Навстречу врагу
В двенадцать часов сыграли боевую тревогу. Мы быстро построились. Ждали Балабана. Вынесли ящики с гранатами, коробки запалов: нам было приказано запастись «карманной артиллерией».
Мы недоумевали. Сегодня намечались учебные прыжки с парашютом с самолета. Зачем же нам гранаты?
— Кажется, запахло жареным, Лагунов, — догадался Дульник.
— Взять бушлаты, саперные лопатки и энзе, — приказал старшина Василий Лиходеев — черноморский моряк, участник одесской операции.
Сомнения рассеялись: идем на фронт. К нам присоединилось несколько десятков человек из состава аэродромной службы. Им придали станковый пулемет, блестящий от свежей краски, и два ручных — системы Дегтярева. Наземники еще меньше нашего ожидали такого поворота в своей судьбе. У них сохранялся присущий младшему техсоставу полугражданский вид. Их руки еще были в машинном масле, брезентовые робы замаслены. Они смущенно переглядывались, недоуменно пересмеивались.
— Их смущает новое амплуа, — насмешливо сказал Дульник. — Они нацелились на Кавказ, на новые базы, а их — черту в лапы.
— Неужели нас спаруют с ними? — спросил кто-то из наших.
— Для контраста, — сказал Саша.
Саша держался спокойно и несколько скептически. Казалось, его забавлял ход событий, и он смотрел на все как бы со стороны. И все же он, возможно и раньше многих из нас, был духовно подготовлен к событиям. Он не будет крикливо выделяться, позировать и свои обязанности выполнит разумно и не хуже других. Свое маленькое дело он сделает хорошо.
Вышел Балабан. Я заметил у него стеснительное волнение: приказ был неожиданным не только для нас.
Балабан передал приказ о немедленном выступлении в район Бахчисарая.
— Я пожелаю вам успеха, — сказал Балабан, — и... до встречи.
Мы поняли: Балабана нам не отдали. Мы поступали не только в оперативное, но и в командное подчинение армейского начальства.
Прощайте, голубые мечты, как называли мы свою будущую профессию.
Из-под колес грузовиков летела галька, вихрилась пыль. Ехали молча. Каждый уединился со своими думами.
На Севастопольском шоссе наша колонна влилась в общий поток машин, орудий, бензозаправщиков, конных обозов. Густая едкая пыль держалась, как дым. Над шоссе на низких высотах патрулировали челночные «петляковы». Последний раз я увидел залив Северной бухты, мачты и трубы военных кораблей, портовые краны, хоботы землечерпалок и море, отделенное от одноцветного с ним неба лишь тонкой линией горизонта.
Я с затаенной грустью покидал Севастополь — разбросанный и для постороннего взгляда неприветливый, каким он предстает с Мекензиевых гор.
Я закрываю глаза — и вижу поднимающуюся над Корабельной стороной шапку Малахова кургана, высоты Исторического бульвара, круглое античное здание Панорамы, каменные форты, будто наполовину утопленные в бухте, раздвинувшей известковые горы. И образ Севастополя не оставляет меня, даже когда по бокам бегут рыжие склоны Мекензии. Эти охранные сопки, обветренные и загадочные, так естественно обнизаны скупыми кустами, что кажутся они маскировочной сетью.
А вот и Дуванкой — унылое село, спрятавшееся в лощине среди низких ущелистых гор. Пожалуй, в этом селе не увидишь ни одного дома из дерева, да и ни одного забора. Все камень, хороший камень, не нуждающийся в облицовке, да, пожалуй, при кладке и в цементе.
В Дуванкое находился внешний контрольно-пропускной пункт севастопольской зоны. Машины к фронту пропускались свободней, но идущие в город подвергались тщательной проверке.
Село и окрестности были затоплены войсками, обозами. Кое-где на домах висели флаги Красного Креста. Возле них сгружали раненых. Я видел забинтованные головы, разорванные гимнастерки, землистые, запыленные, давно небритые лица солдат. Девушки в зеленых гимнастерках сносили раненых с автомашин.
Возле дороги, у фонтана с высеченным на нем изречением из Корана, санитар начищал кастрюли. Его руки в копоти, из кармана торчала пилотка. Человек с интендантскими петлицами раздавал из мешка табак. Солдат со скаткой через плечо запустил руку в мешок. «И нас не забудь!» — кричали ему.
На окрестных горах торчали стволы зенитных орудий, кое-где покрытые маскосетями. У киоска военторга, на грузовике, толпился военный народ. Покупали мыло, целлулоидные воротники, крем для бритья, английские булавки, кисеты. Так же, как в мирные дни, приценялись, щупали и обсуждали товар; деньги большой кучкой лежали в картонке у продавца — чубатого, веселого парня.
Проехал генерал на открытой машине «Интуриста». Часовые контрольного пункта козырнули генералу. В задке сидел раненый полковник, опустив голову, закрыв лицо руками. На груди его ордена. Молоденький лейтенант ухаживал за полковником. За ремнями тента торчала пачка номеров «Красного Крыма».
Через Дуванкой к фронту Севастополь посылал морскую пехоту. Запыленные, увешанные гранатами, проходили моряки. Короткий привал у колодцев, и колонны выходили на изгиб шоссе и скрывались между обсыпанными пылью деревьями и каменными серыми домами.
Война предстала передо мной, как тяжелая, каждодневная работа-лямка: кровь, мухи, пыль. И полководцы должны были эти будни, усталость, раны, недоедание и недосыпание обратить в победу.
За Дуванкоем мы двинулись походным маршем. Машины были отданы под эвакуацию.
— Как дела, архитектор? — спросил я Сашу.
— Каждый воин — тоже архитектор: он должен правильно построить войну, — сказал Саша. — Здание высокое — до крыши далеко.
— Кончились шелковые зонтики, — сказал Дульник.
— А ты думал парить, — Саша доброжелательно поглядел на Дульника. — Хотел оторваться от земли.
— Я никогда не был похож на Антея, Саша.
— Меня интересует одно: получим ли мы настоящее оружие? — сказал Саша.
— Мечтаешь об автомате? — спросил я.
— И о маленькой пушечке, — сказал Дульник.
— Тебе впору дотянуть только гранаты.
— Гранаты — оружие ближнего боя, — философствовал Дульник.
— Чтобы разгрузить свой магазинчик, надо еще иметь близко возле себя «покупателя». А пойди доберись до него!
Наконец мы пришли. Долина реки Качи. У дороги поднимались пирамидальные тополя.
В саду расположилась армейская пехота. Яблони были окопаны, на стволах подвязаны соломенные жгуты. Листья уже желтели. Кое-где сохранились плоды.
Виднелись свежие воронки, словно кто-то могучий крутнул сверху сверлом.
Красноармейцы располагались на привал.
Где-то впереди шла артиллерийская перестрелка — нам сказали, у Бахчисарая. У солдат мы узнали, что на Керчь отходит 51-я армия генерала Львова, а где-то вблизи действует Приморская армия генерала Петрова, известного по обороне Одессы. Никто, конечно, точно не знал, где действует Львов, где Петров и кто куда отходит. Батальон, разбивший свой бивуак в совхозном саду, до этого квартировал в долине Бельбека и был нацелен для борьбы с воздушными десантами:
Батальон имел пулеметы. Солдат обучили поджигать танки пивными бутылками.
Бутылку затыкали клеевой пробкой. Пакля пропитывалась бензином. При приближении танка надо было поджечь спичкой паклевую пробку, тут же, не медля ни секунды, швырнуть бутылку на танк. Бутылка разбивалась, бензин загорался, пламя проникало внутрь. На такое единоборство были способны только очень смелые люди. Кое-кому удавалось поджечь танк и добиться взрыва его боеприпасов.
Солдаты обучались также тактике борьбы с воздушными десантами, устраивали препятствия в местах, удобных для приземления транспортных самолетов, — насыпи, завалы, колья.
Бойцы узнали, что мы готовились быть парашютистами.
— Охотиться за вами будут, как за волками, — соболезновал один из солдат, как позже выявилось, пермяк, — у немца имеются против вашего брата мотоциклы, самокаты, броневики, собаки. А у вас что? Только личное оружие, азарт и свои ноги. Надо дать стрекача от облавы, а где транспорт? Весь автотранспорт на ночь заводится в укрытие, под охрану, бензин из баков сливается, а бывает, снимают и прячут колеса. Ну, каково? Что старается проделать парашютист в первую очередь? Создать панику. Как? Берем, стало быть, практику немцев. Находит телефон. «Симферополь взят! Бахчисарай взят! Керчь горит! Севастополь тоже!» По телефону можно ужасную панику развести. Поэтому учили нас перехитрить любого их хитрого. Нашим батальоном командует капитан Лелюков. Богат на всякие выдумки. Вот уже въедлив! На учениях столько вводных дает — ног лишишься! И всегда будь начеку, как суворовский штык. Стою я раз на посту, возле меня, конечно, аппарат, слышу, пищит зуммер, снял трубку, слушаю: «Немедленно в штаб». Исполняю приказ — сломя голову в штаб. Встречает на крыльце капитан: «Кто тебя вызывал?» Рублю по слогам: «Явился по вашему вызову, товарищ капитан!» — «Не снимал я тебя с поста, да и не имею на то права», — говорит капитан Лелюков. «Тогда, — рублю я, — кто-то другой из штаба, фамилия, помню, на «ов» кончается. Мне показалось, вызываете вы, товарищ капитан». А он отвечает: «Трое суток ареста за самовольный уход с поста, за «ов» и за то, чтобы больше ничего не казалось! А при повторе — трибунал». Ведь оплошал-то я от переусердства. На «губе» уже продумал вину, учили же: подозрительные вызовы обязательно надо проверить.
— Как? — спросил Дульник.
— Обратным вызовом, — объяснил солдат. — Не поленись: скажи «слушаю», а сам перезвони. Ведь Лелюков-то лично меня не вызывал, подстроил — с другого места, с другого телефона. Звонили-то мне на пост не из штаба, а из второй роты. А все капитан: проверьте, мол, его, какая у него стойкость и внимание к урокам.
Строгая пожилая колхозница в чистеньком ситцевом платье принесла корзину с яблоками:
— Кушайте, ребятки.
Женщина стояла под яблоней, опустив жилистые руки, жалостливо смотрела на нас. А мы с наслаждением ели пахучий крымский шафран.
— Я еще принесу, — женщина ушла с пустой корзиной по дорожке, протоптанной солдатскими сапогами.
— Мы в этом колхозе, видать, за два дня уже тонны три яблок стравили, — сказал пермяк, — и все вот так, корзинка за корзинкой. И все носит. Никто из нас самовольно к яблоне не потянулся. Узнает Лелюков, капитан, — чубчик причешет, строг!
И вот подошел сам Лелюков. Мы встали. Лелюков поздоровался с нами и как-то исподлобья оглядел всех нас.
Передо мной стоял тот самый Стенька Лелюков, которого я видел последний раз на черноморском взморье.
Он возмужал: исчезла юношеская округлость щек, и золото его молодой кожи загрубело, на лбу углубились морщины, начальнически и строже стал его взгляд. Насмешливые глаза Лелюкова смотрели злее, подозрительнее.
Видимо, Лелюков служил в армии еще до войны. Обмундирование его было обношено и пригнано, как у всякого кадрового командира. Пистолет в обтертой кобуре на поясе, планшет с захватанными кнопками у целлулоида, выцветшие петлицы и нарукавный галун.
Лелюков пытливо разглядывал нас.
— Ваша винтовка? — спросил он Редутова.
— Есть, моя винтовка, товарищ капитан! — отрапортовал Редутов.
Лелюков взял винтовку, отжал затвор, вынул его, прищурился, проверяя ствол.
— Винтовка пристреляна? — спросил он.
— Не знаю, товарищ капитан.
— А кто знает?
— Винтовки выданы нам без стрелковых карточек, товарищ капитан.
— Учебно-боевые стрельбы проводили?
— Нет, товарищ капитан. Мы готовились получать автоматы.
— Вы слишком много придаете значения автоматам, — сказал Лелюков, — автоматы ведут огонь только с ближних дистанций, и, как правило, бесприцельный, рассеивающий огонь. Русская трехлинейная винтовка не уступит любому автомату.
Мне показалось, что с таким бы восторгом он расхваливал лук и прицельность стрелы, снабженной стабилизатором из гусиных перьев, если не было ничего другого.
Лелюков обратился ко мне:
— Вы умеете обращаться с этой машинкой? — он указал на станковый пулемет.
— Теоретически, товарищ капитан.
— Пулемет силен только практически, в бою...
Лелюков подошел к пулемету.
— Выкатите его сюда, — приказал Лелюков, — и подайте коробку.
Я выполнил приказание.
Лелюков завернул обшлага. Он отщелкнул узкую крышку коробки, вставил латунный язычок ленты в. в приемник, продернул ее.
— А теперь уясним, что представляет собой эта прекрасная штука, товарищи моряки. Вам придется пришивать воротники к немецким мундирам при помощи этой машинки. — Лелюков показал, как пользоваться прицельными приспособлениями, обращаться с вертлюгом при вертикальном и горизонтальном обстреле.
Пулемет вертелся в его руках, как кинжал у Балабана.
— Пулемет иногда бывает капризен, — говорил Лелюков, — он требует внимания, ухода. Ленты набиваются так, — он показал, — тогда не будет задержек, перекосов.
Капитан приказал перетащить пулеметы к реке, выслал оцепление, установил мишени.
Учебная стрельба заняла часа два.
Вечером мы поужинали вареной бараниной, выставили караулы, улеглись на сене в сараях совхоза. Орудийная стрельба не умолкала.
— Кажется, передвинулась влево, значительно влево, — Дульник прислушался.
Ночью сменились часовые. Дульник ушел, возле меня лег Саша.
— Не спится, Лагунов? — спросил он.
— Разве заснешь! — Тот храпит, тот кричит, тот стонет.
Редутов деловито умостился, разулся, лег на спину.
— Дети еще. Днем, на миру, хорохорятся, а во сне контроль над собой потерян, и мамочку позовешь и захнычешь.
Саша выпил воды, отдал мне фляжку и тут же заснул.
Карашайсная долина
Не знаю, сколько времени продолжался мой сон. Меня разбудил Саша. Он стоял на коленях и обвешивался гранатами. Было еще темно. Во дворе строились, подкатывали пулеметы. Как и обычно, построение сопровождалось незлобной перебранкой, стуком котелков и саперных лопаток.
Выпала роса, и земля липла к подошвам.
Лелюков был в кожаной куртке, подпоясан ремнем. На груди — бинокль.
Армейские лейтенанты пересчитали нас, поделили.
В пути к нам влились солдаты. Лелюков решил прослоить нас бывалыми людьми. Приказу подчинились, но заворчали. В голову колонны вызвали парторга и комсорга нашей роты. Они вернулись, на ходу разъяснили соображения комбата, укрепившего нашу роту.
Мы держались обочины шоссе. Бесконечной вереницей двигались автомашины, конные обозы.
Бушлаты из черных превратились в серые. Люди поседели от пыли.
К рассвету свернули на грунтовку, проложенную в долине. Мы шли к неизвестному. Скрипели подошвы, колыхались взятые на ремень винтовки. Пулеметы разъединили. Части пулемета — станок, тело и щит — несли из плечах.
— Где мы бредем? — спросил Дульник. — Не люблю играть в жмурки.
— Карашайская долина, — ответил солдат, молчаливо вышагивающий с нами.
— Карашайская? — переспросил Дульник и потянул своим острым носиком. — А с чем ее едят?
— С постным маслом, — ответил солдат.
— С растительным, — поправил Дульник. — Моряки постов-то не соблюдают. Не то что пехота.
— А мы не против баранины, — сказал солдат.
— Что же впереди?
— Видать, бой, — сказал солдат. — Бой. На рассвете зря не будят, морячок. А вон и окопы.
Мы поднимались на плоскую высотку, протянувшуюся по западной окраине долины. За высоткой лежала вторая, отделенная от первой неглубокой лощинкой с пролысинами, оставшимися от дождевых луж. В лощинке стояли автомашины, спрятанные по колеса в землю, прикрытые засохшими ветвями. Виднелась пушка в круговом окопчике, а рядом ящики со снарядами. Артиллеристы отрывали щели поодаль от орудия. А на высотке, в стрелковых окопчиках, похожих издали на крендели, виднелись пехотинцы. Сплошной линии траншей, какой мне всегда представлялась передовая, не было. Все внешне выглядело непривлекательно, слишком скромно и опять-таки буднично. Никаких дотов, стальных бункеров, оживленных ходов сообщения.
Виднелась шоссейная дорога, идущая меж холмов. Дорога была пустынна. Над ней вспыхивали коричневые облачка. Дорога кем-то простреливалась.
У склонов, обращенных в нашу сторону, жались машины и люди.
Лелюков приказал рассредоточиться. Мы разошлись по двое-трое и залегли в жухлую траву. Я вытянул уставшие ноги, ослабил пояс, глядел на туманную, плоскую вершину Чатыр-дага.
— От Перекопа видна, — сказал пермяк, назвавший себя Тиуновым. — Никак до него не дотянем.
— Осталось недалеко, — сказал Дульник.
— Вот ее легко оборонять. Туда небось ни один его танк не допрет, а? — Тиунов обернулся ко мне. — Приморская-то армия пойдет на Керчь аль повернет на Севастополь?
— Я не знаю оперативных планов.
— Есть смысл-то Севастополь держать?
— А как же? Севастополь же!
— Я не в том смысле, матрос, — добро сказал Тиунов. — Как местность-то там? Пригодная? Горы есть аль при море равнина, как у Каркинитского залива?
— Горы есть, удобные для обороны.
— Лишь бы горы. Хоть бы небольшие, а горы. — Тиунов вытащил из кармана яблоко, потер его о штаны, разломил и половину протянул мне: — Кусай.
Я взял яблоко, поблагодарил.
— Деньги-то за него не плачены. — Он острием ножика аккуратно вытащил семечки, оглядел их и с сожалением бросил в траву. — Может, на этом месте яблонька прорастет. Ведь от семечка-то она прорастет. Можно, правда, и гилкой сажать. А семечко тоже возьмет. Как яблоньки-то сажают: под осень аль весной?
— Не знаешь, что ли? — упрекающе сказал черноусый боец-украинец, прислушивавшийся к нашему разговору.
— Не знаю, — просто и весело сказал Тиунов, — я с Коми-Пермяцкого округа. Слыхал про такой? У нас есть люди, старики даже, которые в жизнь ни одного яблока не отведали.
— Лесной же край...
— Лесной, а безъяблочный. Дерево дереву рознь. Из нашей елки бумагу делают, а бумажкой этой вот такое яблочко заворачивают, а самого-то яблочка не видим. Тут только и удалось попробовать. Вот где яблока — до оскомины...
Лелюков вызвал к себе командиров, а через некоторое время подняли батальон. Мы вышли из лощинки и начали занимать крендельки — стрелковые окопы, а солдаты из этих окопчиков ушли отделениями в такие же окопы левее нас. Дульник сказал, что будет атака.
Впереди нас лежала лощина, а за ней, в двух километрах, невысокая возвышенность, желтевшая плешинами осыпей.
Линия обороны была организована наспех. Проволочные заграждения заменяла обычная ползучка, раскатанная по траве и прихваченная железными костылями. Кое-где, будто случайно оброненные, виднелись спиральные витки колючки. Говорили, что левее нашего расположения, в секторе, прилегающем к шоссе, якобы заложены минные поля.
Окоп, где мы расположились, был глубокий, можно было стрелять стоя. Солнце и ветер успели подсушить землю бруствера, и он не очень выделялся на местности. В окоп прыгнул Лиходеев, увидел меня, мотнул головой в сторону.
— Лагунов, к пулемету! — Лиходеев снял свою старшинскую, с козырьком, фуражку, вытер пот. — Приметил тебя капитан. На стрельбах...
Старшине хотелось, видно, еще сказать мне что-то приятное, но было не до разговоров. Лиходеев отряхнул фуражку от пыли, натянул на свою стриженную под бокс голову, потянул за козырек, сдвинул фуражку чуть набекрень.
— Пойдем со мной, укажу место.
Дульник встревоженно следил за нами. Ему не хотелось отставать от меня. Глаза Дульника просили меня вступиться за него перед старшиной, позволить ему быть уж до конца вместе.
— Дульник с нами, — сказал Лиходеев, угадав его желание, — все едино упросит, рано ли, поздно ли...
Поодиночке мы перебрались из нашего стрелкового окопа в пулеметное гнездо, расположенное в стыке стрелковых ячеек уступом в глубину.
— Лагунов — старшим! — приказал старшина. — Распредели номера, и ждите. Как начнем, будешь поддерживать атаку, а потом, когда пехота пойдет в открытую, будешь сопровождать в боевых порядках огнем и колесами.
Лиходеев ушел. Два солдата, находившиеся здесь, присели на корточки возле пулемета, с любопытством глядели на меня. Я распределил номера, на глаз прикинул расстояние до некоторых ориентиров.
— Стало быть, следует поначалу гасить по тем высоткам, — посоветовал молодой солдат, — настильность хорошая. И рельеф подходящий — можно свободно бить над головами своих.
Впереди лежала типично крымская лощинка, с чахлой травой и выходами наружу известковых пород, то там, то здесь белеющих каменными блюдами. За этой лощинкой на высотах расположился противник и тоже наблюдал за нами, оценивая наши позиции из своих, противоположных нам, интересов, — там вспыхивали и гасли зайчики оптических линз.
Дульник лежал рядом, прикасаясь плечом ко мне. Вот по его смуглой щеке от виска потекла струйка пота и разошлась на шее.
Начала бить наша артиллерия.
В ответ заработала немецкая артиллерия, она не трогала стрелковые окопы, нащупывая наши батареи. Появился корректировщик, двухфюзеляжный немецкий самолет. Орудия противника стали стрелять прицельней.
Мои милые родители, конечно, не догадывались, что в безоблачный осенний день девятьсот сорок первого года их сын лежал на сухой крымской земле, у нагретых солнцем колес станкового пулемета и с сосущей тревогой ожидал то неизбежное, что вот-вот должно было произойти. Может быть, сейчас сестренка Анюта сидит за столом в своей комнате и, кусая кончик карандаша, обдумывает какую-нибудь красивую фразу, обращенную к своему брату. Она пошлет письмо точно, в четверг, будет ожидать такого же аккуратного ответа, а ответа не будет. Не будет и брата. А черное зернышко яблока, сброшенное солдатом с кончика ножа, уйдет в землю, намокнет от дождей, разбухнет, прорастет. И останутся муравьи, вот эти, которые бегают возле моего носа.
Дульник толкнул меня:
— Гляди!
Влево от нас, там, где лежало шоссе на Севастополь, протянулись клубчатые полосы пыли. Я увидел черные бегущие точки в голове клубящихся потоков.
— Танки! — тихо выдавил Дульник.
Мы оставались в стороне. Казалось, противник не считался с нами: отлеживайтесь, мол, в своих «крендельках» сколько угодно.
Мы были песчинками, подхваченными бурей войны. Мы ничего не знали о комбинациях, в результате которых походный марш занес нас именно сюда, а наши командиры приказали залечь именно в эту ямку, и здесь, а ни в каком другом месте, ожидать решения своей участи.
Я наблюдал движение танковых колонн, как в кино. Бездействие порождало ощущение нереальности переживаемого. Но с каждой минутой мною все сильней и сильней овладевали чувства, прямо противоположные тому, что от меня ожидали мои начальники.
Безотчетное, постыдное, но повелительное чувство страха быстро наполняло меня. Даже физически я ощутил эту наполняющую меня тяжесть. Тело как бы наливалось свинцом, похолодела спина, хотя солнце жарко пекло.
Как во сне, при страшной опасности, отказывают ноги и сдавливает горло, так и сейчас я чувствовал, что не могу скинуть этого странного оцепенения тела, мыслей... Я не мог самостоятельно выйти из этого позорного состояния.
Вдруг недалеко разорвался снаряд. Пыль и гарь от сгоревшей взрывчатки пришли одновременно с каким-то внутренним толчком. Я не видел сигнала атаки, но смутное чувство указало, что пора действовать.
Смуглые руки Дульника перебирали быстро подгрызаемую пулеметную ленту. Летели дымные гильзы, стучали и звенели, и пулемет, как живое существо, дрожал в моих кулаках до хруста в суставах, сжимавших шершавые ручки.
Быстро перегрелся ствол, вода закипела в кожухе и стала пробивать вентиль паром и шипящими брызгами, как это бывает в чайнике, поставленном на большой огонь.
Молодой пехотинец, вероятно вторично, сильно толкнув меня, крикнул:
— Длинными очередями зачем?! Трата!
Я отпустил боевой спуск, пулемет смолк. Пальцы моих рук онемели.
Черные спины в коротких бушлатах мелькали впереди. Змейками развевались ленточки бескозырок. Моряки были вместе с красноармейцами, но я видел сейчас только своих ребят. Конечно, это они так громко, будто помогая себе, орут. Вряд ли это извечный боевой крик «ура». Мне кажется, ребята просто орут каждый свое, стараясь кричать погромче и подольше, чтобы напугать врага своим приближением.
Почти никто еще не свалился. Значит, атака обходится без потерь. На практике выходит не так все безнадежно. А может, враги уже бегут?
Атакующие достигли рубежа, намеченного Лиходеевым для нашего вступления в атаку; это языки полынной крепи, протянувшейся по длинному оскалу известняка.
Дульник первым выпрыгнул из окопчика, стал на колени, помог мне выбросить пулемет. Наступил второй этап атаки, указанный Лиходеевым.
Мы покатили пулемет. Миновали ползучку. Побежали по дну той самой тарелки, о которой говорил Дульник. Лелюков не бежал, а быстро шел впереди цепи без тужурки, с биноклем, переброшенным за спину, с пистолетом в руке.
Теперь я видел высоты, нацеленные для атаки, слышал свист пуль. Мы пробежали больше пятисот метров. Несколько человек, среди них были и моряки, упали и не поднялись. Усилился огонь. Мы залегли. Отстреляли одну ленту.
Лелюков поднялся с земли, что-то крикнул и снова побежал вперед. Ременный шнур пистолета мотался в такт его бегу. Лелюков ускорял свой бег. Наступил период непосредственного сближения, когда дорого каждое мгновение. Мы побежали вперед. Лелюкова обгоняли матросы, заслонили его. Я потерял из виду спину капитана. Черный клубок матросских бушлатов катился к высоте.
И затем в несколько коротких минут произошло то драматическое событие, которого мне никогда не забыть. Враг открыл сосредоточенный огонь из оружия, которое он до сих пор не разоблачал. Несколько наших гранат взорвались, не долетев до цели. Падали люди в бушлатах и в зеленых солдатских рубахах, обрамленных шинельными скатками.
Вот теперь нужен наш пулемет. Я приник у щитка.
Пальцы Дульника заправили ленту. Прошла короткая очередь. Я слишком упредил прицел. Но когда цель накрыли, в приемнике вдруг заело ленту. Мы долго безуспешно бились над ней.
А в это время был решен исход атаки: мы отходили под сильным огнем. Двое солдат волокли Лелюкова. Солдаты пережидали огонь и снова ползли, подхватив под локти своего командира.
На его спине расползались пятна крови. Пистолет Лелюкова был заткнут за поясом одного из солдат, бинокль на коротком ремне висел на шее второго солдата.
Солдаты тащили Лелюкова, и сапоги его чертили косками по земле.
Мы прижимались к земле и снова ползли вслед, стараясь во всем подражать их повадке. Пулемет мы не бросили, хотя он заглох, и, казалось, никому не был нужен.
Мы ползли и ползли.
Отход к крепости
После боя в Карашайской долине мы отходили к горам, стараясь миновать шоссе, ведущее к перевалу. Сильные бронетанковые разведывательные отряды неприятеля, как правило, продвигались по шоссе и занимали села на главной коммуникации.
Из ста парашютистов-балабановцев осталось только сорок. В коротких стычках при проходе в горы вышли из строя еще шестнадцать человек. Потери «наземников» были еще выше. Аэродромные команды отлично знали свое профессиональное ремесло, но воевать не умели. Кстати, к ним и не предъявлялось серьезность требований. При отходе они держались возле нас: они были нам сродни, особенно после совместно пролитой крови.
Нашего командира мы не оставили. До подхода к лесу везли его на «пикапе». Когда «пикап» на горных тропах застрял, мы столкнули его с обрыва, а Лелюкова понесли на плечах.
Мое мнение о капитане Лелюкове изменилось к худшему, несмотря на его страдания. В душе я считал Лелюкова виновником поражения. Зачем нужно было вести нас в атаку без активной артиллерийской подготовки, тем более ясным днем? Полтора километра против огня противника в явно невыгодных условиях! В крайнем случае, почему Лелюков не разъяснил нам необходимость именно такой атаки: днем, в лоб, была не была? С жестокой поспешностью молодости я сделал свои выводы и утвердился в них, хотя мы дрались слишком мало, видели немного.
Неудачи, гибель товарищей, вялость и нерешительность заменившего Лелюкова старшего лейтенанта укрепляли мои выводы.
Зачем нас, неподготовленных, послали навстречу хорошо обученному противнику? К чему все эти «ножички», «пироги с начинкой» Балабана? Из моих друзей остались Дульник и Саша. Оба хорошо вели себя в атаке, не прятались, не пережидали, чтобы потом, поднявшись из кустов, повествовать обо всех ужасах сражения и бахвалиться своей мнимой отвагой. Мы оказались в числе тех немногих, которые остаются в живых даже при самой большой катастрофе.
Карашайской долины нам теперь не забыть. Отныне она не просто кусок крымской земли, покрытой таким-то почвенным слоем и такой-то растительностью, а долина, политая кровью.
Углубившись в горы и почувствовав себя в некоторой безопасности, заночевали. Ущелье, выбранное для привала, лежало параллельно шоссе через Ай-Петри, которого мы держались, надеясь достичь южного берега, а оттуда — Севастополя. Из-за предосторожности костров не разжигали. Уставшие люди повалились на землю. Тихо воркотал ручей, питьевой воды было вволю.
Лелюкова положили под грабом. Под его кроной ковер опавших огненных листьев. Возле капитана дежурила радистка Ася, низкорослая девушка с сильными мужскими руками, с мальчишеским лицом, залитым рыжими пятнами веснушек. Несколько бойцов из батальона Лелюкова ревниво охраняли своего командира. Среди них Тиунов, который теперь угрюмо замкнулся и прислуживал Асе.
В ущелье сошлись бойцы разных частей. Так собираются на струе потока листья, сорванные ветром с разных деревьев.
Дульник смастерил себе логово-постель из сухой травы. Рядом — Саша. Свой пулемет мы заправили свежей лентой и устроили между камнями на позиции. Лпходеева мы потеряли в Карашайской долине. Заместитель комбата назначил меня старшим. В группе парашютистов оставалось двадцать четыре человека.
Обязанности старшего были несложны. Меня слушали не потому, что я был опытнее остальных, а потому, что каждый из них на моем месте отдавал бы такие же приказания.
Я лежал на спине, не снимая бушлата. Глухо, вероятно во сне, стонал Лелюков. Молчал лес. Птицы улетели от шумов войны. На большой высоте прошло соединение вражеских бомбардировщиков. Я слушал звуки монотонно работающих авиационных моторов, и глухая досада еще более давила мое сердце.
Возле меня присел лейтенант с перевязанной кистью руки, с винтовкой, вынул кисет, попросил меня сделать ему закрутку, закурил. Я увидел его молодое лицо с округлыми щеками. «Еще один птенец», — подумал я. Спичка погасла. Лейтенант заговорил. У него оказался отрывистый, грубоватый голос, привыкший к командам.
— Врага можно бить, — сказал он раздраженно, обращаясь не ко мне, а к капитану, сидевшему у ствола граба. Капитана я приметил еще днем — вел себя хорошо, энергично командовал, требовал четко.
— Всякого врага можно бить... Только умеючи, — отрывисто ответил капитан.
— Враг нахален и беспечен, — продолжал свою мысль лейтенант, покуривая и откашливаясь.
— Беспечен? — капитан сердито нахмурился. — Именно?
— Я наблюдал сейчас со скалы. Жгут костры, машины не гасят фар...
— Вывод, лейтенант?
— Чувствуют себя хозяевами.
— А подумай, лейтенант.
— Продумано тщательно, товарищ капитан.
— А может, жгут костры потому, что боятся нашей ночи, а? Ты откуда, лейтенант?
— Из Ленинакана.
— Армянин, что ли?
— Русский армянин, — лейтенант засмеялся, — говорю по-армянски, и, если прислушаться, у меня акцент.
— Акцент действительно есть, никуда его не денешь, — согласился капитан. — Какое кончал училище?
— Пехотное.
— Хорошее училище?
Лейтенант отшутился:
— Могу разложить карту, взять компас Андрианова, прикрыть огонек плащ-палаткой, установить азимут.
— А ответственность в вас воспитали?
— Не понимаю. Точнее.
— Ответственность за своего бойца?
— Конечно.
— А стойкость?
— Поглядим дальше. Пока воспитание, кажется, пошло не впрок.
— А если вот вся наша, к примеру, вот эта часть окружена. Держимся три дня до истощения боеприпасов и продовольствия. И командир части дает приказ под таким-то азимутом прорваться, а тебе... как твоя фамилия?
— Семилетов...
— А лейтенанту Семилетову прикрывать отход, чтобы ни одного бойца не оставить врагу. Что ты будешь делать? Как учили в вашем пехотном?
— Нас учили в пехотном... — лейтенант замялся и затем произнес с юношеской горячностью: — Я был воспитан на святом выполнении приказа своего командира!
— Верно, — одобрил капитан, — дай-ка прикурить, не затаптывай.
Теперь лицо лейтенанта скрылось в темноте, а огонек осветил выпуклые с краснинкой по белку глаза капитана и падающий на лоб жесткий чубчик.
Начала прокатывать артиллерия.
Все прислушались.
— Опять немецкая? — раздался чей-то голос.
— Вроде нет. И на нашу корпусную не походит.
— Далеко.
— Может, наша дальнобойка?
— Береговая, по-моему, бьет, — сказал капитан, — Севастополь!
— По суше бьет? — спросил кто-то из темноты.
— Повернули, стало быть, на сушу, — ответил он.
Громче застонал Лелюков, попросил воды. Кто-то спустился к ручью. Звякнули котелки, из-под ног посыпались камешки.
— Шумит, — опасливо сказал Дульник, — где-то на шоссе шумит.
— Твой страх шумит, — сказал капитан, — сейчас ящерица проползет, а тебе покажется танк. На войне иные не от пули гибнут, а от нервов. И себе навредишь и, главное, товарищам, — и снова обратился к Семилетову: — Правильно вас воспитывали в училище. Самое главное в армии — святое выполнение приказов своего командира. Примерно такой приказ: «Обеспечить подъем духа, атаковать противника, остановить его и держать, насколько возможно, в неведении своих сил. Земля твоя под подошвой. Позади ни сантиметра. Войти, как столбы, в землю, чтоб клещами не выдрать. Никаких серафимов и херувимов не будет. Думаешь дожить до дня ангела — держись!»
— Вы извините меня, капитан, но приказ состряпали не по уставу, — шутливо возразил Семилетов.
Капитан некоторое время молчал, казалось, он собирался с мыслями.
Разговором же их заинтересовались многие, сгрудились, ждали.
Капитан зажег спичку и поднес ее к своему лицу, которое стало серьезней, старше.
— Моя фамилия Кожанов, — строго сказал он, — запомни меня. А то разойдемся ночью кто куда, по голосу потом не узнаешь. Бойцов у меня мало, Семилетов, потеряны в неравном бою, но отхожу честно, потому что считаю: война состоит не только из одного наступления... Учился войне — знаешь, что на войне надо не только к человеку прислушиваться, а и к шуршанью травы, и к древесному шуму, и к птичьему крику, и к сверчкам...
— Это верно, товарищ капитан, — вмешался чей-то голос. — Ночью у Бахчисарая держали мы оборону, в районе МТС слышим, свистит и свистит неизвестная птица. Ну, птица и птица, черт с ней. А потом глядим: утром лежит у сарая Федька Андрюхин без черепка, а птицы нет, улетела.
— Что ж за птица? — спросил Кожанов.
— Не знаю, товарищ капитан. Как в сказке. Места, сами знаете, рельеф.
— Могу продолжить, — сказал Кожанов. — Отходим мы от Перекопа. Танки противника прорвались в степь, а мы отходим в порядке. Генерала Шувалова кто знает?
— Слышали генерала Шувалова, — отозвались голоса.
— Так вот, отходили мы с генералом Шуваловым.. Преградил отход хутор Заветный. Проскочил противник вперед нас. Поступил приказ от генерала Шувалова: нашей части сделать обходное движение по степи, зайти с фланга и выбить противника с хутора. Подошли на зорьке к хутору незаметно. У нас были кроме стрелков моряки, отходившие от Ишуня. Атаковали врага врасплох, захватили хутор. Три контратаки отбили. Мокрые по пояс речушку форсировали, не пивши, не евши, а гордые победой. Посылаем донесение, генералу: «Заветный свободен!» Пошли войска через Заветный, полк за полком. Поступает нам новый приказ: «Прикрывать у Заветного. Дать возможность оторваться основным силам».
— Взяли хутор, выручили и еще прикрывать, — неодобрительно сказал Дульник.
— Приказ старшего командира должен выполняться свято, — властно повторил Кожанов. — Не успели мы оторваться-то сами. Отсекли нас. Начали бить в упор из пулеметов, а потом из пушек. Закуканили нас. Осталось нас четыреста. Командира батальона разорвало миной. Принял командование командир первой роты. Через пять минут его тоже наповал. Принял командование мой дружок капитан Осип Куприянов. Отошли мы к хутору, заняли круговую. Ну, дал мне Куприянов сектор в сто восемьдесят градусов, а второй сектор себе. Разделили мы поровну оставшихся бойцов. Рации нет, связи, как понимаете, лишены, пожаловаться некому. Послали связных пробиться, доложить. А пока, конечно, драться. За день десять контратак. Хутор не отдали. Приходилось ходить в атаку, Семилетов. Расстреливал фашистов из автомата с тридцати — сорока метров.
Кожанов говорил сердито, даже зло. К рассказу капитана, вероятно, прислушивался и Лелюков: стоны его прекратились.
— Нервы были напряжены до крайности, — продолжал Кожанов, — поднимаешься в атаку не мускулом, а силой воли. Идешь в атаку, не трусишь. Кажется, гони на тебя танк или грузовик — не свернешь. Чугунным становишься, товарищи. Знаешь одно: ты должен подниматься, идти, подавать пример. Видишь веер трассирующих пуль, уже знаешь: не столько убивают, сколько пугают. Бьют очередью, падаешь. Может быть, последний раз падаешь, может быть, последние шаги перед этим сделал в своей жизни. И главное, знаешь, когда упасть, когда подняться, инстинкт держит тебя. После атаки вынимаешь из кармана табак и бумажку, руки трясутся, не скрутишь, а в душе рад. Душа рада, а нервы трясутся, не успокоились. Ты остался жив, жив, жив! И переживаешь все, что с тобой произошло, вникаешь в суть ни до, ни во время атаки, а после...
— Верно, — подтвердил Семилетов.
— А хочешь знать, как переживают люди, когда неизбежность? — спросил Кожанов, его зрачки сверкнули в темноте.
— Продолжайте, капитан, — заинтересованно попросил лейтенант.
— А дальше стало ясно. Весь хутор не удержать. Велика площадь. Надо сжиматься в удобном месте. Отошли к реке, к ферме. Там кирпичные строения, высотка, обзор лучше. На хуторе же невмоготу. Подтянул противник крупнокалиберные, как ударит — восемь хат пробивает. Куприянов пересчитал на ферме остатки людей, оружия, боеприпасов, говорит только мне: «Ну, Петя, доигрались. Но ничего, люди умирают-то всего один раз». Гляжу на него, не верю глазам, улыбается мне, подмаргивает.
Вот тут-то и пришла боевая задача, Семилетов: «Обеспечить подъем духа, атаковать противника, остановить его и держать, насколько возможно, в неведении своих сил».
Так приказал генерал Шувалов с нашим связным, который вернулся-таки обратно. Обещал Шувалов выручить, если сами не сумеем пробиться. Приказал держаться двадцать четыре часа. Не буду рассказывать, скучно, как мы держались эти двадцать четыре часа. Расскажу о том, как переживают отдельные люди, когда неизбежность. А то хотел про неизбежность, а завел оглоблями в скирду соломы...
Возьму крепкую натуру — старшего лейтенанта пулеметчика Грязнова. Один принимал на себя гренадерскую часть. Расстрелял все патроны, поднялся во весь свой страшенный рост, ударил пулемет о камень и пошел к ферме под огнем. Медленно шел, шаг не ускорил. Как начал одним темпом, ни разу не ускорил шага, удивительно! Ни одна пуля не тронула. Подошел к нам, сказал: «А что я должен был делать дальше? Патроны кончились, а прикладом драться не годится... никакого смысла».
— Молодец Грязнов, — раздался голос Лелюкова.
Кожанов поглядел в ту сторону, где лежал Лелюков.
— Знает, что ли, Грязнова? — спросил Семилетов.
— Может быть, — ответил Кожанов. — Все же из одной армии. Второй человек, в бою с ним познакомились, бывший рыбак с Ак-Мечети, Степан Репетилов. Отваги беспримерной. На хуторе впритык сходился с противником, грудь с грудью. Бешеный был в бою человек, удивительный, я бы сказал. Будто у него сто жизней впереди. И вот уже на ферме подползает ко мне, плачет. Удивился я, спрашиваю: «Чего ты, Репетилов?» — «Разбили винтовку, а другой нет». — «А что у тебя с ногой, Степан?» Вижу: кровь залила все колено. «Не знаю», — отвечает Степан. А сам с винтовкой возится. Осмотрели ногу, ранена. И горюет Репетилов не потому, что нога стреляна, а потому, что винтовки лишился.
Кожанов снова закурил.
Над плоскогорьем появилось зарево. Вначале решили — луна, оказалось — пожар. В ущелье захохотала сова. К ее отчаянному хохоту прислушались все, повернули головы.
Продолжалась отдаленная канонада.
— Еще был тип — Костя, — продолжал Кожанов. — Сел в угол, достал из сумки колбасу и жрет. Вот такой кусок копченой колбасы и с таким аппетитом жрет. А мы только-только до отвала наелись. «Чего ты жрешь?» — спрашивают его ребята. «А что делать?» — отвечает Костя. И продолжает есть и колбасу и хлеб, как будто всю жизнь голодал. Или сержант Иван Криница. Ползает с разбитой ногой, кость торчит сквозь голенище, а сам не расстается с ручным пулеметом. И, представь себе, выжил. Вот что значит «обеспечить подъем духа»...
— А как потом? — спросил Семилетоз.
— Выручил генерал, — ответил Кожанов, — ровно через двадцать четыре часа, тютелька в тютельку. Уже всю крышу на ферме сорвало, пули пролетали через стены, как сквозь решето, вдруг подполз ко мне и Куприянову Жорж-матрос и говорит: «Я кашу заварил рисовую, с салом, надо кушать, товарищи командиры. На том свете черта с два такой кашей побалуют». Вышли, Семилетов, мало, а вышли. Не только у нас в пехотном училище учили свято выполнять приказ своего командира.
— А врагов много побили? — спросил Дульник.
— Как и полагается в стойкой обороне — один к десяти.
— Считали?
— Бухгалтера с нами не было, — резко оборвал его Кожанов.
Дульник обиженно сказал мне:
— Почему мое естественное любопытство этот капитан расценивает как выпад?
— Вопрос был задан в обидной форме, — сказал Саша.
— Оказывается, ты не спишь, Саша, — сказал я.
— Не сплю, но стараюсь заснуть.
— Не спится?
— Тело требует отдыха, устало до крайности, так сказать, до каждого винтика, а мозг не дает. У тебя так бывает, Лагунов?
— Последние три дня — да.
— Мозг становится какой-то горячий, — продолжал Саша, — расплавленный. И голова диктует всему телу.
— В переведе на простую медицину — расшалились нервы, — сказал Дульник.
— Возможно, — тихо сказал Саша.
Ко мне подошла Ася, вполголоса сказала:
— Капитан просит вас к себе, товарищ Лагунов.
Я быстро поднялся:
— Ему лучше?
— В прежнем положении. Ему нужен стационарный режим. Серьезное ранение. Температура держится. Такой сильный человек стонет, бредит.
— Терял сознание?
— Нет.
Лелюков лежал на шинелях, спиной ко мне, на боку.
— Пришел Лагунов, — сказала Ася.
— Хорошо, — тихо проговорил капитан, не поворачивая головы, позвал меня по фамилии.
Я опустился возле капитана на траву. Солдат, сидевший рядом, подвинулся в сторону.
— Я здесь, товарищ капитан.
— Лагунов?
— Да, Лагунов, товарищ капитан.
— Имя-то твое как, Лагунов?
— Сергей.
Лелюков беззвучно рассмеялся и посмотрел на меня:
— Неужели Сергей Лагунов... Иванович?
— Иванович, товарищ капитан.
— А меня помнишь, Лагунов?
— Конечно.
— А какого черта молчал, Сережка?
— Обычно считается нетактичным навязываться в знакомые к начальству.
— Вот это дурень, — Лелюков силился приподняться на локте, его остановила Ася, капитан пошевелил пальцами, пробурчал:
— Угадала-таки меня, Лелюкова, германская пуля. Долго не могли познакомиться. — Снова обратился ко мне: — Неверно сделал, Сережка. Начальство начальству рознь. Вот убили бы меня, и не узнал бы я перед смертью, что сынишка Ивана Тихоновича Лагунова учился у меня уму-разуму на Крымском полуострове. Твой-то отец тоже кое-чему меня научил, Сергей.
Я молчал. Лелюков тоже смолк, прижался щекой к шинели.
— Подташнивает, — сказал он, скрипнув зубами. — Вот если бы мне сейчас холодного нарзана и... лимона... Ты не серчай на меня, Сережка.
— Я не серчаю, товарищ капитан.
— Меня не обманешь, Сергей. Шесть лет командирю, привык читать ваши мысли по вдоху и выдоху. Непростительно погибли твои друзья-товарищи... Учимся... И всю жизнь учимся... Новое дело часто начинаем с ликбеза... Этого врага свалим, верю... Слишком быстро прет, задохнется. Ася!
— Я здесь, товарищ капитан.
— Нарзанчику с лимоном, Ася.
Ася грустно улыбнулась, поднесла ко рту раненого кружку, приподняла его голову. Лелюков жадно выпил всю кружку воды. Ася вытерла ему губы бинтом.
— Вам бы надо заснуть, товарищ капитан, — сказала она.
— Верно, — буркнул Лелюков.
— Я уйду, — сказал я, чтобы слышала только Ася.
— Подожди, одно слово еще, — попросил Лелюков, — нагнись ко мне.
Я нагнулся и ощутил жаркое дыхание его. Я близко увидел его упрямые глаза и понял, что дух этого человека пересилит физическую немощь. С отрадным чувством раскаяния я всматривался в каждую черточку его лица. Сейчас Лелюков незримыми, но крепкими нитями сцепил меня снова с прошлым, где был жестокий гарби, но где была и радость неповторимого детства, молодости родителей, первичного восприятия мира в самых радужных и трепетно ласкающих его красках.
Лелюков облегченно вздохнул с радостным чувством человека, которому раскрылась последняя тайна. Его рука не выпускала мою руку.
— Что я тебе хотел сказать? Да... Если, не дай бог, придется вам когда-нибудь начинать такое дело снова, помните: не начинайте с ликбеза. Выходите на поле сразу с высшим образованием. Законченным...
Ася требовательно попросила меня уйти. Я осторожно высвободил свою руку из пальцев Лелюкова, поднялся и пошел на свое место. Дульник спал, а Саша поджидал меня. Он намекнул о своем желании узнать, о чем мы говорили с капитаном. Я не ответил ему. Мне хотелось остаться наедине со своими мыслями.