Лазо галопом спустился с кургана. Круто осадив гнедого, с белой звездой на лбу коня, поздоровался с переставшими петь матросами. Крепко отбивая шаг, держа равнение, они ответили дружно и преданно:

— Здравствуйте, товарищ командующий!.. Командир в кожанке, поправляя маузер на боку, подбежал к Лазо:

— Прикажете остановить колонну?

— Ни в коем случае, товарищ Бородавкин! Надо спешить и спешить. Бронепоезд «За власть советов» и красногвардейцы Недорезова ворвались в Оловянную. Семеновцы удрали за Онон и спешно укрепляются на прибрежных высотах. Нужно сбить их оттуда как можно скорее. На ваших матросов я крепко надеюсь. У нас нет ни лодок, ни паромов. Матросы должны по фермам взорванного моста перебраться на ту сторону сегодня ночью. Это трудно, но возможно. Прибыв в Оловянную, немедленно осмотрите мост и подступы к нему на обоих берегах.

— Ясно, товарищ Лазо! Разрешите догонять колонну?

— Догоняйте, — откозырял ему Лазо и поехал навстречу артиллеристам, среди которых уже заприметил знакомую фигуру Федота Муратова.

— Ну, казак, ужился с матросами?

— Ужился, — расплылся в улыбке Федот. — Это такие парни, которым сам чорт не страшен. А я таких обожаю — воевать с ними одно удовольствие... Понеслись вчера на нашу батарею семеновцы с пиками наперевес. Было их человек триста. Летят они с фланга, а у нас в прикрытии ни одного тебе пролетария. Жуть меня взяла, а морячки не растерялись. Повернули моментально свои пушки и окропили их в упор картечью, да так, что человек двести положили. Хорошо стреляют и труса никогда не празднуют...

— Вы ему, товарищ командующий, не верьте, — обратился к Лазо круглолицый, с желтыми усиками матрос и со смехом добавил: — Это он подмазывается к нам, боится, чтобы его из батареи не вытурили, как самую последнюю контру.

— А разве есть за что?

— Водку любит, а мы трезвенники. Зарок у нас — пока не угробим Семенова, ни капли в рот не брать...

Уезжая от артиллеристов, Лазо слышал, как Федос с обидой в голосе выговаривал матросу:

— Осрамил ты меня, Васька, а еще другом считаешься. И какой тебя леший за язык дернул?

— А ты не пей, если другом быть хочешь, — наставительно сказал матрос.

«Серьезный морячок», — рассмеялся про себя Лазо и обернулся, чтобы еще раз взглянуть на него.

Через полтора часа он был уже в расположении Первого Аргунского полка, вновь сформированного и приведенного на фронт бывшими его офицерами — большевиками Метелицей, Богомягковым и Бронниковым. Аргунцы стояли в степи под Цугольским дацаном — известным на все Забайкалье буддийским монастырем, а штаб их разместился в заезжем монастырском доме.

Увидев с пригорка дацан, Лазо остановился и долго разглядывал поразивший его своей архитектурой красно-белый трехэтажный храм, над которым носились большие голубиные стаи. Черепичная крыша храма с круто загнутыми кверху углами, с белыми трубами в жестяных колпаках, увенчанная в центре башенкой, напомнила ему китайские пагоды, снимки которых он видел совсем недавно, просматривая в библиотеке читинского музея «Летопись войны с Японией».

— Ты знаешь, товарищ командующий, сколько в дацане живет лам, ну, монахов по-нашему? — спросил его один из ординарцев.

— Сколько?

— Их тут пятьсот человек. Один другого жирнее да толще. Бывал я прежде с отцом на бурятских праздниках и нагляделся на этих бездельников. Они тут против нас такую агитацию разводят, что аж уши вянут. А буряты — народ темный, верят им, из-за этого и чураются нас, хотя только с нами и по пути им.

— Постараемся пресечь эту агитацию. Подберем преданных нашему делу грамотных бурят и пошлем по улусам. Сегодня же я посоветуюсь на этот счет с кем следует, — сказал Лазо и, хлестнув коня нагайкой, помчался в дацан.

* * *

Заезжий монастырский дом стоял среди обширного двора, обнесенного оградой из серого камня. В одной из его просторных и неприглядных комнат с небелеными стенами сидели за длинным некрашеным столом комиссар полка Георгий Богомягков и Василий Андреевич Улыбин. Они пили из зеленых солдатских кружек горячий чай и вели разговор о Лазо.

— Я удивляюсь необычайной выносливости этого человека, — говорил кареглазый и курчавый, порывистый в движениях Георгий Богомягков, всеобщий любимец полка. — Он все время на ногах, все время в движении. Последние две ночи не спал, и я уж знаю определенно — не уснет до тех пор, пока мы не перейдем Онон. Пока я не познакомился с ним поближе, меня сильно смущала его молодость. Но в данном случае она не помеха, а великое преимущество:

— Преимущество, да еще какое! — улыбнулся в густые каштановые усы Василий Андреевич и расстегнул воротник своей гимнастерки. — Я вот, к примеру, чуть что — и расписался, а Сергей усталости не признает. Но меня удивляет не эта его железная выносливость. Я поражен его необычайной, многогранной одаренностью, редким и счастливым сочетанием самых благородных человеческих качеств. Он прекрасный математик, блестящий шахматист, непревзойденный оратор и вместе с тем невероятно скромный, до смешного застенчивый в быту человек. Я знаю его уже полгода и все не перестаю в душе восторгаться им, радоваться, что есть в нашей партии такие люди.

— Я не знаю всех его способностей, но знаю, что он определенно родился полководцем, — сказал, поднимаясь, Богомягков. — Бой под Адриановкой показал, на что он способен. А ведь человеку только двадцать три года, и за плечами у него не академия генерального штаба, а всего лишь школа прапорщиков военного времени.

— Да, под Адриановкой он сделал смелый и неожиданный ход. Исключительно вовремя бросил он ваш полк в тыл противника, когда, забыв о своих флангах, Семенов стремился во что бы то ни стало захватить станцию. Сколько вы тогда прошли за сутки?

— Не меньше ста двадцати верст. Мы вырубили до двух батальонов семеновской пехоты и наделали такого переполоху, что атаман сразу повернул назад. От пленных потом мы узнали, что наш полк показался ему дивизией, как прошлись мы у него по тылам с правого фланга на левый...

— Я видел Сергея на митингах и видел в бою, — помолчав, снова заговорил Василий Андреевич. — Если, стоя на трибуне, он умеет находить самые простые и доходчивые слова, то в бою умеет быстро принимать правильные решения. Он расчетлив и абсолютно бесстрашен...

В это время в комнату, гремя шашкой, вошел командир полка Метелица, красивый, широкоплечий человек в серой каракулевой папахе. Услыхав последние слова Василия Андреевича, он рассмеялся и сказал:

— Абсолютно бесстрашных людей, товарищи комиссары, по-моему, вообще не существует. Это просто красивая фраза, не больше.

— Ну, это как сказать! — загорячился Богомягков.

— Да ты сперва выслушай, что я тебе скажу, — присел к столу Метелица. — Я видел в своей жизни много смелых командиров. Видел азартных и отчаянных, которые везде и всюду бросаются первыми в бой. Наконец, я встречал просто хладнокровных и мужественных людей. Но даже и там всегда бросалось в глаза, что хладнокровие их напускное, спокойствие необычное. Никогда они не забывали и не могли забыть, что подвергают себя опасности.

— А вот представь себе, что Лазо не похож на таких людей.

— Это верно, — поддержал Богомягкова Василий Андреевич. — В самом опасном положении Сергей остается в сущности таким же, как всегда. Никакой настороженности, никакого волнения ты не увидишь на его лице. Иногда мне кажется, что ему совершенно безразлично — останется он в живых или нет.

— Нет, таким он представляется только тебе. На самом же деле он просто владеет нервами лучше нас, грешных. А страх смерти — это такая штука, которая живет и будет жить в каждом человеке.

— Страх страхом, — ответил ему Богомягков, — но есть чувство более сильное, чем страх.

— Например?

— Например, чувство ответственности за порученное дело, чувство долга. Когда мысль всецело занята этим, люди просто забывают о такой неприятности, как смерть. Лазо, по-моему, относится именно к этому сорту людей.

— Возможно, не отрицаю, — согласился Метелица и, взглянув в окно, воскликнул: — А вот и сам виновник нашего спора пожаловал. Ничего не скажешь, легок на помине.

Лазо быстрыми шагами вошел в комнату, негромко, слегка картавя, поздоровался:

— Здравствуйте, товарищи! — и сразу же обратился к Василию Андреевичу: — Давно здесь?

— Да уже часа два.

— Пока не забыл, попрошу тебя: в ближайшие два-три дня возьми на учет всех красногвардейцев из бурят, выбери из них самых грамотных и разошли по окрестным улусам. Пусть они расскажут там, что представляет из себя Красная гвардия, за что она воюет с атаманом Семеновым.

— Хорошо, сделаю.

— Ну, а теперь, товарищи, рассказывайте. У вас, кажется, дела идут не плохо? — обратился Лазо к Метелице и Богомягкову.

— Дела не плохие, — ответил Метелица, — ни одного семеновца на этом берегу Онона не осталось.

— Разведку на ту сторону не посылали?

— Послали. Выбрали десяток самых смелых казаков, которые не боятся воды, и перемахнули они у нас через Окон вплавь.

— Без коней?

— Нет, почему же без коней! Именно с конями. Иначе здесь не переплыть: течение слишком быстрое. Хорошие кони с ним справляются, а люди не могут. Наши ребята переправлялись, вцепившись в хвосты и гривы. Скоро должны они таким же манером назад вернуться.

Лазо на минуту о чем-то задумался, затем спросил:

— Ну а если взять да пустить по следам разведки весь ваш полк? Возможно это?

— Попытаться, конечно, можно, но дело рискованное. У кого кони к воде привычные, те переплывут, а за остальных не поручусь, перетонут.

— Я вас очень прошу подумать над этим. Если бы удалось хоть половину полка переправить на ту сторону, мы легко сбили бы семеновцев с сопок у линии железной дороги. Иначе там у нас будут большие жертвы: реку придется форсировать под огнем. Топтаться на месте нам некогда, мы должны наступать и покончить с Семеновым раньше, чем окажутся у нашей границы японские дивизии из Мукдена и Порт-Артура. Быстрым разгромом семеновской банды мы лишим их удобного повода для вторжения в Забайкалье.

— Раз такое дело, будем думать о переправе, — согласился Метелица. — Надо бы еще разок съездить на берег Онона, выбрать место для переправы.

— Тогда давайте немедленно отправимся. Только учтите: вы должны переправиться поздно вечером или даже ночью и обрушиться на белогвардейцев, как снег на голову.

Метелица рассмеялся:

— Мы еще и о дневной переправе не договорились, а ты уже новое требование предъявляешь. В темноте совсем трудно будет...

* * *

Онон стремительно катил сверкающую на солнце желтоватую воду. Много бурных водоворотов было на его поверхности. Вода там пенилась и бешено крутила. Пока командиры искали место с более спокойным течением, на правом берегу появилась разведка аргунцев. Привязав к седлам снятую с себя одежду и оружие, разведчики стали переправляться обратно. Лазо видел, как смело и уверенно действовали они. Сведя коней за поводья в воду, они вцепились им в гривы и поплыли. Кони все время всхрапывали и старались повернуть вниз по течению, но разведчики не давали сделать им это и быстро плыли наискосок. Снесло их далеко, но минут через пятнадцать все они благополучно выбрались на берег.

Расспросив разведчиков, Лазо узнал, что большая кавалерийская часть противника стоит в одном из казачьих поселков, верст на шесть выше по течению. Напротив же дацана находится только сторожевая застава численностью в двадцать — тридцать человек.

— Ну что ж, товарищ Метелица, — сказал тогда Лазо, — обстановка для переправы самая подходящая, давайте готовьтесь. С вами остается Василий Андреевич, а я должен спешить в Оловянную. Там мы будем форсировать реку в два часа ночи. К этому времени я надеюсь услыхать в тылу у семеновцев хорошую перепалку. Она будет сигналом для нашей атаки.

— Все сделаем, товарищ Лазо, — заверил его Метелица, а Богомягков добавил:

— Можете на аргунцев положиться. Не подведем.

Вернувшись в Оловянную, Лазо вызвал к себе командира дальневосточников. Бородавкин доложил, что у него все подготовлено для переправы через Онон. Матросы запаслись веревками и крючьями, чтобы перебраться по взорванным фермам на уцелевшую часть моста.

— Сколько у вас ручных пулеметов? — спросил Лазо.

— Двенадцать штук.

— Пулеметчики должны перебраться за реку одними из первых. От них будет зависеть успех всей этой операции. Либо мы закрепимся там, либо нас сбросят в воду. Раз установлено, что против нас стоят офицерские роты, значит бой будет трудным.

Чтобы отвлечь внимание противника от моста, Лазо приказал Черемховскому и Канскому отрядам, стоявшим выше по течению, начать демонстративную переправу на своем участке. Скоро там завязалась ожесточенная орудийная и пулеметная стрельба.

Стояла темная, облачная ночь. Несмолкаемо шумел Онон, перекатывая черную воду через взорванные, наполовину затонувшие фермы. Ровно в час ночи к мосту подошел отборный отряд матросов. Дожидавшийся их Лазо спросил у Бородавкина, все ли в порядке, и, получив утвердительный ответ, тихо сказал:

— Пора начинать.

Четыре коренастых, мускулистых матроса, сняв сапоги и бушлаты, с кинжалами в зубах, осторожно спустились в воду и пропали в густой темноте. Они должны были, не подымая шума, заколоть семеновских часовых на той стороне.

Выждав десять минут, следом за ними повел пулеметчиков Бородавкин. Лазо крепко пожал ему руку:

— Держитесь во что бы то ни стало.

Прошло еще десять томительных минут. Все было по-прежнему тихо. Мокрые с головы до пят разведчики, как кошки, без малейшего шума, подобрались к семеновским часовым и расправились с ними. Затем они помогли перебраться на уцелевшую половину моста пулеметчикам. Достигнув берега, пулеметчики быстро залегли, приготовились к стрельбе.

Один из разведчиков несколько раз дернул протянутую через реку веревку, извещая Лазо, что все в порядке. И тогда Лазо лично повел через фермы остальных матросов, ежеминутно рискуя свалиться в черную, гневно клокочущую воду. Когда добрались до середины реки, пробиравшийся следом за ним матрос поскользнулся, ударился головой о железную балку и, не охнув, не вскрикнув, пошел на дно.

В два часа, когда на правом берегу уже накопилось человек полтораста матросов, семеновцы, наконец, почуяли неладное и открыли бешеную стрельбу по мосту. Лазо пустил тогда в небо одну за другой две красные ракеты, и тотчас же красногвардейские батареи ударили по высотам, занятым семеновцами. Матросы поднялись, как один человек, и с криками «ура» кинулись к черневшим впереди окопам предмостного укрепления, ворвались в них, прокладывая себе дорогу гранатами и штыками.

А вскоре на юго-востоке, в тылу у противника, началась беспорядочная стрельба, — это подавали весть о себе аргунцы. Семеновцы дрогнули и начали отступать.

XXIII

Роману не пришлось на этот раз выслушивать попреки отца и деда. Не успели в семье Улыбиных узнать, что Роман записался в Красную гвардию, как была объявлена мобилизация казаков пяти возрастов. Мунгаловских добровольцев весть о ней захватила еще в поселке. Назавтра вместе с мобилизованными они двинулись на Нерчинский завод. Всех их набралось человек шестьдесят. Фронтовики были вооружены винтовками и шашками, а молодые казаки имели только холодное оружие.

В Нерчинский завод мунгаловцы прибыли в полдень. Молодцевато проехав с песней по каменистой Большой улице к центру города, они увидели, как внизу, на базарной площади, заполнив ее от края до края, толпились мобилизованные. Все магазины на площади были наглухо заколочены. Часть купечества уже успела бежать в Маньчжурию, благо граница была всего в двенадцати верстах. Остальные отсиживались в полутемных покоях особняков, с опаской поглядывая на улицу из-за тяжелого бархата гардин.

Посредине площади, рядом с навесом, под которым стояли весы базарного комитета, возвышалась сколоченная из теса трибуна. Только успели мунгаловцы остановиться, как на трибуне появился в полном составе уездный исполком. Председатель исполкома Димов, грузный, смуглолицый мужчина лет тридцати пяти, заговорил громко, отрывисто, все время порываясь вперед и постукивая кулаками о перила трибуны:

— Революция в опасности! В Маньчжурии опять поднял змеиную голову атаман Семенов. Реками крови собирается залить он советское Забайкалье. Мы должны растоптать белогвардейскую гадину, вырвать ее ядовитое жало. Вот почему в Забайкалье объявлена мобилизация крестьян и казаков. Вот почему вы оторваны в горячее весеннее время от мирной работы.

— Заткнись... — закричали с одной стороны и тотчас поддержали с другой:

— Не разливайся соловьем! Воевать нас не заставишь.

— Сами воюйте, комиссары!

— Убирайтесь со своей вышки, пока целы!

— Товарищи! — надрывался Димов. — Прекратите безобразие! Так могут кричать только белогвардейцы и офицерские холуи. Революционное казачество не позволит вносить вам дезорганизацию...

— Слезайте!.. Покомиосарили, хватит!

— Куда прешь?! Куда прешь?! — пронзительно закричали у трибуны.

Толпа качнулась назад.

Роман увидел, как к трибуне рвались, размахивая шашками, десятка полтора казаков. Впереди был широкий, с рыжим чубом, в фуражке батарейца казак-аргунец, похожий на Федота Муратова. Батареец был на целую голову выше толпы. Над головой его свистела шашка.

Батарейцу загородил дорогу солдат-фронтовик с лихо закрученными усами на веснушчатом лице. Батареец легко отбил направленный на него штык и, не останавливаясь, развалил солдата наискось от плеча до пояса, потом схватился левой рукой за перила трибуны. Трибуна зашаталась.

У Романа потемнело в глазах. Не помня себя, он ударил коня каблуками под ребра и, выхватив из ножен шашку, поскакал к трибуне. За ним бросились Тимофей, Симон Колесников и Лукашка.

Рябой, с глазами на выкате, пьяный казак пытался достать шашкой сгрудившихся на трибуне людей. Роман сшиб его с ног, ударив плашмя по голове, и, рассыпая удары направо и налево, начал теснить нападающих к навесу с весами. Навстречу ему понесся казак на вороном коне. Тимофей заметил грозившую Роману опасность. В казаке он узнал олочинского богача — скотовода Резухина. Он наверняка зарубил бы Романа, если бы Тимофей не встал на его пути, вздыбив коня. А Роман тем временем напал на батарейца. Батареец, по-волчьи вращая глазами, медленно отступал от него. Подоспевшие солдаты-красногвардейцы подняли батарейца на штыки. Роман видел, как страшно исказилось его лицо и выпала из рук окровавленная шашка.

Остальных нападающих обезоружили. Все они оказались из станицы Чалбутинской, от всех пахло ханшином.

— Стервецы! Нализались? — солдаты с руганью крутили им за спину руки.

Когда все было окончено и спало возбуждение, Роман сам удивился своему неожиданному поступку. Тимофей, Мурзин и другие фронтовики прямо сказали Роману, что вел он себя молодцом, и это ему было очень лестно. Но в то же время он немного побаивался: весть об этой схватке неминуемо должна была дойти до отца и деда. Роман знал, что родные не похвалят его за то, что он помогал рубить своих же казаков. Успокоил он себя тем, что сказал:

— Я на войну иду, тут оглядываться всякий раз на отца и деда нечего. По-своему жить буду.

* * *

Из добровольцев и мобилизованных был сформирован Второй Аргунский красногвардейский полк. К вечеру молодым казакам выдали винтовки. Мунгаловцы и орловцы, составившие четвертую сотню, выбрали сотенным командиром Тимофея Косых.

Когда разъезжались с площади по квартирам, Роман подъехал к Тимофею и попросил разрешения на отлучку до утра. За ночь надумал он слетать в Чалбутинскую, повидаться с Ленкой. С ней он переписывался от случая к случаю, но около года не видел ее. Тимофей не стал допытываться, зачем понадобилась его молодому другу отлучка. Он только понимающе улыбнулся и сказал:

— Что же, если есть нужда, поезжай. Только, чур, не подводить меня, завтра к девяти часам утра будь на месте.

Роман поблагодарил его и тотчас же пустился в неблизкий путь. Не жалея, гнал он Гнедого по звонкой горной дороге к зазывно синеющим сопкам Приаргунья, за которыми на крутом берегу раскинулась Чалбутинская. Был он в самом отличном настроении. На душе было безоблачно, как в высоком, празднично сияющем небе над его головой. Всю дорогу он неутомимо пел и насвистывал, представляя себе волнующие подробности предстоящей встречи, поторапливал коня. С собой у Романа было круглое карманное зеркальце. Иногда он вытаскивал его, чтобы проверить, достаточно ли лихо заломлена фуражка на голове, ладно ли пригнаны винтовка за плечами и патронташ на груди. Не давал он покоя и своему каштановому чубу, стараясь придать ему самый залихватский вид.

В зеленые вешние сумерки въехал он на потном, усталом коне в ограду Меньшовых. Первыми, кого он встретил, были Клавка и Марфа Андреевна. Они только что закончили дойку коров и возвращались со двора с ведрами, полными парного душистого молока. Романа, привязывавшего к столбу коня, заметили они не сразу и обе испуганно ойкнули, когда он окликнул их. Узнав его, Марфа Андреевна поставила ведро на землю, подбежала к нему:

— Откуда же это ты взялся? Переполошил нас.

— Попрощаться приехал. На войну иду.

Марфа Андреевна всплеснула руками, расплакалась.

— Не миновала и тебя эта участь. И когда же на белом свете воевать перестанут? Дожили, нечего сказать: русский на русского пошел... Дома-то у вас все ладно?

— Да все по-хорошему. Только дедушка слепнуть стал.

Через минуту на крыльце Роман ухитрился незаметно для Марфы Андреевны шепнуть Клавке, чтобы она предупредила о его приезде Ленку. В кухне Романа встретил босой, всклокоченный Лука, дремавший в ожидании ужина на теплой лежанке. Вешая на стену снятые Романом винтовку и шашку, Лука не удержался, спросил:

— Что же, верой и правдой станешь большевикам служить?

— Пока Семенова не расколотим, домой не вернусь.

Лука сокрушенно покачал головой:

— Не говори так, Ромаха. Оно может и наоборот случиться. Так что ты заранее о своей голове подумай. У Семенова, говорят, нынче сила, да и немалая.

— Какая бы ни была у него сила, а побить его надо. Его японцы со всеми потрохами купили-. Хотят они нас под свою власть забрать, а атаман им служит.

— Враки! — сердито буркнул Лука. — Комиссарские наговоры это ты повторяешь. Семенов никому не продавался.

Не желая спорить с Лукой, Роман промолчал.

Марфа Андреевна послала Клавку закрывать ставни. Она закрыла, но назад не вернулась. Роман догадался, что она забежала к Гордовым. Марфа Андреевна собрала тем временем на стол. Только принялись Лука с Романом за ужин, как с надворья быстро вбежали Клавка и Ленка. Ленка раскраснелась и запыхалась, глаза ее сияли. Смущенно поздоровалась она с Романом и прошла следом за Клавкой в темную горницу. Там они начали шептаться и хохотать. Лука поднес Роману разведенного спирта и спросил:

— Когда же теперь ты женишься?

Роман выпил стакан до дна, покосился на полуоткрытые двери горницы, за которыми вдруг утихли смех и шопот, помедлил и громко сказал:

— Давно собирался, да все не получалось. А теперь и загадывать нечего, раз поженили меня с ружьем и шашкой.

После ужина Роман пошел убирать коня. Ночь была ясная и какая-то странно гулкая. Отчетливо доносились далекие звуки. Прислонясь к плетню, слышал Роман, как за Аргунью гортанными голосами переговаривались китайцы, заунывно скрипели колеса запоздавшего обоза. На русской стороне из черных высоких сопок, с лужаек станичного выгона долетали до него ржание и храп лошадей, звяканье бубенцов.

Скоро за спиной его скрипнула дверь, это вышли из дома Ленка и Клавка. Они спустились с крыльца, подошли к воротам и остановились, не замечая Романа. Постояли, послушали. Потом Ленка тихо спросила Клавку:

— Где же он? — в ее голосе были нетерпение и обида.

Роману захотелось броситься к ней, испугать ее криком, но вместо этого он отодвинулся подальше в тень.

— Придет, никуда не денется, — успокоила Клавка.

— Пойдем на лавочку.

Но Ленка разочарованно тянула свое:

— Этак мы и наговориться с ним не успеем... Время уже позднее.

От ее слов сладко заныло у Романа в груди, облило жаром сердце. Он шагнул к девкам из тьмы, озорно посмеиваясь, и, чтобы не испугать их, тихо сказал:

— Здесь я.

Через минуту они уже сидели на меньшовской лавочке. Но разговор клеился плохо. Клавка поняла, что ей пора удалиться, и, не придумывая никакого предлога, попрощалась и ушла. Выждав, когда закрылась за ней калитка, Ленка придвинулась к Роману, играя концами полушалка, сказала:

— А я про тебя нехорошее слышала: ты, говорят, сегодня в заводе наших аргунцев рубить помогал. Правда это?

— Правда.

Ленка испуганно отшатнулась от него:

— Как же у тебя рука на своих поднялась?

— Они мне не свои, они белогвардейцы. Они первые начали. Один из них солдата от плеча до пояса клинком развалил ни за что ни про что. Увидел я это, и потемнело у меня в глазах. Выхватил я клинок из ножен и полетел на него. Обезоружить мы его хотели, да разве к пьяному подступишься? Матерится он на чем свет стоит и клинком машет. Разъярились тогда солдаты и подняли его на штыки.

— Мой отец тебя шибко ругает.

— Да откуда вы узнать об этом успели?

Ленка пояснила, что отец узнал обо всем от мобилизованных чалбутинцев, приехавших вслед за Романом провести ночь перед походом дома. У убитого казака была в Чалбутинской целая улица родни. Помолчав, Ленка сказала, что с меньшовской лавочки лучше уйти в другое место, о приезде Романа в станице уже знают, и если весть об этом дойдет до родственников убитого, то ему живым назад не выбраться. Рассказывая, Ленка дрожала, как в лихорадке, и понижала голос до шопота. Роман попробовал ее успокоить, удержать на лавочке. Этого требовало его самолюбие, хотя рассудок был согласен с Ленкой. Но она не сдалась. Она встала с лавочки, взяла его за руку:

— Пойдем, а то я сейчас же домой убегу. Роману пришлось покориться.

Ленка повела его по проулку на зады меньшовской усадьбы. Скоро они очутились на обрывистом берегу Аргуни и пошли вверх по реке. Берег, постепенно подымаясь, упирался здесь в небольшую крутую, заросшую мелколесьем сопку. Роман почувствовал нежный запах цветущей дикой яблони. Выбрав поудобнее место, расположились они в яблоневой рощице и стали глядеть на реку. От нее ощутимо веяло холодком и сыростью, и в чернильных ее глубинах мерцали отраженные звезды.

Роман накрыл Ленку полой шинели, прижал к себе и спросил о том, ради чего ехал к ней:

— Ждать меня будешь?

— И так четыре года ждала. Докуда же больше?

— Пока службу не отслужу.

— А захочешь ли ты после службы глядеть на меня? Я к той поре состариться успею.

— Не состаришься.

Ленка промолчала. Роман услыхал, как она бурно и порывисто дышит, тяжелея и обвисая в его руках. Вдруг она охватила его шею, жадно потянулась к его губам.

— Не хочу я вперед загадывать, не хочу... — твердила она в каком-то исступлении опаляющие слова. — Мой ты! Я сейчас хочу тебя на пять лет вперед отлюбить... — и с закрытыми глазами искала его губы.

Неузнаваемо охрипшим голосом, теряя самообладание, Роман нашел силы спросить ее: — А не раскаешься?

— Никогда, ни за что...

...Алый отсвет зари играл в реке. Ленка обняла Романа и расплакалась:

— Вот и жена я твоя невенчанная...

А через минуту, когда еще на ресницах ее висели слезы, улыбнулась и принялась осыпать поцелуями его лицо, глаза и губы, а Роман отвечал на каждый ее поцелуй и был горд от сознания, что Ленка теперь принадлежит ему. И хотя она ни о чем не спрашивала его, он, чувствуя себя виноватым, сказал:

— Пока жив, буду радоваться, что люб я тебе.

Ленка ничего не ответила ему на это, глаза ее были задумчиво устремлены в сторону светлеющей полоски зари.

— Дай-ка мне левую руку, — вдруг попросила она. Роман подал. Она вытащила из кофточки булавку и проколола ему указательный палец, а когда выступили на месте укола капельки крови, припала к ним губами и выпила их. Потом заставила Романа сделать то же самое с ней.

— Зачем это? — немного погодя спросил Роман.

— Поверье есть. Только ты не смейся. Я от нашей бабушки слышала. «Если, говорит, в первую ночь муж с женой возьмут и выпьют друг у друга по капле крови, то век будут жить в любви и радости, а дети у них будут кровь с молоком. Только делать это надо в чистом поле, на утренней заре». Поглядела я на зорьку и вспомнила это...

Уже светало, когда расстались они у ворот Ленкина дома. На прощание Роман сказал, что в его семье в любое время с радостью примут ее, если что случится. Он обещал писать ей при всякой возможности через Меньшовых.

В обратный путь из станицы он выехал при сером свете утра и, несмотря на бессонную ночь, не чувствовал усталости и прямо держался в седле. От ворот поскотины с бугра в последний раз оглянулся он на гордовский дом и послал прощальный привет Аргуни и яблоневой рощице, где провел незабываемую весеннюю ночь.

* * *

Алешка Чепалов, Петька Кустов и Митька Каргин поехали ночевать к купцу Демидову.

Алешка, помахивая столбовой нагайкой, тихо говорил:

— Дела творятся... Жалко казаков. Не вытерпели и влипли.

— Батареец-то молодец! — сказал Петька. — Побольше бы таких, так давно полетели бы комиссары вверх тормашками.

— Следует за него Ромке с Тимошкой пулю в затылок всадить.

Петька помолчал, потом тихо, почти шепотом, произнес:

— Знаете, ребята, меня хоть и мобилизовали, а все равно я «товарищам» служить не буду, при первом же удобном случае к атаману Семенову перебегу. Я еще сведу кое с кем счеты за отца.

— Я тоже верой и правдой служить не собираюсь. Не больно интересно лоб под пулю подставлять. Мой отец недаром лучшего коня заседлал. Говорил мне: «Чуть что — сразу перебирайся на ту сторону, там за свое кровное воевать будешь».

— Ясно. Значит, будем готовиться...

Купец Демидов, высокий, благообразный старик с апостольской бородой, встретил их в ограде.

— А, вояки наехали!.. Здравствуйте, здравствуйте!

Присягнули, значит, на верность большевикам? Что ж, повоюйте, повоюйте. Туго большевикам приходится.

— Мы им служить не собираемся, не смейся, дядя! — сердито обрезал Алешка.

— Ой, да ты потише говори! Я ведь, братец, пошутил. Только ты потише... Неровен час, услышит кто-нибудь, так со свету сживут. Лучше в доме обо всем поговорим.

В полутемной, прохладной столовой Демидов усадил парней за стол, на котором остывал пузатый никелированный самовар на черненом серебре подноса, и прикрыл все двери.

— Теперь закусывайте, чаевничайте, да будем разговаривать. Ты знаешь, Алеша, кто у нас был здесь недавно от атамана Семенова?

— Кто?

— Помнишь, у вас стоял на квартире войсковой старшина Беломестных, когда в Мунгаловском перед войной кадровцев учили?

— Еще бы не помнить! Помнишь, Петька, толстый такой? Ты еще ему землянику носил продавать.

— Помню.

— Так вот, братцы мои, этот самый Беломестных и приезжал сюда с семеновцами. Пять человек их было. Кони у них — прямо картинки. Вооружены до зубов: и маузеры, и гранаты, и всякая всячина. Да и сами-то все как на подбор. Одно слово — гвардейцы. Неделю они у меня тайно жили.

— Зачем приезжали-то?

— Попроведать... Ха-ха!.. На жизнь нашу непутевую посмотреть, настроеньице станичников узнать.

— Хорошо бы его повидать!

— Даст бог — и увидишь. Он мне тут много порассказал. Семенов, говорит, теперь по-настоящему оперился, голыми руками не схватишь, обжечься можно. Япония ему помогает. Навезли, говорит, в Маньчжурию и пушек, и пулеметов, и обмундирования всякого-разного. Все солдаты и казаки в заграничной справе щеголяют. Вам, по-моему, сразу же надо, к нему подаваться. Так оно вернее будет.

— Мы и сами об этом думку держим.

— И хорошо сделаете.

— Я за отца еще расплачусь, — сказал Петька Кустов. — Так расплачусь, что чертям тошно станет! Первому Тишке Косых кровь пущу.

— Это не он ли нынче помогал комиссарам казаков вязать?

— Он самый. Да не один он, у него и друзья-приятели есть. Такие же волки.

— Ой, начеку вам, ребятушки, надо быть! В оба за ними смотрите, а то они вас в момент пришить могут.

— Это мы посмотрим, дядя. Мы ведь тоже стрелять умеем. Постараемся, чтобы нам вперед довелось стрелять по ним.

— Дай-то бог! Об этом и день и ночь молиться буду. А теперь давайте спать, утром раненько вас разбужу, — сказал Демидов, подымаясь со стула.

XXIV

В один из последних майских дней головная четвертая сотня Второго Аргунского полка из мунгаловцев и орловцев, под командой Тимофея Косых, подходила к степной станице. Дорога шла по выжженным волнистым увалам. Седые орланы кружились над степью. На увалах, у красноватого щебня нор, рыжими столбиками торчали любопытные сурки, тревожно перекликаясь.

Дорога вывела на голый, бесплодный хребет.

Одолев подъем, сотня остановилась на самом гребне на короткий, десятиминутный отдых. Здесь веял легкий вершинный ветер. Далеко-далеко внизу, в текучем и горячем мареве, была видна станица. В самой гуще ее построек жарко горела серебряная звезда — цинковая крыша какого-то дома. Ближе синели озера, неоглядно волновались увалы, серел мелкорослый тальник. За тальниками, как мухи на хлебном ломте, рассыпались коровы и овцы.

— Можно закурить, — разрешил Тимофей.

С конем на поводу присел он у обочины пыльной дороги. Из нагрудного кармана суконного френча вынул черный шелковый кисет, расшитый колосьями и васильками.

— Успел кому-то закрутить голову, — рассмеялся Иван Гагарин. — А ведь жил как будто совсем по-монашьи. Ловкач! Ну, что же, разобьем вот золотопогонников да на радостях и свадьбу справим. Дай-ка поглядеть подарочек.

— Даром не давай, за погляд три рубля, — пошутил Роман.

— Отвяжитесь вы все! — рассеянно отмахнулся Тимофей и спрятал заветный кисет.

Он вспомнил свою последнюю встречу с Феней у старой мельницы на берегу Драгоценки.

Она полоскала белье, когда он приехал выкупать перед походом коня.

— Откуда едешь, Тиша? — спросила Феня.

— С заимки. Завтра воевать уезжаем. Слышала?

— Как вам не надоела эта проклятая война! — сердито сказала Феня. — Не успели дома пожить — и опять на войну. Без вас там не обойдется, что ли?

— Обошлись бы, так не поехали бы. Ждать ты меня будешь?

— Долго не буду, а маленечко подожду.

— Ну и на том спасибо.

В курчавых кустиках тальника, за широким мельничным руслом, простились они...

Вывел Тимофея из забытья рассерженный голос Гагарина:

— Да ты дай хоть закурить-то, холера этакая! А то подразнил своим кисетом — да и в карман.

— Разве? — удивился Тимофей. — Экая оказия! На, закуривай.

В это время глядевший в сторону станицы Роман закричал:

— Тимофей, гляди-ка! Там никак наших обстреляли. Тимофей вскочил. Заслонясь ладонью от слепящего солнца, взглянул под хребет. Ушедший за это время далеко вперед разъезд под командой Мурзина, рассыпавшись по степи, наметом, возвращался назад, к подошве хребта.

Ветерком донесло скороговорку ружейной стрельбы.

— По коням!..

Сотня, лязгнув стременами и клинками, четко выполнила команду. Лица у молодых, еще не нюхавших пороха казаков стали известково-белыми. Алешка Чепалов долгое время не мог найти носком сапога стремя.

— Съезжайте с хребта шагов на тридцать, могут обстрелять, — сказал Тимофей.

Роман, осторожно вытягивая голову, стал смотреть вниз. Там у похожих на букву «П» ворот поскотины бежали под бугор маленькие, как муравьи, люди.

Через минуту из-под бугра вымахнула на дорогу конная группа человек в двадцать и стала стремительно уходить к станице. Тимофей подозвал низкорослого расторопного казака Шароглазова из Орловской:

— У тебя добрый конь?

— Ничего.

— Поедешь с донесением к командиру полка. Передашь ему на словах, что наш разъезд столкнулся с разъездом противника. Станица, по-видимому, занята. Сотня будет наступать, чтобы выведать силы противника боем. Понял?

— Понял.

— Ну, так шпарь во всю.

Сотня стала спускаться с хребта к поскотине. Из соседнего узкого и кривого оврага появился Мурзин с разъездом. Взволнованный и серьезный, он подскакал к Тимофею:

— Чуть было, паря, не влип. Посыпали нам перцу на хвост.

— Все живы?

— Все, только у Гришки Первухина коня малость поранили.

— Надо было лучше смотреть.

— Смотрели. Только там у ворот ров здоровенный, они в нем и затаились. Хорошо, что ближе не подпустили, а то бы всем крышка была.

На увалах перед станицей замаячили конные.

— Вот они! Вот они! — закричали разом многие из казаков.

Сотня спешилась, развернулась в цепь.

Коноводы сгрудились под рыжим обрывистым бугром, из которого выбивался холодный и ясный, как детские слезы, ключ.

В светлой, томительной тишине благодатного майского полдня короткими перебежками начала наступление сотня. Невидимый враг таился на дальних, синеющих мглисто увалах. И от того, что он ждал, не стреляя, становилось невыносимо жутко.

Алешка Чепалов, перебегавший справа от Романа, присел за кустом прошлогодней жесткой колючки.

— Чего расселся? Вперед! — закричал на него Роман, содрогаясь от какой-то жестокой радости.

— Ногу смозолил я, идти не могу. Переобуться мне надо.

— Нашел время переобуваться! Ты у меня дурака не валяй!

— Ей-богу же, не могу идти... — плаксивым голосом тянул Алешка, не собираясь вставать.

Роман рассвирепел. Он упал на колено, вскинул винтовку и стал целиться Алешке в лоб.

— Ты, купеческий недоносок... Или ты у меня пойдешь, или застрелю, как собаку!..

Алешка торопливо поднялся. С побледневшим лицом, с трясущимися губами пошел вперед. И все время, пока не нагнал цепь, пугливо оглядывался на Романа.

Похожий на хлопок бича, донесся далекий выстрел. Потом еще один, потом сдвоило. И вдруг застучало часто-часто, словно проехал там кто-то во весь карьер на гремучей телеге по острым и звонким дорожным камням. Тонко посвистывая, высоко пролетели первые пули.

Сотня залегла на плоской песчаной вершине увала, похожей на множество других вершин плавно вздыбленной, горькой степной земли. Началась ожесточенная, беспорядочная пальба. Молодые казаки с серьезными, серыми лицами выпускали обойму за обоймой. Они мстили врагу за пережитое чувство страха.

Вдруг мглистая даль тяжело вздохнула, колыхнулся текучий, мерцающий воздух. С бешеным, сверлящим воем пролетел снаряд и ударился в бурый рыхлый увал за цепью. Высокий коричневый столб песка, опоясанный огненной фольгой, поднялся на том месте. Через минуту такой же яростно повитый удушливым пламенем столб встал перед самой цепью, закрывая солнце, и страшную песню смерти пропели над плоской вершиной осколки японской шимозы.

Первым заползал в смертельных судорогах, закричал нечеловеческим голосом краснощекий Васька Сараев — вечный орловский батрак. Острозубый ржавый осколок шимозы перебил ему обе ноги. Хватая короткими остывающими пальцами сизый щебень, он надсадно громко выл:

— Ой, братцы! Ой, братцы! Пить... Дайте же пить...

Трудно и медленно расставался Василий с жизнью, поливая своей кровью голый увал.

К нему подползли Роман и Данилка Мирсанов, приподняли его под руки. Потухающими глазами Васька посмотрел на Романа:

— Не трогайте, все равно пропал я. Лучше добейте меня, прекратите мою муку.

— Ничего, паря, доставим тебя в больницу, вылечит доктор. Вот вылечили же меня, — утешал, как умел, Роман, стискивая зубы, чтобы самому не разрыдаться.

Сотня стала отходить к коноводам, прячась в канавках и лощинах. Выручил ее подоспевший полк. Он далеко протянулся к югу, незамеченным перевалил хребет, развернулся в неоглядно широкую лаву и бросился на станицу в конном строю. Семеновцы, не принимая боя, отступили на юго-запад.

XXV

Богатая степная станица была пустой, словно пронеслась по ней страшная моровая язва и начисто вымела людей. Только в одной покосившейся набок избенке у крошечного окошка сидел пучеглазый старик.

— Дедушка! Куда же у вас народ девался? — спросил его командир полка Балябин.

— Убегли, сынок.

— Куда?

— Известно куда: к семеновцам. Ведь про вас наговорили, что не люди вы, а звери. Идут, мол, и всех, кто казачьего роду-племени, со свету сживают. Тут, конечно, суматоха страшенная поднялась. Все добро бросили. У меня тоже сын с невесткой уехали. Никак я их, дураков таких, уговорить не мог. Словно ума-разума решились.

— А ты как же остался?

— Очень просто, взял да и остался. Я ведь еще в своем уме. Вы Семенова-то, может, в Китай угоните. Куда тогда наши денутся? Выходит, и им туда же надо подаваться, а там пирогами кормить не станут. В таком разе уж лучше дома умереть.

— Не умрешь, дед, не бойся. Никто тебя и не подумает тронуть.

— Я и сам теперь это вижу. Про вас ведь говорили, что у вас на лбах антихристовы звезды, что будто бы среди вас все больше люди нерусской веры. А тут выходит — что ни парень, то русский. Значит, прав я оказался.

— Правильно, дед!

— Вы, товарищи, может, чаю испить желаете? В таком разе слезайте.

— Это можно. Мы, признаться, порядком подморились...

Четвертая сотня остановилась напротив белой станичной церкви. Нигде не было видно ни души. В закрытых дворах жалобно мычали голодные коровы, телята угорело метались в стайках. Когда казаки начали разъезжаться по домам, Балябин обратился к ним:

— Население, товарищи, все поголовно бежало. Золотопогонники всех здорово напугали большевиками. Предупреждаю, чтобы никто не смел барахолить. Можно брать только воду на чай и больше ничего. Если кто ослушается — пускай на себя пеняет.

Роман и человек десять мунгаловцев заехали в новый пятистенный дом с обшитыми в тес углами, с зеленой железной крышей.

На кухне, куда зашли казаки, была только что протоплена печь. На крашенном охрой залавке стояла большая квашня. Белое пышное тесто в ней выпирало через края. Куски его то и дело шлепались на пол. Их торопливо пожирала забравшаяся в кухню ушастая, тупорылая свинья. В горнице красный половик был изрезан клинками на ленты. На полу валялись загаженные, истоптанные фотографические карточки и вымазанные скотским дерьмом иконы. Ярко начищенный медный самовар с проколотым боком приткнулся у порога. Это семеновские молодчики поорудовали после бегства жителей.

Казаки подкинули в печку сухой, нарезанный кирпичами кизяк, поставили налитый водою большой эмалированный чугун. Кизяк разгорелся. Кольцо красноватого ровного пламени обвилось вокруг чугуна. Вода в нем тоненько, по-комариному запела.

Чай пили с остатками домашнего хлеба, густо рассевшись вокруг щелястого, некрашеного стола. Разговаривали. Гавриил Мурзин спросил только что приехавшего от Балябина Тимофея:

— Когда Ваську хоронить будем?

— Нынче вечером.

— На кладбище?

— Нет. Похороним за станицей, на каком-нибудь видном месте.

— Надо бы матери его письмишко отправить.

— Отправим. Это, брат, не к спеху...

Не успели мунгаловцы напиться чаю, как под окнами зло простучали три выстрела. Все вскочили и бросились в ограду, к коням. На площади, стреляя из маузера, крутился на рыжем белоногом коне Балябин. К нему со всех сторон скакали красногвардейцы.

Полк выстроился перед командиром и замер.

— Разговор у нас с вами серьезный будет, — сказал глуховато Балябин, и негромкие эти слова были услышаны всеми. — Вы знаете, кто мы такие?

— Знаем!

— Нет! Вы не знаете, кто мы. Хотите, я вам скажу? Все настороженно замолчали. Все почувствовали, что скажет Балябин такое слово, которым ударит как обухом в лоб.

— Мы подлые мародеры, а не бойцы революции. Вот мы кто! Не успели заехать в станицу, как уже разграбили потребительскую лавку. Прельстились на тряпки, на пуговицы.

— Как разграбили?

— Кто разграбил?

— Я, товарищи, тоже не знаю, кто из вас грабил. Но я узнаю. Тот, кто взял эти несчастные тряпки, должен сознаться, пока не дошло до обыска. А там мы посмотрим, что делать с таким народом — стрелять или миловать.

— Правильно!

— Ну-ка, мародеры, пять шагов вперед! Никто не сдвинулся с места.

— Стало быть, я тихо говорю. Не все меня слышали. Я могу и громче сказать! — повысил голос Балябин. — Мародеры! Пять шагов вперед!

На правом фланге второй сотни неуверенно тронул коня пожилой казак. За ним, решительно взмахнув нагайкой, выехал другой, тоскливо, исподлобья взглядывая на Балябина. А за ними, ломая безмолвно стынущий строй, обреченно двинулась добрая половина первого взвода.

— Не совестно? — спросил Балябин усатого.

— Какое уж, паря, не совестно! Легче провалиться на этом самом месте.

— Как же вы надумали это! Разве за этим мы поднялись на борьбу? Молчите, корежетесь, как на огне! А знаете, кого мы грабили? Самих себя грабили. Таких же, как вы, горюнов грабили, народ... Знаете, что за это бывает?

— Пуля, — угрюмо пробасил усатый.

— Сейчас же все выкладывайте, мерзавцы!

И на пыльную зелень, на раскаленную темную землю стали выкладывать люди из сум, из карманов убогую свою добычу. Выкладывали табак и спички, гребенки и пуговицы, и разодранный на кушаки и портянки ситец в мелкую красную клеточку.

— Что теперь будем делать с ними? — кивнул Балябин на мародеров.

— Выпороть! — Расстрелять!

— Судить! — закричали черствые, хриплые голоса. Когда угомонился полк, заговорил Балябин:

— Товарищи, я думаю, что за первую вину не будем ни расстреливать, ни пороть. На первый раз мы их простим. Но скажем им: «Смотрите, ребята! Первый раз вы счастливо отделались. В другой раз так не сорвитесь. Тогда пристрелим без всякого суда и следствия». Правильно я говорю, товарищи? А как вы?

— Простим на первый раз!

— Согласны!

Тогда закричал усатый. Он привстал на стременах, взмахнул рукой:

— Братцы! Дайте слово сказать!

— Говори, говори, расскажи что думаешь, — разрешил Балябин.

— Братцы! Дорогие мои товарищи! Спасибо вам за справедливый суд. Нашкодили мы. Попутала нас наша мужицкая жадность. Позарились, значит, на табак и тряпки. Забыли, зачем оставили родные села и станицы. Ведь не затем мы их оставили, чтобы народ грабить. Мы за народ кровь проливать пошли, а не грабить. По гроб жизни мы будем помнить наш позор. Спасибо вам еще раз, братцы, — и он взволнованно и долго кланялся на все стороны.

К вечеру полк выступил дальше.

XXVI

Через несколько дней полк установил связь с наступавшим вдоль линии железной дороги отрядом дальневосточных моряков. Случилось это во время дневки в поселке Барун-Кондуевском. Для связи прибыл конный разъезд матросов.

Четвертая сотня расположилась в обширной усадьбе богача на краю поселка. Расседланные кони ели из брезентовых торб овес, а казаки толпились в ограде, у костров, на которых варился обед. Роман, Тимофей и Семен Забережный сидели на лавочке за оградой, когда на улице появились матросы. Их сопровождали посланные утром на разведку казаки первой сотни. К великому удивлению мунгаловцев, впереди матросов на взмыленном вороном коне, помахивая нагайкой, ехал Федот Муратов.

Несмотря на жаркую погоду, Федот заявился в лакированной скрипящей кожанке и сизой каракулевой папахе, молодцевато заломленной набекрень. На правом боку его болтался маузер в деревянной кобуре, на левом — весело позванивала о зубреное стремя серебряная офицерская шашка.

Федот еще издали опознал своих земляков. Огрев коня по лоснящемуся крупу, подсказал к ним, громко поздоровался:

— Здорово, молодцы!

— Ты это откуда взялся? — спросили его оба разом Тимофей и Роман.

— Откуда следует. Вы думаете, одним вам с белопогонниками драться?

— Тебя, паря, вдруг и не признаешь, — сказал Федоту Семен. — Где это ты так разоделся?

Федот небрежно обронил:

— Заграничное, — и, помедлив, добавил: — Белопогонников мы потрепали под Оловянной... Ну, а вы как? В бою были?

— Довелось.

Из дома напротив показался командир полка Балябин в окружении ординарцев. Роман сказал Федоту:

— Вон наш командир идет.

Балябин подошел, поздоровался и спросил:

— Откуда, товарищи?

Федот подтянулся в седле, кинул руку под козырек:

— По приказанию командующего фронтом товарища Лазо разъезд первого отряда дальневосточных моряков прибыл для установления связи с вашим полком.

В пакете, который Федот вручил Балябину, Лазо предложил держать постоянную связь с его штабом и кратко характеризовал обстановку на фронте. Дальше он приказывал атаковать на следующий день совместно с Коп-Зор-Газом крупную семеновскую часть, занимавшую станицу Ключевскую.

Федот и матросы, пообедав с мунгаловцами, отправились в Коп-Зор-Газ.

— Не подкачайте, ребятишки, завтра! — крикнул Федот на прощание.

Едва схлынула дневная жара, как полк начал седловку. За ночь ему предстояло сделать большой переход. До Ключевской было верст тридцать. Сотни собирались и выстраивались вдоль дороги, на выезде из поселка. Балябин поздоровался с ними и сказал короткую речь. В ней призывал он Второй Аргунский бить белогвардейцев, как бьет их Аргунский Первый. За это время отправленная в походное охранение полусотня, выслав от себя лобовой и боковые дозоры, скрывалась уже за ближним увалом. Балябин поглядел ей вслед и энергично махнул рукой. С мягким топотом, бряцая оружием и стременами, прошла мимо него первая сотня, за ней вторая, и скоро весь полк вытянулся в длинную колонну.

В тот вечер долго горел над степью радужный веер заката. Все лога и увалы были усеяны цветами даурского подснежника, левкоев и мака. Издали казалось, что на яркой зелени беспорядочно разбросаны белые, желтые, голубые платки. В сопках кричали краснокрылые утки-турпаны, в небе, ежеминутно меняющем краски, окликали друг друга невидимые глазу соколы. В одном месте из скалистого ущелья, от родника, перебежали через дорогу два быстроногих дзерена и пропали в зарослях кустарника.

Роман ехал рядом с Семеном Забережным. Все время, не отрываясь, разглядывал он утопавшую в буйном цветении степь. Еще неделю назад, в день памятного Роману первого боя, степь зеленела робко и неуверенно. Многие увалы и сопки были черны от недавних палов. И было тогда в степи просторно и грустно. А сегодня расстилалась она перед глазами, неотразимо влекущая, нежнозеленая вблизи и дымчато-голубая вдали. Кипела в ней торопливая жизнь растений, зверей и птиц. Семен ехал рядом с Романом и изредка пытался заговорить с ним, но Роман, погруженный в думы, не отвечал ему. Наконец Семена вывело из себя его молчание. Он хлопнул его по плечу и спросил:

— Чего зажурился?

Роман вздрогнул, потер плечо и виновато ответил, что загляделся на степное приволье.

— На цветки любуешься? — колюче улыбнулся Семен. — Да, цветочки хорошие, только заглядываться на них нам с тобой нельзя.

Роман обиделся, раздраженно сказал:

— Вот тебе раз!.. А что же тут плохого? Я, может, после того как на цветки нагляжусь, злее с семеновцами воевать буду.

Семен поглядел на него и ничего не ответил.

Солнце скатилось за зубчатые сопки на западе. Все тени слились, и степь потемнела. Вместе с сумерками пришла прохлада. Казаки стали надевать шинели.

Роман ненасытно вдыхал в себя настоенный на цветах и травах сумеречный холодок, и его все сильнее захватывала суровая готовность биться с врагами за эту степь, за небо и горы родного края.

Ключевскую увидели сквозь розовый утренний туман. Загадочно лежала она в сырой и темной долине на страдном пути полка.

Связных от Коп-Зор-Газа на условленном месте не оказалось. По-видимому, матросы не нашли отряда. Балябин посовещался с командирами сотен и решил не ждать, а немедленно броситься на станицу, к которой уже подходила спешенная цепь головной полусотни.

Семеновцы проспали. В крайней избе полусотня наткнулась на сонную заставу, поголовно состоявшую из китайских хунхузов. С ними расправились моментально.

Обезумев от страха, выскакивали они из избы в дверь и окна и ложились под ударами штыков и прикладов.

В разбуженной выстрелами станице началась губительная паника. Семеновская часть, собранная из хунхузов и чахаров, которыми командовали русские офицеры, оказалась небоеспособной. Когда сотни аргунцев, сверкая шашками, свистя и гикая, понеслись на станицу, хунхузы начали разбегаться в разные стороны. Следом за ними понесся дивизион чахарской конницы на косматых низкорослых лошадях.

Четвертая сотня охватывала Ключевскую справа. В бешеном галопе устремилась она по сухому и ровному лугу вдоль плетней огородов, чтобы отрезать семеновцам путь к отступлению. Впереди всех скакал Тимофей. За ним поспевали Гавриил Мурзин, Лукашка Ивачев и Роман. Отстав не больше чем на десять — двадцать шагов, наметом летели за ними орловские фронтовики и остальные мунгаловцы. Не было среди них только Алешки Чепалова и Петьки Кустова. Попридержав лошадей, остались они далеко позади.

Чахары в цветных халатах и стеганых конусообразных шапках густой, беспорядочной толпой вырвались из улицы и бросились в ворота поскотины. Было их человек триста. Многие казаки невольно дрогнули и остановились. Но чахары думали только о бегстве. Напрасно пытался их остановить казачий офицер на белом породистом коне. С криками ужаса проскочили они вороту и рассыпались во все стороны. Яростно настегивая гривастых лошадок, уходили они в туманную утреннюю степь.

Тогда аргунцы пустились преследовать их и скоро настигли задних. Казачьи кони оказались проворней монгольских.

Роман видел, как Тимофей нагнал рослого чахара в желтом халате. Чахар оглянулся и схватился за висевшую на седельной луке винтовку. Но только успел ее вскинуть к плечу, как высоко поднятая шашка Тимофея опустилась на его украшенную шелковой кисточкой шапку. Пролетая мимо, видел Роман, как, широко раскинув руки, медленно валился чахар с коня на дорогу.

На мостике через узенькую степную речку под одним из чахаров споткнулся конь. На него налетели задние. И моментально мостик был завален кучей бешено бившихся лошадей и раздавленными насмерть людьми. Здесь Роман настиг чахара с красным круглым лицом. Видя, что бежать некуда, чахар выхватил из ножен шашку, обреченно взвыл и повернул коня навстречу Роману.

Скрестились шашки, лязгнула сталь о сталь. Вздыбленные кони старались укусить друг друга. Отбивая сильные и опасные удары чахара, как видно — искусного рубаки, Роман чувствовал, что ему не устоять. Чахар превосходил его силой и ловкостью. Краснолицый и потный, исступленно рыча, сыпал он удар за ударом. И Роман уже с тоской следил за каждым его выпадом и жалел, что так необдуманно зарвался вперед.

В это время совсем близко раздался оглушительный выстрел. У чахара выпала шашка из рук, и он повалился на шею коня. Роман облегченно вздохнул и оглянулся. В пяти шагах от него передергивал затвор дымящейся винтовки Семен Забережный.

— Ну, моли бога, что я подоспел! — сказал Семен. Роман с благодарностью глядел на него, чувствуя, что к горлу подкатывается сухой комок.

Пятнадцать верст преследовала четвертая сотня чахарскую кавалерию. Больше ста человек было зарублено ими и столько же взято в плен.

Остыв от боевой горячки, вели казаки пленных по желтой степной дороге в станицу. Чахары угрюмо молчали, пугливо озирались по сторонам. С минуты на минуту ожидали они, что казаки начнут их рубить. Оживились они только тогда, когда привели их в станицу и загнали в ограду школы, где уже сидели на пыльной зелени хунхузы и жевали всухомятку розданный им хлеб.

Вечером Романа, Семена и Данилку Мирсанова отправили с донесением к Лазо на станцию Хада-Булак.

На станцию они приехали утром следующего дня. Первый, кто повстречался им в Хада-Булаке, был Федот Муратов. Он только что подъехал к зеленому вагону, в котором помещался штаб Лазо. Завидев посёльщиков, Федот закричал во всю глотку:

— Здорово, мунгаловцы!

Подъезжая к нему, Роман увидел, что два окна в вагоне раскрыты. В окнах была видна группа военных, склонившихся над столом. Услыхав голос Федота, один из них торопливо подошел к окну. Это был широкоплечий, с русой окладистой бородой человек. Он пристально глядел на мунгаловцев и улыбался. Федот подошел к Роману:

— Ну, как, Улыбин, повоевали нынче?

— Повоевали. Чуть было меня один чахар на тот свет не отправил...

Человек, стоявший у окна, выбежал из вагона и кинулся прямо к Роману.

— Ты, что ли, Улыбин?

— Ну, я... — угрюмо протянул Роман и осекся: человек шел к нему с протянутыми руками и взволнованно говорил:

— Здравствуй, Роман, здравствуй, родимый. Роман пригляделся к нему и спрыгнул с коня. Он узнал своего дядю Василия. Они обнялись, расцеловались. Потом Василий Андреевич, тяжело передохнув, сказал:

— Не гадал я, не чаял, что племянника здесь повстречаю... — И, оглядывая Романа, добавил: — Добрый казак вырос, добрый. А давно ли под стол бегал? В окне вагона показался другой человек.

— Ты с кем это встретился, Василий Андреевич? — спросил он улыбаясь.

— С родным племянником, товарищ Лазо... Много лет не виделись. Погляди: не казак, а прямо картинка, — дотронулся Василий Андреевич с легкой усмешкой до Романова чуба.

Видя смущение Романа, Лазо рассмеялся, показывая ровные зубы, и в его юном лице было столько задорного, непринужденного и такого, казалось, знакомого, что Роман тоже радостно засмеялся и почувствовал в груди приятное тепло, точно хлебнул хорошей настойки.

Семен Забережный подъехал к окну и, вытянувшись на стременах, подал Лазо пакет.

— От командира Второго Аргунского.

Лазо разорвал конверт, торопливо пробежал бумажку и крикнул Василию Андреевичу:

— Ты послушай, Василий Андреевич, что аргунцы наделали. Они наголову разбили ключевскую группу противника. Молодцы, молодцы!.. — повторял в веселом возбуждении Лазо.

Выйдя из вагона, он прямо направился к Василию Андреевичу:

— Ну, давай познакомь меня с твоим племянником, — и запросто протянул Роману загорелую, юношески крепкую руку.

Всю ночь Роман и Семен Забережный проговорили с Василием Андреевичем в штабном вагоне.

С этой встречи и началась по-настоящему, затянувшаяся на годы, боевая жизнь красного казака Романа Улыбина.