Небо Севастополя
Настоящая доброта
Радость жизни долго не уходила из Севастополя. Откуда взялись цветы — не знаю. Но в один из весенних дней, незадолго до третьего штурма города, неожиданно открылся цветочный магазин на улице Фрунзе. Он просуществовал всего два или три часа — цветы раскупили сразу. Проходил краснофлотец с автоматом за плечом. Останавливался у витрины с выбитым стеклом и широко улыбался. Раздумывая секунду, заходил и снова появлялся на улице, неловко прижимая к груди охапку цветов. Он засовывал левкой в дуло автомата, нарцисс за ленту бескозырки и протягивал охапку первой встретившейся девушке. Улыбка долго не сходила с его лица.
Но настали дни, когда зачахла единственная кем-то засаженная на Приморском бульваре клумба, перестал ходить трамвай и реже появлялись улыбки на похудевших лицах севастопольцев.
Было начало июня. Грохот наполнял город. Гудок Морзавода не успевал оповещать о самолетах, группа за группой, почти без перерыва, налетавших на город, на аэродром, на позиции. Чаще рвались снаряды на улицах и бульварах, рушились уцелевшие стены уже поврежденных бомбами домов.
Для третьего штурма фашисты сосредоточили около тысячи самолетов. Им могло противостоять меньше сотни наших, потому что был один только аэродром — Херсонесский да еще крохотная площадка почти в самом городе — «Куликово поле». Больше авиацию разместить было негде.
«Чайки» все еще летали с Куликова поля. У летчиков — то же сосредоточенное спокойствие, что на фронте и в городе, та же страда тяжелых и упорных сражений, что на позициях.
Куликово поле обстреливалось почти беспрерывно. Четыреста снарядов за день — не редкость.
Эскадрилья в эти дни пополнилась молодыми летчиками, прибывшими с Большой земли.
Как бы отлично ни кончил летную школу сержант, надо ему войти в строй. Сперва послушать разборы полетов, потом слетать в учебном самолете, чтобы ознакомиться с районом действий, проверить технику пилотирования, а потом лишь начать бои.
Попытка применить этот общий порядок могла бы вызвать только смех в те дни. Какой там учебный самолет, когда вражеские самолеты висели над аэродромом! Добраться от землянки до своей машины — и то уже проблема.
Звонят с командного пункта: вылетать на охрану города Феоктистову с Воловодовым — одним из новичков эскадрильи. От блиндажа к самолетам приходится пробираться короткими перебежками, ложась, когда свистит снаряд, определяя на слух, где он разорвется. Добравшись до капониров, надо выжидать подходящую для взлета минуту.
Снаряды по аэродрому фашисты кладут сериями — несколько штук один за другим, потом интервал. Сидя в кабине, запустив моторы, летчики ждут конца серии, выбирая направление рулежки — такое, чтобы не свалиться в воронку. С каждым днем, сколько ни разравнивали аэродром, все труднее находить прямую дорожку, годную для взлета.
Наконец-то Феоктистов и Воловодов взлетели. Они сделали круг над городом и пошли к бухте, откуда появлялись обычно вражеские бомбардировщики.
Им не пришлось долго ждать. С моря шли «юнкерсы» — семь машин плотным строем.
Феоктистов, склонный к строгому расчету, в обычных условиях не стал бы без маневра вклиниваться в такую плотную группу. Но в эти июньские дни осторожные атаки были редкостью. Севастополь и на земле, и на море, и в воздухе оборонялся с ожесточением, в которое вкладывались все душевные силы.
Феоктистов все же предпринял было своего рода обходный маневр: собрался атаковать группу с фланга. Но в последние, решавшие характер боя секунды, он вспомнил, что за ним идет новичок сержант, и сразу мелькнула мысль: «Если осторожничать, я его, конечно, живым домой приведу. А дальше? Приучится осторожно воевать, пропадет! Жалко губить парня».
Надо сказать, что самая характерная черта Феоктистова — душевная мягкость и доброта. Нет в эскадрилье человека, который не чувствовал бы его заботливости, готовности помочь в трудную минуту и оказать услугу товарищу.
Феоктистов, не раздумывая больше, идет в лоб «юнкерсам» под весь их огонь. Он врезается в строй, дает очередь по правому ведомому, потом по левому. Оглянулся. Воловодов не растерялся, врезался зз ним в группу бомбардировщиков.
Как обычно бывает при таких смелых атаках, строй вражеских самолетов рассыпался, плотность уже не та, фашистские стрелки нервничают, и трассы их проходят далеко от «чаек».
Не прошло и минуты, Феоктистов поджег один «Юнкерc». Мотор бомбардировщика горел, но пилот еще пытался продолжать путь. Воловодов заметил пламя и направил огонь своих пулеметов на подбитую машину. «Юнкерc» свалился в море. Остальные наскоро сбросили бомбы в воду, развернулись и поспешили уйти.
Вернулись и Феоктистов с Воловодовым на свой аэродром, сели, вылезли из кабин. Сняв парашют, Феоктистов подходит к своему ведомому. Ласковая улыбка образует мелкие морщинки вокруг глаз:
— Ну, как — понравилось?
А Воловодову — словно после холодного душа в знойный день — и приятно, и мурашки по спине бегают.
Отвечает он, впрочем, самым равнодушным тоном, словно ему такой бой и два десятка пробоин в самолете — не диковинка.
— Ничего, все нормально.
Успел уже научиться севастопольскому хорошему тону!
Он усвоил его не только в разговоре. Воловодову и в самом деле после такого «ввода в строй» врезаться в плотную группу бомбардировщиков казалось самым естественным делом. Дрался он в Севастополе замечательно и летал до последнего дня обороны.
Так еще раз подтвердилось севастопольское правило — кто воюет, не думая о своей жизни, у того больше шансов не только на успех, но и на жизнь.
Отчаянный парень
Удивительна в эти месяцы осада Севастополя не дерзкая отвага молодых летчиков — отвага была нормой поведения каждого севастопольца, — а упорство, неутомимость, опасение сделать на вылет меньше, чем товарищи, или, что еще хуже, остаться без самолета.
Для летчика, потерявшего самолет, получить другой было почти безнадежно. Выпрыгнуть с парашютом, сломать машину на посадке — значило уйти от активного участия в обороне. Казалось бы, в той напряженной обстановке каждодневной, ежечасной опасности, когда гибель грозила и в воздухе и на земле, мог появиться соблазн передохнуть, хоть несколько дней провести в сравнительной безопасности, — в блиндаже или в доме отдыха, устроенном генералом Остряковым у бухты «Омега». Нет — такая перспектива пугала.
Николай Сиков, веселый и бесстрашный парень из эскадрильи Денисова, талантливый разведчик, полюбил девушку. Полюбил так, как любят в двадцать лет, когда сердце полно нежности и страсти. Девушка была в Севастополе, и виделись они урывками — Инна приезжала иногда по своим служебным делам на аэродром. Не было времени пойти в загс, тем более, что надо было еще выяснить, не эвакуировался ли загс из города.
И вот — нелетный день. Командир разрешил Сикову поехать в Севастополь.
Он выбежал из землянки к автомашине, собиравшейся в город, потом приостановился, задумался, взглянул на тучи и вернулся в землянку. Он вынул из планшета карандаш, листок бумаги и написал:
«Инночка! Ты, наверное, будешь на меня сердиться. Я мог сегодня поехать к тебе — и не поехал. Погода с утра никудышная, и капитан отпустил меня. Но я подумал — может быть, облачность подымется и надо будет слетать в разведку. А я боюсь Сашку без себя отпускать — вдруг скушают его немцы. Решил я остаться, не могу от дела отлынивать. Не сердись, любимая. Мне очень трудно отказаться от радости видеть тебя». Так писал комсомолец.
Сиков, одержавший много побед в боях, в этот день одержал победу над собой. Он был севастопольцем.
Позднее на Херсонесском аэродроме я познакомился и с Сашкой, которого Сиков побоялся отпустить одного в полет.
Это было в неожиданно выдавшийся спокойный час. Решили потренироваться в стрельбе из пистолета. На кучку прибрежных камней поставили дюжину бутылок и стали стрелять по очереди.
Но день выдался незадачливый. То ли перестарались, то ли очень устали — стрельба шла плохо. Промах за промахом. Только Сикову, кажется, удалось сшибить две бутылки, да еще одну разбил командир.
Смуглый лейтенант, собранный, как пружина, черноволосый и темнобровый, с матовым блеском в глазах, стоял в стороне. Он подошел неслышной упругой походкой, стал подальше, чем другие, и, как будто даже не целясь, выпустил семь пуль подряд, одну за другой. После каждого выстрела — звон осколков. Семь выстрелов — семь бутылок.
Другим и стрелять не захотелось.
Спрашиваю Сикова:
— Кто такой?
— Разве вы не знаете? Это же мой напарник, Касабьянц, отчаянный парень.
— В чем же его отчаянность?
— Ну, летает очень здорово. Ничего ему не страшно. Сикова и Касабьянца вызвали на командный пункт.
И, как часто случается в почти каждодневных встречах на аэродроме, знакомство наше осталось «шапочным». А встретились мы снова позднее, когда военная судьба свела нас в одном кавказском госпитале.
Он ходил с палочкой, прихрамывая, но все той же упругой походкой. Раненая нога заживала.
Мне не пришлось расспрашивать, как он был ранен. Это рассказали другие.
Касабьянц погнался за фашистским бомбардировщиком, подобрался к хвосту и начал стрелять, а из пулемета он стреляет не хуже, чем из пистолета.
В воздухе была, как любят говорить черноморцы, «муть». «Юнкерсы» летали стаями, а «мессершмитты» их прикрывали, да, кроме того, еще на большой высоте подстерегали наших истребителей. В разных углах неба сразу шло несколько драк.
Только Касабьянц вцепился «юнкерсу» в хвост, на него спикировали два «мессершмитта». Тут уж не до атаки, как бы живым самому выбраться. Тем более, что сразу же пуля пробила ему ногу. Теперь надо показать все искусство пилота — сманеврировать так, чтобы на втором пике «мессершмитты» проскочили мимо,» а потом змейкой, отворачивая то вправо, то влево, прижимаясь к земле, — уйти домой, на аэродром. Но таким способом, пробираясь домой, «юнкерса», конечно, не собьешь, а выпустить его, уже подобравшись к хвосту, Касабьянц не мог. Не тот характер.
И тогда летчик сделал отчаянный маневр. Заключался он в том, что Касабьянц не сделал никакого маневра. Просто шел дальше, в хвосте у «юнкерса», и строчил из пулемета короткими очередями. У него даже не было времени следить за «мессершмиттами», потому что он следил за бомбардировщиком и целился.
Все же Касабьянц предпринял кое-что для спасения себя и машины — он постарался целиться еще точнее в самые уязвимые места «юнкерса», чтобы сбить его поскорее.
«Мессершмитты» спикировали на Касабьянца в тот самый момент, как немецкий бомбардировщик «спикировал» в море.
Касабьянц успел отвернуть. И тогда он, как полагается, змейкой, прижимаясь к земле, ушел на свой аэродром. Касабьянц не хотел сажать самолет на пузо, он знал, что другой машины не получит — запасных не было. Он попытался выпустить шасси, но оказалось, что тросы перебиты. Машина скапотировала и загорелась. Касабьянц выбрался из нее прежде, чем успели к нему подбежать, и помчался во весь дух, даже не прихрамывая. За ним тянулся кровавый след. Он мчался навстречу технику и еще на ходу кричал:
— Живее, черт вас дери, бегите машину спасать!
Только увидев, что техник был уже у машины, что пожар потушен, он сел на землю и сказал подбежавшей сестре:
— Скоренько перевяжите, сестрица, вылетать сейчас надо. И пошлите там сказать технику, чтобы вмиг машину привел в порядок да заливал горючее.
Сказал это и потерял сознание.
Он был севастопольцем.
Пыль на аэродроме
Работать на Херсонесе летчикам, пожалуй, было еще труднее, чем на Куликовом поле. Фашистские аэродромы были почти рядом.
Над летным полем непрерывно с конца мая висели в воздухе «мессершмитты». Едва они замечали, что наши самолеты готовятся к взлету, как сейчас же вызывались по радио бомбардировщики и истребители. Бросая бомбы по капонирам, на взлетную площадку, враги стремились помешать вылету. Но так как все же наши самолеты взлетали — их сразу встречала сильная группа фашистских истребителей. Бой начинался на взлете и кончался лишь с посадкой.
Вряд ли за все время существования военной авиации были где-нибудь такие немыслимые условия для регулярной боевой работы.
Но разве легче было пехотинцам и артиллеристам на позициях вокруг города сдерживать натиск десятков фашистских дивизий? Разве легче было кораблям прорывать морскую блокаду?
Все это было одинаково трудно, и все это осуществлялось.
Хитрили и взлетали.
С конца аэродрома к центру летного поля мчится автомашина. Можно подумать, что шофер обезумел: на полном газу петлит по аэродрому без пути-дороги и без видимой цели, поднимая тучи пыли. Из капонира выруливают два самолета и, поколесив, возвращаются обратно.
Но только на земле все это кажется неразберихой. С высоты двух или трех тысяч метров, где патрулируют «мессершмитты», клубы пыли дают ясное впечатление взлета.
Проходит несколько минут — гул моторов. «Мессершмитты» дали знать на свой аэродром — «большевики готовятся взлететь». И вот появляются фашистские бомбардировщики.
Серия за серией падают на аэродром бомбы. Пикируют и штурмуют вражеские самолеты. Они уходят только тогда, когда опустошены их бомболюки и патронные ящики.
Тогда мгновенно выскакивают из укрытия наши летчики, и дается старт.
Первыми взлетают истребители и сразу же бросаются в атаку на патрулирующие «мессершмитты», чтобы связать их боем, пока рулят штурмовики.
Но какой-нибудь вражеский самолет может все же проскочить вниз. И потому часть наших истребителей кружится, не вступая в бой, над самыми штурмовиками.
Бой, конечно, приходилось вести неравный. Когда дюжину «мессершмигтов» связывали четыре наших самолета, это считалось удачным соотношением сил. Нередко такую же задачу приходилось выполнять паре.
Но вот «илыошины» вышли на линию фронта, отштурмовали, возвращаются. «Мессершмитты» кружатся вокруг них, как оводы, провожают до самой посадки. Бой нашим истребителям приходится вести непрерывно, а посадку делать под огнем не только дальнобойной артиллерии, но и самолетов.
Садятся штурмовики, садится часть истребителей. В воздухе остается только звено Сикова. Николай Сиков — командир звена. Ему сопутствует слава лучшего разведчика полка.
В тот самый миг, когда последняя пара сделала заход на посадку и вышла на прямую, спикировали два «мес-сершмитта». Сиков круто развернулся, пошел «мессерам» в лоб, как только те вышли из пике, и нажал на гашетки. Фашисты отвернули. Но сесть Сиков не может — враги сразу накинутся на него.
Теперь решают секунды. Николай сделал единственно возможное — вираж на бреющем, чуть не задевая плоскостью землю, и посадку против правил, слева от только что приземлившегося самолета.
Зарулил, на ходу, еще под огнем «мессершмиттов», выскочил из кабины и в блиндаж.
В общем пятьдесят восемь минут летали, и все пятьдесят восемь минут шел бой. А вернулись без единой потери.
Сидит Сиков в блиндаже и не знает: то ли поблагодарят — все-таки хорошо прикрывал на посадке, то ли взгреют — все-таки сел против правил.
Ничего, сошло.
Такие случаи с Сиковым чуть не каждый день, что не енает он, хвалить будут или на гауптвахту посадят. Все из-за «гастролей».
Получает он задание идти в разведку. Ему подробно расскажут, где и что посмотреть, а напоследок, зная характер, прибавят «штурмовать запрещается».
Идет Сиков тихонько на разведку, в паре с ним Касабьянц. Идет на бреющем, не торопясь, так, что их с земли немцы свободно обстреливают. А он все подробно запоминает, — где огневые точки, где скопления войск.
Повернул назад — видит: на дороге рота фашистов. И такие нахальные, что вообразить невозможно: над их головами проходит советский самолет, сам старший лейтенант Сиков летит, а они хоть бы что, идут, словно на параде. Попробовал Сиков еще раз над ними пройти — и усом не ведут.
Ну уж такую наглость выдержать невозможно, чтобы фашисты по русской дороге шли, как дома.
Тут как-то машина Сикова сама вверх взметнулась и в пике вошла, а пальцы сами гашетку нажали. Прочесал он пулями роту, подействовало: словно сдуло фашистов с дороги в канаву, — конечно, тех, кто в живых остался. Касабьянц, как послушный ведомый, тоже гашетку жмет. Все-таки «гастроль» состоялась. Нечаянно. Теперь раздумывать поздно, семь бед — один ответ. Сделал он еще раз горку и спикировал, прострочил по канаве. Касабьянц, конечно, за ним.
Пришел домой, отправился на командный пункт докладывать. Говорит о разведке подробно, все по карте показывает, и не хочется ему доклад кончать. Никак не может решить: сказать или не сказать? Не доложишь про «гастроль» — выйдет, что обманул. Доложишь — на три дня без полетов оставят.
А в это время звонок по телефону. Высшее командование запрашивает, кто сейчас на штурмовку ходил.
Стоит Сиков — ни жив ни мертв.
— Никто, — отвечают, — не ходил на штурмовку, — только Сиков в разведку летал.
— Ну, так объявить Сикову благодарность: после его разведки из фашистской роты пятнадцать человек в строю осталось.
Сошло и на этот раз.
Испытание «двойки»
В тот же день четыре летчика авдеевской эскадрильи поднялись в воздух сопровождать штурмовые машины. Сам Авдеев на этот раз не пошел. Если вылетишь теперь, третий раз за день, то командир полка, пожалуй, четвертого вылета не разрешит. А вечером лететь обязательно надо — из-за этого рыжего «зета». Когда-нибудь же попадется он, наконец, под пулю.
Это был удивительно наглый фашист — рыжий в яблоках «мессершмитт» с буквой «зет» на хвосте. Он патрулировал над Херсонесским аэродромом и, как коршун, кидался вниз, когда замечал автомашину или даже пешехода. Он умел ловко сманеврировать, уйти от зенитного огня, от атаки наших истребителей. В бой ввязывался всегда с самой выгодной позиции — клюнет и уйдет. А клевал он, черт его дери, метко.
Появлялся «зет» обычно под вечер, и этого вылета в сумерках Авдеев не хотел пропустить.
Но не сидеть же без дела в землянке, пока его летчики в воздухе? Неприятное занятие — ждать возвращения своих. Когда сам в полете, гораздо спокойнее.
Авдеев вспомнил, что надо облетать «двойку», испытать новый мотор. Вот и занятие.
Он сел в кабину, взлетел — и все это прежде, чем успели уйти вдаль штурмовики и сопровождавшие их истребители.
Конечно, Авдеев взлетел с полным комплектом боезапаса. Он не собирался» идти в бой, но, как всегда в эти дни, «мессершмитты» висели над нашим аэродромом, и мало ли какие встречи могли произойти!
Сделав первый круг, командир взглянул на своих летчиков, пристроившихся сверху к штурмовым машинам.
Что-то неладно. Один «ястребок» отстал от группы и, словно потеряв ориентировку среди бела дня, неуклюже вертелся над своим аэродромом.
Авдеев дал газ, подошел ближе и посмотрел номер машины. Все стало ему ясно.
Молодой сержант, только недавно кончивший курс, еще не оперившийся боец, растерялся: он не привык взлетать под наблюдением «мессершмиттов». Нельзя даже особенно винить его за это.
Авдеев пристроился к сержанту и помахал ему крылом.
— Иди, иди, мальчик, я тебя прикрывать буду.
Странное положение для командира эскадрильи — идти ведомым у самого молодого летчика и оберегать хвост его машины. Сержант приободрился и занял свое место в строю.
Так шли до фронта.
А над фронтом увидел Авдеев восемь «мессершмиттов», стрелявших по нашим войскам. Тут он не выдержал, вырвался вперед, дал знак четверке «Яковлевых» и ринулся вниз, в атаку.
Снизился и видит, попали в кашу. Куда ни взгляни — слева, справа, сверху, снизу, — вражеские истребители. Нет, не восьмерка — их тут было несколько десятков.
Значит, надо всех их связать боем, чтобы они не кинулись на штурмовиков. И надо помочь своим «якам» выбраться невредимыми.
Это было нелегко. «Мессеры» чувствовали себя уверенно — перевес сил в воздушном сражении у них был огромный.
«Илы» уже отштурмовали. Три летчика авдеевской эскадрильи, в том числе и сержант, вырвавшись из кольца, ушли вместе со штурмовиками, прикрывая их. Авдеев остался вдвоем с Акуловым, опытным летчиком.
Вдвоем против двух или трех десятков! Машина выдержала все виражи, все молниеносные маневры, которые заставлял ее проделывать Авдеев, отвлекая на себя огонь нападавших на Акулова «мессеров» и в то же время защищая свой самолет от пытавшихся подобраться сзади фашистов. Теперь самый взыскательный летчик мог считать «двойку» хорошо испытанной.
Предстояло самое трудное — уйти на аэродром.
Тут Авдеев показал замечательный класс пилотирования. Он носился по городу ниже домов, заставляя преследовавших его «мессершмиттов» взмывать вверх, чтобы не врезаться в землю, буквально гулял по городу — с улицы в переулок, с переулка в улицу, над развалинами домов.
Через несколько минут Авдеев был у аэродрома.
Но ему не пришлось идти на посадку, это было невозможно. Над аэродромом шел бой. Истребители прикрывали вернувшихся после штурмовки «илов». Разозленные неудачей прежних нападений, фашистские летчики пытались хоть напоследок рассчитаться за штурмовку. Не удалось. «Илы» благополучно сели все до последнего.
И там, наверху, Авдеев увидел рыжего, неторопливо поджидавшего жертву. Фашист, словно паук, висел над аэродромом и протягивал нити своих пуль.
Не прошло и минуты, как Авдеев был рядом с «зетом». Он дал очередь снизу и очередь сбоку. Это были меткие очереди, но их было мало, чтобы сбить фашиста. Все же тот захромал и вышел из боя. Какой удобный случай прикончить его! Но баки уже почти сухие и осталось лишь несколько пуль. Тогда Авдеев пошел на посадку. С трудом, онемевшими от напряжения пальцами, отстегнул лямки парашюта, вышел из кабины.
Опять свистели снаряды над головой и рвались на аэродроме.
Авдеев пробрался в свою землянку, вызвал к телефону инженера и сказал:
— «Двойка» испытана. Мотор в порядке. Можно выпускать в полет.
Повесил трубку и пробормотал, ложась на койку:
— Я с тобой вечером сосчитаюсь, рыжий дьявол!
Прожектор
Фашистские автоматчики были уже в городе, на Северной стороне. Но сопротивление продолжалось и на земле и в воздухе. Город затянут дымом пожаров.
Усталый после боевого дня, Авдеев возвращался с последнего вылета уже в темноте.
Вспыхнул луч прожектора и длинной лапой принялся ощупывать небо. Авдееву не понадобилось и минуты, чтобы определить точно: прожектор на Константиновском равелине. Кажется, равелин заняли враги. Во всяком случае наши, там не зажгут прожектора — бессмысленно.
«Засветили, ну и черт их дери, меня все равно не поймают», — подумал он и продолжал свой путь.
Но пройдя километр, Авдеев резко развернулся и, набрав высоту, пошел прямым курсом на прожектор.
Он вспомнил...
Когда перед вылетом был на командном пункте, там как раз принимали сообщение с кавказского берега. Вышли санитарные самолеты, большая группа, забрать из Севастополя раненых. Минут через сорок они должны прилететь. Если их поймает фашистский луч...
И он пошел на прожектор.
Это был удачный бросок. Авдеев спикировал с полутора тысяч метров и дал длинную очередь прямо по цели.
Когда он вышел из пикирования, кругом была непроницаемая тьма. Прожектор погас.
Довольный успехом, летчик ушел на аэродром. Делая круг перед посадкой, уже выпустив шасси, он взглянул в сторону Константиновского равелина, вновь быстро убрал шасси и дал полный газ: луч снова гулял над бухтой.
Самолет приближался к равелину, но не успел подойти, как луч погас. Повидимому, фашисты, услышав гул мотора, поняли, куда и зачем он идет.
Стрелять наудачу в тьму бессмысленно. Авдеев ушел к морю и сделал круг. Горючее неумолимо убывало, долго этот полет продолжаться не мог.
Но повезло, луч появился.
— Теперь уж не спрячешься!
Авдеев сделал несколько выстрелов из пушки. Снаряды летели прямо по лучу, промах казался немыслимым. И действительно, луч погас в тот самый миг, как снаряды достигли земли.
Авдеев ушел на аэродром.
Но когда он, выпустив колеса, шел на посадку, опять вцепился в море этот проклятый луч.
Оставалось всего несколько минут до прихода санитарных машин. И почти не осталось горючего в баках.
Авдеев пошел к равелину. Пошел, зная, что если не накроет теперь прожектор сразу, с одного захода, то свалится в море или на землю. Шел не торопясь, так как луч опять потух. Если он не вспыхнет в течение двух — трех минут, то ни разбить прожектор, ни вернуться домой уже не удастся.
Луч вспыхнул.
И тогда Герой Советского Союза Авдеев пошел к фашистской прожекторной точке на бреющем. Он шел на бреющем ночью, рискуя врезаться в дом, в холм, в любое возвышение.
По его самолету гитлеровцы открыли бешеный огонь. Авдеев пустил в ход все оружие своей машины и расстреливал прожектор почти в упор. Луч погас.
Но действительно ли он погас или продолжалась игра?
На последних граммах горючего набрал летчик высоту, спланировал и сел с баками, сухими, как песок в пустыне.
Он вылез из кабины и долго смотрел на равелин. Луч больше не появлялся. А издали был слышен нарастающий рокот моторов: шли санитарные самолеты.
Над Севастополем ночь, и только пожары заливали облака неярким светом, словно разгорался второй закат.
Эскадрилья Авдеева уходила на Кавказ.
Херсонесский маяк, ослепительно белый в солнечных лучах, голубоватый в лунную ночь, провожал летчиков.
Свидетель великой отваги и великих подвигов истребителей — он оставался хранителем и стражем их славы.
От его подножья восемь месяцев взлетали наши самолеты, к его подножью они садились.
Было тесно на маленьком аэродроме, трудно — это знали летчики, но не чувствовал этого фронт: не было случая, чтобы заявка на вылет осталась невыполненной. Где бы ни понадобилась помощь авиации, — она являлась, быстрая и сокрушительная. Рвались на аэродроме бомбы сотнями, рвались снаряды тысячами, кружили над аэродромом «мессершмитты». Но это приводило лишь к тому, что рождались герои.
Херсонесский маяк хранит память о том, как повзрослели летчики Черноморья, как знание и выучка слились с отвагой и окрепло горячее, вдохновенное, умное искусство воздушного боя.
В траурном одеянии дыма провожал Севастополь своих защитников. Бесформенные кучи камней оставались на земле. Но город, флнечный, гордый и светлый, уносили летчики в сердцах. Они знали, что вернутся сюда. Они знали, что Севастополь возродится.