Чингиз-хана уходит из русских степей в монгольские, на курганах с пограничными маяками встали сторожевые пикеты Первого Аргунского полка. На востоке занимали пограничные аргунские станицы полки Коп-Зор-Газа. Но в центре, у линии железной дороги, крепко вцепился атаман Семенов в последний клочок Забайкалья. Ключевым пунктом его позиций была Тавын-Тологой — пятиголовая сопка возле границы. Все отроги ее были изрыты окопами и ходами сообщений, опутаны колючей проволокой. Даурская степь просматривалась с сопки на большое расстояние. Ни одного скрытого подступа к ней не было. Заметив малейшее движение на позициях красных, открывали семеновцы артиллерийский огонь. Даже для одиночных всадников не жалели они японских шимоз и шрапнелей.

Преследуя баргутов полковника Казагранди, первыми вышли на границу восточнее Тавын-Тологоя партизанская бригада Вихрова-Петелина и Второй Аргунский полк. Они оказались далеко в тылу главных сил противника, удерживавших станции Шарасун и Мациевскую. Стоило им овладеть сопкой, как семеновской армии были бы отрезаны пути отступления в Маньчжурию. Чтобы предотвратить эту опасность, Семенов бросил на Тавын-Тологой последние свои резервы — две офицерские роты Особого маньчжурского отряда и роту переодетых в русскую форму японских солдат.

Не согласовав своих действий со штабом фронта, связь с которым была крайне затруднена, Вихров-Петелин и новый командир Второго Аргунского Филинов, выбранный вместо Балябина, который был назначен помощником Лазо, решили взять сопку внезапной ночной атакой. Горевшие нетерпением покончить с атаманом и разъехаться по домам, все бойцы на отрядных митингах дружно проголосовали за атаку, и командиры принялись мудрить над планом предстоящей операции, забившись от жары в пастушью землянку.

Вечером, едва погасла над степью заря, сотни аргунцев и петелинцев стали накапливаться во всех падях и лощинах на подступах к сопке. Запрещалось курить и громко разговаривать, на морды коней были надеты холщовые торбы, а бойцы повязали на руки белые повязки. Сотни двигались шагом. В росистых травах чуть слышно шелестел конский топот, поскрипывали седла, позвякивали стремена. Сосредоточенно и хмуро прислушивались люди к ночной тишине и все поглядывали на смутно видимые на фоне сумеречного неба черные вершины загадочно молчавшей сопки.

Четвертая сотня передвигалась среди песчаных отлогих увалов. Ехали по три человека в ряд, держа направление на самую высокую макушку Тавын-Тологоя, над которой переливчато горела зеленоватая звезда.

Роман Улыбин ехал в одном ряду с Семеном Забережным и Петькой Кустовым. Днем он видел, как засыпали с сопки шрапнелью каждого замеченного в степи человека, и теперь часто вздрагивал от тревожного внутреннего холодка и все боялся, что Семен и Петька заметят его состояние. Ему казалось, что только он один волнуется и робеет и что Семен поглядывает на него насмешливо и осуждающе, а Петька ухмыляется про себя. Но скоро он услышал свистящий шепот Семена, обращенный не к нему, а к Петьке:

— Ты чего трясешься, как припадочный?

— Да что-то холодно стало, — поежился Петька.

— Холодно... Скажи уж лучше, что душа в пятки ушла. Ехать с тобой рядом — и то муторно. — Семен повернулся к Роману: — Ну, а ты как, Ромка, тоже дрожжами торгуешь?

— Нет, до этого не дошло, — сказал Роман и почувствовал себя веселее, но не надолго.

Он поглядел на угрюмый Тавын-Тологой, на зеленый огонек звезды, такой приветливый и мирный, и у него засосало под ложечкой от мысли, что самое главное еще впереди. И так остро ощутил он предстоящие ночью испытания, что у него на минуту перехватило дыхание и по спине прокатилась льдинка.

Испугавшись своих мыслей, от которых легко было утратить всякое самообладание и сделаться трусом задолго до боя, он украдкой поглядел на Семена. Тот в невозмутимой задумчивости жевал свой пожелтевший от махорочной гари ус, заложив правую руку за клеенчатый патронташ на груди. От одного вида его стало спокойнее на душе у Романа, и он счел за лучшее разговориться с ним:

— Говорят, дядя Семен, у атамана вся сопка пулеметами утыкана, — полушепотом сказал он.

— Говорят... Мало ли что говорят, а ты не больно-то верь всему, что болтают, — недовольно проворчал Семен, и Роман умолк, одновременно пристыженный и успокоенный.

Скоро сотня остановилась у невысокой, с обрывистым северным склоном горки, на вершине которой еще с утра лежали на камнях наблюдатели полка. По рядам передали приказание спешиться, а командиры взводов стали отбирать людей в коноводы. Семен, разминая затекшие ноги, подошел вплотную к Роману, шепнул:

— Становись давай в коноводы. Это самое разлюбезное дело.

— И не подумаю даже! — вспыхнул Роман. — Я воевать приехал, а не с конями в тылу таскаться.

— Ну и дурак после этого! — обругал его Семен.

В мунгаловском взводе в коноводы были назначены Алешка Чепалов, Петька Кустов и трое других не отличавшихся храбростью казаков. Семен, передавая своего коня Алешке Чепалову, поднес к его носу кулак и сказал:

— Смотри, чадо мамино, коней не растеряй у меня, а не то я тебя в землю вколочу.

— Не бойся, не растеряю, — отстраняясь и не глядя на него, ответил Алешка.

«Вишь, паршивец, еще нос на сторону воротит, в глаза не смотрит», — подумал Семен, словно подносил он к Алешкину носу не кулак, а пасхальное яичко.

— Ты рожей не крути, ты слушай, что тебе говорят! — ткнул он Алешку в бок кулаком.

Оставив коноводов, сотня развернулась в цепь и пошла по волнистой равнине с разведчиками впереди. Шли друг от друга на расстоянии вытянутой руки. По одну сторону от Романа шел Семен, по другую — Лукашка Ивачев. Семен часто спотыкался в темноте и ругался себе под нос, а низенький, коренастый Лукашка чувствовал себя, как рыба в воде. Шел он легкой, бесшумной походкой крадущейся рыси. Это умение выработалось у него еще в горах Турецкой Армении, где пользовался он славой лучшего разведчика в полку. Время от времени он предупреждал Романа:

— Впереди тарбаганья нора, смотри, не угоди в нее.

А Роман шел и, бесцельно отсчитывая шаги, невольно подражал его упругой походке.

Сотня остановилась и залегла у самой подошвы Тавын-Тологоя в густой и пахучей полыни. Темная громада сопки заслонила теперь все небо на юге. Время шло медленно, и лежать в одиночку было невыносимо. Несмотря на запрещение, казаки начали покидать свои места, сползаться в кучки и либо молчали, либо взволнованно перешептывались обо всем, что лезло в голову.

Около Семена и Романа, в неглубокой рытвине, где пахло богородской травой и сыростью, собралось семь человек. Семен, посапывая носом, торопливо переобувался. Лукашка втиснулся в середину собравшихся, жевал дразняще пахнущий пшеничный сухарь и тихо говорил:

— Терпеть я не могу этих ночных атак. Плануют командиры одно, а на деле всегда получается другое. Ночью надо не полками, а в одиночку или, самое большее, взводом действовать и не вышагивать индюками, а животом землю тереть.

— Да, чтобы ночью хорошо воевать, этому надо учиться, — поддакнул ему Гавриил Мурзин. — Сюда бы теперь кубанских пластунов, они бы семеновцев тепленькими прихватили.

— Пошто же вы тогда за атаку голосовали, раз считаете, что ни черта у нас не выйдет? — спросил их покончивший с переобуванием Семен.

— Оттого, что рискнуть тут стоит, — ответил Лу-кашка. — Оно ведь всяко бывает. Глядишь, кривая и, вывезет. А ежели займем мы сопку, придется Гришке Семенову брать штаны в руки и улепетывать до самого Хайлара. Ну, а мы погуляем в маньчжурских харчевнях дня три-четыре — и домой с песнями поедем.

Роман слушал их, но не понимал и не старался понять, о чем они говорили. Смешанное чувство тревоги и нетерпения не покидало его. Томясь и волнуясь, он думал: или эта ночь поднимет его в собственных глазах, в глазах Семена, Лукашки и Тимофея, или он совсем не вернется с сопки. Другого исхода для себя он не видел.

В атаку поднялись в предрассветном тумане. Где-то далеко слева крикнул перепел-раностав. Тотчас ему откликнулся ближе другой и еще ближе — третий. По этому сигналу и двинулись на сопку с трех сторон все шесть сотен аргунцев и восемь сотен петелинцев.

Увидев, как поднялся из полыни и взмахнул рукой Тимофей Косых, Роман вскочил на ноги, пошел вперед. Ему хотелось взглянуть, дружно ли двинулась сотня, но он поборол это желание и догнал Тимофея, ни разу не оглянувшись назад. Все, что тревожило и волновало его недавно, забылось. Все мысли теперь были сосредоточены на одном: на желании приблизиться к окопам противника прежде, чем их заметят оттуда.

Чем выше поднимались на сопку, тем реже становился сырой, моросящий туман. Справа и слева от себя слышал Роман шорох множества шагов, видел впереди себя Тимофея. До гребня сопки было не больше сотни шагов, когда позади вспыхнула беспорядочная стрельба.

— Ура! — закричал Тимофей и с поднятой над головой гранатой побежал вперед.

— Ура-а! — каким-то чужим голосом подхватил Роман и почувствовал, что ему стало жарко.

В ту же минуту над сопкой взлетели сразу десятки ракет и бешеной скороговоркой залились пулеметы. С гулом и дребезгом пошло перекатываться от вершины к вершине сатанинское эхо. Все это походило на ночную грозу в горах, где раскатам грома вторят, содрогаясь, теснины и скалы.

На всю жизнь запомнилось Роману, как в ослепительном свете ракет стал виден изломистый гребень сопки, как заблестела у него под ногами мокрая от росы, низкая и реденькая трава. Под истошные крики: «Обошли! Отрезали!» — красногвардейцы побежали назад. Метнув к окопам гранату, побежал прочь с искаженным лицом и Тимофей. С жгучей обидой, с сознанием непоправимой беды Роман присоединился к нему и через какую-нибудь минуту потерял его из виду. Над головой несся злой и мстительный ливень пулеметных очередей. «Дзиу, дзиу... Тюу, тюу...» — выпевали пули на разные голоса, подхлестывая Романа. Он дважды падал, катился кубарем с крутизны, подымался и снова бежал.

Уже на равнине догнал Данилку Мирсанова. Заслышав, что кто-то настигает его, Данилка обернулся и с дико вытаращенными глазами, с трясущейся челюстью вскинул навстречу ему винтовку, но выстрелить не успел. Роман сбил его с ног, перелетел через него и растянулся в мокрой траве.

Вскочив на ноги и хватая воздух раскрытыми ртами, они уставились друг на друга, обрадованно вскрикнули и побежали дальше. Только окончательно выбившись из сил, пошли шагом, и тогда лишь Роман заметил, что совсем рассвело. Небо над степью нежно розовело, туман рассеялся. Взглянув на Данилку, он расхохотался: по выпачканному землей лицу его стекали струйки пота, и лицо походило от этого на полосатый арбуз, а, на чубатой голове торчал вместо фуражки кустик цепкого перекати-поля.

— Ну и вывеска у тебя, паря! Пугалом бы тебя на огород.

— А у тебя, думаешь, лучше? Ты тоже на всех чертей похож, — беззлобно отозвался Данилка.

За одним из увалов наткнулись они на коноводов первой сотни. Коноводы насилу управлялись с напуганными стрельбой конями. Низкорослый веснущатый парень с мокрым от пота лицом, с намотанными на руки поводьями, натужно упираясь кривыми ногами в рыжих ичигах, едва удерживал шестерку беснующихся коней. При виде Романа и Данилки взмолился парень плаксивым голосом:

— Помогите, братцы! Эти дьяволы скоро у меня руки выдернут.

Роман и Данилка охотно пришли к нему на помощь, и у них в руках оказалось по паре коней. Они подмигнули друг другу и тотчас же на самых лучших из них уселись верхами. Недовольный таким оборотом дела, парень забеспокоился:

— Только вы, ребята, на конях-то уехать не вздумайте, а то я за такие штучки могу вас и из винта резануть.

— Да умеешь ли ты стрелять-то, горе луковое? — весело спросил Данилка. — По твоим ухваткам тебе за два шага в копну не попасть.

— А вот попробуй, тогда узнаешь, — пригрозил парень и на всякий случай снял из-за плеча винтовку.

— Не горячись напрасно, никуда мы не уедем, — успокоил парня Роман.

Он угостил его папироской и выехал на увал.

Везде, куда только хватал глаз, увидел он бежавших в одиночку и группами бойцов. Все они искали своих коноводов, не оказавшихся там, где им следовало быть. Роман принялся махать фуражкой, и все, кто заметил его, двинулись к увалу. Скоро в зеленой лощине за увалом собралось человек полтораста аргунцев и петелинцев. Многие из них оказались без фуражек, несколько человек без винтовок и даже без патронташей. Все были злобно-угрюмы и обескуражены случившимся, все хотели пить. Но поблизости не было ни источника, ни озерка. В полном изнеможении люди садились, и ложились на влажный острец.

Один бородач из петелинцев, не увидев своих коноводов, принялся ругать Романа:

— Ты зачем, барахло этакое, махал нам? Кто тебя просил об этом? Мы бы теперь уже где драпали, кабы не завернули по твоей милости сюда. Всыпать тебе нагаек в то место, откуда ноги растут, так будешь знать, как не в свое дело соваться.

— Эх ты, драпало! — сказал на это бородачу загорелый, с лучиками мелких морщинок у карих насмешливых глаз казак в порыжелой кожанке. — Парень правильно поступил. Своего-то коня ты еще найдешь либо нет, а тут на плохой конец можешь к парню же и подсесть, если дальше драпать будешь. Ты, кажется, только и умеешь, что драпать.

Минут через двадцать откуда-то из тыла прибежали казаки первой сотни. Багроволицый, с дикой дымкой в глазах верзила подбежал к Данилке, набросился на него с руганью:

— Ты что на чужого коня взобрался? Слезай, пока я не стукнул тебя по скворешнице.

Обозленные неудачей, усталые люди ругались на чем свет стоит, разбирая своих коней.

Обескураженный Данилка спрыгнул с коня, отдал его хозяину и побрел от толпы, как оплеванный. Роман, не дожидаясь, когда ссадят и его, спешился сам.

В это время над залитой утренним солнцем степью стали вспыхивать и медленно таять белые облачка шрапнелей. С Тавын-Тологоя били по не успевшим скрыться бойцам. Казаки первой сотни галопом понеслись в тыл, пообещав оставшимся найти и послать к ним коноводов.

— Давайте, братцы, тоже смываться, — сказал тогда бородач, — никаких коноводов мы здесь не дождемся.

— Что верно, то верно, — согласился с ним казак в рыжей кожанке. — Вся надежда у нас теперь на свои ноги. А ну, подымайся! — прикрикнул он на тех, у кого не было ни силы, ни желания вставать и тащиться по зною дальше.

Подчиняясь его окрику, большинство поднялось. Но несколько бойцов, сморенных дремотой, даже не пошевелились.

— Вы что, подыхать тут собрались?! — заорал казак и принялся подымать их пинками...

Когда пошли от увала, Роман почувствовал, что у него сильно потерта нога. Каждый неловкий шаг заставлял его болезненно морщиться. Он разулся и пошел босиком, но, поранив ногу о жесткий прошлогодний острец, опять обулся и шел хромая.

Казак в кожанке догнал их с Данилкой, спросил:

— Значит, тоже на своих двоих топаем? Давай будем топать вместе.

Он оказался взводным шестой сотни, наступавшей на стыке с петелинцами. От него Роман и узнал, почему вспыхнула в тылу наступающих стрельба. Цепь петелинцев, потеряв в тумане ориентировку, набрела внезапно на шестую сотню и обстреляла ее, приняв за семеновцев.

— Долго думали наши командиры, а не додумали, — раздраженно говорил казак. — За каким чортом пустили они на это дело всю петелинскую бригаду? Надо было отобрать одних бывалых фронтовиков, они бы не шарахались от каждого куста и не стали бы палить в своих. А тут прослоили нашего брата такими, которые винтовку в руках держать не умеют, — и воя какой беды натворили. Многих сегодня не досчитаемся, это загодя можно сказать. У меня во взводе двадцать семь человек было, а идет сейчас со мной всего одиннадцать. Резанули нас в упор из пулеметов.

От увала отошли не больше версты, когда позади раздался истошный крик:

— Семеновская конница, братцы!..

Роман оглянулся назад и побелел: от Тавын-Тологоя, взблескивая на солнце клинками, неоглядно широкой лавой неслась наемная баргутская конница атамана. Она уже огибала справа и слева покинутый бойцами увал. Завидев ее, все побежали.

— Стой! Куда бежите? — закричал взводный на бегущих. — От конницы не бегают, а отбиваются!

Но, видя, что никто не слушается его, он выругался, сбросил с себя кожанку и дал такого ходу, что оставил далеко позади себя Романа с Данилкой и многих других.

Завидуя его проворству и резвости, Роман бежал, выбиваясь из последних сил. Он уже слышал у себя за спиной тяжелый, нарастающий вой, похожий на шум бурана. Этот вой тупым сверлом сверлил ему душу, наливал свинцовой тяжестью тело. Скоро ухо уловило бешеный топот гривастых и маленьких лошадок. Сознавая, что дальше бежать бесполезно, он остановился и стал срывать из-за плеча винтовку, чтобы встретить свою смерть лицом к лицу.

II

В день выхода красногвардейских отрядов на границу у Тавын-Тологоя Василий Андреевич Улыбин возвращался в штаб фронта из поездки в Первый Аргунский полк. С этим полком он породнился еще в декабре 1917 года. Эшелоны аргунцев ехали с империалистической войны к себе в Забайкалье и приближались к Иркутску, когда в нем шли ожесточенные уличные бои с восставшими юнкерами. Красногвардейцами командовал бывший прапорщик Сергей Лазо. Опасаясь, что казаки примкнут к юнкерам, он просил послать к ним лучших агитаторов. Городской комитет большевиков направил в казачий полк группу агитаторов во главе с Василием Улыбиным, который незадолго до этого выбрался из своей якутской ссылки. Аргунцы, к радости Василия Андреевича, оказались настроенными революционно, и агитировать их не пришлось. Они единодушно постановили оказать поддержку Красной гвардии. Но когда прибыли в Иркутск, с юнкерами уже было все покончено.

Полк в полном составе принял участие в похоронах жертв восстания. Над братскими могилами, при огромном стечении народа, приняли аргунцы присягу на верность революции и получили новое полковое знамя. Из города уезжали они под красным знаменем, которое вручили им рабочие организации.

Быстро подружившийся с земляками Василий Андреевич вместе с ними уехал на родину. В Чите разогнали они меньшевистско-эсеровский Народный совет и установили советскую власть. А через две недели Василию Андреевичу и Фролу Балябину, председателю полкового комитета аргунцев, пришлось повести полк против выступившего из Маньчжурии атамана Семенова. Выгнав семеновские банды из пределов Забайкалья, аргунцы разъехались по родным станицам, в которых не были четыре года.

Но в апреле, по первому зову областного ревштаба, аргунцы снова поднялись на защиту родного края и сразу же заслужили репутацию самой отважной и дисциплинированной части Даурского фронта.

Василий Андреевич, назначенный помощником Лазо, при всякой возможности наведывался к аргунцам, среди которых завелось у него много друзей. Чтобы укрепить еще больше полк, он влил в него несколько десятков командированных на фронт коммунистов и упросил Лазо создать в нем седьмую особую сотню, состоявшую поголовно из читинских рабочих. Но не только дела заставляли его посещать аргунцев. На досуге любил он запросто посумерничать с земляками у бивуачных костров и вволю попеть с ними родные казачьи песни. Годы тюрьмы и ссылки научили его ценить эти скромные житейские радости.

На этот раз он пробыл в полку целые сутки и возвращался обратно внутренне посвежевшим и отлично настроенным. Облокотившись на станковый пулемет, прикрытый чехлом, сидел он в стареньком штабном «чандлере», неторопливо катившемся по гладкой степной дороге, и задумчиво глядел на зеленеющую степь, на синюю каемку далеких сопок, на снежно-белые вершины встающих из-за них облаков. Оживленная солнцем степь и теплый встречный ветер напомнили ему о былом. В памяти возникло такое же знойное лето. Он вдруг увидел себя, одетого в голубую с расстегнутым воротом рубашку и шагающего за плугом по влажной борозде. За ним по пятам вышагивают скворцы и галки, сизое облачко мошкары вьется над его непокрытой головой. Он здоров и молод. От избытка сил зычно и весело покрикивает на быков, и на голос его откликается эхо в зеленом лесу. А навстречу ему идет отец с лукошком на перевязи. Он довольно улыбается и кричит:

— Ежели уродится здесь пшеничка, мы с тобой развернемся! Свадьбу тебе справим такую, что богачи позавидуют...

Горько вздохнул от этих воспоминаний Василий Андреевич и полез в карман за трубкой. У молодой соседки, которую прочил ему в жены отец, давно уже, наверное, взрослые дети, а ему все еще остается только мечтать о семейной жизни. Ребятишки — это самое милое и дорогое на свете. У командира седьмой особой сотни аргунцев Бориса Кларка, человека одинаковой с ним судьбы, шестеро детишек. Василий Андреевич, наезжая с Кларком и Лазо в Читу, бывал у него в семье и всякий раз не мог смотреть без слез, как встречали маленькие Кларки своего отца, как они шумели и радовались его скромным фронтовым гостинцам, как ощупывали его одежду и оружие, наперебой рассказывали о всякой всячине. Даже Лазо, который был моложе Василия Андреевича на целых пятнадцать лет, глядя на эту картину, считал Кларка счастливцем.

— Ты чужому счастью не завидуй, — говорил ему в шутку Василий Андреевич, — своего не упусти, женись.

— Не упущу. Семенова разобьем, женюсь, обязательно, — посмеивался Лазо. — Да и тебе не пора ли?

— Нет, брат, мне уже поздно, — грустно вздыхал Василий Андреевич и принимался, как умел, забавлять детишек Кларка.

...Верстах в десяти от станции пасся в степи курт черно-белых овец. Похожий издали на облачко, курт медленно двигался по широкой равнине под присмотром; конного пастуха. По остроконечной шапке Василий Андреевич безошибочно признал в пастухе бурята. Бурят стоял на песчаном бугре и из-под руки смотрел на автомобиль. Вдруг из-за бугра стремительно вылетели вооруженные всадники, отбили десятка два овец и погнали, по направлению к станции. Бурят помчался было за всадниками, но в него выстрелили и заставили повернуть назад.

— Вот это да! Грабеж среди ясного дня! — прокричал Василию Андреевичу шофер Антошка Срывцев, скаля в усмешке острые мелкие зубы. — Уж не семеновцы ли это?

Василий Андреевич схватился за висевший на груди бинокль и стал разглядывать всадников.

— Нет, это не семеновцы, это какие-то наши молодчики орудуют. Экие мерзавцы, чем занялись! Давай гони за ними! — приказал он Антошке и стал снимать чехол с пулемета.

— Есть такое дело! — лихо откликнулся Антошка.

Он круто развернул свой «чанцлер» и начал выжимать из капризного мотора все, что он мог дать. Прядка русого чуба все время падала ему на мокрый лоб, закрывала глаза. Он откидывал ее, исступленно горланил:

— Поболеешь да помрешь, от Антошки не уйдешь!

Завидев настигающий их автомобиль, всадники сорвали с себя винтовки и залпом выстрелили по нему. «Чандлер» сразу резко сбавил ход, его стало заносить вправо. Антошка выглянул из кабины, забористо выругался:

— Собаки! Прямо в колесо потрафили. Чесани их из пулемета, товарищ Улыбин!

Василий Андреевич с крепко сжатыми губами припал к пулемету. Целясь повыше голов, дал по всадникам длинную очередь. Те бросили овец и рассыпались постели, отчаянно настегивая коней.

Антошка выскочил из кабины с домкратом в руках. Ругаясь, стал устанавливать домкрат под заднюю ось, чтобы снять колесо и заменить его запасным. Василий Андреевич поспешил к нему на помощь. Но как ни торопились они, а смена колеса оказалась делом долгим. Всадники за это время успели скрыться из виду.

Бурят завернул отбитых овец и подъехал к автомобилю. Он оказался скуластым, с малиновыми щеками стариком. Сняв с бритой головы остроконечную шапку, отороченную понизу белой мерлушкой, старик поздоровался, с обидой в голосе заговорил:

— Пошто такое делают, товарищ начальник. Так, однако, вконец позорят. Беда, до чего дожили! Куда деваться-то, кому жаловаться?

— Ну, заныл, вольный сын степей! — вытирая паклей свои измазанные руки, насмешливо бросил Антошка.

Но Василий Андреевич глянул на него так, что он сразу прикусил язык и в припадке необыкновенного усердия снова полез под машину. Василий Андреевич спросил старика:

— Как вас зовут-величают, товарищ?

— Намжилом зовут, величают Гармаевичем, — приосанился старик на своем обитом серебряными бляхами седле.

— Так вот что, Намжил Гармаевич. Людей, которые хотели угнать твоих овец, мы обязательно разыщем. За это они пойдут под суд. В Красной гвардии нет грабителей и не будет. Ты это всем своим сородичам передай.

Старик укоризненно покачал головой.

— Пошто так говоришь?

— А что такое? — удивился Василий Андреевич.

— Однако говорить так может только самый главный ваш начальник. Его боятся, его слушают. А тебя кто послушает, если ты шишка на ровном месте?

Василий Андреевич усмехнулся:

— Вот тебе раз! Да откуда вы знаете, Намжил Гармаевич, кто я такой? Может, я-то и есть самая главная шишка?

— Э, гражданин товарищ, однако, брось смеяться. Где тебе в большом табуне главным бараном быть? Главный-то ведь у вас Лазоев будет. А с Лазоевым где тебе равняться?

Василий Андреевич и вылезший из-под машины Антошка невольно смеялись. Разобиженный их смехом, бурят сердито сплюнул, махнул рукой:

— Ну, прощайте.

Ударив коня нагайкой с черенком из козьей ножки, он поскакал к своему гурту.

Василий Андреевич покачал головой и велел Антошке ехать быстрее на станцию.

На станции стояла знойная тишина полудня. Томясь от жары, все живое там искало в этот час благодатной тени, отсиживалось в помещениях, в распахнутых настежь воинских теплушках. Зеленый штабной вагон стоял напротив поврежденной снарядом водокачки. На ступеньке его сидел и клевал носом дежурный ординарец в расстегнутой гимнастерке.

Антошка бесшумно подкатил к самому вагону и тремя короткими резкими гудками известил о своем прибытии. Ординарец, гремя шашкой, спрыгнул со ступеньки, замер навытяжку.

— Какого чорта, как столб торчишь! — напустился на него любивший покомандовать Антошка. — Не видишь, что помощнику командующего умыться надо? Давай неси ведро воды, да похолоднее!

Ординарец схватил в тамбуре жестяное ведро и побежал на водокачку. Антошка поглядел ему вслед и самодовольно улыбнулся. Из вагона вышел Лазо, как всегда, бодрый и подтянутый.

— Ну, как съездили? — спросил он, дружески улыбаясь Василию Андреевичу.

— Удачно, если не считать одного происшествия на обратном пути. — И Василий Андреевич рассказал ему о попытке неизвестных людей угнать овец у бурята.

— Так и знай, что это казаки отличаются, — сказал возмущенный Лазо.

— Нет, зря ты на моих земляков думаешь. Были это не казаки.

— Как же ты мог узнать?

— Очень просто. Казаки никогда не обрезают своим коням хвостов. А эти все были на куцехвостых конях. Я таких коней у нас раньше не замечал. Думаю, что это какая-нибудь новая часть отличается.

— Едва ли, за последние дни к нам всё пехота едет. Прибыли позавчера томичи под командованием Голикова и отряд анжеро-судженских шахтеров. Вчера — красногвардейцы из Омска и Новониколаевска. А кавалерии давно не было.

— Разыскать этих мерзавцев надо. Сегодня же займусь этим.

— Обязательно. Мародерство нужно выводить под корень, — сказал Лазо и спросил: — Ну, а как там аргунцы действуют?

— Вчера растрепали наголову полк баргутской конницы. Если бы все части дрались у нас, как они, давно бы мы покончили с атаманом.

— Не хуже дерутся и рабочие отряды. У них меньше умения, а стойкости и революционной сознательности гораздо больше, чем у казаков.

Василий Андреевич ничего ему не ответил, но чуть приметно улыбнулся. Знал он, что к казакам Лазо относится с предубеждением, как к людям, которые помогали царю нагайкой и шашкой.

Запыхавшийся ординарец вернулся с полным ведром воды. Василий Андреевич разделся до пояса, и Антошка стал поливать ему на руки прямо из ведра. Умывшись, досуха вытерся, поблагодарил ординарца и Антошку и вместе с Лазо пошел в вагон.

— Как насчет того, чтобы пообедать? — спросил он у начальника хозяйственной части штаба, пожилого красногвардейца Аверьяныча.

— Сейчас сообразим, — заговорщически подмигнул ему Аверьяныч с таким видом, что можно было подумать, что через минуту на стол подадут по крайней мере жареного барана.

Но вся суетня Аверьяныча закончилась тем, что на столе перед Василием Андреевичем появилась краюха черного хлеба и котелок с гречневой кашей. Каша была холодная, и положенный в нее кусок бараньего жира лежал и не таял.

— Хоть бы подогрели эту размазню, — сказал Аверьянычу Лазо. — С такой еды у тебя Василий Андреевич скоро ноги протянет.

Аверьяныч схватил котелок, чтобы послать с ординарцем на кухню, но Василий Андреевич остановил его:

— Не надо, не надо. В такую жару холодное лучше. — И принялся есть и похваливать невкусную, всем давно надоевшую кашу.

Пообедав, он велел подать себе коня и поехал выяснить, что за люди мародерствовали в степи.

* * *

Перед вечером в вагон к Лазо ввалился грузный и широченный в плечах мужчина с рыжими, торчащими, как пики, усами, с маузером, на бедре и двумя гранатами у пояса. На ногах у него были лакированные, с пузатыми голенищами сапоги, на голове дорогая каракулевая папаха с алым верхом.

— Здорово! — приветствовал он Лазо густым, скрипучим басом.

— Здравствуйте, товарищ!

— Ты, что ли, будешь Сергей Лазо?

— Да, чем могу служить?

— Я Лавров, командир отряда иркутских анархистов. Прибыл сегодня с моими хлопцами бить Гришку Семенова.

— Очень рад, — вежливо, но сухо сказал Лазо, разглядывая Лаврова внимательными, ничего не упускающими глазами.

А Лавров бесцеремонно развалился в кресле у стола, оглядел вагон и с сожалением произнес:

— Бедно живешь. Наверно, гостя-то и угостить нечем? Не годится так командующему фронтом жить.

— А вы, что же, собственно, в гости ко мне прибыли или за назначением? — спросил Лазо.

— Экий ты, братец, строгий! Сразу и в амбицию...

Лавров принялся раскуривать трубку с длинным мундштуком. Раскурил, затянулся два раза и спросил:

— Обедом-то, надеюсь, угостишь?

— К сожалению, кроме гречневой каши, ничего предложить не могу.

— Что же, сойдет и каша, если к ней соответствующее прилагательное сделать. Бутылка водки, думаю, найдется?

— Водки нет... Давайте лучше о деле поговорим. Какой численности ваш отряд?

— Без малого восемьсот гавриков.

В это время в вагон вошел Василий Андреевич и, услышав последние слова Лаврова, громко рассмеялся:

— Не красногвардейцев, значит, а гавриков... Что это за пренебрежительное отношение к своим бойцам?

— Кто это такой? — не удостоив Василия Андреевича ответа и не взглянув на него, спросил Лавров у Лазо.

— Мой помощник по политической части.

— Комиссар, значит? Хм!.. — иронически хмыкнул Лавров. — То-то и суется во всякую дыру! И ты терпишь этого надсмотрщика над собой?

Густые черные брови Лазо сошлись у переносья, дрогнули обветренные губы:

— Это еще что за разговорчики, гражданин Лавров! Комиссары нужны нам для пользы дела, и они у нас будут. Агитацию разводить против них мы никому не позволим.

— Да целуйся ты со своим комиссаром, если уж так они милы тебе! Только в мой отряд их не присылай. Толку я в них не вижу.

Видя, что Лазо гневно нахмурился, Василий Андреевич сказал ему:

— Подожди, Сергей, разреши мне потолковать с Лавровым.

— Не о чем нам с тобой толковать, — хмуро проговорил Лавров. — В разговорах ты, конечно, собаку съел, а военное дело возьми, так не знаешь, наверно, как у винтовки затвор собрать.

— Допустим, это правда. Но ведь ты и сам воевал только на иркутских базарах. Видел я, как ты штурмовал там со своими молодчиками в прошлом году магазины и винные склады. Так что героя из себя не строй... А теперь скажи, зачем ты сюда приехал?

— В бабки играть, — ухмыльнулся Лавров.

— Ты зубы не скаль. Я серьезно спрашиваю: зачем ты пожаловал на фронт?

— Воевать приехал, кажется, это каждому дураку ясно.

— Тогда получай у командующего предписание и сегодня же отправляйся на передовую. В тылу околачиваться нечего. Не успели твои молодчики появиться здесь, как занялись мародерством.

— Откуда ты это взял? Во сне приснилось?

— К сожалению, нет. Сегодня твои люди пытались угнать у бурята овец и чуть было не убили меня, когда я погнался за ними.

— Не может этого быть. У меня насчет мародерства строго.

— Строго — не строго, а все следы ведут в твой отряд. Я это сам проверил сейчас.

— Ах, мерзавцы! Да я им за такое дело головы сниму! — с явным притворством возмутился Лавров.

— Головы им можете не снимать, — вмешался Лазо, — но арестовать кое-кого придется и дело передать в ревтрибунал.

— Понятно, товарищ Лазо, — сказал Лавров и, немного помедлив, попросил отвести для него участок на передовых.

— Хорошо. Участок вы получите, — жестко проговорил Лазо, в упор глядя на Лаврова, — но вы обязаны соблюдать дисциплину и воевать, а не барахольничать? И еще одно: если мы сочтем нужным, мы назначим к вам комиссара.

— Ладно, — приглушенно прохрипел Лавров, — раз уж такой у вас порядок, присылайте и комиссара.

Лазо многозначительно взглянул на Василия Андреевича и пригласил Лаврова к столу, на котором была развернута карта района боевых действий. Он показал карандашом на бурятский поселок Дырбылкей и приказал Лаврову с его отрядом занять позиции около этого поселка. Там находился отряд черемховцев, который нужно было сменить и перебросить под Шарасун.

Лавров вытащил из кармана спичечную коробку, взял из нее спичку и стал измерять ею по карте расстояние до поселка от железной дороги. Потом сказал:

— Что-то больно далеко ты меня от линии посылаешь. Дал бы мне участок поближе.

— Бросьте торговаться.

— Ну что же, раз так, то пусть будет Дырбылкей, — нехотя согласился Лавров и, распрощавшись, вышел из вагона.

Едва он вышел, как Василий Андреевич сказал:

— А все-таки, должно быть, придется прогнать его ко всем чертям. Пользы от такого отряда не жди, один вред.

— Посмотрим... — задумчиво проговорил Лазо. — Прогнать его никогда не поздно. Но если прогнать без достаточных оснований, некоторые товарищи из Центросибири подымут большой шум. Они считают до сих пор, что с анархистами можно сотрудничать. Это, по-моему, только иркутская точка зрения. — Помолчав, он вдруг весело, с загоревшимися глазами, сказал: — Поеду-ка я, Василий Андреевич, на передовые! А зачем еду — сейчас скажу. Попрошу только к карте.

На карте, между Тавын-Тологоем и городком Маньчжурией, проходила вдоль границы узкая, извилистая долина. Там, где над долиной нависал выступ западного отрога пятиглавой сопки, был воткнут в карту желтый флажок.

— Что, по-твоему, обозначает этот флажок? — спросил Лазо с лукавой улыбкой, и по этой улыбке сразу можно было понять, как он еще молод.

Василий Андреевич пожал плечами:

— Трудно сказать, Сергей.

— Вот именно, товарищ комиссар. Сказать — так и не поверишь. А находится здесь... — и Лазо нарочно сделал большую паузу, чтобы разжечь интерес у Василия Андреевича, затем с нескрываемым торжеством и задором сообщил: — главный штаб атамана Семенова.

— Штаб Семенова? Да не может быть! — удивился Василий Андреевич. — Ведь это... это же всего в четырех километрах от передовой. Откуда такие сведения.

— Сведения, как говорится, из самого достоверного источника, — ответил Лазо, и снова выразительное, юношески свежее лицо его осветила улыбка. — Мы считали, что атаман отсиживается в Маньчжурии, а он, как видишь, в пределах досягаемости нашей артиллерии. Но пусть пока спит спокойно, если не страдает бессонницей. А мы давай спросим себя, как спрашивал студентов один маститый профессор: какой же, господа, отсюда следует вывод?

Необыкновенно подвижные и красиво изогнутые брови Лазо взметнулись кверху. Но вот глаза его стали серьезными и брови опустились вниз, почти сойдясь у переносья, и он заговорил вполне серьезно:

— Раздоры между Семеновым и китайцами — факт. Не случайно в четырех километрах от передовой он считает себя в большей безопасности, чем на маньчжурской территории. Китайцы давно не рады этому незваному и беспокойному гостю.

— Тогда бы и кончали с ним, чем держать его на своей территории. Они могли бы его разоружить в два счета.

— Могли бы, да, очевидно, нельзя. Есть у атамана такие опекуны, которых китайцы серьезно побаиваются. Боюсь, «то японские дивизии не в Порт-Артуре и Мукдене, а гораздо ближе к нашим границам. Малейший повод с нашей стороны — и они вторгнутся в Забайкалье. Один снаряд, случайно перелетевший через границу, может стать таким поводом. Об этом должны знать все командиры и красногвардейцы. Особенно следует предупредить твоих земляков, многие из которых спят и видят побывать в Маньчжурии. — Заметив, что Василий Андреевич недовольно зашевелил бровями, Лазо поспешил добавить: — У казаков много достоинств, но есть и один старый дурной обычай: приторачивают они к своим седлам большие сумы и не любят привозить их домой пустыми.

— Такой грешок водится, — рассмеялся Василий Андреевич, — это я знаю и учитываю, сегодня же напишу указание всем политбойцам и коммунистам казачьих частей., А завтра кое-куда выеду и сам.

— Нет, ты пока побудешь в штабе. Я ведь не сказал тебе еще о своем замысле. Семеновский штаб мы должны захватить или уничтожить. Операцию я решил провести в течение ближайшей недели. Разгром их штаба будет сигналом для нашего общего наступления.

— А точно ли установлено, что штаб именно в этом пункте? — ткнул Василий Андреевич мундштуком своей трубки в желтый флажок.

— Располагаем мы следующими данными, — подстегнутый его сомнением, Лазо заговорил со всей обстоятельностью. — Позавчера ночью разведка дальневосточников проникла в тыл противника в районе высоты четыреста сорок. В долине она натолкнулась на восемь больших американских палаток. Палатки охраняются тремя броневиками и полуротой Особого маньчжурского отряда. Разведчикам удалось приблизиться к палаткам настолько, что они вдоволь наслушались песен подгулявших офицеров. Они установили, что особенно сильно охраняются две палатки, в центре. Чтобы уточнить эти сведения, вчерашней ночью туда ходила разведка под командой твоего посёльщика Муратова. Муратов пробрался в тыл противника западнее озера, что находится у пограничного знака номер две тысячи одиннадцать. Оттуда он двинулся к югу вдоль границы и, обойдя палатки, приблизился к ним со стороны города Маньчжурии. Он хотел захватить «языка» и с двумя разведчиками близко подполз к одному из семеновских часовых. Спасло часового исключительно редкое в практике разведчиков обстоятельство. На дороге из Маньчжурии появились три легковых автомобиля с зажженными фарами. Мчались они к палаткам. Часовой окликнул ехавших, они на минуту остановились и затем проследовали дальше. А к часовому подошел не замеченный раньше разведчиками подчасок и спросил, кто приехал. «Генерал Бакшеев с какими-то японцами», — последовало в ответ. Муратов, к чести его, знал, что Бакшеев начальник семеновского штаба. «Языка» он решил не брать. Все стало ясным и без того.

— Как же ты намерен проводить операцию?

— Думаю послать для захвата штаба отряд из отборных людей. Конечно, ночью. Каждый боец этого небольшого отряда должен не теряться в ночных условиях, отлично владеть гранатой. О том, как лучше осуществить этот план, я уже советовался с Фролом Балябиным и с начальником штаба. Предварительно могу сказать, как я намечаю осуществить эту рискованную операцию. Вот погляди, — наклонился Лазо над картой и, водя по ней карандашом, стал с увлечением пояснять свой замысел.

— Дерзко задумано, дерзко, — выслушав его, сказал Василий Андреевич, — могу только одобрить и пожелать удачи. Теперь все будет зависеть от командира и бойцов, которые пойдут на это дело. Кто будет командовать отрядом?

— Борис Кларк. Лучшей кандидатуры у меня нет. — Раз у тебя нет, у меня и подавно...

— Тогда я поехал, Василий Андреевич. Надо торопиться. Попрошу тебя вот о чем: если ночью не будет донесений от Филинова и Вихрова-Петелина, пошли к ним связных и категорически потребуй не зарываться, ни в коем случае границу не переходить. Затем поторопи Читу со снарядами. У нас осталось на каждое орудие всего по десять снарядов.

Лазо быстро собрался и на ручной дрезине выехал в расположение передовых частей.

III

Полуночный ветерок шевелил холщовые занавески на окнах вагона. На покрытом серой клеенкой столе в стаканах из-под шрапнели, оплывая, дымно чадили две толстые свечи. Под потолком бились о раскрытые вентиляторы и сердито гудели мохнатые степные жуки.

За окнами плыл слитный шумок тополей, топтался и покашливал часовой. Василий Андреевич сидел и разбирал последние донесения командиров частей. Донесения были написаны на вырванных из бухгалтерских книг листах, на железнодорожных квитанциях и обертках из-под китайского чая, на приходо-расходных ордерах иркутского казначейства и бланках Благовещенской конторы акционерного торгового общества «Чурин и сыновья». Одни из них были лаконичны и деловиты, другие пространны и заведомо приукрашены. Десятки колоритнейших фигур и характеров вставали перед Василием Андреевичем из этих написанных вкривь и вкось бумажек. Читая их, он досадовал и восхищался, негодовал или начинал невольно смеяться.

Командир Коп-Зор-Газа Седякин, лихой и редко унывающий казачина, писал с Аргуни крупным, размашистым почерком:

«На нашем участке фронта вполне спокойно. Семеновцы, как удрали за границу, так больше не показываются оттуда. А если и покажутся — не беда: навтыкаем по пятое число. По слухам, китайцы начали было разоружать семеновских вояк, но на них окрысилась японская микада и заставила поджать хвосты. Настроение у бойцов хорошее, но желательно послушать авторитетного товарища насчет международного текущего момента, так как есть еще и несознательные, которые обижаются, что не идем за границу — додавить там атамана и всю его банду. Я, конечно, подобные разговорчики пресекаю, но боюсь, что мне дадут по шапке и выберут на мое место такого Тараса Бульбу, который вылупит глаза и попрет аж до самого Порт-Артура».

Василий Андреевич, помня указание Лазо, тут же написал Седякину:

«Границу ни в коем случае не переходить. За неподчинение будем судить по всей строгости революционных законов. Доведите это немедленно до сведения всех бойцов и командиров. Помните, что переход границы неизбежно вызовет выступление против нас регулярной японской армии. А в данных условиях это для нас равносильно самоубийству. В ближайшие два-три дня подберем и командируем к вам еще одну группу партийных товарищей. Ежедневно доносите о положении на участке отряда».

Второе донесение было от какого-то Ивана Анисимовича Махоркина:

«С отрядом приискателей Новотроицкой волости в двести двенадцать штыков и семнадцать сабель четвертого числа сего месяца прибыл на фронт. Нахожусь в поселке Соктуй-Милозан. Жду указаний насчет дальнейшего маршрута вверенного мне отряд, а также прошу, по возможности, снабдить меня патронами и хотя бы одним пулеметом. Пулеметчики у нас имеются. К сему Махоркин Иван Анисимович».

Василий Андреевич попытался представить себе на минуту этого Ивана Анисимовича и решил, что он непременно мужчина в годах, обстоятельный и серьезный: поступки свои обдумывает, слова взвешивает. Уж если приискатели, народ горластый и придирчивый, выбрали его своим командиром, значит он заслуживает этого вполне, хотя боевого опыта у него, конечно, нет. «Обязательно надо побывать у него», — сказал себе Василий Андреевич и взялся за новое донесение.

Один из командиров отрядов, известный на весь фронт сквернослов, которого Лазо в шутку обещал наградить золотым оружием, если он бросит свою дурную привычку, в обычной хлесткой манере доносил о короткой стычке с семеновцами, закончившейся позорным бегством «омовцев Гришки-бандита».

Командир Черемховского социалистического отряда Дудуев сообщал:

«Сегодня противник с утра шпарит по нашим позициям из артиллерии. Сидим в своих дырах, как страусы на яйцах. Воды нет со вчерашнего дня. Водовоза вместе с верблюдом и бочкой подняло на воздух шестидюймовым снарядом. Меня самого дважды засыпало землей, от чего я оглох на оба уха. Прошу с наступлением темного времени подкинуть нам грузовик с водой. Без воды нам будет труба. Но можете быть спокойны — умрем, а своих позиций не оставим».

Василий Андреевич знал, что значит для черемховцев в такую жару не выпить за целые сутки ни капли воды. Им негде укрыться от палящего солнца. Они сидели в мелких окопах, с трудом отрытых на голом, каменистом бугре. Вокруг них расстилались пышущие жаром пески да чахлые травы. Ближайший источник с питьевой водой находился от них за десять верст, ближайшее жилье — за тридцать. Достать на месте телегу и новую бочку они не могли при всем своем желании.

Василий Андреевич приказал разбудить Аверьяныча. Зевая и почесываясь, Аверьяныч предстал перед ним:

— Я вас слушаю, товарищ помощник командующего!

— Жаль мне было будить тебя, Аверьяныч, но надо — ничего не поделаешь. У Дудуева люди сутки сидят без воды. У них бочку разбило снарядом. Надо срочно найти бочку, а лучше две и до рассвета доставить им воду на грузовике.

— М-да, мудреная штука... — сказал Аверьяныч.

— А у нас, как назло, ни одной порожней бочки. Очень плохо у нас с этой деревянной тарой. Ума не приложу, что можно сделать. Выписал я бочки из Читы, да ведь они еще когда будут...

Василий Андреевич перебил его:

— Я видел у тебя на складе красную рыбу в бочках.

— Да, но что прикажете делать с рыбой? Ее за один день не съешь. Потом — ведь вода в этих бочках так вонять будет и горчить, что ее в рот не возьмешь.

— А выпарить бочки можно?

— Оно, конечно, сделать все можно, да ведь на все время надо...

Василий Андреевич посмотрел на часы:

— Так вот что: через два часа бочки должны быть выпарены, промыты и поставлены на грузовик. Можешь взять себе в помощь всех, кого пожелаешь.

Аверьяныч пошел выполнять распоряжение. Василий Андреевич позвал своего адъютанта Мишку Лоншакова. Это был курносый и веснущатый паренек молодцеватого вида, щеголявший в красных суконных галифе и желтых трофейных ботинках с крагами.

— Я что-то не вижу, Михаил, ничего от Вихрова-Петелина.

— А он третий день о себе не доносит, — бойко отрапортовал Мишка, — словно в воду канул. Вчера без вас мы к нему связных послали, но они не вернулись.

— Прикрыв ладонью рот, он чихнул и добавил: — Всё ищут, надо быть. — Он кончил, вытянул руки по швам и заскучал, потому что говорить ему было больше нечего.

— Плохо. Придется нам, видимо, ехать искать его. Позорит он нас. Держится как удельный князь.

Мишка снова повеселел. Он не любил сидеть на месте.

— Подход к ним нужен, — сказал он и еще больше подтянулся. — С подходом, ясное дело, убедим.

— Ну что же, попробуем с подходом, — устало улыбнулся Василий Андреевич и, отпустив Мишку, начал составлять дневную оперативную сводку.

На рассвете, когда сводка была уже передана в Читу и Иркутск, он прилег вздремнуть. Но в это время на столе запищал полевой телефон. Василий Андреевич взял телефонную трубку. Звонил командир Канского отряда. Он сообщал, что слышит сильную пулеметно-орудийную стрельбу на юго-востоке, в тылу у противника.

— Похоже, что Тавын-Тологой штурмуют, — высказал он свою догадку.

— Тавын-Тологой? — изумился Василий Андреевич. — Надо немедленно проверить. Товарища Лазо сейчас в штабе нет, я сам поеду туда.

Он разбудил своего адъютанта и велел подготовить машину.

— Да не забудьте там подкинуть в кузов еще четыре пулеметные ленты и штук десять гранат! — крикнул он Мишке вдогонку.

Спустя каких-нибудь полчаса «чандлер» несся в туманную утреннюю степь, оглашаемую криками перепелов и тонким посвистыванием тарбаганов. Антошка вел машину, не разбирая дороги, оставляя в сизой от росы траве широкий темный след. Василий Андреевич в накинутой на плечи шинели сидел с ним рядом, а Мишка, вцепившись в ручку пулемета, готов был в любую минуту открыть огонь.

Проехав верст сорок, увидели они в беспорядке отходивших в тыл казаков. Впереди скакал с двумя конями на поводу тонкогубый, с широко расставленными глазами и шишковатыми скулами молодой казак. Это был Алешка Чепалов.

— Стой! — поднялся и вскинул ему навстречу руку Василий Андреевич. — Какой части?

— Второго Аргунского! — жалобным вскриком ответил Алешка и остановил упаренных, в мыле, коней.

— Что случилось? Куда летите сломя голову?

— Отступаем.

— От кого? Что-то не видно, чтобы за вами гнались.

— Растрепали его под Тавын-Тологоем. Которые в передовых цепях были, тех всех покосили. Страсть, что делалось! — зачастил скороговоркой Алешка, воровато кося одичалыми голубенькими глазками. От пережитого у него все еще дрожали в коленях ноги, судорожно подергивались скулы.

— Эх, товарищок! — поднялся из-за спины Василия Андреевича Мишка. — В бою не был, а мокра напустил.

— Да-а, не был! Легко сказать — не был! В нас ведь тоже из пушек садили. Одним снарядом у нас побило десять коней сразу. Не был!

— От одного... Скажи уж лучше, что достался на ваш пай один снаряд, да и тот шальной! — плюнул от злости Мишка и с размаху сел на место.

В это время подъехали другие коноводы. Задетые словами Мишки, они заговорили все сразу, оправдываясь. Дав им вволю накричаться, Василий Андреевич спокойно сказал:

— Все ясно, ребята. Бросили вы в беде товарищей и ускакали. Ради спасения собственной шкуры забыли и честь и совесть. Так воевать не годится!

— А ты кто такой, чтобы командовать нами? — спросил его, хватаясь за шашку, Петька Кустов. — Сам, небось, в тылу отсиживаешься, в автомобиле катаешься?

— Я помощник командующего фронтом Улыбин... Поворачивайте сейчас же обратно, иначе вам не миновать расстрела. Вот ты, который хватался за шашку, будь над всеми за старшого и веди их назад. Только скажи мне свою фамилию, чтобы я знал, с кого спрашивать.

Петька, узнавший теперь Василия Андреевича, сразу весь вспотел и нехотя назвал свою фамилию.

— А, так ты еще мой посёльщик? Ну, брат, никогда не думал, что у нас в Мунгаловском такие трусы водятся... Давай действуй, а не то к стенке поставлю.

Заставив коноводов повернуть назад, Василий Андреевич ехал за ними следом, пока из-за бугров впереди не показались бегущие группами и в одиночку казаки-аргунцы.

Они стали садиться на коней и награждать оплеухами виновато моргавших глазами коноводов.

— Где мой конь? Где, я тебя спрашиваю, мой конь? — надрывался маленький черный казачишка и норовил, подпрыгивая, съездить по уху здоровенного коновода.

— Вот тебе за такие штучки! Вот тебе! — били кого-то по щекам широкой, как лопата, ладонью в другой стороне.

— Ох, и надраивают! Ох, и надраивают, черти! — наблюдая за происходящим, покатывался со смеху Мишка, и в лад ему вторил Антошка.

Губы Василия Андреевича кривились в усмешке, а в карих глазах вспыхивали и гасли искорки гнева.

Среди отступавших казаков оказался и командир полка Филинов, коренастый, бравый вахмистр в сбитой на затылок фуражке. В левой руке у него была нагайка, в правой — наган. Узнав Василия Андреевича, Филинов остановился, тяжело дыша и раздумывая, как ему быть: локазаться Василию Андреевичу или спрятаться за чью-нибудь широкую спину? Василий Андреевич заметил его и подозвал к себе. Красный от прихлынувшей к лицу крови, Филинов подошел к нему походкой смертельно усталого человека и, в ожидании разноса, тупо уставился в землю. Но разноса не последовало. Василий Андреевич хорошо понимал, что распекать его не время и не место. Он только спросил:

— Как это случилось, Никодим Ильич?

— Эх, не говори, брат! — махнул Филинов рукой. — Опозорились, а хотели войну одним махом кончить.

— Позади вас много еще отставших?

— Да порядочно, как я полагаю.

— Ну, так вот что. Побегали — хватит. Заворачивайте своих бойцов назад. Семенов может бросить сейчас в атаку кавалерию, и тогда всем отставшим не сдобровать. Давай общими усилиями исправлять, что можно исправить... Стыдно, товарищи красногвардейцы, от наемной сволочи бегать! — повысив голос, обратился он к сгрудившимся вокруг автомобиля казакам. — Требуется только не терять голову от страха, чтобы бить противника.

— Это верно! — крикнул Петр Волоков.

— Что верно, то верно, — чувствуя себя виноватыми, стали охотно поддакивать казаки.

— А раз верно, давайте воевать так, чтобы потом не было стыдно своим товарищам в глаза смотреть... За мной!

Отчаянно дымя и треща, «чандлер» понесся дальше на юг. Казаки скакали за ним, на ходу перебрасываясь короткими замечаниями:

— Вот это командир! Не устыдил, а усовестил! Голова мужик!

— Еще какая! Недаром на каторге был. С молодых лет к большевизму приверженный.

Выехав на один из бугров, Василий Андреевич увидел идущую в атаку семеновскую конницу и убегающих от нее красногвардейцев. Он оглянулся: Филинов с казаками отстал, а медлить было нельзя ни минуты.

— Ну, Антон, не подкачай, — сказал он шоферу. — Жми сейчас прямо, а как поровняешься с нашими, повертывай вдоль фронта. — И обернулся к Мишке: — Сразу хлестнешь длинной очередью, товарищ Лоншаков.

— Ясно, товарищ Улыбин!

— Пошел, Антон! — приказал Василий Андреевич, сбрасывая с плеч шинель.

— Есть! — по-особенному четко ответил заметно побледневший Антошка, нахлобучивая на самые брови фуражку с очками-консервами.

Потом со стиснутыми зубами выругался и дал полный газ. «Не подведи, миляга... Не выдай, родненький», заклинал он старенький «чандлер», не сильно полагаясь на него. У Василия Андреевича от встречного ветра выступили на глазах слезы, колючая песчаная пыль била в лицо.

Поровнявшись с убегающими, Антошка развернул влево и повел «чандлер» вдоль фронта скачущей кавалерийской лавы. Теперь только один красногвардеец оставался между лавой и автомобилем. «Скорее, скорее же...» — мысленно торопил его Василий Андреевич и вдруг ахнул от досады: красногвардеец остановился. Передовые всадники стремительно приближались к нему, крутя над головами блистающие клинки.

— Михаил, бей! — крикнул Василий Андреевич.

Мишка открыл частый огонь. Сразу же три всадника слетели с коней не дальше, чем в двадцати шагах от красногвардейца. Остальные, круто осаживая коней, стали поворачивать назад, рассыпаться в стороны. Красногвардеец бросился к автомобилю, крича и махая рукой.

Это был Роман. Расстреляв всю обойму по приближающимся баргутам и никого не убив, он тщетно пытался достать из патронташа другую. Но это никак не удавалось. В бессильном бешенстве схватил он тогда винтовку за ствол, чтобы отбиваться прикладом, и в ту же секунду увидел, как ближайшие баргуты полетели с коней, другие повернули назад. Не понимая, в чем дело, он оглянулся и увидел знакомый «чандлер», с которого торопливо строчил пулемет.

Узнавши Романа, Антошка замедлил ход.

— Это ваш племянник, товарищ Улыбин! — сказал он.

— Роман, сюда скорее! — закричал Василий Андреевич.

Баргуты, распаленные возможностью схватить Василия Андреевича, которого приняли за Лазо их русские командиры, воспользовались тем, что пулемет замолк, и снова бросились в атаку сразу с трех сторон.

— Прыгай сюда! — крикнул Антошка подбежавшему Роману, и только Роман вскочил на подножку «чандлера», как он снова дал полный ход.

Видя, что навстречу «чандлеру» безнаказанно несутся баргуты, он стал разворачиваться к ним правым бортом, чтобы поставить их под огонь Мишкиного пулемета. Развернуться он успел, но тут же был ранен в плечо. Это попал в него из карабина стрелявший на скаку чубатый есаул. «Чандлер» завилял из стороны в сторону и остановился. Есаул подскакал почти вплотную.

— Сдавайся! — успел он крикнуть и тут же свалился на шею коня, убитый из нагана Антошкой.

Василий Андреевич не выдержал, перескочил через сиденье, отстранил Мишку и открыл по баргутам меткий, опустошительный огонь. Уцелевшие баргуты метнулись прочь и рассеялись. Но слева, исступленно горланя, неслась другая группа баргутов человек в двадцать. Поворачивать пулемет в ту сторону было некогда, и Василий Андреевич схватился за гранаты, лежавшие в ящике у его ног. Мишка последовал его примеру.

— Ну, кажется, получается скверная штука, — сказал Василий Андреевич с таким веселым и неестественным оживлением, что Роману стало одновременно и страшно и весело.

— Ничего! Мы еще побьемся! — и тщательно прицелился в ближайшего всадника.

Василий Андреевич и Мишка с ожесточением метнули бутылочные гранаты — одну, другую, третью.

Маленькие гривастые лошадки баргутов оказались страшно пугливыми. От взрывов гранат они дико шарахнулись в стороны, закусив удила, храпя и не слушаясь поводьев. Две из них пронесли своих всадников, краснолицых и злобно оскаленных, так близко от «чандлера», что Роман заметил капли пота на скуластых щеках одного из них. Этого всадника достал он пулей вдогонку, а под другим слепая от страха лошадь угодила передними ногами в тарбаганью нору, перевернулась через голову и придавила его своим телом.

— Ага, скушал! — злорадно воскликнул Антошка и, чувствуя, что силы покидают его, опустил руку с наганом. — Продырявили меня, товарищ Улыбин.

Разъяренные неудачей баргуты, отскочив от «чандлера» на каких-нибудь сто шагов, стали бить по нему из винтовок. Но в эту минуту сзади послышалось раскатистое, стремительно нарастающее «ура». Это подоспел, наконец, со своими казаками Филинов. Увидев Василия Андреевича в беде, аргунцы дружно ринулись на выручку, опрокинули и погнали баргутов. Лукашка Ивачев пронесся мимо «чандлера», задержался на минуту у придавленного лошадью баргута.

— Лукашка! Чорт! — закричал ему Роман.

— А, живой, браток! — узнав его, весело отозвался Лукашка и понесся дальше, крутя над головой клинок.

— Ну, как дела, Антон? — озабоченно обратился Василий Андреевич к шоферу и, не дождавшись ответа, спрыгнул на землю и распахнул дверцу.

Антошка сидел, уронив голову на баранку руля; левый рукав его гимнастерки был мокрый от крови. Василий Андреевич с помощью Мишки и Романа вытащил шофера из машины, уложил на траву и стал перевязывать. Роман веткой метельника отгонял мух и кольчато-брюхих рыжих оводов, садившихся на лицо Антошки.

Покончив с перевязкой, Василий Андреевич вытер ладонью лоб и, облизывая пересохшие от жары и жажды губы, сказал:

— Хорошо бы теперь напиться воды, да такой, чтобы зубы заныли. Я раньше всегда флягу с чаем брал, а на этот раз забыл. Эх, Михаил, адъютант ты мой! — укоризненно поглядел он на сконфуженного Мишку. — Вот бы сейчас и Антона напоили. Много он крови потерял, без воды плохо ему придется.

Мишка, желая загладить свою вину, сказал:

— Поедем, товарищ Улыбин, на базу Аргунского полка. Там и воду найдем, да и фельдшер есть.

— Надо сначала Филинова дождаться.

Василий Андреевич выпрямился и стал озабоченно глядеть на юг, куда унеслись преследующие баргутов аргунцы. Там, над синеющими в мареве увалами, таяли облачка шрапнелей, глухо погромыхивали разрывы. Роман, которому хотелось поговорить с дядей, сказал:

— И смелый же ты человек, дядя! А когда это ты пулеметом владеть научился?

— В семнадцатом году в Иркутске, когда с юнкерами дрались, — ответил Василий Андреевич и, вынув из кожаной коробки бинокль, стал смотреть в сторону синеющих вдали сопок.

Скоро из-за ближних увалов появились отходившие на рысях аргунцы. Василий Андреевич проверил, заводится ли «чандлер», и стал поджидать Филинова. Все еще не приходившего в сознание Антошку снова перенесли в машину и уложили на заднее сиденье.

Филинов молодцевато подскакал к Василию Андреевичу с вытянутым вдоль правой ноги оголенным клинком. Крутнув клинком над головой, кинул его в ножны и не удержался, чтобы не похвастать:

— Хоть двоих, да зарубил. Какие будут ваши дальнейшие приказания?

«Хорош будет во взводных или сотенных командирах», — глядя на него, подумал Василий Андреевич и спросил:

— Потери сейчас большие?

— А никаких, — самодовольно рассмеялся Филинов и этим еще более укрепил Василия Андреевича в своем мнении. — Все вернулись целыми и невредимыми. Я полагаю, что и ночью мы больше испугом отделались. Правда, всех беглецов теперь не вдруг соберешь. Удирали ведь наобум, куда глаза глядят. Хвати — так самых проворных верст за сорок отсюда надо искать.

— А где может находиться сейчас Вихров-Петелин?

— Где-нибудь дальше к востоку, если остался цел. Он ведь тоже, как и я, шел в атаку впереди всех. Он, холера, и подбил меня на эту затею. Язык у него ловко подвешен. «Удайся, говорит, нам с тобой взять эту паршивую сопку, так мы утрем нос и Лазо с его пехотой, и Коп-Зор-Газу».

— Значит, во всем виноват один Вихров-Петелин? — сердито спросил Василий Андреевич. — Нехорошо, товарищ Филинов, сваливать свою вину на других. Ты не мальчик.

— Да я вовсе не сваливаю, я только рассказываю, как дело было.

— Нет, ты выгораживаешь себя. А надо честно признать свои ошибки. Впрочем, об этом мы еще поговорим. Сейчас мне некогда. Я должен довезти своего шофера до ближайшего лазарета и найти себе нового. Сам я правлю машиной плохо.

Василий Андреевич показал рукой на ближайшие увалы и распорядился сейчас же на них выставить сильные сторожевые заставы. Филинову он приказал отходить с остальными бойцами на свою базу, приводить полк в порядок и пока отдыхать.

Распрощавшись с Романом и Филиновым, Василий Андреевич сел рядом с Мишкой на переднее сиденье, к рулю, и уехал. Глядя ему вслед, Филинов спросил у Романа:

— Как он, не сильно нас поругивает?

— Совсем не ругал, — ответил Роман и, увидев среди подъезжающих казаков Тимофея, Лукашку и других посёльщиков, побежал к ним навстречу.

— Вот ты где оказался! — обрадовался Тимофей. — А мы уже считали, что пропал человек ни за понюшку. Значит, нет теперь из наших посёльщиков только двоих — Семена и Данилки.

— Данилка целый, вместе со мной улепетывал. А конь мой уцелел?

— Уцелел. Неподалеку отсюда с ним и с Семеновым конем Алешка Чепалов нас дожидается. Давай пока садись ко мне.

...К вечеру полк был на своей базе, у ключа Хара-Олуй. После проверки не досчитались в нем двадцати восьми казаков. В четвертой сотне не вернулись из боя пять человек, и одним из них был Семен Забережный.

Роман глядел на осиротевшего Семенова коня, вспоминал всю горькую и трудную жизнь Семена, и у него сжималось сердце от горя. А в небе радостно мигали цветные июньские звезды, и опять в той стороне, где был Тавын-Тологой, низко стояла над степью и равнодушно глядела на ее затуманенные просторы вчерашняя зеленоватая звезда.

IV

По дороге в Даурию Василий Андреевич нагнал грузовики, возвращавшиеся туда из караула Абагайтуевского, где стоял Коп-Зор-Газ. Он сдал Антошку начальнику автоколонны с распоряжением немедленно доставить его в лазарет, известил запиской Лазо обо всем случившемся, и с новым шофером, взятым с грузовика, поехал обратно. Ему не давала покоя мысль, как бы частная неудача под Тавын-Тологоем не привела к ухудшению положения на всем фронте. Атаман Семенов мог быстро перегруппировать свои силы и обрушиться либо на Коп-Зор-Газ, либо ударить по левому флангу пехотных красногвардейских частей в районе железной дороги. Если группа Вихрова-Петелина сильно пострадала и отошла далеко на север, наиболее вероятным будет удар по Коп-Зор-Газу, разгром которого откроет атаману путь к богатейшим во всем Забайкалье станицам Верхней Аргуни. Чтобы противопоставить маневру Противника свой маневр, нужны были свежие кавалерийские части, достаточно боеспособные. Но под руками был только Второй Аргунский полк, который следовало еще собрать, привести в порядок и дать ему по крайней мере суточный отдых.

Приехав на базу аргунцев, Василий Андреевич застал их за варкой ужина. У выбежавшего встретить его Филинова он первым делом спросил, полностью ли собрался полк и каковы в нем потери. Получив ответ, что все сотни в сборе и не досчитываются в них двадцати восьми человек, не считая пятнадцати раненых, он спросил:

— Можно найти у вас хотя бы десятка два свежих лошадей?

— Найдем, как не найти!

— Нужно сейчас же отправить сильный кавалерийский разъезд под командой смелого и опытного человека в Коп-Зор-Газ. Пока еще не поздно, надо предупредить Седякина о создавшейся обстановке. Сколько отсюда верст до Абагайтуя?

— Да шестьдесят с гаком, говорят. Значит, надо считать все семьдесят.

— Далековато. Это при самой быстрой езде займет семь часов. Сейчас восемь часов вечера, — взглянул Василий Андреевич на свои часы, — выходит, разъезд прибудет туда только утром, если по дороге ничто не задержит его. Но делать нечего, — вздохнул он, — давайте назначайте людей.

Командиром разъезда Филинов назначил Тимофея Косых. Тимофей быстро собрался и через десять минут уже стоял перед Василием Андреевичем с оседланным конем на поводу.

— Седякин там спит и видит — закатиться в гости в Маньчжурию, — сказал ему Василий Андреевич. — Так ты скажи ему, чтобы он лучше ждал гостей к себе. Пусть приготовится встретить их как следует. А то он, по-моему, чувствует себя слишком беспечно, и это может плохо кончиться.

— Будет исполнено, товарищ Улыбин, — откозырял Тимофей и вскочил на коня.

Проводив разъезд, Василий Андреевич спросил Филинова, вернулись ли связные от Вихрова-Петелина.

— Пока нет, но жду их с минуты на минуту.

— А на свои заставы воду и продовольствие отправили?

— Отправить-то отправили, да только воды маловато. С бочками у нас плохо.

— Командируйте своих интендантов за бочками в ближайшие населенные пункты. Пусть реквизируют их при содействии местных властей у наиболее зажиточной части населения. Через сутки сюда прибудут пехотные части. Снабжать пехоту водой придется вам. Мы выдвинем ее версты на две к югу от дороги Даурия — Абагайтуй, там воды тоже нет... А как вы обслуживаете своих раненых?

— Худо, конечно. Ни одного врача у нас нет. Есть на весь полк три фельдшера, взятых по мобилизации.

Все трое, как на подбор, такие коновалы, что только клизмы и умеют ставить, да водку днем и ночью дуть. Был у нас еще с Нерчинского завода запас спирта, так, не поверишь, за месяц вылакали. Собираюсь я им зубы почистить, да все руки не доходят. Доберусь еще я до них!

— Вот уж этого я не ожидал от тебя, Никодим Ильич. От фельдфебельских замашек надо отвыкать. В Красной гвардии рукоприкладство — вещь недопустимая. Применяй лучше дисциплинарные взыскания... Да, так мы, может быть, все-таки зайдем к твоим фельдшерам?

— Зайдем, зайдем, — с готовностью ответил Филинов и повел Василия Андреевича в полковой околоток.

На луговине, у самого ключа, стояли три больших палатки из голубоватого брезента. В одной из них жили фельдшера и находились ящики с аптекой, в двух других лежали раненые и больные.

Усатый упитанный фельдшер с тройным подбородком и наголо обритой головой выбежал из ближайшей палатки навстречу начальству. Лихо отбив строевой шаг, он кинул короткопалые пухлые руки по швам и зычно отрекомендовался:

— Старший фельдшер Бянкин, начальник медицинской службы полка!

— Здравствуйте, товарищ Бянкин, — протянул ему руку Василий Андреевич. — Разрешите осмотреть ваше хозяйство?

— Пожалуйста, пожалуйста, товарищ помощник командующего, — положив руку на грудь, растаял в улыбке Бянкин. — С чего угодно будет начать осмотр?

— Предоставляем это на ваше усмотрение.

— Тогда пожалуйте сюда, — показал Бянкин на палатку, из которой выбежал, и посторонился, пропуская вперед Василия Андреевича и Филинова. Войдя следом за ними и бочком забежав вперед, он сказал: — Здесь находится наша аптека — святая святых, так сказать, и одновременно, из-за стесненных обстоятельств, — наше жилье.

Палатка была просторной и высокой. Посредине ее стоял поддерживающий крышу толстый бамбуковый шест. К шесту прислонился выкрашенный белой краской столик, на котором стояли десятилинейная лампа и графин не то с водой, не то с водкой. Левую сторону палатки занимали зеленые, окованные железом сундуки с надписями на крышках: «Аптека Второго Аргунского полка». Направо, на одной из коек, застланных синими одеялами, валялась украшенная алой муаровой лентой гитара с инкрустациями на деке, на другой — рассыпанная колода китайских карт и лист бумаги с записями незаконченной «пульки».

— Как обстоит дело с медикаментами? — поинтересовался Василий Андреевич.

— Не блестяще. Проще сказать — плохо. Имеются только йод, сулема, марля и спирт, к сожалению, — в весьма и весьма ограниченном количестве. А спирт мы, знаете ли, расходуем больше всего. Чтобы поковыряться у человека в ране или сделать перевязку, приходится подносить ему стаканчик этого испытанного средства.

Заметив ироническую улыбку Василия Андреевича и ехидный взгляд Филонова, Бянкин развел руками и, в новом приступе красноречия, продолжал:

— Конечно, это не идеальный выход. С высоты современной медицины это просто дичь, товарищ Улыбин. Но что нам делать, если о болеутоляющих и снотворных средствах остается только мечтать? Я буквально десятки раз обращался с докладными по всем инстанциям, я просил, я требовал. Может быть, вы поможете, товарищ Улыбин, вырвать где-нибудь самую малую толику необходимых нам медикаментов? Я даже списочек могу составить для вас.

— Постараюсь, но многого не обещаю. Мы и так совершенно опустошили аптеки Читы и других городов, вплоть до Иркутска.

— Ну что же, будем благодарны и за немногое. Разрешите следовать дальше?

Рядом, в другой палатке, находились раненные в последнем бою казаки. Лежали они полукругом у стен, на разостланных на земле войлоках, покрытых желтыми бязевыми простынями. Подушек не было ни у кого, их заменяли шинели и тужурки. — Одеяла были из солдатского сукна, от них пахло затхлостью и неистребимым дурманящим запахом карболки. Большинство казаков были ранены легко. Тяжелых было только двое. Один из них, курчавый, с разрумянившимся от жара лицом, метался в бреду и что-то невнятно бормотал. С другим, положенным на широкий топчан, заменявший перевязочный стол, возились два фельдшера. Они пытались извлечь у него засевший в мякоти бедра осколок японской гранаты. У раненого рябое курносое лицо было мокрым от пота.

— А-а-а... ах! — напрягаясь всем своим крупным телом, вскрикивал он от невыносимой боли и ругался забористой казацкой руганью.

— Потерпи, Лопаткин, потерпи самую малость, — упрашивал раненого рыжий фельдшер, державший его привязанные к топчану ремнями волосатые и ширококостные руки.

— Что, плохо, брат Лопаткин? — спросил Филинов.

— Как калеными щипцами рвут. Скажи, чтобы хоть водки подали.

— А не повредишь себе?

— Ни черта, мы привычные, — попытался улыбнуться казак и тут же дико вскрикнул: — У-ух!..

— Ну вот и все, — сказал в это время торжествующим голосом фельдшер. — Вот какой иззубренный, — поддев на ланцет, показал он осколок, на острых, рваных краях которого висели волокна мяса. — Возьмешь его себе на память.

— Оставь его себе, а мне лучше выпить дай.

Фельдшер вопросительно взглянул на Бянкина, а тот, в свою очередь, на Василия Андреевича. Видя, что помощник командующего явно расположен к Лопаткину, Бянкин извлек из кармана коричневых своих галифе связку ключей, отомкнул стоявший у входа желтый шкафчик и достал оттуда бутыль со спиртом. При виде бутыли сидевшие на своих постелях раненые сразу беспокойно заворочались. Бянкин налил полный стакан и поднес Лопаткину. Тот выпил стакан единым духом и удовлетворенно крякнул.

— Ну, теперь все. Теперь я буду спать. Тащите меня на постель.

— Эх-ма! — невольно вырвалось у одного из раненых, когда бутыль была быстро спрятана в шкафчик. — Хоть бы понюхать дали!

— Не могу, — скрестив молитвенно на груди пухлые, как у купчихи, ладони, не сказал, а пропел Бянкин. — Наши ресурсы иссякают. А если вам потакать, они иссякнут сегодня же. Вы ведь готовы цистерну зараз выпить...

Когда вышли из палатки, Василий Андреевич сказал Филинову:

— Да, и народ, брат, у нас! Крепок! Такую боль вытерпеть без наркоза не всякий может. Плохо у нас обстоит дело с медицинской помощью. И ничего тут не поделаешь, если на весь фронт имеется всего четыре врача-хирурга. Придется, очевидно, одного из них прислать к вам, — обратился он к вышедшему проводить их Бянкину. — Пусть он обслуживает и ваш полк и отряд Вихрова-Петелина.

— Это будет просто благодеяние, товарищ Улыбин! — расцветая в притворной улыбке, воскликнул Бянкин, хотя в душе был огорчен. С приездом хирурга его привольная жизнь должна была кончиться. Он знал по опыту, какой беспокойный и требовательный народ эти хирурги.

Василий Андреевич попрощался с ним и отправился с Филиновым в штабную палатку.

Синяя сумеречная мгла заливала степной простор. На юго-востоке вспыхивали в вершинах высоких, клубящихся облаков голубовато-белые зарницы. Аргунцы уже поужинали и теперь сидели вокруг бивуачных костров, занимаясь каждый своим делом. Одни чинили одежду или обувь, другие чистили винтовки, натачивали шашки. У одного из костров большая группа бывших фронтовиков пела песню, вынесенную из гор многострадальной Армении. Чей-то красивый, сильный тенор, четко и как бы играючи выговаривая каждое слово, заводил, а десятки высоких и низких голосов подхватывали взволнованно и гордо звучавший мотив еще не знакомой Василию Андреевичу песни:

По снегам в ночную пору
Обходили без дорог
Арарат — крутую гору,
Ван — турецкий городок.
Выше туч, да древних скалах,
В царстве ветров и орлов,
Турки видели удалых
Забайкальских казаков

И песня, и вид живописно раскинувшихся палаток, пылающих костров, грозного неба вдали взволновали Василия Андреевича. Он вспомнил все пережитое за день и неожиданно для себя удивился тому, как сложилась его судьба, какой захватывающей, значительной жизнью живет он теперь. И он снова почувствовал в себе суровую готовность к любым опасностям и невзгодам, чтобы оправдать доверие большевистской партии, пославшей его на трудный и ответственный пост.

— А ты, товарищ Улыбин, сегодня ел? — вывел его из состояния задумчивости Филинов.

— Кажется, нет, — подумав, ответил он.

— Вот уж это никуда не годится! Так ты живо из сил вымотаешься. И неужели у тебя в животе не ноет?

— Теперь заныло, — ответил, смеясь, Василий Андреевич. — Зря ты мне напомнил об этом, теперь как хочешь, а должен покормить меня.

Приведя его к себе в палатку, Филинов распорядился об ужине. Адъютант его, человек расторопный, живо сбегал на кухню и принес оттуда бачок дымящихся жирных щей, буханку хлеба и бутылку китайской водки. От водки Василий Андреевич наотрез отказался, но бачок со щами опустошил до дна, съев при этом чуть не полбуханки.

Пока он ужинал, вернулись связные от Вихрова-Петелина. Оказалось, петелинцы пострадали гораздо сильнее аргунцев. Одних без вести пропавших насчитывалось у них до двухсот человек. Вихров-Петелин подозревал, что добрая половина тех, кто не вернулся на базу, разбежались по домам. Во всем случившемся петелинцы винили своих командиров и требовали их переизбрания.

Выслушав сообщение связных, Василий Андреевич решил немедленно ехать к петелинцам. Нужно было спасать отряд от полного разложения. Филинов попробовал отговорить его от рискованной ночной поездки по местам, где, возможно, уже рыщут разъезды противника. Но озабоченный Василий Андреевич только отмахнулся от него и попросил дать ему в проводники хорошо знающего дорогу человека. Филинов, думая, кого бы послать с ним, вспомнил, что Роман Улыбин трижды ездил с разъездом на базу петелинцев, и решил послать его.

Роман лежал под патронной двуколкой, завешенной с боков брезентом, и слушал, как разговаривали между собой у ближайшего костра казаки Аргунской станицы. Один из них допрашивал соседа придирчивым, поучительным тоном:

— Слушай, борода, а ты знаешь ли, кто такой Ленин?

— Нет, не слыхивал, паря. Аркинского купца Оленина, что с семеновцами удрал за границу, знаю, а Ленина что-то не припомню.

— Тю, дура! Воюет за советскую власть и не знает, кто такой Ленин! Да ты что, вчера родился?

— Не вчера и не в один год с тобой, слава богу, — задетый за живое, сердито ответил бородатый.

— Это почему же «слава богу»? — полюбопытствовал кто-то со Стороны.

— Потому что в тот год все дураки родились, а я придурковатым никогда не был. Чем зубы надо мной скалить, пусть сам Мирошка про Ленина скажет, а потом посмотрим, кого из нас дурой-то звать.

Стало ясно, что бородатый прежде хитрил, а теперь сам перешел в наступление. Заинтересованный Роман приподнялся на локтях. У костра засмеялись.

— Давай говори, Мирон, раз ты такой грамотный.

— И скажу!.. Ленин — это самый главный большевик. Ясно тебе?

— Это, паря, давно известно. Мы еще на германском фронте про это слыхали. А ты, чем других учить, лучше послушай, что я скажу. Ты знаешь, что Ленин у нас в Забайкалье был?

— Неужели был? — теперь уже без всякой заносчивости, совсем другим тоном спросил Мирон.

— А как же ты думал? — продолжал бородатый. — Он ведь в Горном Зерентуе каторгу отбывал. Царь его так боялся, что аж вон куда упрятал.

— Откуда это тебе известно? — послышались недоверчивые голоса. — Поди, сам придумал?

— Ничего не придумал. Раз говорю, значит доподлинно известно. Сидел он там после девятьсот пятого года. Самым секретным арестантом был. Имени его даже сам начальник каторги не знал, числился он у него под номером. Обращались с ним шибко строго: в камере кандалов не снимали, а на окно, кроме решетки, деревянный кошель приделали, чтобы он не видел, что на воле делается. Только он все равно знал. Как только начинало светать, прилетали к тюрьме голуби и на кошель его окошка садились. Были те голуби, видать, не простые — ученые были. Приносили они ему с воли вести от верных друзей-товарищей, а назад с его письмами улетали и несли их по всей России-матушке.

— Что-то, паря, уму непостижимо, — снова усомнился кто-то. — Как же голуби его находили?

— Этого тебе толком я не могу объяснить. А что был Ленин в Зерентуе и убежал оттуда — это доподлинно известно. Все вы, небось, слышали перед германской войной, что в Зерентуйской тюрьме был большой подкоп обнаружен? Тогда везде только об этом и говорили. Вот и вызволили его через этот подкоп друзья-товарищи. Об этом лучше всех должен знать Василий Улыбин. Он соврать не даст — подтвердит, он ведь тоже на Зерентуйской каторге тогда страдал.

— Выходит, Ленин и на нашу жизнь насмотрелся, — после долгого молчания опять заговорили у костра.

— Подвернется случай — обязательно в той тюрьме побываем и камеру, в которой он сидел, и подкоп поглядим...

Дальнейшего Роман не дослушал. Его нашел ординарец Филинова и передал приказ немедленно явиться в штабную палатку.

— Ну, как твои ноги, Роман? — спросил его Василий Андреевич, когда он явился туда. — Сможешь поехать сейчас со мной к Вихрову-Петелину?

— Могу. Ехать — не пешком ходить, — улыбнулся Роман, польщенный тем, что дядя приглашает его ехать с собой.

Было уже темно, когда Василий Андреевич, Мишка и Роман выехали с бивуака. Роман рассказал только что услышанный рассказ бородатого аргунца и спросил:

— Правда ли это, дядя?

— Нет, — ответил Василий Андреевич, — Владимир Ильич на Зерентуйской каторге не был. Это, очевидно, одна из легенд, сложившихся в народе. Интересно. Вернусь к себе — обязательно запишу, ты мне напомни...

Молчаливую степь то и дело освещали вспышки грозовых разрядов. Облака клубились и пенились прямо над ними. С минуты на минуту должен был разразиться ливень. Роман сидел рядом с шофером и показывал ему, куда ехать, так как все время ехали без дороги, по степной целине. При свете молний он хорошо различал знакомые кустарники, россыпи камней, увалы и чувствовал себя уверенно. Но шофер все время ругался, он не привык ездить наугад да еще поминутно ослепляемый блеском молний. «Чандлер» часто вилял из стороны в сторону, буксовал в зарослях густой полыни и на песчаных откосах увалов. От напряжения шофер весь взмок и то и дело просил Романа дать ему закурить. Василий Андреевич, доверившись Роману и Мишке, спокойно дремал в задке автомобиля, запахнувшись в шинель.

Вдруг степь озарилась от края до края белым светом, прогремел, сотрясая землю, гром, и сразу же хлынул ливень. Ехать дальше было немыслимо пришлось остановиться и искать спасения от лившихся с неба потоков под брезентом, который оказался в багажном ящике.

Ливень, постепенно слабея, продолжался больше часа. Когда он, наконец, стих, на востоке уже начало белеть. Мокрые и голодные, добрались они до базы петелинцев только утром и попали как раз на отрядный митинг.

У подошвы крутой, с каменистой россыпью сопки белели широко раскиданные палатки, дымились многочисленные костры. В центре бивуака сбились в тесный, буйно горланящий круг петелинцы. Они не заметили, как подкатил низенький, с набившейся в радиатор травой «чандлер», от которого, как от загнанной лошади, шел пар.

У одной из палаток сидел и сушил над костром рубаху немолодой боец с забинтованной рукой на перевязи. Василий Андреевич и Роман подошли к нему, поздоровались. Он вскинул на них глубоко запавшие, слезящиеся от дыма глаза и равнодушно откликнулся на приветствие вялым баском. Василий Андреевич спросил, что происходит у них в отряде.

— Буза идет, — безнадежно махнул здоровой рукой боец, опуская на колени рубаху. — Чуть свет принялись митинговать и все не могут кончить. Вздумали новых командиров выбирать, да никак не найдут таких, чтобы всем по душе пришлись.

— А ты что же не митингуешь?

— Мне теперь это ни к чему. Мне теперь все Яковы одинаковы. Отвоевал я свое. Сижу вот и думаю, как дальше жить буду. С одной-то рукой не шибко развернешься, а у меня шесть человек детей мал мала меньше.

— Ну, если разобьем Семенова, с голоду не умрешь.

Советская власть и тебе поможет, и детей твоих на ноги поставит. А что у тебя с рукой? Может быть, ее можно еще вылечить?

— Где уж вылечишь, ежели три пальца оторвало! Новых-то ведь не сделают. А вы, товарищи, дали бы мне закурить.

Роман торопливо вытащил из кармана кисет и щедро угостил бойца махоркой. Поговорив с ним, пока он свертывал себе одной рукой цыгарку, Василий Андреевич направился к митингующим. Роман поспешил за ним.

Решительным шагом Василий Андреевич подошел к толпе. Никто из бойцов не обратил на него никакого внимания. На телеге, заменявшей трибуну, стоял в это время широколицый и большеротый детина с начесанным на правый глаз вьющимся русым чубом. Размахивая коричневыми от загара кулачищами, он надсаживался в крике:

— Хрен редьки не слаще! Вихров плох, а Митрошка Шеломин еще хуже. Он до ста считать не умеет, а его хотят командиром сделать. Такой накомандует!.. Уж если приспичило нам нового командира выбирать, так выберем Белошапкина.

— Катись ты со своим Белошапкиным!..

— Нашел кого подсовывать!.. У него под шапкой с семью собаками ума не найдешь! — закричали бойцы, стоявшие впереди Василия Андреевича и Романа.

Тотчас же на них напустились другие, которые были за Белошапкина, и вспыхнул невообразимый гвалт.

Шум продолжался до тех пор, пока чубатый детина не убрался с телеги и не появился на ней новый оратор. Это был почти квадратный здоровяк, необычайно спокойный и самоуверенный. Круглое лицо его, обрамленное седоватыми баками, было мужественным и красивым. Начал он с того, что всех обругал и высмеял. Его, невидимому, хорошо знали и относились к нему с уважением. На ругань его не обиделись, а замолчали и с готовностью стали ждать, что скажет он дальше.

— Ну, чего вы орете, как свиньи перед дождем? Чего, я вас спрашиваю? Так мы этот базар никогда не кончим. Приехали мы на войну, а не на свадьбу, и нечего жаловаться, что нас не вином, а свинцом угостили. Тут до меня один, у которого чуб кандибобером, вроде как бы обижался, что у Семенова пушки и пулеметы, а у нас берданки с дробовиками. Об этом мы знали еще тогда, когда на фронт ехали. Так чего же теперь жаловаться на это? Не жаловаться надо, а винтовки и пулеметы себе в бою добывать и не бегать, как бараны, от каждого выстрела. Виним мы теперь своих командиров, всех собак на них вешаем, а ведь затевали они атаку с нашего согласия. Все мы за нее голосовали. Давайте лучше не командиров менять, а насчет порядка подумаем.

— А ведь он верно говорит! — сказал стоявший рядом с Романом боец.

Точно такие же возгласы раздались со всех концов, и хотя вслед за этим снова вспыхнули крики и споры, но уже было очевидно, что в настроении бойцов произошел перелом. Василий Андреевич решил воспользоваться этим и начал энергично проталкиваться к телеге. Роман с замирающим сердцем следил за ним.

— Это кто такой? — спросил у него сосед слева.

— Помощник Лазо. Правая его рука.

— Да ну? — удивился боец и моментально передал эту новость дальше.

Пока Василий Андреевич пробивался к телеге, весть о его приезде уже полетела по отряду.

Сильным и ловким движением поднялся Василий Андреевич на телегу, выпрямился и поднял руку.

— Товарищи! Я помощник командующего фронтом. Я знаю все, что произошло. Многих бойцов отряда не досчитываетесь вы сегодня в своих рядах. За дело народа, за власть Советов сложили они свои головы. Почтим же их память, товарищи! — и он сорвал с головы фуражку.

Растроганные его словами, обнажили головы бойцы и застыли в молчании.

— Товарищи красногвардейцы! — оборвав тишину, поднял Василий Андреевич правую руку и заговорил, не напрягая голоса: — Долгое время мы шли вперед, не встречая серьезного сопротивления. Разбитые под Оловянной и Ключевской, семеновцы панически отходили к границе, и многим тогда казалось, что мы легко и быстро покончим с ними. Но вы на собственном горьком опыте убедились, «то выбить семеновцев с последнего клочка советской земли не так-то легко, Тавын-Тологой оказался слишком крепким орешком, его с налету не раскусишь. По данным нашей разведки, на этой сопке установлено шесть батарей полевых и горных орудий и больше пятидесяти пулеметов. Защищают ее офицерские роты Особого маньчжурского отряда и рота переодетых в русскую форму японских солдат. Сидят они в траншеях, прикрытых проволочными заграждениями, фугасами и волчьими ямами.

В толпе раздались удивленные возгласы. Возле телеги рыженький мужичок в широченных приискательских штанах развел руками и простодушно сказал:

— Гляди ты, чисто острог... А ведь мы, грешным делом, думали...

Что именно думал мужичок, похожий в своих штанах на бабу в юбке, Василий Андреевич так и не узнал.

— Помолчи ты, кикимора! — зыкнул на мужичка рослый, угрюмого вида сосед в надвинутой на самые брови войлочной шляпе величиной с тележное колесо.

Словно поперхнувшись, тот умолк и укоризненно закачал головой. Василий Андреевич пристально поглядел на него, собираясь с мыслями.

— Многие после сегодняшней неудачи усомнились в возможности нашей победы. Но разбить Семенова мы можем! Силы для этого есть. Не хватает нам только умения и крепкой воинской дисциплины. Немало еще у нас людей, которые боятся дисциплины, как чорт ладана. Стоит только заговорить о ней, как начинают кричать, что это «старый прижим». В результате бывает, что нужно идти в бой, а у нас начинают митинговать: стоит ли? Грешат этим очень многие отряды, в том числе и ваш. Вы, как я знаю, только удираете без голосования. Не мешало бы вам поучиться дисциплине у наших рабочих отрядов. Нечего вам позорить себя.

— Верно, товарищ Улыбин! — густейшим басом отозвался красногвардеец в войлочной шляпе, и множество голосов поддержало его.

Всюду послышались оживленные восклицания, смех. Правда, высказанная прямо в глаза, не обидела, а развеселила людей. Порядки, царившие в отряде, показались им вдруг действительно нелепыми. А Василий Андреевич все так же резко и уверенно говорил о том, что давно заботило самых сознательных и дальновидных, из красногвардейцев.

— Вот вы затеяли митинг, — сказал он в заключение, — а обезопасить себя от возможного налета не подумали. У вас не выставлено ни одного наблюдательного поста. Так когда-нибудь вас окружат и раскатают в пух и прах. С этой беспечностью пора покончить. В напрасной гибели многих своих товарищей вы вините сейчас своих командиров. Но виноваты не одни командиры, виноваты вы все. Как помощник командующего фронтом, я приказываю: митинг немедленно прекратить, командирам — продолжать выполнение своих обязанностей, бойцам — готовиться к выступлению на передовые позиции. Я требую этого потому, что сегодня каждый человек на фронте нужнее; чем сотня бойцов в тылу.

Роман думал, что раздадутся крики протеста и дяде придется снова убеждать и доказывать. Но красногвардейцы молчали и не шевелились, словно еще чего-то ждали. Тогда Василий Андреевич подозвал к себе Вихрова-Петелина и сказал ему несколько слов. Вихров-Петелин оживился, торопливо подкрутил усы и повернулся к толпе.

— По местам, товарищи бойцы! — уверенно скомандовал он фельдфебельским певучим голосом и потише добавил: — Поговорили, хватит.

— Давно бы так, командир, — отозвался чей-то добродушный голос.

Люди заговорили, засмеялись и начали расходиться.

Василий Андреевич тут же устроил небольшое совещание с командирами. Вихрову-Петелину дал крепкую головомойку за несогласование своих действий со штабом фронта и предупредил, что в случае повторения таких фактов он пойдет под суд. Вихров-Петелин, довольный тем, что Василий Андреевич не стал распекать его при бойцах, не обиделся на выговор и дал честное слово навести в бригаде порядок.

Через два часа бригада выступила на позиции.

V

Когда все побежали с Тавын-Тологоя назад, — побежал и Семен Забережный. В ту же минуту его резко толкнуло в левую ногу, и он стал казаться себе необыкновенно высоким. С каждым мгновением земля, по которой он бежал, становилась все неустойчивее и дальше от его глаз. Он видел ее словно с колокольни, и вид ее вызывал головокружение и тошноту. Потом он споткнулся и, взмахнув руками, упал в бездонный провал, полный черных и красных кружащихся пятен.

Очнулся Семен от разлитой вокруг тишины. Над степью плыли розовые клочья редеющего тумана. В сыром воздухе сильно пахло пороховой и железной гарью. Это был запах, давно знакомый старому батарейцу. Он сразу понял, что до неприятельских позиций рукой подать. От страха очутиться в плену его передернуло и зазнобило. Он торопливо огляделся кругом, ища свою винтовку. Она валялась тут же, в траве, холодно поблескивая сталью затвора.

Семен перевязал свою рану бинтом из желтой бязи, заткнул за пояс сырой от крови снятый с ноги сапог, подобрал винтовку и, опираясь на нее, как на посох, заковылял в ту сторону, где дымно краснели облитые зарей облака. Думал он только об одном: убраться подальше от Тавын-Тологоя, пока не растаял туман. Каждый неловкий шаг причинял острую боль. Он морщился, стискивая зубы, но все шел и шел.

Степь становилась меж тем все светлее и просторнее, только на западе стояла еще стеной синева уходящей ночи. Не проковылял Семен и километра, как золотом и киноварью окрасились макушки увалов. Из-за голубой черты на востоке стремительно выплыло солнце, веселое и большое. Широкий веер, брызжущий и слепящий, развернулся над всей огромной степью, уперся в синюю стену на западе и растопил ее. И сразу же то тут, то там стали круто взмывать в вышину голосистые жаворонки, весело затявкали, вылезая из нор, тарбаганы. Пара красных турпанов пронеслась над головой Семена. Языками пламени блеснули под солнцем их крылья.

Поднявшись на пригорок, Семен остановился и стал из-под ладони разглядывать степь. На севере увидел он крошечные фигурки людей, вразброд отходивших к дальним увалам. Он догадался, что это свои, и поплелся в том же направлении. В это время позади туго бухнуло раз, другой и третий. Там, где смутно маячили в травах люди, стала рваться шрапнель. Семен оглянулся на Тавын-Тологой и покрылся потом. Из-за восточного отрога сопки густо вываливала конница, на скаку развертываясь в лаву. Уйти от нее нечего было и думать. Нужно было прятаться. В отчаянии огляделся он по сторонам. Неподалеку виднелась убитая лошадь в седле. Задними ногами она завалилась в воронку от снаряда.

Семен лег, чтобы его не заметили, и пополз к воронке. Очутившись в ней, принялся мучительно думать, что предпринять. Воронка была плохим укрытием, и единственное, что можно было сделать, — притвориться убитым. От вывороченных внутренностей лошади шла невыносимая вонь. Но делать было нечего. Преодолевая отвращение, лег Семен навзничь на самое дно воронки, вымазав лоб и щеку рыжей от крови сырой землей, и стал ждать, что будет.

Топот конницы приближался. Все теперь зависело от простой случайности. Вздумай какой-нибудь семеновец снять с лошади седло или обшарить «убитого» — и все будет кончено. Сквозь полуприщуренные веки увидел Семен, как круто осадил над воронкой гнедого лоснящегося коня казачий офицер в защитной фуражке с белой кокардой. Почувствовав запах тлена, офицер мотнул головой и дал поводья нетерпеливо рвущемуся вперед коню. Семена обрызгало песком из-под конских копыт, и на время опасность миновала.

Не рискуя покинуть воронку, он закидал кое-как землей внутренности лошади, отодвинулся как можно дальше от них и стал смотреть в ту сторону, куда ускакала конница. И тут он почувствовал первый приступ жажды. Он попробовал жевать еще влажный от росы острец, и это несколько освежило его. Но солнце припекало все сильнее и сильнее. Сперва оно навевало только дремоту, потом — вялость и безразличие ко всему. Когда же роса испарилась и нагрелся песок, в голове застучали назойливые молоточки, огненные круги замелькали перед глазами. Жажда делалась все сильнее и все мучительнее.

В полдень семеновская конница беспорядочно пронеслась обратно. Преследовавшие ее красногвардейцы, не доскакав до Семена каких-нибудь трехсот шагов, были обстреляны из орудий с Тавын-Тологоя и врассыпную умчались назад. Тогда Семен оставил воронку и сначала полз, а потом шел, пока не выбился из сил. Упав под кустиком полыни, лежал в полубреду, облизывая спекшиеся губы, и видел перед собой то бурлящий в камнях ключ, то речку в прохладной тени кустов. Но стоило ему только припасть к воде, как она мгновенно исчезала куда-то, а затем уже издали манила его к себе, серебрясь и волнуясь.

Спас его начавшийся ночью ливень. Промоченный до последней нитки, очнулся он и, подставляя под ливень фуражку и пригоршни, скоро напился вволю. Но зато его стал донимать голод. Чтобы согреться, он поднялся и побрел наугад туда, где погромыхивала уходящая туча.

Утром на одном из увалов наткнулся Семен на захваченных и зарубленных семеновцами красногвардейцев. Было их человек сорок. Раздетые догола, лежали они беспорядочной кучей, обезглавленные все до одного. Отрубленные головы с отрезанными ушами и выколотыми глазами были старательно уложены кому на грудь, кому на спину. Семен узнал одну голову с оскаленными зубами, с рыжим ежиком жестких волос. Принадлежала она орловскому казаку Фильке Чижову, который только вчера вечером приставал к Семену, предлагая меняться конями.

Это зрелище опалило его злостью, прибавило ему силы. Стиснув зубы, заковылял он прочь от страшного увала...

* * *

...Возвращаясь из отряда Вихрова-Петелина, Василий Андреевич и Роман увидели бредущего по степи человека.

— Да ведь это наш Семен, дядя, — еще издали узнал человека Роман.

— Какой Семен?

— Да Семен Забережный, — и он окликнул его.

— Что же это ты расписался, дружба? — пошутил Василий Андреевич, здороваясь с Семеном.

— Ранили, паря. Ну да ничего, отдышусь. Рана-то пустяковая. Это меня жара да голод доняли. Насмотрелся я, Василий Андреевич, за эти сутки такого, что помирать мне никак нельзя, — и он рассказал о зарубленных красногвардейцах.

— Зачем же это уши-то им понадобилось обрезать? — спросил у дяди Роман.

— У Семенова с баргутами существует договор, по которому он за каждую пару ушей платит им по царскому золотому.

Василий Андреевич торопился с докладом к Лазо в Даурию и решил доставить туда же, в госпиталь, и Семена. Роману пришлось поехать с ним, чтобы вернуться в свой полк с попутной машиной. Василий Андреевич посадил его на переднее сиденье с шофером, а сам устроился рядом с Семеном и Мишкой на задних местах.

Семен был в состоянии того возбуждения, которое наблюдается у раненых, когда им делается ясно, что они будут жить. Выражалось это возбуждение в необычайной для него разговорчивости. Сперва он все расспрашивал Романа о своих однополчанах, а потом принялся донимать Василия Андреевича. Тот хотя и посмеивался про себя, но отвечал на его расспросы охотно.

Затем Семен неожиданно погрузился в раздумье.

В степи тем временем стало совсем темно. В небе высыпали густо звезды, и только на западе еще дотлевала заря. Роман уже думал, что Семен заснул, когда вдруг услышал его слова:

— Давно я, Василий Андреевич, ищу знающего человека, чтобы спросить.

— О чем?

— Да вот о звездах.

— О звездах? — переспросил Василий Андреевич.

— А почему это тебя заинтересовали звезды?

— Слыхал я, что будто бы и на звездах люди живут. Только, по-моему, брехня это.

Слушавшие Семена Мишка и Роман расхохотались. Василий Андреевич, усмехнувшись, покрутил усы и принялся объяснять Семену устройство вселенной.

— Ну и ну! До многого же ты на каторге дошел! — не переставал удивляться Семен и под конец сделал самый неожиданный для всех вывод: — Выходит, богу-то и притулиться на небе негде, раз оно одна пустая видимость. Только как же об этом стало известно, ежели там никто не бывал? А потом, хоть ты убей меня, не могу я себе представить, чтобы звездам и свету белому не было ни конца, ни края. Вот как подумаю сейчас об этом, так ум за разум заходит. Должен же где-то быть всему край, — уже не требуя от Василия Андреевича ответов, он сам с собою разговаривал все тише и тише, пока не задремал.

С мягкой усмешкой Василий Андреевич заботливо накинул на него свою шинель.

VI

Тревожною жизнью зажили пограничные станицы после ухода молодых казаков на Даурский фронт. За Аргунью появились шайки китайских хунхузов. Они разоряли казачьи заимки в Маньчжурском Трехречье, грабили и убивали китайских купцов. К лету Аргунь сильно обмелела, и хунхузы стали наведываться на русскую сторону. Они заезжали далеко в глубь Восточного Забайкалья, нападая на золотые прииски в тайге. Много старательских артелей вырезали они в тот год.

В первой половине мая среди ясного дня угнали хунхузы общественный косяк из поселка Михайловского и на виду у пахавших в стели казаков переправили его через Аргунь. А через неделю дошла очередь и до Мунгаловского.

Человек сорок вооруженных до зубов грабителей облюбовали на выгоне гулевых кобылиц, ходивших под старым чепаловским Беркутом. По утреннему туману с диким гиканьем прогнали они косяк мимо Бородинской заимки. Хозяин заимки немедленно послал своего работника известить об этом Чепаловых.

В Мунгаловском народ расходился от воскресной обедни, когда работник прискакал туда. Тотчас же казаки, имевшие в косяке своих кобылиц, снарядились в погоню. Другие казаки, и в том числе Северьян Улыбин, поехали помочь им. Повел их Елисей Каргин.

Они настигли хунхузов под вечер на берегу Аргуни и атаковали в конном строю. Хунхузы встретили их огнем ручных пулеметов, убив коня под Епифаном Козулиным. В полной растерянности мунгаловцы повернули назад и скрылись за ближайшим бугром.

Потерпев неудачу, казаки наотрез отказались преследовать хунхузов дальше. Напрасно уговаривал их Каргин идти за границу, соблазняя богатой добычей. Вооруженные в большинстве одними шашками, они не рискнули на это, а отправились домой. Каргин, Северьян Улыбин и Епифан обругали их трусами и отстали от них, решив заехать в станицу Чалбутинскую, к родственникам Епифана, братьям Волгиным. У них Епифан надеялся выпросить коня для обратной дороги.

Волгиных было три брата: Христофор, Евлампий и Александр. Жили они все вместе и слыли в станице первыми богачами. Христофор за русско-японскую войну имел три георгиевских креста, младший, Александр, вернулся с германской в чине хорунжего. Евлампий из-за бельма на левом глазу к строевой службе не годился, но славился как замечательный джигит и охотник. В Трехречье Волгины арендовали у китайцев целую падь. Там они сеяли хлеб, косили сено и держали весь свой скот. Появление хунхузов заставило их перегнать свои стада на русскую сторону, на тесный и бедный выгон, в пыль истоптанный станичным скотом. Братья проклинали хунхузов на чем свет стоит.

Мунгаловцев они встретили радушно. Узнав, какой случай привел их в Чалбутинскую, все трое вызвались ехать с ними отбивать косяк. Каргину и Северьяну это предложение сразу пришлось по душе, но Епифан согласился лишь после того, как Волгины пообещали заседлать для него одного из лучших коней. Тотчас же Христофор послал гонцов за соседями, которых решили взять к себе в компанию.

Ночью, перед рассветом, отряд из десяти человек вброд перешел Аргунь и, минуя пограничный китайский кордон, направился в глубь Трехречья. До полудня держали они путь по Хайларскому тракту. Не обнаружив следов косяка, круто повернули на восток и пошли к синеющим предгорьям Хингана. Скоро начались густые заросли орешника. Миновав их, наткнулись в глухом ущелье на поле цветущего мака. На крохотном участке зеленели грядки редиски и лука. Старый китаец в широкополой соломенной шляпе поливал их из жестяной лейки. При виде казаков он затрясся всем телом, выронил из зубов серебряную ганзу и начал отвешивать им поклон за поклоном.

— А, здрасьте, давно не видались! — рассмеялся Евлампий и спросил его по-китайски о хунхузах.

Старик быстро, с присвистом залопотал что-то на своем языке и все показывал обкуренным пальцем на ближний косогор. Евлампий перевел его слова. Старик говорил, что еще по утренней росе какие-то люди прогнали через косогор много лошадей. Казаки заторопились, погнали коней.

Выехав на косогор, они убедились, что старик сказал правду. Трава была примята множеством копыт. Кое-где попадался еще не засохший конский помет.

— Теперь догоним, — уверенно заявил Евлампий. — Хунхузня гонит косят не в Хайлар, а через хребты на Цицикар.

К вечеру перевалили два лесистых хребта, оставили за собою студеный и быстрый Хаул и заночевали в заброшенном балагане углежогов. Назавтра, во второй половине дня, увидели казаки далеко впереди себя темное облачко. Оно тихо двигалось и уходило широкой травянистой падью к далеким сопкам.

— Вот они, разбойники! — закричали враз Христофор и Евлампий. — Сами умыкались и косят умыкали.

Скоро ночевать остановятся.

Хорошо зная местность, Волгины безошибочно определили, где остановятся на ночлег хунхузы, и решили, что торопиться незачем. Измученный двухсуточным перегоном без отдыха, косяк шел из последних сил. После короткого привала казаки быстро настигли его и скрытно двигались по его следам.

На ночевку хунхузы остановились на берегу Дербула — средней реки Трехречья. Выбрали они сухую, просторную луговину, над которой возвышалась скалистая сопка с деревом на макушке. С одной стороны луговину огибало узкое длинное озеро, протокой соединявшееся с Дербулом, с другой — обступил болотистый лес. Загнанные на луговину лошади могли всю ночь пастись без присмотра.

На сопке хунхузы поставили часового, а сами развели костры и занялись приготовлением ужина. Казаки спешились и осторожно приблизились по кустам к бивуаку, от которого чуть ли не на версту пахло поджаренным на бобовом масле луком.

Залегли и начали совещаться. Решили, что ночью Евлампий и Каргин с Епифаном заберутся на сопку и снимут часового. Тем временем все остальные залягут на бугре за лесом и на берегу озера. Когда рассветет, с сопки начнут бить хунхузов на выбор. Они кинутся либо в лесок, либо к Дербулу, и тогда начнется по ним стрельба с трех сторон.

В полночь Евлампий, как кошка, взобрался на сопку и задушил часового без малейшего шума. Следом за ним поднялись туда Каргин с Епифаном. К их приходу Евлампий уже успел обшарить и раздеть догола хунхуза и, сидя под деревом, связывал в узел его пожитки.

Летняя ночь прошла скоро. Сизый туман, что с вечера лежал неподвижно над Дербулом, всколыхнулся, поплыл. Скрылись из виду лес, луговина и озеро. Некоторое время сопка стояла, как островок, среди клубящегося тумана. Но туман поднимался все выше, и скоро волны его сомкнулись над ней, опахнув казаков холодной сыростью. Хунхузы проснулись, забормотали гортанными голосами. Один из них полез на сопку сменять часового. Казаки слышали, как сыпались из-под его ног камни, но, как ни вглядывались, увидеть его не могли. Наконец он вышел на самый гребень и окликнул часового. Евлампий, не колеблясь, ответил ему по-китайски. Голос его показался хунхузу подозрительным. Он взял наизготовку карабин и, сделав два-три шага, опять что-то крикнул. В эту минуту туман разорвало, и Каргин увидел часового всего в пяти шагах от себя. Из-за соседнего камня приподнялся Евлампий и метнул в хунхуза свой охотничий нож. Нож угодил ему прямо в грудь. Хунхуз удивленно ахнул, схватился за рукоятку ножа и упал лицом вперед. Не успел Каргин глазом моргнуть, как Евлампий уже сидел верхом на убитом и проворно шарил в его карманах. Из одного кармана вывалился красный шагреневый бумажник. Евлампий, воровато косясь на Каргина и Епифана, схватил его.

— Чур пополам! — азартно прохрипел Епифан.

— А этого не хочешь? — показал ему Евлампий кулак и спрятал бумажник за пазуху.

Туман уходил. В редеющей пелене его казаки увидели толпящихся под сопкой у дымных костров хунхузов. Было до них не больше ста шагов. Евлампий устроился поудобнее с ружьем, размашисто перекрестился.

— Ну, помогай бог, — и выстрелил в рослого хунхуза с маузером на боку.

Хунхуз рванулся в сторону и упал, повалив составленные в козлы карабины.

Раздался второй выстрел. Это Каргин срезал толстого, с лунаобразным лицом хунхуза, упавшего прямо в костер. Не пропала даром и пуля Епифана: от нее свалился и долго сучил ногами в желтых крагах третий хунхуз.

Остальные в панике бросились врассыпную. Большая часть хунхузов скрылась в леске. Но человек десять побежали по луговине к Дербулу. Из них только половина достигла прибрежных кустов и там полегла, перемеченная пулями из-за озера.

В леске долго хлюпало болото, трещала чаща. Потом все стихло. Минут через десять загремели выстрелы по залесью. Хунхузы сунулись было там на чистое место, но, потеряв троих, снова забились в чащу.

— Теперь к Дербулу попрут. Назад не вернутся, — заявил Евлампий, подымаясь из-за камней, и спокойно начал спускаться с сопки к бивуаку хунхузов, а следом за ним пошли и Каргин с Епифаном.

Когда хунхузы, кто как мог, перебрались через Дербул и разбежались по лесу, приехали на бивуак и остальные казаки. Они собрали брошенное хунхузами оружие, переловили лошадей, сняли с них треноги и вместе с косяком погнали на север, к Аргуни. Достигли ее берегов они только на третий день. Там лошадей и оружие продали китайским купцам.

На деньги, вырученные от продажи своей добычи, Каргин с Епифаном купили китайской мануфактуры, много байхового чая в фунтовиках и по два ведра китайского спирту. Переночевав в Чалбутинской и оставив косяк на станичном выгоне, они выехали в Мунгаловский на взятой у Волгиных телеге. Всю дорогу подвыпивший Епифан покрикивал на коней и говорил Каргину и Северьяну:

— Здорово это у нас получилось! В неделю заработали кучу всякого добра.

— Не в этом дело, — ответил ему Северьян, — главное, что косяк отбили, за народ постояли. Ведь в косяке-то с одной только нашей улицы под Беркутом ходило до сорока кобыл. Сколько бы моих соседей вконец разорилось, кабы не мы?..

Приехали в Мунгаловский они поздно вечером. Расставаясь, Каргин предупредил их:

— Много не хвастайтесь. За самовольную поездку за границу может крепко нам нагореть, если в совдепе дознаются.

* * *

Утром Епифан чуть свет отправился к Чепаловым. Встретившей его в кухне Дашутке приказал:

— Давай буди своего свекра, порадовать его я пришел.

Когда из спальни, заспанный и недовольный, вышел Сергей Ильич в войлочных туфлях на босу ногу, Епифан сказал:

— Хоть и не дорожишь ты своим сватом, а сват, паря, для тебя постарался. Мы ведь с Елисеем да с Северьяном косяк у хунхузов отбили. Мы да братья Волгины человек пятнадцать хунхузов ухлопали.

— Да что ты говоришь? — изумился Сергей Ильич. — Спасибо, Епифан, спасибо! Вот это радость, так радость! Давай садись да завтракать будем, на радостях оно и выпить не мешает.

За завтраком Сергей Ильич спросил Епифана:

— Поживились вы, наверно, на этом деле? Много добра-то хапнули?

— Да, добыли разной всячины, — удовлетворенна протянул Епифан.

У Сергея Ильича завистливо сверкнули глаза:

— Везет же вам! Не сеяли, не жали, и на тебе... И золотишка добыли?

— Не без этого...

Сергей Ильич совсем расстроился и принялся жаловаться на своих сыновей, которые тоже могли бы знатно поживиться, если бы не отказались преследовать хунхузов.

— Да трусы они у тебя порядочные, — поудобнее рассаживаясь на диване и придвигая к себе поближе графин, сказал Епифан. — И в кого это они у тебя, сват, недотепами такими уродились?

— Ты говори, да только знай, что говоришь! — сердито закричал Сергей Ильич. — Ты недотеп-то в другом месте поищи, — и наполовину не допитый графин убрал из-под носа Епифана.

VII

Разъезды Второго Аргунского полка беспокоили противника у станции Шарасун. Группами в десять — пятнадцать всадников ежедневно появлялись они на сопках к востоку от станции. Стоило им приблизиться к железной дороге, как стоявший в Шарасуне бронепоезд открывал по ним орудийный огонь. Бронепоезд был пестро раскрашен, и казаки окрестили его «пегашкой». Заставить «пегашку» выбросить на ветер пару-другую шимоз вошло у них в привычку. О людях, которые выезжали на эту рискованную забаву, много говорили, с них брали пример, поэтому охотников поиграть со смертью было немало.

Тянуло к этой забаве и Романа Улыбина. Федот Муратов, который не ужился с моряками и недавно прикатил в сотню к своим землякам, чуть не каждый день приглашал его «подразнить» бронепоезд.

Федот уже побывал в передряге. Посланный однажды в головной дозор, далеко оторвался он от своих. Километра за два от Шарасуна накрыл его «пегашка» со второго выстрела. Сам он отделался ушибом, но конь под ним был тяжело ранен. Человек десять семеновцев помчались ловить красногвардейца. Федот снял с коня седло, взвалил его на спину и побежал к своим, маячившим на дальнем увале. Но бронепоезд засыпал красногвардейцев шрапнелями, и они поспешили скрыться. Когда Федот выбежал на увал, их и след простыл, а семеновцы настигали. Федот яростно выругался, залег за песчаным холмиком тарбаганьей норы и стал отстреливаться. На свое счастье, свалил он с коня офицера, и семеновцы ускакали назад.

За увалом Дорога шла на Абагайтуевский караул. Изредка по дороге проносились красногвардейские грузовики в расположение Коп-Зор-Газа. Один вооруженный пулеметом грузовик появился в тот момент, когда Федот вышел на дорогу с седлом за плечами. Вечером он очутился на бивуаке Коп-Зор-Газа, за двести верст от своего полка. В полку уже считали его погибшим, когда через четыре дня он неожиданно заявился не только живой, здоровый, но и с изрядным запасом китайского спирта.

Завидев белые жестяные банчки, казаки закрутили носами и оказали Федоту необыкновенно любезный прием. Здороваясь, величали его по имени-отчеству и старались не отлучаться, чтобы не прозевать угощение. Скоро банчки были открыты. Объявились услужливые помощники, которые осторожно переливали спирт в большой медный котел и разбавляли водой. Федот лежал на кошме и, дымя сигаретой, распоряжался подготовкой угощения. Первую кружку он поднес Тимофею Косых.

— Давай, командир, докажи, как пить следует...

В разгаре выпивки Лукашка Ивачев затеял спор с Гавриилом Мурзиным. Лукашка стал доказывать, что ближе его никто не подъезжал к Шарасуну. Мурзин возражал ему, а разгорячившись, объявил, что завтра же подъедет ближе и пробудет дольше, чем кто-либо, на виду у «пегашки». Федот слушал их бахвальство молча и неодобрительно, потом обратился к Роману:

— Утри-ка, Ромка, нос этим хвастунам!

Лукашка расхохотался:

— Куда такому молокососу со мной тягаться!

— Храбрый парень Улыбин, да только штаны у него лопнут от страха, как начнет крошить шрапнелью «пегашка».

Казаки захохотали. Гавриил Мурзин ощупал Романовы брюки:

— Да они у него уже мокрые, ей-богу!

— Неужели? — притворно удивился гвардеец Лоскутов и, присев на корточки, тоже протянул руку к брюкам.

И тогда Романа взорвало. Он ткнул гвардейца кулаком в зубы, крупные, как у лошади. Потеряв равновесие, гвардеец опрокинулся на спину и угодил в костер. С опаленными волосами вскочил он на ноги и туча тучей двинулся на Романа. Все ожидали, что Роман пустится бежать. Но он не побежал, он только отступил шага на три назад и, сжав кулаки, дожидался гвардейца. В эту минуту его заслонил собою Федот. Засучивая рукав, он сказал гвардейцу:

— Не лезь. Ромка тебя за дело стукнул. Вы своим жеребячьим смехом хоть кого доймете.

— А чего он по зубам хлещет? — подступил гвардеец к Федоту.

Видя, что он вот-вот ударит Федота, зрители почувствовали зуд в кулаках. Каждый из них уже решил, на чьей стороне ему быть, и теперь приглядывался к уху или физиономии возможного противника. Но в эту минуту в степи раздался незнакомый для многих звук, он походил на протяжное коровье мычанье. Федот прислушался и закричал:

— Ребята, а ведь это Лазо к нам катит!..

Через минуту на ближайшем бугре появился знакомый «чандлер». Все кинулись встречать его, впереди бежал и размахивал фуражкой Федот.

С Лазо приехал и Василий Андреевич. К нему стали подходить желающие поздороваться земляки. Одним он крепко пожимал руки, с другими обнимался. Возле него стоял Федот и называл ему по фамилии тех, кого Василий Андреевич не мог узнать. Подошли к нему и Алешка Чепалов с Петькой Кустовым.

«Ага, — злорадно подумал Роман, — заюлили перед землячком! То-то!» — и сердце его переполнилось гордостью за Василия Андреевича.

Он подошел к Лазо, щелкнул каблуками и, взяв руку под козырек, поздоровался с ним.

— Здравствуй, здравствуй, Роман, — подал ему руку Лазо. — Что же ты дядю не встречаешь?

— Да ведь к нему сейчас не протолкнешься... А вы надолго к нам?

— Думаю, что заночуем у вас. Надо как следует с вашим полком познакомиться.

В это время к ним подошли Василий Андреевич и Федот. Узнав Федота, Лазо спросил его:

— А ты, Муратов, как здесь оказался?

— Решил поближе к своим держаться. Человек я сухопутный.

— Сухопутный-то — сухопутный, а сюда, кажется, заливать любишь, — щелкнул Лазо пальцем по шее. — Слышал я, что тебе у моряков дисциплина не понравилась.

— Враки, товарищ командующий, — ответил, краснея, Федот и поспешил отойти в сторону.

Когда Лазо и Василий Андреевич зашли в палатку Филинова, Тимофей подозвал к себе Федота и Романа.

— Надо, ребята, того... ужин сварганить получше. Гости-то у нас вон какие.

— Это можно, — сказал Федот. — Надо барана добывать. Разреши нам отлучиться на часок, да коня твоего дай мне заседлать.

Тимофей разрешил, и через какие-нибудь десять минут Роман и Федот скакали степью на север. Ехали они к бурятам, которые кочевали со скотом в соседней долине. Подъехав к бурятским юртам, Федот, не слезая с коня, закричал:

— Эй, хозяева!

Из ближней юрты вылез седой бурят в синем засаленном халате, с трубкой в зубах. Следом за ним появилась старуха и краснощекая, пышущая здоровьем девка. Девка была в черной конусообразной шапочке с красной кисточкой на макушке. В ушах ее красовались золотые серьги, на груди переливчато сверкали разноцветные шарики бус. Увидев ее, Федот приосанился, почтительно обратился к старому буряту с просьбой продать барана.

— Пошто не продать, продать можно. Только, однако, деньги-то у тебя худые, парень.

— Отчего же худые? Деньги у меня на любой вкус имеются. Есть царские, керенские, — и Федот извлек из полевой сумки порядочную пачку денег. — Выбирай, какие нравятся.

— Давай, однако, керенские. Только не знаю, сколько и взять с тебя. Двести рублей — не дорого ли?

— Оно и дороговато, да уж ради знакомства, так и быть, заплачу двести. Звать-то тебя как?

— Меня-то? Цыремпилом.

— А по отчеству?

— Папа Бадмай был.

— Ага, значит, Бадмаевич... Ну, так будем знакомы, Цыремпил Бадмаевич! Свободное время будет — в гости приеду.

— Приезжай. Тарасун пить будем.

Старик получил деньги и велел девке ехать с Федотом и Романом в гурт за барашком. По дороге в табун Федот все время приставал к ней с разговорами и пытался ущипнуть ее. Девка била его по рукам ременной плеткой и смеялась. Табун пасла другая девка, сестра первой. Когда поймали барашка, Федот распрощался с сестрами за руку и пообещал обязательно наведаться к ним в гости. На обратном пути он сказал Роману:

— Девки, паря, что надо! К которой-нибудь из них я обязательно подсватаюсь.

VIII

После совещания с командирами Лазо и Василий Андреевич выступили перед казаками. Лазо говорил хорошо. Целый час с увлечением слушали его аргунцы. Простыми, понятными всем словами он рассказал о начавшемся походе империалистов Японии, Англии, Америки, Франции против молодой Республики Советов, о создании народной Рабоче-Крестьянской Красной Армии для защиты завоеваний Октябрьской революции и о положении в Сибири и на Дальнем Востоке. Необычайной силой веяло от всей его стройной фигуры, когда он стоял на заменявшей трибуну двуколке и бросал зажигающие призывы защищать народную власть Советов и родную землю. И когда он закончил речь, станичники долго и шумно аплодировали ему. Потом стали требовать, чтобы выступил Василий Андреевич. Каждому из них было интересно послушать, что скажет свой брат-казак, пробывший столько лет на каторге и в ссылке.

— Просим! Про-о-сим!.. — аплодировали и кричали они до тех пор, пока не поднялся Улыбин на двуколку.

— Товарищи! Земляки мои дорогие! — обратился к ним Василий Андреевич. — Долго говорить я не могу и не буду. Почти все, что я хотел бы сказать вам, сказано товарищем Лазо. Партия большевиков и товарищ Ленин призывают всех рабочих и крестьян, всех трудовых казаков подняться на беззаветную борьбу во имя завоеванной народом свободы, на отечественную народную войну против иностранных захватчиков и их лакеев, вроде Гришки Семенова. Ононский кулак Семенов надеялся, что он подымет забайкальское казачество против советской власти. Он просчитался. К нему примкнули только караульские богатеи, из которых с грехом пополам удалось ему сколотить два казачьих полка четырехсотенного состава. Вы же, цвет трудового казачества наших станиц, дружно поднялись против белогвардейской контрреволюции вместе с рабочими Сибири и Дальнего Востока. И правильный выбор сделали вы, товарищи! Ваш путь к лучшей доле — вместе с народом, с большевиками, а не с жалкой кучкой офицерни и станичных мироедов. Не слушайте шептунов и семеновских подпевал, вторые могут оказаться в ваших рядах! Скоро начнутся решающие бои. В этих боях вы должны показать себя отважными, преданными революции бойцами Красной гвардии трудового народа. В нашей борьбе мы не одиноки. К нам на помощь пришли рабочие всей Сибири и Дальнего Востока. Вместе с вами на Даурском фронте сражаются иркутяне и красноярцы, омцы и томичи, шахтеры Анжерки, Судженки и Сучана, владивостокские грузчики и матросы Тихоокеанского флота... Да здравствует казачья Красная гвардия! Освободим родное Забайкалье от контрреволюционной нечисти! Смерть черному атаману!

— Жизни не пожалеем, а с Гришкой Семеновым покончим! — первым отозвался Семен Забережный.

— Башку снесем япошкину атаману! — дружно подхватили фронтовики, а вслед за ними и весь полк громкими возгласами выразил готовность служить революционному красному знамени.

После митинга Василий Андреевич с Романом отошли от палаток в степь и сели на песчаный бугорок у старой тарбаганьей норы. Помолчав, Василий Андреевич спросил:

— Ну, как привыкаешь к походной жизни, племяш? Настроение как?

— Ничего, хорошо.

— А как домашние живут? Письма от них получаешь?

— Одно получил недавно. Хвастается отец, что пофартило там ему. Хунхузов они ездили бить на китайскую сторону и поживились на этом деле.

— Вот как! — нахмурился Василий Андреевич. — С кем же это он там отличился?

— Об этом не пишет. Пишет только, как дело было. Хунхузы косяк угнали с нашего выгона, а они кинулись вдогонку и разделались с ними где-то, на Хауле.

— Так, так... А как же ты на все это дело смотришь?

— Проучить хунхузов следовало, худого я тут не вижу. Только вот если отец взаправду здорово поживился, тогда плохо.

— А что же тут плохого? Он тогда тебя на самой богатой невесте женит, — с лукавыми искорками в глазах сказал Василий Андреевич.

— На богатых невест меня не позывает, я не жадный. Можешь меня не пытать, я о другом думаю. Боюсь, как бы слова богачей для отца теперь не стали понятнее наших. Он и так переменился, когда нынче весной у мунгаловцев часть земли мостовцам отрезали. До этого он не очень держался за казацкое звание, а теперь, гляди, тоже бьет себя в грудь и говорит: «Были казаки и помрем ими».

— Вон ты куда заглядываешь, — без тени прежней иронии сказал Василий Андреевич. — Тревога у тебя разумная. Хорошо бы мне потолковать с твоим отцом вечерок-другой. Но раз на это пока нечего и надеяться, давай тогда письмо ему накатаем. Согласен?

— Ясно, что согласен. Уж если кого отец послушается, так это одного тебя.

— Ну, значит, договорились... А теперь вот о чем я хочу с тобой поговорить. Слышали мы с Сергеем по дороге сюда, что какие-то ухари из вашего полка каждый день семеновский бронепоезд дразнят, со смертью в жмурки играют. Ты, надеюсь, не из числа этих ухарей?

— Нет, — ответил, опуская глаза, Роман и смахнул веткой полыни червяка-землемера, который полз по носку его сапога.

— Тогда я рад за тебя. Мне не по душе такая храбрость. Это забава, а не подвиг. Гарцуют под шрапнелью люди, которым хочется пощекотать свои нервы, порисоваться перед другими. А ведь мы пошли на войну не за этим. Как сам-то ты думаешь?

— Да вот так же и думаю, — буркнул себе под нос Роман.

Василий Андреевич пристально посмотрел на него и продолжал:

— Не смерти нам надо искать на войне, а победы. Боюсь, что эти сорви-головы не понимают, за что они воюют. За жизнь воюют, за такую жизнь, о которой мечтали, за которую шли на каторгу многие тысячи самых честных и самых умных людей в России. Право на эту жизнь не отстоять нам без крови, без горьких утрат. В борьбе можем погибнуть и ты, и я, и много наших лучших друзей и товарищей. Но пока мы дышим и соображаем, должны мы думать о том, чтобы мокрое место осталось не от нас, а от Семенова со всей его сволочью...

Тяжелый приступ кашля не дал Василию Андреевичу говорить дальше. Он схватился левой рукой за грудь, а правой стал судорожно шарить в кармане синих галифе. Вытащив из кармана платок с голубенькой каемкой, он прижал его к губам. Кашлял он очень долго, и Роман видел, как от напряжения набухли и побагровели мышцы его шеи и слезы выступили из глаз. У Романа защемило сердце. Но Василий Андреевич, как ни в чем не бывало, разгладил усы и улыбнулся.

— Ну ладно, поговорили мы с тобой, на сегодня хватит. Мои слова ты на всякий случай запомни. А сейчас сбегай к моему адъютанту, возьми у него бумаги, и настрочим мы твоему батьке письмо.

Роман вскочил и, весело, по-мальчишески размахивая руками, побежал к бивуаку. Василий Андреевич глядел ему вслед и продолжал улыбаться, мысленно повторяя:

«Ромка, Ромка! Племяш ты мой милый! Славный казак из тебя вымахал. Приятно поглядеть на тебя».

Боль у него в груди утихла, и он сначала осторожно, точно прислушиваясь к чему-то внутри себя, а потом всей грудью вдохнул чистый степной воздух.

IX

Через сутки полк вышел к железной дороге между Шарасуном и Мациевской. Ему было приказано усиленными поисками разведывательных групп в тылу противника держать его в постоянном напряжении. Сделав за ночь тридцативерстный переход, четыре сотни полка подошли на рассвете к линий и разобрали в нескольких местах железнодорожное полотно, срубили десятка два телеграфных столбов.

Вскоре полк был атакован сразу с двух сторон. От Мациевской наступала на него пехота при поддержке двух бронепоездов, от Шарасуна — бронепоезд и крупная кавалерийская часть. Под огнем бронепоездов сотни рассыпались и в беспорядке отошли к востоку, за песчаные увалы, потеряв убитыми и ранеными семь человек.

В этом бою Роман спас от смерти бывшего чепаловского работника Юду Дюкова. Посланные для связи с соседней сотней, Роман и Юда нарвались за одним из увалов на японскую полуроту, только что развернутую в цепь. Круто повернув лошадей, поскакали они назад подгоняемые свистом пуль. И вдруг Роман услыхал душераздирающий крик Юды. Он обернулся. Юда, сильно хромая, бежал по степи, потеряв коня, а его настигали маленькие проворные люди со штыками наперевес. Не раздумывая, повернул Роман коня навстречу Юде. Ему было жутко, но он не мог поступить иначе. Этого требовала его совесть. Приземистые, злобно оскаленные люди в желтых мундирах были совсем недалеко, когда схватил он Юду за руку и посадил впереди себя. Японцы торопливо били по нему из винтовок.

Ускакав за ближайший увал, Роман перевязал, как умел, раненую ногу Юды и привез его на бивуак полка. У палаток четвертой сотни они увидели большую толпу казаков. В толпе стоял Семен Забережный и возбужденно говорил, размахивая руками:

— Я давно сметил, что тут было неладно. Отстают они от нас и отстают. А как приотстали порядком, так сразу нацепили на винтовки белые платки и полетели навстречу семеновцам. Выругался я тогда, сорвал с плеча карабин и начал по ним стрелять. Алешку Чепалова с третьего выстрела наповал срезал, а в Петьку попасть не мог.

И Роман и Юда были ошеломлены рассказом Семена, но отнеслись к нему каждый по-своему. Роман высказал свои чувства двумя словами:

— Вот гады!

А Юда пришел в необычайное возбуждение. Он то бледнел, то краснел и все порывался что-то сказать Роману, когда он укладывал его в палатке на постель. Но им помешали. Романа потребовал к себе командир полка, а Юдиной ногой занялся прибежавший из полкового околотка фельдшер Бянкин.

Вечером Роман снова зашел в палатку к Юде. Увидев его, Юда болезненно скривился, тяжело задышал. У его изголовья стоял котелок с холодным чаем. Юда приподнялся, схватил котелок и жадно припал к нему спекшимися губами. Удивляясь его волнению, Роман участливо спросил:

— Как твои дела?

Юда беспокойно заворочался на постели. Алые отблески бивуачных костров, просвечивая сквозь парусину палатки, освещали его воспаленное лицо. Роман пригляделся и увидел, что он весь в поту. «Тяжело парню», — сочувственно подумал он. Юда с трудом проглотил слюну и, глядя на него горячечными глазами, сокрушенно сказал:

— Эх, Ромка... Хороший ты товарищ, а спасал меня зря...

— Вот тебе раз! А ты разве не так же поступил бы на моем месте? Ведь мы с тобой посёльщики.

Юда все тем же взволнованным голосом загадочно бросил:

— Ничего ты не знаешь, паря...

Слова Юды показались Роману чудачеством. Он рассмеялся. Смех его привел Юду в еще большее возбуждение.

— Смеешься, а не ведаешь... Я перед тобой смертным грехом виноват. Гадина я, не человек! — вдруг страшным голосом крикнул Юда и заметался в постели. — Ты... ты на смерть пошел, чтобы спасти меня, а я... я... — и Юда судорожно зарыдал.

Роман пытался его успокоить, но безуспешно. Юда отстранил его руку, немного овладел собой и сказал:

— Долго я, Ромка, таился... А теперь не могу... Ты знаешь, кто стрелял в тебя на заимке?

— Знал, так бы душу из него вытряс.

— Ну, так вытрясай ее, подлую... Я это стрелял, я... Купил меня Алешка за лаковые сапоги.

Роман отшатнулся от него, потрясенный. Теперь ему стало понятно странное поведение Юды. Большим напряжением воли удержал он себя от того, чтобы не обрушиться на бывшего чепаловского работника с самой грубой руганью, и сказал с отвращением:

— Никак не думал, что ты такой... продажный. Юда словно обрадовался его словам. Хрипя и задыхаясь, он закричал:

— Убей меня, расшиби мою подлую голову!.. Не могу я глядеть на тебя. Все нутро у меня переворачивается.

Роман поглядел на его искривленное мукой лицо, на корявые работницкие руки, и ему стало жалко его. Он нашел в себе силу, чтобы сказать:

— Ладно... Что было, того не воротишь... Спасибо, что хоть совсем не угробил... Вижу я, как совесть тебя мучает. Теперь, небось, таким дураком не будешь?

— Да расшиби меня громом!.. — голос Юды рвался, в глазах блестели слезы.

Роман протянул ему руку.

— Вот тебе моя рука... Давай забудем, что было, и никому ни слова! Не хочу, чтобы люди тебя чурались.

Юда не взял его протянутой руки, но припал головой к нему и заплакал, как ребенок.

— Спасибо, Ромка, спасибо... Понял ты меня. Никогда я, паря, этого не забуду. На муки пойду, на смерть, а не забуду, — и, взяв его руку, он сдавил ее своими шершавыми ладонями.

X

Накануне троицына дня Каргин досевал гречиху в логу у Волчьей сопки. Под вечер, усталый и довольный, возвратился в поселок.

Дома, еще в воротах, от жарко натопленной бани пахнуло на него распаренными вениками. На резном крыльце уже дожидалась его и ребятишек Серафима в белом переднике, со стопкой свежевыглаженного белья в руках. Не входя в дом, снял он пыльную обувь на нижней ступеньке выскобленного дожелта крыльца и босой пошел в баню.

После бани долго сумерничал на крыльце, у остывающего самовара. Полоска зелено-розовой зари потухла над серыми силуэтами сопок. В теплой тьме шумно вздыхали под ближней поветью коровы, в сарае устраивались на нашестах куры. Зотька отвязывал стоявших у коновязи лошадей, чтобы вести их на выгон. В это время залаяли у ворот на кого-то чужого собаки. Каргин обернулся на лай и сразу весь внутренне сжался, помрачнел: от ворот вразвалку вышагивал Кушаверов. Он был в своей неизменной кожанке, с маузером на боку. Его сопровождал недавно выбранный поселковым председателем Матвей Мирсанов. Они подошли к крыльцу, поздоровались. Каргин пригласил их в дом, но Кушаверов сухо процедил сквозь зубы:

— Некогда нам рассиживаться. Я к тебе не в гости, а по делу. К следующей субботе ты должен доставить в Орловскую пять пудов сухарей.

— Это с какой же стати? — задетый его начальническим тоном, спросил Каргин. — Я тебе, кажется, ничего не должен.

— Сухари нужны не мне, а Красной гвардии. Наша станица обязана доставить их на фронт триста пятьдесят пудов. Понятно?

— Понятно. Только я-то здесь при чем? Красную гвардию содержать я не обязан.

— Станичный совдеп постановил обложить этой повинностью богатых и справных казаков. Думаем, что от этого ваш брат не обеднеет, — усмехнулся Кушаверов и, подняв голову, строго закончил: — Так вот, будь любезен выполнить распоряжение совдепа.

— А если не выполню, тогда что будет? Я ведь не богач.

— Тогда посажу на высидку и заставлю сдать сухарей в три раза больше. Прибедняться тебе нечего. Ежели ты не туз, то и не шестерка.

— Так, так, — наливаясь злостью, произнес Каргин. — Командуешь, значит, Кушаверов?

— Ладно, хватит. Долго разговаривать с тобой мне некогда. Все тебе ясно? — пристально, снизу вверх, оглядел его Кушаверов своим единственным глазом и, не прощаясь, пошел от крыльца.

Мирсанов, желая показать Каргину, что он здесь ни при чем, развел руками, постоял и пустился догонять Кушаверова.

Только они ушли, как заявился возмущенный Платон. Красный после бани, в исподней бязевой рубахе, перелез он прямо через забор из своей ограды и угрюмо осведомился:

— Ну, были гости?

— А ты что думал, что ты один у них, как бельмо на глазу? — угрюмо ответил Каргин и вдруг, крепко выругавшись, стукнул кулаком по столешнице.

Стоявшая на столе свеча в медном подсвечнике опрокинулась и погасла. Каргин нагнулся, нашарил под столом свечу и, зажигая ее, потише сказал:

— Дожили, брат... Ходят всякие, власть свою показывают, а мы — терпи. И где это атаман Семенов запропастился?..

* * *

Когда повезли в Орловскую сухари, Каргин увидел, что с ним Кушаверов обошелся еще довольно милостиво: вез он свою разверстку всего в трех мешках, а другие везли ее на двух и даже на трех телегах. От этого стала меньше его обида на Кушаверова. А когда в голове обоза узнал шагающих за подводами попа и дьякона, окончательно пришел в хорошее настроение. «Всех, холера, под свой номер подстриг», — подумал он про Кушаверова без прежней злости.

У Орловского хребта Каргин спрыгнул с телеги и догнал Сергея Ильича, Платона и Архипа Кустова. Они шли по дороге все в ряд, и Сергей Ильич насмешливо спрашивал у Платона:

— Ну, буржуй, с чем сухари-то готовил? С сахаром да с маслом, небось?

— С мышиным пометом — вот с чем, — ответил и громко расхохотался Платон.

— А ты, Архип?

— А я затхлую муку на сухари-то пустил. Три года ее никому продать не мог, так что убыток у меня не большой, с моих сухарей комиссары жиру не нагуляют.

: — Ну, значит, я тебя переплюнул, — похвастался тогда Сергей Ильич. — Я свои толченым стеклом сдобрил. Только, чур, не болтать об этом...

— А если твоими сухарями да твой же Алешка подавится, тогда как? — спросил его Каргин.

— Не случится этого: Алешка мой большевикам служить не собирался, он теперь давно у Семенова.

— Тогда о других надо было подумать. Не все ведь у красных по своей охоте служат... Что угодно думай, а не по душе мне твоя проделка, подлостью от нее попахивает, — откровенно высказался Каргин.

Сергей Ильич метнул на него тяжелый взгляд и, по-волчьи оскалясь, сказал:

— Ну что же, раз подлость, беги тогда к Кушаверову. Может, выслужишься у совдепщиков.

— Пошел, ты к чорту! Доносчиков в своей родове поищи, — не удержался, выпалил Каргин и, досадуя на самого себя, секанул кнутом подвернувшийся под руку куст шиповника.

В Орловской вся площадь у станичного правления была запружена подводами. Привязав лошадей, мунгаловцы сразу затерялись в шумно галдевшей толпе, здороваясь с родственниками и знакомыми, судача о ненавистных для них новых порядках. Только Каргин после ссоры с Сергеем Ильичом остался сидеть на своей телеге. Он хмуро поглядывал по сторонам и машинально грыз слегка подгоревший пшеничный сухарь, достав его из порванного за дорогу мешка. Скоро на крыльце правления появился Кушаверов. Толпа подступила к нему, требуя начинать приемку сухарей.

— Не орите, сейчас начнем, — сказал Кушаверов. — Только предупреждаю: своей тары у нас нет. Сухари повезем на фронт в вашей таре. Если не хотите, чтобы мешки пропали, клеймите их. Чтобы не грешить с вами потом, неклейменных принимать не будем. Только фамилии свои пишите поразборчивей.

Каргин не без злорадства поглядел на Сергея Ильича, за минуту до этого горланившего больше всех. Сергей Ильич сразу притих, переменился в лице. Вынув из кармана табакерку, принялся с ожесточением нюхать табак. Заметно растерялись и Платон с Архипом. Платон почесал в затылке и решил подойти к Каргину за советом.

— Зачесалось? — спросил его с усмешкой Каргин.

— Зачешется, паря! Ума не приложу, что делать теперь. Положим, мне-то оно еще полгоря, а вот Сергей Ильич влип — так влип.

— Вперед умнее будет...

В это время Кушаверов крикнул с крыльца:

— Елисей Каргин здесь?

— Здесь, — нехотя отозвался Каргин.

— Зайди сейчас же ко мне! — приказал Кушаверов и скрылся в дверях правления.

Каргин слез с телеги и, бросив недоеденный сухарь, пошел в правление. Кушаверов встретил его в своем кабинете, стоя за столом, заваленным бумагами. Не ответив на приветствие, черствым голосом сказал:

— Завтра обоз с сухарями отправляем на фронт. Старшим в обоз решили назначить тебя.

— Да ты что, сдурел? Мне пары пахать надо, а ты вон в какую даль меня гонишь! У меня ведь работников нет, чтобы без меня все делалось. И с чего это ты, Кушаверов, понес на меня?

— Ты, гражданин хороший, в присутственном месте давай не выражайся. Я не сдурел и знаю, что делаю. Поедешь — и баста. Так что иди и принимай обоз. В помощники я тебе даю Михаилу Лелекова. Раньше он над тобой командовал, а теперь ты поверти им, как душе угодно... Вот тебе командировочное удостоверение совдепа, — протянул он Каргину бумажку с печатью и своей размашистой подписью.

Спорить с ним было бесполезно. Задыхаясь от бессильной злобы, взял Каргин удостоверение и пошел разыскивать Михаилу Лелекова.

Возле весов натолкнулся он на Сергея Ильича, вертевшего в руках квитанцию за сданные сухари. Виноватым голосом Сергей Ильич пожаловался:

— Не хотел я клеймить свои мешки, да приемщик заставил. И не мог же ты раньше надоумить меня...

— Ничего, головы не вешай. Обоз с сухарями поведу я, — успокоил его Каргин. — Удружил мне Кушаверов, чтоб ему лопнуть! Я твои сухари за дорогу девять раз подмочить сумею, а потом спишу, как испорченные.

— Слава тебе, господи! — обрадовался Сергей Ильич и тут же не постеснялся попросить Каргина: — Мешки-то мои сохрани, будь добрым, они у меня фабричные.

Дальше