Гвардейцы
Автоматная пуля прорезала мясо, уткнулась в кость, контузила ее, не раздробила. Как говорили мне хирурги в Бекетовке, куда меня доставили, пуля, очевидно, шла по снегу, потеряла силу, что спасло ногу.
...Кольцо сжималось. Наш полк вплотную подошел к Ельшанке, пригороду Сталинграда. А я лежал. Ко мне забегал Шапкин. Он взахлеб, с азартом рассказывал о наступлении, о пленных, об успехах, а я лежал и скрипел зубами от досады. Я доказывал, что нельзя меня держать в госпитале, просился в роту. Шапкин посоветовался с доктором. Доктор устал не столько от работы, сколько от бесконечных просьб раненых о досрочной выписке. Доктор побранил Шапкина.
— Покомандую пока я ротой, Сережа, — сказал Федя. — Успеешь и ты повоевать. Операция солидная. Сжимаем аккуратно обручи. Так сжимаем, чтобы без отдушины.
— А зачем пленных берете?
— Сдаются, Сережа, — с нарочито наивной улыбкой отвечал Шапкнн, — потому и берем.
— Врагов надо уничтожать.
— Кто не сдается, так и поступаем.
— Надо всех...
— Если сдаются, нельзя.
— А как же с лозунгом «Смерть немецким оккупантам!»?
— Оккупантам — да... Но если он сдался, значит, он отказался оккупировать нашу территорию.
— Все равно.
— Нет, — Шапкин стеснительно, но с упрямцей убежденного человека доказывал мне. — Уничтожить надо врага, который не сдается. Сдался — оставить. Они не одни... Сколько еще армий у Гитлера? Узнают, что мы их варим в котлах с мясом и костями, будут драться до последнего. Нам же будет потом труднее, Сергей.
— Ты стал защищать немцев, Федя. Я тебя не узнаю. Что ты говорил раньше?
Шапкин улыбнулся мило и светло:
— Раньше мы отходили, а теперь наступаем. Нам нельзя становиться на одну доску с ними. Нас воспитывали по-другому. Мы... — Федя помолчал, как бы подыскивая слово, — гуманисты. Мы их должны убедить оружием, превосходством своего духа, ну, если хочешь, своей идеей. Нам их еще придется перевоспитывать. Ведь у них не только Гитлер или Геринг, у них и Тельман и Карл Либкнехт, Сережа... В общем, это разговор, как говорится, на потом. А теперь поправляйся...
Федя уехал на передовую. День и ночь перекатывались громы артиллерии. В стекла окон бил сыпучий, метельный снег. Стекла разводило прелестными узорами. Через эти узоры я немного видел, что делалось там, на воле. Я слышал своим привычным ухом даже отдаленное передвижение автомашин, подвозивших боевые припасы. При проходе танков казалось, что с самого фундамента подрагивает госпиталь.
Вереницей проходили передо мной образы прошлого, воспоминания детства. Снова повелительно вторгался в мои думы Виктор. Я мысленно продолжал разговор с Шапкиным об отношении к врагу. Его взгляды были новы и неприемлемы для меня. Могли ли мы еще несколько месяцев тому назад говорить о гуманных чувствах к врагу? Не могли. Так могли рассуждать люди, уже почувствовавшие себя победителями. Тогда же перед нами был страшный враг, которого мы должны были только ненавидеть и истреблять.
Я перечитывал приказ: «...Красной Армии приходится уничтожать немецко-фашистских оккупантов, поскольку они хотят поработить нашу Родину, или когда они, будучи окружены нашими войсками, отказываются бросить оружие и сдаться в плен. Красная Армия уничтожает их не ввиду их немецкого происхождения, а ввиду того, что они хотят поработить нашу Родину. Красная Армия, как и армия любого другого народа, имеет право и обязана уничтожать поработителей своей Родины, независимо от их национального происхождения».
Рокотали танки и орудия. Я смотрел в морозное окно, страдал от бездействия.
...И вот однажды в мою палату вошел Илья. Я не поверил своим глазам. Ведь казалось уже, что все кончено, все разъединено, разбито и развеяно войной. Потеряна семья, разрушен дом.
Илья стоял передо мной в белом госпитальном халате, со шлемом танкиста в руках, с суровой, незнакомой мне улыбкой. Узнав окольными путями о моем ранении, он забежал ко мне на десять минут. Он разыскивал меня по всей Бекетовке, видел Бахтиарова, также изнывавшего от бездействия. Ким и направил его сюда.
Я предлагаю стул. Илья садится. Медицинская сестра, полненькая, веснушчатая и милая девушка, по фамилии Бунина, оставляет нас вдвоем.
Мои товарищи по палате понимают, что у Ильи времени в обрез, и поэтому стараются не мешать нам поговорить между собой. Легко раненные ковыляют в коридор, тяжелые прикрывают глаза или отворачиваются к стене.
Мы сидим друг против друга и молчим.
Я внимательно рассматриваю брата. Как он изменился! Лицо и по своему очерку было другим. Где его пухлые щеки, улыбка, раздвигавшая губы? Морщинки разбежались по лицу, углубились лапками у глаз, прорезали переносицу. Очертания рта посуровели, может быть, от этих крепко сжатых, обветренных губ, от складок, очертивших рот. И глаза стали другими — настороженными, с запрятанной в глубине какой-то злой, скрипучей тоской.
Илья мало говорил, больше слушал, внимательно вглядываясь в меня.
— Два ордена, — сказал он, поглядывая на тумбочку, где я нескромно держал свои ордена. — Твои?
— Мои, Илюша.
— Молодец!
— А у тебя?
— Тоже есть, Серега. Расскажи о гибели Витьки Неходы, — попросил он.
Во все время моего рассказа Илья сидел, опустив голову.
Он помолчал, внимательно и строго поглядел на меня.
В стекло стучала ледяная крупа. Слышался гром артиллерии. В палату заглянула Бунина, приподняла свои круглые, темные бровки, ушла.
— Где Устин Анисимович, Сергей?
— В Крыму, в Феодосии.
— Плохо. И Фесенко в Крыму?
— Нет, только Яшка оставался дома, а Фесенко воюет.
— Да, мне писал еще в сорок первом об этом Николай.
— Больше не имел сведений о Коле?
— Его видели под Миллеровом. Хорошо, говорят, отходил. Жив ли теперь, не знаю... А Виктора жаль. Очень жаль Виктора! — Илья закурил папироску. — У вас курить, конечно, нельзя, но на ветру не хватает на одну затяжку, выдувает. Извинись уж за меня...
— Хочу уйти из госпиталя, Илья.
— Не надо.
— Полк-то дерется!
— Успеешь. Войны на всех хватит, надоест.
— Сталинград... Пойми, Илюша!..
Илья хорошо посмотрел на меня:
— Сам командир, решай.
— Спрашиваю, как у старшего по званию.
— Ты не моей части. Распоряжаться не волен. — Илья задумался. — Отца жаль, маму. Хорошие они у нас, Серега. Побереги себя для них хотя бы, Серега. Эта пуля заблудилась случайно, а вторая может угадать.
Илья смял недокуренную папиросу, в руках, сунул в карман своего полушубка и поцеловал меня в губы, лоб и щеки: так делала мама, укладывая нас спать. Последний раз я увидел его плечи с наброшенным на них белым халатом, обернувшееся ко мне лицо, кивок головы, и... мне захотелось безудержно и горько заплакать. Сдержался силой воли. Увижу ли когда-нибудь еще брата Илью? А может быть, это был последний поцелуй, последнее прикосновение руки...
Пришла Бунина. У нее в руках ножницы. Косынка завязана кокетливо, виднелись подвитые на височках каштановые локоны. Она подошла ко мне своей валкой походкой, как ходят полные девушки, присела на то место, где сидел Илья.
— Он попрощался со мной за руку, — сказала Бунина и приподняла, будто в ожидании ответа, свои круглые бровки.
Я ничего ей не ответил. Мне было приятно, что место, оставленное Ильей, не осталось пустым, что какой-то живой, расположенный к тебе человек оказался на этом месте.
— Спасибо, — сказал я, находясь все еще в плену своих дум.
— За что? — смущённо покраснев, спросила Бунина. — Он сам первый подал мне руку. Да... Дайте-ка мне теперь свои руки, Сережа.
Она взяла мою руку, положила к себе на колено, погладила. Затем, будто одумавшись, вспыхнула и принялась маленькими ножницами стричь мои ногти.
Мне были приятны ее частые прикосновения, ощущение теплоты ее кожи, ее пальцев, и вообще приятно было чувствовать возле себя именно такую юную, застенчивую, милую девушку.
— У меня тоже есть сестра, замужем за командиром-артиллеристом. — Она мягко посмотрела на меня и снова опустила глаза. — У нее большое несчастье, очень большое.
— Кто-нибудь погиб?
— Да... И не только. Вы помните, как был первый налет на город?
— Помню, хотя я был и не в самом городе.
— Так вот... мою сестру — Юлечка ее звать — решили эвакуировать вверх по Волге, на Камышин-Вольск. Кое-как посадили на пароход, пароход отправился вверх. А в это время немцы сбросили плавучие мины. Пароход натолкнулся на мину, начал тонуть. У Юлечки было двое детей: мальчик пяти лет и девочка — двух. Что же будешь делать, Сережа? Пароход взорвался, вот-вот потонет. Все бросаются в воду. Сестра взяла девочку, посадила к себе на плечи, решила с ней прыгать в воду. А мальчику говорит: «Петя, а ты сам прыгай!» Он сказал: «Хорошо, мама. Только дай я тебя поцелую». Поцеловались они и бросились в воду. Не знаю, как, но сестра с дочкой остались жить. И не помнит Юлечка, как произошло. Подобрали их в лодку. А мальчик, Петя, утонул. Бросился в воду и сразу пошел ко дну... Ведь всего пять лет ему было, Сережа! — в глазах Буниной показались слезы, она вытерла их платочком, покусала губы. — Встретил сестру муж. Узнал, что сын погиб, заплакал и ушел от Юлечки. Не разговаривает с ней, ненавидит ее. Почему, мол, погиб Петя? Как допустила? Необычайно он любил Петю. Сам не свой стал, почернел, как уголь. Сейчас Юлечка живет в Ленинске, за Волгой. Лучше бы, говорит, я тоже утонула. Такое горе у нее, Сережа! Ну, скажите: кто же из них прав?
— Никак нельзя было спасти мальчика?
— Ну как же? Ведь когда сестра прыгала в воду, разве она думала остаться жить? Надо представить весь ужас: пароход тонет, сверху стреляют «мессера». Юлечка говорит, что она не помнила себя. Взяла бы двух — утонули бы все трое...
Эта картина неотступно преследовала меня и после того, как ушла Бунина, и когда притихла морозная ночь и уже не доносились звуки пальбы. Я не мог уснуть до самого утра.
Утром Бунина снова пришла с улыбкой на своих полных губах, с подведенными бровями, с кокетливыми локонами, выглядывавшими из-под чистенькой косынки, на которой алел знак Красного Креста. Какую-то страшную, гнетущую тревогу заронила в мое сердце эта девушка. «Хорошо, мама. Только дай я тебя поцелую».
Они пришли сюда и убивают наших детей. Почему же мы склонны так быстро прощать? Петя преследовал меня. И мне невмоготу было находиться здесь, вне событий, вне Волги, где дрались моя рота, мои друзья.
Доктор назначил мне еще неделю. А потом комиссия, а потом? Я не повторял больше своих просьб. Надо было усыпить бдительность. Я решил бежать, не дожидаясь ночи. Нетрудно было получить свои вещи, шинель. Оставался в складе только лишь пистолет, как обычно отбираемый у раненых при поступлении в госпиталь. Его невозможно было добыть. Я решил пожертвовать своим пистолетом, лишь бы бежать!
Я сбежал из Бекетовки в кабинке грузовика, доставлявшего мины к передовой. Добрался до своего полка. Прихрамывал первое время. А потом все зажило на ходу.
...Мы наступали. Пришло время, когда мы застучали прикладами в чугунные стекла «котла». Пройдя окраинами Ельшанки, мы вступили в разрушенный, забаррикадированный упавшими зданиями город.
Город, где прошла боевая юность отца.
Я дрался в развалинах Сталинграда, на этажах, в подвалах — везде. Только семнадцать человек из своей роты я довел до того дня, когда горнисты протрубили отбой.
В последний день мы взяли в плен двести сорок два немца. Враги вышли к нам из подвалов, жалкие, обмороженные. Да, таких нельзя убивать.
Как были непохожи эти солдаты, однообразные от грязи, обмороженной кожи, темной щетины, на тех ночных солдат, которые вышагивали бравой поступью в лунной ночи Ставрополья!
Я подошел к одному пленному.
У него были сильно отморожены руки. Пожалуй, мало сказать, сильно. Руки его были просто ужасны, покрытые уже инеем по мерзлому гангренозному мясу. Обшлага рукавов его мундира стали узки, примерзли к мясу и лопнули. Пальцы торчали, словно деревяшки. Я взял его палец, и вдруг... палец, не загнувшись кверху, надломился. Я отдернул руку. Немец почтительно закивал головой. Он не чувствовал боли.
— Ничего, ничего... — говорил он.
Это было не то русское «ничаво», которое изумило Бисмарка при посещении им загадочной России. Это было «ничего» немца, потому что ему не было больно. Другое, совсем другое «ничаво» было произнесено русским крестьянином, поднимавшим на глазах изумленного Бисмарка сломанным плечом свою телегу, сваленную в овраг царской каретой.
— Ничего, — успокаивающе бормотал немец. — Русские дадут мне железные руки, чтобы задушить Гитлера.
— Отведите пленных в штаб, — приказал я Сухомлину и Якубе, — только в настоящий штаб. И не смейте их даже тронуть! Ты не смотри так на меня, Якуба. Мы, Якуба, с тобой не только солдаты, но и великие гуманисты....
Село Песчанка близ Сталинграда.
Генерал Шувалов зачитывал войскам, построенным в резервную колонну, приказ Верховного главнокомандующего по войскам Донского фронта:
— «Донской фронт.Представителю Ставки Верховного Главнокомандования маршалу артиллерии товарищу Воронову.
Командующему войсками Донского фронта генерал-полковнику товарищу Рокоссовскому.
Поздравляю вас и войска Донского фронта с успешным завершением ликвидации окруженных под Сталинградом вражеских войск.
Объявляю благодарность всем бойцам, командирам и политработникам Донского фронта за отличные боевые действия.
Верховный главнокомандующий И. Сталин.
Москва, Кремль, 2 февраля 1943 года».
Генерал Шувалов поднял руку. Гремело «ура» в морозном воздухе сталинградского села Песчанка.
Коленопреклоненные, мы принимали гвардейское знамя. Слово за словом мы повторяли за своим командиром слова клятвы. Не только полк, но все армии, действовавшие в районе Сталинграда, получили гвардейские знамена.
Мы еще не знали, как в дальнейшем к каждому из нас обернется боевое счастье, но мы знали одно: гвардейцы обязаны сражаться еще лучше.
В апреле мы шли на Курскую дугу. Там было определено место нашей армии.
— Летите, спасайтесь, соловьи курских лесов! — сказал шагавший рядом со мной Федя Шапкин. — Другие песни мы там запоем.
На Курскую дугу двигался полк Градова. Мы видели его, проезжавшего в автомобиле мимо нашей колонны.
Его глаза разыскивали знакомых. Увидев меня, поднял приветственно руку, а мне хотелось броситься к нему и, не стесняясь, обнять, как отца...
Вот он заметил высокого Бахтиарова, идущего с перевязанной головой, и махнул ему рукой. Затем машина скрылась в донском глубоком овраге. Градов догонял Медынцева.
Я не знал еще, что придется нам снова встретиться в самой необычной обстановке, что снова его стальные глаза обласкают меня и он поделится со мной еще одной суровой частицей правды.
Мы идем к древним городам России, еще занятым врагом, — Белгороду и Орлу. Идем лицом на запад.