На зорьке мы уснули в неглубоких и еще не разветвленных окопах. Курсанты, утомленные фортификационными работами, тревожно спали.

Полковник прилег на полыни, наломанной нами. Градов был неразговорчив. Его природная молчаливость теперь успокаивала наши возбужденные нервы.

Вторая половина ночи прошла для нас, и особенно для начальника училища, беспокойно. Связисты подключали фланги. Полковник лично проверял подход соседей, отмечал на карте их расположение. Тонкий луч электрического карандаша освещал карту, и я видел только белые пятна поверх шинели — кисти рук полковника.

До утра по цепи полков, протянутых на десятки километров, человеческие голоса столковывались короткими, как шифр, фразами. Почти зримо начинала ощущаться эта цепь вышедших на боевые рубежи частей, скрытых под разными позывными.

Утром курсанты продолжали рыть окопы в грунте, крепком, как камень, спекшемся под знойным солнцем, прогретом на большую глубину. Разветвлялись ходы сообщения, углублялись траншеи, закатывались на огневые позиции орудия, минометы. В овраги заводились автомашины, прикрывались масксетями, унизанными пучками полыни, почти единственной травы этих мест.

Полынью маскировали выброшенную землю.

Знойное солнце, не положив ни одной тени, быстро поднималось вверх. Я, не отрывая тяжелого бинокля от глаз, запоминал все, что представлялось моему взору.

Ничто пока не радовало. Степь только кое-где была покороблена неглубокими овражками. Вдали виднелся странный для этих мест лесной массив. Я проверил по карте — лесничество. Вблизи его были удобные для обороны высоты, господствующие над степью, и даже озеро.

Днем не унимался рокот артиллерии. Дорога к Волге пока еще была прикрыта. Оперативная сводка фронта, полученная полковником, говорила о стойкости наших войск, выдерживавших натиск сильных авангардов армии противника.

Наша армия наращивала сопротивление. Под отдаленный рокот тяжелых калибров мы давали клятву сохранять в чистоте молодое знамя нашей военной школы.

И вот пришел памятный нам всем день, августовский день.

Мы проводили занятия на отражение танковой атаки. Боевые гранаты летели во «врага», настоящие танки утюжили окопчики-щели, где засели истребители танков. Курсанты привыкали к шуму танковых моторов, к стрельбе танковых пушек, разрыву гранат, к короткому, хозяйскому голосу «регулировщиков» противотанковых ружей: «Ду-ду-ду».

Во время короткого привала мы услышали приближающийся гул. Это было похоже на шум высоких ветров норд-оста, еще только переваливших горы.

Гул приближался оттуда, от врага. Многие из курсантов знали, что такое воздушные налеты. Новичков можно было пересчитать по пальцам. И все же, бросив папироски, курсанты, как по команде, повернули головы к западу. Теперь нарастающие звуки авиационных моторов доходили уже, как заглушаемый коротким расстоянием шум штормового прибоя.

* * *

Эшелонированная на большую глубину воздушная армия тяжелых вражеских бомбардировщиков, прикрытая комариными стаями истребителей, шла на Сталинград.

Воздушная армия заполнила своим рокотом бледно-голубое небо древней России, небо, видевшее рати Дмитрия Донского, половецкие станы, крикливые конные орды Батыя и Мамая, слышавшее звон мечей о шеломы и панцири.

Здесь была дорога крови и насилий и одновременно дорога русского мужества, опаленная суровым пламенем возмездия. Здесь были какие-то, не дающие покоя завоевателям, условные проходы с Востока на Запад и с Запада на Восток, какие-то кровавые ворота, куда с безрассудным упоением и алчностью проходили и не возвращались разные завоеватели — от темников Чингисхана до обманутых всадников генерала Краснова.

На Сталинград, город, который мне так и не удалось увидать, шли по воздуху пока еще уверенные в себе и в своих надменных начальниках немецкие юноши в кожаных шлемофонах.

Не больше пятидесяти километров отделяло нас от города.

Мы были подготовлены к этим взрывам, к этим столбам дыма, поднявшимся над городом. И все же наши сердца сжались от горечи, ужаса и даже какого-то безотчетного страха.

Мне казалось, что рушатся не только стены Сталинграда, а рушится вся наша жизнь, развеиваясь вместе со столбом черного дыма, поднятого пожарами к безоблачному небу, рушатся мечты...

Седой наш командир поднял курсантские батальоны, прошел перед строем и затем, повернув по команде нас всех лицом к горящему городу, торжественно сказал:

— Клянемся! Мы отомстим!

Градов отдал команду, и мы двинулись в поход. Мне казалось, что сейчас мы быстро пробежим своими молодыми ногами по степи и появимся у стен города. Мне казалось, что при нашем подходе зазвучат какие-то серебряные трубы, будут плакать жители города от радости и благодарности к нам.

В пути мы повстречали машины нашей хозчасти, ездившие в Сталинград за продуктами. На привале мы узнали подробности воздушного нападения. Город в пожарах, горят не только мелкие дома пригородов, но и крупные здания. Горят приволжские нефтесклады. Шоферы выбирались из горящего города с раскрытыми дверками кабинок, чтобы можно было в любую минуту выпрыгнуть из машины. Население уходит за Волгу по речным переправам, на Красную Слободку и остров Крит. Подступы к городу занимают пехотные войска, танки, артиллерия. Выходят организованные в боевые дружины рабочие сталинградских заводов, причалов, перевалочных баз. Чем-то знакомым повеяло от этих рассказов. Почти так, по рассказам отца, было тогда, в восемнадцатом.

Мне казалось, что я чувствую запахи гари. Мне хотелось прижаться своим плечом к плечу товарища; теперь я понимал: наша победа только в сплочении.

На дороге повстречались остановившаяся на привал хорошо экипированная часть сибирской пехоты. Это были коренастые парни с веселыми глазами. Сибиряки занимали оборону рядом с нами. На таких соседей можно было опереться.

Мы отбили шаг, проходя мимо гвардейского знамени. Сибиряки уже успели кое-кому наломать рога. Возможно, эти части из отважных сибирских корпусов, разбивших под Москвой фон Бока и Гудериана. Нам некогда было их расспрашивать.

Вскоре голова колонны достигла леса, который я видел еще в бинокль. Здесь росли дубы, сосны, берест с густым подлеском и кустарниками. В лощине, между лесом, текла речка-малютка, кое-где расширенная искусственными озерками. Ни одной птицы не пролетело над нами: птицы ушли на восток, за Волгу.

Границы лесничества проходили по высотам, будто самой природой приготовленным для обороны.

Подойдя к высотам, мы с марша принялись за работу.

Обманчива прикрытая песочком сталинградская земля. А копни ее глубже! Много веков сушили эту землю ветры-суховеи и калило солнце, пока она не стала такой крепкой.

Наши ладони покрылись волдырями. Водянки лопались, и кожа прилипала к черенкам саперных лопат. Невыносимая жара, пыльные ветры, недостаток воды усиливали наши физические страдания.

Я не слышал ропота, но ночами, когда в южном небе зажигались звезды, я наблюдал, как ребята изможденно откидывались спинами к стенкам траншей и молчаливо глядели вверх, на эти звезды, и сухие губы их жадно ловили чуть-чуть посвежевший к ночи воздух. Потом мы забывались коротким, беспокойным сном. Люди бредили, кричали, командовали, смеялись.

У нас был приказ генерала Шувалова, в котором были такие слова: «Совершенствуя оборону, вы не только выполняете приказ своих командиров, но предохраняете сами себя от глупой, пустой смерти. Стать насмерть не означает умереть. Если вы умело станете насмерть, вы победите, а смерть найдет враг».

Разведывательные самолеты противника нас заметили. В первые дни немцы, занятые Сталинградом, не беспокоили наш участок фронта. А потом ежедневно приходили шестерки «юнкерсов». Они бомбили на покрытие и с пикирования. Мы выполняли приказ: не открывали при налетах свои огневые точки, хотя нелегко удержаться, располагая сильным оружием.

Авиация приходила и ночью, чтобы засечь систему. Огневые вспышки — анкета обороны. Мы не заполняли ее для врага.

Горел Сталинград. Дым расплывался по небу, как грозовая туча. К вечеру зарево окрашивало горизонты.

Пришел Виктор, снял пилотку, прилег рядом со мной. Он был грустен.

Я смотрел на белобрысого, стриженного под бокс Витьку, на его лицо, на загорелые, до коричневого цвета руки, на пистолет в обношенной кобуре и сравнивал его с предводителем озорной оравы на берегу Фанагорийки.

— А почему ты до сих пор ни разу не поинтересовался, что же мне тогда написала Анюта? — после длительного взаимного молчания спросил он.

— Деликатное дело, Витя. Считал неудобным.

— Она ничего не написала мне, а только прислала текст песни.

— Какой?

— «Анюта».

— И чему ты удивляешься, Виктор?

— Могла бы добавить от себя.

— А если не могла?

— Почему, объясни?

— Хорошо, Виктор. Ты не спрашивал, я молчал. — Я рассказал, как было дело, как она спела «Анюту», убежала в слезах, и добавил о том, что говорил мне отец об Анюте.

— И твой отец знает?

— Догадывается.

— А мама тоже догадывается?

— Вероятно, ей известно больше, чем отцу, — предположил я. — Анюта всегда делилась с мамой. Что же ты замолчал? Или тебе неприятно, что узнали другие?

— Думаю, думаю, никак не уходит из мыслей Анюта, — откровенно признался Виктор. — Обычно парни не умеют делиться своими тайнами, а если и обсуждают такие дела, то... не всегда получается... Анюта хорошая, Сергей. Я не знаю, красивая, симпатичная, милая и тому подобное, но убедился — хорошая. И я её... люблю. — Виктор смущенно улыбнулся. — Странно, конечно, объясняться в любви через брата. Этих слов ей я не говорил, не решался. Теперь решился. Потому кто может ручаться, скажешь ли завтра или через час.

Виктор раскрывался передо мной какой-то другой стороной и становился ближе, дороже того, забияки и грубияна с грязными пятками, как называла когда-то его сестра. «Грубиян с грязными пятками» лежал на шинели, глядел вверх, куда еле-еле достигали осветы войны, кусал горькую былинку полыни, морщил лоб и тихо говорил о своей любви, о том, что в ней есть частичка самого главного — желания драться и победить, чтобы жить остаться, встретиться. Он стеснялся, а все же говорил не спеша, не опасаясь, что его не поймут или насмеются. Мы сейчас не были просто парнями, сюда пришли мы не на посиделки, не в круг к гармонисту, пришли на поле битвы и смерти.

По ходу сообщения послышались шаги. Кто-то поднимался на наблюдательный пункт. Виктор умолк.

Снизу, от балки, доносилось пофыркивание подъехавшей машины.

Послышался знакомый шуваловский — отрывистый, хрипловатый — голос:

— Ваша земля под подошвой, полковник. Позади ни вершка. Войти, как столбы, в эту землю, чтобы никакими клещами не вырвать! Что? Э, нет, братец, никаких серафимов и херувимов не будет. Не волен над ними генерал Шувалов. Думаешь дожить до дня ангела — держись...

— Прощай, Сережа. Я прошмыгну вниз вот этой тропкой, чтобы дожить до дня своего ангела, — сказал Виктор.

Он не успел ускользнуть.

Подошел генерал Шувалов.

Мы стали во фронт по всем правилам.

— Кто? Кто же будете, молодцы? — спросил Шувалов, приостановившись, чтобы перевести дух.

Я отрапортовал.

— Лагунов?! — удивленно протянул генерал. — Ишь, где мы с тобой повстречались! Здравствуй, здравствуй, Лагунов!

— Здравия желаю, товарищ генерал!

— Не так официально, Лагунов, — генерал подал мне руку, и я увидел близко возле себя его глаза с добродушной хитринкой. — Ну, как дела, индивидуалист?

— Отлично, товарищ генерал.

— Еще бы... уже произвели? — генерал пригляделся к значкам различия на моих петлицах. — Поздравляю, лейтенант. Не забыл Карашайскую?

— Всегда буду помнить Карашайскую долину...

— Не забывай, верно, — генерал обратился к Градову: — Севастополец! Крымец! — Генерал помолчал, всмотрелся в зарево Сталинграда, пошевелил губами.

Тревожные тени прошли по лицу генерала, и дрогнули его тяжелые веки.

На компункте попискивал зуммер. В темноте левее нас звенели лопаты. Генерал снял фуражку, вынул цветной платок, вяло, почти по-стариковски вытер им шею, лоб.

— А это тоже твой орел, полковник? — генерал указал фуражкой на Виктора.

Полковник назвал фамилию Виктора и его должность по боевому расписанию.

Шувалов приблизился к Виктору, внимательно изучая его лицо.

— У меня-то двое сорванцов, — сказал он грустно. — Вот таких же ребятишек. Мои тоже на фронте, в двух разных местах. Один... он и стишки пописывал, Коля. Вот там, где и ты, Лагунов, дрался... А сейчас сведений не имею... Второй-то жив, прислал письмо, — генерал поднес свою короткую полную руку к карману кителя. — А Коля... Не встречал, Лагунов, нигде Николая Шувалова?

— Не встречал.

— Да что человек в войне?.. В такой войне! Как иголка в стоге сена. — Генерал вздохнул, обернулся к сопровождавшим его командирам, столпившимся в узком зигзаге хода сообщения: — Я даже стишки стал сегодняшние читать. Везде, где только увижу журнал, газету, — ищу стихи. А вдруг стишок-то сыном написан?

Генерал ушел.

Виктор молча глядел ему вслед, обернулся ко мне.

— Вот беседовал с нами человек...

— Генерал, — поправил я.

— Человек, — повторил Виктор. — Для нас он кто? Не обижая его, скажу, — отец. И говорил он с. нами, как с детьми. Со своими детьми. Возможно, подумал, требую с них, а они, мол, в душе соображают: «Хорошо тебе, генерал, а если бы твоих детей засунуть в эту щель, заставил бы ты их войти столбами в землю, чтобы клещами не вырвали?» Он и упомянул про своих детей. И это не игра, не панибратство, а просто человечность. Тебя узнал, а другой махнул бы у козырька в ответ и прошагал дальше. Насчет иголки в стоге сена вряд ли. Одних убивают, другие остаются, перебрасывают их туда и сюда, все в одной армии, имею в виду в Красной Армии, встречаются... Ну, бывай, Сережка. До новой встречи. — Пожал руку, невесело добавил: — Прощай!

Глава вторая.

Первый бой у щита Сталинграда

Утром на Сталинград прошли крупные соединения бомбардировщиков. Раскатистые громы артиллерии усилились. По-прежнему над городом поднималось облако дыма.

Командир отделения моего взвода разведки Ким Бахтиаров только что разделил на капустных листах выданные взводу мясные консервы. Это были остатки провизии, полученной еще в Сталинграде. И этот скромный завтрак остался нетронутым. Меня вызвал к себе полковник, и я направился к нему на наблюдательный пункт.

Градов сидел на патронном ящике у стереотрубы.

— Посмотрите, лейтенант. Помните, вы делились со мной... Не похоже ли это на прелюдию к Карашайской долине?

Я взялся за рычаги стереотрубы и направил линзы по указанному полковником сектору обороны.

С наблюдательного пункта открывалась степь, прорезанная удобными для нас балками, перпендикулярно расположенными к линии обороны. Балки простреливались нами и потому не годились для накопления пехоты.

На горизонте было видно село, похожее издали на овечью отару, а ветряные мельницы казались задремавшими чабанами.

От села в нашем направлении протянулось несколько белесых полос, удлинявшихся на моих глазах, и следом, как повторный страшный сон — Карашайская долина! — черные течки головных машин и характерная для быстроходных танков пыль, накрывавшая колонну.

— Наконец они вспомнили о нас, — сказал Градов. — Они хотят серьезно над нами поработать.

Прошло около года, тактика противника не изменилась. Повторялась точная схема танковой атаки, рассчитанной прежде всего на психическое воздействие. Вначале удавалось... Я вспомнил своих товарищей, вооруженных только винтовками, пулемет с перекошенной лентой, — так было тогда, в карашайском ликбезе.

Теперь схема нашей обороны лежала передо мной, как на рельефной карте учебного класса. Я угадывал впереди себя предполье — минные поля, заложенные в двойном шахматном порядке и замаскированные под сусличьи норы. Я мог мысленно определить позиции противотанковых орудий и ружей, так и не рассекреченных воздушной разведкой, лисьи норы с запасом КС, траншеи стрелковых рот и скрытые за ними танки Т-34.

Позади нас искусно врыта в панцирную почву артиллерия разных калибров; там стоит артиллерийский командир Виктор Нехода со своими четырьмя скорострельными пушками.

Градов отдавал приказания по телефону. Начальник штаба лежал спиной ко мне и говорил по телефону с соседями.

— Вы останетесь здесь, лейтенант, — приказал полковник. — Постарайтесь раскрыть систему противника. Ваш взвод пусть находится здесь, в резерве.

Я отдал приказание Бахтиарову подтянуть взвод ближе к наблюдательному пункту.

Танки развернулись в боевые порядки против высот и пошли в атаку.

За танками двигались машины с пехотой, зенитные установки, полевая артиллерия на механической тяге.

— Они презирают нас, — Градов улыбнулся, — они не желают даже проводить артиллерийской подготовки.

Он отдал какое-то условное приказание по телефону. С флангов поднялись ракеты. По танкам противника, достигшим минных полей, ударили пушки. Огненный шквал — прицельный, массированный — был неожиданным. Несколько танков остановились, высыпав черные фигурки, другие подорвались на минах. Остальные повернулись, и этот поворот, сделанный на коротких огневых дистанциях, для некоторых из них был последним. Противотанковые орудия с ломким, автоматическим стуком били по слабой бортовой броне.

Затем позади передовой танковой колонны начали подниматься черные столбы, то прямо, то косо падающие на землю.

Прорезая воздух, ложились и ложились снаряды, отсекая атакующую пехоту от головной группы танков.

Дежурный на НП вцепился пальцами в землю и приговаривал:

— Так! Так! Так!

Земля глухо подрагивала от разрывов. В ушах стоял грохот.

Противник беспорядочно откатывался, поломав штурмовые колонны.

Глава третья.

Разведка

Пришла ночь, южная, звездная. К полынным запахам примешивались запахи сгоревшей краски, резины, жженого железа.

Сегодня училище осталось без горячего ужина. Курсанты получили консервы и сухари. Воду к переднему краю подносили из лесных родников. По ходам сообщения выносили тяжелораненых.

Я инструктировал свой взвод перед разведкой. Дневные засечки установили систему немецкой обороны, огневые точки, схему боевого охранения. Но замыслы противника, его силы можно было узнать, проникнув к нему, добыв «языка».

Начальник школы приказал не зарываться, в бой не вступать.

Гуськом спустились мы к речушке, перешли ее вброд и балочкой дошли до окраины села, легко проскользнув мимо танковых дозоров. Немцы по-прежнему пренебрежительно к противнику построили боевое охранение. Если в Крыму я испытывал безотчетный страх перед неизвестным врагом, о могуществе которого слишком много кричали, то сейчас я шел на выполнение задачи не только как равный, но и с некоторым чувством своего превосходства.

Разведчики следуют за мной. Мы идем не по улице, а огородами и садами. Выбираем наугад один из домов. Назовем проще: хату под камышом. Высылаю вперед дозор и приказываю расположить ручные пулеметы на пути возможного отхода. Со мной остаются четыре курсанта, призванных из «сечевых» станиц Краснодарского края. На них можно положиться. Я называю их «розой ветров»: Норд, Вест, Ост и Зюйд.

«Четыре ветра» окружили хату, каждый отвечает за свой сектор обзора, и все отвечают за каждого. В разведке чувства обостряются, весь организм собран, каждый нерв, как струна. В разведке один неосторожный шаг — и провал. Пожалуй, зверь так обдуманно и осторожно не идет по следу. Ты слышишь любой шорох, у тебя острое, почти кошачье зрение. Ты не должен бояться, ты всегда нападаешь первым — таков закон. Ты внушаешь страх: враг не знает, сколько за твоей спиной, откуда последует выстрел или бесшумный удар ножа.

Мои ребята отнюдь не головорезы, но уроки Балабана и для них не пропали даром. Разведка есть диверсия, и надо обладать ее арсеналом.

Кто может дать первичные сведения? Население. Значит, надо вступить с ним в контакт. Как? Митинг не соберешь, не аукнешь, не завалишься в гости глухой фронтовой ночью, когда все напуганы, когда половина села уже выгорела, когда оставшиеся люди ошалели.

Хата нравится мне безмолвием. В нее никого не поселили. Вероятно, немцы вообще отказались от квартирного постоя и держат бивуак. Тихо, ручкой пистолета, стучу в дощатую дверь. Вскоре за дверью шаги, и лязгает засов. Старая женщина покорно, не глядя на меня, медленно подходит к коптилке, подтягивает повыше фитиль, света становится больше: икона, деревянный стол, на нем миска и железные ложки.

Женщина занята коптилкой, я окликаю ее. Она быстро оборачивается, на лице ее радость и в то же время испуг.

— Сынку! Откуда ты? Наш!

— Свой, свой, мамаша, — я подхожу ближе.

— В селе немцы, сынку.

— Это мы знаем, мамаша. Сколько их?

— Кто их считал, сынку? Много...

— Что же они делают?

— Днем воевали, а вечером кабанов резали, — ответила женщина и, не дожидаясь вопросов, запричитала: — Рядом баз, свиней сотни две, каких свиней, сынку! Англичанские, белые, такой породности! Председатель дал приказ гнать их за Волгу, к Ахтубе, а тут танки... Такие свиньи...

Черт побери, человек с пустым желудком не может равнодушно выслушивать песнь о свинине. На время забыты приказания полковника, заморозилась бдительность, в мозгу возникают, казалось бы, нереальные планы — взять стадо свиней. Молниеносно выясняю, охраняют ли стадо, кто возле него, как вывести стадо, чтобы не гнать его по улице, что невозможно.

— Никого нету на базу, сынок. Забрали они кабанов, сколько нужно, закрыли ворота. Часовых? Нет часовых, сынок! Наших? Тоже нету. Двух пастушат забрали к штабу, не привели... Балочкой можно, только если будет пытать председатель колхоза, скажите ему, как было дело, а то... — Женщина набрасывает шаль; торопится к выходу, вместе с ней я попадаю к загону.

— Постой, сынку, я погляжу, — женщина осматривает улицу, прислушивается, дыхание ее становится ровнее. — Свиньи идут не швидко. Хряка надо пускать попереду...

— Хряка?

— Ладно, он сам пойдет попереду, — успокаивает женщина, оглядывается: — Только скажите, с какой вы части, как вас зовут, сынку. Меня спросит председатель, а я и не знаю.

— Ничего, мамаша. Скажите председателю: угнала свиней «роза ветров».

— Роза? — переспрашивает женщина, понятливо отмахивается: — Ясно, чего ж я пытаю, нельзя, секрет...

Я окликаю сержанта из пулеметного заслона, объясняю ему задачу, и, наконец, когда он сообразил, что от него требуется, выделяет троих своих человек и поручает им стадо.

— Только не ослабляйте прикрытие, — приказываю я, — мы пойдем дальше. Что-то немцев не видно...

Отделком объясняет все просто. Немцы готовятся к утренней атаке, ночуют у танков, село не занимают, так как оно лежит под орудийным пристрелом. Что же, объяснение меня полностью устраивает, я отпускаю отделкома и продолжаю разведку.

Мы двинулись дальше огородами, кукурузой. Приближаемся к площади. Село небольшое. Дом под оцинковкой, матово отсвечивающей в темноте. Во дворе амбар и длинный лабаз, как называют на Ставрополье сараи для хранения повозок и земледельческих орудий.

Напротив двора, на площади, большие грузовики, «шкода», груз затянут брезентом. С наружной стороны забора расхаживает часовой.

Почему здесь пост? Или кто-то важный в доме, или охраняют машины. Нам нужен «язык». Часовой подходит. Однако оставим его на закуску. Никуда не уйдет. Надо попытаться «наладить контакт с местным населением». Бродить по расположению противника и «брать на карандаш» — опасная затея. Всего не пересчитаешь. Поэтому нужны свои, если они остались.

Разведвзвод готов ко всему. Мы передвигаемся рассредоточенным строем, готовые к любым неожиданностям. «Роза ветров» — код кругового обзора, так на кораблях.

Вест — Ким Бахтиаров.

Зюйд — Данька Загоруйко, сын предколхоза из Каневского района, смышленый паренек первого курса.

Норд — Кирилл Гуменко, а Ост — его брат Всеволод, из Должанской, с Приазовья, рыбаки.

Это ядро боевой разведки, моя личная гвардия. У них нет медвежьих шапок, как у гвардейцев Наполеона, зато они надежны. Близко четыре дыхания, восемь острых глаз. Пять автоматов, ножи, у меня еще и пистолет. Лимонки! У нас их приличный запас. Стальные шершавые штуки, удобные для швырка: как раз по ладони, в сжатой руке. Маленькие, свирепые снаряды ближнего боя. Особенно они хороши для удара врасплох, ночью тем более, из канавы — прекрасно, только пригнись, чтобы осколки не взяли тебя. Лимонки не стоит расписывать, они выше любой похвалы.

Луна поднялась над верхушками белых акаций. Осторожный, педантичный штабист, инструктируя меня перед разведкой, рассчитавший все, как говорится, вплоть до комариного писка, предупреждал о луне. Не он, а мы были виновны, задержавшись у первой хатенки, связавшись с военной добычей...

Бледный, подрагивающий свет луны вызывал в моей душе чувство безотчетной тревоги. Так было иногда в детстве, когда мне казалось в полудреме, что вдруг откроется медленно дверь, сама, без скрипа, и из сенец протянется черная рука, пошарит по стенке — и ко мне, к кровати, и за шею... Близкие горы, река, туманы, крики птиц насыщали мой мозг страхами, возможно идущими из глубины первобытных инстинктов.

И вот такое же состояние испытываю я, когда слышу, пока еще издалека, тяжелый и мерный шаг пехоты, мерный. Ритм шага, не применяемый в ночных маршах: или приучали молодняк, или шла строевым, парадным шагом привилегированная часть.

Впереди офицер, за ним еще трое. Ближе и ближе, и вот колонна, строй по четыре. Солдаты в стальных шлемах. Обычно, вне боя, немцы их не надевали. Форма черная — СС. Судя по тому, что солдаты не несли тяжелого оружия, — мотопехота. Сколько их? Надо считать.

Скрипели сапоги, пояса, ружейные погоны, и, казалось, скрипели опущенные под подбородок ремни касок...

Колонна прошла.

Часовой снова зашагал у забора. Где-то слышались голоса переклички: Часовой отозвался, посвистел, прислонился к дереву и с осторожностью закурил.

Оставив ребят на прежнем месте, я прокрался к дому, обнаружил через затемненное окно тонкий просветик. Приблизившись к окну, оглянулся, и, подтянувшись на цыпочках, вгляделся внутрь комнаты. Спиной к окну сидела женщина. Никого больше в комнате не было, хотя второй угол не просматривался. Что делать? Я решил рискнуть — тихонько постучал в ставню. Женщина вскочила и, не подходя к окну, исчезла. Надо было приготовиться ко всему. Лимонка в данном случае будет кстати. И вдруг приоткрылась дверь черного крыльца, послышался шепот:

— Ты, Петя?

Голос был молодой, радостный.

Увидев меня, женщина испуганно отшатнулась.

— Ой, боже ж мой! У нас офицер!

— Дома он?

— Нема, ушел. Да кто это вы такой?

— Мы русские... красноармейцы.

— Русские? — женщина затянула меня в сени. — Бить надо их, бить! Хаки гады, таки типы!.. Как же вы нас кинули? Только-только приехал товарищ Каратозов, из райкома, сказал, ждите, а тут мотоциклы, немцы...

Мне пришлось прервать женщину, спросить ее, сколько прошло войск и техники, куда прошли, где поставили орудия и зенитки.

— У ветряка чучело, хлопчик, чучело, пушка из дерева, а повезли пушки по балке, туда, — махнула рукой. — Сколько? Сначала шесть, потом еще три побольше, а дальше турнули нас... Потом я пошла искать среди побитых Петю, к пленным пошла, к ветряку, а проходила артиллерийская часть, пушки на резиновых шинах, танки... Какие знаки на них? Вот такие... — она принялась объяснять. Затем спохватилась, попросила подождать, бросилась в дом и вернулась с бумажкой, сунула ее мне в руку и попросила уходить, офицер может вернуться.

Бумажку, как я подумал, содержащую более точные сведения, я спрятал в непромокаемый запасной кармашек, где обычно хранил запалы, и проскользнул к своим.

— Надо брать «языка», Ким, — сказал я Бахтиарову.

— Загоруйко мне нужен, товарищ лейтенант. Вдвоем возьмем, чтобы без лишнего спектакля.

— Хорошо, я скажу Загоруйко.

Сирень хорошо укрывала Бахтиарова и подползшего к нему Загоруйко. Правее их лежали братья Гуменко. Бесшумно брать «языка» не так-то легко. Нужно обладать не только физической силой, но молниеносной реакцией, удачно выбрать момент и, если берешь вдвоем, действовать синхронно. Есть люди спокойные и быстро поддающиеся. Есть сложные экземпляры, крикливые...

Часовой приближался. Вот он почти у сирени. Сделай он шаг в сторону — и схватить его будет трудней. Еще одна длительная секунда — и Ким рубит ребром ладони по горлу часового, и тряпку в рот. Это отличный прием джиу-джитсу.

Луна побледнела. Пора возвращаться. На рассвете мы не сумеем пройти той же дорогой. Мы возвращаемся более длинным путем — через болотистую низину степного озера, примыкающего к нашему району обороны.

«Язык» весит не меньше восьмидесяти килограммов. Ким молча тащит его и только изредка, когда нужно перебросить «языка» на другое плечо, толкает его в бок кулаком.

Отдыхая, Бахтиаров кладет пленника лицом к земле и коленом придавливает его спину. Мы подходим, к озеру. Дозор обнаружил колючую проволоку. Обойти ее некуда.

Загоруйко режет проволоку ножницами. Слышится характерный щелк. Слева поднимаются ракеты. Неужели заметили? Пластаемся у земли. Ракеты освещают местность. Надо брать правее и потом держать круто на восток, чтобы попасть к своим.

Ракеты погасли. Мы побежали и достигли берега озера. Заработал пулемет. Несколько разрывных пуль фыркнули у кустов зеленоватыми, магниевыми огнями.

Легкий холодноватый туман поднимался над водой.

Мы двигались вдоль берега в камышах по кем-то промятой тропке. Пленник шагал вместе с нами.

Собаки. Мы прилегли. Лай доносился с приозерной высотки. Отсюда заметны контуры зенитных орудий.

У батареи, вероятно, расположился пост полевого караула.

Собаки — самое неприятное. Их трудно провести.

Мы идем вброд, осторожно раздвигая камыши. Замыкает Загоруйко.

Остановились у камышовой просеки. Уже светло.

Нужно пересекать протоку. Раздвигаю молодой камыш. Трава на берегу затоптана и пожелтела. Никого не видно. Но крутой пригорок! Место удобно для пулеметной установки. Как же перейти двадцать метров открытой воды?

Я вспомнил детские свои годы и рассказы Устина Анисимовича. Предки, древние славяне, пробирались под водой, дыша через полую камышинку. И вокруг нас стоял камыш, старый, твердый, как стекло. У нас имелись острые ножи и ружейные шомполы, чтобы очистить камыш изнутри. Подготовка была завершена быстро.

Прежде чем погрузиться в воду, я снял пилотку и засунул ее за пояс. Приказав идти по двое, следом за мной, я погрузился и двинулся по дну. Камышинку я плотно охватил губами. Я видел темно-зеленую воду, речную траву. Длинными показались двадцать подводных метров.

Нас никто не заметил, ни одного человека мы не потеряли. Теперь мы шли крадучись, ветлами, и, только приметив своих, ускорили шаг.

Дозорные заметили нас, подпустили ближе, секретное слово открыло нам «двери».

Нехода встретил меня, обнял.

— Ты не можешь, Сергей, без причуд.

— Попадет мне от полковника, Виктор?

— Возможно, если он еще не отведал свиной отбивной. Ты слышишь, как пахнет паленой щетиной?

— Мне было приказано не отвлекаться...

— Но «язык» взят, и, надо думать, еще кое-что?

— Кстати, давай познакомимся с письменным донесением, — сказал я, вынимая записку. — Такая дивчина, Виктор!

Записка разочаровала меня. В ней не было ничего о количестве танков и пушек. Дивчина писала в райком:

«Товарищ Каратозов, прошу принять мое письмо и дочитать его до конца. Мне писать важко, фашист на постое и каждый час глядит на меня. Простите, товарищ Каратозов, ежели што не так написано, пишу ночью. Я бы не стала к вам обращаться, кабы вы не проехали перед отступом по нашему селу и не сказали: «Оккупанты — явление временное, мы скоро возвернемся, будьте начеку». Мы остались потому, что не было коней забрать все с кошары, а бросить нельзя было. А шпанку угнали за Ахтубу, как нам объяснили. А потому, как угнали овечек, угнали все показатели моего звена. А вы, наверное, знаете, что нас приготовили отправлять в этом году на выставку в Москву. Вот мы, девчата, боимось, что разойдутся наши показатели по-за Ахтубой по степу, бо степ там великий, и возвернетесь вы обратно, а как же с выставкой? Пишу мелко, разберете, бо керосину мало и нема бумажки на письмо. В точности все знает Антон Перехватов, которому поручена наша отара, второго звена. Если помните меня на слете в районе, так пишет Вам Катерина Протасова из колхоза Семнадцатого съезда».

Я сидел мокрый, голодный и чертовски усталый. Мне хотелось спать, но я думал о девушке, которая верила, что скоро снова откроется выставка в Москве и вывесят для всей страны «показатели» ее труда.

И в этом письме, просыхавшем на прикладе моего автомата, я почувствовал понятную мне радость крестьянской колхозной работы. Далеко был мой дом. Не знал я, что стало с моими родителями, с яблонями. Но знал я, находясь здесь, у малоизвестного озера, что семя жизни не затоптано. Я видел отца, он пришел ко мне пошатывающийся от огнестрельной раны, и снова я услышал его клятву: «А, ничего... не брошу... не сойду».

Виктор взял письмо.

— А ты знаешь, Серега, она-то нам верит... Передай это письмо нашему комиссару. Он и сумеет этого самого Каратозова разыскать, а письмо использовать в обороне и в наступлении.

Меня потребовали в штаб, куда был отведен пленный. Полковник подал мне руку.

— Молодец! — сказал он и оглядел меня. — Когда пригнали свиней... подумал, увлекся мясозаготовками. Ничего, оправдался. Садись.

Я сел за стол, уставленный телефонами. На каждом аппарате бумажный ярлык — цифра роты. Ярлыки были аккуратно обрезаны. На столе лежала папка «К докладу», на ней вытисненное золотыми буквами название нашего училища, янтарный мундштук полковника и железный футляр для очков. Очки полковник держал за ушки в руке и пристально глядел на меня.

— Вот и опять вижу тебя... — он запнулся, поиграл очками, — Сережа.

Я смутился.

— Мой возраст и положение позволяют мне называть тебя именно так... — И, словно оправдываясь, полковник добавил: — Иногда. — Он прошелся по землянке. — Сейчас ты расскажешь все, что видел, а не то, что тебе показалось.

Я описал картину ночного похода эсэсовской части. Полковник спросил, действительно ли солдаты держали шаг. В самом ли деле скрипели у них сапоги и ремни? Не показалось ли нам?

Он вслушивался внимательно в мои ответы, одобрительно кивал головой.

— Еще один вопрос. Вот тебе, именно тебе, молодому человеку, когда ты близко видел их... не было тебе страшно?

— Нет, товарищ полковник.

— Подумай. Ты слишком быстро ответил.

Я снова перебрал все в памяти.

— Нет, — твердо ответил я.

Градов кивнул головой:

— Это все рассказывай людям. Всем людям, не только товарищам... Чем больше, тем лучше. А сейчас, — он подал мне руку, — иди отдыхай. Это что у у тебя в руке?

— Письмо девушки, о которой я говорил, товарищ полковник. Может быть, передать письмо комиссару? И еще я просил бы наградить Бахтиарова. Он захватил «языка».

В землянку вошел начальник штаба — высокий сутуловатый майор из бывших кавалеристов.

— «Языка» поймали добротного. Первый класс «язык»! — весело сказал он, помахивая полевой сумкой. — Словоохотливый господин.

Это было в восемь ноль-ноль. А ровно в десять противник снова атаковал наши высоты.