Дальнейшие события
На другой день я сидел у стола начальника милиции.
— Итак, молодой человек, они разъехались на лошадях? — спросил он и уже вторично придвинул ко мне конфетку.
— Разъехались в разные стороны, — ответил я, отодвигая конфетку к чернильнице.
Начальник милиции не смотрел на меня. Его глаза были прикованы к развернутому листу писчей бумаги, на ней он что-то черкал толстым карандашом.
— В какие стороны? — переспросил он.
— Одни поехали вниз по реке, другие — вверх.
— А дальше?
— Копыта потерялись.
— Звук копыт?
— Звук.
Начальник милиции рисовал каких-то чертиков на своем листе. Что же он там рисует? Мое любопытство накалилось до крайности, я приподнялся, заглянул через чернильницу. Начальник ухмыльнулся уголками губ, своими смуглыми пальцами, вымаранными фиолетовыми и красными чернилами, подвинул лист для удобства поближе.
— Хорошо получается? — спросил он.
— Так себе, — ответил я.
— Конечно, не Репин. А вот такой рисунок поможет разыскать преступников, стрелявших в твоего батьку.
У извилистой речки, повыше точно вырисованного висячего моста, был начертан треугольник пещерного входа и аккуратно выписаны тропы, расходящиеся от Богатырских пещер. Маленькие лошади, напоминавшие бутылочки с хвостами, стояли близ пещеры. Затем на моих глазах рука начальника, вымаранная чернилами, послала их в речку. Вскоре две бутылочки поплыли вниз, а три — вверх по течению.
— Их было пять? — спросил начальник.
— Пять.
— Одного звали Никита?
Я вздрогнул.
— Он же не кулак, — сказал я, — он кучер. Возил меня на тачанке, давал вожжи, вырезал мне пищики из вербы.
— Правильно. Вожжи, пищики... — начальник тяжело вздохнул. — Кулаков-то натуральных мы давно вытурили. Тех узнать можно было ночью на ощупь, а вот подкулачников трудней узнать.
Начальник постучал по столу ручкой пресс-папье. В кабинет вошел молчаливый и хмурый, как зимняя туча, человек, которого мы почему-то всегда боялись. Он занимался уголовными делами и не всегда ходил в милицейской форме.
— Сучилина и Никиту-кучера взять немедленно, — сказал начальник. — Проверить в верховых колхозах, кто брал лошадей и выезжал в ночь, от и до... Понятно? Черная бородка и белая шапка... Надо разыскать, хотя у него приметы окажутся шиворот-навыворот... Понятно?
Хмурый качнул головой и быстро вышел из кабинета. Начальник милиции подвинул ко мне конфетку.
— Упрямый, как буйвол. Не отравлена... гляди!
Он бросил ее в рот, и леденец захрустел, как стекло, на его крепких, кипенных зубах.
— Теперь жалко?
— Нет, — буркнул я.
— Вижу, жалко. Меня, братец, не проведешь. Профессия не та.
Начальник хлопнул ящиком стола, достал оттуда горсть конфет, насовал насильно мне в оба кармана, подтолкнул к двери.
— Твой приятель Витька гораздо разговорчивей, — сказал он, — учись жизни у него, а не у буйвола. — Он потрепал меня за нос. — Когда будем проводить по улице бандитов, узнай. Ошибаться нам нельзя. А то зашлем их в тартарары. Понял?
Я понял одно: отец расплатился своей кровью за мое молчание. Я понял второе: Виктор нарушил свое же слово и раньше меня доложил обо всем начальнику милиции, не предупредив меня, не посоветовавшись со мной. Следовательно, не всегда нужно молчать, если тебе известно что-либо, что может принести вред честным людям.
Все же его показания помогли раскрыть преступление. Он, конечно, поступил правильно. Тогда как же с товарищеским словом? Почему он первым нарушил его?
Нужно было во что бы то ни стало увидеть Виктора. И я его нашел в совершенно неожиданном месте — на базаре.
Краснея от смущения, Виктор прикрыл какие-то вещи, лежавшие на мешке, разостланном на земле.
Возле него сидели люди, продававшие старые ботинки, гвоздики, ломаный будильник, молоток, бутылку с цветной этикеткой.
В это время какой-то горный казачина в свиных постолах и рваных ластиковых шароварах подошел к Виктору:
— А чем ты торгуешь, купец?
— Ничем.
— Как ничем? — Казачина нагнулся, откинул мешок и рассыпал на земле какие-то железки, винтики, ржавый замок, подкову...
Казак презрительно-сплюнул и ушел.
— Ты, значит, продаешь, Виктор?
— Мать послала.
— И ты согласился?
Виктор прикусил губу, зло уставился на меня:
— А если дома жрать нечего?
Мне показалось, что Виктор пошутил. Мне припомнилось наше недавнее ночное пиршество: хлеба целый каравай, тарань, круг брынзы. Я напомнил ему об этом.
— Пашка принес, — сумрачно сказал Виктор, — там оставалось немного. Я завернул остатки обратно в мешок и... отнес мамке. Ты же знаешь, при школе нет огорода, а мы... Так-то...
Меня охватило чувство стыда за самого себя, всегда сытого и одетого: ведь я ни разу не подумал, как идет жизнь моего друга по ту сторону детских забав и похождений.
Я собрался уходить, забыв, что хотел обвинить Виктора в измене своему слову. Виктор сам догадался и напрямик сказал:
— Не обижайся на меня. Пришлось рассказать про этих сволочей... Опоздали только. Батьку твоего жаль.
Я вспомнил о содержимом карманов моей курточки, помялся и нерешительно предложил конфеты Виктору.
— Не побираюсь, — строго сказал он.
— Они даром достались, Витя. Начальник милиции сам напихал в карманы.
— Иди, иди, чиж.
Вернувшись домой, я высыпал в сахарницу все до единой конфеты. Они напоминали мне о моем поступке, чуть ли не стоившем жизни моему отцу. Я понял, почему начальник милиции сунул мне эти леденцы. Да, они жгли, прожигали мой карман. Мать застала меня за этим занятием, сделала вид, что ничего не заметила, и ушла на кухню.
Отец лежал с обнаженными руками и забинтованной грудью в соседней комнате и наблюдал за мной с одобрительным вниманием.
Уходя от него, мама не притворила дверь, а я, занятый своим делом, не заметил, что за мной следят внимательные, задумчивые глаза.
...Сучилина вели по улице со связанными назад руками. Его же сообщников не связывали. Позади Сучилина, след в след, с понуренной рыжей головой, без шапки, шагал Никита; он не глядел на толпу, из которой летели грозные выкрики. Я не мог понять, как этот человек, вырезывавший нам сопилки в лесу, катавший на козлах, огромный, сильный, свитый из мускулов, которыми он мог бы переворочать полсвета, решился убить человека, который ему ничего, кроме хорошего, не сделал.
Был воскресный день. Людей собралось много, не меньше, чем на смотр первого трактора.
У отца сегодня поднялась температура. Устин Анисимович утром вводил отцу сердечное. Об этом говорили в толпе, и сильней вскипала ненависть к преступникам.
— Засамосудить бы их! — кричал старик в картузе, размахивая палкой.
Преступников окружали милиционеры, пять человек. Еще два конных ехали в конвое на иссиня-воро ных орловцах с подседельными вальтрапами, расшитыми кумачом и камкой.
Арестанты двигались с понуренными головами, стараясь не встречаться глазами с людьми. Только один Сучилин поглядывал с наглой самоуверенностью, откинув на затылок кубанку. Сатиновый бешмет был расстегнут на груди до самого пояса, сверкавшего своей серебряной с чернью насечкой. На его ногах были мягкие козловые сапожата без каблуков, подхваченные ременными шнурками у колен.
Сучилин кому-то кивнул головой. В толпе истошно, как по покойнику, заголосила жена Сучилина, пожилая, степенная женщина.
Дети Сучилина держались возле матери, озирались зверьками. Глаза у них были наплаканы и натерты кулаками. Мне их было жалко.
Преступников привели к милиции и посадили на мажару, на которой обычно возят с поля снопы. Верхоконные на вороных орловцах проводили их за околицу и повернули к конюшням.
Вскоре мажара пропала за тополевыми стволами, и только небольшой столбик пыли еще долго держался на шляхе.
— Не жалей их, — сказал Виктор, — они тебя не пожалеют...
Начало ответственности
Наблюдали ли вы когда-нибудь ночью, как откуда-то отрывается огненный кусок мира, чертит черное небо сверкающей линией и гаснет в просторах вселенной?
Вы быстро, пока еще не рассеялся сверкающий пунктир космического маршрута, старались загадать самое заветное, чтобы оно исполнилось.
И каждая человеческая судьба имеет свою жизненную трассу. Только один идет при пыльном ветре с широко открытыми глазами, а потом прикладывает к слезящимся глазам платок, другой сумел вовремя прищурить глаза; один нудно вписывает на память изречения прошлых веков: «Слово — серебро, молчание — золото», другой горстями разбрасывает золотые монеты своей богатой души; одни робко влюбляются в женщин и, тайно вожделея, умирают, не испытав ничего, другие захватывают жадными руками все, что привлекает их, сгорая от неуемной страсти.
Отец выздоровел. Его враги рубили леса на севере, трудом зарабатывая себе прощение. Старела мама на наших глазах, и нелегко было наблюдать ее увядание, хотя для нас она по-прежнему была прекрасна, ибо золотые россыпи ее души были открыты для нас. Тихо, как свеча, истаяла жена Устина Анисимовича, и Люся уехала в Крым, к родной тетке, учительнице, взявшейся ее воспитывать.
После ее отъезда я долго не находил себе места, тоскливо бродил по знакомым местам, сидел подолгу на песочном пляже, где летали яркие бабочки. Несколько дней я носил повязку на указательном пальце левой руки. Палец был сожжен на пламени свечки в знак юношеской клятвы на верность.
Каким-то напоминанием об ушедших вместе с Люсей королевичах были фигуры шахмат. Я полюбил эту игру, на время даже забросив турник и параллельные брусья; шахматы и физическая культура казались мне почему-то несовместимыми.
Доктор исподволь подогревал мою страсть. Играли мы обычно в тихом и уютном месте, в станичной избе-читальне, где-нибудь на столике возле сельхозуголка, где пряно пахло засушенными стеблями пшеницы, кукурузы, разных трав.
Устину Анисимовичу приходилось все труднее и труднее одерживать шахматные победы. И вот наконец однажды доктор начал проигрывать мне, своему ученику, первую партию.
Его глаза беспокойно бегали по шахматной доске, а я, замирая от радости, крепко сжимал в потной ладони его королеву, похищенную в результате продуманного во всех деталях неотразимого хода.
Нас плотным кольцом окружали мои сверстники, дрожавшие от азарта.
Волнение мешало сосредоточиться Устину Анисимовичу, и наконец он признал себя побежденным. Доктор вынул платок, протер очки, глаза, невесело улыбнулся.
— Королеву-то снял молодой человек за «фука», — сказал он.
«Фуком» обычно называлась провороненная пешка в «плебейской игре» — шашках. Я предложил вторую партию — на реванш. Устин Анисимович согласился. Игра продолжалась полтора часа. Доктор еще больше волновался, делал поспешные, непродуманные ходы.
Он проигрывал снова. Не дожидаясь, пока я загоню его короля в мертвый угол, он положил его боком, хрустнул пальцами.
Его старческие глаза светились какой-то грустной радостью и удивлением.
— Ба, ба, Сергей Иванович, да ты уже вырос, братец! Теперь тебя не возьмешь за ушко, не вытянешь на солнышко, — одобрительно сказал он.
После ухода доктора ребята смеялись над ним, поздравляли меня, а мне было очень и очень грустно.
Накануне очень важного дня в моей жизни — я вступал в комсомол — пришло письмо из Феодосии от Люси.
Жизнь в портовом городе не прельщала ее. Она вспоминала нашу Псекупскую, наши шалости и детские радости. Не забыла и о клятве на огне свечки.
В конце письма она написала: «Ц-ю своего королевича».
Прочитав это письмо, я повзрослел. Теперь в тетрадке по геометрии я написал изречение: «Хорошенькой женщине можно прощать небольшие капризы».
Правда, в кармане своей куртки я довольно часто находил записки, где клятвы в любви переплетались с просьбами помочь решить задачку или сообща разобраться в ошибках по сочинению. И все же тайна первой привязанности, первой детской любви была сильней. Я готов был пойти куда угодно вслед за своей, именно своей , Люсей!
Жизнь позволила мне доказать свою любовь к ней, но об этом в дальнейшем...
Комсомольское собрание шло к концу.
Илюшка встал, прикрутил фитиль, чтобы копоть не лизала своим черным маслянистым языком ламповое стекло, обратился к членам бюро:
— А теперь самый щепетильный вопрос... Прием в ряды Ленинского комсомола Сергея Лагунова...
— Почему щепетильный? — спросил кто-то за моей спиной.
— Он мой родной брат, — Илюшка в улыбке приподнял брови, развел руками, — а я, как известно, секретарь организации. Пусть высказываются члены бюро.
Я испытывал такое чувство, словно восходил на высокую гору. Нужно было пересмотреть свой багаж, чтобы легче было подниматься к вершине, от чего-то нужно было отказаться при подъеме, что-то добавить. Это была тайна, не разгаданная до конца, но волнующая до слез.
— Мы, ребята, все понимаем свои права, данные нам государством, — сказал прикрепленный к комсомолу от партийной организации председатель райисполкома. — А как мы понимаем свои обязанности перед социалистическим государством?
Его вопрос не захватил меня врасплох.
— Учиться, учиться, дойти до всех наук, если можно, превзойти их, и, если нужно будет, отдать свою жизнь и знания своей Родине... отдать ей... — говорил я, будто произносил клятву.
— С завитками, но верно, — сказал предрайисполкома и забарабанил пальцами по столу. — Что же, пора кончать, ребятки. Посчитать, второй час его мурыжите...
Обновленным я вышел с заседания бюро. Рядом со мной шел Илюшка, помалкивал. Его сильные, крепкие плечи покачивались в такт шагам.
Мы перешли улицу. Собаки лениво побрехивали из-под штакетных заборов. От тополей ложились сильные лунные тени. А вот выкатилась и луна — огромный серебряный щит, будто только-только горячими молотами откованный у огненных горнов. Тополя снова напомнили мне мачты огромных бригов — плыви на них в будущее, разворачивай паруса, чтобы они напитались ветрами и понесли тебя в жизнь!
Торжественное и мечтательное состояние моей души не нарушал Илюша. Он, видимо, понимал, что происходит сейчас во мне. С сегодняшнего дня я становился на одну ступень с ним, и он больше не считал себя вправе глядеть на меня свысока.
— Придется тебе дать нагрузку — «ю-пэ», — сказал он.
— Хорошо, — согласился я.
— А в школе возьми спортивный кружок. Там у вас худые дела. Почти развалился. Вместе с Витькой Неходой возьми.
— Хорошо, Илюша.
— Будешь проводить пионерские костры, только, ради аллаха, не лезь в центр станицы, выводи пионерию в лес. Приучайте детишек к настоящей жизни, к природе, развивайте мускулатуру, смелость, не бойтесь простуды...
— Хорошо, Илюша.
— То-то, — сказал Илья, — а что не так, ко мне. Помогу. Теперь попал в коллектив, всегда помогут, Сережка.
Мы подошли к дому, может быть, впервые серьезно поговорив друг с другом, как настоящие братья.
Дома неожиданно для меня было организовано торжество. Отец привинтил орден Красного Знамени, старательно расчесал усы и подмаслил прическу. В доме собрались друзья отца из колхоза, тут же сидели басовитый предрика, и секретарь партийной организации, и мои приятели — Виктор и Яша.
— Я твоему, понимаешь ли ты, Иван Тихонович, отчубучил вопрос на бюро, — басил предрика, накладывая на тарелку пироги с мясной начинкой, — права-то вы свои понимаете, что на блюдечке вам принесли, а вот как насчет обязанностей?
— Ответил?
— Ответил. Словами ответил, Иван Тихонович, — басил предрайисполкома, — а делами — посмотрим.
Неслись годы-метеоры, и наконец пришло время и мне ответить делами на призыв своего государства.