Так давалась Победа
Ранние зимние сумерки хрустнуло тонкое кружево прибрежного льда, и легкие десантные лодки закачались на волнах горной реки. За ними двинулись наскоро связанные тяжелые плоты, груженные пушками и тягачами. Плоты сильно кренило, людей заливало водой, колеса орудий сбивали колодки, скользили по бревнам, увлекая за собой насквозь промокших людей. А вода была холодная, и металл обжигал пальцы, словно огнем, и река мчалась со скоростью три — четыре метра в секунду, и немцы были близко.
Люди делали все, чтобы скрытно и вовремя переправиться на вражеский берег, внезапно атаковать врага.
Первая линия немецких окопов проходила по невысоким песчаным курганам, и роте Григория Какабадзе, раньше других высадившейся на поросшую камышами отмель, нужно было совершить фланговый обход — пробиться через глубокие плавни и болотные заросли.
Только тот, кто видел эти гиблые места нашего фронта, поймет, какую выносливость, настойчивость, упорство должен проявить человек, чтобы в декабрьскую стужу пройти без передышки несколько километров по этим еще не замерзшим плавням и прямо с хода завязать бой.
Густы здешние заросли, так густы — даже пичужке не расправить в них крыльев.
Тяжело вооруженные бойцы местами по грудь проваливались в холодную болотную воду. Морозный ветер захватывал дыхание. Холод проникал в мускулы, в кости. Руки немели, ноги наливались свинцом, В эту трудную атаку воинов грузин вел уже немолодой, тронутый густой сединой, капитан Николай Амиридзе — участник первой мировой войны. Еще тогда, тридцать лет назад, в Карпатах, он, солдат русской армии, научился бить немца-захватчика. Хорошо научился, порукой тому — четыре Георгия, с которыми он вернулся домой. И сейчас, умудренный опытом минувших сражений, он снова взялся за оружие, чтоб защитить родной Кавказ от нашествия фашистских полчищ.
Бойцы любили своего командира, верили ему, знали — с ним они не пропадут.
Началась артиллерийская подготовка.
Застигнутые неожиданным мощным огневым налетом, немцы, занимавшие передние окопы и траншеи, рассыпались по убежищам, чтобы отсидеться в них до начала атаки нашей пехоты.
...В камышах стоял ледяной холод. Морозный воздух буравил легкие. Но солдатам, видевшим, как шел впереди седой командир, болотная вода казалась не очень холодной, и лютый ветер как будто не так уж больно кусал.
Никто не отставал. На ходу растирали замерзшие руки, щеки, уши и, если удавалось набрести на узкую тропу, бегом на месте набирали тепло.
Казалось, плавням не будет конца. Но вот выбрались, наконец, на сушу. Глухо отдавала скованная морозом земля, звезды зябли в полуночном декабрьском небе. Вдалеке смутно обозначались гребни низких курганов.
И пока бойцы, отжав мокрые шинели, спускались в занесенную снегом ложбину, старший сержант Басилашвили и опытнейший сапер-разведчик Чаргейщвили вызвались отыскать вражеский броневой колпак, скрытый где-то в складках третьего кургана.
Немцы тщательно маскировали эти колпаки и пользовались ими только в самые напряженные моменты боя. Обнаружить их было очень трудно.
Три часа подряд ползали разведчики по скользким курганам, бродили по болотным кочкам и тропам. Устали. Зато счастье разведчика и теперь не изменило друзьям.
Прощупывая места предстоящего сражения, Басилашвили и Чаргейшвили перед третьим курганом внезапно подверглись пулеметному обстрелу.
Разведчики укрылись в воронке и стали наблюдать!
По глуховатому звуку выстрелов справа они догадывались, что немцы стреляли не с открытого места. Значит — недалеко опасное огневое гнездо. Скрытно они приблизились к нему так близко, что гарнизон броневого колпака, не разобравшись, что и как, открыл стрельбу и тем самым выдал себя.
По вспышкам огня Чаргейшвили и Басилашвили точно засекли местонахождение колпака и пошли обратно через болотный кустарник.
Пройдя немного, они вышли на широкую тропу.
Вдруг шагавший впереди Чаргейшвили услыхал под собой короткий, приглушенный звук. Он вздрогнул и настороженным чутьем сапера угадал, что наступил на мину. Сейчас эта мина выпрыгнет из земли и взорвется.
Чаргейшвили не растерялся, мигом отскочил и упал на землю, успев крикнуть: «Ложись!»
И в то же мгновенье увидел, как что-то стремительно вырвалось из-под снега.
Раздался оглушительный взрыв. Чаргейшвили сильно тряхнуло. Но и только. Даже не царапнуло.
Придя в себя, он услышал глубокий вздох, похожий на стон. Он понял: следовавший за ним Басилашвили ранен.
Быстро подполз к товарищу.
— Живой? — радостно спросил он, заметив, как раненый старался левой, здоровой рукой вскрыть перевязочный пакет.
— Что это? — вместо ответа переспросил Басилашвили.
— Минное поле!
Минное поле! И как на беду — на единственной дороге среди болот, по которой рота Какабадзе должна выйти во фланг третьего кургана.
Очевидно, наши саперы не доглядели это препятствие, не все проходы очистили.
— Вчера мы убрали все мины, — сказал Чаргейшвили, оглядывая кустарник, запорошенный снегом. И только сейчас заметил на снегу свежие следы, не наши следы. Видимо, немцы снова заглянули сюда и заложили мины.
— Вон и усики из-под снега торчат, — добавил он, до ставая свой пакет, чтобы помочь товарищу перевязать рану.
Пересилив боль, Басилашвили оперся на локоть и почти прокричал:
— С этим я сам справлюсь, а ты иди, нужно предупредить, чтобы прислали саперов.
Чаргейшвили взглянул на часы. Видно было, его что-то глубоко волновало. Артиллерийская подготовка вот-вот кончится. До начала атаки осталось совсем немного — каких-нибудь полчаса. За это время саперы никак не подоспеют. А роте Какабадзе обойти минное поле и трудно и опасно. Трудно потому, что полное бездорожье задержит обходное движение. Опасно потому, что утро выдалось ясное, без обычного тумана, и неприятель легко обнаружит маневр атакующей роты.
Было из-за чего волноваться.
Жалко, что Чаргейшвили не пошел в разведку с проводом. Имея телефон с собой, он сразу бы вызвал саперов. А сейчас, чтобы самому добраться до ложбины да привести оттуда людей, понадобится еще двадцать — двадцать пять минут, а может, и больше: обратно придется ползти в гору.
Двадцать — двадцать пять минут! Но ведь эти-то минуты и должны решить исход атаки. За это время немцы смогут восстановить боевой порядок, нарушенный артиллерийской подготовкой, — и тяжело тогда придется роте Какабадзе.
Малейшее промедление не только сорвет атаку, но и будет стоить нам лишней крови.
Все это ясно представилось Чаргейшвили. И тогда, в этот час испытания мужества, он решился на трудное дело.
— Нет, пойдешь ты, — сказал Чаргейшвили раненому товарищу. — Доберешься — объяснишь все, а я уж тут как-нибудь...
Чаргейшвили понимал, насколько ответственно и опасно было его решение, но он надеялся на себя, на свой опыт, сноровку, на все то, что ему дали двадцать месяцев войны. Не он ли в прошлом году под жестоким огнем за полтора часа вырвал жала у двух сотен фашистских мин?!
Правда, обстановка сейчас сложнее, но зато немец разбросал здесь мины наспех, многие даже простым глазом заметны.
Пули, словно осы, жужжали над ним, ложились совсем рядом, вздымая гривы песка и снега. Одна пуля задела миноискатель. Но Чаргейшвили даже не попытался распознать — шальная эта пуля или немецкие наблюдатели заметили его.
Не теряя времени, он спокойно делал свое дело. Он был захвачен только одной мыслью — успеть проложить дорогу атакующей роте, и от того, что успех этой атаки во многом зависел от него, он забыл, что ежесекундно рискует жизнью.
Сейчас он один находился в смертельном кругу. То полз, то, согнувшись, становился на колени, чтобы удобней было держать миноискатель. В мерное гудение наушников все чаще и чаще врывался такой знакомый резкий визг.
Да, мин было много. Он осторожно разгребал озябшими руками неглубокий снег, прикрепляя к длинной веревке черные, похожие на банку, мины. Над его головой со свистом проносились наши снаряды. Они разрывали курганы, громовыми раскатами сотрясали морозное утро.
Это было хорошо. В грохоте артиллерийской канонады едва ли немецкий наблюдатель угадает, что противник взрывает минное поле. А Чаргейшвили решил подрывать по нескольку мин сразу, чтобы успеть к сроку.
Ловкость каждого его движения, точность каждого взгляда были доведены до предела. Четыре ряда мин уже подорвал он, и четыре мощных раската затерялись в орудийном гуле. Изуродованная, почерневшая тропа дышала горячим дымом.
Дело ладилось.
Тем временем бойцы Какабадзе начали занимать исходное положение. Несколько перебежек — и рота, как было намечено, развернулась для броска перед третьим курганом, возле того места, где Чаргейшвили готовил ей дорогу.
Некоторые бойцы подползли настолько близко к соседним курганам, что чувствовали, как дрожит под ними промерзшая земля. Доверяя своим батарейцам, они лежали спокойно, неподвижно.
Но вот прокатились последние, самые оглушительные залпы, и затем разрывы стали уходить за курганы, в глубину немецкой обороны.
— Вперед! — крикнул Амиридзе.
Нарастающий шум атаки Чаргейшвили услыхал, когда ему оставалось подорвать последние мины.
Он заторопился. Прикрепил к веревке две мины, потянулся к третьей... Пуля ударила в ногу.
Он продолжал работать.
Вторая пуля раздробила локоть. Хотел двинуть рукой, но не вышло. И вдруг страшная ярость охватила его. Неужели в последнюю секунду все сорвется?
Он ясно слышал дружное, волнующее русское «ура».
Силы его были на исходе, и если одной рукой ему удалось зацепить еще две мины, то может только потому, что он слышал боевой клич товарищей, и в этом кличе черпал то, что помогало ему противиться смерти.
Вот уже все мины на ппивязи. Сейчас нужно доползти в укрытие и дернуть веревку. Скорее, а то стрелки ворвутся на тропу, и тогда минные осколки накроют своих.
Загребая здоровой рукой снег, цепляясь за кусты, Чаргейшвили протащил свое тело на несколько шагов, не тело — одну нескончаемую боль, и вдруг почувствовал: еще одно малейшее движение, короткое усилие — и он потеряет сознание. Не доползти уже до воронки...
...Он был из Гурии. До войны колхозник, мирный человек, Чаргейшвили как будто не выделялся ничем особенным. Среди друзей — скромный и задушевный, в работе — честный и исполнительный, в семье — заботливый и чуткий. Но именно эти простые душевные качества простого советского человека сделали его героем Отечественной войны. Он любил Родину нежной, сыновней любовью, которая всегда была и будет сильнее смерти.
Ему было двадцать восемь лет. И в решающую минуту схватки со смертельным врагом он понял, что все прожитые им годы были подготовкой к одному — сегодняшнему дню.
И он достойно встретил этот последний свой день.
Он дернул за веревку и взорвал мины вместе с собой.
Он был еще жив, когда его нашел старший лейтенант Абдула Цулукидзе.
Прошептал:
— Почему наши не стреляют?
Наши стреляли. Сражение разгоралось, но до ускользающего сознания Чаргейшвили уже не доходили шумы земли.
Красива и мужественна была его смерть, как песни и горы его родной Гурии.
Кровью своей проложил Чаргейшвили дорогу к немецким окопам, и его боевые товарищи стремительно ворвались на третий курган.
В короткой яростной атаке Арчил Зумбулидзе заколол трех гитлеровцев. Траншея, куда он спрыгнул, оказалась узкой. Ему трудно было действовать здесь штыком и прикладом. Тогда он выхватил маленький кинжал, который не раз выручал солдата в разведке, пустил его в ход. Пятнадцать фашистов истребили на вершине кургана аджарец богатырь Абдула Цулукидзе и двое его друзей.
Немцы были опрокинуты.
В полдень, получив подкрепление, гитлеровцы пытались вернуть курганы.
Капитан Амиридзе был болен. Начиналось воспаление легких. Но, не обращая внимания на недуг, он обошел окопы своих солдат, сам указал боевые места каждому пулемету, каждому противотанковому ружью. И только закончив обход, почувствовал, что силы оставляют его.
Абдула Цулукидзе тут же разгреб для него заваленный окопчик, закутал командира в бурку и уложил.
Было тихо, и Амиридзе казалось, что он отлежится здесь. Но при первых же выстрелах сердце его забилось знакомой тревогой. И она-то заставила его подняться на ноги.
Старый офицер вспомнил величавую простоту смерти Чаргейшвили, смерти, необходимой для победы, для жизни других.
И он отдал команду: «Держать курганы!» И слова команды пронеслись по цепи, от бойца к бойцу.
Схватка была жаркая.
Пять пуль, одна за другой, пронзили тело капитана Амиридзе. Он потерял сознание. Его положили на бурку и вынесли из боя.
Очнулся он в дороге.
— Как дела? — спросил он сопровождавшего связного.
— Всюду отбили. Только на левом фланге потеснили роту Какабадзе, Танки прорвались туда — захватили Курган.
— Какой?
— Пятый.
— Несите меня обратно.
И столько силы и решимости было в полуприказе, полупросьбе тяжело раненного командира, что санитары не посмели не выполнить его желания.
Капитан Амиридзе вернулся к своим солдатам, чтобы командирским словом, своим присутствием помочь им удержать победу.
И он помог им.
Он умер на пятом кургане — на том кургане, который еще полчаса назад бороздили гусеницы немецких танков.