Я чувствую устремленный на меня взор Люси из-под подрагивающих, полураскрытых век.

— Ты почему так странно смотришь на меня, Люся?

— О чем говорил тебе Лелюков?

— Меня вызывает Градов, — отвечаю я, — мой бывший командир.

— Ты этим взволнован?

— Встретиться после такой долгой разлуки...

— Нельзя — не говори, — понимая мой уклончивый ответ, говорит Люся.

Я глажу ее руку. Ее кожа гладкая, бархатистая и прохладная.

Что сказать в утешение?

* * *

Где-то далеко едва-едва приподнималось солнце, не дотянув еще до кромки горизонта. Вокруг держались еще серые, предутренние тона.

Я пришел в верхние кварталы города, поднялся на гору, к тому дому за каменной оградой, где остановился Градов. Часовой пропустил меня во двор. В тишине ночи журчал ручей и, подобно темным, мохнатым скалам, поднимались кипарисы.

— Кто? — окликнул нас человек в военном, с фронтовыми офицерскими погонами и тотчас же радостно воскликнул: — Лагунов?!

— Здравствуй, дорогой Атаке!

Атаке схватил мою руку и приблизил ко мне свое усатое скуластое лицо.

— Не ожидал я тебя увидеть здесь, Атаке.

— А я ожидал. Мне сказал генерал, что ты будешь здесь. И я ожидал тебя и поэтому сразу узнал, хотя ты очень изменился. Ну, разве ты не изменился, Сергей? — Его широко расставленные глаза не отпускали меня.

— Постарел?

— Ты не девушка, — под усами у него блеснули зубы, — а я уже далеко не мальчик, поэтому могу сказать тебе: в твоем возрасте не стареют. Ты просто возмужал, стал серьезным, настоящим мужчиной.

— Спасибо, Атаке... А где генерал?

— Здесь...

— Где?

— Он стоит спиной к тебе и тебя не видит. А он ждет тебя.

Только сейчас я обратил внимание на человека в белой сорочке, умывавшегося из ручья, журчавшего у дома. Возле Градова стоял ординарец с открытым несессером, где светлели различные приборы. В руках ординарца, высокого, в пилотке, солдата, было полотенце, белевшее в темноте так же, как и рубаха генерала, особенно на бархатном фоне кипарисов.

Градов последний раз с удовольствием пофыркал в ладони, поплескался еще в ручье, взял полотенце, все еще необорачиваясь к нам.

— Китель, — приказал он.

Ординарец простучал каблуками в дом, вернулся с кителем.

Градов быстрыми движениями сунул руки в рукава кителя, так же быстро застегнул на все пуговицы и крючки, причесался и подошел к нам.

— Доброе утро, Лагунов, — он подал мне влажную и холодную руку. — Пойдем-ка в дом. У меня в запасе почти час перед отъездом.

Мы прошли прихожую и очутились в комнате, выходившей окнами в ореховый сад.

Комната была скромно, наспех оборудована. Стены недавно выбелены, еще пахло непросохшей известью, подоконники и двери липли, и ясно чувствовались запахи краски и сиккатива.

Градов пригладил свои седые волосы ладонями.

Передо мной сидел почти не изменившийся генерал Градов. Он уже был наслышан обо мне, беседовал по этому поводу со Стронским.

Градов вызвал меня, чтобы поговорить со мной и определить возможности использования меня в своей дивизии.

Градов оставался верен себе, и так же, как когда-то он обязательно беседовал с каждым новым курсантом, так и сейчас мимо него не проходил никто из офицеров, которые должны служить и воевать в его дивизии.

Мы проговорили с Градовым час. В дверях появился Атаке.

— Пора ехать, товарищ генерал, — торопливо доложил Атаке.

— Итак, жду в дивизию, — Градов поднялся. — Заканчивайте все свои дела, и милости прошу. Впереди трудов немало... А я тороплюсь. Я должен вовремя попасть к командующему, в Севастополь.

Мы расстались с генералом, и я пошел к домику Лелюкова.

Вдруг из боковой улочки, ведущей к базару, откуда доходили непроветренные запахи виноградного молодого вина, кислой язьмы и овечьей шерсти, вынеслась грузовая трехосная машина. Дверка кабины была полураскрыта, и оттуда высовывалась голова в приметной черной пилотке подводника. В кабинке сидел Яков, а сверху, придерживаясь за крышу кабинки, мотался низкорослый цепкий Баширов.

Грузовик сделал крутой поворот, завизжали тормоза. Из кабинки выпрыгнул Яков.

— Сережа... будь мужествен... — голос Якова дрожал. — Ранена Люся.

...Возле дома Лелюкова толпились люди. Мы подбежали к калитке. Во дворе я столкнулся с Василем.

Он охватил меня своими могучими ручищами, прижал к себе, как ребенка, заговорил отрывисто, несвязно:

— Вот паразит тот Фатых! Вызвали его к командиру. Люся тут была... Ой, милочка, красотка, товарищ гвардии... Жахнул он из «вальтера»... по командиру, а попал в нее, в нашу дорогую Люсю... И я не углядел... да кто знал... спасла командира... а я-то! Я!..

Оттолкнув Василя, я бросился к дому.

На диване навзничь лежала Люся, запрокинув голову на валик. Волосы ее рассыпались, руки были прижаты к щекам, глаза полузакрыты. Я прикоснулся к ее руке и почувствовал слабое ответное пожатие теплых, влажных пальцев. Ее глаза широко раскрылись. Люся взглянула на меня с каким-то тревожным любопытством и немой укоризной...

— Ты успокойся, — прошептала она, — я ничего... пустяки... Ты, ты успокойся...

Лелюков потрогал меня за погон.

— Встань, Сергей.

Он взял меня под руку и отвел к окну, сказал тихо:

— Я вызвал его сюда... Он выслушал, выхватил пистолет. А Люся бросилась к Фатыху... Меня хотела загородить...

Вошел Устин Анисимович. Неторопливо, по укоренившейся докторской привычке, тщательно вымыл руки щеточкой, почистил ногти. Валерия подала ему чемоданчик. Он открыл замок, вынул оттуда халат, резиновые медицинские перчатки и глазами указал Валерии на инструменты. Она отобрала необходимое и ушла на кухню.

Устин Анисимович надел халат, не завязывая тесьмой на спине, подошел к Люсе и тихо сказал:

— Дочка... ничего... все бывает... Жизнь прожить... — не договорил и, резко повернувшись к нам, строго сказал:

— А посторонних прошу... — он указал на дверь рукой, и рука его затряслась в неуемной дрожи.

Глава двадцатая.

Волны пролива

Наша дивизия закончила формирование. Предстояло идти в поход на Балканы.

В моем распоряжении оставалось немного времени, чтобы отвезти в Керчь, на переправу, отца, Устина Анисимовича и Катерину, уезжавших домой.

Люся лежала в военном госпитале в Феодосии. Там же поджидали меня отец и Устин Анисимович. Катерину я должен был захватить в Солхате, куда я заехал по пути из Симферополя.

Кожанов прощался с Катериной на виду у всех, не стесняясь своих чувств. Он был в новенькой летней гимнастерке, которая топорщилась на спине и в рукавах.

Погоны коробились на слабо подвязанных пуговках, тронутых по закрайкам купоросной ржавчиной: обмундирование доставили в сырых трюмах.

— Новый-то покрой гимнастерок, — говорил Кожанов, чтобы чем-нибудь замаскировать горечь разлуки, — со стоячим воротом. В сорок первом начинали войну с отложным. А в этой рубахе и головы не повернуть...

— Это чтоб ты на других не заглядывался, — добро усмехаясь сказала Катерина, — гляди только на меня, прямо на меня, Петечка. Вот и не надо будет головой крутить.

Баширов, тоже отправлявшийся по призыву с Кожановым в Симферополь, похаживал, помахивая хворостинкой.

Ему не с кем было прощаться, и потому наружно равнодушен был к затянувшемуся, по его мнению, прощанию.

Наконец мы в машине.

Впереди ровная линия шоссе, выкатанная до масленого блеска.

Пригорюнившись, сидела Катерина.

В Феодосии я забежал в госпиталь. Люся порывисто приподнялась на подушке, встретила меня сияющими глазами.

— Мне совсем хорошо, — сказала она. — Папа едет в Псекупскую, приготовит наш дом, а потом я перееду туда, Сережа... И буду тебя ждать... ждать... — ее щеки прикоснулись к моим рукам, и мне не хотелось уходить, хотя автомобиль уже гудел под окном.

Над Керченским полуостровом дул холодный морской ветер, проносившийся через пустынные, плоские степи, тронутые уже сухой желтизной.

Разорванные сталью широкие позиции Ак-Моная терялись где-то далеко, в зыбучем, панцирном накате Азовского моря, прильнувшего к серо-голубоватому, дымному горизонту. Ничто не тревожит теперь эту безмолвную степь, разве только чайки, ушедшие уже к Черноморью, или пролетит заблудший подорлик, скосив на ветровом потоке свои тонкие, как закрученные усы, крылья, да матово блеснет латунная снарядная гильза... Или далеко, как в мираже, появятся чумацкие упряжки, ползущие снова за разминированной сивашской солью, и потеряются в бледных разводах солончаков медлительные быки, покачивая длинными рогами.

Возле Турецкого вала, с восточной стороны, рядом с шоссе, застыл подбитый танк «Чапаев». Танк, видимо, несся по шоссе, и снаряд разворотил бок на фланговом маневре, — гусеницы рванули пришоссейную полынную землю до самых ракушек и замерли. Сталь проржавела на изломах, краска облупилась от короткого, но смертного взрыва. Но и сейчас этот неподвижный танк авангарда приморцев был лих и героичен в своей ярой стремительности.

— Как конь на барьере, — сказала Катерина. — Храбрые наши люди! Только, Сережа... Как бы так зробить, чтобы никогда такого не було? Будет так на земле?

Вот и Керчь. Мы проехали возле заброшенных развалин старой крепости Еникале, остановились у переправы, у Опасной.

Отец и Устин Анисимович пошли в горку, к рабочему поселку, где должен был быть их знакомый; ему-то они и хотели поклониться насчет перевоза.

Темные воды Керченского пролива с шумом катились у моих ног.

Тысячи военнопленных взрывали и раскалывали обрывистые берега: строили дорогу через пролив по новому мосту до песчаной косы Чушки, что на Тамани. Мост строили наши саперы; с той и другой стороны пролива стучали «бабы», забивая сваи.

Какой-то солдат с топором за поясом вышел на песчаную отмель. Волны плескались по голенищам, и он веселым, озорноватым взглядом оглядывал пролив, будто собирался перейти его вброд. Широкоплечий, спокойный, земной, он соображал, как осилить мостишко в два с четвертью километра и не загубить лишнего материала.

Я окликнул его. Якуба не спеша повернулся, узнал меня и неторопливо пошел ко мне:

— Да вы ли это? Здравия желаю, товарищ гвардии майор!

Я пожал черную, закованную в мозоли руку Якубы, и мы присели с ним возле буртов снарядов, крытых брезентами, так и не использованных при штурме Крыма.

— В саперах теперь я, — сказал Якуба, — два раза меня ковырнули осколки после нашей разлуки. Ничего, хорошее дело саперное: строим мосты, дороги, полустанки, телеграф тянем. На Сиваше на переправах работали. Сыпали дамбу, вязали понтоны... Ничего, удалось.

Якуба достал из сумки от противогаза большую связку писем с заколками, и я узнал знакомый мне почерк жены Якубы.

— Сама крутится в колхозе, — гордо сказал Якуба, — управляются ловко.

— Удивительно?

— Нет, — он булькнул смешком, — ничего нет удивительного.

— А как же иначе? — сказала Катерина.

Якуба, нет-нет да бросавший на девушку любопытные взгляды, ответил:

— Я и говорю. Иначе быть не может... Куда? На Кубань?

— В Ставрополье, — сказала Катерина.

— Так земляки! — радостно воскликнул Якуба. — Везде ставропольца встренешь!..

С пригорка по тропе спускались отец, Устин Анисимович и пожилой рыбак в рыжих сапогах и такой же порыжевшей куртке.

Рыбак повел нас над берегом к пристани, что выше Опасной переправы.

Якуба проводил меня немного, сердечно попрощался и пошел по плещущему прибою к саперам, сгружавшим рифленые стальные балки для будущего моста.

На пристани покачивался на волнах просмоленный от носа до кормы баркас с низко вырезанными бортами. На бортах его не оставалось следов надписи, все было зачернено варом.

Мы попрощались. Сели за весла. Я оттолкнул лодку, резво подхлестнулась волна под ее черное отяжелевшее днище. Взмах буковых весел — и лодка скользнула в пролив. На той стороне, в лиловатом дымчатом прибое, виднелась песчаная коса Чушка, где, как палочки, торчали еще стволы зенитных орудий.

Лодка пересекала стрежень, сверкавший переливчатым серебром. Потом сквозь быстротекущие тучи, брызнули лучи солнца и бросили на воду чешуйчатую золотую кольчугу.

Это было на миг, солнце закрылось облаком, и лодка вошла в темную плоскую воду берегового, низинного замоя.

Лодка достигла прибойной отмели того берега. На песок выпрыгнул отец, помог выйти Устину Анисимовичу и Катерине.

Донадзе подошел ко мне:

— Надо ехать, товарищ майор, чтобы пораньше добраться до Феодосии и заправиться в порту бензином. Там сейчас Михайлюк, он поможет. Это не только хороший водолаз, но и замечательный парень.

Для Донадзе все люди, будь они даже убеленные сединами, были парнями.

Вправо от нас быкообразными фортами поднимались развалины Еникале, обрезанные у подошвы колеистой, разбитой дорогой. За Еникале через бухту с затопленными судами виднелись, как убитые чайки, дома из аджимушкайского белого камня многострадальной Керчи.

За городом, там, где сверкающий поток обсыпал брызгами подножье горы Митридат, поднималась тяжелая туча.

Понтоны причалили у Опасной. Мы подъехали ближе. Скатывали кубанские мажары, пахнущие пшеничной соломой и горькими запахами полыней и богородициной травки.

Крикливые, возбужденные, сбежали с понтона смуглые кубанские девчата. Они стайкой уселись на незнакомом им берегу, притихли и глядели большими, любопытными очами на развалины крепости, города.

Одна из девушек, с тугими косами, переброшенными на грудь, сказала с изумлением:

— Так ось, дивчата, ось це и есть та самая жемчужина — Крым?

Девчата засмеялись и суетливо захлопотали возле своих мажар и коров. Делали все они быстро, споро, со смехом, искристо бьющим из них. Старые казаки покачивали головами, хмурились, не догадываясь, к чему веселье на этом, пока еще безрадостном берегу. Они становились лицом к Кубани, к синей ломаной гряде Таманского Предкавказья, снимали шапки на расставанье. Обоз, мелко перестукивая на железных осях, смазанных мазью из густого таманского мазута, потянулся к серым выщербленным камням старинной крепости Еникале.

— Откуда, хорошие дивчата? — спросил Донадзе, смахнув с головы свою замасленную шоферскую пилотку.

— С Кубани.

— А куда путь держите?

— На какую-сь-то жемчужину! — крикнула озорновато, блестя глазами, девушка с косами.

Все засмеялись. Она же серьезнее и тише сказала, поравнявшись с нами:

— Переселенцы мы.

— Из какой станицы?

— С Запорожской и Фонталовской, с Таманского острова.

Переселенческий обоз скрипел и пылил. Девчата на возах завели песню.

Глава двадцать первая.

Анюта

Анюта сидела на открытой террасе Яшиного дома ко мне спиной и, казалось, читала книгу. Литым венком лежала на затылке скрепленная шпильками ее коса. Подойдя тихо на цыпочках и заглянув через ее плечо, я увидел тонкие с желтизной пальцы, застывшие на круглых пяльцах у голубовато-блеклого шелкового цветка гортензии. Плечи Анюты дрогнули, но головы она не повернула. А когда я протянул свою руку через ее плечо, она отскочила к перилам террасы, приложила руки к груди, оброненный ею обручок пяльцев покатился по мокрым, недавно вымытым доскам пола.

— Сергей! — воскликнула Анюта и закрыла глаза. — Как ты меня испугал!..

Анюта поднесла руки к голове, пощупала лоб, волосы и потом уже, сделав ко мне шаг, поцеловала сухими губами.

Из косо прорезанного кармашка полотняного платья она вытащила маленький пахучий платочек, приложила к глазам.

— Это ничего, Сережа. Не обращай внимания.

Рука ее, державшая платочек, снова потянулась к глазам. На пальце я увидел тот самый перстень, который был у Анюты на сцене театра Солхата.

— Я очень ждала тебя, Сергей, — сказала она сдавленным голосом, — очень ждала! Мне сказал Яша, что ты провожал папу.

Я молча смотрел на нее.

— А почему ты на меня так смотришь, Сергей? — спросила Анюта.

— Ты сильно изменилась, Анюта, — сказал я и шагнул к ней, чтобы ее приголубить.

Анюта торопливо ушла, а когда вернулась, лицо ее было влажное и на щеке белела ворсинка от полотенца. Я понял: она выплакалась, умылась.

— Мне было очень трудно, Сергей, — сказала она, — тяжело... Но это все прошло, и главное — мы, именно мы, все сообща, победили их... Здесь, в Крыму... У меня есть много чего рассказать.

— Расскажи, расскажи мне...

Она быстро обернулась ко мне:

— Меня вовлекло в какой-то водоворот и понесло и понесло... Я мстила за все: за тебя, за отца и маму, за убитого Колю, за... Витю Неходу... Мне было все известно о нашей семье. Наше командование не отказывало мне в информации. Уже в Севастополе, вернее на Херсонесе, меня хотели убить. Меня спасли танкисты, и я убила подосланного по мою душу Бэкира. Ты знал его?

— Да. Брат Фатыха.

— А знаешь, кто сам Фатых?

— Ну, знаю... кто же?

— Самый крупный турецкий агент. Только на Херсонесе мне стало известно все о вашем Фатыхе. Многого мы не знаем. Как много можно было бы предотвратить, Сергей... — она прикусила губы и пошла вниз по ступенькам, чуть согнувшись, как будто старательно выбирая дорогу.

Я догнал ее, обнял. Мы шли рядом, молчали. Анюта смотрела прямо перед собой ясными, немигающими глазами.

— Знай только одно. Помнишь, мы пионерами клялись честным ленинским словом? Когда в Симферополе командующий фронтом вручил мне орден Ленина... я взяла его чистыми руками...

Мы остановились у ключа. Кипучий поток выбивался из-под обломка скалы, обвитого побегами ползучего плюща. Отсюда был виден огромный цветущий сад, окруженный кипарисами и тополями. Ветерок чуть-чуть гнул только острые копья верхушек деревьев и разносил последнюю метель лепестков.

Знойкое маревцо будто подтачивало яблоневые разлапистые кроны, и весь сад, казалось, плыл в зыбкой волне, прозрачной и радужной, как крылья стрекоз.

Анюта взяла мою руку и с какой-то торжественной печалью сказала:

— Яша сделал мне предложение... остаться вот здесь, в совхозе, — ее глаза смотрели куда-то далеко-далеко. — Ты знаешь об этом?

— Да.

— Пожалуй, я должна поселиться у яблонь, — сказала Анюта, — не надолго, не на всю жизнь, а покамест... Я хочу поселиться у яблонь, чтобы вот так волнами бежали цветы, как море, помнишь то море в нашем золотом детстве?

Слезы навернулись на ее глаза, и она стала прежней, милой сестренкой.

— Анюта, — порывисто начал я, — мы поможем тебе, чтобы тебе было хорошо.

— Мне будет трудно снова разыскать тебя, — сказала Анюта, — но мне поможет Яша. Он хороший человек... Нам нужно не только восстановление города, дома, а вот надо еще восстановить... вернуть утерянный смех... радость...

Мы расстались с сестрой утром. В этот день я уходил с гвардейской дивизией Градова.