Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Я помню


Что делал я тогда? Снопы вязал,
А может быть, работал на прополке,
Когда ты тоже полем проползал,
Где каждый метр изранили осколки.

Меня поймет, кто был для фронта мал,
Мальчишка, живший на Оби иль Каме.
Он тоже географию сдавал
По карте, сплошь истыканной флажками.

Ни на минуту друга не забыв,
Я жил, ни слова о тебе не зная.
Прошла война. Коль все ж придет другая,
Нам без тебя являться на призыв.

Но как ты жив! Не памятью, не тенью,
А так, что кажется: ты здесь вот рядом, сам,
Погибший на московском направленъи,
Быть может, самый юный партизан.

А дни бегут скорее и скорее,
Они спешат. Они торопят нас.
Не по годам, а по часам стареют
Учебники истории сейчас.

От нас военные года все дальше,
Все глуше громы незабвенных битв.
Но ты спокойно спи, великий мальчик!
Как и они, не будешь ты забыт.

А дни бегут. Большой весною дружной
Украшен мир, насколько видит глаз.
Как дорожить нам нашей жизнью нужно,
Когда она во столько обошлась!

Быть может, долгий век отпущен мне.
Я должен жизнь свою прожить такою,
Чтобы зачлась она моей страною
С твоим коротким веком наравне.

В. Соколов

М. Слуцкис

Мы — из Паланги!

Однажды в Лодзи я увидел памятник: огромное разорванное материнское сердце. Мне объяснили: в годы войны в этом мрачном квартале гитлеровцы устроили детский концлагерь. Тут малышей готовили для отправки в лагеря уничтожения общего типа, в частности в Освенцим. Не все дети были задушены там в газовых камерах, многие погибали еще здесь — от болезней, голода, побоев. И я подумал: наверно, не только материнское сердце — само небо разрывалось над этим предместьем Лодзи... Однако не обязательно ехать в Польшу, чтобы узнать, как вооруженные фашистской идеологией палачи уничтожали детей. В литовской деревне Пирчюпис вместе со взрослыми — отцами, матерями, дедушками и бабушками — тоже горели живые дети.

Я сам двенадцатилетним пареньком узнал, что значит проснуться, когда в тебя стреляют из пулемета, а с неба сыплются бомбы. Вместе со мной это узнали более двух тысяч литовских детей утром, а вернее сказать, ночью 22 июня 1941 года. Бомбы и снаряды обрушились на маленькую спящую Палангу — городок на Балтийском взморье. Он тогда не был похож на нынешний огромный курорт, протянувшийся от Немирсеты до Швянтойи.

Помню, проснулись мы еще до рассвета, разбуженные подозрительным грохотом, но никто и не подумал, что началась война. Сначала нам показалось, что это шумит разбушевавшееся море. Потом, убедившись, что за окнами нет даже ветра, мы решили, что это маневры. Чего только не вообразит, чтобы утешить себя, детская фантазия! Но внезапно страшный грохот оглушил нас и выбросил из кроватей. Полуодетые, мы пытались выбраться со второго этажа горящего дома. Раня себя осколками стекла, продирались сквозь густой зловонный дым. Когда наш отряд собрался внизу, легкий деревянный дом уже пылал. Между прочим, по прошествии многих лет строители, роя котлован, откопали на том месте наши обгоревшие железные кровати. Но тогда время для нас остановилось, застыло вместе с ненужным, неуместно ярким солнцем. Раздался душераздирающий крик: «Мама! Где ты?» и уже не смолкал.

Сначала зов этот был стихийным паролем надежды: кто-то прибежит, если не сама мама, то посланные мамой дяди, и спасет! Постепенно надежда ослабевала, заглушаемая ужасом и отчаянием. Вырастали и рушились могучие деревья взрывов, а зеленые липы, вырванные с корнями, валились на землю. Да и как не закричать, если начинаешь понимать, что даже волшебница мама бессильна помочь тебе?

По охваченным паникой кричащим детям велся прицельный огонь. Немецкие артиллеристы видели нас в бинокли. Нынче, к слову сказать, мало кто помнит, что в 1941 году Паланга была крайней точкой советско-германской границы. Не потому ли кинооператоры вермахта зафиксировали обстрел Паланги? На сохранившихся кадрах хорошо видны огромный, изрыгающий свинец и смерть пулемет и разрывы там, где должна была находиться уже не литовская Паланга, а немецкая Паланген.

Толпы ребят из всех корпусов пионерского лагеря — среди них была и моя десятилетняя сестренка — осаждали автобусную станцию. Она не была такой большой, как нынешняя, стояло там всего два маленьких автобуса. Счастливчики, которые оказались внутри них, задыхались, кто-то просил пить, кто-то умолял отвезти его домой. Поехали в сторону Кретинги, но километров через пять автобус остановился. Ребят высадили. Было нас человек сто — ничтожная часть двухтысячного лагеря.

Так в то необыкновенно ясное июньское утро 1941 года началась наша одиссея — долгий путь в глубь России пешком, на случайных подводах, военных грузовиках и, наконец, в железнодорожном эшелоне. Фашистские танки были за спиной. Вначале больше чем на десять километров оторваться от них не удавалось. Но мы шли и шли. Бомбили непрерывно, и нас становилось все меньше и меньше. Малышей, которые уже не держались на ногах, — в том числе и мою сестру — прихватили с собой солдаты, направлявшиеся в тыл за новым оружием. Я не надеялся когда-нибудь еще увидеть ее, но потом случайно узнал, что она жива-здорова и нашла приют в литовском детском доме в Горьковской области.

В Жагаре мы попали под сильную бомбежку. Не дожидаясь следующего налета, ночью перешли бывшую литовско-латвийскую границу. Ночевали на хуторе, забравшись на сеновал, латышские женщины напоили нас молоком.

В Елгаве мы застали последний эшелон, битком набитый беженцами. Люди щедро делились с нами хлебом и колбасой, но в теплушки не пускали, там было полно. И снова, как уже не раз бывало, помогли нам советские воины — раненые, сами нуждавшиеся в помощи. Грязных, голодных ребятишек вопреки установленным правилам они взяли в свой санитарный вагон. В Риге, когда мы стояли на мосту через Даугаву, наш эшелон бомбили. Последние разрывы бомб слышали мы в Пскове; когда потом доводилось слышать грохот, это значило, что надо проснуться, — просто ты спишь... Ребята еще долго кричали по ночам, хотя их сон охраняли леса и снега России.

Годы войны мы провели сначала в русском, а потом в литовском детдоме. Тех, кому было по пятнадцать-шестнадцать лет, вскоре направили в школы ФЗО, потом они стали работать на военных заводах. А мы, что были помладше, учились, помогали колхозникам, валили лес, собирали лекарственные травы. В декабре 1944 года вернулись в освобожденную Литву — нам было уже по шестнадцать-семнадцать...

Но исчерпываются ли тем, что я тут рассказал, все страдания пионеров Паланги? Я уже говорил, что в этом лагере отдыхала не сотня, а более двух тысяч детей. В тот страшный день детским плачем были полны все виллы, отобранные у генералов, министров и фабрикантов буржуазной Литвы.

Что же было дальше со всеми теми, кто успел покинуть Палангу в первый день войны?

Об этом я узнал гораздо позже. Небольшими группами и в одиночку ребята двинулись на север. Ориентиром была Латвия — почему-то она казалась далекой и безопасной. Но наступающий враг успел выбросить десанты, помогали фашистам и местные их пособники — белоповязочники. Как вспоминает бывшая пионервожатая Геновайте Стошкявичюте-Баумилене, она добралась со своими пионерами до латвийской деревушки под Руцавой. Что могла сделать шестнадцатилетняя девушка? Выпросив у крестьян молока, она напоила ребят. Вскоре появились фашисты и под угрозой расстрела распорядились вести детей назад. Пионервожатых оторвали от их подопечных, арестовали, а потом угнали на работы. Неизвестность, страх, голод — вот что ждало вернувшихся в Палангу. О страданиях застрявших там детей рассказывал мне мой коллега писатель Витаутас Радайтис, пионер того же лагеря. Еврейских детей фашисты расстреляли на месте, остальных морили голодом. Мало того, над ними всячески издевались, пока не вмешался Международный Красный Крест, полуживыми вернувший их родителям. На этом страдания палангских пионеров не закончились. В школах оккупированной Литвы, когда осенью 1941 года начались занятия, им кричали: «Большевики!», «Красное отродье!» Все годы оккупации они находились под подозрением.

Вот что случилось тогда в Паланге. Вот что произошло на прекрасном курорте, где здоровья и хорошего настроения набираются ныне сотни тысяч отдыхающих. Однако и это еще не все. Несколько рассказанных здесь эпизодов надо помножить на огромное количество неизвестных нам, на горести и страдания сотен детей. На неизвестность и отчаяние родителей и родственников, ожидавших их возвращения. На жуткий массовый вопль: «Мама! Где ты?», который вот уже сорок лет не смолкает в моих ушах.

И все-таки хочу с гордостью сказать: Паланга — не только символ страданий. Она — свидетельство благородства простых людей. Крестьянин, хоть и дрожащими руками, правит лошадью, чтобы на несколько километров подбросить сбившихся с ног малышей... Парни и девушки из Жагаре принесли полуодетым детям целый ворох одежды... А вот женщины со слезами на глазах кормят нас очень вкусными, хотя в спешке недожаренными котлетами — это было в Телыняй... Все это забыть невозможно, все это свидетельствует о чувстве солидарности и о душевной щедрости — той золотой валюте, недостатка в которой никогда не испытывал литовский народ. И еще свидетельствует Паланга о благородной эстафете интернационализма. Литовцы, латыши, русские передавали маленьких участников палангской трагедии с рук на руки — разве без их помощи смогли бы мы пройти страшные дороги войны?

Наконец, Паланга — это символ стойкости и мужества самих ребят. Уже упомянутая мною пионервожатая Г. Стошкявичюте-Баумилене вспоминает, как ее пионер Пранукас Йоцюс спрятал и сохранил отрядное знамя. Сама она, вернувшись в Расейняй, вступила в подпольную комсомольскую организацию, позже сражалась в партизанском отряде «Мститель». А я помню, что на протяжении всего опасного пути отступления мы не снимали своих пионерских галстуков. Как писатель я не склонен переоценивать значение атрибутов и реалий, однако я ценю человеческую гордость. Мы были не просто несчастными беженцами, мы были частичкой того Нового Утра, которое, мы твердо верили в это, снова расцветет над Литвой.

«Мы из Паланги», — гордо объясняли мы встречавшимся на дорогах людям. Так говорили мы и в России, где чужие матери пригрели нас, как сирот. Не только тоска по близким, но и чувство гордости объединяло тогда всех литовцев: и солдат литовской дивизии, и живших в Пензе и Москве литовских писателей, и воспитанников литовских детских домов в Константиновке, Дебесах, Ичалках... Боевое крещение, принятое в первый день войны, помогло нам и в послевоенной Литве, когда жизнь потребовала исключительной твердости и верности идеалу. В мыслях мы, наверное, еще и сегодня отвечаем: мы из тех горящих дюн, мы из Паланги, где все началось! Впрочем, почему же в мыслях? Честное слово, недостатка в слушателях у нас нет.

Едва распространилось известие, что в Паланге будет сооружен памятник пионерам 1941 года, как почта завалила редакцию газеты «Пионер Литвы» проектами. Ребята создавали самые невероятные эскизы. Мало того, пионерские отряды и звенья бросились собирать средства. Из копеек, полученных за макулатуру и металлолом, сложилось 22 тысячи рублей! Памятник создала Альбина Вертулене, палангский художник-профессионал. Взволнованно и сдержанно обращается к нам бронза: обнаженная девичья фигурка защищается ручками от страшного неба... А может быть, идею памятника следует объяснить по-другому, может, это символ неистребимой жизни, тянущейся к солнцу?

Так или иначе, но памятник — тому, что некогда произошло здесь. Но только ли о Паланге расскажет он? О десятках и сотнях таких трагедий в большом и неспокойном мире. Трагедий, которые не должны повториться.

Перевод с литовского Б. ЗАЛЕССКОЙ
Дальше