Четыре подковы
Долго после осмотра первого трактора я не мог избавиться от двух чувств: страха и какой-то радости. Страха потому, что слышал недобрые разговоры в станице: что-то замышлялось против моего отца; радости потому, что я верил: трактор поможет отцу одолеть все беды.
Отец, как я уже говорил, участвовал в царицынских боях на бронепоезде Алябьева. Ему нетрудно было справиться с трактором еще и потому, что в германскую войну пришлось повоевать на броневых автомобилях с моторами «Остин», принятыми тогда в царской армии. Дед мой, как говорил отец, «боялся тележного скрипа».
Я был «трудным» мальчишкой, особенно после приезда на Кубань, когда снюхался с ребятами-фанагорийцами. Родители старались привить мне охоту к полезному труду. Но многие знают, как трудно бывает пройти сто метров, выполняя просьбу родителей, и как легко пробежать десять километров по своей охоте; как тяжело прочитать страницу в учебнике и как легко проглотить две-три книги про индейцев и пиратов.
Вот что осталось у меня в памяти.
Это было уже после того, как мы покинули дом Устина Анисимовича и переселились на свой участок, отведенный отцу постановлением правления колхоза, где он работал трактористом.
Отец принялся устраиваться на новом месте. Колхозники привезли бревна, легкие столбы на стропила, помогли отесать бревна, поставить сруб.
Отделочные работы, рамы, ставни и кровлю отец решил сделать своими руками. Он заставлял нас помогать ему: подносить бревна, подавать щепу, месить ногами глину.
Мы высаживали вместе с комом земли тоненькие яблоньки возле дома. Я помогал отцу и услыхал призывный свист Виктора Неходы. Я знал, что вслед за этим свистом ватага мальчишек углубится в лес по каштановой тропе; в карманах друзей будут предметы для добывания огня по способу предков, за поясами ножи, за спиной у кого-нибудь мелкокалиберное ружье, а в руках удочки и котелки для ухи.
Может, окончить работу, а потом убежать?.. Но я знал, что вслед за посадкой — поливка, а потом отец вздумает прививать дикие груши, а потом... сколько дел могут придумать родители!
Свист повторился — требовательный приказ немедленно появиться на сборном месте или заслужить презрение.
Вскоре яблоня крепко стала в приготовленное ей гнездо. Отец подсыпал в яму земли, смешанной с перегоревшим навозом. Казалось бы, и все. Нет, то же самое повторялось сначала. Надо пускаться на хитрость. Изобразив на своем лице невыносимое желание «проведать ветерок» и получив разрешение, я нырнул в бурьян, дополз к забору, перевалился через него.
Дурманящие запахи воли кружили мою голову. Я осторожно приподнялся. Мои ладони еще прикасались к земле, мои глаза видели гряду гор... Надо напружинить тело, перемахнуть бешенюку — колючий бурьян — и дальше... остров, друзья. Ну, прыжок!
Чьи-то цепкие пальцы впились в мое левое ухо.
Если сильно рвануться, кто удержит? Ухо останется целым, лишь погорит немножко, будто натертое перцем. Но мое ухо находилось в пальцах почитаемого мной человека — Устина Анисимовича. С ним мне еще придется встречаться не один раз, и ссориться с близким отцу человеком не входило в мои расчеты.
— Молодой человек, очевидно, отправился по поручению своего отца? — спросил Устин Анисимович.
— Откуда вы знаете, Устин Анисимович, что я отправился по поручению папы?
— Еще бы не знать! — сказал доктор, разгадав мою наивную хитрость. — Разве иначе исполнишь родительское поручение?.. Конечно, необходимо миновать лаз, специально приспособленный для нормального движения, пробраться сквозь крапиву и, рискуя наружными покровами своего живота, перевалить дубовый забор...
— Вы не задерживайте меня...
— Милый друг! Если я не ошибаюсь, вы хотели побыстрее принести садовые ножницы, которые просил у меня ваш отец? — с вежливой улыбкой спросил доктор, отпуская мое ухо.
Третий пиратский свист прорезал воздух. Третий свист, в котором было требование, угроза и самое страшное, чего я боялся, — презрение.
Последняя фраза Устина Анисимовича подсказала мне разумный выход из создавшегося положения. Конечно, отец посылал меня за садовыми ножницами, и я тороплюсь за ними.
— Да, Устин Анисимович, — залепетал я, — действительно... Меня просил папа сбегать за ножницами.
— Эти ножницы у меня в кармане, Сережа, — с мягкой улыбкой сказал Устин Анисимович.
Ножницы щелкнули в его руке — раз-два.
— Пойдем со мной и поговорим.
Я поплелся за ним.
— Устин Анисимович, не говорите ничего папе, — просил я.
— Хорошо, вообразим, что я постараюсь прикрыть тебя и соврать вместе с тобой твоему отцу, моему близкому другу. Как ты потом расценишь мой поступок? — рассуждал доктор. — Ты скажешь своим друзьям: какой нетвердый человек был Устин Анисимович, некий доктор с длинными волосами. Зачем же с моей личностью в твоих воспоминаниях будут соединяться такие нелестные для меня прилагательные? А? И дальше... Твой отец уже догадался о причинах твоего длительного отсутствия. Если бы это было впервые, а то подобный трюк ты повторил уже, по-моему, четыре раза...
— Три, — поправил я.
— Тебе, конечно, видней, дружище, — продолжал доктор. — Ничего не получится из нашего сговора. Отец уличит нас обоих. И мне будет стыдно, и тебе...
— Я прошу вас!.. — клянчил я, увидев отца.
— Будь мужественным, Сергей, — строго сказал доктор, — не заискивай перед другими. Держись гордо. Эти качества потом пригодятся в жизни. Умей делать из каждого поступка выводы для себя на дальнейшее. Что от тебя потребовал твой отец? Очень немного. Поддержать яблоньку, пока он засыплет ямку, верно же? А потом что? Притолочь землю ладонями? Ведь не уплотни землю у корня яблони — и ее расшатает ветер, и засохнет деревцо. Неужели тебе хочется прослыть лоботрясом и нерадивцем? Отец завоевал тебе государство, построил новую жизнь, закладывает камни для фундамента твоего будущего и... — Доктор приостановился и уставился на меня своими испытующими глазами: — Кому же мы можем доверить и передать из рук в руки наше молодое и выстраданное государство? Ты понимаешь меня, Сергей? Кому мы можем доверить наши труды, наши слезы, наш факел, а?
Ухо мое горело. Нравоучения, обращенные к моей совести, казались мне напыщенными и немного смешными.
— Ага, вот где сорванец! — воскликнул отец. — Неужели я должен его привязывать за ногу? Опять двадцать пять! Спасибо, Устин Анисимович, что ты привел этого лоботряса за ухо. Пропал... Жду, жду... Пропал!
Мы подошли ближе, остановились.
— Какие вопросы ты хочешь мне задавать теперь? — спросил отец. — Сколько звезд на небе или сколько рыб на луне? Или опять мне забивать голову, кто красит перья фазану?
Я виновато поглядел на отца и тихо спросил его:
— У меня есть один вопрос, папа.
— Говори, говори. Вот послушай, Устин Анисимович, что еще завернет этот мальчишка.
— Скажи, папа, — сказал я, поглядывая с неприязнью на доктора, — откуда ты узнал, что меня привели за ухо?.. А может быть, вы сговорились меня поймать... когда я вздумал убежать на остров?
Отец и доктор расхохотались.
— Ты гляди, гляди, Устин! — воскликнул отец. — У нас, выходит, только и дела, что устраивать засады на такую дичь, а?
Отец приложил палец к моему уху.
— Узнал по этому предмету, — сказал он, — горит, как на пожаре. Никто не сговаривался ловить тебя. А ежели ты попытаешься еще раз удрать без спроса, я тебя...
Дальше последовали обычные в таких случаях угрозы.
Наш новый дом был уже накрыт щепой и обмазан снаружи глиной, смешанной с крошеной соломой. Так утепляли дома в предгорье, где менее суровые зимы, чем в степи.
Вечером я лежал в этом новом доме на своей кровати. За дощатой стеной разговаривали отец и Устин Анисимович. Они любили поговорить за стаканом крепкого чая.
«Уйти сейчас? — думал я. — Нет смысла. Ребята без меня сожгли свечи в Богатырской пещере. Они теперь возвращаются домой берегом Фанагорийки. А может быть, даже остались на ночевку у Золотого источника, под старой ракитой.
Уйти к ним сейчас? Не будет ли это похоже на бегство? Накрыться одеялом и не слушать разговоры за стеной? Опять, вероятно, обо мне».
Я невольно притрагивался к своему уху. К обиде примешивался стыд: так трусливо себя вести!
Можно было укусить руку доктора. Укусить до крови! Подумал: «Нехорошо, как щенок!» Что сделал бы на моем месте Витька Нехода? Он сделал бы так: воздержавшись от разговоров с доктором, выждал бы время и бросился бы ему под ноги. Так сделал Витька с пастухами, отгонявшими нас от стада кнутами. Так — хорошо! Надо бы его сбить в крапиву, перепрыгнуть раз-другой и только тогда в полный рост, не сгибаясь, лететь к острову.
Я прислушался.
За дощатой стенкой продолжалась беседа о воспитании моей персоны.
— При большой семье тем более нельзя смотреть сквозь пальцы на проступки, Иван Тихонович, — говорил Устин Анисимович. — Подобная вашей, семья идет издревне. На таких простых семьях держалось и развивалось Русское государство. Подковывай мозги своим детям, Иван, на все четыре подковы. Чтобы ни в какую гололедку не скользили, не падали, чтобы искру высекали из кремня, чтобы, когда нужно, так бы отбрыкнулись, чтобы дух вон с нечистого...
Отец, как бы обращаясь ко мне, говорил:
— Раньше, не отвоюй мы на бронепоездах и в пехоте, впрягла бы тебя в твоем положении жизнь в непроходимую крестьянскую работу. Крутил бы ты быкам хвосты с первого понимания мира, и ладно бы, если своим быкам. А теперь общество избавляет тебя от забот в детстве и требует от тебя самого главного — учиться. Книги написаны для тебя умными людьми, и вот возьми от этих книг все...
А почему ты избавлен в детстве от непосильного труда? Потому, что есть Советская власть, которой глупые люди не нужны. Не нужны люди-неучи. Советская власть изготовила и дала крестьянам машины, высвободила людей, организовала их совместную работу, что выгодней, легче. Вот что ценить надо!
Чьи-то теплые руки прикрыли мне глаза. За спиной послышались сдавленный смех и частое дыхание.
— Люся?
Злорадный смех послышался в ответ на мой сладкий шепот. Анюта прыгала возле меня.
Вот когда загорелось и второе мое ухо! Я ненавидел себя в тот момент за свой дурацкий вопрос.
— Значит, Люся? «Люся» ?
— Уйди отсюда! — прошипел я.
— А мне ты не нужен, — сказала сестренка. — Иди... тебя ждет рыболов.
— Нехода?
— Нехода? — Анюта покраснела. — Почему Нехода? Нужен мне Нехода!
— Поймалась, поймалась!
— Тебя ждет твой Яшка! — выкрикнула Анюта и исчезла.
Яша впервые выполнял задание Виктора, который вызывал меня к памятнику партизанам.
— Что-то важное?
— Не знаю, — ответил Яша, — но сам Виктор послал меня к тебе. Сам Виктор!
С Яшей я подружился еще с первой встречи на Фанагорийке. После моего заступничества, подкрепленного несколькими стычками и с Неходой и с Фесенко, Яша поверил в меня. Мальчишки прекратили издевки над ним, и из затравленного ребенка он постепенно превратился в неизменного участника наших забав и приключений. Он стал моим преданнейшим другом и очень точным помощником. «Сказано — сделано» было законом Яши.
Над памятником павшим партизанам горела красная звезда. В темноте южных ночей этот свет был отличным ориентиром. Казалось, эта электрическая звезда висела в воздухе и была ближе всех звезд, рассеянных по черному небу.
Мы подошли к памятнику.
— Ты почему не вышел на остров? — спросил Виктор.
Пашка стоял рядом и ухмылялся.
— Я помогал отцу сажать яблони, — ответил я.
Виктор подсвистнул, наклонился ко мне:
— Прилежный мальчик! Кто же из нас свободен, как ветер! Ты мог бы сбежать.
— Нет. Не мог...
— Почему?
— Не хотел.
— Не хотел?! — грозно переспросил Виктор. — А если было решено? Как же ты не хотел? Ты же подводишь своих товарищей! Ты знаешь, мы не пошли без тебя. Мы оказались более порядочными, хотя у нас пропал целый день... Ты слышал три свиста?
— Да.
— Он захотел кушать яблочки. — Пашка подхихикнул.
— Мой закон — выполнять до конца задачу, — сказал Виктор после короткого молчания, — никогда не отступать от намеченной цели.
— Я не понимаю тебя, Виктор... — сказал я.
— Не понимаешь? Странно. Мы решили идти в Богатырские пещеры?
— Решили.
— Стало быть, надо выполнять.
— Мы решили идти днем, Виктор... А сейчас наступила ночь.
— Но днем-то мы не пошли?
— Зачем сто раз меня упрекать?
— Я спрашиваю, а не упрекаю. Днем не пошли?
— Нет.
— Надо идти ночью.
— Ночью?
— Да.
— Это будет так интересно! — воскликнул Яша. — Так интересно!..
— Тебя не спрашивают, — оборвал его Виктор. — Я спрашиваю тебя, Сергей. Пойдешь? Или ты боишься? Трусишь, да?
— Я, право, не знаю... ночь... что скажут родители...
— Его надо привязать к маминой юбке, — насмешливо сказал Пашка.
— И тебя не спрашивают! — резко произнес Виктор. — Есть такой маленький гвоздь, который лезет в любую дыру. Не будь таким гвоздем, Пашка. — Виктор опять обратился ко мне: — Твое решение? Чего молчишь?
В душе моей боролись две противостоящие силы.
Идти ночью в Богатырские пещеры было и заманчиво и страшно, и это примиряло меня с приятелями. Но как быть с родителями?
Отпроситься? Но разве отпустят они ночью в Богатырские пещеры?!
Откажись — и навсегда потерян я в глазах приятелей. А с кем мне придется больше делить свой досуг? Конечно, с ними.
Я обещал выйти на свист к острову? Обещал. Не исполнил? Нет. Не исполнил потому, что был пойман за ухо. А если ребята узнают об этом позоре?! Хорошо, что в темноте ребята не могли видеть краску стыда, залившую мое лицо.
— Мы захватили свечи, ножи, спички, еду, — перечислял Виктор, не глядя на меня. — И вот это! — Виктор перебросил с ладони на ладонь так называемый «духовой» пистолет — красу и гордость нашей компании; из таких пистолетов стреляют в тирах. — Решай как хочешь. Если ты откажешься, вместо тебя пойдет Яшка. Он смелее тебя и готов на любое дело во имя дружбы.
— Я иду с вами! Иду!
— Я так и знал. Так поступают сильные люди, — сказал Виктор.
Богатырские пещеры
Мы уходили в пещеры. Яша был оставлен у памятника.
На прощанье, откатывая рукава сатиновой своей рубахи, Виктор приказал ему:
— Останешься при наших домах. В случае опасности, опасности для нас, сообщи на пятках.
— Я прибегу за вами, хотя бы у меня вырвалось сердце! — выпалил Яшка.
Мы пошли по аллее пирамидальных тополей. Вершины их, казалось, сближались с небом.
Впереди шел Виктор с рюкзаком за спиной и духовым пистолетом за широким ремнем. Ножи в самодельных чехлах висели у нас на поясах. Впопыхах я надел новые штаны и праздничные башмаки. Дальнейшая судьба этих вещей беспокоила меня больше, нежели самовольный уход из дому. Если я изорву штаны и поцарапаю башмаки, не оправдаться. Мне самому не хотелось портить вещи, с трудом приобретенные родителями. Что же делать? Башмаки можно было снять незаметно от Пашки, чтобы не поднял на смех за скаредность. А штаны?
Конечно, и штаны и ботинки сняты не были. Леса и горные тропы изобиловали разного рода пресмыкающимися. А кожа башмаков предохраняет от укусов змей.
Виктор вел нас, презирая тропинки. Слева высилась гора, поросшая густым лесом. Снизу, от реки (ее шум еще не был слышен), наползал туман. Одежда отсырела. Хотелось, как зимой, потереть шерстяной рукавичкой озябшие руки.
Над горным подлеском, куда еще не дотянул туман, вспыхивали пунктирные трассы южных светлячков. С сухим шелестом перепончатых крыльев пронеслась летучая мышь.
С туманом пришла холодная роса. Башмаки промокли, к подошвам прилипала сырая земля.
Из нас троих только один Виктор побывал в Богатырских пещерах. Его рассказы разжигали наше воображение.
Мы миновали угрюмые ванные корпуса, обошли скотинники и просекой среди дубравы вышли в так называемую Минеральную долину. Это была даже не долина, а плоская впадина, окруженная с трех сторон скалами, угрожающе поднимавшимися в черноту ночи. В Минеральной долине были построены бассейны, охлаждающие горячую воду. От этих открытых бассейнов несло запахом тухлых яиц — сероводородом. Где-то под нами, в толще пород, возможно, текли кипящие реки, откуда всего лишь по двум скважинам поднималась лечебная вода двух давних источников.
Возле отвесной скалы белела старая, заброшенная часовня. Возле нее журчал железистый источник, сохранившийся в первобытном виде, несмотря на свои целебные свойства. Сюда летом наезжали «дикари», пили воду, разносили славу о ней. Вполне понятно, ночью здесь ни души, и потому жутковато. Слышится крик птиц, глухое уханье, словно кашель старика, и протяжный, зловещий посвист, размноженный горным эхом. Я жмусь ближе к Пашке, а тот — к Виктору. Пашка мне понятен вполне, неясно только, что происходит в Витькиной хладной душе. Его упрямство начинает злить. В погоне за сильными ощущениями он избирает путь к скале Спасения не огородами лодочника, а через Дантово ущелье.
Днем, в шумной гурьбе сверстников, и то Дантово ущелье вызывало у всех щемящее чувство страха, стоило только войти под его мрачные своды. Дикое нагромождение камней узкой, безветренной и лишенной солнца щели. Кажется, в любую минуту все, что нависло, рухнет и похоронит, как в могиле. Камни ослизли, промокли, слезятся, покрыты плесенью мхов, кладбищенскими побегами ползучего плюща.
По днищу ущелья, по каменному желобу, бежал ручей, опускаясь с одной обомшелой вазы в другую, и так до выхода в Минеральную долину. В расщелинах жили ящерицы, змеи. Говорили, что в Дантовом ущелье темнеет серебро, останавливаются часы, а стрелки компасов пляшут.
Виктор первым вошел в ущелье, за ним — Пашка. Оскользаясь на мокрых камнях, я догнал их.
Туман, как в воронку, вливался в ущелье. Удушливая тяжесть давила грудь, дыхание учащалось. Испарения Минеральной долины достигали сюда и долго не выветривались.
Подъем продолжался долго. Наконец мы выбрались, остановились.
Ущелье Данте оставалось внизу. Мы перекинулись несколькими незначительными фразами, окончательно восстановившими душевное равновесие, и пошли к скале Спасения. Перевалив ее, мы попали на тропу, проложенную еще черкесами вдоль реки в верховье Фанагорийки.
Высокие дубы, чинары и карагачи распростерли над нами свои могучие ветви. Над головами, в облачных окнах, будто горстями были набросаны хрустальные и блескучие звезды.
Скала Спасения по своей форме напоминала петушиный гребень: крутая по склонам и острая по вершине. Иногда ее так и называли — Петушок. Подниматься на нее было легче, спускаться круче и потому трудней. Хотя в скале были вырублены ступени, но они осыпались, заскользились и в темноте были опасны. Виктор шел впереди, как и всякий вожак. Растянувшись гуськом, мы помогали друг другу и спускались осторожно. Падение с крутой скалы было смертельно.
После Петушка тропа пошла над рекой. Черные стволы буков охраняли ее. Река шумела сильней. Туман отделял этот шум, и казалось, река течет по дну бездны. Через час шум сменился рокотом. Фанагорийка кипуче прорывалась в этом месте через каменную теснину.
Над тесниной на стальных тросах висел пешеходный мост, с перилами из дубовой жерди, окованной на сращениях металлическими скобами. Мост раскачивался. Скрипели и стучали под ногами узкие доски. Мне хотелось пить. Сюда долетали крупные брызги и пресная водяная пыль. Я шел и жадно облизывал губы. На левом берегу Виктор подождал нас, сказал: «Дальше» — и быстро пошел по дороге между ивами.
Наконец мы подошли к Золотому источнику. Осенью вокруг источника золотели опавшие листья, и сама чаша его от выпадения железистых солей покрывалась красновато-ржавым налетом. Отсюда и пришло название источника.
Мы напились и снова зашагали гуськом. До цели оставалось около пяти километров по битой, хорошей тропе, откуда не свильнуть и не заблудиться.
Река шумела все больше и больше. Если бы мы не свернули к пещерам, можно было в конце концов дойти до ее водопадных истоков у так называемых Волчьих ворот.
Пришло время становиться на тропу, ведущую к пещерам. Виктор пошел вперед. Пашка на ходу передал мне рюкзак. Влажный от пота мешок повис у меня на спине. Рюкзак был сделан из обычного зернового чувала, прихваченного веревками по углам.
Виктор остановился. Впереди стеной поднимались обнаженные известняки.
Виктор подозвал нас и указал вверх:
— Там.
Мне показалось, что в расщелине, куда он указал, появился и исчез огонек.
— Огонек, — сказал я.
— Верно, — подтвердил Виктор, — кто-то курит в кулак. Ложись!
Мы прижались к земле, затаили дыхание.
От расщелины осторожно пробирались люди, вышедшие из пещеры.
Один из них оскользнулся на камне; взмахнув руками, выругался; второй, в бараньей шапке, засмеялся коротким, булькающим смешком:
— Гляди, Сучилин, раньше времени не сломай себе шею.
— Не сломаю.
Они вышли на полянку, остановились возле кустов, где мы притаились.
— Никита небось приспал у коней, — послышался голос Сучилина.
Сучилина я знал. Впервые я увидел его на фанагорийском броде при моем знакомстве с Яшкой и Виктором. Потом он работал конюхом в колхозе. Отец отзывался о нем хорошо. Сучилин любил лошадей, держал в чистоте конюшню.
Сучилин тихо свистнул. Кто-то откликнулся от сухого русла. Заржала лошадь. Зазвенело удильное железо, застучали подковы.
— Пойдем, — сказал Сучилин, — а то этот обормот угадает с конями наверх...
— Лагунов небось спит, а мы колобродим, — сказал один из спутников Сучилина в белой шапке.
Сучилин пошел вниз, раздвинул руками кусты.
— Дадим жизни Ивану Лагунову, — сказал он.
Я прижался к земле и слышал всем телом, как скрипели подошвы сапог по камням, как ломко отдавалось похрустывание валежника; доносило запахи махорки и свежесмазанной дегтем юхтовой кожи.
Первым нарушил молчание Виктор.
— Нам придется идти в пещеру, — сказал он.
— Все же идти? — Пашка оглянулся.
— Ну?
— Нас зарежут...
— Мы должны осмотреть пещеру, — твердо объявил Виктор.
К пещере вела каменистая тропа. Входное отверстие было достаточно для нашего роста. Можно было идти не сгибаясь. Пока огонь не зажигали. Двигались осторожно, стараясь наступать на носки и не сбивать камешки. Стены были мокрые и склизкие. Вход начал сужаться. Пришлось согнуться. Сколько мы шли таким образом, сказать трудно. Наконец я выпрямился, расставил руки, но стен не достал. Я остановился. Дальше могла быть пропасть.
Виктор зажег свечу. Над головами пронеслись летучие мыши, поднялись под своды и закружились, попискивая тоненькими, жуткими голосками.
Пожалуй, мне никогда еще не приходилось испытывать такого щемящего чувства беспомощности и обреченности.
Мокрые стены с натечными оплывами, казалось, были исписаны какими-то древними письменами... Черная впадина уходила в глубину Богатырских пещер.
Виктор сказал побелевшими губами:
— Не стройте таких рож. Вы и на меня страх нагнали.
Я натужно улыбнулся.
Летучие мыши исчезли. Теперь мы могли лучше оглядеться. Наши восковые свечи освещали пещеру с высоким потолком. Стены были исчерчены экскурсантами. Тяжелые капли срывались сверху и звонко ударялись о каменный пол. В углу, левее наружного входа, в стене была вырублена ниша. Возле нее как бы стол — спиленный сталактит. Ясеневые чурбаки у стола заменяли табуреты. На столе сохранились теплые оплывы свечи, валялись окурки и бутылки из-под самогонки.
На сене возле стены недавно лежали люди. Из первой пещеры узкий коридор вел во вторую. Мы вошли в нее. Виктор держал наготове духовой пистолет, мы — ножи.
Открывалось чудесное зрелище. Узорчатые, витые колонны букетами поднимались по стенам и углам и пропадали в темноте. Посередине возвышались сталактиты самых причудливых форм: одни из них готическими шпилями поднимались кверху, другие были похожи на каменных баб — идолов, что разбросаны на степных курганах.
Стены сочились. Свечи дрожали в наших руках, и сталактитовые изваяния мерцали в красноватом тумане.
— Дальше еще пещеры, — объяснил Виктор, — без конца. Может, к Туапсе... никто не знает. Дальше не пойдем... Там течет Черная речка.
Мы повернули назад и вздохнули свободней: в первой пещере мы были ближе к свежему воздуху, к жизни.
Виктор погасил наши свечи, а свою поставил на каменный стол. Наши лица были мертвенно бледны, глаза обведены кругами.
— Надо подождать луну, — сказал Виктор, — и тогда добираться домой.
— Луна взойдет перед рассветом, — сказал Пашка.
— Будем ждать.
— Почему?
— Туман погустел. Мы можем сломать себе шеи.
И кроме того, раз попали в такое дело, надо держаться вместе и никогда не решать самовольно... — Виктор оглядел нас сурово. — Один за всех, все за одного. Раньше люди давали клятвы... хотя... — его глаза остановились на свечке. — Чтобы никто из нас не изменил друг другу, мы можем дать клятву на свечке.
— На свечке?
— На свечке... Вы слышали, что я говорил?
— Да, — ответили мы разом.
— Приближайте пальцы к огню. Не все, по одному указательному.
Мы соприкоснулись пальцами.
— Теперь к огню.
Наши руки опустились к свече.
— Ниже, ниже, на самое пламя! — командовал Виктор.
Огонь жег пальцы. Кожа покраснела, закоптилась.
— Хватит! Это была клятва! — Виктор пососал свой палец, усмехнулся. — Конечно, глупости, а больно, шут возьми. Только предупреждаю, про сегодняшнее никому...
Виктор вынул из мешка круг овечьего сыра и таранки, нарезал хлеба.
Мы поужинали, напились воды и улеглись на сене.
— Вы спите, ребята, а я подежурю, — сказал Виктор, — потом разбужу Пашку. А перед зорькой подежурит Сергей.
Усталось и пережитые волнения сломили меня. Я крепко заснул.
Выстрел
Яшка вбежал в пещеру с горящим нефтяным факелом. Он стоял перед нами, как вестник несчастья.
...Мое отсутствие всполошило наш дом. Меня искали повсюду. Подняли на ноги и Устина Анисимовича, и Фесенко, и Неходу.
Отсутствие Пашки и Виктора немного успокоило мать, но не потушило тревоги. Мать Виктора, стеснительная, бедная женщина, сторожиха школы, ночевала у нас. Отец Пашки, когда его тормошили, перевернулся на другой бок и сказал только одну фразу: «Дождался вожжей».
Яшка решил известить нас.
В Богатырских пещерах он уже побывал с экскурсией санаторных больных, путь ему был известен. Он добрался бы сюда с завязанными глазами...
Наш друг сидел оборванный, грязный, утомленный, держа обеими руками пылающий факел, и глядел на нас такими преданными, сияющими, антрацитовыми глазами, что хотелось его расцеловать.
— И ты не боялся?
— Некогда было бояться, ребята! Я так, так спешил!..
— Спешил?!
— У меня вырвалось сердце, ребята!
Виктор удивленно рассматривал Яшку, как бы раскрывая какую-то плохо прочитанную страницу Яшкиной души.
— А все же было боязно? Признайся, Яшка.
— Боялся. Но я боялся, а решил держаться как можно смелее.
— Словом, ты храбрый трус? Есть такие?
— Значит, есть, — Яшка ткнул пальцем в свою грудь.
Виктор одобрительно улыбнулся, заложил в уголки мешка голышки, завязал мешок плечевым узлом.
— Ты проходил Дантовым ущельем? — спросил Пашка.
Ему, видимо, хотелось унизить Яшку, неожиданно очутившегося в центре внимания. В лице Яшки вставал новый, неожиданный для него соперник.
— Нет, — просто ответил Яшка. — Зачем же идти Дантовым ущельем, крюком, когда можно прямо через речку?
— А там левым берегом, — подтвердил Виктор.
— А там левым берегом, — повторил Яшка.
— Левым берегом... — пренебрежительно протянул Пашка. — Видишь... Левым не страшно. А вот Дантовым — спина холодеет.
— Левым проще, — согласился Яшка, — я перешел вброд. Там плавают бычки и... змеи. Вероятно, ужи? Конечно, ужи...
Виктор одобрительно погладил плечо Яшки. Тот заулыбался, покраснел от счастья.
Белая известковая пыль на полу пещеры покрывалась сажей от факела.
Мы вышли из пещеры. Трепеща крыльями, провожали нас летучие мыши. Фосфорическими пульками проносились светляки.
Мы возвращались домой, угнетенные предчувствием наказания и угрызениями совести.
К шести часам утра мы выбрались наконец на гору, господствующую над станицей Псекупской. Мы вернулись другим путем. Виктор повел нас по прямому, более трудному пути, сразу же, после висячего моста, взяв в горы.
Мы отдыхали на горе, измученные переходом, вымазанные в песке и глине, с грязными руками, в размокших башмаках.
Я видел отсюда крышу своего дома и дымок над летней кухней.
Солнце только что поднималось из-за низкого предстепного предгорья. На пастбище доили коров. Скот дышал шумно, утробно мычал. Издалека слышался запах молока.
Лучи солнца просеивали золотой свет через листву яблонь, садовых груш, сквозь прорези гор, меж стволов тополей, покрытых, как броней, стариковскими наростами коры и обросших молодой щетинистой зеленью, — она в конце концов иссосет старый ствол, разрушит и свалит дерево.
И самая чудесная картина, представшая нашим взорам, — это картина несравнимой нашей Фанагорийки, выходящей из пропасти гор. Текла река, подрезывая основание гор, похожих на мохнатые черкесские шапки. Ни малейшего ветерка. У хребта Абадзеха текли задымленные легким туманом воды Фанагорийки до самой долины, уже полностью озаренной солнцем.
Над хребтом, далеко позади, может быть, в тех местах, где неизвестные богатыри проточили пещерами горы, распростав перистые крылья, висело облако с человеческой головой и бородой, взъерошенной кверху.
Неожиданно, чуть не сбив меня с ног, из-за камней выскочил Лоскут. Он лизнул меня в губы и снова полетел вниз, мимо карагачевых кустов, откуда доносились тревожные детские голоса:
— Сережа!
— Витя!
— Витя!
— Сережа!
Виктор поглядел на меня с усмешкой:
— Это тебя ищет Люся.
...Трудно еще раз описывать извечную картину возвращения блудного сына. Зачем вспоминать ремень, угрожающе встряхиваемый в оливковых руках отца, заплаканные от радости глаза матери? Мать охранит блудного сына от побоев, вымоет и отгладит грязные брючки, вычистит и высушит обувь.
Отец уехал на тачанке в поле. Мама накормила меня оладьями со сметаной, напоила чаем. Илюшка незаметно от матери толкнул меня в бок кулаком, сердито сверкнув глазами. Его рассудительный ум и, конечно, чуть-чуть более взрослый, чем мой, не мог постигнуть прелести ночного путешествия к пещерам. Его фантазия уже обеднялась возрастом, и я не мог завидовать своему старшему брату.
Я жевал оладьи. После сметаны перешел на вкусный горно-лесной мед. Его собирали колхозные пчелы от цветов ожины, мать-и-мачехи и весенних цветущих фруктарников.
Мои мысли тоже, как пчелы, кружились у сухого русла возле Богатырских пещер. Слова Сучилина и человека в белой шапке не давали покоя. Меня подмывало подойти к маме и открыться ей, рассказать все. Но ведь мы дали клятву на огне: родители не должны знать, что мы ходили к Богатырским пещерам, — и Виктор сказал: «Не расстраивай своих. Мало ли чего Сучилины не набрешут языками».
Как поступить? Пока суд да дело, оладьи исчезали с тарелки.
— Иди погуляй, — разрешила мама.
Я вышел на улицу. На мне были старенькие штаны, перешитые из лыжного костюма, подаренного проезжими альпинистами, чувяки на белой подошве и ситцевая рубашка со стеклянными пуговками.
Конечно, я не был похож на королевича, о котором мечтала Люся. И, несмотря на это, я разыскал ее. Может быть, многие из моих безрассудных и холодным разумом необъяснимых поступков были совершены лишь для того, чтобы заслужить снисходительное похмыкивание этой странной, заполонившей мое воображение девчонки. И вот я сижу с ней на горячем песке, истоптанном копытцами коз, и мы разговариваем. Сверху по дороге скрипят телеги. Изредка, когда потянет ветром, оттуда сносит в реку песчаную пыль. Медленно бегущая вода шипит от упавшей пыли, будто остуживает ее. Берег перевит жгутами чугунных корней тополей белолисток.
— Раньше писали о серебряных листиках тополей, — говорит Люся, мечтательно глядя на трепещущие тополевые листья. — Знаешь, почему так сравнивали?
— Не знаю.
— Потому что тогда не было еще алюминия, — с улыбкой сказала она, довольная своим открытием, — сравнивали с серебром. А посмотри на листья тополя, ведь они похожи больше на алюминий. Ну, как будто бы наплющили их под колесами поезда из маминых кастрюлек.
Мне приходится признать, что листья тополя, или белолистки, как называют его здесь, напоминают больше алюминий, чем серебро.
— Надо говорить: алюминиевый тополь, а не серебристый, — сказал я, чтобы угодить девочке.
Люся окинула меня взглядом, который выражал полное пренебрежение к «глупым мальчишкам».
— Так некрасиво.
— Зато верно.
— Не все верное красиво.
— К примеру?
— Пыльный и грязный лошадиный хвост, — Люся улыбнулась уголками своих пунцовых припухлых губок.
А перед моими глазами все стоял высокий и нахальный Сучилин, и я с тревогой думал об отце.
— Если я полюблю кого-нибудь, — тихо проговорила Люся и я вздрогнул, покраснел, — то это будет королевич.
— Опять этот королевич? — с досадой сказал я. — Советская власть — и вдруг какой-то королевич!
— Над любовью нет власти, — строго сказала Люся. — Только я полюблю молодого, очень молодого королевича. Чтобы он был обязательно похож на девочку. Чтобы у него были светлые, светлые волосы, вот досюда, — она притронулась пальчиками к плечикам своего пестрого сарафана. — Потом башмачки с алмазами... на пряжке алмазы, бархатная накидочка по пояс, — опять ее пальчики растопырились у пояска сарафана, охватившего ее тоненькую фигурку. — На пальцах обязательно колечки, очень много. В руках чтобы у него была маленькая свирель, на ней он должен играть, а ходить по ковровой красной дорожке. Светлые волосы и красная дорожка — красиво, правда?
— Дорожку разостлать по песку?
— Нет, должен быть пол.
— Какой?
— Как в доме.
— Везде на улице? Пол, как в доме... — я недобро ухмыльнулся.
Мне хотелось своими руками придавить этого королевича, наступить на него и прижать башмаком, как дождевого червяка.
— Да, везде на улице пол, — упрямо твердила Люся.
— Этого не может быть.
— Поэтому я и жду королевича, что этого не может быть. Только Анюта может вздыхать по грубияну с грязными пятками.
— Это ты про Виктора?
— Да, — вызывающе ответила Люся. — Ну, ну, — угрожающе заворчал я.
— Что «ну, ну»?
— Не позволю при мне так отзываться о моих товарищах...
— Простите, — Люся встала, отряхнула сарафанчик и медленно пошла от меня.
Вскоре цветной ситчик ее платья пропал за стволами белолисток. Мне стало грустно. Я поплелся домой бродом через реку.
Одинокие бычки шмыгали у моих ног. Крякая, проплыла утиная стая. Разморенные зноем, спускались к реке козы. В небе кружились шулеки, высматривая на земле добычу.
В смутной тревоге прошли еще три дня. Тайна Богатырских пещер давила меня. Родители относились ко мне ласково, как будто ничего не произошло.
Особенно необычно нежен был отец. Ему хотелось узнать, где же мы все-таки были в ту памятную ночь нашего таинственного исчезновения. Он вызывал меня на откровенность. Мне даже казалось, что отцу все было известно и ему только хотелось, чтобы я сам рассказал обо всем. Но законы детского товарищества святы. Запрет не был снят Виктором — и я молчал. Молчал и Пашка. И, конечно, был нем как рыба Яшка, приближенный к себе Неходой. Пашка замкнулся.
В воздухе пахло грозой. Отец часто уходил в партийную ячейку. Там иногда просиживали до петухов. Придя домой, отец съедал оставленный для него холодный ужин, ложился спать, и часто ночью я слышал его бред: он выкрикивал военные команды.
И вот наконец случилось то, чего с тревогой ожидало мое сердце. На четвертые сутки после похода в Богатырские пещеры, вскоре после сумерек, возле нашего дома со звоном и стуком остановилась тачанка.
Кучер — рыжий и волосатый Никита, прибывший в станицу сравнительно недавно из сечевой степи, — что-то прокричал нам во двор таким диким голосом, словно его резали. Мать побежала к воротам, открыла. Тачанка въехала во двор, зацепила крылом яблоню, сорвала с нее кору, остановилась. Добрые донские кони поводили опавшими боками. Мать бросилась к тачанке, вскрикнула. С тачанки, протянув большую и какую-то неживую руку, сошел отец.
— Детей прогони... Прогони детей, — сказал он сквозь зубы.
Мама прикрикнула на нас, и мы скрылись в доме, сбились у дверей столовой, прильнули друг к другу. Прерывистым, как от сдерживаемой боли, голосом отец проговорил:
— Сначала, Никита, привези Устина Анисимовича. Только его... Потом сообщишь в ячейку. Слышишь, Никита?
Тачанка унеслась со звоном и конским топотом.
В столовой скрипнула дверь, показалась рука отца, нашарила пройму, уцепилась за нее.
Анюта бросилась вперед, приникла щекой к руке отца. Пальцы его разжались, опустились на голову Анюты. Мать вела его под руку.
— Детей прогони, — повторил отец, — не надо...
Мы сжались в углу.
— А, ничего, не брошу... — торжественно, как клятву, произнес отец. — Не сойду...
Отец опустился на табурет. Мать крикнула: «Спички!» Илюшка принес коробок.
Подрагивающие руки матери сняли стекло с лампы, провели по фитилю спичкой. Лампа закоптила узким чернильным языком. Мать прикрутила огонь, вынула из волос металлическую шпильку, повесила на стекле, чтобы не лопнуло.
— Ничего, ничего, Ваня, — сказала она сдавленно, стараясь придать спокойные интонации голосу. — Как же ты так неловко?
— Не уйду... не дождетесь, — бормотал отец, прикусывая ус.
Черные от пыли капли пота скатывались по его руке.
И вот я увидел проступившую между пальцев отца густую, багровую, как пламя факела, кровь.
Я охватил лицо руками, чтобы не закричать, прижался всем телом к Коле, безучастно глазевшему на все происходящее, и опять сквозь пальцы, мучительно истязая себя, я посмотрел на круги расползающейся крови.
Мать увела отца в спальню. Кто-то еще торопливо прибежал в наш дом. Хлопнули наружные двери. Подкатила тачанка. Кони захрапели у черного крыльца. В столовую, с чемоданчиком в руках, вошел Устин Анисимович. Из спальни вышла мать, прислонилась к стене, словно боялась упасть, и взглянула с надеждой на Устина Анисимовича.
Доктор осмотрелся, повел на нас глазами, что означало: уведите детей, — приблизился к матери, успокоительно прикоснулся к ее руке.
— Тоня... надо еще лампу, тазик, воды, полотенце. Держи, держи себя в руках... Тоня...
Вскоре дом наполнился людьми. У отца было больше открытых друзей, нежели скрытых врагов.
Я вышел во двор. У тачанки толпился народ.
Никита бросил лошадям сена, тут же у дышла отстегнул по одной постромке и завязал их на боковине украшенных медными бляхами шлей.
Никита был в центре внимания. Присев на стремянку, громко рассказывал, размахивая папироской:
— Ехали мы с четвертой бригады, заречной, к броду... Кони приморились, шли невесело. Ну, знаете тот лесок, что на мыску возле брода. Как поравнялись мы с тем леском, тут и грохнуло... Пуля просвистела. Я кричу Ивану Тихоновичу: «Стреляют!» Ну, конечно, сам с тачанки, под нее, как иначе... А Иван Тихонович поднялся во весь рост, размахивает полевой своей сумкой, кричит: «Сволочи!» Оттуда, из лесу, опять — раз-раз! Не иначе, из обреза и зацепило его... Беда...
— Надо было кнутом по коням и уходить после первого же выстрела! — сказал кто-то из темноты.
— Ишь ты, швидкий, уходить! Я же кажу, кони пристали... Это тебе не трактор... Да кто там?
Из-под яблони вышел начальник милиции с отцовой полевой сумкой в руках, с наганом на плечевом ремне. Оказывается, он стоял под яблоней и вслушивался в разговор.
Никита привстал, прикоснулся пальцами к ухарски надетой кубанке:
— Не узнал вас, товарищ начальник.
— Темно, как узнать, — сказал начальник милиции и прошел в дом.
— Этот разыщет бандитов, — сказал кто-то.
— Разыщет, — иронически сказал Никита. — Ищи ветра в поле... Ау... Уа... Ну, что же, дончаки остыли, можно напувать.
Я вернулся в дом. Болезненная жена Устина Анисимовича, которую я недолюбливал, разобрала кровать, уложила меня. Худой рукой прикоснулась к моему лбу, прошептала что-то, чего я не разобрал.
Слезы потекли по моим щекам. Вдруг дверь из столовой приоткрылась, на пороге появился силуэт девочки. Это была Люся. Она приоткрыла дверь, тихо, на носках, подошла к моей кровати и присела на кончик стула.
Я молчал, всматриваясь в нее из-под полуприкрытых век. Люся протянула руку и положила ее на мою руку, лежавшую поверх одеяла. Я молчал, пораженный этой неожиданной лаской.
— Ты не спишь, Сережа, — сказала она, — почему же ты молчишь?
Я приподнял голову, только одну голову, чтобы не спугнуть этого легкого, как крылья бабочки, прикосновения ее нежной руки:
— Не сплю, Люся.
Девочка отняла руку, положила ее к себе на коленку. Я сел на кровати. Вглядываясь в Люсю, я не различал лица, глаз. Только силуэт курчавой головки ее отпечатался на фоне слабого света керосиновой лампы, проступавшего сюда из столовой через неплотно прикрытую дверь.
Мне хотелось сказать девочке много хороших слов, но язык не повиновался.
— Тебе тяжело, — промолвила она. — Если бы так случилось с моим папой... — она помолчала, — я бы сошла с ума. Видно, утешать в чужом горе легче, как ты думаешь?
Меня успокоили эти не по-детски серьезные слова Люси. Мне становилось легче от ее сердечного внимания.
— Если хочешь, Сережа, — продолжала она, — я всегда буду думать о тебе. Только прошу тебя, никому не рассказывай, особенно этим хулиганам — Виктору и Павлу...
Я ответил ей кивком головы.
В соседней комнате, видимо, зажгли вторую лампу. Светлей стало и в нашей спальне. На своей кроватке, повернувшись к стене, спал Коля. Кровать Илюши не была разобрана. Он помогал в доме.
По голосам я узнал, что пришел секретарь партийной ячейки, деловой, но суматошливый человек; гудел бас председателя станичного Совета — это был коммунист, из бывших партизан, вдоль и поперек иссеченный белогвардейскими шашками.
Лампа разгорелась. Теперь мне хорошо была видна Люся. Прихватив на груди концы шелкового материнского платка, наброшенного на плечи, она смотрела на висевшую на стене аппликацию по басне Крылова, вышитую руками матери. Журавль клевал красным клювом синюю тарелку, а лиса сидела на задних лапках и следила за гостем.
— Я уже пойду, — сказала Люся поднимаясь.
Я не набрался смелости попросить ее побыть со мной хотя бы еще немного. Мои мысли скакали, я придумывал фразу, которая усадила бы ее снова на место, на кончик стула. Мне хотелось сидеть с ней без конца и только смотреть на нее, ничего больше я не желал. Робость, сковывавшая мой язык в присутствии этой девчонки, доводила меня до злости. Обычно только после ее ухода приплывали нужные слова, и я готов был совершить подвиг. А теперь все улетучилось, и я сидел перед ней дурак дураком...
Она ушла на цыпочках и притворила за собой дверь. Я привалился к стене горячим лбом.