Гвардейские высоты
1
Итак, мы в Геленджике. Жизнь подчинена войне. Геленджик стал городом прифронтовым и наполнен моряками. Морской китель, темная фланелевка, бескозырка и тельняшка под пехотной гимнастеркой — здесь на каждом шагу. Матросы мелких кораблей, транспортов, артиллеристы, летчики, пехотинцы — все черноморцы. В самом городе в те дни почти не было движения. Прифронтовье как бы всосано ущельями, лесами, береговыми высотами. Пройти в окрестностях без «секретного слова» ночью, а днем без провожатого — невозможно. Везде возникают матросы с автоматами и сурово-требовательный оклик: «Кто идет?»
Город пережил тяжелые дни. Налеты, пожары, разрывы бомб и снарядов — позади. Сейчас город живет спокойной жизнью. Впереди и в глубине чувствовались силы, пришедшие сюда для решительного удара. Враг, занявший пути туда, куда направлены все мысли моряков, к Севастополю, должен быть уничтожен...
2
Ночевали в подземном кубрике батареи капитана Челлака. Ночью батарея вела огонь. Бетонированная коробка кубрика, влитая в землю, подрагивала. Тусклый свет электрической лампочки освещал деревянные нары. Артиллеристов не было, они находились либо возле орудий, либо отдыхали наверху, в кустах, вытащив туда матрацы и подушки.
Утром мы узнали, что сами батарейцы не любят находиться под землей. Кубрик обычно предлагается гостям во избежание всяких недоразумений — ведь сюда долетают снаряды, не говоря о самолетах.
Тянет на воздух, неприятно находиться под землей. Мы знакомимся с командиром гвардейского дивизиона майором Матушенко.
Мы слышали о нем как о герое Севастополя, и поэтому приятно, что образ, сложившийся в нашем воображении, недалек от оригинала: образованный офицер, постоянно ровный в обращении с людьми, тактичный. Конечно, в этих качествах его наряду со способностями артиллерийского командира мы детальней разобрались потом, после более близкого с ним знакомства.
— Мне передали, что вы хотели съездить к Зубкову? — спросил Матушенко.
— Да. Нам хотелось попасть на самую крайнюю батарею фронта. На севере крайней батареей командует Поночевиый, здесь Зубков.
— Интересно, Зубков и Поночевный, товарищи по артиллерийскому училищу, одного выпуска, переписываются между собой и... соревнуются. Не менее интересны другие мои командиры батарей: Челлак, Белохвостое, Давиденко. Выберите время, познакомьтесь и с ними. Хорошие офицеры.
Мы вышли во двор. Матушенко посмотрел вверх. По небу ровной синевы, каким обычно бывает южное небо этих широт, плыли облачка.
— Разбойничье небо сегодня, — сказал Матушенко.
— Что это значит?
— «Мессершмиттам» удобно играть в прятки. — Вы хотите отменить нашу поездку?
— Нет. Мною отдано приказание приготовить вам машину. Имейте в виду, сегодня ночью мы обстреливали противника. А «мессершмиттов» прогонят наши «яки».
Мы поехали по шоссе, серой змейкой бегущему между низкорослыми деревьями и высотками к Кабардинке. Автомобилей мало. Грузопоток к фронту течет только ночью. Сейчас в лесах стояли грузовики, прикрытые ветвями, и возле них спали прямо на траве уставшие за ночь водители.
Вот поворот шоссе — и мы видим Новороссийск. Белые дома, рассыпанные по взгорьям, здания неправильной формы, руины. Враг бьет по Малой земле. Легендарная Малая земля, или, как здесь ее называют, «Земля Цезаря», открылась нашим глазам. Гора Колдун, синяя и мохнатая, замыкающая северные берега Цемесской бухты, желтые поля, покрытые дымками разрывов, квадратные точки домиков Станички, кладбище, радиостанция, обрывы у горы Колдун и возле них силуэты нескольких кораблей, полузатонувших у берега. Вначале мы решили, что это малые наши корабли привезли снаряды для «малоземельцев», но водитель сказал нам, что снабжение «Земли Цезаря» проходит исключительно ночью: «днем не суйся».
Проскочили основательно разрушенную Кабардинку, курортное село, расположенное на берегу песчаной бухты. Кабардинка разрушена с воздуха и артиллерийской стрельбой. В этом первом селе, лежавшем на пути от Новороссийска к Туапсе, нет ни одного жителя. Мальчишка, встреченный нами, приходил сюда на огороды, «может, чего есть». В мешке у мальчика оказались два рыжих огурца и несколько кустов фасоли, выдернутые с корнем. Вот все, что он нашел в заброшенной Кабардинке.
— Обстреливают, — сказал водитель.
Снаряды разорвались на южной окраине села, позади нас. Черные столбы дыма и земли поднялись и упали.
По шоссе бьет. Вот три снаряда положил.
Деревья, будто рассеченные молнией. Воронки давнишние и свежие. Снаряды попадали в шоссе, на асфальте видны латки, присыпанные щебенкой.
— Стоп, машина, кочегар лопнул, — сказал водитель, останавливая машину за мостиком, на выходе из ущелья. — Дальше нельзя. Только пешком и то с опаской.
Дальше все проходило на виду у противника. Нас прикрывает от врага сухая бурая гряда, где расположена батарея Зубкова. Деревья раздавлены или вырваны силой взрыва. Некогда густая растительность покрывала эти склоны, и тропинки прорубали топорами. Кустарник сожжен, земля рассечена.
В воронках мы видим собак. Необычная картина поразила нас. Вот одна собака смотрит на нас, приподнимается на лапы и ползет к нам «по-пластунски» между вывороченными камнями, осколками бомб и длинными жестянками, похожими на солдатские умывальники. Собака извивалась своим желтым с черным отливом туловищем.
— У нас больше сотни их было, — сказал лейтенант, подошедший с батареи, — бежали к нам из Новороссийска, когда город горел и туда вступал враг. Бежали собаки и кошки. Ну, здесь харча было много, оставались, привыкали. Ждут, пока снова возьмут город. Животные, а понимают. Как начнем ночью палить, становятся на брустверы воронок, поворачивают головы к городу и каждый снаряд сопровождают воем. Вначале вой неприятен был, а потом привыкли.
Я бросил собаке кусочек хлеба. Она обнюхала его и не притронулась. Она смотрела на нас, и в ее взгляде была большая, непостижимая тоска.
Батарея капитана Зубкова — первая на пути германского движения по Черноморскому побережью. Здесь стали насмерть моряки-артиллеристы. Смотришь с благоговейным уважением на этих молодых людей, совершивших великий подвиг во имя Родины. Они здороваются с нами, смотрят с любопытством, охотно вступают в разговоры, хвалятся портсигарами, сделанными своими руками. Портсигары изготовлены из головок неприятельских снарядов, из стеклолита и крыльев сбитых вражеских бомбардировщиков. Артиллеристы живут на этих высотах безвыездно, и у них сложился свой мир. У них разнесло подземные кубрики из бетона, и теперь они живут в кубриках, высеченных ими в горе. Водой они пользуются из водопровода, шедшего к Новороссийску, но теперь ими перехваченного. В «мертвом пространстве», с южной стороны высот, у них разведены огороды, куда землю сносили в мешках. У них свое кладбище, под горой, у моря, где они хоронят убитых своих товарищей. Кладбище огорожено тесом и проволокой.
— Мне оно напоминает кладбище капитана Немо, — печально сказал один из краснофлотцев. — Недавно я прочитал «Таинственный остров» Жюль Верна. Помните, как хоронил капитан Немо своих друзей? Наша сопка мне напоминает «Наутилус». Вот здесь лежит старшина Борисенко, хороший был парень, с Кубани. Мы даже не могли дать по нем салют, так как все время вели бой. С ним вместе погиб астраханец, мой товарищ, Ладанов. А это могила врача Стрельникова, краснофлотца Каленова, командира орудия Зинченко. Только в честь Зинченко могли дать салют, выбрали время.
Нас встретил невдалеке от орудийного дворика, на площадке между двумя обкусанными дубами, сам командир батареи Зубков. Это молодой человек среднего роста, худенький и остролицый, с плотно подобранными губами и строгим взглядом прихмуренных глаз. Я видел на его лице следы перенесенного, какую-то преждевременную большую человеческую зрелость. Зубков почти не смеется. Изредка он улыбается, но сейчас же тушит свою улыбку.
— Вы всегда были таким, Андрей Эммануилович? Зубков сразу понял меня и серьезно ответил:
— Мне кажется, я немного одичал здесь.
— Много по вашей батарее выпустили снарядов?
— Пять тысяч авиабомб и семь тысяч снарядов приняли люди моей батареи.
— Кто до вас командовал здесь?
— Никто. Пятнадцатого июля сорок первого года, за четыре дня до моего прибытия сюда, на эту сопку, тогда покрытую густым лесом, пришла одинокая автомашина с инженером Кокиным и командиром огневого взвода лейтенантом Полушиным. Они, так я считаю, заложили батарею. Девятнадцатого прибыл я.
— Вы сами строили батарею?
— Вместе со своими людьми. Нам было дано немногим больше десяти дней. За это время мы должны были подготовить все. Здесь, как вы видите, очень скалистый грунт. Нужно было вырыть котлованы под основания орудий, залить бетоном, вырыть котлованы под дальномер, под кубрики, погреба, убежища, хозяйственные помещения. На стройке объявились свои каменщики, бетонщики, печники. Лодырей почти не было. На площадке играл патефон. Я не могу сейчас забыть этой странной детали. К рассвету первого августа бетон заполнил орудийные котлованы доверху и застыл. И тут же из Новороссийска на специальных металлических тележках привезли пушки. Их очень трудно было поднять сюда. Подняли. Помог своим советом и опытом полковник Семенов, руководивший установкой орудий. Восьмого августа мы провели отстрел, и наша батарея начала свое существование.
Орудия хорошо замаскированы. Сухие деревья, маскировочные сети и камуфляж. Пушки выкрашены во флотскую шаровую краску, что в сочетании света и теней делает их трудноразличимыми для противника. Мы после видели кочующие пушки батареи Белохвостова. Обнаруженные противником орудия приходилось переносить с места на место; это трудно, так как надо было вновь отрывать котлованы, заливать бетонные основания и перетаскивать тяжелые, корабельные орудия на новые места. Зубков оставил свою батарею такой, какой она была во время героического решения личного состава «стоять насмерть».
3
Гитлеровцы продвигались к Новороссийску с двух направлений: от Анапы и из глубины материка, из-за гор, через станицы Шапсугскую — Абинскую. Части нашей армии отходили через Новороссийск на Кабардинку — Геленджик. Дорога, проходившая мимо сопок батареи Зуб-кова, кипела и днем и ночью: люди, повозки, машины, пушки, беженцы. Гитлеровские летчики бомбили дорогу, обстреливали из авиапушек и пулеметов...
Батарея Зубкова оставалась на месте, вкопанная в землю, с орудиями, наглухо закрепленными в скалах. Приказа отходить не было, Зубков связался с командованием и получил приказ: «Стоять».
Он собрал личный состав батареи. Выстроились подтянутые здоровые, молодые люди. Зубков объявил приказ. Люди стояли перед ним, залитые солнцем, неподвижные, как будто отлитые из бронзы.
— Мы должны повторить славу Севастополя, — сказал Зубков. — Береговая артиллерия Севастополя показала нам, как надо встречать врага. Мы должны задержать врага и не пустить его на южные базы Черноморского флота. Остановим врага или погибнем!
Моряки разошлись по орудиям и приготовились к бою. Были отрыты запасные щели, рассредоточены продовольствие, снаряды, горючее. Моряки по старой матросской традиции помылись в бане, надели чистое белье.
Офицерам пришлось отработать стрельбы по наземным целям, так как артиллерия их батареи была приспособлена для стрельбы по морским целям. Подготовили артиллерийские и огневые планшеты, новые азимутные круги, таблицы. Боевая рубка комбата была приспособлена теперь к ведению стрельб на триста шестьдесят градусов.
Людям батареи впервые предстояло встретиться с противником. В подземном салоне собрались офицеры. Ночью спускались к морю, купались. Все написали письма родным и друзьям и отдали их последнему почтальону, заезжавшему к ним на мотоцикле. Был выслан новый корректировочный пост. Зубков поцеловал на прощанье лейтенанта Ходасевича, пошедшего с радиостанцией в горы, в сторону Шапсугской.
Офицеры проводили своего товарища, он скрылся в лесу. Пять дней Ходасевич не подавал о себе никаких вестей. Коротковолновая рация в горах не действовала. Через пять дней была получена записка Ходасевича, доставленная связным краснофлотцем: «Гора, предназначенная для нас, труднодоступна. Густой лес на вершине ее мешает наблюдательному пункту. Слева бьет вражеская артиллерия, в воздухе бой...»
К Ходасевичу был направлен помощник командира батареи лейтенант Гордеев. Зубков дал ему задание перевести корпост на гору Свинцовую. На половине пути между Ходасевичем и батареей поставили промежуточную рацию. Но связи опять не было. Батарея «ничего не видела в сторону материка». Где-то за горами, лохматыми от леса, подходил враг, атакуя горные кубанские станицы.
В это время наблюдатели с трудом устанавливали связь под ударами с воздуха, под стрельбой автоматчиков горноальпийской дивизии, просочившихся в леса. Противник вступил в Неберджаевскую. Прорыв от этой станицы угрожал нашим тылам на линии Геленджик — Туапсе. Связь снова была потеряна, и Зубков, включившись в линию ПВО, открыл огонь по Неберджаевской. Первые снаряды полетели через горы, точно накрывая автоколонны моторизованной пехоты врага. Противник остановился, движение расстроилось. Ему показалось, что к берегам подошли наши крупные корабли. Наземные части Красной Армии, поддержанные береговой артиллерией, могли закрепиться и встретить врага. От командира дивизии впервые пришла благодарность артиллеристам Зубкова. Моряки обнимали друг друга, поздравляли. В боевом журнале было записано: «Двадцать второго августа батарея открыла огонь по Неберджаевской. Смята автоколонна врага, остановлена. Начат первый день боевых действий батареи в этой войне. Ликовали!»
Двадцать девятого августа были прорваны Волчьи ворота — проход к Новороссийску был открыт. По всей Цемесской долине поднимались дым и пыль. Уничтожались строения, деревья, виноградники.
На Геленджикском шоссе из артиллеристов керченских и азовских береговых батарей был сформирован батальон морской пехоты под командованием капитана Голованева.
Зубков вел по противнику непрерывный огонь, и под его прикрытием батальон Голованева выбил врага из цементных заводов, электростанции, вокзала. Злые, с криком «Полундра!» моряки гнали врага. Но в Волчьи ворота на машинах вливались свежие части противника.
На пути фашистских войск стояла батарея Зубкова в цепи таких же батарей, также оставшихся стоять насмерть. Гитлеровцы могли пройти, только сломив сопротивление береговой артиллерии. И вот начался неравный поединок.
Над высотами пролетели самолеты врага и сбросили листовки: «Сопротивление бесполезно. Германское командование во избежание лишнего кровопролития предлагает прекратить бесцельное сопротивление».
— Стоять до последнего! — поклялись моряки.
И с того времени сталь орудий почти не остывала. Нащупав батарею, противник обрушился на нее. Зубков не прекращал стрельбы. Он засекал расположение вражеских батарей и накрывал их. Тяжелые корабельные снаряды летели на врага. Люди сражались круглые сутки. Опухли веки, почернели обожженные лица, тяжелым слоем лежали гарь и пыль на одежде. Лес горел, и люди задыхались в дыму. С четвертого сентября налетали первые пикирующие бомбардировщики, которые уже не прекращали своих атак. В первый день налета, встреченного зенитным и пулеметным огнем, в районе батареи упало девятнадцать бомб, из них только шесть попало в расположение батареи, остальные упали в море.
Зубков появился из боевой рубки и увидел черный густой дым, застлавший небо. Горел не только лес, горели база прикрытия химзавода, склад бензина, грузовик. Люди четвертого орудия тушили пожар. Санитары принесли двух убитых и трех раненых. Тогда было открыто «кладбище капитана Немо». А потом налеты продолжались все время, и все время не прекращала стрельбы батарея. Два раза меняли стволы, так как они срабатывались и не могли давать нужной точности.
Противник сбросил листовки, теперь уже зная, кто остановил их движение: «Командиру батареи капитану Зубкову Андрею Эммануиловичу. Если вы прекратите огонь, мы также оставим вас в покое...» Зубков ответил на листовку огнем.
Враг был задержан под Новороссийском и дальше цементных заводов не продвинулся, не дойдя нескольких километров до высот, где стояли артиллеристы капитана Зубкова. Дивизион, которым командовал Матушенко, получил звание гвардейского. «Гвардейскими высотами» назвали войска фронта ряд приморских холмов южнее Новороссийска, где стояла насмерть артиллерийская гвардия Черного моря.
Сражение превратилось теперь в строго размеренную работу, к которой привыкли люди. Люди вошли в войну, стали гвардейцами, и молодые полки, проходя по шоссе к фронту, кричали морякам:
— Привет гвардейцам-ветеранам!
Изменился вид горы. Лес был выворочен и сожжен, земля вспахана. Голые камни и ямы. Батарея весь день просматривалась врагом. Хождение днем было прекращено. Одиночки могли ходить только с разрешения командира скрытыми ходами. Ночами подносили боезапасы, эвакуировали раненых, хоронили убитых, чистили орудия и маскировали их, так как маскировка за день сгорала. Обедали в девять часов вечера, завтракали до рассвета, а ужинали днем, в перерывах между стрельбами и налетами, но только в том случае, если позволяла обстановка.
Так было на крайней точке нашего фронта в августе тысяча девятьсот сорок второго года.
4
Самым крайним нашим орудием советско-германского фронта командовал «третью службу служивший» младший сержант Сергей Александрович Бабельченко; когда-то он был начальником пожарной команды в Таганроге.
— В нашем расчете не было убито ни одного человека, — сказал Бабельченко.
— Были попадания в ваше орудие?
— Без этого нельзя. Снаряду не закажешь, куда ему падать. Мы приняли несколько прямых попаданий восьмидюймовых. Обломило нишу и бруствер, когда снаряд моментального действия попал в дворик. Орудие не пострадало, и мимо нас пронесло.
— А почему вам так повезло? Принимали какие-либо меры?
— Такое уж наше счастье... Чтобы дома не журились.
— Можно познакомиться с прислугой орудия? Нас окружили моряки.
— Вот это замковый, — сказал Бабельченко, указывая на высокого парня с длинной и жилистой шеей, с насмешливыми глазами. — Умрихин Вениамин, гвардии старший краснофлотец.
— Кем вы работали до войны, товарищ Умрихин?
— Рабочим на Мариупольском рыбзаводе. На флоте с начала войны, с первого дня.
Комендор Воеводин Иван Иванович, шофер из Керчи; левый наводчик комендор Политов Аркадий Федорович, слесарь в Сталинградском затоне; установщик прицела Рябыкин Егор Афанасьевич, матрос действительной службы, работал кочегаром в Макеевке; установщик целика Евсеенко Николай Иванович, из Борисоглебска, комбайнер машинно-тракторной станции, на флоте с начала войны. Это все здоровые люди, примерно тридцатилетнего возраста, деловитые и исполнительные, какими качествами всегда отличались русские матросы. Бабельченко, подошедший с нами к наблюдательному пункту, хвалил своих подчиненных со скупой сдержанностью, так как особо хвалить и не нужно: «работа проходила на виду».
— У меня еще трое краснофлотцев. Вы их не видели. Они отдыхают: Дергачев, бывший прокатчик на блюминге с завода «Красный Октябрь» из Сталинграда; Заплутахин, астраханец, ходил на катерах, сейчас патронный, и Степан Хищенко, тоже астраханец, тоже катерник. Этот уже девятый год на флоте. Хорошие краснофлотцы. Краснеть не приходится за них...
Наблюдательный пункт был оборудован стереотрубой, телефонным аппаратом и гонгом. Дежурный краснофлотец смотрел в бинокль. Он медленно обводил море, вспененное барашками, «Землю Цезаря», Новороссийск, над которым неслись пыльные бури, поднятые ветрами Лысой горы.
Пыльное облако накрыло элеватор, холодильник и пошло к Станичке, где тонко прочертились косые линии траншей, опускавшиеся до самого моря. Пустынный порт, обломанный маяк, мачты затонувшего корабля и провалы окон.
— Вон видите узкий мысок у города? Это мыс Любви. Там стояла у врага минометная тяжелая батарея, стрелявшая по Малой земле. Вчера мы открывали огонь по мысу Любви, — сказал поднявшийся к нам Зубков.
— Что же с батареей?
— Замолчала.
— Уничтожили?
— Может быть, успели перенести. Но больше не стреляла.
Зубков стоял рядом с нами, молодой, остролицый, неулыбчивый, с плотно сжатыми губами и строгим при-хмуром бровей. Это человек, ставший на побережье почти легендарной фигурой. Я рисовал его себе высоким, крутогрудым, озорным. Германское командование давало за него на двадцать тысяч рублей товаров и засылало десанты к его батарее.
...Настала ночь. Теперь уже разгоравшееся артиллерийское сражение представляло иную картину, чем днем. Вспышки огней, искристые трассы снарядов, фейерверки разноцветных ракет и шумы пулеметной стрельбы, принесенной гулкой волной от берегов Малой земли.
У орудий зашевелились моряки гвардии капитана Зубкова. При свете луны, как кинжалы, поблескивали стаканы снарядов. С чавканьем закрывались затворы, и пушки простой системой шестеренок вывинчивали вверх свои хоботы.
Зубков негромко приказал: «Огонь!» Короткие заревые вспышки мгновенно бросили яркие пятна на камни.
5
Мы прибыли на командный пункт дивизиона с наступлением сумерек. Дорога, проложенная в горном лесу, привела нас на вершину сопки. Электрический фонарик пробежал по серым плитам известняка. Ступеньки вели вниз мимо этих плит, впаянных в гору. Обычный блиндаж с тесовыми стенами и бревенчатым потолком, с неизменной кроватью для отдыха сменного вахтенного офицера, стол, на котором горел светильник, сделанный из гильзы зенитного снаряда со сплющенным верхом, телефоны, оружие.
Матушенко встретили, встав с табуретов и «вытянувшись в струнку», мрачный человек с квадратным лицом — начальник штаба и вахтенная девушка с золотистыми волосами.
Матушенко разрешительно махнул рукой, и те сели. Каждый снова принялся за свое дело. Начальник штаба что-то чертил на листе бумаги, девушка перезванивалась по телефону с «Краснодаром», «Орлом», «Ростовом». В ответ на мой вопрос «Неужели добились связи с «Краснодаром»? Матушенко улыбнулся.
— Это батареи. Я тоже был «Орлом», «Бураном», «Жарой». — Обратился к вахтенной: — Ну, будем сегодня воевать с катерами?
Два дня тому назад проходил морской бой наших торпедных катеров с катерами противника, и береговые батареи поддерживали наших «торпедчиков».
— Нет, — ответила девушка со вздохом, — как я дежурю, товарищ гвардии майор, так ничего нет. Не везет. А те три торпедных катера, что мы не дотопили, наши «илы» угадали, где-то у Озерейки.
— А ты откуда знаешь?
— Откуда?.. — Девушка поглаживала телефон и, склонив голову набок, лукаво улыбалась.
— Понятно, Валя. Нельзя девушкам доверять телефон. Сейчас заведут знакомства. Что с ними сделаешь!..
Матушенко подвинулся к начальнику штаба, и, склонившись над столом, они минут десять что-то обсуждали, чертили, тихо разговаривали. Потом мы поднялись на командный пункт, так замаскированный, что вряд ли его могли обнаружить даже свои. Но обзор с КП открывался превосходный.
Собирался дождь, и луна ныряла в облаках, низко опускавшихся к горам. На Мысхако были видны блестки разрывов зенитных снарядов. Противник обстреливал наши «эм-бэ-эры», ходившие над их порядками. Гудели самолеты. На задание выходили дальние бомберы с потушенными огнями. Артиллерия противника обстреливала Кабардинку и батарею Давиденко. Просветы в облаках все больше и больше затягивались. Упали тяжелые капли дождя, задул ветер. Наверху становилось свежо в одних кителях. Мы опустились в боевую рубку, а потом в блиндаж командного пункта.
Вахтенная девушка уже не улыбалась. На лбу сбежались морщинки, на лице — озабоченность.
— «Грозный»! «Грозный»! — звала она. — «Грозный»!
— Что с «Грозным», Валя?
— Порвали связь. Вышла линия. «Грозный» обстреливают, товарищ гвардии майор.
— Дайте радиорубку. — Матушенко спокойно присел к телефону. — Кто на вахте? Вера? Вера, с «Грозным» нет телефонной связи. Свяжись по радио, доложишь мне.
— Сто снарядов положили на «Грозный», товарищ гвардии майор. Все время была связь, потом не стало.
— Так всегда, Валя. Сначала бывает связь, потом ее не бывает, потом выйдут под огнем связисты, и на линии опять будет порядок.
Матушенко называл девушек, работавших у него, по именам. Он снисходительно наблюдал прилежность и исполнительность девушек, попавших на службу в береговую артиллерию.
Слышны отдаленные разрывы, потом чиркание грубых подошв по плитам ступенек. В блиндаж вошел дежурный лейтенант.
— Какая погода? — спросил Матушенко.
— Дождь перестает, товарищ гвардии майор. Сыро, ветер. По Давиденке бьют.
— Связисты ушли давно?
— Сейчас же, как приказали, товарищ гвардии майор.
Заколыхалась занавеска. Вошла девушка в синем берете. Она взяла «под козырек».
— Товарищ гвардии майор, разрешите стать на вахту?
— Разрешаю.
Валя тихо сказала новой вахтенной:
— С «Грозным» нет связи. — Обратилась к Матушенко: — Товарищ гвардии майор, разрешите смениться?
Получив разрешение, ушла в кубрик, который недалеко, под землей, куда ведет ход, пробитый в скалах.
Вахтенная села к столу, оправила волосы, посмотрела на усталое и бледное лицо Матушенко.
— Товарищ гвардии майор, идите спать. Вам там постелили. Кто? — спросила она, снимая трубку. — «Краснодар»? Хорошо.
— Что? — спросил Матушенко.
— Проверка.
Выстрелы глухо трясли землю. Вахтенная продолжала вызывать «Грозный», и наконец «Грозный» ответил. Радость разлилась по лицу девушки. Матушенко говорил с командиром батареи, с «Грозным».
— Потерь нет. Там очень хорошие ребята у Дави-денки.
— Расскажите о ваших севастопольских делах, Михаил Владимирович, — прошу я.
Мигающий свет светильника дрожит в блиндаже. Матушенко присел к столу. Я вижу оттененное тусклым светом бледное лицо его, глубокие морщины у губ, седину. Ему очень трудно пришлось в Севастополе. Хотелось послушать лично от него рассказ о пережитом.
— Все прошло. Интересно ли?
— Конечно, интересно. Если вы только не очень устали.
— ...Наши войска от Симферополя подходили к нам через Ялту, а враг от Евпатории. Вы были у Зубкова, он, очевидно, вам рассказал о своей батарее. У нас почти сходные истории, только ему пришлось принимать врага под Новороссийском, а мне под Севастополем. Постараюсь вспомнить и рассказать в кратких чертах, что произошло тогда, во время моего первого боевого крещения.
Третьего ноября я, будучи командиром десятой батареи, сидел в рубке и играл в шахматы по телефону с Александером, командиром одной из батарей береговой артиллерии. Дежурный сигнальщик доложил мне примерно на середине партии: «К Каче подходит крупная войсковая колонна». Я перевел батарею на готовность номер один и позвонил командиру дивизии. Он не знал, что за колонна. Выйдя на наблюдательный пункт, я прильнул к стереотрубе и увидел пехоту и танки. Соединился опять с комдивом. «Считаю, противник».
В стереотрубу я теперь ясно видел колонну врага. Впереди ехали кавалеристы во главе с офицером на белом коне. Представьте себе мое волнение — неопытного еще человека, впервые увидевшего перед собой организованную силу гитлеровской армии. Против них я имел четыре орудия. Орудия стояли в тридцати четырех метрах друг от друга и были повернуты к морю.
Третьего ноября в пятнадцать ноль-ноль мною были произведены первые выстрелы на непосредственных подступах к самому городу; за день перед этим по Бахчисараю стреляла батарея, которой командовал Александер.
Первый восьмидюймовый снаряд в колонну не попал, второй же лег в самую гущу. Проведя таким образом пристрелку, я дал несколько четырехорудийных залпов. Меня поразило одно: колонна не расстроилась. Несмотря на огонь, колонна продолжала двигаться в порядке. Как будто я палил по призракам. Тогда я понял значение психических атак. У меня, впервые вступившего в бой с противником, это вызвало недоумение. Я собрал всю свою волю и продолжал огонь. Стереотруба убеждала меня, что колонна редеет, горят танки и повозки. Я стрелял. Снаряды летели к врагу, и, наконец, противник побежал. Я больше не видел вороных коней кавалерии и офицера на белой лошади. Мне казалось, что я стрелял не больше десяти минут, но когда, опустившись в рубку, я взял журнал боевых действий и посмотрел на часы, не поверил своим глазам: было ровно девятнадцать часов. Батарея вела бой непрерывно четыре часа. Мне отовсюду звонили, поздравляли. Я еще не знал, что, собственно говоря, сделано нами. «Этим боем славная десятая батарея преградила доступ к Севастополю, — сказал потом генерал Петров, — немцы вынуждены были переброситься на другой фланг, что отняло время. Но там их встретили артиллеристы Дропушко и артиллеристы Александера».
Разведка, высланная ночью на поле боя, нашла пятьсот убитых, двадцать пять уничтоженных танков, пятнадцать автомашин, сорок повозок, четыре тягача с пушками. На следующий день нас, как говорится, носили на руках. Приходили пехотинцы с подарками, просили: «Покажите нам этих артиллеристов». К вечеру мы могли продолжать с Александером нашу партию в шахматы, которая часто прерывалась воспоминаниями о первом бое.
Дальше известно: бои и бои. Из солдатских будней память вырывает наиболее яркие картины. Пятнадцатого декабря в порядке выполнения плана подготовки к наступлению противник обрушил на батарею сумасшедший огонь. Мы вынуждены были отвечать, не считаясь ни с чем. В этот день у меня было ранено двадцать четыре человека, пятеро убито, и среди них — комиссар Черноусое и командир орудия, киевлянин, мой земляк, Сергей Даньков. Снаряд, угодивший в пушку, отбросил его взрывом. Даньков, умирающий, с восхищением наблюдал, как Васильченко выпрыгнул из укрытия и вместе с одним комендором тушил воспламенившиеся заряды и маскировку. Когда Васильченко упал без чувств, Даньков приподнялся на локтях, спросил: «Пушку спасли?» — «Спасли». — «Спасибо Васильченко скажите», — произнес он и умер. Я с чувством большой благодарности вспоминаю этого героя. Пусть не потеряется его имя.
Тогда мы похоронили Черноусова и Данькова так, чтобы не могли отрыть их тела и надругаться над ними враги, и положили на том месте бутылку с запиской. Вернемся в Севастополь, почтим их могилы.
В ночь с девятнадцатого на двадцатое декабря, — продолжал Матушенко, — враг прорвал наши укрепления на северном участке восьмой бригады морской пехоты полковника Ельшанского. Мне пришлось собрать сто пятьдесят своих батарейцев и пойти на помощь пехоте. На батарее я оставил только один расчет. Как будут вести себя бойцы в пехоте — вот что беспокоило меня. Одно дело стрелять из орудий, другое — когда придется столкнуться лицом к лицу с противником, когда придется ударить в штыки!
Я пошел с бойцами, чтобы поддержать их дух, чтобы никто не мог сказать, что командир их не с ними в такое тяжелое время. Для меня самого пехотный бой тоже был новостью. Мне приказали выбить врага с двух сопок, захваченных им. Я собрал бойцов в лощинке и сказал им несколько слов о том, что мы не должны осрамить доброго имени моряков-артиллеристов. Ребята надвинули на лоб бескозырки и пошли в атаку. Мы взяли две сопки. У нас были потери, в том бою и я был ранен.
Последний штурм Севастополя застал меня на Северной стороне. Необходимо было точное взаимодействие всех видов огня, чтобы погасить штурмовые удары. Тогда мне пришлось по собственному почину обратиться ко всем батареям: «Я старший начальник на рейде. Слушай мою команду». Я сам присвоил себе флагманские функции, объединив всю артиллерию Северной стороны.
Мы продолжали сражаться, и ко мне обращались по вопросам и боепитания, и продовольствия, и эвакуации раненых. Так люди подчинились одной воле во имя общего, дела. Тогда-то меня кто-то назвал «флагарем Северной стороны».
В июньские дни сорок второго года мы почти не спали двадцать пять суток. Мы все жили словно в каком-то бреду. Батарея подвергалась концентированным атакам самолетов и артогня. Однажды на батарею было сто шестьдесят пять налетов в течение тридцати пяти минут. Вы можете представить этот ад! Но батарея вставала, как феникс из пепла, и севастопольцы с восхищением смотрели на нас, так же как и мы на них. Потом пришли скорбные дни — гибель моей батареи, эпический подвиг батареи Александера, взорвавшей себя вместе с атаковавшими ее гитлеровцами, и отход на Большую землю. Я прибыл сюда морем.
На этом участке фронта я принял дивизион в августе, еще не оправившись как следует от ран и севастопольских потрясений, и вам известна дальнейшая история борьбы за Кавказ и побережье. Этот дивизион Большой земли тоже получил гвардейское знамя. Дух Севастополя снова воскрес. Жизнь и борьба продолжаются.
Матушенко ушел отдыхать в кубрик. Я остался на кровати дежурного здесь же, в блиндаже. Утром по-прежнему чадил неугасимый светильник. Невдалеке от меня сидела вчерашняя вахтенная Валя и вышивала. Склонившись у коптилки, она быстро работала иглой.
— Он еще не проснулся? — спросила она вошедшего дежурного лейтенанта.
— Нет.
— Надо успеть, а то он уедет...
Я встал и подошел к девушке. На коленях ее лежала наволочка для маленькой думки и узорная надпись на ней: «Спокойной ночи, гвардии майор Михаил Владимирович...»
6
Погреба набивались снарядами. Связисты лихорадочно перещупывали в ладонях проволоку, что протянулась между батареями дивизиона и соседями. От Матушенко выходили командиры десантных штурмовых отрядов, которых он должен был обеспечить «огневой каймой».
Уже облетели птички цветов мимозы и закрайки дубовых листьев пожелтели, срезывались последние кисти винограда. Волны катились оттуда, от крымских берегов, и шумели в камнях, и морские птицы тревожно махали своими острыми и беспокойными крыльями.
Черное море! Драгоценный берег светлой советской земли! Я вижу здесь, рядом с суровым помором, степняков. Я слышу тоскливые песни кочевников и густые напевы сибирских стрелков и медленное чирканье обкусанных карандашей по клочкам бумажек, положенных на шанцевые лопатки. Этих людей можно справедливо назвать рыцарями без страха и упрека.
Гвардейские высоты повернули стволы орудий туда, где должна решиться судьба генеральной атаки. Мату-шенко поднялся в боевую рубку. Зубков прошел по ступенькам из подземелья наверх. Город молчал, притихло и ощетинилось все вокруг.
— Огонь!
Озарились высоты, и, разрывая густую южную темь, вперед понеслись снаряды. Казалось, горы зашатались и двинулись вперед, тоже на штурм города...