Смерть Виктора
Если бы слабый человеческий разум знал хотя бы на двадцать четыре часа вперед, что произойдет с человеком и с его близкими! Сколько бы тогда великих подвигов самопожертвования прибавилось к повести о величии человеческого духа! Разве я не закрыл бы телом своим друга моего Витю Неходу, сверстника детских забав и юношеских страданий?
Еще лежали на бахчах белобокие арбузы, еще не завяла резная огудина, еще цвели малиновые чалмы татарников, но пчелы не собирали капли пахучего меда, так далеко по округе война уничтожила пчел.
Передо мной лежит последняя шутливая записка Виктора: «Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы?» На столе у меня фотография нашего школьного похода на Джубгу и увеличенный со снимка в партийном билете портрет Виктора, с внимательными, задорными глазами. Губы его плотно сжаты, — больше никогда они не вымолвят ни одного слова. Широкая грудь его перехвачена ремнем портупеи, и два кубика на петлицах...
Мой замечательный друг! Какими словами может выплакаться моя пораженная смертью твоей душа? Как скован язык человека! Как мало ему отпущено слов на радость и еще меньше — на горе!
Виктор командовал батареей прямой наводки, поддерживавшей нас на следующий день яростного штурма. Вражеский снаряд легко ранил двух артиллеристов, погнул броневой щит, отсек панораму и смертельно ранил в грудь и живот командира батареи Виктора Неходу.
Его смерть скрывали от меня до ночи.
И вот, возвращаясь в землянку после удачно отбитой последней атаки, я услышал зуммерный вызов командира полка. Я знал: полковник звонит по своему телефону в исключительных случаях. Обычно он связан с нами через комбата.
Я пришел в землянку. Неясные предчувствия томили меня.
Телефонист протянул мне трубку:
— Командир полка, товарищ старший лейтенант.
Я не могу поднять руки. Я чувствую: что-то тяжкое должно лечь на мои плечи. Я делаю усилие. — и трубка у меня в руках. Полковник Медынцев говорит: «Сережа!» — и умолкает. Это бывает, когда он позволяет пробиться наружу отцовским чувствам, когда мы для него уже не подчиненные, с которых нужно жестко требовать во имя присяги, а ребята, его собственные дети.
Я не слышу ни одного слова из всех его утешений. Я слышу только одно... Это одно гудит, как колокол: что-то случилось с Виктором. Что же, что?! Рука, сжавшая трубку, немеет. Пальцы не разжать. Я слышу:
— Сережа, Виктор Нехода убит.
Сегодня мы должны были встретиться. Виктор, переступив порог блиндажа, пригнулся бы под накатным бревенчато-рельсовым сводом и снял бы пилотку со своей белобрысой, стриженной под бокс головы...
Пришел Федя Шапкин. Пришел Ким Бахтиаров, пришли Гуменко, Загоруйко.
«Виктор убит», — думал я, и в голове моей мгновенно созрел план мести.
«Я веду роту, — сказал я себе. — Я веду ее независимо от приказа. Мы сделаем вылазку с гранатами РГД. Мы ворвемся к врагам. Я знаю, как это сделать. Они не наступают ночью. Я дорвусь до их подлых сердец, я буду бить из пистолета в правый, в левый глаз, в сердце, в затылок... Я доведу свою роту до их артпозиции!..»
Федя Шапкин, выслушав мое бессвязное бормотание, спокойно сказал:
— Ты так не должен поступать, Сергей.
— Нет... не мешай мне!.. Я так должен поступать!.. Именно так! Мы мало их бьем, мало душим, мало уничтожаем! Они прекратили атаки, и мы — тоже... Мы работаем, как в заводской смене!.. Это тебе не Сельмаш, Шапкин!.. Уйди от меня!
— Ты хочешь повести людей в бой?
— Да... Не мешай мне.
— Это же люди, Сергей!
— Я обращусь к их чувствам... Не мешай!..
— Но где же рассудок, Сергей? У твоих людей есть отцы, матери, дети, жены. Они доверили тебе своих любимых, своих кормильцев. Ну вот, пойдем мы в бой мстить за Виктора Неходу. Погибнет Бахтиаров, упадут вниз лицом братья Гуменко. Ведь они хорошо исполнят твой приказ и будут свирепо сражаться... Ты безрассудно бросишь в бой сержанта Сухомлина, а у него, ты знаешь, пятеро детей... Сергей, что же ты делаешь? Сергей!
В землянку входят Медынцев и наш командир батальона. Они молча усаживаются. Повинуясь кивку головы командира полка, из землянки уходят все, кроме Феди Шапкина.
— Сергей, — сказал командир полка, — так нельзя. Если бы мы переживали так все, у нас не оставалось бы ни сердца, ни соображения, ни физических сил драться с врагом.
— Но...
— Не говори, Сергей, — продолжал полковник, не повышая голоса. — Враг только этого и желает. Чтобы возле одного, павшего геройской и правильной смертью, свалилось от необдуманных поступков с десяток его слишком нервных друзей...
— Товарищ полковник...
— Помолчи. Я знал, что произойдет после моего звонка. Потому и пожаловал в гости. Ты хотел бросить роту в бой? Не отвечай. Хотел, конечно. Нехода был спокойней тебя, а ты слишком горяч. Ты знаешь, как поступил бы Виктор Нехода на твоем месте, Сергей? Виктор Нехода, а мы его знаем все, не проронил бы ни одной слезы. Он сжался бы весь, как стальная пружина. Он сохранил бы свою месть на долгое время, на годы борьбы. Он проверил бы вначале самого себя, как проверяют механизм, а потом уже принял бы решение. Он нашел бы коэффициент полезного действия своей ненависти и использовал бы каждый грамм ее разумно и точно, без паники, без смятения души, как и полагается коммунисту... Молчи... Выходит, мы зря тебя принимали в партию, а? Может быть, прав капитан Андрианов? Молчи... Завтра мы решили похоронить Неходу в Бекетовке... Сегодня ты можешь проститься с ним. Он у меня на КП, а завтра мы отсалютуем в Бекетовке... — Полковник встал. — Пойдем-ка, Сергей. Пойдем со мной...
Я вышел вслед за командиром полка из блиндажа, споткнулся на дощатой ступеньке. Остановился, прислонившись плечом к земляному траншейному срезу. Мне не хватало дыхания, хотя здесь, в узкой щели траншеи, стоял прохладный сентябрьский воздух, наполненный степными запахами. Полковник дал мне отдышаться, а потом взял за руку и повел за собой:
Я шел, ощущая это властно-отцовское прикосновение, чувствуя запах табака и сырого ременного снаряжения, запах, который всегда приносил с собой наш полковник.
— Вот здесь отдохни, — сказал он в коренном траншейном ходе.
Над нами лежал вал бруствера и поверху стеблевая сетка полынного дерна.
Ярко светила луна, неподвижной и холодной тяжестью повисшая над землей. Бойцы моей роты, сидевшие на окопных завалинках, поднялись.
Я заметил, как они сочувствующе глядели на меня. У каждого из них было свое личное горе, но они разделяли и горе, постигшее их командира. Во взглядах, в поворотах голов, в коротких красноречивых жестах я ощущал это содружество нашего боевого коллектива, содружество душ, которое может быть сильней танков.
Мы шли по ходам сообщения к полковому наблюдательному пункту. Прикрытые возвышенностью, соединительные траншеи позволяли идти в полный рост. Теперь я видел лежавшую вправо от нас высоту, занятую противником, срезанную артиллерийским огнем рощу и развалины каменных строений. А Виктор уже никогда не увидит ни этого звездного неба, ни своей старой матери, которая ждет и будет ждать долгие годы своего сына, не веря в его смерть...
Неподвижно лежали трое, прикрытые плащ-палатками. Мне никто еще не объяснил, кто из этих трех человек, опрокинутых навзничь и прикрытых зеленым грубым хаки, лейтенант Виктор Нехода.
Я сам узнал его и сбросил набрякшую от росы плащ-палатку.
Вот он, мой друг!
Виктор лежал вверх лицом, с полузакрытыми глазами, в разорванной и залитой кровью гимнастерке, с темными пятнами на тех местах, где раньше он прикалывал орден и значок «Отличному артиллеристу».
Одна его рука была согнута в локте, и сжатый кулак лежал на груди, вторая рука вытянута вдоль туловища.
На загорелой и, показалось мне, худенькой, тонкой, как у выпускника-десятиклассника перед экскурсией в Джубгу, шее светлела узенькая каемка подворотника.
— Витя! Витя! — позвал я, все еще надеясь, что он откроет свои задорные, смелые глаза.
— Сергей, — прикоснувшись ко мне, строго сказал полковник, — держи себя в руках.
О «чуде» на Волге
Войска фронта тщательно готовились к контрнаступлению.
Пришли стойкие континентальные морозы и ветры. Здесь сходились карские циклоны, как бы скользящие по кромке Уральского хребта, и среднеазиатские шурганы, эти своеобразные бураны степного океана, раскинувшегося от Памира до Волги и от Волги до предгорий Кавказа. Для нас это была зима-матушка, противнику она казалась зимой-генералом.
Но хотя зима была нам знакома и добра к нам, у нас зябли руки, носы, плохо заводились моторы танков и самолетов, продвижению автомобильных колонн мешали глубокие снега. Но мы чувствовали заботу о нас благодарных соотечественников.
Если ко мне в теплую землянку приходил рядовой боец Якуба, я видел его краснощекое лицо, улыбку отлично отобедавшего человека. Вместо шинели он носил теперь ватную фуфайку с поддетым под нее меховым жилетом; под гимнастеркой — теплое белье, стеганые штаны заправлены в голенища сибирских валенок. Вместо пилотки — шапка-ушанка из цигейки, а на шее шарф.
...Машины с провиантом буксуют по глубокому снегу. Ничего. Им мигом подсобят солдаты. Везут эти машины хлеб, мясо, колбасу, «горючее» для внутреннего употребления, консервы, шоколад, табак и даже апельсины.
Выходя на пятачок, утоптанный возле наблюдательного пункта, я видел расставленные за снеговыми буграми орудия разных калибров, начиная от батальонных пушек до осадных орудий, нацеленных с заволжских позиций, с такими стволами, что каждый из них, пожалуй, вместит великана Бахтиарова.
Надо мной летают истребители, неумолчно гудят пикирующие бомбардировщики, с методической точностью долбящие притихшего противника. Иногда я слышу радиоразговоры летчиков. В самом тоне их чувствуется теперь хозяйская уверенность, отсутствует горячность первых месяцев войны. Я слышу этакий спокойный басок: «Саша, придется разменять ганса. Нажмем на гашетки».
Вон, взметая снежную пыль, будто торпедные катера в пенном море, несутся на исходные рубежи окрашенные белым танки. Пусть будет счастье Илюше! Ведь где-то в этой снежной метели идет и его танк.
Эти грозные машины присланы надежными нашими помощниками: колхозниками Иркутска, Джамбульской области, Грузии, Армении, Подмосковья, Вологды, учеными Академии наук, комсомольцами и пионерами Поволжья и Свердловска, артистами Большого театра, художниками, шахтерами Кузбасса... Их адресами расписана бортовая броня боевых машин.
На дымящихся конях подходили казаки в полушубках из белой овчины, а впереди конных колонн гарцевали на ахалтекинцах и донских скакунах командиры в маковых башлыках поверх черных бурок.
По железнодорожной линии двигались бронепоезда.
Ночью вереницами тянулись к передовой автоколонны. Машины везли и везли и заваливали балки реактивными снарядами, прозванными «Иван Грозный». А когда тихо подошли полки трехосок «катюш», или, как их сейчас шутливо называют, «раис», мы поняли: приблизилось время, когда, проминая подошвами отбитую землю, мы пойдем вперед и вперед.
Я вспоминал наше сражение на Тингутовских высотах, отход к Волге, вспоминал таких командиров, как генерал Шувалов или полковник Градов...
С нами впритык стояли сибирские полки. Они подошли по незнакомой им местности, ловко вкопались в землю, заложили минные поля, раскатали катушки провода, прирастили свои провода к нашим и стали надежными соседями.
Слаженно и солидно подошла морская пехота Тихоокеанского флота. Я любовался этими здоровыми, медными парнями, похожими на моих любимых черноморцев. В их руках бесперебойно работали машины, как называли они пистолеты-пулеметы, или «самовары» — минометы.
Впоследствии появились зарубежные теоретики, писавшие о «чуде» на Волге. Стараясь снизить значение сталинградской победы и оперируя историческими аналогиями, любители чудес вспомнили о «чуде» на Марне.
На Марне, с точки зрения этих теоретиков, произошло чудо. Там стратегия воюющих сторон зашла в тупик и, потеряв разумное управление, начала подчиняться случайностям. Выпавшие из рук безвольных, растерявшихся полководцев вожжи стратегии были подобраны неким «высшим существом» — и совершилось чудо.
На Волге не было чуда. Здесь было все продумано, подготовлено и решено. Не в один час и не в один месяц появляются в резерве десятки свежих дивизий, обученных, экипированных, стойких, не в один день и месяц изготовляются тысячи орудий, не так скоро изготовляется танк. Танк и орудие — конечное производное сотен заводов, домн, вскрытых руками человека недр, результат напряженной работы миллионов тружеников.
Людские вооруженные массы и материалы все же не решают сами дело победы. Надо сочетать их разумно и предусмотрительно: когда необходимо — быть скупым, когда потребуется — стать щедрым.
Что было бы, если бы разум партии не предугадал того, что складывалось у нас в результате десятков лет созидательной работы мускулов и ума?
Что было бы с нами, если бы у нас не было во главе государства дальновидной Коммунистической партии?
Уроки этой войны пригодятся и на будущее. Пусть народы садятся за парты и изучают пройденный нами курс.
У Германии даже ко дню нашего генерального похода на Берлин было в достаточном количестве стали, редких металлов, бензина, алюминия, взрывчатки, оружия, орудий и пулеметов. В достаточной мере производились боевые припасы. Теперь известны данные Шпеера, доложенные Гитлеру. Союзники не причинили гибельного ущерба промышленности Германии. Они также не оттянули на себя достаточно сил, и германский генштаб гнал войска только к востоку, почти не поворачиваясь на запад.
Побеждала советская военная стратегия, побеждал советский человек, преданный своей отчизне до последней капли крови.
Атака
...Незадолго до зимнего рассвета началась орудийная канонада.
Сжимался пояс окружения. Пришедшее из древности понятие «Канны», сотни лет не сходившее со страниц военных учебников, уступало место новому синониму стратегического окружения и разгрома.
Через несколько часов к нам поступило первое сообщение: взято в плен тринадцать тысяч солдат и офицеров. Итак, «непобедимая» армия, прошедшая Европу, маршировавшая по Антверпену, Брюсселю, Парижу, начала разрушаться под ударами советских войск.
Мы целовали друг друга. Мы не стеснялись наших чувств. Успех наступления был налицо, и мы торжествовали.
А потом в бой вступила и наша дивизия. Наконец-то прекратилось тягостное затишье!
Командир батальона собрал командиров рот и заместителей по политической части в своем блиндаже и, покашливая, тихим от ангины голосом объявил нам приказ. Комбату было за сорок пять. В последнее время он часто прихварывал. А тут еще случилось несчастье: где-то в Средней Азии, в эвакуации умерла его старшая дочь. Но комбат, как всегда деловито и спокойно, провел совещание.
Этой же ночью мы повели свои роты к исходному рубежу в лощину. Сразу же после выхода из траншей попали на материковые снега. В таких снегах мы должны были скопиться перед броском. Глухая ночь помогала нам. Красноармейцы были одеты в маскхалаты, оружие прикрывали, чтобы оно не чернело на снегу. Противник не ожидал именно здесь, на нашем участке, активных боевых действий. «Языки» — обычно румыны — показывали на допросах, что гитлеровцы уверены в стабильности нашего направления.
Оставив проходы для танков, поддержки, командиры рот собрались ко мне. Первой ротой командовал Бахтиаров. Андрианова перевели в другой полк. На третьей роте стоял Загоруйко. Четвертой ротой командовал кадровый капитан, вдумчивый и хладнокровный узбек, которого мы называли Атаке, то есть Отец.
Еще перед выходом на исходный рубеж мы надели маскировочные халаты. Теперь здесь, в снежной лощине, продуваемой ветром, мы зябко поеживались, склонившись головами друг к другу; мы обсуждали: кому из нас выпадет честь встать первым во весь рост, крикнуть, как мы решили: «За Родину!» — первым броситься вперед, увлекая за собой весь батальон?
Бахтиаров сказал своим мягким баском:
— Пожалуй, придется мне, товарищи.
— Почему же тебе? — недовольно возразил Загоруйко.
— Ты очень высокий, Ким, — сказал я, — тебя сразу убьют. Ишь какая заметная цель для врага!
— Не пугай Кима, — заметил Атаке, — его все равно не испугаешь. А потом артиллерия начнет, «раисы» начнут, танки начнут, минометы начнут... Куда там вглядываться в разные пехотные фигуры ошалелому фашисту!
— Поэтому должен начинать я, — сказал Ким, обрадованный поддержкой Атаке.
— Что ты за персона, Бахтиаров! — нахохлился маленький Загоруйко. — Если бог дал тебе рост, это не значит еще, что он прибавил сюда же и удачу. Батальон подниму я.
— Объясни причины! — горячо возразил Бахтиаров. — Не балагурь, Загоруйко!
— Я маленький, увертливый — это, во-первых. А во-вторых, недавно командую ротой. Надо же мне перед своими-то бойцами отличиться...
Мне тоже хотелось поднять батальон. Настало время наконец для того, чтобы отомстить за смерть Виктора Неходы и за страдания семьи, за все то горе, что принес враг в мою жизнь.
— Нельзя так, товарищи, — строго сказал Атаке. — Мы сделаем по-другому. Мы сделаем, товарищи, справедливо. Мы бросим жребий. Согласны?
Получив наше одобрение, Атаке разорвал на четыре части листок, вырванный из полевой книжки, начертил на одной бумажке косой крестик и положил в шапку. Взмахнув своей курчавой головой, мгновенно обвившейся паром, Атаке сказал:
— Руки!
Четыре руки опустились в шапку. Я нащупал бумажку, развернул. На моей бумажке стоял косой крест.
— Вот и решили, — сказал Атаке, надевая шапку. — Поднимать Лагунову, — он взял мою руку повыше кисти и крепко сжал. — Ничего, Сережа, — сказал он, — ты встанешь на полсекунды раньше нас. А потом поднимемся все мы, как на пружинах. Пусть пуля тогда ищет тебя среди всех...
Федя Шапкин, теперь мой замполит, которому я рассказал о жеребьевке, поглядел на меня из-под воротника шинели, закрывавшего его от бокового ветра.
— Ты-то теперь не робеешь, Сергей?
— Конечно, нет... А почему ты задаешь такой вопрос?
— Обычно так получается: хорохоришься, хорохоришься при людях, а внутри... Как внутри, Сергей?
Холодно или жарко?.. — Не дожидаясь моего ответа, Шапкин уверенно сказал: — Ничего, и на этот раз повезет, Лагунов.
Шапкин посмотрел на часы.
Томительно тянется время. Волнение проходит. Я думаю не о том, что сейчас произойдет. Я думаю о Викторе, о моем погибшем друге. Я чувствую, что именно эти мысли помогут мне подняться без страха и без страха идти вперед. Меня воспитали в любви к человеку, но мое сердце сейчас полно ненависти, созревшей во мне в дни моего горя. Я поднимусь сейчас в атаку не только против Н-ского батальона, Н-ского пехотного полка какой-нибудь там Вестфальской или Баварской дивизии, — я поднимусь против мрака и злобы, против будущих войн. Я поднимусь против убийц Виктора Неходы.
Я готовлю гранату РГД 1942 года. Она даст светлый столб пламени, прослоенного мельчайшими осколками. Я хитро, по-звериному, вкопался в снег, притаился. Я долго лежу в снегу, заметаемый снегом. Но близится рассвет, близится час возмездия.
Ветер дует нам в спину и несет снежный поток в лицо немцам.
И вдруг словно тысячи южных гроз разразились — бьет артиллерия всего кольца. Близкие громы сливаются с дальними. Рокот сталкивается, расходится, и снова звуковые волны ударяются друг о друга — гремит симфония войны: только медь и барабаны, барабаны и медь. Залпы «катюш» прикрывают нас.
Мы ползем в снегу ближе и ближе к траншеям врага. Вал огня впереди нас. Мы ползем, разрывая своими телами наметаемый косыми валами снег. Каждый спешит. Нет отстающих. Это — не принуждение, не слепое исполнение устава это подвиг тысяч по велению собственного сердца.
Вверх взвиваются две ракеты: зеленая — это цвет наших полей и красная — цвет нашего знамени. И я, поднявшись во весь рост, кричу: «За Родину! За друга!» — и бегу вперед, туда, где бушует огонь.
Федя Шапкин уже впереди, с пистолетом в руке — коренастый, небольшой, но сейчас он кажется мне великаном.
— Бей! — кричит Шапкин. — Бей!
Якуба бежит в белом халате, не поворачивая головы. У него в руках винтовка, нацеленная четырехгранным штыком вперед. Сибиряки-зверобои ходят так на медведя и бьют его в сердце, пронзая твердую кожу, заросшую густой шерстью.
Я одновременно с Якубой проваливаюсь в занесенную снегом траншею. Черные тени фашистов сбились вправо, уходят. И я кричу Якубе и подбежавшим к нему солдатам:
— Ложись!
Я пускаю гранату и падаю в снег грудью.
И вслед за глуховатым треском разрыва быстротечная траншейная схватка. Мы добиваем тех, кто продолжает сопротивляться.
Федя Шапкин кричит в ухо:
— Сережа! Комбат приказал не задерживаться в траншеях! Траншеи промоет вторая волна! Танки уже впереди, Сергей!
Федя почти тащит меня. Мы обходим тело нашего бойца с расползающимся пятном крови на маскхалате, перепрыгиваем через пулеметное бетонированное гнездо с кучей гильз на снегу и свистками собираем роту для броска.
Нас обгоняет лыжный батальон — физкультурники-комсомольцы, прибывшие под Сталинград по специальному отбору.
Веселые, краснощекие ребята проносятся лыжным, еще не сломанным строем мимо нас, как озорной ветер.
Это они — хлопотуны и спорщики, танцоры и певцы на вечерах самодеятельности, недавние пионеры, шумные посетители стадионов, кино, литературных вечеров.
У них пистолеты-пулеметы на груди, диски с мелкими автоматными патронами, как семечки в шляпке подсолнуха.
Лыжники несутся по степи, словно буера под белыми парусами.
Высокий, веселый, в развевающемся белом халате оборачивается ко мне, может быть и не ко мне, и кричит:
— За Сталинград!
Лыжные батальоны врезаются, как ракетные снаряды, в глубину вражеской обороны. Вот высокий, веселый свалился, упал на спину! Парус-халат сорвало порывом ветра. Пятно крови на парусе-халате покрывается по краям щетинкой инея.
— Вперед!
На лыжах несутся девушки-санитарки, собравшие пучками косы на затылке, с глазами-фиалками. Ишь какими цветами расцветает сталинградская вьюжная степь! Девушка-санитарка бросается к упавшему. Вот парус снова поднят над снежным ветреным морем. Шатается, обвисает в слабых девичьих руках. Не умирай, паренек! Ты еще должен увидеть в своей жизни фиалки! Открой глаза!
Вперед!
Вперед, чтобы скорее прийти к труду, чтобы скорее сбросить маскировочную одежду, чтобы вытряхнуть из кармана патроны, чтобы омыть, омыть руки! Чтобы омытыми руками принести солнце Родине. Пусть вечно нам светит!
Пистолет в моих руках. В первой траншее румыны. Они поднимают руки. Мы знаем, что основной удар надо наносить по второй траншее: там сидят спешенные танкисты дивизии «Викинг». Оттуда шла стрельба по румынам и по нашей атакующей пехоте.
Я знаю, как сражаться с эсэсовцами. Ни за что не доверять поднятой руке: вторая нацелена на тебя. Ни в коем случае не доверять... Если он повернулся спиной, не думай, что он не следит за тобой. Это прием, уловка хитрого, вымуштрованного зверя. Это сделано для того, чтобы отвлечь твое внимание, обмануть.
Якуба держится вблизи меня, стреляет скупо, сберегая патроны. Он явно охраняет меня. Если я что не замечу, заметит Якуба.
Нам трудно достаются танкисты «Викинга». Ко мне подбегает Федя Шапкин, говорит, что ранен Бахтиаров, на его глазах свалился замполит батальона, что рота Загоруйко еще дерется во второй линии траншеи... Федя кричит на ходу. Его рваные, хриплые фразы вылетают вместе с паром.
Атаке опережает нас. Его рота молча добивает вторую линию, растекается по ходам сообщения в глубину обороны. Я один раз увидел Атаке. Он стоял на белой вершине бронебункера, взорванного прямым попаданием РС, и энергично махал рукой, направляя бойцов по ходам сообщения, покрикивая по-узбекски, и улыбался.
Подражая Атаке, я тоже вскочил на бруствер, чтобы направить людей в глубину. Шапкин сбил меня с бруствера. Я упал рядом с ним под свист пуль, обметавших бруствер: работал скрытый до этого пулемет. Пошла лента разрывных пуль.
Если ночью рвутся «дум-дум», красиво: разноцветные по коронке разрыва букетики. Днем же только короткий хлопок и пискливый разлет крошечных, ядовитых осколочков.
Траншеи сообщений вывели нас к лощине. Мы достигли балки Купоросной. Не нарваться бы на минные ловушки! Поэтому мы достигаем третьей линии вслед за отходящими немцами. Мы выдавливаем их из соединительных траншей, как из тюбика, и завязываем рукопашный бой в стрелковых и пулеметных ячейках — осиновых гнездах, налепленных в норах балки Купоросной. Хорошо, что здесь уже поработали наша авиация, артиллерия и минометы. Снег почернел, обрызганный землей, выброшенной взрывами. Много свежих трупов, лыжных следов и звездочек лыжных разворотов. Попадаются убитые лыжники. И вон — я отворачиваю глаза, и сердце мое становится, как комок железа — девушка-санитарка... Глаза-фиалки залиты кровью, губа рассечена. Кровь заливает обнаженную девичью шею.
Высокий, с сильной проседью гитлеровец, с погонами младшего офицера, будто прикованный к размятой глине войлочными на деревянной подошве ботами, с блеском золотых зубов из-под приподнятой верхней губы, с автоматом в обмороженных руках, с въевшимися в пухлое мясо перстнями...
Я загляделся на секунду дольше, чем нужно было, на убитую девушку. В секунду можно сделать два выстрела, одной секунды достаточно, чтобы нажать спусковой крючок автомата.
Я нырнул в снег в тот миг, когда из ствола автомата появился характерный для зимней стрельбы дымок. Обмороженные руки офицера водили этим задымившимся стволом.
Пули засвистели возле меня, поднимая снежную пыль.
Я почувствовал, как пуля ударила в правую мою ногу — и нога мгновенно занемела, и какое-то гнетущее состояние неизвестности пришло ко мне.
Я выстрелил из пистолета.
Офицер покачнулся, опустился на колени и упал лицом вниз. Я видел его голову, спутавшиеся волосы, оборванный хлястик шинели.
Я хотел приподняться и не мог.
Возле меня никого не было.
Невдалеке слышалась татакающая дробь магазинных немецких винтовок, характерные звуки, столь отличные от нашего разрыва ручных гранат.
Я попробовал ползти. Онемение прошло. В ногу вступила боль. Хотелось кричать от этой боли. Может быть, и крикнул. Возле меня очутился Якуба. Подполз, разлепил забитые снегом губы:
— Товарищ старший лейтенант, як же так?
— Кажется, ранен, Якуба, — я силился подняться.
Якуба навалился на меня. Якуба держал меня за плечи, а мою грудь придавила его винтовка.
— Нельзя. Пристрелялись... Лежать...!
Якуба не выпускал меня из-под себя, одновременно ощупал мою раненую ногу. Я почувствовал выше колена резкую боль: пальцы Якубы дошли до раны. Я застонал. Якуба отпустил руку и тихо, обдавая меня своими теплыми запахами махорки и чеснока, пробормотал:
— Пуля. Бо, если осколок, порвал бы шинель. Самому вам не дотянуть до сестер.
— Доползу, Якуба.
— Ни... Давайте лягайте на меня. Я вас дотяну до балочки. Ни... ни... не подымайте голову.
Якуба как-то очень ловко надвинул меня на себя, приказал держаться руками за плечи и потащил меня по целине. Он полз в снегу, отфыркивался, тяжело дышал.
И когда Якуба дотащил меня к спуску в лощину, я увидел своего замполита. Шапкин встал, бросился к нам.
— Убьют! — досадливо бормотал Якуба. — Як же так? Да рази можно таким, як вы дитям, быть на фронте?
Шапкин подбежал, нагнулся, схватил меня на руки и понес. Его широкое, курносое и всегда застенчивое лицо склонилось ко мне. Его брови были в инее, шерстяной ворот подшлемника прикрывал рот.
— Так же нельзя, Сережа, нельзя, — говорил он, прерывисто дыша. — Балку-то почти очистили. Противник усилил сопротивление. К нам опять подтягивают сибиряков... Сейчас опять начнет артиллерия, и пойдем... вперед! Эх ты... генерал Шувалов приказал брать противника техникой в первую очередь. А ты? Эх ты, Сережка!..
Я слышал рокочущий хозяйский голос нашей артиллерии, рев штурмовых самолетов.
Шапкин прыгнул в сугроб с обрывчика. Теперь мы были в безопасности.
— Где Якуба? — спросил я.
— Сестру, — приказал Федя, — быстро сестру!
— Я тут, товарищ старший лейтенант, — отвечал Якуба.
Он стоял возле меня.
— Як же так?.. Политрук мог загубить и вас и себя. Чи я теж не мог вас понести руками?.. Теж не тактика... Ладно, шо обошлось, а кабы... — Якуба укоризненно махнул рукой.
Пришла медсестра. Она прощупала ногу, что-то сказала Шапкину. Федя принялся освобождать меня от снаряжения, расщелкивать пряжки.
— Брюки не снимайте, — просил я. — Я тебе говорю: брюки не снимай.
— Надо перевязать. Много крови, Сергей.
— При ней не могу, Федя. Прошу тебя...
— Брось ты! — прикрикнул на меня Шапкин. — Какой кавалер!
Вот тогда я впервые увидел рассвирепевшим моего доброго друга.