4. Моонзунд и Муху-вяйн

Архипелаг у берегов Эстонии военные историки первой половины века называли Моонзундским, а пролив между островом Моон и материком — Моонзундом. Давно восстановлены законные эстонские названия на карте: Ревель стал Таллином, остров Оденсхольм — Осмуссаар, остров Даго — Хийумаа, Эзель — остров Сааремаа, а вот к истинному имени архипелага мореплаватели и особенно пишущие о мореплавании привыкают не сразу. Сами эстонцы — мореплаватели, а эстонские мореходы — тут уж без преувеличения — почти все уроженцы островов. Они-то знают, что остров Моон на самом деле Муху, а «пролив» по-эстонски не «зунд», а «вяйн». Выходит, и архипелаг — Мухувяйнский?

Острова — большие и маленькие, их тут сотни — острова эти как заповедник в республике. Там и растительность буйная, и леса непролазные, и косуль много, и кабанов столько, что с годами растет контрольная цифра отстрела, и рыба не загублена, и нередко увидишь на сельских стапелях еще не крашеный, желтеющий свежестью не тронутой морем древесины рыбацкий баркас. И битой посуды да консервных жестянок в этом заповеднике поменьше, чем на материке, — тут была пограничная зона, она сдерживала лихие туристские косяки. Зато земля эта славится выходцами — знаменитые капитаны, знатные рыбаки, голосистые певцы и певческие хоры, прославленные прозаики и поэты.

Один из них, покойный Юхан Смуул, прозаик и поэт, известный далеко за пределами эстонской земли, хотя дом его в родной деревне Когува на острове Муху, кажется, не пустовал до конца дней его владельца и однодеревенцы привыкли встречать автора «Ледовой книги» и мухуских «Монологов» не только на рыбалке, но и в очереди у автолавки, Юхан Смуул, любитель всяких шутейных историй, рассказывал и про длительный спор островитян — какой все же остров в архипелаге главный: Сааремаа, самый населенный и вроде бы столичный, или маленький Муху, возле которого и расположены воды, давшие имя архипелагу? Выходило, что Муху — главный остров, хотя сааре-маасцы доказывали, что не может проходной островок, соединенный с Сааремаа дамбой, считаться главным, он вроде был причал для паромов, курсирующих между Сааремаа и материком. Но какой ни считай остров главным, а пролив по справедливости надо именовать — Муху-вяйн.

Так вот: известно, что из Рижского залива есть два выхода в Балтийское море — через Ирбенский пролив и через Муху-вяйн. Большой корабельный фарватер, испытанный и надежный, с достаточными глубинами, ведет через Ирбенский пролив — налево к Либаве, к Готланду, к Германии, к зундам, ко всяким там Скагерракам и Каттегатам, направо — к устью Финского залива, к Таллину, к Кронштадту, наконец.

В сороковом году знакомому нам лейтенанту Александровскому для практических стрельб главного калибра случилось прийти из Либавы в Ригу на «Кирове» через Ирбенский пролив, а догонять свой корабль после стрельб через Муху-вяйн. Лейтенант тогда еще не добрался до СПН зенитной батареи правого борта, он все ходил в молодых, правда, в весьма перспективных артиллеристах и был обязан, как все молодые лейтенанты, пройти через так называемую «группу записи»: на время стрельб главного калибра по щиту его с двумя помощниками — записывающим матросом и матросом-сигнальщиком — отправили на миноносец, буксирующий щит, чтобы оттуда, с юта, с расстояния сотен метров, засекать с помощью специального прибора все отклонения снарядов — столько-то недолет, столько-то перелет. Притом — не путать, не пропускать, не дрожать с непривычки, дело, вообще-то, безопасное, но привычка к нему нужна. Буксировщиком шел миноносец «Артем».

На «Артеме» служил штурманом однокашник Александровского Саша Шушин, тоже из студентов, кажется из Иваново-Вознесепска. И Александровский был назначен на «Киров» в БЧ-1, то есть в штурманскую боевую часть. Но «штурманенком» он пробыл недолго, штурман крейсера старший лейтенант Василий Пиценко, в дни блокады Ленинграда его лучший друг, подложил Александровскому, что называется, свинью: две недели он заставлял новичка старательно переписывать уже отработанные штурманские документы, а потом наотрез отказался от его услуг, доказав, что лейтенант не подходит для БЧ-1 по почерку. Так Александровский стал артиллеристом. О чем он, впрочем, не жалеет...

Когда «Киров» отстрелял практическую стрельбу по щиту, Александровский, проверив и сложив для доставки на крейсер все записанное с его слов матросами, отправился в кают-компанию, не смея подняться на мостик, где его счастливый однокашник, уже не «штурманенок», а штурман, прокладывал «Артему» курс к Риге. Но в кают-компанию прибежал за ним рассыльный и передал, что командир «Артема» приглашает лейтенанта с «Кирова» на мостик. Оказывается, крейсер уже ушел через Ирбенский пролив, но не в Либаву, а в Таллин. «Артем» тоже шел в Таллин, но более коротким путем — через Муху-вяйн. Командир «Артема» утешил лейтенанта, что вся его группа записи с ее специальными приборами и данными о перелетах и попаданиях в щит прибудет в Таллин одновременно с крейсером. Так что молодой лейтенант, очевидно, первый из экипажа «Кирова» прошел еще до войны из Риги в Таллин через Муху-вяйн.

Правда, он шел на старого типа миноносце с малой осадкой. На таком корабле, да еще в мирные дни, можно было пройти и Муху-вяйном. «Кирову» этот путь был закрыт. В мирные дни.

А вот в июне сорок первого года ему нельзя было уходить через Ирбенский пролив. Такая сложилась обстановка. Привычный и надежный путь вдруг оказался самым опасным и долгим. «Кирову» понадобилось бы сильное охранение от подводных лодок, авиации и от надводных атак, множество тральщиков, страхующих от минных полей врага, вполне возможно усиленных после ранения «Максима Горького», гибели «Гневного» и «Шкива». А фарватер через Муху-вяйн не только короче, в него еще не смогли проникнуть фашистские корабли; если и могли там оказаться вражеские мины, то разве что сброшенные с самолетов, как в морском канале у Ленинграда или как в Севастополе в первые часы войны. Со всех точек зрения «Кирову» безопаснее было уходить из Риги через Муху-вяйн.

Но этот внутренний путь вдоль материкового берега Эстонии считался для судоходства трудным, а для таких громадин, как «Киров», немыслимым.

В старых лоциях всегда предупреждали мореплавателей, что Моонзунд доступен только мелкосидящим судам. Обычно им пользовались для грузопассажирского каботажа. Однако случалось, что в Моонзунде плавал и даже сражался большой военный флот.

В довоенной лоции, изданной до выхода нашего флота в эти широты, сказано, что в 1916 году в Моонзунде прорыли канал. «Он начинается от 7,9 м глубин к SSO от острова Харилайд, огибает Кумарский риф с севера и востока и оканчивается на 9 м глубинах к западу от острова Папилайд. При входе в канал с юга, в одной миле к западу от острова Папилайд лежит затонувшее судно, два других судна затонули в канале в одной миле на восток от гряды Валгераху, кроме того, канал сузился от наносного грунта».

Лоция, как всегда, лаконична, скупа на подробности. В ней мореплавателям сообщают лишь сам факт, итог минувших событий. За этими фактами — страницы военной и революционной истории России кануна Октября семнадцатого года. В июне сорок первого года они стали столь злободневными, что на борту крейсера «Киров» их знал каждый матрос.

В экипаже корабля находился тогда военный историк и писатель Кудрявцев-Скайф. Он рассказывал в кубриках о происхождении канала и событиях, называемых в истории Моонзундским сражением.

В первую мировую войну в этом районе столкнулись германский и российский флоты. Через Ирбенский пролив в пятнадцатом году сюда с большим риском был проведен линкор «Слава», и все лето он вместе с другими кораблями мешал вторжению германского флота в Рижский залив. Силы и в те времена были неравные. В рижскую морскую операцию кайзеровский флот бросил помимо мощной эскадры Балтийского моря еще эскадру из Северного моря — восемь линкоров, три линейных крейсера, четыре легких крейсера и сорок пять миноносцев с лидером — крейсером «Кольберг»; это против нашей «Славы», четырех канонерских лодок, эсминца «Новик», подводных лодок «Крокодил» и «Кайман» и какого-то числа боевых единиц минной дивизии. Все историки, даже германские, отмечают исключительное мужество и боевую выучку русских моряков, сумевших не допустить врага через Ирбенский пролив к Моонзунду. Попыток прорыва было несколько. Линкор «Слава» уступал немцам в дальнобойности; чтобы повысить угол возвышения орудий и дальность огня, линкору пришлось заполнить отсеки правого борта водой, создать крен и с таким креном полным ходом идти на сближение с линкорами противника, навязывая им бой. Немцам удалось было проникнуть в залив, но они понесли такой урон, что через несколько дней вынуждены были из залива уйти, потеряв в итоге немало крупных кораблей.

Немцы пытались тогда блокировать Ирбенский пролив, зная, что другого пути из Рижского залива для русских нет. Вот тогда, в 1916 году, наиболее мелководную часть Моонзунда углубили — был прорыт так называемый Кумарский канал, открывший для крупных кораблей второй путь из Рижского залива. Через этот канал ввели из Финского залива в Рижский несколько крупных русских кораблей, в их числе броненосец «Цесаревич», переименованный в революционном семнадцатом году в «Гражданина».

Углубленную часть Моонзунда прозвали каналом «Слава» позже, летом семнадцатого года, когда Моонзундское сражение вспыхнуло с новой силой. То, что тогда произошло, схоже с событиями сорок первого года. Немцы разработали план с кодовым названием «Альбион». Ригу им сдал Корнилов — еще недавно он клялся матросам в Кронштадте в верности революции, а, став у Керенского главковерхом, открыл кайзеру кратчайший путь на Петроград. Сам кайзер поставил флоту и сухопутной армии задачу: захватив побережье и острова архипелага, овладеть Моопзундом, разрознить, разгромить революционные силы Балтфлота, проникнуть в Финский залив и с моря поддержать наступление на революционную столицу России.

Решение, принятое в те дни на яхте «Полярная звезда» в Гельсингфорсе съездом моряков Балтфлота, было столь чеканным и мужественным, что много лет спустя оно взволновало и экипаж «Кирова», когда в иной обстановке, но перед сходными событиями его читал кировцам комиссар корабля: «... матросы докажут всему миру, что революционный флот, защищая революционную Россию, погибнет, но не отступит перед флотом германского империализма».

Кайзеровский флот, выполняя план «Альбион», прорвался при поддержке русской контрреволюции в Рижский залив, потеряв в боях два десятка вымпелов, высадил на острова и материк десанты и двинул большие силы с моря и по побережью к Моонзунду. За каждый остров архипелага, за каждый рейд, за Кассарский плес, где происходили наиболее жестокие морские сражения, революционные матросы вели кровопролитные бои. В них прославилась минная дивизия, ее «новики» — эскадренные миноносцы «Гром», «Забияка», «Изяслав», «Победитель», «Константин» и сам их родоначальник «Новик», линкоры «Гражданин», «Слава» и пришедший на помощь из Лапвика через канал у Кумарского рифа крейсер «Адмирал Макаров», а также удивительный корабль — неутомимая, вся израненная, но живучая канонерская лодка «Храбрый», та самая, на красном флаге которой в дни революции было начертано: «Мы путь земле укажем новый, владелец ею будет труд!»

Германские линкоры вели огонь по русскому дозору, мешая ему прикрыть отход «Славы». То под прикрытием огня, то в тумане германские эсминцы прорывались через узкости Соэло-зунда между Моонзундскими островами на Кассарский плес, потеряли четыре корабля на камнях, но не смогли отрезать и захватить какой-либо наш корабль.

Когда огонь линкора «Кайзер» вывел из строя обе турбины «Грома» и «Гром» накренился на левый борт, к нему вернулась уже ушедшая в сторону канлодка «Храбрый», она пришвартовалась борт к борту и повела эсминец в Моонзунд, за пределы досягаемости вражеских снарядов.

Современники того сражения, да и наши современники, особенно те, кто изучает историю отечественного флота, знают о подвигах и «Грома», и канлодки «Храбрый», помнят имена наиболее мужественных офицеров, а также имя минного машиниста Федора Самончука.

На «Громе» плавал Владимир Севастьянов, любимый флотом молодой офицер — позже он командовал самым большевистским из «новиков» эсминцем «Гавриил», отличился в Финском заливе, отражая налет английских торпедных катеров на Кронштадт в ночь «кронштадтской побудки» 18 августа 1919 года.

На Кассарском плесе «Гром», даже получив тяжелейшие повреждения, даже взятый на буисир канлодкой «Храбрый», продолжал отстреливаться, лишился мачты, дымовых труб и последнего кормового орудия, но все еще оставался на плаву. От очередного попадания лопнули швартовы, заведенные канлодкой «Храбрый» на «Гром»; канлодка под огнем подошла к носовой части беспомощного эсминца и сняла с него всю команду, открыв на отходе из кормовых орудий огонь по немецкому эсминцу, пытающемуся захватить «Гром».

В последний момент, когда канлодка снимала с «Грома» команду, на него вернулся — перепрыгнул — минный машинист Самончук. Он решил торпедировать германский эсминец, намеревавшийся захватить русский корабль как боевой трофей. Самончук выпустил торпеду с небольшой дистанции, а потом бросил в артпогреба «Грома» горящий факел. И «Гром», и германский эсминец погибли.

Тогда же, в семнадцатом году, о поступке Самончука в Гельсингфорсе публично рассказал его товарищ большевик Андрей Везденеев, тоже минный старшина.

В сорок первом году, когда про экипаж «Грома» вспоминали на «Кирове», Самончука считали погибшим. Тогда еще не знали, что взрывная волна сбросила Самончука в море и его подобрали на германский корабль; из плена он вскоре бежал и долгие годы безвестно жил в Белоруссии, работая на маленькой лесопилке и не ища признания за свой подвиг, естественный для революционного матроса. В годы Великой Отечественной войны Самончук воевал в составе партизанских соединений Ковпака. А в июле пятьдесят второго года стало известно всем, что Федор Евдокимович Самончук жив; Указом президиума Верховного Совета СССР он был награжден орденом Красного Знамени за бой на Кассарском плесе в семнадцатом году...

Вот там же, в Моонзунде, у южного входа в пролив, в октябре семнадцатого года погиб и линейный корабль «Слава». Он вел бой сначала с германскими тральщиками, потом с линкорами и миноносцами в узкостях между портом Виртсу и островом Муху, прикрывая выход из сражения остальных кораблей, так необходимых революции. Снова линкор набрал в цистерны одного борта балласт, создавая крен и повышая дальнобойность орудий.

Германские линкоры тяжелыми снарядами пробили «Славе» борт, вывели из строя носовую башню. Корабль стал погружаться носом, но, продолжая вести огонь из кормовой башни, потопил вражеский миноносец, повредил линкор, сбил гидросамолет, дал возможность остальным нашим кораблям отходить на север, в Кумарский канал.

Сам он уже не мог пройти через Моонзунд.

Командир «Славы» запросил разрешения у командования взорвать корабль. Революционное командование решило по-другому: «Слава» должна пропустить на север корабли «Баян» и «Гражданин», а потом команду с линкора снять, взорвать погреба и затопить корабль на фарватере. «Слава» легла поперек фарватера, загородив проход идущим вслед германским кораблям.

Да, «Слава» — старый линкор, его уже нельзя было сохранить. Но главное в его людях: его экипаж слыл бунтарским еще в девятьсот пятом. В семнадцатом году, после расстрела июльской демонстрации в Петрограде и большевистских выступлений на линкорах Керенский требовал ареста большевиков-матросов «Славы». И вот большевистская «Слава» легла на грунт, заслоняя от интервентов Петрограда и революцию.

Сохранился снимок гибели этого линкора, сделанный офицером Эмме — выборным командиром миноносца «Изяслав», того самого «Изяслава», на котором в Моон-зундском сражении и в форсировании Кумарского канала участвовал еще мичманом Иван Степанович Исаков, адмирал флота Советского Союза. На снимке изображено, как двухтрубный паром «Москито» подходит к «Славе», чтобы снять с нее экипаж.

История тех революционных дней должна была стать предысторией нового похода. «Альбион» сокрушили матросы революции. Теперь их стране грозил фашистский план «Барбаросса». Экипажу «Кирова» предстояло идти дорогой отцов. То, что не удалось истерзанной старой «Славе», должно удасться современному крейсеру «Киров», кораблю с еще большей осадкой. Но при одном условии: при полной скрытности замысла и всех действий.

Фашисты стерегли «Киров» и весь ОЛС на выходе из Ирбенского пролива. Разумеется, исполнители морской части плана «Барбаросса» после молниеносных побед на Западе, еще уверенные в своем полном превосходстве на суше и на море, наизусть знали и учитывали опыт противоборства русских моряков плану «Альбион». У них, вероятно, не возникало сомнения: через обмелевший Муху-вяйн «Киров» с его осадкой более семи метров не пройдет.

Не исключено, что противник знал и о новинке, примененной конструкторами впервые в практике нашего судостроения ради того, чтобы повысить маневренность и скорость крейсера: перо руля выступало за основную линию корпуса на сто десять сантиметров, а лопасти винта и того больше — на сто тридцать сантиметров. Так делали итальянцы, строя для нас знаменитый на Черном море лидер «Ташкент», обладатель голубой ленты за скорость — за добавочные узлы наша страна платила итальянцам золотом. Теперь, на «Кирове» эти сто тридцать сантиметров углубления винта могли затруднить маневр на мелководье, тем более там, где затонула «Слава».

Линкора «Слава» в проливе, правда, не было: еще в тридцатые годы нашелся в Эстонии предприимчивый делец, он разрезал бронеплиты линкора на бруски и отправил их в Швецию на переплав — я был знаком с одним эстонским капитаном, который перевозил бруски на ту сторону моря, о нем отдельный разговор. Но в узкостях Муху-вяйна лежали транспорт «Граф Циммерман», груженный цементом, транспорты «Покой», «Глаголь», лоцманское судно «Артельщик», «Тор» и какая-то баржа на Рохукюльских створах, эти суда были затоплены в те стародавние времена, чтобы надежнее преградить путь германским кораблям на север. Больше двадцати лет Муху-вяйн был в руках буржуазного правительства, и, конечно, немецкая разведка отлично знала, что никто за эти годы не расчищал пролив и не углублял. Поэтому, ведя воздушную и, наверное, агентурную разведку в районе латвийского и эстонского побережья и островного архипелага, противник сосредоточил все усилия на выходе из Риги через Ирбенский пролив, заминировал все фарватеры, загородил его, выставил там в готовности подводные лодки, надводные корабли, поднял авиацию и стал усиленно бомбардировать береговые батареи мыса Сырва на Сааремаа.

А «Киров» вроде бы не спешил покидать стоянку.

Двадцать шестого июня этот корабль все еще находился на рейде Усть-Двинска. Можно было предположить, что крейсер пока оставлен для поддержки продолжающихся в этих широтах активных действий отряда легких сил Краснознаменного Балтийского флота.

Десятки и даже сотни людей — в штабах, на побережье и на фарватерах, подчас даже не подозревая этого, — готовили поход, о котором Валентин Петрович Дрозд, назначенный начальником проводки «Кирова», сказал позже начальнику штаба флота Юрию Александровичу Пантелееву:

— Любой поход, любая боевая схватка с врагом была легче, чем та тревожная ночь, когда проводили крейсер «Киров».

Таково ощущение человека, уже пережившего нелегкие бои против фашистов в республиканской Испании. Дрозд помнил походы и в Атлантике, и в Ледовитом океане, он познал суровые плавания в морях Баренца и Белом, где до назначения на Балтику командовал после флагманов Закупнева и Душенова только что рожденным Северным флотом. Ему, как и его собеседнику контр-адмиралу Пантелееву, было с чем сравнивать последние дни и ночи в Муху-вяйне.

Только кажется, что это так просто — вывели корабль с рейда Усть-Двинска и провели. В проводке должны были участвовать подводные лодки, эсминцы, сторожевики, охотники за подводными лодками, тральщики, вспомогательные буксиры, спасательные суда и суда гидрографической службы, а в готовности находились все штабные операторы, штурманы, лоцманы, метеослужба, все радисты, телефонисты, сигнальщики, вся связь, маяки и манипуляторные посты на побережье, все дальнобойные батареи на пути следования вдоль острова, вся авиация на аэродромах и, конечно, разведка и контрразведка. Еще до проводки предстояла большая работа на мелководных местах для отряда земснарядов и «грязнух» — так прозвали баржи, занятые вывозом грунта при углублении дна. После этих трудяг гидрографы с контрольными жесткими тралами должны были убедиться в том, что весь фарватер чист, «прочесать» дно, и только потом можно пустить за тралами крейсер, охраняя его с воздуха, над водой и под водой, вести, как за неделю до этого вел «Максима Горького» тральщик «Шкив».

Подобный перечень может внушить представление, будто это дело заняло весь Балтийский флот — от командующего до последнего матроса. Доля истины в этом есть, но все же это не так: в те самые дни и часы, когда проводили через Муху-вяйн «Киров», флот, если прочесть историческую хронику, провел еще десятки всевозможных боев и работ — от воздушных и надводных до подводных стычек и артиллерийских дуэлей, ставил мины, тралил, отражал попытки десантов, вылавливал разведчиков и сам отправлял наши разведгруппы в тыл, строил линии укреплений, достраивал тяжелые стационарные батареи — словом, военные действия нарастали своим чередом. Но умы многих людей были заняты именно судьбой «Кирова» вплоть до тех решающих часов, к которым готовились несколько суток.

Нет возможности описать все стороны этой подготовки. Расскажу только о некоторых ее деталях и о двух скромных лейтенантах, которых в сорок первом году предупредили, что за благополучный проход «Кирова» через Муху-вяйи они оба отвечают головой.