7. Пять колен
Вот и настала та тревожная ночь на первое июля, которая по ощущению Валентина Петровича Дрозда была тяжелее, чем любой поход, любая схватка с врагом в бою. Сила, маневренность, быстрота хода великолепного корабля — все надо забыть, отдав его во власть едва ползущих буксиров.
Перед полуночью, а точнее, по корабельным документам, в 23.03 тридцатого июня, крейсер снялся с якоря и, взнузданный с кормы и с носа стальными тросами, начал под буксирами движение к каналу, к южному входу в его пятое колено.
Латвийский ледокол — на нем старшим механиком шел старый матрос, латыш, еще в начале века плававший на «Ермаке» с адмиралом Макаровым, — и латвийский буксир, все тот же «Меднис», потянули крейсер к поворотному бую.
Крейсер помогал буксировщикам винтами. Помогал осторожно, приноравливаясь к их возможностям, но вскоре его машины пришлось остановить, чтобы не подвергать корабль опасности.
Теперь оба латыша тянули эту громадину тросами, как слона на веревке.
Лейтенанты-гидрографы не злорадствовали. Они тоже любили этот гордый корабль. Но верили и в буксировщиков. На буксире впереди идет штурман Гусев, он знает маневр: при повороте вправо красный буй обязательно должен быть слева. И командиры буксиров знают — они не раз проводили мимо этого буя суда. А ведь именно на них позже пытались свалить вину за ошибку.
В давнем отчете, где лаконично рассказано о первой попытке повернуть вправо и лечь на истинный курс, то есть на курс, соотнесенный с истинным — географическим — меридианом, замечено вскользь: «Вследствие недостаточного опыта у командиров буксиров поворот был сделан с большим радиусом циркуляции и крейсер оказался за знаками вех, то есть за фарватером. Пришлось отходить назад. Вех из-за темноты не видно».
Гидрографы и те, кто находился на буксирах, излагают все несколько иначе. Красный буй заметили вовремя, и штурман ОЛС Гусев приказал оставить буй, как и полагалось для поворота на истинный курс тридцать три градуса, слева. Командир буксира точно исполнил приказание.
Орехов — гидрограф, облеченный полномочиями, — настаивал оставить буй справа. Такой разнобой к добру не приводит, особенно в предельной узкости, исключающей маневр. Лейтенанты бросились к штурманам, но поздно: крейсер на повороте катился влево, на невидимую бровку канала, буксиры не могли удержать его.
Дул зюйд-ост, он помог кораблю приткнуться к мели.
Об этом Георгий Иванович Зима, начальник балтийской гидрографии в годы войны, писал недавно так: «Буквально в первые часы крейсер коснулся носом грунта, что явилось следствием неправильных рекомендаций, данных командиру корабля находившимися на мостике штабными офицерами, невзирая на категорическое возражение А. П. Витязева».
Может быть, все это продолжалось недолго, всего минут тридцать, но это были мучительные минуты ожидания внезапной атаки, внезапного налета с моря или с воздуха.
В том — давнем — отчете детали обойдены, хотя они нисколько не умаляют славу корабля и его экипажа, никогда и ничем не омраченную. Там просто, без той точности минут и секунд, какая необходима и есть в отчете, сообщено: решено прекратить движение до рассвета, корабль стал на якорь у поворотного буя номер шесть, а с рассветом — в 04.30 — он снялся с якоря, возобновил движение под двумя буксирами и благополучно лег на истинный курс тридцать три градуса.
Литературные подробности, естественно, не входят в деловое письмо.
Когда корабль сняли с мели и отвели назад, адмирал срочно потребовал к себе не только виновников происшествия, но и дрожащих от горечи и нервного возбуждения юных лейтенантов.
— Кто из вас старший? — спросил Дрозд.
— Я старший, лейтенант Витязев.
— Вам была поручена проводка?
— Так точно, товарищ контр-адмирал, мне и лейтенанту Кудинову.
— Рискую, но вверяю вам судьбу корабля. Утром корабль через канал поведете вы, и все ваши указания будут исполнены безоговорочно. А вы, — Дрозд повернулся к Орехову и тому штурману, который отстранил лейтенантов от дела, — свободны. Можете идти.
Знаю я от молодых офицеров разных поколений живучую легенду о двух типах адмиралов. Вот, мол, идешь к воротам военной гавани мимо огромной лужи, медлишь, тянешь резину в надежде на попутное счастье — у лужи оглянись; если едет белая «Победа» с имя рек, беги в сторону, зазеваешься — обдаст тебя фонтаном грязи да еще придется козырять. А черный лимузин, допустим адмирала Владимирского (вариант — адмирала Головко), непременно притормозит, остановится, сам командующий спросит: «Вам в город, лейтенант? Туда-то? Садитесь. Водитель завезет меня, потом подбросит и вас...»
Говорят, адмирал Дрозд предпочитал черную машину — грубости к подчиненным не терпел. Это верно. Но и мягкости к провинившимся допустить не мог, да еще когда из-за спеси страдало дело. Возможно, в словах «вверяю вам судьбу корабля» есть доля юмора и преувеличения, лейтенанты сами понимали, что корабль, даже буксируемый, поведут прежде всего командир, штурман, вахтенные. Но контр-адмирал Дрозд и сам был когда-то лейтенантом, или, как прежде говорили, «военмором», он понимал, что двух птенцов, знающих свое дело, надо в эту минуту приободрить, помочь им побороть естественную робость, чувство ответственности надо поддержать доверием к ним и внушить им веру в свои силы.
Дрозд усадил лейтенантов рядом со своим плетеным креслом, расспрашивая их об ограждении обходного пути возле «Циммермана» и о том, как они полагают вести крейсер.
В штурманской рубке лейтенанты робко расстилали свои планшеты и раскладывали промерные секстаны. Но они могли чувствовать себя и вольнее — хозяева рубки были готовы во всем им помочь. Их даже чаем напоили в этот ночной час и после обсуждения предстоящих утром дел отвели в кают-компанию и заставили лечь спать.
А с рассветом подняли — пора!
Выйдя на мостик, Витязев и Кудинов застыли, потрясенные. Над водой стлалась прозрачная дымка, она быстро сгущалась и уплотнялась, вскоре над морем был уже такой плотный туман, что не стало видно форштевня и даже полубака.
Лейтенанты ринулись наверх, на сигнальный мостик.
Солнце едва выглядывало из сизо-молочного подсиненного моря. Берега и воды нет, море тумана и небо над ним; как буи над морем, неподвижно торчат визирные цилиндры триангуляционных знаков. Дует зюйд-ост, опасный для плавания в канале ветерок, но, может быть, он разгонит или ослабит туман. А по верхушкам знаков можно ориентироваться — лейтенанты четко представляли себе знакомую береговую черту. Вот когда сгодились заранее изготовленные гониометрические сетки на весь проходимый крейсером путь и стародавние секстаны.
Лейтенанты ссыпались с сигнального мостика на ходовой.
Дрозд, хмурый и усталый, сидел в своем кресле, одна нога в ботинке, другая в валенке. Лейтенанты подошли вместе — для храбрости — Витязев доложил, что можно начать проводку.
Дрозд не скрыл изумления: не видно гюйсштока, как же можно такое докладывать. Но он быстро оценил расчет гидрографов и понял, что это не легкомыслие и не бравада. Адмирал приказал сниматься с якоря.
Снова буксиры потянули крейсер в канал. «Киров» подрабатывал машинами, двигаясь малым ходом. Буксировщик шел близко, на коротком тросе, но все равно его не было видно. Команды передавали мегафоном.
Благополучно повернув вправо, прошли пятое колено. В 5.22 подошли к поворотному бую номер пять и легли на истинный курс триста сорок семь градусов. На середине четвертого колена видимость стала много хуже. Уплотнялся туман. А лейтенанты летали вверх и вниз. На сигнальном мостике они мгновенно с помощью секстанов определяли горизонтальные углы торчащих над туманом верхушек знаков, ссыпались вниз, на ходовой мостик, сопоставляли результаты определения с нанесенным на планшет курсом корабля и при малейшем отклонении от курса тотчас вносили поправку, точно и старательно исполняемую и на крейсере, и на буксировщиках.
Никто не вмешивался, не одергивал, не поправлял, на корабле господствовали безусловная дисциплина и строгая тишина, нарушаемая лаконичными возгласами: «Веха пять метров справа!.. Веха пять метров слева!..» А с бака, окутанного туманом, впередсмотрящий громко докладывал: «Веха по носу!.. Веха под форштевнем!» Уже давно позади злополучный красный буй. Крейсер шел по каналу, подминая веху за вехой и приближаясь к самому опасному отрезку пути.
В 6.30 подошли к «Циммерману» так близко, что даже в тумане разглядели ограждающие его вешки. Через восемь минут у поворотного буя номер четыре повернули влево на истинный курс — триста шесть градусов.
Лейтенанты знали, как узок проход возле «Циммермана». Есть риск задеть затопленное судно бортом. Нельзя допустить и метра отклонения. А туман не рассеивается. Можно считать туман союзником, можно утешать себя тем, что туман скрывает не только берег от крейсера, но и крейсер от посторонних глаз, но утешение это слабое,: когда беда грозит ежесекундно. И вот вверх — вниз, вверх — вниз, ловкость, легкость, выучка, молниеносная ориентировка, и точность, точность, точность. Керосинщики показали, на что они способны. Туман настолько густел, что со стороны, а вернее сверху, с неба, если б и появился фашистский самолет-разведчик, он, возможно, и не смог бы заметить скрытый под плотной серой пеленой крейсер.
Над туманом плыли только командно-дальномерный пост корабля и два СПН — Александровского и его коллеги, командира батареи левого борта лейтенанта Евгения Кравцова.
Когда Александровский, догоняя свой крейсер, впервые проходил Муху-вяйн на «Артеме», он равнодушно и даже с досадой смотрел на тесный спокойный плес. В океанах он не плавал, но Ирбены и открытый простор Балтики больше отвечали его надеждам на дальние плавания, чем эта лужа. Тут рукой подать до земли, берега низкие, полное однообразие; Саша Шушин, по-мальчишески счастливый, что он в своем штурманском закутке ведет прокладку курса, гордо показывал ему на картах и на местности, где, какие глубины, здесь мельче, а там — затонувший кораблик, он не опасен, он далек от проложенного Шушиным курса, да и время, наверное, доконало его. Шушин все объяснял Александровскому, как невезучему однокашнику — вот единственное впечатление от довоенного перехода. А теперь, плывя над туманом в своей бронированной башенке вроде бы автономно от корабля, вглядываясь в светлеющее, но пока спокойное небо, едва различая макушки вешек, Александровский радовался любой мелочи. Столько вех он не видел ни на одном фарватере; вехи, буи, очевидно, с нештатными якорями, какими-нибудь колосниками в качестве грузил, частые повороты, резкие перемены курса, ему не понятные, хотя он прекрасно знал, как несостоявшийся штурман, что такое поправки на девиацию, на склонение, истинный меридиан, но тут все происходило так, словно они шли на ощупь, едва двигались по лабиринту, это и напоминало ему детскую игру в лабиринт. Но как военный человек, стремительно взрослеющий в бою и в опасности, он, и не только он один, понимал: идет истинный бой за жизнь крейсера, осторожный, напряженный, мудрый, стоящий крови и самому командиру, и штурманам, и каждому члену экипажа.
Когда туман уже подобрался к люку его башенки, над которым, стоя на сиденье, торчал тощий и длинный командир зениток правого борта, корабль вдруг прекратил движение.
Видимость — ноль кабельтова.
Дрозд приказал стать на якорь и ждать. Это произошло в 6.41 первого июля.
Движение под буксирами крейсер возобновил только в 11.10.
Чуть меньше часа проползали третье колено фарватера.
Два следующих колена, уже более глубоких, форсировали в течение полутора часов.
В 13.40 подошли к поворотному бую № 1, завершая прорыв через Муху-вяйн.
Туман рассеялся. Видна белая круглая чугунная башня маяка Вормси и белый домик на острове Харилайд. К югу от него на столбах четко различим белый железный прямоугольный щит с горизонтальными просветами и над ним небольшой, с такими же просветами круг.
Крейсер отдал буксиры и дальше пошел самостоятельно.
К юго-западу от Вормси, перед входом в пролив Хари-Курк крейсер поджидали корабли охранения. Среди них и «Стойкий», он за эти дни войны прошел с боями почти тысячу миль. Корабли занимали положенное в ордере место.
Дрозд пожал лейтенантам руки и сказал:
— Вы блестяще справились с задачей. Теперь дело за нами — доставить «Киров» в Таллин.
Лейтенанты собрали свои инструменты, свернули карты в рулоны и покинули штурманскую рубку. Они снова притулились в сторонке, на левом крыле мостика, где им было разрешено остаться.
А со стороны на них внимательно смотрел незнакомый командир с нашивками старшего офицера. Он подошел, назвал себя, объяснил, что он военный историк, и сказал:
— Подумать только, два лейтенанта провели крейсер через Муху-вяйн. Это должно остаться в истории корабля навсегда. И в военной истории нашего Отечества тоже.