Борис Галин.

На Тереке

Было время — в черной мохнатой бурке в этих местах бродил поручик Лермонтов. Может быть, здесь он увидел: «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана». Рябошапка шевельнулся. Усталый и замученный трехдневными непрерывными боями, он лежал на шинели, закинув руки за голову. Молча всматривался в бирюзовое небо, медленно сгущавшееся на зубцах утесов и вершинах вечно зеленых гор. Кавказские горы казались близкими. Сентябрь делал все прозрачным и отчетливым. В чистом вечернем воздухе застыли облака, ухватившиеся за верхушки ржавых скал, нависших над мрачной пропастью, и мощные, в три обхвата дубы с искривленными стволами. С вечным грозным шумом Терек сбегал с гор, в ярости бился в узком ущелье, прыгал по обтесанным водой камням, менял русло и, звеня, рвался на широкий простор степей...

Полузакрыв глаза, слушая ропот Терека, младший лейтенант Рябошапка вполголоса мечтательно проговорил:

И, помолчав, он с живостью спросил рядом лежащего командира роты:

— А ведь здорово, товарищ старший лейтенант? Правда, подымает?

— Подымает! — согласился командир роты Богданов. — Так говоришь, он здесь бродил?

— Точно, — сказал Рябошапка, — и верхом и пешком... — И вдруг засмеялся молодым, счастливым смехом. — Товарищ старший лейтенант, представьте себе: Лермонтов лежал вот на этой земле, так, как мы сейчас лежим, глядел на горы и слушал, «как роется Терек во мгле»...

— Может быть, — согласился Богданов и, вздыхая, сказал: — Об эту пору у нас на Волге зори играют...

Спохватившись, смущенно крякнул:

— Мы, Рябошапка, — строго сказал он, — обязаны в оба слушать, как роется немец во мгле.

Сухим, начальническим тоном он спросил: — Какие последние данные о противнике?

Рябошапка тотчас привстал на колени и коротко доложил обстановку и результаты разведки. Противник подтягивает силы и движется к северному берегу Терека. Голова его колонн в пункте П.

Богданов любил этого желторотого птенца, восторженного и мечтательного. Он относился к младшему лейтенанту добродушно-покровительственно. Богданов, который был всего на три года старше Рябошапки, считал себя старым стреляным воробьем. Рябошапка отвечал своему старшему товарищу и начальнику теплой, нежной привязанностью. Воевал Рябошапка шестой месяц. Война нисколько не походила на ту войну, которую создало его воображение в дни студенческой жизни. Смотреть на вещи просто, видеть войну, такой, какая она есть, — мучительно жестокой, но жизненно необходимой — этому он научился в полку. Младший лейтенант хотел быть таким же грубоватым, здоровым и сильным солдатом, каким был в его глазах старший лейтенант Богданов.

Все то, чем жил когда-то Рябошапка и что волновало его полтора года тому назад — пединститут, аспирантура, дипломная работа, посвященная кавказской лирике Лермонтова, — все это теперь казалось смешным и страшно далеким.

Да, так ему казалось. Но когда после отступления из сурового каменистого Донбасса, из степей Донщины Рябошапка попал в предгорья Кавказа, он заволновался и признался двум самым дорогим для него людям — Богданову и медсестре Таисии, что теперь он лучше и глубже понимает Лермонтова, что после войны он напишет сильную, потрясающую, заикаясь говорил он, диссертацию. Это было в тот вечер, когда он с бойцами своего взвода говорил о Лермонтове. Глухим, страстным голосом, чуть заикаясь, он рассказывал сидевшим в темноте бойцам о Кавказе, читал им лермонтовские стихи. Богданов слушал его и удивлялся: откуда у полтавского парня такая страсть к Кавказу. Сам Богданов к стихам, к поэзии относился подозрительно. «Стих, — говорил он с солдатской прямотой, — расслабляет человека, делает его чересчур нежным и мягким, в то время как военная обстановка требует быть жестким и твердым». Быть может, несколько преувеличивая, комроты говорил, что из всей литературы он признает только «Боевой устав». Вместе с тем ему было приятно, что в его роте есть поэт, каким он считал Рябошапку. Слушая сейчас младшего лейтенанта, Богданов мысленно видел весь свой рубеж по фронту, который защищает батальон, видел серые камни, и пять рукавов Терека, и взорванные в предгорьях нефтяные вышки, — он увидел и почувствовал вечно живую красоту природы, познав которую, Лермонтов однажды сказал: «Как сладкую песню отчизны моей, люблю я Кавказ».

Да, красота этого вечера захватила молодую солдатскую душу Рябошапки, заставила его забыть об усталости. Он завернулся в шинель, но уснуть не мог. В любую минуту мог вспыхнуть сигнал к выступлению, — тем паче надо воспользоваться минутой затишья. Он до боли в глазах вглядывался в облака, курившиеся над горами. Краски в небе менялись с непостижимой быстротой. Светлые перистые облака сбивались в стадо, спускались в долину, таяли и кружились, залитые багряным светом вечерней зари. Закатное солнце спускалось все ниже и ниже, его лучи разом ударили в мутный поток, струившийся с гор, брызги и пена порозовели и заблистали. Дымчатые облака, свиваясь в кольца, рисовали перед ним старика горца с пергаментным лицом, поившего ослика в Тереке. Очертания облаков менялись, и он видел Зею Буянитова, веселого, хитрого разведчика в черной бурке, с острыми углами плеч. Зея легко, одним скачком, переносился с утеса на утес. Вот он исчез, и на фоне неба вырисовывалось лицо девушки. У нее знакомое доброе, веснушчатое лицо медсестры Таисии. Но это не Таисия. Это девушка со станции Петропавловская. Рябошапка никогда ее не видел — утром он слышал ее голос по телефону. Милая безвестная телефонистка из Петропавловской, она до последней минуты поддерживала связь с соседней станции, где находился КП батальона. Рябошапка принимал ее донесения и сообщал их начальнику штаба капитану Бабичу. Девушка говорила глухим голосом, короткими фразами. Они показались на улице. Они завернули к станции. Они выходят из машин. Они подымаются по лестнице. Потом она замолчала. Но трубки не бросила. Капитан Бабич сказал Рябошапке:

— Передайте ей, пусть коротко отвечает на вопросы — да или нет.

Рябошапка спрашивал, и девушка торопливо отвечала:

— Немецкие танки?

— Да.

— Пехота?

— Нет.

— Мотоциклы?

— Да.

Молчание.

— Барышня! — вдруг закричал Рябошапка. — Дорогой товарищ, как вас зовут?

— Горбачева, — услышал он ответ. — Анна...

Напрасно Рябошапка продолжал звать ее. Связь оборвалась. Он больше не слышал ее голоса. И никто больше не услышит его. Капитан Бабич молча большими шагами кружил по комнате. У него ныло контуженное плечо, и он двигался боком. Глаза его блестели странным, влажным блеском. Он потряс молодого лейтенанта за плечо и сказал ему: «Да... Барышня...»

Рябошапка проснулся от того, что кто-то мягко, но настойчиво тряс его за плечо. Он вскочил на ноги. Было тихо. Глуше, но так же ровно шумел в темноте Терек.

Далеко за полночь батальон перебрался на пароме на северный берег Терека. Луна вышла из-за гор, свет ее был рассеян, ветер часто закрывал ее темными облаками.

Зея Буянитов с тремя бойцами ушел в разведку. В кювете он залег в засаду или, как говорил, «открыл прием посетителей». Вернулся он на рассвете с пленным капралом. По грейдеру и двум проселочным дорогам — доложил разведчик — двигались немецкие танки.

Бой начался в мутном свете дня и то затихал, то разгорался с новой силой. В полдень, в самую жару, немцы прорвались на левом фланге нашего оборонительного рубежа, близ насыпи. Богданов приказал взводу Рябошапки пробраться к виноградникам, закрыть брешь. Переулками, вдоль хат, прижимаясь к земле, взвод пробился к зеленым кустам виноградников. Два миномета Степанова прикрывали его продвижение. Минометы выдвинулись на одну линию с пехотой и открыли огонь по десантным отрядам немцев, прижимая их к земле. Вражеские самолеты пикировали на рубеж, занятый взводом Рябошапки и минометами Степанова. Бомбы и снаряды изрыли вокруг рубежа землю. Столбы дыма и земли вздымались к черному небу, но едва лишь дым рассеивался и пыль опадала, снова раздавался протяжный голос Степанова:

— Взво-од, внимание!

И минометы открывали шквальный огонь. Сначала они били с дистанции в триста метров, потом дистанция сократилась до шестидесяти метров. Был момент, когда для траектории полета мин потребовалось открыть стрельбу под углом в восемьдесят пять градусов. Наводчик Сулейманов приподнял сошки миномета. Ствол миномета был раскален добела, но так или иначе стрелять надо было. Степанов сделал три выстрела, поражая живую вражескую силу.

Минометы дали возможность продвинуться бронебойщику Клочкову к немецким танкам. Клочков был высокий, рослый боец с белокурыми усами. Он был старше всех во взводе, и бойцы и младший лейтенант почтительно звали его по имени и отчеству — Василий Иванович. Вторым номером служил Степан Кащук, живой, расторопный украинец. Прикрывал их пулеметчик Прокопенко — тихий, флегматичный парень, обладающий железным спокойствием. Все трое они жили дружно, весело, смело. И слово Рябошапки было для них законом: ни изменить, ни нарушить его нельзя было.

На этот раз, выполняя приказ командира взвода, они заняли оборону у развилки дорог. Василий Иванович и Кащук заняли хатку с крышей, поднятой на дыбы взрывной волной, а Прокопенко залег на сто пятьдесят метров впереди в виноградниках. Бронебойщики приладили ружье в окно и осмотрелись. Кащук принес в котелке холодную ключевую воду. Макая сухари в воду, Клочков медленно, с хрустом ел их. От Рябошапки прибежал посыльный.

«Внимание! Справа танки!»

Василий Иванович собрал крошки в ладонь, отправил их в рот, попил водицы и только после этого не спеша принялся за работу. Три танка шли, втаптывая виноградные лозы в сухую землю. Бронебойщики выстрелили в лобовую часть серой, окутанной пылью передовой машины. Тогда выдвинулся второй танк, повидимому с целью взять на буксир подбитую машину. Немцы выскочили из танка, держа в руках толстый стальной трос. Пулеметчик Прокопенко открыл по ним огонь, а Василий Иванович ударил в борт второй машины. Третья машина попятилась. К ней присоединились еще шесть, они развернулись и веером двинулись по виноградникам, обтекая хату с вздыбленной крышей. Бронебойщики сменили огневую позицию и окопались в подсолнухах.

На левом фланге у соседа дрогнул один из взводов, и к насыпи хлынули немецкие стрелки в серых мышастых мундирчиках. Кащук беспокойно заворочался и молча, одними глазами спросил Василия Ивановича: «Бачишь?» Василий Иванович молчал. Он молчал и тогда, когда по взводу пополз зловещий шепот: «Нас окружили». Он делал свое дело. Цепким острым взглядом высматривал цель, шарил по кустам, деревьям, крышам и, найдя вражеского автоматчика, снимал его выстрелом из карабина. Завидев проходившую мимо Таисию, — обхватив раненого бойца за плечи, она бережно вела его в укрытие, — Клочков спросил ее, где командир. Таисия сказала: «Подымает людей в атаку». Вскоре справа послышались нестройные крики и показался маленький Рябошапка с группой бойцов. Он бежал в сдвинутом на затылок шлеме. Ворот его гимнастерки был расстегнут. Соленый пот выступил на плечах. Пробегая мимо ямы, в которой засели трое бойцов, — они слышали его тяжелое дыхание, — Рябошапка позвал их: «Вперед!» Какая-то нечеловеческая сила подняла их с земли, и они рванулись следом за ним, обтекая его и устремляясь на прорыв железнодорожной насыпи. Рябошапка пробежал еще три шага и вдруг рухнул на землю. Очередь из автомата сразила его. Кащук и Таисия почти одновременно подползли к нему. Сильными руками маленькая, коренастая сибирячка подняла лейтенанта и медленно, словно боясь потревожить мертвого, отнесла его к Тереку.

— Быстрая смерть, — глухо сказал Кащук подошедшему Богданову.

С выброшенной вперед рукой Рябошапка лежал, уткнувшись лицом в каменистую почву. Таисия резко поднялась с колен и, сгорбившись, прошла мимо Богданова в ту сторону, где у насыпи, у маленького рубежа в предгорьях Кавказа, сражался взвод, вернее оставшиеся в живых девять бойцов из взвода Рябошапки, молодого лейтенанта, любившего эти горы и дикую красоту Кавказа, воспетую Лермонтовым.

Поздно ночью, когда бой затих, командиры рот собрались на КП батальона. Живо обсуждались все моменты прошедшего боя. После долгих отходов, отступлений и поражений сегодняшний бой на Тереке радовал и бодрил. Здесь, на Тереке, немцы получили первый ощутительный удар, а наш батальон вновь почувствовал свою силу и стойкость. Докладывая командиру батальона о действиях своей роты и выделяя взвод Рябошапки, старший лейтенант Богданов вдруг пробормотал: «...В его груди, дымясь, чернела рана, и кровь лилась хладеющей струей».

— Ты чего? — удивился командир батальона.

— Рябошапка погиб, — тихо сказал Богданов.

— Знаю, — сказал командир батальона и снял пилотку. — Славный был товарищ.

На войне не принято долго тужить. Богданову нужно было позаботиться о раненых бойцах, окопаться на ночь по Тереку, выставить дозоры, раздать бойцам сухари, сготовить за ночь горячую пищу, подсчитать убыль, собрать оружие и приказом назначить Паршикова командиром Лермонтовского взвода — так отныне стали именовать взвод Рябошапки.

Темень скользнула с гор. Все тонуло, чернело в ночи, и лишь Терек один без устали звенел, роясь в туманной мгле.