XI

Вечером началась гульба. Давно не гуляли так мунгаловцы. На всех проулках и улицах взмывали в мглистое небо тягучие старинные песни, лихо наигрывали тальянки. А гладкую дорогу звучно секли копыта троек. С гиканьем и стрельбой катала разряженных девок казачья молодежь из конца в конец поселка.

Видимо-невидимо понабилось гостей к Герасиму Косых. Гости уже заполнили горницу и кухню, а с улицы подваливали еще и еще. Из фронтовиков не пришел только Арсений Чепалов. Его не пустил на гулянку Сергей Ильич.

— Своей компанией гулеванить будем! — сказал он Арсению. — Гераська созвал всех рваных и драных, не с руки нам водиться с такими. Да и собралась их такая прорва, что зараз не накормишь. Потом и ложки серебряные от таких гостей прятать надо.

Арсений злобно подумал про отца: «Все такой же хапуга. Удавится за копейку», — но смирился и остался дома.

Герасим и Тимофей угощали гостей ханшином. В горнице на широкой русской печке стояли у них четверти, графины, бутылки. Тускло поблескивал в них вонючий контрабандный ханшин. Никула Лопатин, втираясь в горницу, радостно изрек:

— Мать моя вся в саже!.. Тут не только напиться, впору и утопиться.

— Если таких, как ты, прожорливых не будет, — пошутили от столов.

Гости вели себя степенно, глухо переговаривались.

Фронтовик Никита Клыков, чьи синие, косо поставленные глаза полыхали сухим, пронзительным блеском, возбужденно говорил Каргину:

— Мы с этой самой контрой, Елисей Петрович, живо расправились на фронте. Офицеров-корниловцев в два счета перевели. А ехали с фронта всем полком, организованным, значит, порядком. Ну и в Чите кое-кому дали жару. И теперь бы мы, понимаешь, в окопах вшей кормили, кабы не большевики. Им надо спасибо говорить. Умнецкие головы. Главный у них Ленин, а это — всем головам голова. За народ горой стоит и на сто лет вперед все знает и видит.

Каргин покорно поддакивал Клыкову, а самому ему становилось все больше не по себе. Он быстро понял, что Никита — это кипяток, который может смертельно обжечь. «Самое лучшее — быть от него подальше, — решил он про себя. — Как бы это от него отвязаться?» — мучительно раздумывал он и надумал:

— Извините меня, Никита Гаврилович, мне, знаете ли, домой сходить надо. Кони у меня не убраны. Я не надолго. Мы еще поговорим, Никита Гаврилович, — в самом любезном тоне сказал он и поспешил отойти от опасного собеседника.

К Никите обратился Платон Волокитин:

— Растолкуй-ка ты мне, Гаврилыч, какие они есть, эти большевики. Что, ростом они больше или количеством превышают?

— Большая сила они: народ на ихней стороне, оттого и прозываются так, — ответил Никита.

Польщенный вниманием, с которым прислушивались к его словам почтенные старики, он заговорил громко, самоуверенно:

— Только вот в дороге мы и с большевиками поцапались.

— Да ну?

— Не ну, брат, а да... Они нас, казаков, ненадежными посчитали, обезоружить задумали. Да нас ведь голой рукой не схватишь, колючие мы. Мы, понимаешь ли, целым полком ехали, с батареей. Считали мы себя за большевиков, разоружаться и не думали. Никакими нас уговорами пронять не могли.

— Отчего же это?

— Оттого, что быть безоружными нам никак нельзя: вдруг буржуи и белопогонники старые порядки вернуть надумают, чем их бить будем? Вот и пробивались мы, а оружия не сдали.

За столом напротив Никиты сидел Иннокентий Кустов. Гулять он пошел ради вернувшегося с фронта племяша Ивана Гагарина. Вымочив никлые усы в огуречном рассоле, сидел он, слушая рассказ Никиты, и с трудом ворочал отуманенными глазами. И вдруг, перебив рассказ Никиты, сердито сказал:

— Не то!

— Что не то? — удивился Никита.

— Говоришь не то... Хвастаешься, а хвастаться нечем. Плохие вы казаки. Войну провоевали — домой без погон вернулись. Послушались Ленина.

— Ты, Кеха, вот что... ты меня ругай, а Ленина лучше не трогай, — сказал помрачневший Никита и, распаляясь, повысив голос, крикнул: — Не позволю! — и стукнул кулаком по столу.

Если бы смолчал Иннокентий, могло бы все этим и кончиться, но он вздумал посмеяться над Никитой:

— А ты не покрикивай тут, не ерепенься. Не тебе меня учить, голоштанному. Ты ведь казенными штанами грех свой прикрыл, а туда же: я да я!

— Ах, так! — поднялся с лавки Никита. — Значит, голоштанный я? — злая синева переливалась в его уставленных на Иннокентия глазах, малиновыми пятнами покрылось сухое, скуластое лицо.

— Дядя, дядя, — зашептал Кустову его племянник, фронтовик Иван Гагарин, — не задевай ты его, ради бога. Горячий он, у пьяного у него голова без хозяина. Его распалишь — потом не сладишь.

Однако подвыпивший Иннокентий пропустил мимо ушей это предупреждение. Он стукнул кулаком по столешнице, заорал:

— Не казаки вы! Вместо того чтобы германцев и турцев завоевать, домой разбежались. Ждали вас тут, таких-то... Вояки! Со смутьянами снюхались. Уговорили вас, а вы... Куда царя-то умыли? Бубновый туз вам на спину!

Никита кинулся к нему, норовя схватить его за горло:

— Ах ты, буржуй недобитый! Кровосос!..

— Кто буржуй? Ты это кого лаешь? — встал между ним и Иннокентием Платон Волокитин. Он поднял над головой тяжелые, как кузнечные молоты, кулаки и пригрозил: — Кто меня буржуем назовет, тот вот этих кулаков отведает!

Никита нагнулся, выхватил из-за голенища нож. Платон поднял над головой табурет, а Иннокентий испуганно бросился в запечье. Вспыхнул невообразимый гвалт. Крепкий суковатый пол горницы заходил ходуном. Выкручивая руки Платону и Никите, повисли на них разгоряченные люди, Никиту скрутили быстро. Но Платон, напружинив плечи, рванулся, и полетели во все стороны державшие его казаки.

— Платон! Брось дурака корчить! — перекрывая все голоса, прокричал Герасим.

Силач присмирел.

Никиту повели домой Тимофей Косых и Иван Гагарин. С порога, выдираясь из накинутой на плечи шинели, он, задыхаясь, прохрипел Иннокентию, попавшемуся ему на глаза:

— Попомнишь ты меня, лысая говядина! Я тебе не батрак, чтобы меня лаять, каторжником обзывать. Я себя не пожалею, а укорот тебе сделаю, на всю жизнь научу!

— Катись давай, катись! Разорался тут! Герой мне нашелся! — насмешливо бросил ему вдогонку Иннокентий.

Приведя Никиту домой, Тимофей Косых и Гагарин долго уговаривали его, чтобы он разделся и лег спать. Напуганная его видом жена, миловидная и застенчивая казачка, которую в поселке звали Натальей Никитихой, постелила ему постель. Рухнув мешком на кровать, Никита сказал:

— Ну ладно, спать, так спать. Всю мне радость испортил этот косоротый Кеха. — И попросил жену: — Дай-ка мне воды, да со льдинками. Все нутро горит.

Наталья подала ему ковш ледяной воды. Никита выпил весь ковшик, запрокинул на подушку голову и уставился глазами в прогнувшийся, плохо выбеленный потолок. На правом виске у него билась синяя жилка да чуть подергивалось веко правого глаза.

— Ну, Никита, давай спи. А с Кехой мы завтра по-другому поговорим, — сказал ему, подымаясь уходить, Тимофей.

— Сон придет, так усну, а не придет — куролесить буду, — угрюмо отозвался Никита.

Тимофей и Гагарин, попрощавшись с Натальей, ушли.

Никита лежал с закрытыми глазами, закинув руки под голову, дышал неровно и часто. Наталья убавила в лампе огонь и стала расплетать свои волосы, глядясь в расколотое зеркало, висевшее на стене. Вдруг Никита сел на постели и обратился к ней:

— Наталья, ты меня любишь?

— Еще чего... Все еще не знаешь?

— Да как же ты меня можешь любить, ежели мне сегодня при всем честном народе в глаза наплевали, а я сдачи не дал?

— Не чуди, Никита, не чуди. Никто тебе в глаза не плевал.

— Ну, ежели не в глаза, так в душу наплевали. А это в сто раз обиднее. Понимаешь?

Пересев с кровати на стул, Никита начал торопливо одеваться. Наталья метнулась к нему, схватила за руки.

— Отстань лучше, не то вперед Кехи пришибу! — прикрикнул на нее Никита.

Но Наталья продолжала держать его за руки и все старалась уговорить. Тогда он оттолкнул ее от себя с такой силой, что она ударилась головой об угол шкафа и упала на пол, потеряв сознание.

Схватив стоявшую в углу винтовку, Никита выбежал из избы.

* * *

От Косых, изрядно подвыпив, компания повалила в Подгорную улицу. Захмелевшие бабы мели подолами дорогу. Толстая, в белой кашемировой шали казачка пустилась в пляс. За ней важно, как индюк, вышагивал Канашка Махраков, наигрывая на скрипке. А вслед за ними широко рассыпались по улице казаки.

На узком, скользком проулке и повстречался бабам Никита. В руках у него блеснула в свете месяца винтовка. Канашка уронил из рук смычок и, обмирая от страха, залебезил перед ним:

— Никита Гаврилович, друг фарфоровый, заворачивай с нами догуливать.

— Вот прикончу кого надо, тогда на поминках и выпью.

Как овцы от волка, шарахнулись бабы от Никиты. Они так перепугались, что разбегались молча, боясь криком своим обратить на себя гнев Никиты.

Из-за угла прямо на Никиту, споря с фронтовиками, вышли Иннокентий, Платон и другие старики.

— Кустов! — закричал Никита. — Молись Исусу! Сверкнул огонь. Выстрел грохнул коротко и грозно.

И не замерло еще гулкое эхо, как истошно заголосили бабы:

— Ой, ой, родимые!

— Убили-и!..

— Караул!..

Крякнул Иннокентий, словно удивленный чем-то, повернулся на одной ноге, как в удалой пляске, и опрокинулся навзничь, грабастая руками рыжий снег.

Другая шальная пуля нашла далеко позади еще одного человека: попал под нее бравый Петрован Тонких.

Послав в студеное лунное небо раз за разом три торопливых выстрела, Никита бросился под бугор, к Драгоценке. За ним гнались фронтовики.

Убитых подобрали, тяжко топая сапогами, занесли в дом Кустовых. Растрепанная Анна Васильевна с истошным воем упала на залитый липкой кровью труп мужа. Платон Волокитин сорвал со стены кустовскую берданку, с перекошенным злобой лицом придушенно сказал:

— Чего, старики, смотрите? Бить их надо, давить, как бешеных собак!..

Многочисленная родня убитых, хватая шашки, ружья и топоры, кинулась искать Никиту. Его растерзали бы на месте, но он успел скрыться. Прибежав домой, заседлал он коня и, не заходя в избу, не простившись с женой, ускакал из поселка неведомо куда. Наталья, подбежав к окну, увидела, как он выводил коня за ворота. Накинув на плечи шубейку, вылетела она за ограду, стала кричать:

— Никита!.. Да Никита же! Куда это ты? Только звонкий гул карьера донесся в ответ. Ломая руки, стояла она у ворот и глядела в ту сторону, где замирал топот Никитина коня.

— Убежал? — мрачно спросил подоспевший Платон. — Успел, гад... Ну ладно, другие за него ответят. Ты ответишь! — рванул он к себе Наталью.

Наталья рухнула на колени, схватилась за щегольские Платоновы сапоги.

— Платон Леонтьевич, голубчик... Я-то тут причем? Смилуйся...

— Бей, чего смотришь! — крикнули из толпы.

— Не смей трогать бабу! — раздался властный окрик.

У ворот круто осадил коня Каргин. В правой руке у него блеснул оголенный клинок. Толпа шатнулась, глухо ворча.

— Вы это что, казаки? — спросил Каргин. — Вы с ума посходили? Над бабой издеваться вздумали... Герои, умники! Да отпусти ты ее, Платон, а не то... — Каргин взмахнул над головой клинком.

— Нашел за кого заступиться! — хрипло бросил Платон.

Выпустив Наталью из рук, он выругался и пошел прочь.

XII

Утром, чуть свет, заметались по поселку конные десятники, сзывая мунгаловцев на сход.

Когда Тимофей Косых и встреченный им по дороге Роман подошли к сборной избе, там уже глухо волновалась большая толпа. У многих были с собой шашки и берданы. Тимофея и других фронтовиков встречали откровенно неприязненные, настороженные глаза. Они поздоровались, но мало кто ответил на их приветствие. Только сидевший в сторонке, на завалинке, Семен Забережный радушно поздоровался с Тимофеем. Пожимая ему руку, он покосился на шумевшую больше всех кучу верховских богачей и тихо сказал:

— Наделал Никита шуму. Вы, ребята, того... поберегитесь, богачи тут шибко народ распалили.

— Ничего, мы не из робкого десятка. Себя в обиду не дадим, — ответил Тимофей, едва приметным движением нащупывая на ремне под шинелью наган.

Роман Улыбин подошел к нему, шепнул:

— Ты погляди, как за одну ночь посёльщики переменились. Вчера чуть было на руках вас не носили, а нынче рожу на сторону воротят.

— Обойдется, не робей.

Большинство фронтовиков сгрудилось возле Тимофея. Только несколько человек из зажиточных, среди которых выделялся гвардеец Максим Лоскутов, держались в стороне.

— Эти уже перекрасились, — кивнул на них головой фронтовик Гавриил Мурзин.

Сход открыл брат Иннокентия Кустова, Архип, большеротый, с разлапистой бородой старик. Он поднялся на скрипучее крыльцо, грузно оперся на крашенные охрой перила и, оглядев толпу заплаканными глазами, закричал:

— Так вот, господа старики!..

— Теперь господ нет, теперь товарищи! — перебил его Мурзин.

Архип огрызнулся:

— Серый волк с косогора тебе товарищ!

— Погубили двоих... да еще в товарищи лезут!

— Он с тобой курей не воровал, чтобы его товарищем звать!

— Хулиганы!..

— Уголовщики!..

Сход загудел непримиримо, грозно:

— Говори, Архип!.. Просим.

— Так вот, говорю я, собрались мы тут по случаю кровавого дела. За что, спрашивается, казаков порешили? За что их детей сиротами сделали? — голос Архипа рвался от волнения, он часто и судорожно глотал ртом воздух.

— Надо было Иннокентию на язык повоздержаннее быть, всякими обидными словечками не кидаться. Никита — он газами немецкими травленный, пулями в семи местах меченный, а Кеха его облаял, по-хамски разговаривал с ним, — снова перебил Архипа Мурзин и, обращаясь ко всем, сказал: — Никиту я не одобряю, старики. Нализался он и наделал беды. Только скажу я тут и старорежимцам, которые сейчас на всех нас орут: никому мы себя оскорблять не позволим! Давайте разговаривать по-людски.

— Ишь ты, чего захотел! — крикнули из толпы богачей. — Убили человека, да еще хотите, чтобы вас за людей считали, по имени-отчеству величали? Туза бы вам на спину да за решетку!

На крыльцо поднялся запыхавшийся Сергей Чепалов, замахал руками.

— Что же это такое получается? Выходит, нас всех таким манером перебить могут. Кого захотят, того и ухлопают. Разве это порядок? Надо нам об этом, старики, свое слово сказать.

— Верно!..

— Замолчи, толстобрюхий!

— Обезоружить фронтовиков надо! — надсажался криком Сергей Ильич. — Нечего им оружием размахивать.

— А головку ихнюю арестовать! — поддержал его зычным басом Платон.

Возбужденные фронтовики, стоявшие возле Тимофея, разом закричали:

— Руки у вас коротки, чтобы нас арестовать!

— Так-то мы вам и дались!

Тимофей прорвался сквозь толпу к крыльцу, легко поднялся на ступеньки.

— Старики, вы сдурели, что ли? Разве мы посельщиков убивали? Чего же нас всех в это дело путаете?

— Заткнись! Из одной шайки с Никитой!

— Замолчите же! Дайте слово сказать, — разъярился Тимофей и хлопнул рукавицей о перила.

— Не стукай, не испугаешь!

— Никто вас не пугает. С вами хотят по-человечески говорить, а вы рта не даете разинуть. Ревом делу не поможете. С какой стати вы обвиняете в убийстве всех фронтовиков? Вы хорошо знаете, что казаков убил Никита по пьяной лавочке. С Никиты за это и спрос будет.

— Все вы на одну колодку шиты, все большевики!.. — крикнул Платон.

— Много ты знаешь, Платон, ты вот орешь, а ни одного настоящего большевика в глаза не видал. Поменьше языком мели... Тут кое-кто кричал, что нас обезоружить надо. Мы вам заранее говорим — не обезоружите. Дудки! Не вы нам оружие дали, не вы и возьмете его. Оно нам еще пригодится советскую власть охранять. И советская власть никому нас не даст в обиду... Мы, дорогие посёльщики, не меньше вашего жалеем, что пролилась напрасно кровь. Приятного здесь нет. И за убийство не нас винить надо, а водку.

Елисея Каргина все время подмывало высказаться. Ему хотелось как можно проще и понятнее растолковать казакам, куда поворачивает жизнь, что будет завтра. Еще не такие беды свалятся на поселок, если не будут мунгаловцы жить душа в душу. Громко, громко нужно было кричать об этом. Он ясно видел, что начался непоправимый казачий раскол. Он долго колебался, переступая с ноги на ногу, играя темляком шашки. Наконец решил, что благоразумнее будет молчать: «Убедить никого не сумею, а врагов себе наживу. Чтобы голова на плечах была цела, нечего ее совать куда попало».

Долго еще шумел и волновался сход. Только к полуденному обогреву, наоравшись до хрипоты, постановили мунгаловцы просить станичный совдеп прислать комиссию для расследования убийства. Нарочный в станицу был отправлен прямо со схода.

Комиссия приехала в тот же день. Возглавлял ее сам председатель совдепа, казак-фронтовик Кушаверов с черной повязкой на левом, изуродованном осколком снаряда, глазу. Вечером Кушаверов собрал всех фронтовиков в школе. Распахивая отороченный сизой мерлушкой полушубок, он уселся на парту, прокашлялся и обратился к фронтовикам:

— Давайте выкладывайте, что у вас за происшествие.

Выслушав всех, прощупав настроение каждого, он покачал начинавшей седеть головой.

— Нарубили вы тут дров, черти. И как вы допустили до этого? Раз знали за Клыковым такую неустойку, значит нужно было смотреть за ним. Он заварил кашу, а расхлебывать ее должна советская власть. Ведь такие поступки только отталкивают от нас народ. Плохую услугу вы нам сделали, допустив этакую беду... Никиту, конечно, надо судить, да только где его теперь возьмешь? Он скорее всего за границу сбежал. — Кушаверов задумчиво побарабанил пальцами о крышку парты. — Вижу, что и среди вас разлад начался. Но это так и должно быть. Не могут же чувствовать себя при советской власти именинниками сынки купцов и поселковой верхушки.Скоро они сделаются самыми злобными врагами нового строя. И вполне возможно, что не сегодня, так завтра попробуют с оружием в руках убедиться, крепка ли советская власть. Не так ли, Лоскутов? — внезапно спросил он рослого гвардейца, который службу отбывал в Петрограде, охраняя царские дворцы.

Застигнутый врасплох, гвардеец долго мял в руках папаху, прежде чем ответил. Угрюмо поглядывая на фронтовиков, наконец он собрался с духом и через силу выдавил:

— Этого не может быть. На такую штуковину нас не заманишь. Надоела нам война хуже горькой редьки.

Кушаверов усмехнулся:

— Что ж, поживем — увидим... Только пусть зарубят себе на носу, которые на нас за пазухой камень держат, что шутить мы тоже не будем... раздавим, как тараканов.

— Вы нашим буржуям глотки заткните, чтоб уголовщиками нас не звали, — обратился к нему Мурзин.

— Если надо будет, — заткнем, не пожалеем... Теперь насчет оружия. Чтобы отнять его у вас, об этом и речи не может быть. Но это касается не всех. Кое-кого мы, пожалуй, попросим расстаться с винтовками.

Назавтра комиссия допросила Герасима Косых и Канашку Махракова. Никого из зажиточных Кушаверов на допрос не вызывал. Оттого и пополз по поселку злобный шепот:

— Только для отводу глаз эта комиссия. Вот посмотрите, поговорят и уедут. Небось, ворон ворону глаз не выклюет. Все будет шито-крыто, недаром только свою шатию допрашивают.

Уезжая, члены комиссии заявили на сходе:

— Виноват в убийстве Никита Клыков. Когда его поймают, будем судить по всей строгости революционных законов. Разоружать фронтовиков никто, кроме совдепа, не имеет права. Совдеп же пока не считает это нужным...

— Вот это утешили! Двоих порешили — и правое дело!.. — возмущенно горланила многочисленная родня Кустовых и Тонких и люто грозила: — Подождите, отольются вам наши слезы!

В день, когда хоронили убитых, кто-то пустил слух, что Никита никуда не убежал, а скрывается в Орловской; у самого Кушаверова.

— Поехать и раскатать весь совдеп по бревнышку за такие штуки! — сказал подвыпивший на поминках Платон. — Садись, казаки, на коней — да айда в станицу наводить порядок!

— Не кипятись до поры до времени, — оборвал его Каргин. — Раскатаешь их, как же! — Они тебя вперед раскатают. Наше дело теперь одно — ждать удобного случая.

— Они вон не ждут, — не унимался Платон, — двоих уж ухлопали.

Каргин снова напустился на Платона:

— Ты чисто маленький! У всех у нас земля под ногами полымем занялась, казачеству конец приходит — вот что понять надо... Мудрено ли свою голову в петлю сунуть, под пулю дураку попасть? Не много на это ума надо, — Каргин бросил на поднос ножик, которым стучал о столешницу, подкрепляя свои слова, встал и заторопился домой. Остывая от возбуждения, он выругал себя за то, что высказался так откровенно.

«Сомнительных, положим, здесь никого нет, свои все, надежные», — подумал он, оглядев находившихся в горнице казаков.

Дома, на постели, он проворочался с боку на бок чуть не до утра. Жгучие, тревожные мысли лезли в голову. Раздумавшись, понял он, что никогда больше не будет поселок прислушиваться к голосам именитых казаков, фронтовики из бедноты никогда не превратятся в тихих и уважительных пареньков, какими они были до службы. Раньше из них веревки можно было вить, а теперь чуть что — согнут тебя в бараний рог. Сейчас еще в поселке сила не на их стороне. Потрясенные убийством, шарахаются от них мунгаловцы. Только на долго ли это? «Хорошо, если найдется в России умная голова, чтобы порядок в ней навести. А если нет, тогда наше дело — заживо помирай», — пришел он к безрадостному для себя выводу и принялся перебирать в памяти всех известных ему генералов.

Вспомнил прежде всего Самсонова и Ренненкампфа, затем — Куропаткина, Линевича, Каульбарса... В японскую войну он служил под командой генерала Ренненкампфа. Вспомнились виселицы, которые видел, возвращаясь с войны, на многих железнодорожных станциях от Харбина до Читы. Это было дело рук Ренненкампфа. Беспощадный был генерал. Тут же он припомнил и то, как ловко этот генерал погубил в четырнадцатом году два армейских корпуса — цвет русской армии. Пришлось и на него махнуть рукой. Так ни одного подходящего генерала и не нашел.

XIII

Наступил долгий и нудный великий пост — семь недель беспросветной скуки для молодежи: ни вечорок, ни посиделок до самой пасхи. Старики и старухи, собираясь говеть на страстной неделе, морили себя на черном хлебе и тертой редьке да часами отбивали поклоны перед темными, старинного письма, иконами. Скупясь на керосин, доставать который приходилось в китайских бакалейках за Аргунью, приучили себя мунгаловцы ложиться спать засветло. Тихо и пусто становилось в поселке, едва закатится солнце. Прежде в эту пору поголовно выезжали в тайгу готовить дрова. Были дрова большим подспорьем. Один Горный Зерентуй потреблял их за зиму больше тысячи сажен. А ведь, кроме Зерентуя, были еще Кадая и Мальцевск, были золотые прииски Шаманка и Козлиха. Теперь же, с роспуском каторги, многие еще не продали и прошлогодних дров. Старатели на приисках сбивали цены и куражились. Да и что им было не куражиться, если на одного покупателя приходилось больше десятка людей, предлагавших дрова по любой цене. Приработков никаких не предвиделось, мало было и домашней работы. Только и заботы стало, что уход за скотом. Поэтому расходились и разъезжались мунгаловцы — одни попытать счастье с лотком и лопатой, другие с ружьем и ловушками. Бабы и девки коротали дни за прялками да вязали варежки и чулки из овечьей шерсти. В полдень уже заметно пригревало, все обильнее становились капели с крыш, но по ночам еще часто перепадал снежок и было холодно.

На второй неделе поста Семен Забережный и Тимофей Косых пришли к Улыбиным звать Северьяна на охоту за косулями. Северьян в эти дни перемогался поясницей, парился чуть не каждый день в баке да ставил на спину горячие припарки из богородской травы. От поездки он отказался. Роман, обрадованный возможностью побывать в Зауровской тайге, куда заезжать ему не доводилось, стал просить Семена и Тимофея взять его в компанию вместо отца. Они согласились. Северьян было воспротивился, отговариваясь тем, что не насушены сухари, не подкован конь, но, видя, как помрачнел Роман, поторопился дать согласие.

Назавтра по обогреву охотники тронулись в путь. Семен ехал в легких с высокими копыльями санках, приспособленных для езды по глубокому снегу в лесах. Он вез волочугу сена и мешок с овсом. Тимофей, Роман и Никула Лопатин ехали верхами, к седлу каждого были приторочены харч, одежда, а сверху привязаны сошки. За плечами Романа и Никулы были берданы, у Тимофея — его фронтовая кавалерийского образца трехлинейка.

Переехав у Лебяжьего озера по льду реку Уров, охотники свернули в падь Брусничную, в верховьях которой у ключа, под утесом, находилось охотничье зимовье. В зимовье уже кто-то поселился. Над плоской крышей его вился дымок, у дверей лежала куча сена. Две рыжие собаки встретили охотников лаем. На собачий лай, нагибаясь в низких дверях, вышли из зимовья два человека в круглых шапках из лисьих лап. Подъехав поближе, узнали мунгаловцы знаменитого подозерского охотника Капитоныча и его сына Фильку.

Никула первым делом осведомился, как его здоровье, хороша ли охота и верно ли говорят про него, что одних медведей убил он штук сорок и сохатых не меньше. Капитоныч, плохо знавший Никулу, смерил его уничтожающим взглядом, ответил ему тремя словами на все вопросы и повернулся к нему спиной. Настоящий таежник, Капитоныч терпеть не мог болтливых людей. Тайга приучила его жить молча, иметь длинные ноги и короткий язык.

«Балаболка, — подумал он про Никулу, — всех косуль распугает в лесу».

А Никула не унывал. Видя, что Капитоныч — старик непокладистый, обратил он свое внимание на Фильку и за какие-нибудь десять минут пересказал парню столько всякой всячины, что тот только глазами хлопал. В следующие десять минут выведал он у Фильки все подозерские новости, узнал Филькин возраст и даже фамилию его зазнобы.

В зимовье тянуло от каменки сухим жаром, пахло какими-то травами. Капитоныч расщедрился и сварил на ужин добрую половину косули. Сытно поужинав, охотники закурили. Капитоныч сполоснул котел из-под супа, повесил его на стену и вытащил заткнутый за кушак кисет. Набив трубку, повернулся он к Тимофею и, как бы извиняясь, сказал:

— А ведь я тебя, паря, хоть убей, не признаю. Ума не приложу, чьих ты будешь?

— Косых, — с готовностью отозвался Тимофей.

— Не Тимоха ли?

— Он самый.

— Отказаковался, значит?

Не дожидаясь ответа, Капитоныч присел на чурбан перед каменкой, уставившись на радужный перелив углей. Тимофей попробовал разговориться с ним. На первый вопрос Капитоныч угрюмо пробормотал: «Угу», на второй ответил кивком головы, а третий совсем пропустил мимо ушей.

— У него, паря, от слова до слова коломенская верста. Не разговоришься, — шепнул Тимофею Семен. — Ты лучше скажи: верно ли насчет атамана Семенова слух идет? Есть ли такой на самом деле?

Получив утвердительный ответ, Семен сказал:

— Не дай бог, паря, ежели он до наших мест дойдет.

— Не дойдет... А что такое? — волнение Семена невольно передалось Тимофею.

— Да ведь резня будет, настоящая резня.

— Это ты верно... Добра в таком разе не будет, — отозвался из своего угла Никула.

— Ты, может, Никула, что-нибудь знаешь?

— Ничего, паря, не знаю. Только видел я дома, как зачастили богачи друг к другу.

— Ну, это еще не беда, — сказал Тимофей. — Пусть только Семенов попробует сунуться в Забайкалье, — дадут ему по носу. Не пойдут за ним казаки, всем война надоела. Богачи кипятятся, да сила сейчас не у них.

— Нет, паря Тимоха, — возразил ему Семен, — с нашими богачами не так-то легко сладить. Верховодит у них Каргин, а это хитрюга, каких мало. В прошлом году приехали мостовцы к нам земли просить, а Каргин это дело так повернул, что с тех пор у нас даже многие бедняки горой за казачество стоят, богачей поддерживают. Ты это учти.

Утром, напившись чаю, охотники разделились по двое и разъехались в разные стороны. Тимофей и Роман пожелали быть вместе.

Косули в это время года чаще всего держались на горных солнцепеках. По солнцепекам, укрытым от ветра, лес был реже и чаще, снег мельче. По сравнению с падями и северными склонами хребтов было там заметно теплее. Теперь, в начале марта, снег уже местами сошел, и косули легко добывали свой корм. Перевалив через невысокий хребет на южную его сторону, Тимофей с Романом долго разглядывали лога, солнцепеки, распадки. Ехать решили падью вверх, где над синими зубцами леса лежала морозная мгла. Первых косуль увидел Роман. Рогатый гуран и четыре самки ходили по редколесью в залитом солнцем логу. Было до них не меньше двухсот сажен. Подъехать ближе было невозможно, косули обязательно заметили бы их и ушли.

— Давай отсюда стрелять, — сказал Тимофей.

Они быстро спешились, привязали лошадей. Уговорились, что Тимофей будет стрелять в гурана, Роман — в ближнюю с края самку. Целились особенно старательно. Сквозь дым романовской берданы увидели, как косули широкими прыжками метнулись в лесную гриву и моментально скрылись из виду. Было не похоже, чтобы пули задели их. Но для верности решили все же проехать немного по следу. Оказалось, что все-таки одна пуля не пропала даром. На снегу, как рассыпанная брусника, алели капли крови. Ружья держали наизготовку, чтобы в крайнем случае стрелять с коней. Вдруг Роман показал рукой вперед и шепнул:

— Смотри, смотри... Лежит, голубушка. Видишь вон кудрявую елку? Под ней и лежит.

Опять поспешно спрыгнули с седел. Тимофей никак не мог увидеть, где лежит косуля, и страшно горячился. Наконец увидел. Было до косули шагов сто, но второпях опять промахнулись. Косуля неловко запрыгала, силы оставляли ее. Тимофей успел передернуть затвор и выстрелить снова. Косуля рухнула в снег.

Когда подъехали к ней, она вздрогнула, зашевелила тонкими и прямыми ушами, красивая головка ее тяжело оторвалась от снега, черные ясные глаза, не мигая, уставились на людей. Было в них выражение такой безнадежности и мольбы, такие горькие-горькие дрожали в них слезинки, что у Романа защемило сердце. Тимофей вытащил из-за кушака нож. Роман не выдержал и отвернулся.

Через минуту все было кончено. Вытирая с ножа кровь, Тимофей повернулся к Роману, спросил:

— Ну, а ты что стоишь? Давай в торока вязать добычу. — Увидев лицо Романа, он рассмеялся: — Да ты никак того... росу пустить собираешься?

— Не могу я... Мутит меня. Ты на нее с ножом, а она глядит на тебя, и слезы у нее на глазах... Как есть человек, только говорить не может.

Тимофей перестал смеяться, сказал сердито:

— Вон ты какой жалостливый! А если бы на войну тебя?

Ему хотелось высмеять Романа, но он сдержался, вспомнив, что и сам когда-то, подстрелив первого селезня, отвернул ему голову с мукой и отвращением.

— На войне — другое дело, — начал оправдываться Роман. — Там враги, там иначе нельзя...

— Ничего, не смущайся, — перебил его Тимофей, — я и сам когда-то такой был, только давно это у меня прошло. Вот посидел три годика в окопах, так до тошноты нагляделся на человеческую кровь...

Он поднял косулю, перекинул ее через седло. Роман бросился ему помогать. Теперь, когда глаза косули помутнели, похолодели, он смог спокойно заглянуть в них.

— И что это со мной сделалось? — заговорил он с недоумением. — Теперь вот гляжу на косулю — и ничего, а тогда до слез проняло.

— На мертвого, брат, всегда легче смотреть, чем на умирающего, — отозвался Тимофей.

На зимовье они вернулись позже всех. В каменке снова трещал веселый огонь. Капитоныч с Филькой свежевали большого гурана на земляном полу зимовья, а Семен и Никула, вернувшиеся с пустыми руками, завистливо поглядывали на них да переругивались между собой, упрекая друг друга в неумении охотиться. Увидев, что Тимофей и Роман вернулись с добычей, они выбежали встречать их. Никула еще с порога закричал:

— А мы пустые! Ни одной косули не своротили! И все из-за Семена...

— Да помолчи ты, холера! — рассердился не на шутку Семен. — Сам промазал, а я виноват.

Никула не унимался:

— Ага, не любо, значит, правду слушать? — хитренько прищурившись, зачастил он скороговоркой. — Ведь ежели бы ты не с подветренной стороны ехал, так мы бы обязательно двух штук уложили. Это уж как пить дать. — И, не слушая того, что ответил ему Семен, он обратился к Тимофею и Роману. — Кто же это из вас отличился?

— Оба. Залпом стреляли, — сказал Тимофей и лукаво поглядел на Романа, который, расседлывая коня, с опаской прислушивался к начавшемуся разговору.

Он пуще всего боялся, чтобы не вздумал Тимофей рассказать, как он чуть было не расплакался над раненой косулей. Но Тимофей и не думал над ним смеяться, и Роман с благодарностью подумал про него: «Молодец, не болтушка. Доведись такое Никуле, так он бы полгода ходил и рассказывал про меня».

После ужина, когда казаки лежали на нарах и курили, Роман спросил Тимофея:

— Ты, дядя Тимофей, скажи: ты за казачество или против? В поселке об этом недавно в каждом дому спорили, друг друга за грудки брали. Даже у нас — и то отец с дедом поцапались. Дед наш — казак до мозга костей, а отец — тот своим казачеством не шибко дорожит.

— Я, брат, за то, чтобы казачьего сословия не было, — ни минуты не задумываясь, ответил Тимофей на вопрос Романа. — Казаки — такие же люди, как и все, и нечего им на особом положении быть.

— Вот как нагрянут к нам мужики казачью землю делить — усмехнулся Никула, — так живо переменишься.

— Не переменюсь. Землей с крестьянами мы должны поделиться. Только тогда и можно будет новую жизнь строить.

— А какая она должна быть, эта новая жизнь? С чего вы ее начинать собираетесь? — спросил в свою очередь Семен.

— Начнем с того, что каждый должен своим трудом жить. На богатых спину гнуть никто при советской власти не будет. Эта власть батраков и бедноту начнет в люди выводить.

— Ну, брат, всех бедняков в люди вывести не легко. Как же думают это делать? — опять спросил Семен.

— Конечно, в один год с этим не справишься, — согласился Тимофей. — Тут и поработать да, может быть, и повоевать придется с разной сволочью, вроде этого самозванного атамана Семенова.

— Об этом-то и вся думка, брат.

— Всыпем этим атаманам так, что забудут, как их звать-величать. Мы им уже на фронте показали, что такое советская власть, — продолжал Тимофей. — А свою политику мы будем проводить, не считаясь с тем, что она, может, кому-нибудь не понравится. Первым делом совдеп из станичного общественного амбара всем беднякам семенную ссуду даст. И даст ее без всякой платы. А для бедных казачьих вдов и сирот общественные запашки будем устраивать. Богачей на эти запашки, если придется, силой заставим ехать. Пусть и они для народа поработают.

— Нет, с ними так не выйдет. Тут они скорее всего за шашки возьмутся.

— Ну, тогда пусть на себя пеняют. Мы их в порошок сотрем.

Роман слушал Тимофея, и хотелось ему иметь в своей жизни такую же большую и определенную цель жить не так, как трава растет, а как живут люди, чьи мысли стали для Тимофея его мыслями и стремлениями. И тут Роман вспомнил про своего дядю Василия, и яснее представился ему загадочный облик этого человека.

Помолчав, он сказал Тимофею:

— Лежу вот и думаю, что бы сказал сейчас дядя Василий?

— О, тот бы сказал! Он не с мое знает. Это, брат, большевик настоящий, — весело отозвался Тимофей. — Я бы и сам хотел его послушать, уму-разуму поучиться.

На охоте пробыли казаки полторы недели. За это время Тимофей и Роман успели крепко сдружиться, несмотря на разницу в возрасте. Роману нравилось, что Тимофей смотрит на него как на равного, что с неизменным уважением отзывается он о дяде Василии. Привязался и Тимофей к Роману. Ему казалось, что Роман чем-то повторяет его собственную молодость, такую недавнюю, но тем не менее ушедшую навсегда. И, глядя на него, разговаривая с ним, Тимофей невольно любовался и лихо начесанным на бровь его чубом, и безотчетным молодечеством, которое так и сквозило во всей фигуре Романа. Как ни странно, но именно случай с косулей заставил Тимофея заинтересоваться им, приглядеться к нему поглубже, а потом и привязаться к нему.

XIV

Вешнее марево струилось над сопками. В желтой пене плавало высокое солнце. Над березовыми лесами заречья в веселой суматохе кружились стаи белогрудых галок. От их счастливого, беспокойного крика стоном стонала даль. На просохших буграх горела бурая, прошлогодняя трава. Драгоценка, затопив прибрежные тальники, подступала к плетням огородов.

В поселке гудел пасхальный звон колоколов. Целые дни напролет принаряженные казачата толпились на колокольне, упоенно трезвонили. Только поздно вечером с боем выпроваживал их оттуда церковный сторож Анисим и, крестясь на бронзовую икону над входом, замыкал обитые крашеной жестью двери.

Широкие, прямые улицы были начисто выметены.

Во многих местах торчали высокие козлы качелей. На игрищах, радуя глаза шарфами из цветного китайского гаруса, водили хороводы девки. Молодые казаки, щеголявшие в контрабандных хромовых картузах, играли в городки и чехарду, катали бабки, резались в карты на майданах, старики вели на завалинках нескончаемые беседы обо всем, что тревожило и волновало их.

Сергей Ильич послал к Каргину Алешку с запиской, в которой просил его прийти к нему как можно скорее. Каргин приоделся и вышел из дому. Поскрипывая лакированными, с рантом сапогами, пошел он по самой середине улицы, раскланиваясь с встречными казаками.

У Чепаловых были гости.

В зале, заставленном цветами и мягкой мебелью, обливаясь белым паром, клокотал пузатый серебряный самовар. На продолговатом столе над аппетитными окороками, над барашками и курочками из свежего, сладкого масла возвышались куличи. Они сияли великолепием украшенных сахарными розами белых голов. Сахарные ангелы отдыхали на них.

За столом сидели станичный фельдшер Гусаров, его жена, дьякон Воздвиженский и незнакомый, смотревший исподлобья, смугловатый человек.

Постукивая серебряной чайной ложечкой о блюдце, незнакомец что-то рассказывал. Его жадно слушали.

— А, Елисей Петрович! Проходи, проходи! Заждались мы тебя, — глуховато забубнил Сергей Ильич и, повернувшись к незнакомцу, махнул рукой. — При нем можно. Свой человек... Эх, да вас надо познакомить!

Незнакомец оказался казачьим офицером из Кайластуевского караула Истоминым. В станицы четвертого отдела Истомин приехал из Маньчжурии, от атамана Семенова. Привез он семеновские воззвания.

— Кого из вас, господа, не затруднит прочесть воззвание атамана? — спросил Истомин.

— По этой части все данные у Ионы Корнилыча, — кивнул на Воздвиженского Гусаров.

— Да, да, это уж надо Ионе Корнилычу, — подтвердил Сергей Ильич.

Дьякон откашлялся, вытер платком свои огненные усы и загудел, как в трубу:

— «Братья казаки и крестьяне Забайкалья! Россия — наша многострадальная великая родина — переживает суровую годину.

Свергнув Временное правительство, высшую власть в стране захватила в свои руки кучка людей, называющих себя большевиками. Они устанавливают свои порядки. Церкви разграблены, монастыри разрушены. Колокольный звон не радует сердца верующих — он запрещен...»

— Ну, тут, знаете ли, атаман перестарался, сгустил, так сказать, краски, — перебил дьякона Гусаров.

— У нас в станице целый день трезвонят, да и у вас тоже.

— У него, по-видимому, разговор насчет городов. Там действительно колокольный звон запрещен, — разъяснил Истомин. — Да это, в конце концов, и неважно. Это — чтобы строка позабористей получилась.

— Продолжайте, Иона Корнилыч.

Дьякон снова кашлянул и принялся читать дальше. Когда он кончил, Сергей Ильич весело оглядел своих гостей и сказал:

— Крепко написано. Стало быть, атаман чувствует себя сильным.

— Забористо пишет, — съязвил Гусаров, — а так ничего, в самую точку бьет.

— Наконец нашелся добрый человек, он проучит их. Интересно, кто он такой и откуда? — спросил Каргин.

— Он из казачьей офицерской семьи, сам — есаул, — начал рассказывать Истомин. — Родился и вырос в одной из ононских станиц, а именно Дурулгаевской. Очень простой человек и в то же время решительный. Одним словом, человек дела. Он еще в прошлом году в Петрограде собирался обезглавить большевистскую партию, найти и убить самого главного большевика — Ленина. Ну, в то время у него ничего не вышло. Тогда ему, видите ли, было поручено Временным правительством сформировать для борьбы с революционными рабочими Петрограда бурято-монгольский конный полк. Работа по формированию протекала успешно. Атаман уже готовился грузить полк в эшелоны, как большевики взяли власть в свои руки. Вот он и решил использовать этот полк для борьбы с ними в Забайкалье.

— А много у него войска?

— Русских пока немного: триста — четыреста человек. Есть румыны и японцы. Но больше всего чахаров и хунхузов.

— Да это прямо-таки Ноев ковчег какой-то, — засмеялся успевший подвыпить Гусаров.

— Что это за народ — чахары? — обратился к Истомину Каргин.

— Это одно из монгольских племен, живущее во Внутренней Монголии.

— А что им у нас надо? — снова, ни к кому не обращаясь, произнес с улыбкой Гусаров.

Сергей Ильич накинулся на Гусарова:

— Вы, Федор Алексеевич, все посмеиваетесь. А тут не смеяться надо, не за слова цепляться, тут надо о деле думать. Сам я так полагаю, что атаману нужна подмога, а то будь он хоть семи пядей во лбу, но раз поддержки ему от народа не будет, то ничего не сделает. Все дело в народе.

— Это-то ясно... Да пойдет ли народ за Семеновым?

— Припугнуть — так пойдет, — раздраженно заметил Сергей Ильич, продолжавший стоять на своем.

— Давайте лучше выпьем за здоровье атамана, — примирительно сказал Гусаров.

Когда выпили, заговорил Воздвиженский:

— Хорошо написано в воззвании о хулиганстве. Хулиганов действительно развелось много. И виновата в этом власть. У нас вчера был очень дикий случай в Орловской. Фронтовики подгуляли и заспорили, у кого хватит духу сбросить колокол с колокольни.

— Да что вы говорите!

— А вот Федор Алексеевич подтвердит, — кивнул дьякон на Гусарова.

— Да, да, был такой случай, — прожевывая кусок ветчины, буркнул тот.

— Ну, один, конечно, и вызвался. Некий Самойлов.

— Это какого же Самойлова?

— Гавриила, младший сын.

— А, этот? Он перед войной у меня в работниках жил. Знаю его, — махнул рукой Сергей Ильич.

— Так вот, этот самый Самойлов взобрался на колокольню. Встал в пролет и крикнул детворе: «Зовите народ, ребятишки, сейчас представление устрою»

— Гляди ты!

— Да. Когда сбежался народ, он взял да и перерезал веревки, которыми был привязан в пролете средний колокол. Колокол, конечно, бац на землю — и вдребезги. Старики тут же решили расправиться с ним. Спустили его с колокольни по лестнице. Крепко изувечили. Да и совсем бы порешили, если бы не вмешалась милиция. Теперь, почитай, вся станица на фронтовиков зубы точит.

— Вы здесь можете неплохо сыграть и на этом, — заговорил Истомин. — У вас, по-моему, господа, обстановка исключительно благоприятная. Во-первых, убийство, совершенное вашим фронтовиком на масленице, во-вторых — колокол, а главное — попытки мужиков лишить казаков вечно принадлежавшей им земли. Все это на чашке весов потянет в нашу пользу.

— Это верно, — согласился Каргин. — А когда Семенов перейдет от слов к делу?

— Вы говорите о выступлении?

Каргин кивнул головой.

— Это будет уже третье выступление. Атаман еще в марте пробовал наступать. Однако слабая материальная база и малочисленность отряда обрекли наступление на неудачу. Красная гвардия и вернувшийся с фронта поголовно большевистский Первый Аргунский полк вынудили атамана отступить в Маньчжурию.

— А теперь не может случиться то же самое?

— Нет. Теперь положение изменилось. Атаман имеет весьма ощутительную помощь от наших союзников. С организационной неурядицей покончено. Большая работа проведена среди ононского и караульского казачества. Должны начаться восстания в тылу. Словом, до прихода атамана остались считанные дни.

— Приятная весточка! Стало быть, надо готовиться. Как ты, Елисей, думаешь? — спросил Сергей Ильич.

— Тут и думать нечего. Надо сейчас же начать сколачивать надежных казаков.

— Вот это дельные речи! Так и нужно действовать, — польстил Каргину Истомин.

V — Ну, и мы у себя не отстанем в Орловской, — прогудел дьякон. — Взрыхлим, так сказать, почву...

К вечеру Истомин уехал по другим станицам и поселкам сколачивать контрреволюционные группы, из которых выросли потом, через год, оголтелые кулацкие дружины, творившие суд и расправу над всеми, кто сочувствовал большевикам.

Проводив его, Сергей Ильич вышел с гостями на улицу.

На площади толпилась молодежь. Федот Муратов и еще какой-то парень в широких плисовых штанах играли с девками в горелки. Тут же, неподалеку, казаки катали бабки, играли в карты. Кто-то грубым, пропитым голосом громко кричал:

— Замирил, да три с полтиной под тебя!

— Видать, крупная игра идет. Боюсь, что скоро кулаки в ход пойдут, — рассмеялся Гусаров.

— Чего доброго, а за этим у наших дело не станет, — отозвался Каргин.

Сергей Ильич, глубоко и шумно вздохнув, поглядел на площадь, на ясный и теплый закат, весело сказал:

— Ну, братцы мои, полегчало на сердце. Может оно и опять по-старому заживем. А то ведь и на улицу выйти противно было. Подтянем мы всю эту братию, другие у нас теперь разговоры с ней будут.

— А не рано ли, Сергей Ильич, торжествуешь? — опять усмехнулся Гусаров.

— Нет, не рано. Вот дождемся атамана, а там и начнем дураков уму-разуму учить, — и он, прищурив глаза, сладко потянулся, как сытый кот.

XV

На площади, возле церкви, собралась молодежь со всех концов поселка ставить большие качели. Крепко связанные березовыми кольцами, шестисаженные бревенчатые козлы подымали длинными ухватами, сделанными из жердей. Поодаль толпились, луща китайские земляные орехи, казачата и девки, покуривали на камнях у церковной сторожки старики. Установкой качелей руководил Федот Муратов, нанявшийся в работники после возвращения с фронта снова к Платону Волокитину, у которого работал перед войной. Вернулся он с полным бантом георгиевских крестов. На Царской улице им откровенно восхищались. Богачи тонко льстили ему и всеми силами старались поссорить его с революционно настроенными фронтовиками. Обрабатывали Федота умело, и скоро забыл он, как собирался «пускать пух» из поселковых тузов. Горделиво похаживая по улицам с гармонью через плечо, не разлучался он ни на минуту с крестами, а пьяный шумел и куражился больше прежнего. От своих недавних друзей отшатнулся и даже не здоровался с ними. Тимофей Косых дважды пытался поговорить с ним по душам, но всякий раз Федот отделывался шутками. Когда же Тимофей в упор спросил его, долго ли он будет еще носить на себе старорежимные побрякушки, Федот побагровел, гневно мотнул рыжим чубом и сказал, отчеканивая каждое слово:

— Ты моих крестов не трогай, они мне не мешают. Носил их и буду носить, а в советчиках не нуждаюсь.

— А если их силой с тебя снимут?

— Пусть попробуют... Горло перерву, а крестов не дам. Никто мне их заслуживать не помогал, нечего и теперь соваться. Я своим умом живу.

— Своим ли?

— У тебя не занимал.

— Вон ты как заговорил? — перестав улыбаться, разочарованно протянул Тимофей, а на прощание жестко бросил: — Ну-ну, смотри, Муратов. Голову тебе шибко вскружили эти кресты...

После этого разговора Федот перестал заходить к Тимофею. Потом узнал Тимофей, что зачастил Федот к Чепалову и Каргину, встречаясь с которыми на народе, всегда здоровался за руку, как с равными. «Хитро оплели Федотку, — подумал он тогда про Сергея Ильича и Каргина. — Не мешало бы им хвосты прищемить».

...Ставить качели Федот явился навеселе. Был одет он в чесучовую рубашку и в необъятно широкие шаровары с алыми лампасами батарейца. От всей его широкой, медвежьей фигуры так и веяло силой и молодечеством. Где ничего не могли поделать трое, он подбегал и легко управлялся один, вызывая одобрительные замечания стариков.

Когда первые козлы стали подымать вверх, Роман охотно откликнулся на призыв Федота и вместе с ним взялся за ухват, хотя и знал, что по силе ему далеко до Муратова. Подымали козлы рывками. Торопливо перебегая под нависшими грозно бревнами, которые удерживались на привязанных к кольцу канатах, они ловко подхватывали их ухватом в самых опасных местах. Федот все время возбужденно командовал:

— Раз, два, взяли! — и налегал на ухват так, что Роману, не хотевшему отстать от него, пришлось напрягаться из всех своих сил.

Оставалось сделать последнее усилие — и козлы бы встали на место. Чтобы придать им устойчивость, требовалось все время плавно и осторожно разводить их комли в стороны, к выкопанным в земле ямкам. Одно из бревен разводил Платон Волокитин, играючи управлявшийся с ним. Но в это мгновение другое бревно, за которое вчетвером держались жидковатые в кости парни, попало в мягкую почву и стало скользить. Толпа испуганно ахнула. Козлы покачнулись и сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее стали падать. На минуту падение их задержали торопливо, невпопад подставленные со всех сторон ухваты. Роман и Федот, желая окончательно удержать козлы, кинулись под них поближе к вершине и, рискуя быть раздавленными на смерть, натужно подперли их. Может, они бы и удержали их, если бы не лопнула скреплявшая ухват веревка. Роман не устоял на ногах и упал на спину, глядя широко раскрытыми от ужаса глазами на ринувшиеся вниз козлы.

«Пропал», — мелькнула в его голове страшная мысль. Но Федот не растерялся. Он успел принять козлы на вытянутые кверху руки и с нечеловеческим напряжением, пошатнувшись, удержал их. Роман вскочил на ноги, и первое, что он увидел, были напряженные, с надувшимися жилами руки Федота. Федотове лицо было залито клейким потом, глаза вытаращены. И Роман понял, что он едва держится. Поняли это и другие. Кинувшись на выручку Федоту, Роман увидел, как Платон, нагнувшись, скользнул под козлы. Как будто шутя, уперся он в них, но у Федота сразу перестали дрожать руки, и он облегченно переступил с ноги на ногу.

«Ох, и чертяка этот Платон», — подумал с восхищением Роман, когда подцепленные ухватом козлы снова полезли в небо.

Федот подошел к Роману, хрипло спросил:

— Ну как, Улыбин?

— Да ничего.

— Молодчага, молодчага! Поставим качелю — гулять пойдем. Пойдешь?

— Пойду, — охотно согласился Роман.

Уже козлы были поставлены и на них лежала суковатая толстая матка, сидя на которой верхом, привязывал веревки для качелей босой Данилка Мирсанов, когда на площади появились подгулявшие низовские фронтовики. Были тут Гавриил Мурзин, Лукашка Ивачев и еще человек шесть. Сняв фуражки, почтительно поздоровались они со стариками, поздравили их о праздником.

— А христосоваться разучились? — насмешливо спросил их Никула.

— Вином от нас шибко пахнет, — пошутил Иван Гагарин.

— А мы не побрезгуем.

— Ну, когда так, давай похристосуемся, — подошел к нему Гагарин, снимая на ходу фуражку.

— А я против! — закричал Лукашка. — Не хочу христосоваться — и баста! Зря ты, Гагарин, это делаешь. Не одобряю!

— Ты помолчи, помолчи, балаболка! — напустился на Лукашку Платон. — Ежели сам не хочешь, так другим не мешай.

— Нет такого запрету, чтобы молчать! Не командуй тут!

К Лукашке подошел Федот, положил ему руку на плечо:

— Ты в другом месте шеперься, нечего над стариками выкомаривать тут.

Лукашка в ответ оскалился, потрогал на груди Федота один из крестов и спросил:

— Скоро ты эти царские жестянки снимешь?

— Не лапай грязными руками!

— А вот лапну! Возьму да и оборву зараз...

— Как бы я тебе башку не оборвал.

— Ты? Мне? Ах ты, старорежимная морда! — закипятился Лукашка.

Федот, не говоря ни слова, толкнул его в грудь. Лицо у Лукашки побелело, губы задрожали от гнева. Выхватив из-за голенища короткий кинжал, он кинулся с руганью на Федота. Но его успел ударить по руке Роман, и кинжал выпал. Роман наступил на него сапогом. Тогда Гавриил Мурзин замахнулся на него, закричал:

— Уйди, сопляк, с дороги, а то напополам перешибу:! Твое дело сторона!

— Уйди, Ромка! — крикнул от сторожки на сына Северьян.

Роман отошел. А Мурзин повернулся к Федоту:

— Ты что же, Федотка, совсем перекрасился? По-другому теперь поешь? Смотри, не становись поперек дороги — растопчем, как цыпленка!

— Кто же это такой храбрый? Не ты ли, колченогий?

— А хотя бы и я!

— Да я тебя одним пальцем в землю до ушей вобью!

Этого Мурзин не вынес. Он ударил Федота и крикнул:

— Бей старорежимца!

Фронтовики только этого и ждали. Они окружили Федота, замахали кулаками. Сначала Федот смеялся и шутя отбивал сыпавшиеся со всех сторон удары. Но Лукашка изловчился и так цапнул его за кресты, что оторвал их вместе с добрым куском рубахи. Тогда Федот схватил его за шиворот. Плохо пришлось бы Лукашке, если бы не вцепились в Федота, не повисли на нем прибежавшие на шум Тимофей и Симон Колесников. Тяжело дыша, долго таскал он их на себе, как кабан вцепившихся в него собак, но осилить не мог.

— Перестань, Федот, перестань, — уговаривал его Тимофей. — Разве ты не видишь, что они с перепою буянят?

— Нет, пусти! Передавлю я их всех. За что они меня старорежимцем зовут?

— Спьяна. Какой ты, к чорту, старорежимец? Успокойся давай. Мы старорежимцев вместе с тобой бить будем.

— Вот за это люблю! — повеселел Федот. — Спасибо тебе, Тимошка. А кресты мне в таком разе не помеха.

— Верю, Федот, верю.

— А раз веришь, пойдем выпьем.

Старики, посмеиваясь, наблюдали за ссорой фронтовиков. Многие из них в дуйте были недовольны вмешательством Тимофея. Им хотелось, чтобы Федот проучил «краснопузых», как окрестили они фронтовиков. Об этом думали Платон и Епифан Козулин у сторожки, Елисей Каргин, наблюдавший за дракой из окна своего дома, и многие другие. Только Северьян да Семен Забережный были рады появлению Тимофея. Северьян не одобрял поведения фронтовиков и сочувствовал Федоту, но он терпеть не мог драк. А Семен Забережный жалел, что фронтовики умеют пить, да не умеют себя сдерживать. Он сочувствовал им и охотно разговаривал с ними, все стараясь понять, каких перемен нужно ждать теперь в жизни.

Тимофей и Симон увели фронтовиков по домам. Федот пошел надеть другую рубаху. Старики тоже стали расходиться. У качелей остались парни и девки.

А поздно вечером, когда Тимофей вернулся с игрища и лег спать, его разбудил перепуганный Платон.

— Беда, паря, — сказал он, как только вышел к нему Тимофей на крыльцо.

— Что случилось?

— Федотку убивают!

— Кто?

— Да узнал я двоих, Гавриила и Лукашку. Заявились к нам с винтовками, давай дверь с крючьев срывать. «Подавай, — кричат, — Федотку, а то раскатаем по бревнышку!» Федотка услыхал, выпрыгнул в кухне в окно. Его они заметили да и давай по нему палить. Три раза стреляли. Только, кажись, убежал он... Как же, паря, так-то? — возмущался Платон. — Перепугали моих ребятишек. Ведь это самое последнее дело — пальбу устраивать. Пуля — она в Федотку-то не угодит, а кого-нибудь со стороны свалит...

Тимофей никак не ожидал этого. И Гавриил и Лукашка обещали ему больше не связываться с Федотом. А теперь вон на что решились! Нужно было что-то делать. И Тимофей надумал. Заседлав коня, он поскакал в станичный совдеп, к Кушаверову. Кушаверов решил, что виновных нужно обезоружить и предать суду. Утром во главе взвода орловских фронтовиков прискакал он в Мунгаловский. Всех, кто гонялся за Федотом, обезоружили, и Кушаверов заявил, что их будут судить по революционным законам. Когда он уехал, обезоруженные пришли к Тимофею.

— Отличились, ребятки? — встретил он их вопросом. — И не стыдно?

Мурзин обреченно махнул рукой:

— Какое там не стыдно... Легче сквозь землю провалиться... И как это Кушаверов так скоро дознался?!

— Я к нему ездил.

— Ты? Вот так товарищ! Ну, не ожидали мы от тебя этого, Тимофей!

— Вы советской власти вредите, — строго заговорил с ними Тимофей. — А в таком разе я и отца родного не пожалею. Один дурак порешил двоих, озлобил против нас весь народ. А тут еще вы надумали самосуд устраивать!

— Вино попутало, все оно, окаянное, — согласился Мурзин.

Но Лукашка все еще храбрился, не видя ничего особенного в своем поступке. Он кричал на Тимофея:

— И ты перекрасился? Тебе Федотка дороже нас сделался? Ну, погоди!..

— Ты меня не пугай, — оборвал его Тимофей. — Тут тебе не шутки. Раз ты становишься поперек нашей власти, пакостишь ей, тут жалости быть не может.

— Ничего я не пакостил!

— Не пакостил?.. Да вы такого опять переполоху наделали, что теперь весь поселок от нас отшатнется. Федотка нам не враг, просто парню жалко со своими крестами вдруг расстаться. Только все равно — не сейчас, так потом расстанется. У него теперь ум за разум зашел, голова закружилась. А вы убивать его вздумали. Не там вы врагов видите.

Лукашка сдал. Он более спокойно проговорил:

— Так-то оно так, а зачем же у нас оружие отобрали? Не имеют они на это прав. Мы жаловаться поедем. Чем мы теперь при случае буржуев бить будем? Ведь нас теперь голыми руками передавить могут.

— Не об этом теперь забота, — сказал Мурзин. — Страшно делается, как подумаю, что нас, дураков, своя власть судить будет.

— Это верно. Нас судить, а сволочь всякая над нами смеяться будет. Ух, гады!.. — снова закипятился Лукашка.

— А вы раньше времени голов не вешайте, — утешил их на прощание Тимофей.

XVI

На качелях с веселой песней качались девки. Ветер с Драгоценки трепал их цветные юбки, платки на плечах и ленточки в косах. Весеннее солнце освещало их счастливые, возбужденные лица, сияло на серебряных запястьях и серьгах. Скрипела, гнулась толстая матка, глухо гудели козлы, а девки бесстрашно раскачивали качели все сильнее. На концах широкой доски, у веревок, стояли самые отчаянные. При взлете они оказывались на мгновение выше матки и широко раскрытыми глазами видели через нее не только ближние сопки, но и площадь, и дома, и улицы, усеянные праздничными группами людей. При щемящих сердце падениях они испуганно вскрикивали, жмурили глаза, но раскачивались все сильнее. Внизу стояли парни и подзадоривали:

— А ну, Ольга, поддай!

— Не сдавай, Манька! Качни их так, чтобы душа в пятки ушла!

На одном конце доски стояла смуглая, гибкая и стройная девушка в яркоалой шелковой кофте и полосатом платке. Захлебываясь от ветра, жмуря большие, сияющие глаза, не переставая беспричинно смеяться, взлетала она над маткой, распрямлялась, сгибая в коленях тесно сжатые ноги, сильным и резким движением разгоняла качели быстрее и быстрее. На лице ее было выражение такой неуемной радости и подмывающего веселья, что подошедший к качелям Тимофей Косых невольно залюбовался ею. Не отрываясь, глядел он на девичьи руки, словно вылитые из бронзы, на смоляные локоны, выбившиеся из-под платка.

Скоро девушка заметила, что Тимофей пристально разглядывает ее. В следующий раз, пролетая мимо него, она что-то крикнула и зарделась, но слова ее потонули в визге и хохоте девок.

«Вот это девушка!» — с восхищением, не переставая наблюдать за ней, подумал Тимофей.

Вдоволь накачавшись, девки уселись отдыхать на устроенных возле качелей лавках, шепчась и пересмеиваясь. Но посидеть им пришлось не долго. Назарка Размахнин широко развел свою зеленомехую гармонь и грянул залихватскую «барыню», подмывающую ринуться в круг и плясать, плясать до упаду. Парни не вытерпели и кинулись приглашать девок. Не отстал от них и Тимофей. Молодцевато стукнув каблуками, подбежал он, опередив других, к приглянувшейся девушке и пригласил ее. Она согласилась. Схватив за руку, увлек ее Тимофей в круг и тут только почувствовал, что он взволнован. И он не в шутку упрекнул себя: «Старик — а сразу из себя вышел, как по душе девку увидел».

Во время пляски, улучив минутку, Тимофей наклонился к девушке и тихо спросил:

— Вы здешняя будете? Она кивнула головой.

— Чьих будете?

— Мунгалова.

— А как звать?

— Все так же.

— А все-таки?

— Феней.

— Почему вас не было видно?

— Я весь великий пост на заимке жила.

— И не надоело?

— Надоело, да еще как... Радехонька, что домой вырвалась.

— До службы я вас как будто не встречал.

— Ой, врешь!.. — озорно рассмеялась Феня. — Встречал. Как-то один раз на свадьбе... — она не досказала.

Пляска кончилась, и девки бросились к лавкам. Феня последовала за ними, крикнув Тимофею:

— Потом скажу!

После ужина Тимофей заторопился на вечорку, надеясь повстречать там Феню. Когда он пришел, вечорка была в разгаре. В избе плавали табачный. дым и желтая пыль от избитой множеством ног в труху соломы, которой был устлан пол. Тимофей остановился у порога, поискал Феню глазами, но не увидел. Только когда в избе стало на минутку тихо, он услыхал ее смех. Она сидела в кути, где хозяйка избы старуха Шулятьиха курила длинные толстые цыгарки из крепчайшего самосада и рассказывала какую-то бывальщину. Тимофей протиснулся в куть, поздоровался с Шулятьихой за руку.

— Можно с вами посидеть?

— Посиди, посиди, если охота пришла, — показывая коричнево-желтые зубы, рассмеялась понимающе Шулятьиха и подвинулась, освободив ему место между собой и Феней.

— Вы, Феня, почему не пляшете?

— Развеселить ее надо, — отозвалась Шулятьиха. Она чего-то шибко скучная. Подсела ко мне да и пригорюнилась.

— Ничего не пригорюнилась. Просто с тобой посидеть захотела.

— Ой, девка, по глазам вижу, что врешь.

— Верно, верно, — поддакнул Тимофей.

Феня вспыхнула, поднялась и побежала к девкам» звонко хохотавшим в переднем углу. Шулятьиха, поглядев ей вслед, сказала Тимофею:

— Тебя застыдилась... Вишь, как зарделась, сердешная. Ты жениться-то не собираешься?

— А что?

— Да вот тебе и невеста. Славная девка, работящая, да и пригожая, из самых пригожих...

Когда расходились по домам, Тимофей догнал у ворот Феню, тихо спросил:

— Можно проводить?

Она не ответила, но по тому, как поглядела на него, он понял, что можно, и смело взял ее под руку. Широкая улица была дымно озарена лунным светом. Немолчно шумела вдали Драгоценка.

У мунгаловского дома Тимофей и Феня присели на бревна. Но Феня все время оглядывалась по сторонам, порывалась уйти. Невольно переходя на «ты», Тимофей спросил:

— Чего ты беспокоишься?

— Боюсь. Увидят тут с тобой, так потом засмеют.

— Ты ведь мне что-то рассказать хотела.

— А домой меня отпустишь, так расскажу.

— Нет, не отпущу. Возьму и уведу прямо к себе, — пошутил Тимофей.

Она засмеялась и спросила:

— Ты помнишь свадьбу у Чепаловых?

— Как же, помню. В тот год я ведь на службу пошел. Стало быть, целых пять лет прошло.

— С той свадьбы я тебя часто вспоминала. — Да что ты говоришь! Вот не знал. Уж не пробовал ли я тогда ухаживать за тобой?

— Ты тогда и не глядел на меня. Ведь мне всего тринадцать годов было... Собрались мы тогда с девчонками да пошли поглядеть, как Чепаловы свадьбу встречать будут. Пришли спозаранок, еще солнце не закатилось. Ждали на холоде долго-долго. Помнишь, сколько народу тогда собралось? В дому полно и на крыльце, в ограде и за воротами. А свадьба будто пропала — не едет и не едет. Мы, ожидаючи, все глаза проглядели. А потом все вдруг как закричат: «Едут! Едут!» — и почал народ с места на место метаться. Я про себя решила, что самое интересное в доме будет, да и шмыгнула туда. На заднюю половину кое-как пробралась, а дальше никак не могу. Народ стоит стеной и не двигается, а потом вдруг как шарахнется, как начнет толкаться. Сжали меня, и не могу выбраться ни взад, ни вперед. А молодых уж встретили у крыльца и в дом повели. Меня так притиснули к печке, что слезы выступили на глазах. И ничего-то мне не видно, кроме чьей-то спины в полушубке. Слышу, что жених с невестой и поезжане в зал проходят, а мне не видать. Не вытерпела и закричала: «Ой, задавили!» Впереди меня стоял здоровенный казачина, я ему как раз до кушака была. Начала я его кулаками по спине колотить да упрашивать: «Дяденька, вытащи меня!» Дяденька добрый попался. Взял он меня на руки, поднял выше всех да и посадил на чепаловскую печку. Оттуда уж я все увидела. Феня расхохоталась и лукаво спросила:

— А знаешь, кто тот дяденька-то был?

— Уж не я ли?

— Ты, дяденька, ты! — залилась Феня звонким смехом и, поднявшись на ноги, подала Тимофею руку. — Ну, дяденька, прощай до завтра.

— Да ты посиди, посиди.

— А уговор?

— Ладно, ладно... Только не сердись, — поспешил согласиться Тимофей.

Проводив Феню глазами, пока она не скрылась в сенях, он зашагал домой. Дорогой с горечью думал:

«Стар я для нее. В дяденьки только и гожусь, — ведь мне двадцать девять, а ей всего восемнадцать».

Но назавтра, едва завидев Феню, он бросился к ней навстречу. И сразу стало ярче светить для него солнце, сильнее запахли почки на голых еще тополях, громче заворковали на крышах голубиные стаи.

XVII

Рано утром Герасим Косых погнал на ключ лошадей. Поселок еще не проснулся. В широкой, чисто выметенной улице было пусто. Лошадиные копыта звучно рубили крепко схваченную ночным морозцем дорогу, ломали в лужах розовый от зари ледок. Из Киршихинского сивера доносилось исступленное токование тетеревов.

Над головкой ключа стояла покосившаяся часовня с обитым жестью восьмиконечным крестом на круглой замшелой крыше. Зачерпывая ведро, Герасим увидел на черной и скользкой стене часовни приклеенную хлебным мякишем бумажку величиной с тетрадочную обложку. Расплескивая воду, поставил он ведро на каменную приступку и принялся по складам разбирать на бумажке печатные косые буквы. До конца он не дочитал. Ему сделалось страшно. Он испуганно огляделся по сторонам и с облегчением вытер выступивший на лбу пот. Никто его не видел. Долго не думая, сорвал Герасим бумажку и сунул за пазуху. Лошади еще не напились, но он щелкнул бичом и торопливо погнал их домой.

В сенях на деревянной, с резными спинками кровати спал Тимофей, разметав по цветастой наволочке черный чуб. Над кроватью, под самой крышей, висели на перекладинах прошлогодние веники, источая запах сухой листвы, у изголовья стояли винтовка и шашка. Едва Герасим притронулся к одеялу, как Тимофей проснулся, сел и принялся протирать пальцами глаза.

— Гляди, какие штуковины везде налеплены, — Герасим протянул брату бумажку.

Меняясь в лице, пробежал ее Тимофей глазами и спросил, чувствуя, что пересохло в горле:

— Везде, говоришь?

— Чуть не на каждом заплоте. Только когда возвращался с ключа, я это разглядел.

— Срывал бы их к чорту.

— А ну их! — отмахнулся Герасим. — Еще подумают, что я налепил. Подальше от них, подальше...

Тимофей оделся и выбежал на улицу, на бегу застегивая воротник гимнастерки. На перекрестке, у одного из заплотов, густо сгрудились казаки. Выше всех на целую голову стоял в толпе в лихо сбитой на самый затылок фуражке Платон Волокитин. Он громко читал семеновское воззвание, водя по нему пальцем. Тимофей тихонько подошел и остановился у Платона за спиной. Многие из казаков сразу же подались прочь от заплота. Епифан Козулин, желая предупредить Платона, украдкой от Тимофея толкнул его в бок, но Платон продолжал читать. Дочитав до конца, он весело сказал:

— Ну, казаки, дождались мы праздника. Теперь краснопузым крышка...

— Разве? — спросил Тимофей.

Платон повернулся и сразу стал ниже ростом. Но, видя сочувствие поредевшей толпы, ободрился и с явной издевкой не сказал, а пропел:

— Вот почитай, почитай... Сразу поверишь.

— Таких бумажек я бы и тебе не советовал читать. — Тимофей быстро подошел к заплоту, сорвал воззвание и стал его рвать.

Платон, скаля зубы, попросил:

— Не рви, лучше дай на раскурку.

Тимофей рассердился, голос его зазвенел от гнева:

— Может, сам налепил, а теперь на раскурку просишь? Ловкач!

— Что ты, что ты, Тимоха! — не на шутку перепугался Платон. — Да я позже всех сюда пришел, народ подтвердить может. Не греши, паря, не взводи на меня поклеп. Ведь тут дело не шуточное.

— Если знаешь, что не шуточное, нечего было и горло драть. Вся улица тебя слышала.

— Да я по дурности это, Тимоха, ей-богу, по дурности.

— Раз по дурности, так не торчи тут. Уходи давай!..

Платон, продолжая оправдываться, повернулся и без оглядки пошел в свою ограду. Следом за ним, хитренько посмеиваясь про себя, стали расходиться и остальные. Старик Лоскутов, проходя мимо Тимофея, спросил:

— Командуешь? Только недолго, однако, вам осталось командовать.

— Это еще посмотрим! — зло прокричал ему Тимофей и побежал в Курлыченскую улицу, к своему товарищу Симону Колесникову.

Немного погодя за ворота своей ограды вышел Елисей Каргин. Притворно зевая и потягиваясь, он окинул зорким взглядом оживленную улицу и сел на лавочке у заплота... Чувствовалось, что уселся он тут не зря. Так это и понял Симон Колесников, когда скакал мимо него посмотреть, не осталось ли еще где на заплотах семеновских воззваний. У Симона мгновенно созрела твердая уверенность, что Каргин причастен к этому делу.

«Вишь, расселся, гад! Посмеивается, поди, над нами», — решил он и проехал не здороваясь.

А Каргин сидел и торжествовал. Пряча в усах довольную усмешку, думал:

«Засуетились, голубчики, забегали! Только поздно. Казаки видели и читали. Посмотрим, какой теперь разговор в поселке пойдет».

Скоро к Каргину подошли соседи. Поздоровались, присели рядом. Каргин пожевал кончик уса, не торопясь спросил Прокопа Пескова, бывшего надзирателя, что за гвалт в поселке. Прокоп страшно удивился, что Каргин ничего не знает, и поспешил рассказать:

— Воззвания, паря, кто-то везде понаклеил. Атаман Семенов зовет большевиков бить. — Прокоп перешел на шопот: — Я одну успел припрятать. Хочешь, покажу? Только не на улице. Пойдем ко мне в избу.

Каргину оставалось только, с готовностью согласиться, что он и сделал.

В избе у Прокопа сошлось человек пятнадцать казаков. Были тут Платон, Епифан, Архип Кустов, старик Лоскутов с сыном и другие. Позже появился Никифор Чепалов. Каргин перемигнулся с ним и, почесывая у себя за ухом, начал читать воззвание. Потом, желая прощупать настроение собравшихся, спросил:

— Как думаете, казаки? Первым отозвался Платон:

— Известно как. Шашку в руки да на коня — и пойдем помогать атаману.

Каргин хотел было похвалить Платона, но решил, что лучше промолчать. Он промычал себе под нос что-то неопределенное и снова уткнулся в воззвание. Это не понравилось Архипу Кустову, который после убийства брата Иннокентия рвал и метал. Он напустился на Каргина:

— Ты чего мычишь, как бык? Ты неграмотнее нас, потолковее. Чем мычать, лучше давай говори, что делать теперь. Тут все свои, бояться нечего... Не пора ли, я думаю, приняться за низовских да обезоружить их?

— Попробуй, обезоружь — живо будешь там, где Иннокентий, — отозвался от порога Епифан.

Каргин насупился, поглядел исподлобья на Архипа и сказал:

— Ничему ты, Архип, не научился, все такой же горлан. Не подумаешь, а орешь... Да разве время сейчас подыматься? Семенов еще неизвестно когда будет, далеко он. Вот когда поближе подойдет, тогда можно и нам заварить кашу. Поднимемся в ночь да и ударим по Нерчинскому заводу, выведем всех комиссаров под корень. В нашей станице сотни четыре наверняка поднять можно. — Он подался вперед всем своим крепким телом и энергично махнул кулаком: — Только надо это сделать в самый раз. Навалиться и задавить!

— А со своими что делать будем? — спросил Платон Каргина, но ответил ему Архип:

— Не пожалеем, скрутим и их. Раз отказались от казачьего роду-племени — всех изведем.

— Экий ты, Архип, горячка! — поморщился Каргин, словно раскусил гнилой орех. — Всех изводить не за что... Кое-кого плетями уму-разуму поучим — и хватит. А вот таких, как Ганька Мурзин, жалеть, конечно, не будем...

— А Лукашку, а Тимошку Косых? — не унимался Архип.

Но тут вмешался молчавший до этого времени старик Лоскутов.

— Вы послушайте, что я вам скажу, — он хитро прищурился, топорща свою козлиную бородку. — Елисей вот говорит, что Семенов за горами. А он не за горами, а под носом. — Лоскутов помолчал немного, а потом торопливо выпалил: — В Михайловском семеновцев уже видели...

Все удивленно повернулись к нему. До поселка Михайловского было всего тридцать пять верст. Каргин удивленно сказал:

— Не может быть! Когда это было?

— Как раз на пасху. Проехало их через Михайловский человек пятнадцать. Ребята, говорят, все на подбор. Взглянуть и то любо. Добрая половина из них офицеры. Самых отчаянных, надо быть, вперед-то послал Семенов. А знаете, кто у них за командира? Войскового старшину Беломестных помните, что у нас с кадровцами стоял? Он самый главный у них. На Нерчинский завод они ехали.

— Да откуда ты все это узнал?

— Сват у меня с Михайловского гостил. Они как раз у него чай пить останавливались. Ночью дело было. Напились чаю, поблагодарили и потихоньку дальше поехали. А Беломестных свату сказал на прощанье, чтобы ждали их скоро.

— Зачем же это их туда черти несут? — с недоумением проговорил Платон. — Ведь их, как миленьких, в заводе скрутить могут. А ежели там не скрутят, то на обратном пути всех перестреляют.

Каргин, заметно повеселевший, хлопнул Платона по плечу:

— Не бойся, не перестреляют. Беломестных не даст; себя обмануть, он все ходы и выходы в заводе знает. А назад он другой дорогой поедет. Переберется на китайскую сторону — и поминай как звали. Так что уйти ему от комиссаров ничего не стоит.

Платон снова спросил:

— А не он ли у нас воззвания расклеил? Не ночевал он у вас, Никифор? — огорошил он сидевшего у порога Никифора, заставив его густо покраснеть. Это не ускользнуло от Платона, он рассмеялся и продолжал: — Давай сознавайся, нечего крутиться. По лицу вижу, что был он у вас.

— Да никого у нас не было! Чего ты ко мне пристал? — закипятился Никифор.

— Заливай, заливай... А глядишь, ты и помогал ему расклеивать воззвания.

— Брось ты, Платон, к человеку вязаться! — напустился на него Каргин. — Раз говорит он тебе, что не было Беломестных, значит не был. А воззвания мог кто-нибудь и другой налепить.

Пока шли у казаков разговоры, жена Прокопа собрала в горнице на стол. Прокоп, как и полагалось радушному хозяину, не пожелал отпустить собравшихся без угощения. Он пригласил их выпить и закусить и обиделся, когда Никифор Чепалов схватил папаху и торопливо попрощался с ним.

«Не хочет с нашим братом водиться. Наверно, думает, что к нему потом в гости набиваться станем», — решил он про Никифора. Но зато он был доволен тем, что Каргин без всяких уговоров зашел в горницу и присел к столу. Прокоп поднес ему стакан разведенного спирту, чокнулся с ним и предложил выпить за здоровье атамана Семенова. Каргин охотно согласился и осушил стакан до дна. Потом Прокоп, с подносом в одной руке и графином в другой, принялся обносить вином гостей, предлагая каждому пить за здоровье атамана. Всю свою жизнь Прокоп жил, подражая другим. «Как люди, так и мы», — было его излюбленной поговоркой. На самом деле его ничуть не интересовало здоровье новоявленного атамана, о существовании которого он и не подозревал до сегодняшнего утра. Но, взбудораженный разговорами соседей, он предлагал им теперь пить за Семенова только затем, чтобы сделать им приятное. Он так часто повторял фамилию Семенова, что Каргин не выдержал и попросил его говорить потише. Прокоп смолчал, но с обидой подумал: «Вот и угоди на такого! Вечно все не по нему, вечно всем указывает». А Каргин тем временем строго приценивался к каждому из присутствующих в горнице, словно видел их всех впервые. Его очень радовало, что подняться с шашкой в руке готов и Прокоп. Он знал, что Прокоп не трус, он призовой стрелок и лихой рубака. «Если пойдут на восстание такие, как Прокоп, пойдут и другие, весь поселок пойдет», — опалила его радостная уверенность. Он подозвал Прокопа, сам взял у него с подноса стакан и сказал:

— За твое здоровье, Прокоп Филиппович, — и снова выпил до дна, чем растрогал Прокопа и заставил его забыть обиду.

От Прокопа Каргин пригласил гостей к себе, и гульба пошла наславу. Все новые и новые казаки присоединялись к гулеванам.

XVIII

В сумерки, когда гульба на Царской улице была в самом разгаре, в поселок неожиданно прикатил на взмыленной паре Кушаверов. Выбежавший встретить его Симон увидел, что приехал он не один: возле тарантаса стоял рослый, богатырского сложения человек в бурке и черной косматой папахе. Здороваясь с Симоном, Кушаверов спросил, не поздно ли собрать народ.

— По-доброму — только сейчас бы и собирать, да гулеванят у нас, с утра дым коромыслом идет, — сказал Симон, пристально вглядываясь в лицо кушаверовского спутника, и виновато улыбнулся.

— Значит, нельзя? — угрюмо спросил человек в бурке, подходя к нему.

Симон утвердительно кивнул головой. Приезжий заговорил тоном приказания:

— А все-таки, браток, придется тебе развернуться. Которые гуляют, тех нам не надо. Собирай немедленно всех фронтовиков и бедноту с батраками, скажи, что приехал и будет разговаривать с ними Фрол Балябин.

— Балябин! — изумленно воскликнул Симон и сразу превратился в исполнительного казака-служаку. Кинув руки по швам, он выпрямился и привычно гаркнул: — Слушаюсь, товарищ Балябин! Все будет сделано, — и, как был в гимнастерке, без ремня и фуражки, выбежал за ворота.

Весть о приезде Фрола Балябина заставила всех фронтовиков поспешить на собрание. Каждому из них было известно, кто такой Фрол Балябин. Свой казак, уроженец Чалбутинской станицы, представлял он одну из самых крупных и ярких фигур, выдвинувшихся из казачьей среды на командный поет. Многие знали его с детских лет. Сын надзирателя Горно-Зерентуйской тюрьмы, уволенного с этой должности за хорошее обращение с политическими, Фрол учился грамоте у находившегося в вольной команде перед отправкой на поселение большевика Малявского. Малявскому крепко полюбился расторопный и смышленый казачонок, отличавшийся не только смелостью и удалью, но и пытливым, незаурядным умом. После восьмилетней каторги Малявскому разрешили поселиться в Чите. Там он не забыл своего ученика и помог ему поступить в читинское землемерное училище на одну из войсковых стипендий. В землемерном училище, восемнадцатилетним юношей, вступил Фрол в большевистскую партию и скоро стал одним из самых деятельных пропагандистов подпольной партийной организации. В Читинских железнодорожных мастерских и на Черновских копях рабочие хорошо знали веселого курчавого парня под кличкой «Головастый». Когда началась война, Балябин был призван и послан в военное училище. Он блестяще окончил училище и в чине хорунжего попал на Западный фронт, в Первый Аргунский полк. В полку завоевал он себе репутацию исключительно храброго и справедливого к казакам офицера. С его энергией и решительностью удалось ему довольно быстро сколотить в полку группу своих единомышленников. В нее вошли молодые офицеры Метелица, Василий Бронников и несколько рядовых казаков. В семнадцатом году аргунцы выбрали Балябина председателем полкового комитета, а после Октябрьской революции полк аргунцев под командованием Балябина одним из первых отдал себя в распоряжение советского правительства и получил разрешение следовать к себе на родину с оружием в руках. Это было высокое доверие, и аргунцы поклялись оправдать его.

В январе 1918 года Первый Аргунский полк добрался до Читы. В это время поднял восстание атаман Семенов, в недалеком прошлом всего лишь есаул Второго Читинского полка. И настолько велик был среди аргунцев авторитет большевика Балябина, что по его слову, не расходясь по домам, они двинулись против новоявленного атамана. За полмесяца разгромили они в даурских степях семеновские банды и остатки их выгнали за границу, в Маньчжурию. Только после этого отправились они в родные станицы с наказом Балябина — по первому зову советской власти снова слетаться в свой полк.

...В избе у Симона собралось человек тридцать фронтовиков. Не было среди них только Федота Муратова да богачей. Попал на это собрание и Роман Улыбин, которого позвал с собой Тимофей, один из немногих мунгаловцев, служивших в Первом Аргунском полку. Роман охотно пошел с ним, но про себя опасался, что фронтовикам его присутствие может не понравиться. Поэтому, когда входили в избу, он задержался в сенях, пропуская Тимофея вперед. Потом, прячась за его спину, нерешительно перешагнул он через обитый соломенным жгутом порог и остановился, проверяя, какое впечатление произведет его появление на фронтовиков. Но он волновался напрасно. Его приход остался почти незамеченным. Некоторые из фронтовиков ответили на его приветствие и сейчас же забыли о нем. Роман поспешил устроиться в заднем темном углу, рядом с Семеном Забережным и Герасимом Косых, которые охотно подвинулись, освобождая для него место на лавке.

Все фронтовики, за исключением обезоруженных три дня назад, пришли с винтовками. В угрюмом молчании расположились они на лавках и без конца курили, настороженно поглядывая на приехавших. Те сидели в переднем углу, под образами, и Кушаверов, человек не из малорослых, рядом с Балябиным казался подростком.

В широкоплечей и крутогрудой фигуре Балябина чувствовалась огромная сила. У него был крупный, с горбинкой нос, широкий рот и большие, с опущенными вниз концами усы. Все это было вполне соразмерно и ничуть не портило его широкого и мужественного лица, а только придавало ему более суровое выражение.

«Вот это дядя, так дядя! — залюбовался на него Роман. — Силушки ему не занимать. Пожалуй, Платон и Федот против него жидковаты будут. Кулаки-то — как кувалды, а грудь — как бочка».

Кушаверов выбил пепел из трубки, спрятал ее за голенище сапога и спросил:

— Ну как, товарищи, начинать будем?

— Начинать надо, пора! Больше ждать некого, — отозвались фронтовики.

Открыв собрание, Кушаверов предоставил слово Балябину. Чтобы лучше слышать, что он скажет, Роман прошел вперед. Балябин с удивлением, как показалось ему, посмотрел на него и неторопливо поднялся из-за стола. За спиной у него, вровень с верхним косяком окна, висела настенная лампа. Распрямившись, он заслонил ее своей курчавой головой. В наступившей тишине раздался его негромкий, грудной голос:

— Приехал я к вам, товарищи, прямо из Читы. Гнал на перекладных и днем и ночью. Снова запахло, братцы, у нас порохом на маньчжурской границе. Били мы с вами Семенова, да не добили. Снова высунул он свою волчью морду из-за кордона. Теперь он гораздо сильнее и опаснее. Теперь у него и броневики, и артиллерия, да и войска побольше. Но страшен он не сам по себе: за спиной у него стоят могущественные иностранные державы. Господа империалисты подпирают его всем, чем могут. С их помощью Гришка Семенов мечтает сделаться полновластным хозяином Забайкалья и Дальнего Востока, но никогда им не будет. Кишка у него тонка для этого. Будет он только пешкой в руках иностранных империалистов. Вчера догнала меня в дороге телеграмма. Сообщают, что во Владивостоке уже высадился японский десант. Можно не сомневаться, что следом за японцами туда пожалуют англичане и американцы. Они зажгли у нас в доме пожар и теперь будут стараться стащить, что плохо лежит. Их цели нам ясны: им хотелось бы не только покончить с советской властью, но и попутно прибрать к своим рукам Приморье, Амур, Забайкалье. Можем ли мы, казаки, всегда стоявшие на страже этих границ, допустить такой империалистический разбой?..

Тут Балябин тяжело передохнул, вытер ладонью левой руки вспотевший лоб и заговорил о предстоящих тяжелых испытаниях, о схватке не на живот, а на смерть. От имени партии большевиков он призывал подняться на защиту Забайкалья от посягательств империалистов всех казаков, которым дороги советская власть, честь и независимость своей родины.

— Решаться будет не только судьба советской власти, но и судьба родной земли. Быть ли нам свободными гражданами свободной Советской России или на веки вечные попасть в иностранную кабалу — вот о чем должны сейчас задуматься все честные русские люди. Эсеры и прочие подпевалы буржуазии будут, конечно, везде и всегда утверждать, что интервенты идут не врагами, а спасителями России. Это подлая ложь. Добрую половину России враги поделят между собой, а на другой половине посадят снова на спину народа помещиков, капиталистов и генералов. Так разве могут примириться с этим революционные казаки-фронтовики и станичная беднота, чьими предками были Ермак Тимофеевич и Емельян Пугачев? Разве помирятся с этим рабочие и крестьяне Забайкалья, чьи деды и прадеды родились и умирали рабами российских царей?..

Под конец Балябин говорил с таким воодушевлением I; страстью, что слова его захватили всех без исключения. Это было видно по тому, как бросали фронтовики недокуренные цыгарки, чтобы ничто не мешало слушать. Когда Балябин умолк и присел на лавку, Лукашка Ивачев с горящими от возбуждения глазами крикнул:

— Это что же такое получается, товарищ Балябин!

Выходит, зараз две беды. Семенов нас к старому режиму вернуть думает, а его заграничные хозяева хотят в своих подданных обернуть. Так, что ли?

— Совершенно верно, товарищ, — отозвался Балябин.

Тогда Лукашка хлопнул об пол свою фуражку и крикнул:

— Нет, не бывать этому! Кулаками и зубами драться будем, а в неволю не пойдем! Верно я говорю, казаки?

— Верно! — дружно поддержали из всех углов.

Пока шумела изба, как потревоженный улей, Роман попробовал представить себе, что случилось бы с ним, с его семьей, с посёльщиками и со всем Забайкальем, если бы интервенты действительно завоевали его. Представил и содрогнулся от боли и гнева.

Он не выдержал, ткнул Семена Забережного в бок.

— Воевать стало быть, надо, а?

— Выходит, что так, — согласился Семен. — Голова, брат, Балябин-то, раскрыл нам глаза.

Кушаверов, поправив черную повязку, закрывавшую его левый глаз, и, не подымаясь с места, спросил:

— Ну, братцы, слышали, куда жизнь поворачивает?

— Не глухие! — крикнул Мурзин. — Война на носу, а ты у нас оружие отобрал. Нашел кого защищать! Ведь Федотка заклятый старорежимен.

— Правильно! — поддержал его Лукашка. — Он на свои кресты молится, а бог-то у него не наш.

— Подождите, ребята, не горячитесь. Оружие мы вам вернем. Думаю, что вы им теперь без дела махать не будете, — сказал Кушаверов. — Теперь не время личные счеты сводить, теперь надо свою землю, свой дом защищать от незваных гостей. Я думаю, что мунгаловцы не подкачают — все на фронт пойдут?

— В кусты не спрячемся! — задорно крикнул Лукашка. — Я хоть сегодня готов Семенова бить! Мы с ним еще не встречались, но встретимся. Первый Аргунский полк его в три дня от Оловянной в Маньчжурию вытурил, а ежели мы пойдем, он и в Маньчжурии не усидит... Но теперь разговор не об этом. Ты лучше, Кушаверов, скажи: долго ли вы будете наших богатеев по головке гладить да за ихних холуев вступаться?

— Ты это о чем? — спросил Кушаверов.

— А ты не знаешь? У нас тут сегодня все заплоты семеновскими воззваниями залепили. А кто залепил? Да наши богачи, их рук это дело. Когда ехал, слышал, поди, как гуляют они на радостях.

— Вот оно что! — присвистнул Кушаверов. — Теперь все понятно. А на кого вы думаете, кто мог это сделать?

Тут вмешался Тимофей:

— Думаем мы на горлодеров с Царской улицы. А прямо на кого-нибудь показать не можем, следов они не оставили.

— А вы поищите. Мы не можем арестовывать кого попало, но виноватых живо скрутим. Валандаться с такими гадами не будем.

— Арестуй Каргина да Чепалова — не ошибешься, точь-в-точь угадаешь, — не унимался Лукашка.

— Да не ори ты! Только тебя и слышно, — обрушился на Лукашку Тимофей. — Никто с тобой не спорит, Чепалову и Каргину мы — кость в горле. Только не пойманы они, чтобы засадить их в холодную. Схвати их, да не докажи, что они виноваты, так нас завтра же всех разорвут. Раз проморгали мы, горячку пороть нечего. Это вперед нам наука, чтобы поумнее были, поглазастее.

Только Тимофей кончил говорить, как поднялся его брат Герасим и попросил слова.

— Давай, давай, — подбодрил его Кушаверов.

— Не согласен я с братом, — заявил Герасим и, показывая пальцем на Лукашку, добавил: — И с ним не согласен. По-моему, зря они на Каргина зубы точат. Богач Каргин, ничего не скажешь. Только он совсем из другого теста сделан, чем, к примеру сказать, Сергей Ильич. Этот, чтобы свои капиталы спасти, завтра же хоть макакой-японцем сделается. А Каргин не такой. Семенова-то он, может быть, и ждет, но с чужеземцами родниться не будет.

— Ерунду, браток, городишь, — перебил Герасима Кушаверов.

Герасим поклонился ему и сказал:

— Извини, ежели тебе не нравится, а только такое мое мнение. Сужу я не по-ученому, а по-своему.

На Герасима закричали, зашикали со всех сторон, и он поспешил присесть на лавку, нервно покусывая кончик уса. Когда шум несколько стих, начал говорить Балябин:

— Я не знаю вашего Каргина. Может быть, он и в самом деле не плохой человек и храбрый казак. Но ведь это не только богач, но и бывший поселковый атаман, которому не по душе советские порядки. Верно ведь, не по душе? — переспросил он присутствующих, и все подтвердили это — кто возгласом, кто кивком головы. — А раз так, — продолжал Балябин, — то этот человек будет рад Семенову настолько, что на первых порах не увидит, на чью мельницу льется семеновская вода. А когда разберется — родина уже будет потеряна. Да и что богатому родина? Рассуждают они не по-нашему. Они продадут свою душу кому угодно, чтобы спасти свои деньги. Боюсь, что в этом мы убедимся в самые ближайшие дни...

— Ясно, нам с богачами не по пути!

— Они золотом от самого сатаны откупятся! — раздались громкие возгласы, едва замолчал Балябин.

Следом за ним вторично потребовал слова Тимофей и сказал:

— Свернули мы, товарищи, в сторону. Не о том нужно толковать, плохой или хороший человек Каргин. Нас сегодня советская власть спрашивает, готовы ли мы на фронт идти? Вот давайте и выскажемся об этом. Про себя я скажу, что готов в поход хоть сейчас. Если мы разобьем Семенова, то у всех врагов хорошую ступеньку из-под ног выбьем да и здесь всех гадов заставим хвосты поджать. Давайте высказывайтесь, кто как решает.

— Повоевали — хватит, — раздался из кути угрюмый бас. — Меня на войну теперь ничем не заманишь.

Тимофей на мгновение опешил и повернулся туда, откуда раздался голос. Там сидел, прячась за висевшей на шесте зыбкой, батареец Федор Волоков, теребя папаху. Тимофей ожег его гневным взглядом:

— Ты что же, Федор, тоже полинял?

— Ничего не полинял, — закипятился Волоков, — а только я дома жить хочу, понимаешь? У меня все хозяйство распорушилось. Не впрягусь я в него, как бык в ярмо, значит детей по миру пущу.

— А дадут ли тебе, Волоков, хозяйничать, как тебе любо? — спросил Кушаверов.

— Кто же мне может не дать? Я никого не трогаю, не тронут и меня. А насчет иностранцев — так это еще бабушка надвое сказала: либо будут, либо нет.

— Эх, Федор, Федор, — вздохнул Кушаверов, — не все ты обдумал... Не доведется тебе спокойно работать. Ты слышал, что говорил нам товарищ Балябин?

— Ну и что же? — не сдавался Волоков.

— А то, что тебя еще до семеновцев свои посёльщики на кол посадят. За грехи Никиты Клыкова каждому из нас кишки на барабан смотают, если ротозеями будем. Я тебе точно говорю...

В это мгновение с дребезгом разлетелось стекло выходящего в улицу окна. Увесистый камень, никого не задев, пролетел через всю избу и ударился в дверь. Ворвавшимся ветром задуло лампу.

— Граната! Ложись! — раздался чей-то перепуганный голос.

— Камень это, а не граната! — перекрыл тот голос Тимофей и, выхватив из кармана револьвер, бросился на крыльцо.

Следом за ним выбежали Симон и Лукашка. Чей-то грузный топот донесся до них из проулка, ведущего в поле, с каждым мгновением он становился тише. Тимофей раз за разом трижды выстрелил в ту сторону прямо с крыльца. Оттуда немного погодя ответили выстрелом. Симон по звуку определил, что стреляли из берданки. Тимофей и Лукашка перескочили через заплот и кинулись в проулок, но Симон остановил их, сказав, что они могут там нарваться на засаду. Гнаться за неизвестным отсоветовали и вышедшие тем временем на крыльцо остальные фронтовики.

Когда снова зашли в избу и зажгли лампу, Семен Забережный, вытирая порезанную осколком стекла щеку, зло спросил Волоксва:

— Видел?

— Видел, — усмехнулся Волоков. — Выходит, я и впрямь не все верно решил.

— А лампу лучше потушить, — сказал Мурзин. — Как бы нам, верно, гранату не подкатили.

— Пусть лучше кто-нибудь выйдет на улицу и покараулит, пока мы разговариваем, — попросил Кушаверов.

Пойти согласились Лукашка, взявший винтовку Симона, и Герасим, который про себя рассудил, что на улице менее опасно, чем в избе. Уходя, он позвал с собой и Романа, но тот идти наотрез отказался.

Роману было в этой необычайной обстановке немного не по себе, но он гордился тем, что фронтовики отнеслись к нему как к равному, и решил держать себя так, чтобы быть достойным этого доверия. В избе к нему подсел Тимофей и спросил:

— Ну как, не праздновал труса?

— Я не из пугливых. Камнем меня не испугаешь.

— Не надумал идти Семенова бить?

— Если возьмете с собой, не отстану.

Разговор их был прерван Кушаверовым, который попросил соблюдать тишину.

— Не сегодня-завтра, — сказал он, — пойдем на Семенова. В Нерчинском заводе началась запись в Красную гвардию. Народ валит густо. Из Орловской послезавтра уходят добровольцами двадцать семь человек. А сейчас мы с товарищем Балябиным хотим знать, на сколько человек можно рассчитывать у вас. Давайте говорите.

Первым поднялся Семен Забережный и нетороплива сказал:

— Меня дружба с атаманами давно не берет, давно я на них зуб имею. А с заморскими соседями у меня старые счеты. Они мне две отметинки в девятьсот четвертом на теле поставили да мою шинель в девятнадцати местах продырявили. А шинель у меня добрая была. Так что ежели дадите оружие, то записывай меня, Кушаверов.

— За оружием дело не станет.

— Тогда и говорить не о чем, — опустился Семен на лавку.

— А ты, Волоков, не передумал?

— Пиши меня вторым. Кажется, и в самом деле без войны не проживешь.

Роман, которого давно подмывало поднять руку и сказать, чтобы записали и его, наконец не вытерпел, рвущимся голосом крикнул:

— И меня прошу, товарищ председатель, записать!

— Это чей же такой, из молодых да ранний? — весело оскалился Кушаверов.

Ответил ему за Романа Тимофей. Кушаверов дружелюбно подмигнул Роману единственным глазом:

— Записываю. Если ты в деда удался, то казак из тебя добрый будет, а если еще и в дядю, тогда совсем хорошо. — Он нагнулся к Балябину и стал ему что-то говорить.

«Про деда, должно быть, — решил Роман. — Только что я теперь этому самому деду да отцу говорить буду? Попилят они меня вдоволь, знай только глазами моргай».

Записались идти на фронт все, кроме Герасима Косых.

— Пусть уж Тимоха атамана бьет, а из меня вояка плохой, — сказал он Кушаверову, когда его позвали из ограды.

Сразу после того, как была произведена запись добровольцев, Кушаверов и Балябин выехали в Орловскую. Проводив их, фронтовики стали расходиться по домам.

Оставшись наедине с Тимофеем, Роман поспешил ему выложить свою заботу. Он не на шутку побаивался гнева отца и деда. Тимофей похлопал его по плечу:

— Ничего, не тужи. Ежели здорово прижмут, то ты скажи им, что не пойдешь с нами.

— Ну, уж этого я не скажу!

— Да ты не горячись, а выслушай меня. Война заварилась не шуточная, а твой год очередной, и я тебе смело могу сказать, что на войне ты все равно будешь. Мобилизуют тебя — это уж будь спокоен.

— А что я фронтовикам скажу? С какой рожей глядеть на них буду? Нет, лучше уж я с отцом поссорюсь, а на фронт пойду добровольцем, — твердо заявил ему Роман, перед тем как расстались они у улыбинских ворот.

XIX

Федот пьянствовал и буянил, всячески показывая Мурзину и Лукашке, что не больно он их боится. В кармане широченных штанов носил он бутылочную гранату и молчаливое одобрение своим поступкам находил у богачей на Царской улице, стремившихся во что бы то ни стало столкнуть его с фронтовиками. Нового убийства в поселке не случилось только потому, что фронтовики образумились и больше не гуляли. Лукашке и его товарищам было возвращено отобранное у них оружие. Но к тому времени Федот уже скрылся из Мунгаловского. Прогуляв свои личные вещи, он подобрал ключи и, по старой привычке, забрался в хозяйский амбар. На собственных плечах стаскал он за ночь к контрабандистам в Курлыченскую улицу четыре мешка пшеничной муки. Этим самым он лишил себя расположения покровителей и обречен был на постыдное изгнание. Платон, обнаружив пропажу, немедленно выставил георгиевского кавалера за ворота, кроя его отборным матом. Как ни клялся, ни божился Федот честно отработать украденное, Платон не принял его обратно. И тогда решил он податься на прииск «Быстрый», где жил его дядя.

Заявившись на прииск, Федот неделю работал в старательской артели. В субботнюю дележку на его пай досталось четыре золотника золотого песка. В воскресенье он снова загулял, и занесло его в картежный притон. Притон находился в землянке, вырытой прямо в сопке, на краю приискового поселка. Содержал его бывший ссыльный поселенец, турок Сулейман. Был он собственно крымским татарином и попал на каторгу за убийстве какой-то богатой женщины, но выдавал себя за турка. Турок — так турок: ни у кого не было желания копаться в его родословной. Свирепого вида, рослый дылда, умел он так страшно вращать пронзительно-черными на выкате глазами, что прослыл отчаянным душегубом. Всячески охранял Сулейман свою репутацию мошенника и злодея, извлекая из нее немалые выгоды. Начиная метать банк, втыкал он перед собой в столешницу широкий, исписанный изречениями из корана кинжал. Это означало, что всякий передернувший карты и уличенный мог заранее считать себя мертвым. Но никогда не уносили зарезанных из притона, в котором плутовал лишь один хозяин, способный любому жулику дать сто очков вперед.

Федоту понравилось, как ловко всадил Сулейман в столешницу перед началом игры свой кинжал. Ему захотелось сделать то же самое. И перед тем, как взять себе карту, не говоря ни слова, воткнул он рядом с кинжалом свой австрийский тесак, отливавший зловещей синью. Изумленный Сулейман уставился на Федота, который добродушно подмигнул ему ястребиным глазом. И сразу понял Сулейман, что нашла коса на камень. У него заныло в желудке, а в длинных, подвижных пальцах пропала былая сноровка. Он был так потрясен, что изменил обычаю и не заставил Федота показать свои капиталы, когда тот шел по банку, в котором накопилось около пятидесяти золотников. Сорвав банк, Федот спокойно вытащил из столешницы тесак и заявил, что с него на сегодня довольно. Позеленевший Сулейман не посмел задержать его. А Федот отправился в приисковую харчевню, где немедленно обзавелся множеством дружков и с их помощью благополучно прокутил в два дня весь свой выигрыш.

Когда заявился он к Сулейману в следующий раз, в землянку набилось полно приискателей поглядеть на их отчаянную игру. На этот раз Сулейман не воткнул перед собой кинжал, но живо обернул Федота из куля в рогожу. Сначала он выиграл у него цейсовский бинокль, а потом винтовку. Чтобы отыграться, Федот решил рискнуть своими крестами. Сулейман не пожелал было играть на них, но тесак, которым Федот пригвоздил к столу пикового туза, заставил его согласиться. Три раза переходили кресты из рук в руки, но под конец были прочно завоеваны Сулейманом, немедленно нацепившим их, ради потехи, на свой засаленный бешмет.

Ушел Федот в ту ночь из землянки не только без крестов, но и без сапог, а назавтра с трещавшей от похмелья головой отправился бить шурфы, собираясь заработать на выкуп крестов.

К тому времени на прииск долетели вести о выступлении атамана Семенова. Началась запись добровольцев в Красную гвардию. Федот тоже записался, но потом сообразил, что приискатели попрут на фронт пешим строем, а это ему не улыбалось. Вечером он заявился к арендатору прииска Андоверову и реквизировал у него именем революции вороного породистого коня. Андоверов принялся робко протестовать, но Федот приказал ему сидеть и помалкивать. От Андоверова он заехал к Сулейману. Не мог же он отправиться на фронт без винтовки и бинокля, а тем более без сапог. Сначала Федот терпеливо объяснял турку, зачем пожаловал. Но тщетно взывал он к революционной сознательности ставшего вдруг глухим Сулеймана. Пришлось показать гранату и пообещать разнести вдребезги все его паучье гнездо.

Только после этого он получил обратно оружие, сапоги и кресты. На прощание он выпросил у Сулеймана банчок спирту и, ласково пошлепав его по лоснящейся, бритой голове, уехал.

В Александровском заводе Федот узнал, что семеновцы заняли уже Оловянную. Тогда он круто повернул на запад и через три дня, обгоняя по дороге толпы беженцев из фронтовой полосы, прискакал на станцию Адриановну. На станции выгружались только что прибывшие на Даурский фронт матросы с Дальнего Востока. Поскидав с себя бушлаты, они скатывали с платформы четырехдюймовое морское орудие, и Федота заинтересовали разукрашенные татуировкой их груди и руки.

— Эй, чубатый! Иди помогать! — весело окликнул его круглолицый, с лихо закрученными кверху желтыми усиками матрос, на бескозырке которого Федот разобрал золотую надпись: «Адмирал Макаров».

Тот охотно откликнулся на приглашение, и дальневосточники моментально оценили по достоинству его силу и ловкость.

Когда орудие благополучно перекочевало с платформы на землю, все тот же круглолицый матрос угостил Федота папиросой из портсигара, на котором была изображена косоглазая, с высокой прической женщина, и беззлобно пошутил:

— Нанимайся, казак, нашу пушку возить, ты один двух битюгов заменишь. И где вы, такие, родитесь?

Федот не пожелал ему ответить, а в свою очередь огорошил его вопросом:

— Давно в адмиралах ходишь? — Матрос непонимающе уставился на него голубыми глазами, но Федот погрозил ему пальцем и добавил: — Сдается мне, что ты такой же адмирал, как я наказной атаман.

— Тю-ю, дура!.. — озорно протянул матрос, понявший в чем дело. — Ты, братишка, вывески читать не умеешь. Вывеска моя означает не адмирала, а название боевого корабля, на котором я служил четыре года царю Николашке и шесть месяцев революции. А зовут меня Василием Васильевичем Усковым. Давай познакомимся, — и он протянул Федоту руку.

— А пушка у вас ничего, подходящая. Мне из таких стрелять не доводилось, — сказал Федот Ускову, когда изложил цель своего приезда в Адриановну.

— А ты разве артиллерист?

— Ага.

— Так чего ж ты молчишь? Мы тебя к себе возьмем, хочешь? Парень ты надлежащий, — и Усков потащил Федота к командиру отряда.

В тот же день на станцию прибыл командующий Даурским фронтом Сергей Лазо. Матросы выстроились на перроне.

Лазо сказал морякам короткую речь:

— Вы ударная наша часть. Не сегодня-завтра вам предстоит столкнуться с офицерскими батальонами Особого маньчжурского отряда. Так покажите же им, как умеют бить врагов народа дальневосточные моряки!

Говорил Лазо негромко, слегка картавя. Был он молод и юношески строен, округлое лицо его с едва пробивающимися черными усиками сразу запоминалось. Федот, узнав из его слов, что моряки — ударная часть, решил про себя, что сошелся с ними весьма кстати. Он громче всех кричал «ура», когда командующий окончил речь.

Лазо сразу бросилось в глаза и удивило, что среди моряков оказался один казак. Он безошибочно определил это по широченным штанам с лампасами, в которых был Федот. Подозвав к себе командира отряда, бравого моряка в черной кожанке, он спросил его, откуда у них взялся в отряде казак? Командир объяснил. Тогда командующий подошел к Федоту. Федот, завидев его, вытянулся, кинул руки по швам. Лазо, разглядывая Федота проницательными глазами, спросил:

— Вот ты поступил, казак, в отряд моряков, а матросскую заповедь знаешь?

— Какую?

— Чеши врага в хвост и в гриву и никогда не показывай ему кормы.

— Да у меня у самого такая заповедь жизни, товарищ командующий, — широко оскалился Федот.

Он выхватил из кармана свои георгиевские кресты и показал их Лазо:

— Эти вот штуки и при царе даром не давали. Увидев кресты, Лазо рассмеялся:

— Ну, тогда все в порядке... А какой ты станицы?

— Орловской, товарищ командующий! — щелкнул Федот каблуками, вытягиваясь в струнку.

Лазо, дотронувшись рукой до козырька фуражки, отошел от него, не переставая посмеиваться. А Федот был на седьмом небе от того, что ему удалось поговорить с самим командующим фронтом.

XX

Весна 1918 года была первой и самой трудной весной преображенной России. Созданная Лениным и Сталиным Красная Армия билась с немецкими оккупантами на Украине и в Белоруссии, на подступах к центру русской революции, столице России — Петрограду. Ленин обратился к народу с воззванием: «Социалистическое отечество в опасности!» В Петрограде, Москве, во всех промышленных центрах страны на заводах, фабриках и в учреждениях плакаты звали: «Все на защиту революции!» Рабочие шли в отряды Красной гвардии и во вновь формируемые части Красной Армии, героически боролись с разрухой и голодом, под руководством большевиков уничтожали змеиные гнезда эсеровских и анархистских террористов и заговорщиков. И когда стало ясно, что ни армиям кайзера, ни силам внутренней контрреволюции не сломить беззаветного мужества бойцов Октября, пришли на помощь врагам революции страны Антанты. Войной и блокадой решили они покончить с советской властью, оторвать от России не одну из ее богатейших окраин.

В марте высадился английский десант в Мурманске. В апреле экспедиционные отряды Японии, Америки, Англии и Франции заняли Владивосток. На Северном Кавказе на смену Каледину и Корнилову пришли генерал Деникин и атаман Краснов, которым одинаково щедро помогали воевавшие друг с другом англичане и немцы. А пятого апреля атаман Семенов, получив от Японии крупную поддержку оружием и людьми, начал новый поход на советское Забайкалье.

В синеватой предутренней мгле в Даурскую степь желтыми гадюками поползли броневые поезда, на песчаных отрогах Тавынь-Талогоя — пятиголовой сопки на маньчжурской границе — смутно замаячили редкие цепи пехоты, развертывалась в лавы монгольская конница атамана. Над пограничным разъездом № 86 медленно таяли в небе дымки шрапнельных разрывов. Малочисленная красногвардейская застава из читинских рабочих приняла неравный бой и погибла вся до одного. Последний красногвардеец взорвал гранатой свой пулемет, погиб и сам.

Бронепоезда обстреляли разъезд и, не останавливаясь, набирая скорость, ушли на запад, к Мациевской. Узкие полосы дыма лениво и зловеще тянулись над ними.

На Мациевскую вслед за бронепоездами двинулись один за другим длинные красные эшелоны ОМО — Особого маньчжурского отряда, сколоченного Семеновым из разного сброда. Маленькие замасленные паровозы, одолевая подъем, дышали шумно и тяжело. В распахнутых настежь дверях теплушек горланили песни казаки, изрядно хлебнувшие перед походом в китайских харчевнях; на нарах в обнимку с винтовками спали румыны и сербы, курили из серебряных трубок американский табак монголы; на площадках классных вагонов гортанно переговаривались солдаты японской императорской армии.

Восемь километров от Маньчжурии до разъезда № 86 Семенов скакал на белом коне, добытом его сподвижниками в хайларском цирке. Конвойная сотня с желтым развернутым знаменем и свита из вновь испеченных полковников и генералов сопровождала атамана-бандита. Рядом с начальником штаба генералом Бакшеевым на белоногой породистой кобылице в жокейском скрипучем седле ехал японский штабс-капитан. Конвойцы весело потешались над его мешковатой посадкой, над тонкими, как ниточки, усиками.

Подъехав к разъезду, Семенов круто осадил коня. Торжественным жестом снял с лысеющей головы барсучью папаху. Мясистое, с толстыми щеками лицо его стало красным от прихлынувшей крови. Низко кланяясь на три стороны и картинно выпячивая широкую грудь, он зычно сказал:

— Здравствуй, земля родная!

Затем повернулся к свите:

— Господин генерал, господа офицеры, и вы, господин капитан, представитель дружественной великой Японии! Я счастлив приветствовать вас на первом клочке родной земли, освобожденном от большевиков. Поклянемся же здесь нерушимой клятвой воинов, что не выпустим сабель из рук, пока не уничтожим красных. Господа! Отныне наш грозный клич один: вперед и вперед!

Пропитыми, хриплыми голосами свита закричала «ура». Вежливый широкозубый японец наклонился к генералу Бакшееву, улыбнулся непроницаемой улыбкой:

— Хоросо, оцень хоросо!..

В первой половине апреля Семенов праздновал победу за победой. Почти не встречая сопротивления, занял он Мациевскую, Даурию и Борзю. Незначительные, плохо вооруженные отряды рабочих Читы и Черновских копей поспешно откатывались к Оловянной.

В древних степных караулах ликующе гудели колокола. Богатое караульское казачество встречало атамана церковным трезвоном, жертвовали ему табуны коней, стада коров и овец. В пограничных степных станицах Манкечурской, Абагайтуевской, Чиндант-Гродековской, Второй Чиндантской, Дурулгуевской и Цаган-Олуйской Семенов сформировал три кавалерийских полка.

Восьмого апреля в Чите стала известна историческая телеграмма Ленина Владивостокскому Совету, на которой рукою Сталина было написано:

«Срочно, вне очереди.

Иркутск, Центросибирь, для Владивостокского совдепа».

В телеграмме было сказано:

«Мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил. Больше всего внимания надо уделить правильному отходу, отступлению, увозу запасов и жел.-дор. материалов...»

Чита забила тревогу.

Одиннадцатого апреля областной исполком призвал трудящихся области к оружию. В Чите и по всей Забайкальской железной дороге было объявлено осадное положение. В тот же день был создан военно-революционный штаб в составе Дмитрия Шилова, Ивана Бутина и Николая Матвеева. Исполком временно передал штабу всю полноту революционной власти на всей территории Забайкалья. Лучшие агитаторы областного комитета большевиков выехали на места подымать народ против Семенова и интервентов.

И тогда на всех железнодорожных станциях, на золотых приисках, в станицах и селах Восточного Забайкалья тысячи рабочих, крестьян и казаков поднялись на защиту советской власти. Конные группы казачьей бедноты и преданных революции фронтовиков стоверстными переходами бросились навстречу белопогонникам из станиц: Шелапугинской, Улятуевской, Копунской, Орловской, Аргунской, Богдатской, Усть-Уровской, Аркинской и многих других.

Копунский отряд, под командой учителя Прокопа Атавина, выбил белых из Шаракана и Мулино. Красногвардейцы Павла Журавлева и Матофонова отстояли Александровский завод. Аргунский казачий полк, под командой бывшего подъесаула Метелицы, лихими налетами беспокоил противника в степи у Онона. В станице Ключевской отчаянные аргунцы смелой кавалерийской атакой начисто вырубили шестисотенную группу противника — чахаров и баргутов.

В конце апреля на фронт прибыли Зоргольский и Газимурский отряды. Они слились с копунскими партизанами в знаменитую кавалерийскую бригаду «Коп-Зор-Газ». Бригада намертво закрыла Семенову подступ к богатым станицам верхней и средней Аргуни.

Но на главном направлении ударные части Семенова упорно продвигались вперед вдоль линии железной дороги. Красногвардейцы Сергея Лазо долго не имели артиллерии и были бессильны перед вражескими бронепоездами. Скоро семеновцы оказались всего в пятидесяти километрах от железнодорожной магистрали Москва — Владивосток.