Фургон перевалил горный хребет
Наконец наш фургон перевалил через хребет, и мы очутились в кубанском предгорье.
Измученные тяжелой кладью, лошади вышагивали последние километры.
По обеим сторонам дороги стояли подсолнухи в последнем своем цвете, подламывались налитые зерном кукурузные початки. Так же, как и в молдаванском селе, стояли высокие табаки, виднелись сушильные сараи.
Изредка встречались размежеванные полосами бахчи, обсаженные веничным просом. Тогда еще небыло широких колхозных нив. Каждый отгораживался от соседа со всех четырех сторон либо просом, либо кукурузой, либо высоким тростником сорго. Прислушиваясь к разговорам старших, я смотрел на незапаханные наделы, покрытые сорными травами — амброзией, повиликой, осотом. Скошенный вручную хлеб лежал в почерневших копнах. Редко кое-где работали молотилки.
Выехав на большой тракт, мы свернули влево. Только что горы находились позади нас. И снова лошади, помахивая гривами, везли наш фургон опять к горам. Если сравнить хребет с огромной дугой, то от западного основания этой дуги мы перебирались к восточному. Дуга гор, предохранявшая наш рыбачий поселок от восточных ветров, теперь была перед глазами. Вот откуда испуганно удирали птичьи стаи! Равнина, пересеченная каньонами, вплотную подошла к невысокому хребту, подрезанному у подножия горной рекой. Широкая и прямая, как развернутый холст, степная дорога упиралась в горы. Куда вела дорога дальше, пока не было известно. Может быть, там и кончалась? Может быть, опять вела к другому, неизвестному мне перевалу?
Вскоре я различил в темных волнах курчавых лиственных лесов белостенные домики, разбросанные и на взгорье и у подножья. Эти белые домики невольно напомнили мне стаю уставших чаек, спустившихся отдохнуть на волны. Горячий ветер и струйчатое подрагивание миражей усиливали это сравнение, и мое сердце уже готово было примириться с новыми и еще чужими местами, где мне было суждено жить, горевать и радоваться. Это была станица Псекупская.
Пирамидальные тополя по обеим сторонам въезда напоминали кипарисы. Ну что же, почти ничего не изменилось... Мать внимательно и тревожно осматривалась вокруг себя.
— Как здесь с топливом? — спросила она.
— Топливо есть, — отец показал рукой на лесистые горы. — Лишь бы топор и руки.
— А вода?
— Родники. Можно вырыть колодец. Здесь срубы выкладывают речным камнем.
— А картофель родит?
— Еще как!
— Близко школа?
— Построимся рядом со школой. — Отец подмигнул мне: — А тебе, Сергей, кроме школы припасена река. Плавай и ныряй...
Мы въехали в станицу. Деревянный мосток с окрашенными охрой перилами простучал под копытами лошадей. Все привлекало мое внимание. Улица была широкая, рассеченная надвое хорошо отделанной грейдерами дорогой.
Белые домики прятались в тени яблоневых и грушевых садов. На улицу выходили частоколы из узко нарезанной дубовой планки-штакета. Видимо, чей-то глаз следил, чтобы заборы были одинаковой высоты. Ровная линия заборов начиналась с окраины, у тополевой аллеи, и кончалась возле каменных зданий, расположенных в огороженном парке. На воротах парка по фанерному подбою было написано масляной краской: «Добро пожаловать».
Но приглашение относилось не к нам. Я догадался об этом по тому, что нас с фургоном не пустили даже близко к воротам. У калитки парка дежурила сторожиха с палкой. Тополевая аллея тянулась через весь парк. В пролетах этих высоких пирамидальных деревьев я увидел гору с ровно окатанными краями, заросшими темным лесом. После я узнал, что каменные здания и парк принадлежат курорту, где минеральными водами лечат больных.
— Вы подождите здесь, а я разыщу Устина Анисимовича, — отец пошел в парк.
Мать посмотрела вслед отцу, вздохнула. Я понимал состояние матери. Мне тоже было не по себе.
Пока отец искал Устина Анисимовича, мы подошли к цветочной клумбе.
— Как называются такие цветочки? — спросила Анюта, показывая на клумбу.
— Не знаю, — ответил Илюша, внимательно изучавший памятник.
— Я сорву один, понюхаю, — сказала Анюта.
— Я тебе сорву! — не глядя на нее, сказал Илюша.
— Они так пахнут... — Анюта потянула носом и выразила удовольствие на своем запыленном личике.
— Свиная ты печенка, — поддразнил я ее.
— Я скажу маме. Обязательно скажу...
Анюта побежала навстречу отцу. Он шел с каким-то человеком, одетым в белую навыпуск рубаху, с черным галстуком из тонкой шелковой ленточки, со шляпой в руках. Незнакомец обрадованно улыбался и еще издали помахал шляпой маме, ускоряя шаги. Я догадался, что это и есть доктор Устин Анисимович.
Устину Анисимовичу тогда было около пятидесяти лет. На его голове редковатые, скобкой подстриженные волосы, достаточно живости было в его движениях, и приветливо блестели его глаза.
Я много слышал в семье об Устине Анисимовиче. Мне было понятно, почему доктор, протянув руку матери, сказал: «Ничего, ничего, что же сделаешь, Тонечка». И мать очутилась в его объятиях. Я знал о дружбе между моими родителями и Устином Анисимовичем еще по гражданской войне. Устин Анисимович помог матери выбраться из осажденного Черного Яра в Царицын. Доктор был восприемником Матвея.
Сейчас, увидев своего старого друга, мама расплакалась.
Познакомившись со всеми нами, Устин Анисимович попросил развернуть повозку к его дому.
Узкая улочка привела нас к каменному, недавно выбеленному дому. Дом был крыт оцинкованным железом и украшен двумя конусными башенками со шпилями. Тесно, одна к другой, у забора росли три белолистки с толстыми корявыми стволами.
На улицу выходили два крыльца: угловое со ступенями из плитнякового камня — для пациентов и второе — с резным навесом. Два окна, примыкающие ко второму крылечку, были завешаны занавесками, а третье — большое окно — было наполовину закрыто марлей.
Устин Анисимович снял засов с ворот и растворил их.
— Заезжайте, — сказал он молдаванину, — прямо к сараю! Сено и ячмень найдем.
Светловолосая девочка выскочила из дома на крыльцо. Она приложила ладошку от солнца к глазам, таким же светлым, как и у Устина Анисимовича, ушла и вернулась с веником. Быстро она смахнула подсолнечную шелуху с крылечка и исчезла.
— Заходите же, заходите! — приглашал Устин Анисимович.
Девочка успела переодеться и вертелась во дворе, с любопытством вглядываясь в нашу сыромятную обувь и войлочные шляпы.
Чудесной казалась она мне в своем коротеньком платьице, усыпанном яркими цветами, с косичками «чертиками», растопыренными в две стороны над маленькими чистенькими ушами, в носочках с тремя цветными полосками по кругу и в туфельках из удивительно алой и мягкой кожи. Даже пуговки на туфельках были не обычные, а из квадратных кусочков перламутра, радужно игравших под солнцем, подобно морским раковинам. А мы стояли перед ней, черные, запыленные, продымленные кострами рыбачьи дети...
— Ты на нее не смотри, как побирушка, — строго сказал Илья. — Нашел чудо-юдо...
Черными сноровистыми руками молдаванин отстегнул нагрудники от хомутов, повел лошадей к яслям. Для него все было гораздо проще. По его лицу я понимал, что он не завидовал нам, а может быть, и жалел.
К нам ласково относился Устин Анисимович, и хорош был его обширный дом, где мы не стесняли его даже своей большой семьей, и ни одного слова упрека мы не услышали от доктора за все время пребывания в его доме. А скажу по совести, с какой радостью я мог бы наконец заснуть в своем домике, хотя он был и хуже, и меньше, и крыт не железом, а дранкой! Стеснительное чувство не оставляло меня.
Я не знал, как себя вести, что можно, а что нельзя класть на подоконники, столики и столы, в каком месте счищать грязь с подошв и как держаться при гостях. Я вздрагивал от постоянного шепота матери: «Нельзя! Ты куда ж?»
Мне было жаль маму, вынужденную услуживать болезненной, раздражительной жене доктора, которой наша большая семья, конечно, была в тягость. Я слыхал, как Устин Анисимович уговаривал жену потерпеть, войти в положение переселенцев, подождать, пока мой отец обживется в колхозе, поставит свой дом.
Все же заботы взрослых не очень занимали меня. На первых порах мне была предоставлена полная свобода, и я пользовался ею: исчезал из дому, от зари и до зари пропадал в живописных окрестностях станицы, на реке, заводил новые знакомства.
Так произошла моя первая встреча с Виктором Неходой, Яшей Волынским и Пашкой Фесенко.
Эта встреча произошла через месяц после нашего приезда в Псекупскую.
Давно уже уехал молдаванин Мосей Сухомлин, освоился на новом месте мой отец, начавший организацию зернового колхоза, и ему поручили съездить в город за первым трактором. Об этом будет рассказано после.
Фанагорийцы
В синих трусах, босиком, без картуза, в сопровождении своих верных овчарок я прибежал на берег Фанагорийки. Здесь река только-только вышла в долину и потому не успела вымыть глубокое русло. Фанагорийка бежала извивами, подрезая гнилища правого берега. Слева тоже поднимался обмытый рыжий берег и на нем кривые дубы, белолистки и много павших деревьев с ободранной корой. С того берега доносились позванивание козьего стада и хлопанье бичей. Дело было к вечеру. Пастухи возвращались в станицу с левобережного пойменного пастбища.
Несколько мальчишек со смехом и улюлюканьем купали в реке свинью. Судя по ее визгу, она не чаяла вырваться из мальчишеских рук. В это же время пастушонок в соломенной шляпе перегонял бродом двух розовых породистых кабанчиков.
Пастушонок с опаской следил за забавами сверстников. Ему, как видно, были хорошо известны ребята, купавшие свинью, и он не особенно жаждал встречи с ними.
Он постарался побыстрее миновать брод. Кабанчики охотно вошли в воду и, меленько ступая по дну своими копытцами, наискось перешли бродом речку и поднялись на обрывистый правый берег.
Вскоре соломенная шляпа пастуха исчезла за садами.
После переката у брода река разливалась шире, образуя несколько протоков, тихо журчащих по камням, и обмывая редкие заросли краснотала — гибкого, вишневого цвета лозняка с ивовыми листиками. Напротив зарослей краснотала, по колено в воде, с удочкой в руках стоял худенький черномазый мальчишка с большими глазами. Мальчик был одет в рваную рубашку и штанишки с помочами. Что-то жалкое было во всех движениях его тщедушного тельца, в частом поддергивании штанишек, хотя они прочно висели на помочах, и особенно в робком взгляде его больших черных глаз в сторону шумной оравы. Было заметно, что мальчик спешит покончить с рыбной ловлей, чтобы избежать заведомой опасности.
Я спустился с обрыва и остановился на покрытых илом камнях.
— Удишь, а вечерять чем будешь? — спросил я мальчишку, стараясь подражать Илюшкиной манере.
Видимо, мое лицо, медное от приморского загара, независимый вид молодого задиры, овчарки — все это ошеломило мальчика. Он испуганно глядел на меня, как на неожиданного и нового обидчика. Удилище дрожало в его руке. Леску сносило течением.
— Молчишь, тюлька?
— Здесь тюльки нет... не ловится... — пробормотал он.
— А ну-ка покажи, что ты ловишь в этой луже?
Мальчик положил удилище на воду, прижал камнем и покорно направился ко мне.
Собаки заворчали. В нескольких шагах от берега мальчишка приостановился. Вода была чуть повыше его щиколоток. Теперь я заметил тонкую веревочку, привязанную к помочам, и на веревочке несколько рыбок, продетых под жабры. Рыбки тащились за мальчишкой на кукане. Когда мальчишка остановился, одна из этих рыбешек перевернулась вверх белым брюшком.
— Чего же ты стоишь, как столб?
— У тебя собаки, — сказал он, — меня недавно покусали.
— Мои собаки тебя не тронут, — грубо ответил я, чувствуя свое превосходство.
Мальчик вышел на берег, заставляя себя улыбаться. Мне стало жалко его. Я выбрал одну из рыб и подкинул ее на своей ладони.
— Как называется?
— Чернопуз.
— Чернопуз? — угрожающе переспросил я.
— Тебя удивляет, что у него белое пузо? Я тоже не верил, — поспешно оправдывался мальчик. — Но это верно чернопуз.
— А это?
— Головень. Видишь, какая голова. Я поймал два головня и четыре чернопуза. Если ты хочешь принести домой рыбы, я тебе отдам чернопузов, всех. Только подожди, пока я еще наловлю.
Мальчик, по-видимому, привык к тому, что у него отбирали улов. Мне стало стыдно. Принять меня за грабителя! Мне захотелось успокоить мальчика, показать свое благородство. Может быть, его надо защитить? Но как трудно бывает перестроиться на доброе! Как нелегко бывает перейти с залихватского тона на дружеский!
— Мне не нужна твоя рыба, — сказал я сдержанно.
— Не нужна? А ты меня позвал...
— Просто интересно... Видишь... я недавно приехал с Черного моря. Привыкли иметь дело вот с такой водой, — я широко развел руками, — вот с такой глубиной! — мои глаза поднялись к поднебесью, где кругами парил молодой коршунок. — А рыбы! Ты знаешь, что такое дельфин? Где тебе знать! А такими вот мы подкармливали чаек...
— Я не знал, что ты приехал оттуда. Конечно, если ты мог ловить таких больших рыб, что тебе мои чернопузы! — Мальчик, поняв, что ему нечего меня бояться, разговорился с жадной словоохотливостью, обычно свойственной впечатлительным, напуганным детям. — Ты ловил дельфинов? Я тоже недавно поймал вот такую селявку. Я так и не сумел отнести селявку своему дяде, у которого я живу сейчас. Селявку мальчишки отобрали у меня... То есть не... отобрали, — мальчик настороженно оглянулся, — я сам поделился с ними селявкой. Ведь дядя видел всяких рыб. А знаешь, какой из себя усач? Я ловил и усача на удочку. А есть такая рыба леточка. У нее вот такая голова маленькая, широконькая... тоже приходилось ловить.
— А бычки водятся?
— Бычки здесь маленькие, головатенькие. Спрячется у камня — и не поймешь, камешек ли это лежит мохнатенький, длинненький или бычок. Окунь здесь тоже попадается, пескарь, а весной подходит шамайка метать икру. Вот когда здесь полно шамайки! Руками бери! А...
Намученная свинья вырвалась наконец-то из жестоких мальчишеских рук и стрелой полетела по берегу. У берегового среза, что вел к броду, поднялась и мгновенно скрылась из наших глаз.
Теперь мальчишки направились в нашу сторону, что-то кричали, размахивали кулаками. Мой новый знакомый прервал свой рассказ, и снова на его повеселевшем личике появилась тревога.
— Витька Нехода, — тихо прошептал он, — а с ним Пашка Фесенко... Пашка... Они обязательно придут сюда.
— Пусть приходят.
Мальчик внимательно оглядел меня, точно сравнивая мои силы с неоднократной им испытанной опасной силой, двигавшейся на нас.
— Ты лучше сделай вид, что незнаком со мной, — быстро сказал он, — я от них откуплюсь... — и тут же поправился, — я им подарю... хотя бы всю низку. Хорошо, что я успел наловить до их прихода кое-что. Ты позволь мне, я, может, еще подсмыкну головня или чернопуза, — мальчик торопливо вернулся в реку к своей удочке, достал из-за пояса спичечную коробочку, вытащил из нее и насадил на крючок червяка, поплевал на него и забросил удочку по течению.
— Почему же без поплавка?
— Здесь же вода тянет. На тихой ловлю с поплавком. Вот там, — он махнул рукой в сторону.
Мальчик осмотрел крючок, покачал головой:
— Смыкала, смыкала и бросила. Надо пойти на другое место.
Он, поминутно оглядываясь, прошлепал вверх по реке, снова засвистело удилище. На худеньком черномазом лице мальчика застыло напряженное внимание. Еще секунда — и его рука дернула удочку на себя, и я увидел просиявшее от удовольствия лицо рыболова.
— Еще чернопуз! — весело воскликнул он. — Пятый!
Его пальцы ловко проткнули под жабры палочку, и рыбешка скользнула по ниточке, мелькая, как блесна.
Грозная орава приближалась к нам. Ребятишки двигались берегом Фанагорийки, бросались камнями и веселыми резкими голосами выкрикивали какие-то слова, подобранные в рифму.
Мой знакомец, услышав эти зарифмованные выкрики, задрожал и побледнел, — вероятно, вот так же дрожали бледнолицые братья, заслышав боевой клич индейцев где-либо в истоках Ориноко.
Голые «индейцы» приближались к нам. Лоскут и Мальва поднялись на ноги, оскалились. Я надеялся на их поддержку. Положение же мальчишки-рыболова, очевидно, было безнадежно. Вот тут-то у меня созрело решение защитить его. «Индейцы» размахивали своими мокрыми штанишками, скрученными в жгуты, выкрикивали:
К Яшке гузом мы идем.— Это я Яшка, — скорбно заметил мальчик, — а тот впереди — Витька Нехода...
— Выходи из реки, иди ко мне, — скомандовал я.
— Не надо, — взмолился Яша, — ни в коем случае... Ты уйдешь, а мне жить с ними...
— Иди ко мне, — строже приказал я.
— Ты не одолеешь их, — прошептал Яша, нерешительно шагая ко мне, — они держатся гузом.
Это впервые услышанное мною слово, вероятно, означало кучку или ораву. Но я приготовился не сдаваться.
Мальчишки приблизились. Теперь я увидел Витьку Неходу — высокого мальчишку с коротко остриженной, совершенно белой головой, заносчивыми глазами и крепенькой фигуркой с длинными ногами, покрытыми персиковым пушком. Витька держался вожаком и поэтому громче всех выкрикивал: «Яшке пузо мы проткнем!»
Он шел впереди всех и в отличие от остальных был одет в мокрые трусики; прилипшие к его бедрам.
Второй забияка, Пашка Фесенко, уступал Виктору и в росте, и в физическом развитии. Рядом с Витькой он напоминал собачонку, храбрую только под покровительством сильного барбоса, возле которого она неотлучно и держится. Пашка уже охрип от крика и больше всех размахивал руками. Нехода шагал прямо, ровным, уверенным шагом. Пашка же крутился вокруг него, подзадоривал ребятишек, подхихикивал, натравливал то на меня, то на Яшу, сам же, однако, держался подальше от опасности.
К броду спустился пожилой казак в расстегнутом бешмете. Он небрежной охлюпью сидел на саврасом коньке. Вторая лошадь, с мокрыми подпалинами от недавно снятого хомута, плелась позади. Зацокав о голыши, кони вступили в воду, остановились, потянулись к воде. Казак перекинул ногу у холки, бросил в зубы папироску.
— Коней запалишь, Сучилин, — неодобрительно заметил рваный, болезненный старичок, только что спустившийся к броду с другой стороны реки, — подхомутина еще не высохла, а ты позволяешь воду.
— Ладно.
— Ладно бы не поить, Сучилин.
— Все едино колхозное теперь добро.
— Уже началось? — спросил старичок, задрав свою седоватую бороденку.
— Так точно, — казак цукнул на коней и тронул к берегу.
Он так небрежно управлял лошадьми, что сбился с переката. Кони попали на глубокое место. Всадник приподнял ноги, обутые в мягкие сапожата.
— Дожди прошли в горах! Поднакатало водицы!
— Вот и я думаю, — закричал старичок, — разуваться, лезть в воду, аль дашь коней — перееду! Неохота в холод ноги.
— Дам коней. А чего же не дать. Только спички-то есть у тебя лишние, коробок?
— Запас несу в свою полесовку, казак. Найду, чай, коробочек за переправу.
— Завтра трактор показывать будут. Какой-ся Лагунов-партизан покажет чудо-юдо! — громко сказал казак, достигнув берега. — Была агитация: за двадцать лошадей тянет... Не верю! Сколько ты жил, встречал такую брехню, а?
— Умный человек до всего может заблагорассудить. Паровики же придумали?
— Паровики придумали, — согласился казак, — так то паровик! Трахтор... И слово-то чудное, а?
— Арбуз тоже чудное небось слово было сперва, а вот едим.
— Арбуз! — казак засмеялся. — Одичал ты в лесу. Трахтор к арбузу приравнял... В станице сутолочь. Комсомольцы бегают по дворам. В потребиловке все обои на плакаты закупили. Над ячейкой партии кумачи уже вешают. Как Первый май... Ну, стойте вы! — прикрикнул он на лошадей. — Жить вам недолго. Пришлют трахтора, а вас на колбасу.
Казак спрыгнул на землю. Его руки даже не притронулись к лошади. Я не знал, что это — признак искусства верховой езды. Я подумал, что всадник из брезгливости не хочет прикасаться к лошадям, ставшим колхозным добром.
Сцена у брода, привлекшая внимание всех, даже въедливого Пашки, разрядила накаленную обстановку. А может быть, мальчишки испугались собак? Фесенко подтолкнул локтем Витьку, крикнул:
— К Яшке гузом мы идем!
Витька повелительно остановил его, сел на камень и одобрительно оглядел собак.
— Овчарки? — спросил он.
— Да.
— Натуральные?
— Да.
— Ладные псюги... Чьи?
— Наши.
— А ты кто? Иван-царевич?
— А тебе зачем?
Витька добродушно улыбнулся.
— А ты не ершись, — сказал он примирительно. — Никто тебя глотать не собирается. Просто спрашиваю. Не скажешь, сам узнаю... если схочу. Так чьих же ты?
— Лагуновых.
— Лагуновых? — Витька наморщил гармошкой лоб. — Не врешь?
— А мне нет стати.
— Верно, нет стати тебе врать, — согласился Витька. — Я ж не милиционер. Я Виктор Нехода.
— Знаю.
— Меня все знают! — гордо и важно произнес он.
— Яшка рассказал. Рассказал, как вы его чернопузов...
Яша уцепился в мой бок, испуганно зашептал:
— Не надо... не надо... Они меня заставят землю есть...
Витька сделал вид, что не замечает волнения Яшки. Он поднялся, лениво потянулся, выбросил вверх руки. Витька, конечно, был силен. Я чувствовал силу в его мускулах, заигравших над ребрами, у локтевого сгиба и на предплечье. Мне даже понравился Витька, пришелся по сердцу. Чувствуя, что ему и при помощи своей оравы не одолеть меня с моими собаками, Витька, скрывая свое поражение, свел дело к шутке.
— Витька, а головни? — услужливо напомнил Пашка.
Виктор с пренебрежительным великодушием оглядел замершего Яшку и скомандовал:
— Пойдемте! Айда!
Пашка угодливо заюлил, заулыбался вожаку и крикливо завел:
К Яшке гузом мы пойдем,Витька недовольно повел бровью. Пашка, не заметив недовольства вожака, повторил припев. Тогда Нехода шлепнул его по затылку. Ребята ушли вдоль берега.
— Они возвратятся, — бормотал Яша, — не такой Витька, чтобы ушел. Отдать бы им чернопузов и головней. Они меня землю заставляли есть...
— Если они еще позволят, приходи к нам, — сказал я. — И я тебе защита, и мой отец...
— Не надо, чтобы отец! — взмолился Яша, — Тогда они меня утопят, как ябеду.
Я постигал железные законы берегов горной Фанагорийки.
Мне хотелось подружиться с Виктором. Кто он? Яша рассказал, что Виктор живет бедно, его мать работает сторожем в школе. Родители же Фесенко живут посевами табака и доходами с сада.
— Богатый Фесенко?
— Какое там! — ответил Яша. — Пашка одни штаны пять лет уже носит.
Я распростился с Яшей, пошел к дому Устина Анисимовича. Дорога шла берегом, а потом под прямым углом сворачивала в станицу.
По обочине дороги шли девушки, плохо одетые, босиком. На плечах они несли мешки с орехом фундуком и пели хорошими голосами:
Калинка, малинка, калинка моя,Этот припев, повторяясь бесконечно, сопровождал меня до самой станицы.
Первый трактор
События следующих дней заслонили встречу на берегу Фанагорийки с будущими моими друзьями.
Отец возвратился из Краснодара с трактором. Машину осмотрели, почистили, смыли дорожную пыль и поставили под навес во дворе станичного Совета.
Он пришел домой оживленный, наполненный большой радостью. Устин Анисимович, ранее обычного вернувшийся с работы, допоздна проговорил с отцом. Отправляясь спать, доктор задушевно сказал:
— А что ты думаешь, Тихонович, в моем-то доме начинается исторический этап!
— Начинается, начинается, — довольным голосом отвечал отец, — начало сделаем, а там не мы, так дети наши доведут до конца. Жена, приготовь на завтра мой самый лучший костюм.
— Гляди, вымазался возле машины, — осторожно заметила мать, — А твой лучший костюм — один — первый и последний.
— Первый — верно, а последний... Еще поглядим, — весело произнес отец. — И приготовь рубаху... обязательно белую. И знаешь что? Дай-ка мне искупаться и чистое белье — праздник так праздник!
В предчувствии чего-то необыкновенного я засыпал в ту ночь. Илюша сказал: «Ты, конечно, проспишь, салажонок?»
Проспать? А мое торжество? Ведь и Виктор Нехода, и Пашка Фесенко, и Яша Волынский должны увидеть меня рядом с первым трактористом.
Мне хотелось, признаюсь, щегольнуть чем-то возвышенным и перед милым созданием с квадратиками перламутринок на алых башмачках, Люсей.
Поутру я поднялся раньше всех, взглянул на стенные часы. Было около шести часов. Не скрипнув ни половицей, ни дверью, с дрожью в коленях, на цыпочках я выбрался из дому.
Мне представилось зрелище осеннего очарования, хотя стояли только последние дни августа.
Туман затопил соседние сады и ленивыми клубами поколыхивался вверху, будто подтаивая под лучами невидимого мне солнца. По дороге стучали колеса повозок, фыркали лошади. В тумане поднимались пирамидальные тополя, напоминавшие черные паруса, свернутые у матч на ошвартованных кораблях.
Пауки навесили паутину, соединив низкое деревцо сливы с отцветающей мальвой и махровые шапки циний со штакетным забором.
Желтые гвоздики и кусты золотого шара поднимались над шелковой травкой, покрытой тяжелой росой.
На соседнем огороде склонились шляпки грызового подсолнуха, обмотанного тряпьем от птиц.
Я прошел к калитке по мокрой траве. Кто же рассмотрит первый трактор в таком тумане?
Испуганно кричал весновик-петушок, не видя солнца своими круглыми молодыми глазами. Возле него жался второй петушок, одной и той же наседки. Вышел Лоскут, потерся у моих ног и, почувствовав ответную ласку, прыгнул, ударив меня лапами в грудь.
В тумане скрипели колеса, разговаривали и перекликались люди. Держась ближе к заборам, молодые пастушата гнали козье стадо. Козы шли с величавой важностью, оглядывая все на своем пути умными, прямо-таки человеческими глазами. Козлы-вожаки, почуяв овчарку, остановились в боевых позах; вытянув шеи и нацелив рослые рога на овчарку, они пропускали мимо себя коз и козлят, доверенных их опыту и силе.
— Напусти кобеля! — крикнул мне один из пастушат.
— Зачем же?
Мальчишки засмеялись:
— Враз кишки твоему кобелю выпустят... Как подденут на рога! Интерес!
Стадо скрылось. В отдалении замирали колокольцы. Возле крыльца стоял Устин Анисимович.
— Ищешь вчерашний день? — спросил он насмешливо. — Отец уже на ногах, хватился тебя, — сказал Устин Анисимович.
Я поспешил к дому.
Отец сидел за столом с карандашом в руках.
— Ну-ка, сколько будет семью восемь? — спросил он меня.
— Семью восемь?..
Мой метод умножения опирался на незыблемые, как гранитные столбы, назубок выученные ответы: пятью пять — двадцать пять, шестью шесть — тридцать шесть... Прежде чем ответить на вопрос, я вызвал на помощь гранитный столб «семью семь — сорок девять», в уме прибавил к нему недостающую семерку и через минуту торжественно выпалил:
— Пятьдесят шесть, папа!
— Ленив. Я за это время уже три задачки решил, Серега, — сказал отец, углубляясь в расчеты. — Старики в станице дотошные, обязательно спросят: сколько горючего идет на десятину, на запуск, на свой ход на версту? Так... А за сколько времени он возьмет десятину? А как быстрей коней будет бороновать? А как в посеве? Еще что? Молотить — а какие расчеты? А какие части быстрее изнашиваются и где их достать? Еще что могут спросить?..
Отец не замечал меня, занятый своим делом. Я бесшумно зашел в другую комнату, приоделся и появился на кухне. Мама дала мне пышек со сметаной.
Илюшка, Николай и Анюта тоже оделись будто на Первое мая. Вместе с ними была Люся. Ее мать еще спала.
Солнце прогнало туман, открыло горы. Только над Фанагорийкой клубились остатки тумана: казалось, между скалой Спасения и горой Абадзеха недавно прошел пароход, оставив клубы дыма.
Станичники собирались к памятнику Ленина, где решено было провести первый показ трактора, а потом в сопровождении всех желающих отец должен был повести машину за станицу и проложить первую борозду на гулявшей под толокой земле.
Площадь, где стоял памятник Ленину, была запружена народом.
Мальчишки для удобства обзора заняли крышу клуба и телефонной станции, облепили по-воробьиному ветви акаций.
Виктор Нехода и его приятели сидели на крыше и грызли семечки.
Виктор указал на меня своим друзьям, которые мельком оглядели меня.
Возле памятника стояла обвитая кумачом трибуна. На шестах прикреплено красное полотнище, и на нем: «Каждый трактор — снаряд по старому быту!»
Возле трибуны еще полотнища:
«Если мы будем сидеть по-старому в мелких хозяйствах, хотя и вольными гражданами на вольной земле, нам все равно грозит неминуемая гибель».
«Где же выход? Выход — в переходе мелких и распыленных крестьянских хозяйств на крупные и объединенные хозяйства на основе общественной обработки земли, в переходе на коллективную обработку земли на базе новой, высшей техники».
Трактор стоял, блистая свежей краской — палевой по корпусу и красной по шпорчатым колесам.
Бронзовый Ленин вытянул свою руку к востоку.
Взор его был направлен на просторы кубанской равнины.
Потом люди поднимались на трибуну и произносили горячие, искренние слова.
Отец не выступал с речью. В костюме из шевиота, белой сорочке с отложным воротником, он стоял у трибуны возле трактора. Как ни старался отец казаться спокойным, я заметил, как у него поднималась то одна, то другая бровь и он часто прикладывал платок то ко лбу, то к затылку.
Митинг окончился. Секретарь партийной ячейки махнул рукой.
Отец подошел к трактору.
Все люди следили за каждым движением отца, и мое сердце учащенно стучало.
Вот отец провел широкой своей ладонью по тракторному корпусу, как бы лаская его, и опустился на железное сиденье.
Люди бросились к трактору. Я услыхал рокот мотора, звуки, похожие на стрельбу, и увидел черные клубки дыма.
Я протиснулся вперед.
Шпоры задних колес рванули траву, и трактор двинулся с места. Толпа расступилась.
Мальчишки с любопытством свесились с крыш и деревьев.
Трактор остановился с работающим мотором. Народ напирал со всех сторон. Две молодайки со смехом ощупывали трактор.
Отец взял веревку, закрепил рулевое колесо в таком положении, чтобы машина могла самостоятельно ходить по кругу, и, включив рычаг скоростей, спрыгнул на землю.
Люди сбились в круг, внутри которого, рокоча мотором и блестя шпорами, ходил трактор.
— Сам идет, бабоньки!
— Как живой!
— Цоб-цобе-цоб!
— Третий круг!
— Прямо карусель!
— А пахать как? А может, только для забавы?
Отец остановил трактор, развязал веревку и с той же красивой ловкостью сел на сиденье.
Виктор оказался рядом со мной и толкнул меня локтем:
— Твой батько?
Я гордо ответил:
— Мой!
— Хитро придумал, — сказал Виктор. — Ты небось тоже такой?
Люди шли вслед трактору по обеим сторонам улицы, все увеличиваясь в числе. Теперь уже почти не было слышно насмешливых выкриков и шуток. Трактор двигался к старинным наделам, пофыркивая. И мое мальчишеское сердце было полно невыразимой гордостью: ведь и я был участником события; ведь там — над колыхающимися волнами казачьих шапок, картузов, над головами женщин, повязанными беленькими и пестрыми платками, — возвышался самый близкий мне человек — отец! Он сидел за рулем, откинувшись назад, белыми крыльями лежал ворот рубахи на пиджаке, оттеняя загорелую, крепкую шею. Смуглое усатое лицо отца было исполнено торжественного достоинства.
Рядом с трактором шагал Устин Анисимович. Он шагал спокойно, с палочкой в руках и, улыбаясь, кланялся знакомым.
Когда наша процессия достигла окраины станицы, Устин Анисимович снял шляпу. Ветерок шевелил его длинные волосы. Мама шла рядом с Устином Анисимовичем, а возле нее — Анюта и Люся.
За станицей был заранее выбран участок давно не паханной земли.
Отец остановил трактор, прицепил плуг, также празднично окрашенный, со сверкающими лемехами. Комсомольцы расставили всех собравшихся вдоль поля, чтобы каждый мог видеть работу новой земледельческой машины.
Люди растянулись цепью вдоль дороги почти до самого берега Фанагорийки.
— А ежели не возьмет толоку? — спросил меня Виктор.
— Обязательно возьмет, — не совсем уверенно ответил я.
— Возьмет! — выпалил Яша.
— Ну, раз Яшка поручился — молчу, — сказал Виктор.
За плугом был поставлен контрольный — молодой казачок в шапке с красным верхом. Не вынимая рук из карманов ластиковых штанов, не совсем еще понимая свое назначение, казачок подмаргивал знакомым девчатам и скалил зубы. Казачку, видимо, льстило быть в центре внимания и в то же время казалось, что заставили его заниматься пустым делом. Поэтому-то он и не вынимал пренебрежительно засунутых в карманы рук, и подмаргивал, и так небрежно сдвинул кубанку на свою левую бровь.
Снова зарокотал трактор. Лемеха медленно погрузились в землю. Под рамой плуга татарники покорно нагнули свои малиновые чалмы. Трактор сделал рывок — и первые глыбы изрезанной земли перевернулись, накрыв придорожный спорыш. Масляная полоса борозды потянулась за плугом. Серьезно, по-деловому следили люди за каждым махом тракторных шпор, за блеском лемехов.
Падали бурьяны. Гасли под плугом светло-сиреневые глазочки питрива батига. Парной дух поднимался от паханины. Не отставая, шла рядом с трактором моя мать. Радостью, первой после смерти Матвея, светились ее глаза.
— Сколько же таких чертоломов пришлют? — кричал бородатый дядько.
— Один напоказ, — отвечал ему Сучилин, тот самый казак, который переправлялся верхом у брода. — Будем на одного такого бога молиться, пока лбы расшибем.
— Не тебя пытаю! — осадил его дядько и протиснулся к борозде. — Сколько таких, механик?
Отец обернулся, и всем был виден орден Красного Знамени на его груди; он отвечал громко, чтобы услышали не только те, кто спрашивал, а все, кто стоял на поле:
— Сколько нужно.
— Каждому?
— В колхозы.
— Прямо в колхозы?
— Через машинную станцию... Там будет уход и ремонт.
Из толпы:
— А кто пришлет?
— Советская власть.
— Тогда дело пойдеть...
Испытания продолжались. Теперь даже старики, увидев работу трактора, уже не насмехались.
Они попросили отца провести вторую борозду: как накроет? Вторую борозду трактор взял еще легче и точно, без промаха накрыл жирный отвал первой борозды.
Потом старики измерили глубину пахоты, ширину захвата — понравилось. Деловито полюбопытствовали насчет огрехов: как сводит трактор углы? Тогда же, посовещавшись между собой, установили: способней пускать под тракторы большие массивы. Значит, к тому и артели. Ломай межники! А сколько мотор ест керосина? Какого сорта масло? А нельзя ли трактором молотить на шкивном приводе? Что? Может? И неуж-то потянет барабан-молотилку? К этому отнеслись недоверчиво, но трактор утвердили молчаливым своим согласием.
Первый снаряд полетел над нашей закубанской степью — снаряд, направленный на прежнюю, узловатую крестьянскую жизнь.
Бронзовый Ленин стоял, протянув вперед руку. Партия закладывала в те дни фундаменты новых тракторных заводов, и, повинуясь ее мудрой, целеустремленной воле, миллионы людей начали кирками и лопатами рыть котлованы под ту индустрию, которая потом спасет отчизну.
Над землей занималась заря новой, колхозной жизни...