Глава тринадцатая.

Так готовилась территория

Агентурная разведка сообщала, что Анюту видели с Мерельбаном в разных местах, вплоть до штабов генерала Альмендингера, командовавшего керченской группировкой, и генерала Шваба, командовавшего группой румынских войск. Подпольщики-коммунисты настаивали на изоляции Анюты.

Я докладывал все без утайки Лелюкову, и он, казалось, не придавал значения сведениями об Анюте и относился ко мне с прежним доверием.

Мы вплотную приступили к основной нашей задаче — подготовке территории, захваченной противником, к развертыванию на ней активных действий регулярных соединений нашей армии.

В конце марта возле горного ключа, куда наши девушки ходили по воду, спустился на парашюте Дульник. С ним приземлился радист, получивший закалку у белорусских партизан, присланный в помощь Асе. Радиосвязь в наступлении должна была работать бесперебойно, так как партизаны поступали в оперативное подчинение командующего фронтом.

Дульник опустился так легко, будто спрыгнул на ходу с трамвая.

Он привез пакет с заданием разведать данные о дислокации вражеских войск, их политико-моральном состоянии, вооружении, аэродромах, противодесантной обороне.

Я был рад Дульнику. Мы собрались в тот же вечер. Это был сбор старых друзей. С нами была и Люся.

Пакет пакетом, а вот сам Дульник был передо мной. Такой же веселый, приветливый, будто все невзгоды скатывались с него, как вода по рыбьей чешуе. Он рассказывал о Балабане: теперь отчаянный капитан держит свой штаб в Новороссийске, о поступлениях новых самолетов для дальних бомбардировок и минно-торпедных операций, об американских «аэрокобрах», о том, как готовятся к боям за Крым Отдельная Приморская армия, Черноморский флот.

— Наступит время, — с шутливой напыщенностью возглашал Дульник, — клянусь вам, что такое время наступит! — когда передвигаться между любыми пунктами Советского Союза можно будет просто по пассажирскому билету, сходить на землю по трапу с чемоданом в руках, а не бросаться вниз головой глухой ночью с мешком за спиной. Вот будет время!

Саша принялся развивать перед нами, казалось бы, фантастическую картину послевоенного мира. Он говорил о новых мостах, которые будут переброшены через реки взамен взорванных нами, о чудесных площадях на тех местах, где падали, сражаясь, наши люди, о домах из стекла, бетона и нержавеющей стали.

На заре мы увидели чудесную картину восхода солнца. Не шелохнувшись ни одним недавно рожденным листом, стояли леса. Над скалами текли золотые потоки. И над горами, как символ грядущей победы, летели наши самолеты.

— На Севастополь пошли!

Наконец все разошлись, и я остался один. Фатых, словно следивший за мной, очутился со мною рядом.

Вчера он возвратился с удачной операции, и Семилетов докладывал мне, что Фатых вел себя хорошо.

Будто опьяневший от удачи и ласковых слов, Фатых слонялся по лагерю и рассказывал о себе.

Фатых стоял возле меня и следил за Люсей, пока она совершенно не исчезла из глаз.

— Ты не пошел ее провожать? — спросил Фатых.

— Неудобно...

— Неудобно бросать девушку одну! — сказал он укоризненно. — Ты мало отдаешь ей своего времени. А ты ее любишь? Ты долго сумеешь ее любить?

— Почему ты меня спрашиваешь об этом? — усилием воли я сдержал себя. — Кто дал тебе право задавать такие вопросы?

— Ты выйдешь из леса, — сказал Фатых, — тебе будет везде почет. Ты уедешь отсюда, из Крыма. Ты гвардии капитан, а там, на воле, ты дослужишься далеко. Прибавится много славы, и много девушек будут искать тебя, и ты можешь измениться. А Луся не такая. Ты полюбил ее девочкой, а взрослой она стала здесь, в лесу, в крымском лесу. Она привыкла здесь и огрубела. Она не сможет правильно носить городские платья. Видишь, как она носит шаровары, это мода татар, и она перетягивает свою талию кушаком, это тоже наша мода. Я подарил ей кушак...

— Так это ты подарил ей кушак?

Фатых беззвучно рассмеялся:

— Она тебе не призналась? Не ругай ее. Она боялась, а кушак ей понравился.

— А зачем ты говоришь со мной о Люсе? Ты что, хотел сделать мне больно?

— Нет, — Фатых отрицательно покачал головой, — просто я хотел с тобой поговорить, как мужчина с мужчиной. Мне нравятся твоя Луся, мне очень нравится она.

— Как можно, Фатых? Мне говорили, что ты женат и у тебя есть дети.

— Женат? — Фатых присел на корточки, оперся об автомат. — Да, я женат. У меня есть дети. Они далеко, очень далеко отсюда. Но если женатый человек потеряет сон от другой женщины и если жена ему далека и душой и телом, разве он не может поступать так?

— Нет. Так поступают плохие люди.

— Слова придумали люди. Если человек не любит жену и живет с ней, это лучше? А девушку, Сергей, легко заставить подчиниться себе... Надо быть больше с ней, надо сиять глазами, когда видишь ее, надо целовать след, где она прошла, но чтобы она видела это, надо дарить ей маленькие вещи, и, смотря на подарок, она будет видеть тебя. Крепость берут не только храбрые, но и упрямые люди... — Фатых покручивал свой черный ус, пока он не стал острым, как игла.

Фатых вдруг запел какую-то песню.

На песню подошли партизаны. Коля Чувалов опустился возле меня на траву, положил автомат у локтя и строго наблюдал за Фатыхом.

Фатых пел, казалось не обращая внимания ни на кого, но я видел, что его полузакрытые глаза следят за нами. Может быть, ему было просто приятно, что его пришли слушать люди.

— Что ты поешь? — спросил Коля. — Какие слова в этой песне?

Фатых открыл глаза, улыбнулся:

— Это та песня, которую ты не писал для меня. Это песня горной птицы. Она летает и не знает, где сесть, — кругом огонь... Помнишь?

...Подготовка территории для вторжения — вот основная задача, поставленная перед партизанами, а также передо мной, так как в штабе соединения мне непосредственно пришлось заниматься этими вопросами.

Нам легче было отвечать Большой земле, потому что за зиму мы многое успели разузнать, используя кроме партизанской и агентурную разведку.

Всякие разведывательные данные можно считать достоверными, если правда отыскана в центре сходящихся лучей, — таков был наш метод.

Только проверив все со скрупулезной тщательностью, путем перекрестных разведок, мы составляли донесение штабу фронта. В своей работе надо было во многом превосходить работников абвера, щедро рассеянных армейской контрразведкой. Нельзя было гнушаться ничем: растерянный от страха ездовой, пойманный в лесу с дровами, — хорошо! Он знал дороги, качество повозок и слухи, обычно раньше всех проникавшие в обозы. Попадался повар — тоже неплохо! Повара обязаны считать порции и видеть у своих котлов ежедневно живых людей. Попался кузнец — солдат-румын, — от него можно узнать о состоянии конского состава румынской дивизии, о всех мокрецах, гниющих стрелках копыт, о чесотке, что дополнительно подтверждало предыдущие данные об упадке дисциплины в румынской коннице и о снижении требования к солдату со стороны начальников.

Весной к нам в лагери усилился приток мирных жителей. Среди них много было крымских татар. Среди беженцев находились люди, которые ходили на принудительные фортификационные работы. Мы знали от них характер укреплений не только близких к нам участков, но и всех других — от самой Керчи до берегов противодесантной обороны.

Ничем нельзя было пренебрегать, хотя эта муравьиная работа не всегда встречала поддержку Кожанова. Переубеждать Кожанова было трудновато, так как он относился к числу офицеров, признававших тактику прямого удара и не любивших копаться в вопросах политико-морального состояния противостоящего ему врага.

Переброшенная на полуостров Мариула немало помогла нам в разведке. Приводил ее ко мне всегда только Кариотти и тайно провожал через наше охранение. Гаврилов не знал о приходе своей невесты в наш лагерь, и мы не говорили об этом ему.

Обычно Мариула приходила перед рассветом, сбрасывала небрежным и презрительным движением плеч плащ-палатку, которой прикрывал ее Кариотти, закуривала тонкую немецкую сигаретку и говорила: «Бери бумажку, офицерик молодой, пиши».

Мариула с каким-то особым наслаждением выполняла мои задания. «А что делает мой милый?» — блестя мелкими своими зубами, иногда спрашивала она о Гаврилове и, не ожидая ответа, тихо смеялась, раскачиваясь всем телом и играя пальцами, унизанными колечками.

Мариулу видели контрольные разведчики в бухте Правата, у сторожевых постов противодесантной обороны, у озера Ашиголь и у озера Ачи, у Владиславовки, на Акмонайском перешейке, в Джанторах близ южного побережья Сиваша, на соляных промыслах у Арабатской косы, на акмонайских позициях...

Территория, занятая противником, должна была быть освобождена, и наша работа помогала этому освобождению.

Приходилось все сведения, идущие из разных источников, тщательно перепроверять и обращать внимание на такие детали, которые обычно не всегда принимались во внимание партизанской боевой разведкой.

За каждой, даже небольшой неточностью в сведениях, передаваемых нами армии, стояли человеческие жизни, из-за малейшей ошибки могла пролиться лишняя кровь. Теперь мне приходилось лично опрашивать партизан, возвращавшихся из операций, и постепенно даже скептический Кожанов вынужден был отдать должное этой кропотливой, будничной и внешне незаметной, но очень важной работе.

Сведения о противнике, ежедневно группируемые теперь в нашем штабе, можно было считать исчерпывающими.

В восточной части Керченского полуострова, на местности с пересеченным рельефом, будто самой природой организованной для обороны, противник построил сильные укрепления под руководством командующего обороной Керченского полуострова командира 5-го армейского корпуса генерала Альмендингера, бывшего начальника отдела крепостных сооружений германского генерального штаба.

Противник строил свою оборону по принципу опорных пунктов, включенных в общую систему траншейной обороны.

Оборонительные рубежи переднего края от берега Азовского моря до Булганака состояли из траншей с примкнутыми к ним площадками для пулеметов и ячейками для стрелков, с проволочными заграждениями и спиралью «бруно».

— Неужели они так активно принялись укреплять акмонайские позиции? — спросил Кожанов. — Может, демонстрация? Они, как обычно, любят пустить пыль в глаза.

— Сейчас они интенсивно заканчивают строительство отсечных рубежей, прикрывающих направление на юг от Керчи, и усиливают акмонайские позиции.

Я взял цветные карандаши и стал выписывать на схематической карте систему акмонайских укреплений.

— Здесь противник может надолго задержать продвижение приморцев, так как акмонайские позиции, как видишь, протянуты в самой узкой части Керченского полуострова, от Азовского до Черного моря, и по своей оборонительной структуре похожи на Перекоп и тыловые позиции Ишуня.

Кожанов следил за моей работой и внимательно слушал.

— Нами разведана теперь вся система акмонайских позиций, — сказал я. — Вот я наношу на карте синим карандашом ров, которым перекопан полуостров, ширина его — шесть метров, глубина — три. Сильное препятствие для танков, тем более что совсем недавно ров наполнили водой. Три метра глубины, Кожанов. А вот второй ров еще в сорок втором году выкопали. Здесь сильно развита сеть траншей. Впереди минное трехполье и проволочные заграждения типа «фландрский забор».

— Ломали же такие под Сталинградом, Сергей?

— Ломали, конечно, но надо подумать, как взломать тылы керченской группировки, чтобы противник скорее бросил свои рвы и «фландрские заборы» и побежал.

Я долго наносил на карту сети траншей, дзотов, жилых блиндажей, «волчьих ям» и пулеметных гнезд, расположенных позади рвов, эту артериальную систему современных укреплений.

Глава четырнадцатая.

Устин Анисимович с нами

Молодежный отряд отбил у полевой жандармерии группу перегоняемых в Севастополь арестованных.

Среди арестованных был водолаз Михайлюк, недавно захваченный гестапо, необходимый нам для предотвращения взрыва портовых сооружений.

Отряд выполнил задачу, но потерял людей, в партизанском лазарете лежали тяжело раненные бойцы и среди них напросившийся в операцию Дульник. Молодой врач Габриэлян не мог справиться сам, нужна была помощь опытного хирурга.

— Пришло время вытаскивать старика, — сказал отец, — Устина Анисимовича.

Лелюков, только что побывавший в госпитале, был мрачен и раздражен. Он поддержал предложение отца. Было решено вывезти Устина Анисимовича и снова перебросить обратно в город водолаза Михайлюка. Эта смелая операция была поручена Яше. Вместе с ним должны были идти Чувалов и шофером ординарец Семилетова Донадзе.

Документы были выписаны на бланках, добытых нашей агентурой в штабе командира румынского горнострелкового корпуса генерала Шваба, ведавшего охраной коммуникаций центрального Крыма против партизан.

Операция проводилась в строгом секрете. О ней знали немногие. Переодевание проводилось в «секретном» квадрате Джейлявы. Автомобиль осматривал сам Лелюков, как когда-то проверял моторные баркасы перед глубинной ловлей.

Водолаз Михайлюк, черноволосый плечистый украинец, должен был перерезать проводку к подготовленным к взрыву портовым сооружениям.

Задание Михайлюка усложнялось: он был известен полевой жандармерии. Михайлюк шел на большой риск, но был весел.

— У меня под водой забазированы автомашины, семь — десять штук, — говорил он, прилаживая на своей голове румынский военный берет с кокардой. — Как освободим город, резиной порт будет обеспечен на три года. Полный пароход с автомашинами. Его боятся брать гитлеровцы, думают, заминирован...

— А шнапс? — спросил Лелюков, изучающе наблюдая с присущей ему хмурцой за лицом водолаза.

— Какой коньяк, какие ликеры забазировал! Вот увидите сами. У меня там цельные магазины, товарищ начальник! Как они старались уговорить меня поработать для них за любые деньги!..

— Известно, — остановил его Лелюков, знавший уже все, что хотел вновь рассказать Михайлюк, — деньги предлагали и крест за извлечение важного оборудования...

— Верно, — подтвердил Михайлюк.

— ...военных материалов...

— Опять верно.

— ...катеров, грузов...

— Верно, верно!.. А еще...

— А еще предлагали провести работы по восстановлению эллинга для ремонта военно-морских катеров.

— Ну, все помните, точка в точку, — Михайлюк махнул рукой и расплылся в улыбке. — Ну и память у вас, товарищ начальник!

— Еще бы не запомнить: ты возле каждого костра по пять раз повторял это.

— Да ну?

— Словоохотлив, Михайлюк. У нас нужно язык держать на завязке.

— Да, есть такой грех, товарищ начальник. Потому, под водой намолчишься до упаду, хочется на воле с добрыми людьми побалакать...

Чувалов вдалбливал Донадзе несколько румынских ругательств, которые с различными шоферскими интонациями повторял за ним грузин.

Яша был сосредоточен и угрюм. У него плохо заживала рана на шее, полученная еще при разгроме обоза. Яша медленно, как бы нехотя ворочал головой, поэтому казалось, что он чем-то обижен.

Машина ушла в сумерки по боковой лесной дороге, чтобы выскочить на шоссе невдалеке от города, где на контрольно-пропускном пункте стояли румыны.

Люся с нетерпением и тревогой ожидала результатов операции, и я старался не оставлять ее одну. В полночь небо заволокло, дождь застучал по листьям, стало как-то по-осеннему темно и неприветливо. Мы зашли в мою землянку, присели на грубо строганную скамью. Люся дрожала всем телом, и я накинул шинель на ее плечи.

— Страшно, Сережа! — шептала девушка. — Папа такой уже старенький. Ты не можешь представить, какой он стал старенький!

Из нашего партизанского госпиталя вернулась медицинская сестра Валерия, отряхнула плащ-палатку, повесила ее у входа и устало опустилась у фонаря, приложив к стеклу мокрые руки с длинными озябшими пальцами.

— Время не ждет. Двум ребятам придется ампутировать ноги.

— А Ваня? — спросил я о Дулышке.

— Шутит... Под кожей, говорит, катаются две пули...

— Температура?

— Высокая. Дульник плох. Я боюсь за него.

Люся подвинулась к Валерии, прикрыла ее спину полой шинели.

— Сырость, неприятно, у меня озябли ноги. Как у тебя, Люся?

— У меня шерстяные носки.

— Дождь идет сильнее, бьет по крыше, словно дробью, — сказала Валерия. — Кто-то сказал мне, что за хирургом ушел сам Яков. Верно, Сергей?

— Не знаю, — уклончиво ответил я, — по-моему, он должен быть в расположении своего отряда.

— Его спрашивали раненые, — обидчиво сказала Валерия, — поэтому я спросила тебя о нем. Так надоели эти вечные секреты, которые все равно знают все.

— Что же все знают?

— То, что Волынский, Донадзе и Чувалов прихватили водолаза и отправились в Феодосию.

— Кто сказал тебе об этом, Валерия?

— После полуночи прошла смена боевого охранения. Пришли и поделились.

Я вышел из землянки к Лелюкову.

Лелюков читал «Войну и мир». Рядом с книгой на столе лежали пистолет и запасной фонарь. Василь спал у входа, пришлось его переступить. Он не шевельнулся. Глаза его были полуоткрыты.

— Волнуешься? — Лелюков отложил книгу. — Доктор-то, оказывается, большой друг вашего дома.

— Почти родной. Об операции многие знают, Лелюков.

— Ну?

— Точно знают даже, кто ушел.

— От кого узнали?

— Пришла смена боевого охранения южного сектора, рассказали. Надо за болтовню построже наказывать.

— Теперь не страшно, Сергей: задание либо выполнено, либо провалено... А если из боевого охранения южного сектора пришел твой отец, накажем?

— Отец не мог рассказывать.

— Рассказывал.

— Не мог, Лелюков!..

— А ты, брат, не серчай. Рассказал он по моей просьбе. Почему? Да потому, что раненые ждут помощи, а здоровые шепчут: нужен, мол, только здоровый, а как свалился с ног — забудут. Понял? Вот я и поручил комиссару не скрывать того, что сам командир отряда выехал на задание, за хирургом. Раненые успокоились, ждут... Дульника проведал бы.

— Сейчас пойду к раненым...

— Дульник принял несколько пуль по собственной глупости. Кто это вас учил насвистывать и в полный рост уходить от противника? Влепили ему внутрь, и раз-рывную, — Лелюков посмотрел на часы. — Время прибывать им. Василь!

— Есть Василь! — Василь вскочил.

— Послушай-ка, Василь, не стреляют ли в той самой стороне?

— Есть послушать, товарищ командир.

Василь вышел.

— Вот-вот начнется штурм Крыма, — сказал Лелюков, — скоро выйдем из лесов и будем биться в чистом поле, грудь с грудью. Ты знаешь, как надоело играть в жмурки! Три года воюем. Вот тоже давно наши люди воевали, отстаивали Родину, — он взял в руки книгу. — Хорошая книга! Третий раз перечитываю.

Василь вошел, доложил каким-то надтреснутым голосом:

— На «дабле» посадочные прожекторы, кричит дурная неясытка... а выстрелов нет.

...Я вошел в госпиталь — длинную землянку, похожую на овощехранилище, освещенную подвешенными на черный, смоляной провод электрическими лампами.

Ближе к выходу, на земляной тумбе, занавешенной простынями, гудела центрифуга и слышалось посапывание автоклава.

Раненые лежали по обе стороны узкого прохода, утоптанного свеженакошенной травой. Меня обдало запахами табака, нечистого человеческого тела и животворным, неистребимым ароматом увядающей лесной травы.

Топчаны, сбитые из распиленных самими же партизанами досок, на которых лежали раненые, терялись в глубине землянки.

Ко мне подошел Габриэлян, невысокий молодой и чрезвычайно стеснительный человек, и принялся сбивчиво оправдываться.

— Лучше признаться, чем искалечить навек человека, — взволнованно говорил он, глядя на меня. — Если скоро будет настоящий хирург, я не буду раскаиваться в том, что честно признался в своей беспомощности. Когда дело касается человеческой жизни, нельзя играть в самолюбие. Не правда ли, товарищ начальник?..

— Правда, правда, товарищ Габриэлян.

— Скоро должен быть хирург?

— Да. Как парашютист?.. Дульник?

— Ай-ай-ай! — Дульник приподнял голову. — Он еще спрашивает. Неужели прошел бы мимо? А?

Дульник казался совсем маленьким под тонким одеяльцем. Его щуплое тело, казалось, можно было поднять и нести, как пушинку. Ничего грозного не было в этом человеке, отправившем на тот свет не один десяток врагов. Тощие руки лежали поверх одеяла, у ключиц запали ямки.

— Возле меня дежурила Валерия, — прерывисто говорил Дульник, — чем-то похожая на мою, на Камелию. Прикрою глаза, и кажется мне, рядом она, а никогда больше не будет рядом...

— Ты что, Ваня, помирать собрался?

Дульник ответил не сразу, тяжело дышал. Дело его, конечно, было плохо. Габриэлян называл причины, которые не позволят ему выжить. Сложные медицинские термины, их следует пропускать мимо ушей, чтобы не испытывать злую досаду к «помощникам смерти».

— Помирать неважно, — Дульник поморщился, — могли и не быть на свете, Серега... Уйдем все, только в разное время... Важно, как провел свое время на земле...

Я позвал Габриэляна. Он распорядился, Дульнику сделали укол. Валерия положила шприц кипятить, отвернулась, заплакала. Быстро справившись со своей слабостью, направилась к звавшему ее раненому бойцу, с горячечной жадностью глотавшего воздух запеченными до черноты губами.

— Сестра, не уходи! Не уходи!

Он схватил руку Валерии и говорил торопливо, чтобы успеть сказать то, что обязаны были никогда не забывать:

— Запомни: 404-я стрелковая дивизия... 44-й армии, Арсений Афанасьев... Арсений Афанасьев!.. Еще с мая сорок второго оставались в каменоломнях... Аджи-Мушкайских каменоломнях... Записала? Надо записать, сестра.

— Знаю Аджи-Мушкайские каменоломни, Арсений, — Валерия наклонилась к нему. — Я сама из Керчи.

— Из Керчи? Значит, знаешь? С мая до пятнадцатого июня сидели. Пятнадцать тысяч человек... Записала? Скалами нас обвалили, выходы замуровали. Камни сосали, воды не было... Там три детских кладбища оставили, в каменоломнях... Записала?..

Дульник мудро понимал все и примирился с неизбежным концом. Уколы приносили ему временное облегчение. Его терзала боль, связанная с каким-то чувствительным нервом, и он вышептывал кривыми губами досаждавшую его мысль, что смерть — избавление от мук.

— Прошу доктора, Валерию прошу, отпустите меня... Не хочет послушать меня армянин... Ему лишь бы птички поставить в загробном листке... Серега, иди к другим, слово много значит...

Я утешал Дульника, как мог, понимая бессилие слов, испытывая не только тяжесть на сердце, но и отупение.

Дульник не слышал меня. Глаза его были закрыты, на щеках лежала тень от его ресниц, дыхание становилось тише и ровнее. Переход в небытие свершался без стонов и криков, — таким был мои друг Ваня Дульник.

Габриэлян не спеша приблизился, пощупал пульс, причмокнул влажными, темными губами, опустил руку раненого с тем жестом, который не вызывает никаких сомнений.

— Все, товарищ гвардии капитан, — в тоне доклада сообщил Габриэлян. — Этого надо было ожидать с минуты на минуту.

Я молчал, чувствовал, как подрагивала челюсть и немело во рту. Жестокая несправедливость свершилась. Я потерял еще одного боевого друга. Самообладание давалось мне не легко.

Валерия еще ничего не знала, сидела возле раненого, продолжавшего свою взвинченную скороговорку:

— А потом пустили дым, а потом газ... газ... газ... Я до декабря желтым харкал... Триста человек ушло, пробилось. Из пятнадцати тысяч — триста! Записала?

— Самое страшное ему запомнилось, — сказала Валерия. — Каждый хочет поделиться, не с кем... — Валерия вгляделась в меня, поднялась: — Умер?

— Да, — я как бы видел самого себя со стороны, будто окаменевшего, с ломким, неестественным голосом.

В это время подошла Люся. Она побывала возле Дульника.

— Это страшно, как... как... — она беспомощно опустилась на табурет, охватила голову руками. Она плакала, навзрыд, не сумев сдержаться, и нелепыми казались кинжал, пистолет, десантная курточка. Горе не отгонишь оружием. Не все подчиняется пуле.

Появился отец. С его плаща стекала вода, обувь в грязи.

— Вернулись! — объявил он громко.

— А папа? — спросила Люся.

— Куда же он денется? Из-за него все и загорелось...

Вошел Устин Анисимович с чемоданчиком в руке, с тем самым сосредоточенным и достойным похвалы докторским самообладанием.

Только румынский берет и плащ-палатка отмечали необычность его появления и невольно дрогнувшие руки и губы, когда Люся прильнула к нему.

— Ну, ну, вытри глаза, — успокаивал ее старик, — здоровая? Оставь нас с больными... Не обижайся, дочка, — с грубоватой нежностью он поторопил ее. — А ты, Сережка-шахматист? Узнать тебя немыслимо, подсказала интуиция и просто опыт задубелого деятеля по изучению человеческих организмов... — Устин Анисимович попросил выйти из землянки меня, отца, познакомился с Габриэляном, выяснил, где раненые.

— Все готово, товарищ доктор, — Габриэлян обрадовался. — Как видите, операционную подготовили, свет подключили.

— Вижу, вижу. Даже глаза с непривычки режет... В Феодосии, в городе, и то при коптилках жили. Молодцы, лесные братья! Ректификат со мной. И у вас есть? Не знал. Сейчас разоблачусь после маскарада, поскоблю эпидермис, и начнем... Руки-то долго мои не работали, товарищ Габриэлян. Товарищ! Наконец можно сказать без угрозы ареста это слово!...

— Записала, сестра? — выкрикивал Арсений Афанасьев.

Глава пятнадцатая.

Последний бой партизан Лелюкова

Отряды покидали лесные квартиры, уходили на подступы к Солхату.

Наша задача состояла в том, чтобы штурмом захватить город, перерезать главную коммуникацию и этим облегчить задачу войск, начавших наступление со стороны Керченского плацдарма.

Жители лесных лагерей высыпали из землянок на проводы отрядов. Заплаканная стояла мать Валерии — Софья Олимпиевна, повязанная вокруг головы черным платком.

Василь, закончив сборы, выскочил с шинелью в руках и вещевым мешком с провиантом. Увидев Софью Олимпиевну в таких растроганных чувствах, он подбежал к ней, накинул на ее плечи свою шинель и поспешил к нам, перекинув за плечи мешок.

— Добрый парняга, — похвалил Лелюков, мало что пропускавший мимо своего острого взгляда.

Лелюков стоял в открытой трофейной машине, положив руку на автомат. За рулем, готовый к преодолению любых горных дорог и завалов, сидел Донадзе. Отец стоял близ автомобиля. У скалы, ощеренной голыми, бесплодными зубьями, покрытой замшевой плесенью мха, невдалеке от госпиталя, стояли Люся, Валерия, Катерина и еще несколько девушек из партизанского лагеря, подготовленных для санитарной службы Габриэляном и Устином Анисимовичем.

Устин Анисимович сидел с палочкой на тарантасе, запряженном парой гривастых лошадок. Тарантас был специально выделен для доктора, и упряжка содержалась в порядке.

Прошла первая бригада, стоявшая лагерем в четырех километрах отсюда. Ее вел Маслаков, рыжебородый человек с огненными волосами. За первой бригадой пошла вторая, Семилетова.

Молодежный отряд возглавлял колонну бригады. Впереди шли обвешанные ручными гранатами Яша и Баширов. Яша, как видно, волновался перед последним боем.

За Молодежным отрядом шел Колхозный отряд — земледельцы: русские, татары, армяне, украинцы Судакской долины и присивашских полей, виноградари и овцеводы.

Колхозники дрались хорошо. Отступали, огрызаясь и отбиваясь, наступали медленно, но твердо, и там, где они выбирали место для стоянки, можно было спокойно рыть землянки, ставить шатры и не бояться внезапных нападений.

Семьи этих крымских крестьян либо уничтожены врагом, либо ушли в лесные партизанские лагери, где и находились сейчас.

За Колхозным отрядом шел Грузинский отряд, его шутливо называли отрядом «Сулико». Может быть, я прибыл к партизанам Крыма тогда, когда уже произошел естественный отбор и к последним событиям заключительной партизанской эпопеи остались в основном физически сильные люди, но все грузины отряда «Сулико» были широкоплечие ребята с узкими талиями, с торсами атлетов, с мускулистыми руками, в хорошо пригнанной одежде, с кавказской щедростью украшенной огнестрельным и холодным оружием.

Здесь были гурийцы и мингрельцы, имеретины и коренные жители Кахетии и Карталинии, горячие, внешне похожие на черкесов абхазцы и похожие на турок аджарцы, незаменимые разведчики и связные среди местного населения, так как столетия владычества Оттоманской Порты над их родиной оставили им наряду со жгучей ненавистью к своим поработителям языковые корни, близкие к языку крымских татар, и бытовые навыки мусульманства.

В отряде «Сулико» — грузины, попавшие в плен к врагу после оставления Херсонеса, Феодосии, Керченского плацдарма, а также после харьковского окружения.

Оказавшись в плену, они хитро обманули вражеское командование, заявив, что переходят к ним. Их вооружили. У них нашелся предводитель — капитан Акакий Купрейшвили из Самтредиа, молчаливый и энергичный кадровик-офицер из Телавского гарнизона.

Однажды во время полевых учений грузины перебили гитлеровских офицеров, сели на грузовики и достигли партизанского района.

Грузины сражались хорошо, участвуя в разных операциях, требующих мужества, риска и воинской отваги. Никто не посмел бы ни в чем упрекнуть бойцов Грузинского отряда. Грузины держались с исключительной боевой храбростью и, как выражался Лелюков, с «моральной тщательностью».

Все отряды втянулись в марш. Лелюков поглядел на отца с какой-то трогательной улыбкой, выдававшей его душевное волнение:

— Вот так, Иван Тихонович!

Лагерь наполнялся женщинами из беженских лагерей, которые по просьбе Гаврилова вызвались привести в порядок блиндажи и землянки.

Сам Гаврилов распоряжался то там, то здесь, разъезжая на пегой лошаденке. Гаврилов был в кожаной, потерявшей блеск тужурке, с маузером на ремне. Отдавая приказания, Гаврилов не в меру горячил свою лошаденку, и та грызла удила, закидывая нажеванной пеной свои грудь и колени.

— Не вернемся уже сюда... зря, Гаврилов, — прикрикнул на него Лелюков.

— А может быть, — хрипел Гаврилов.

Мне хотелось попрощаться с Люсей, и когда Лелюков занялся не в меру усердным начальником тыла, я улучив минуту, подбежал к Люсе, взял ее за руки, молча поцеловал в ладони и вернулся к машине.

Мы двинулись в путь по дороге, устроенной самой природой, — по руслу высохшего горного потока, а затем свернули в объезд, на петлистую дорогу, проложенную для гужевого транспорта.

Солнце просвечивало сквозь листву, бросая на свежую траву, пробившуюся сквозь листопад, ясно очерченные тени. Кое-где среди крупных стволов, нависших над ущельями, цвел орешник, ветерок срывал лепестки и осыпал каменистую землю, покрытую желтыми цветами кулибабы.

В полдень мы поднялись на лысую вершину, уложенную огромными плитами сланцев. Предгорье волнисто катилось к долинам, которые тянулись до самых Сивашей.

Позади нас лежали горы с торчащими среди них каменными гребнями и скалами — горы приюта, отваги и горечи.

Лелюков прислушивался к достигавшим сюда со стороны Керченского полуострова раскатам артиллерии.

Чем дальше, тем деревьев становилось меньше. Чаще попадался горелый и вырубленный лес, заросший цепким южным подлеском.

На разветвлении дороги, под мшистым валуном, у родника, вычерпанного до дна котелками, сидели Кожанов и Семилетов, разложив на земле затрепанную на сгибах карту-двухверстку, придавленную по закрайкам розовыми камешками. Семилетов что-то горячо доказывал Кожанову, тыча тупым концом карандаша в карту, а тот отрицательно покачивал головой.

— Вторая бригада вышла на исходные рубежи, — доложил Кожанов. — На шоссе слишком густое движение противника... Я, со своей стороны, рекомендую Семилетову...

— Подожди, — остановил его Лелюков. — Все, что можно было, порекомендовано на оперативном совещании. Разведку провели? Кто на шоссе: немцы, румыны?

— Немцы.

— Какие именно части?

— Отходит группа генерала «Кригер», оборонявшая акмонайские позиции, — ответил Семилетов.

— Ага, — протянул Лелюков, довольный и ответом, и всем боевым, молодеческим видом комбрига-2, — стало быть, акмонайские прорваны?

— Не совсем, — сказал Семилетов, — мы успели зацепить одного ефрейтора. Акмонайские позиции прорваны только в центре, а крылья держатся.

— Так... — Лелюков подумал, упершись глазами в карту, поглядел на часы. — Вот тут полк «Крым». Как с ним дела?

— Полк «Крым» еще в двенадцать начал отходить боковыми дорогами от Джанторы, от Сивашей, — сообщил я.

— Где он может быть сейчас?

— Примерно вот здесь, у Цюрихталя...

Лелюков присел на корточки возле карты, потянулся ленивым движением к кармашку гимнастерки, вынул оттуда синий карандаш, а из полевой сумки схему отхода неприятельских частей, пригласил нас ближе к себе и несколько минут сидел молча, раскачиваясь и пружиня в коленях.

— План, наш план операции остается прежним... — сказал он. — Судя по всему, противник втянулся в отступательный марш. Теперь нам надо толково, повторяю, Семилетов, толково, раскачать Альмендингера еще сильнее. Солхат...

— Я предлагаю брать город отсюда, от армянского монастыря, — сказал Семилетов. — Удобные подходы. Наваливаемся из леса, штурмуем. Местность позволяет накопить силы и провести внезапную атаку.

Лелюков с хитринкой поглядел на него:

— Противник отсюда и ожидает удар, подходы изучил не хуже нас с тобой, Семилетов. Ты же знаешь: там танковые засады, ловушки. Надо атаковывать не там, где ждут, а где возможно неожиданность атаки. Итак... перепиливаем главную коммуникацию южнее города, вот здесь...

Синяя стрела перерезала дорогу. Не опуская карандаша, Лелюков завернул стрелу в охват Солхата.

— А полк «Крым»? Он же ввяжется в бой, если мы начнем здесь, — сказал Семилетов подрагивающим от обиды голосом. — Найдутся ли у нас силы для боя?

— Полк «Крым» не станет помогать группе «Кригера». У них не русский характер: «Сам погибай — другого выручай». У них сейчас одна забота — уйти побыстрее к кораблям. Сюда, может быть, повернем? Колхозный отряд — в степную часть? Им-то по привычке на плоской земле, — он потыкал концом карандаша в только что начерченную стрелу с загнутым острием. — Как ты думаешь, комиссар?

Отец раздумчиво вгляделся в карту.

— Видишь ли, в Колхозном отряде большинство бойцов — люди... пожилые. А здесь далековато от шоссе, — он прикинул пальцами расстояние, — нужно бежать в атаку около километра, а потом перевалить дорогу, балочку и, гляди, куда тащиться.

— Я согласен с комиссаром. Вот здесь, — Семилетов указал на стрелу Лелюкова, — надо пустить ребят с резвыми ногами. Из подлеска я сумею поддержать их пулеметным огнем, да и пара минометов для паники у меня найдется.

— А Колхозный отряд надо будет подлесками подводить прямо к городу и накапливать ближе к окраинам, — сказал Лелюков. — Когда на шоссе устроим панику, вот тут-то и нужно ударить надежным молотом, со звоном.

— По-моему, успех обеспечен, — сказал Кожанов, — психика у отступающего противника ослаблена, дисциплина развинчена, сцепление потеряно...

— А у них орудия, пулеметы? — ехидно заговорил Лелюков, проверяя какую-то свою назойливую мысль. — Мы «ура-ура», а они поворачивают колеса в нашу сторону, а?

— Атаку начнем в сумерки. Разве им разобраться, кто их атакует? Авангарды Приморской армии или партизаны? В темноте у страха еще больше глаза...

— А своих как мы будем угадывать? Ведь наши наполовину в немецких мундирах.

— Марлевые повязки заготовлены на рукава, как и приказали.

— Хорошо было бы организовать преследование! — сказал Лелюков. — Это я в порядке оперативной мечты. На машинах, в спину, посеять панику на всем шоссе. Как бы?

— Шоферов у нас человек сорок наберется, — сказал Кожанов. — Нужно — сейчас же отберем, сгруппируем.

— Потом, потом, — остановил его Лелюков, — а то мечта разлетится, как дымок после пистолетного выстрела. Ну, давайте!.. Удачи!

Семилетов ловко вскочил на вороного коня, стукнул его по крутым бокам каблуками и куцым галопом поскакал в сторону своей бригады. Два верховых-связных поскакали за командиром бригады на мохноногих коньках, взявших с места хорошим тротом.

Кожанов же приловчился у крыльца нашей машины и уже по пути подробнее рассказал Лелюкову о выходе бригады Маслакова на свои исходные рубежи.

— Попадут, попадут немцы в мешок, — уверял Кожанов.

— Погоди, Кожанов. Так, брат, весело не надо, — остановил его Лелюков, — как скромненько рассчитываем, так удается ладней, как в облака заберемся — вниз.

Вырубленный противником еще в сорок первом году пришоссейный лес распустился от пней густым и буйным подлеском. Не тронутые человеком и скотом ожинники сплелись своими колкими коричневатыми побегами так дружно, что тюльпанная повитель, отказавшись проникнуть в середку, вилась вокруг кустов, обволакивая заросли своей мягкой ползучей зеленью.

Донадзе осторожно вел машину, прислушиваясь то одним, то другим своим запеченным на солнце ухом к шумам со стороны шоссе. Оно не видно из-за молодого подлеска, но слышно, как рокочут моторы впереди нас, словно морской прибой.

— Дальше нельзя, товарищ командир, — предупредил Донадзе, — запахи соляра. Идут дизельные машины. На них может быть мотопехота...

Лелюков удивленно поглядел на Донадзе, сошел с машины, сорвал полевой мак с черненькой зародышевой сердцевинкой. Мак недавно распустился, и листочки его еще не разошлись.

Лелюков тихо пропел: