Глава пятая.

Испытание

Прошло два месяца.

Полк вновь был готов к боям. Осипов видел себя уже в небе Сталинграда или Северного Кавказа, где решались судьбы летных сражений, и может быть, и более важное — будущего.

Многое за это время изменилось в жизни Осипова и его товарищей. Все они получили новые воинские звания и были награждены орденами. Нет людей равнодушных и к порицанию и похвале. А награждение первым орденом оставляет глубокий след на всю жизнь. Награда — признание, и оно особенно было дорого им, уже два лета подряд летящим через огонь. Война не призвание. Они выполняли свой солдатский долг перед Родиной. Уже не раз редели их ряды, а оставшиеся в живых не всегда приходили домой на своем крыле, но воля их не ослабла. С наградой она еще больше укрепилась. Признание и опыт давали Осипову и его товарищам новые силы.

Матвей особенно радовался за Пошиванова, голубые петлицы которого украсились золотым галуном и ярко-красными кубиками младшего лейтенанта. Летчики по — своему отметили производство Степана в командиры. Подарили ему синюю пилотку, коверкотовую гимнастерку и хромовые сапоги. Подготовили это втайне от него: сняли с себя, почистили, погладили и получилось как новое. Неизвестно, кто от такого подарка получил больше удовольствия: радостная смущенность и детская благодарность как от хорошего новогоднего подарка на лице Степана были искренними, но не меньшее человеческое счастье испытали и дарившие.

Изменился и полк: в его составе уже стало три эскадрильи. Но сержантов летчиков летчиков и полку не убавилось, а, наоборот, стало еще больше. И все они не имели боевого опыта. Несмотря на то, что полк получился все же «сержантским», Митрохин считал, что новые бои пойдут успешней. Маслов, Осипов, Шубов стали командирами эскадрилий, и могли на практике показать молодежи, как надо воевать в той или иной обстановке. Да и, кроме них, в каждой эскадрилье набиралось еще по одному-два командира звена, которые бывали уже в бою.

Учебные полеты были закончены Командир полка отдал приказ о подготовке к перелету нп фронт и теперь думал только об одном: «Куда? На юг, запад или север?»

... Митрохина разбудил среди ночи дежурный и, когда командир оделся, подал ему телеграмму за подписью командира запасной авиационной бригады:

«Вам надлежит со всем летным составом полка к 10.00 явиться на заводской аэродром, где получите дальнейшие указания».

— У вас есть расписание пригородных поездов?

— Есть, командир. Первый уходит в шесть часов, последующие через каждый час. Надо ехать шестичасовым.

— Хорошо. Спасибо... Летчиков, комиссара и начальника штаба поднимете в четыре. Закажите чай в столовой на четыре сорок пять. Ко мне придете в три тридцать. Все понятно?

— Так точно...

Еще можно было полежать, немногим более двух часов, и майор решил этим воспользоваться. Но сон не шел. Тревожило необычное распоряжение. Он догадывалсн, что им придется куда-то лететь, но не на своих самолетах и без своих техников. Куда?... Если пригнать на этот аэродром, то дело несложное. Но на формирование машины такими партиями не дают. Значит, будет более трудное поручение. А может быть, это перелет на фронт? Надо будет летному составу взять самые необходимые вещички с собой. Неизвестно, на сколько дней затянется эта «командировка»...

Все выяснилось на аэродроме. Предстояло лететь под Сталинград. На подготовку людей и техники два часа. Самолеты к вечеру должны были быть на фронтовых аэродромах, а утром уже участвовать в боях. В обратный путь этой же ночью на Ли-2.

Митрохин был рад такому поручению. Это дополнительная тренировка для летчиков. Да и сам он мог за несколько часов пребывания на фронтовом аэродроме поговорить с воюющими и присмотреться к происходящему, оценить своих людей и недоделки в подготовке. Предстояло сделать одну посадку: одним в Энгельсе, другим в Саратове. Сам по себе маршрут несложный, если не будет непредвиденных обстоятельств по отказам техники и обстановке на фронте..,

Когда подготовка в эскадрильях была закончена, а самолеты приняты и опробованы, собрал всех пилотов.

— Товарищи летчики! Каждая эскадрилья идет двумя группами. Первую группу веду я, замыкающую — капитан Русанов. Взлет групп с интервалом в пять минут. Первая, третья, пятая группы садятся в Энгельсе, остальные — в Саратове. Мне думается, сразу после Саратова надо быть готовым к воздушному бою с немецкими истребителями, поэтому пойдем пониже и восточнее Волги. Запуск моторов и отсчет времени по моему самолету.

... Группа Осипова взлетала пятой. Он был рад этому обстоятельству: садиться ему в Энгельсе, на центральном аэродроме своего родного училища, из которого он ушел в «большую жизнь» весной сорокового года. Не ждал, что придется так скоро свидеться, и теперь волновался, как будто предстояло встретиться с родной матерью после долгой разлуки.

Взлетели.

Замутненный городом воздух сносился потоком ветра от Волги в степь и размывал в мареве жаркого дня окраины. Многоцветие крыш домов и заводов, пустырей и складов, белых пароходов, камуфлированных барж, буксиров осталось вскоре позади. Волга сделала резкий поворот вправо, ушла поить своей водой Сызрань, и самолеты повисли над желто-бурой степью. Над головой в зените ослепительно яркое солнце, а внизу степь — огромная столешница, оструганная фуганком, с редкими прожилками сухих оврагов и сучками-хуторами, негусто разбросанными около них.

Ни машин, ни людей, ни повозок. Если бы не было на этой равнине редких черных квадратов пахоты, то можно было бы подумать, что внизу мертвая земля. Смотреть на равнинное однообразие нудно, и Матвей довернул свой самолет вправо, чтобы пораньше вновь выйти на Волгу. Решил, что так будет интересней, да и аэродром не проскочишь... Показался вначале правый, высокий берег реки, а потом вода. И Матвею почудилось, что в кабине стало прохладней.

Волга трудилась. Вода ее плотно была занята баржами и буксирами, которые шли и вверх, и вниз по течению. Тут воочию можно было убедиться, что река-матушка снабжала южные фронты, а северу давала нефть и бензин. Вот только сейчас Матвей, кажется, осознал, что для него и всех значат Волга и Сталинград. Он горько усмехнулся.

— Быть или не быть? Вот в чем вопрос.

Отозвался Пошиванов, идущий у него заместителем.

-Командир, повтори! Не понял!

Матвей про себя выругался. Оказывается, в задумчивости он незаметно для себя нажал кнопку передатчика, и его мысли стали достоянием всех. А кроме этого, сам же нарушил и указание о строгом радиомолчании в полете. Теперь надо было отвечать, иначе будут вновь переспрашивать.

— Посмотри на Волгу, и поймешь, что она, для, нас есть, особенно сейчас. А вообще разговоры прекратить. Идти молча.

Внизу пошли знакомые по курсантским полетам места.

На правом берегу, высоко на холмах показался размашистый, разноцветный, деревянно-каменный, с пакгаузами у воды и толпой пароходов вдоль берега Саратов. А ниже пыльный и маленький городок, на окраине которого, вдали от воды, плотной кучкой стояли красно-кирпичные многоэтажные дома.

Митвей радостно отметил, что городок училища, огромный Дворец культуры и ангары целы. Аэродром жил. У севших раньше его Илов сновали люди и автомашины. Хотелось сделать круг, чтобы посмотреть родное гнездо, свое «пятое летное поле», но надо было идти на посадку...

И снова на юг. Но теперь уже с опаской поглядывая на синее небо. Справа Волга, а слева железная дорога, идущая на Астрахань. Матвей хорошо помнил Заволжье. Этой дороги здесь не было раньше Наверное, она и не появилась бы еще несколько лет, если бы не было немцев на Северном Кивказе. Матвей вел свою группу низко над землей, стараясь все время лететь между артериями, питающими фронт. Это для него сейчас казалось очень важным, потому что и река, и железная дорога патрулировались истребителями, которые, могли оказать ему помощь в воздушном бою, Но, видать, ни истребители, ни зенитная артиллерия не могли полностью обезопасить пароходы и поезда от вражеской авиации: на воде, уткнувшись носом в берег, горели две наливные баржи. Танки их уж лопнули от температуры, выбросив огромный столб огня и черного дыма вверх, а разлившееся горючее попало в воду и уносилось течением, отчего казалось, что горит сама волжская вода.

Матвей повернул группу к дороге, чтобы без ошибки выйти на озеро Эльтон, а уже потом от него искать неизвестный конечный аэродром. Соломенная желтизна степи все чаще стала перемежаться песчаными плешинами и солончаками, на карте уже не отдельные, я целыми россыпями появились татарские названия.

«Сколько же веков прошло с времен крушения Золотой орды! — подумал Матвей. — Ушел тот народ, а данные им названия в этих местах все еще живут. Сколько же веков надо будет прожить людям после нас, чтобы не мерить свои дела или выдающиеся события словами «до войны, после войны»?!»

Из песчано-голубой дали Эльтон выплеснулся своими снежными соляными берегами. Глянцевая вода лежала в чаше спокойная, без морщин, неживая. Несмотря на жару, у Матвея не появилось желания искупаться в этой с холодным блеском, но наверняка горячей воде...

Ориентиров, которые бы говорили Матвею о том, что от Эльтона они идут правильно, не было. Он полностью доверился трем своим постоянным друзьям: компасу, скоростми и времени, надеясь, что они и сейчас его не подведут. Надо было лететь еще минуту, когда впереди поднялась в небо полоса песка — кто-то взлетел. Значит, все было правильно… Впереди аэродром, а еще дальше разноцветные дымы сталинградских пожаров.

На Матвея пахнуло войной, смрадом горящего города. От этого ощущения он насторожился, внутренне напрягся. Решил подсказать пилотам, куда смотреть, и включил передатчик.

— Пилоты, посмотрите вперед и запомните. Не каждому дано это видеть.

Отпустил кнопку и остальное договорил себе.

«Город горит два месяца. Горит все — даже железо. Горит, но не сгорает. И сильнее огня там люди, которые уже почувствовали и себе неимоверную силу и уверенность. Они знают, что выстоят. Не каждой жизни хватит, иная бывает тут коротка, как мгновение. Вместе же их жизнь бесконечна»

Матвею захотелось быть там, с этими летчиками, артиллеристами и танкистами. Заходя на посадку оннадеялся, что будет так. Их могут не отпустить.

Радио самолетов и земли молчало, но снизу взвилась и небо зеленая ракета — посадка разрешена. Даже Осипову, знавшему войну, было непривычно после тыловой радиоболтовни это деловое и настороженное молчание.

Самолет после посадки еще не успел остановиться, а впереди появился красноармеец с белым и красным флажками. Расставив руки в стороны, как крылья, он побежал, забирая вправо, — надо было рулить за ним. Наконец мотор выключен. И пока Матвей выбирался из кабины, «илюху» уже почти полностью закрыли маскировочными сетями лоскутного безрадостного цвета.

— Здравствуйте, сталинградцы! Как живем? Матвей поздоровался за руку с потным, раскрасневшимся своим провожатым.

— Живем хорошо. Только летчикам тяжело.

— Понятно. Кто принимает самолет?

— Сержант Кричев, товарищ лейтенант.

— Моя фамилия Осипов. Самолет исправен. Журнал подготовки в кабинкой сумке, весь инструмент и формуляры в техническом люке. Там же мой чемоданчик. Достаньте кто-нибудь… Аппарат хороший, сам летает. Ну, счастливо. Может, и увидимся.

Матвей попрощался и полез в кузов подошедшей за ним полуторки. Машина начала петлять между разбросанными по степи самолетами. Осипов не успел еще собрать своих пилотов, как над аэродромом появилась группа Русанова.

Возбужденный своим первым в жизни перелетом сержант Чернов немножко с удивлением прокомментировал:

— Командир, посмотри -ка, ведь все пришли.

— И очень хорошо. Неисправность на таком перегоне хуже нет. Останешься один намучаешься. Один ты, как бездомный пес, никому на нужен на промежуточном аэродроме. С грехом пополам, с проволочками долетишь до места, а потом куда? Своих опять уже нет. В этом случае уж лучше остаться и новом полку, чем своих по свету искать.

Вмешался Пошиванов:

— Лучше-то лучше. Но ведь, незаконно... Чего доброго, пока разберутся начальники, в дезертирах находишься. Конечно, могут и перевод по просьбе оформить. Да на войне всякое бывает — придет перевод, а человека уже на этом свете не окажется.

-Все это, Степан, правильно. Но мне думается, что в такой человеческой мешанине отбиться от своих только порядочному командиру и красноармейцу страшно. Зато подлецу сподручно: не дезертир, не без вести пропавший, не убитый, но и не живой. Так, тень на государственном коште. А потом где-нибудь и когда-нибудь, когда уже за свою шкуру будет не боязно, этот тип объявится. И законно ухватит. Потому что на какой-нибудь бумаге будут стоять штемпели, удостоверяющие, что он усиленно искал свою часть.

Наклонился к кабине.

— Эй, шофер! Давай вон за той машиной. Там наш командир...

... Солнце упало за дымный горизонт, и в начавшихся сумерках низко над землей показался самолет. Толстоголовая, пузатая рыбина, с диумя крыльями вместо грудных плавников, сделав разворот, пошла на посадку. Его ждали: обшарпанный, видавший виды грузовой Ли-2 прибыл за летчиками. Надежды Осипова не оправдались.

Вместе с темнотой пришло разрешение на вылет. И прилетевшие днем снова поднялись в воздух, но теперь уже пассажирами... В грузовой кабине горела одни малюсенькая лампочка над пилотской дверью, которая не разгоняла мрак, а только определяла, где нос, и где хвост самолета. Фюзеляжные иллюминаторы, не добавляя освещенности, дымились темно-зелеными ледышками. В мерцании света угадывались белесые силуэты летчиков, расположившихся ни откидных сиденьях. Бочкообразный фюзеляж, вбирая в себя все вибрации и шумы от работающих моторов, с дрожью басовито гудел. Обычного разговора в этом гуле, дребезжании и еще невесть каких звуках услышать было нельзя. А кричать никому не хотелось. Сидели молча...

Минут через десять после взлета открылась дверь из кабины летчиков, и только потому, чго Русанов сидел первый, вышедший наклонился к нему и прокричал в самое ухо:

— Товарищ летчик! В хвосте лежит чистые крыльевые чехлы. Пусть два человека их расстелют по полу, и потом ложитесь все спать. Лететь будем долго. И чтоб никто не курил.

Капитан по голосу определил, что с ним говорит бортмеханик.

— Хорошо. Сейчас организуем. Спроси у командира разрешение на меня. Хочу побывать в кабине. Спать не хочется.

Бортмеханик ушел. Русанов за руку подтащил к себе Осипова.

Матвей давай в хвост за чехлами, и укладывайтесь спать. Вместо подушек — парашюты...

Вскоре эскадрилья во главе со своим командиром спала…

У Русанова из головы не уходили думы, навеянные разговором с командиром полка, которому они оставили самолеты. Он вспомнил, как обрадовался человек, когда их увидел; думал, что прибыло к нему пополнение. Позвонил при нем куда-то начальнику. А потом потухшим голосом прокомментировал:

— Комдив говорит, что вы для другого дела предназначены. Не знаю, что важнее сейчас Сталинграда. Ну ему виднее. Жаль, повоевали бы вместе. Вижу, ребята у тебя боевые.

Он понимал его как самого себя. И согласен был воевать здесь. Но служба есть служба. При них пришла с боевого задания из шестерки четверка. Опять двоих недосчитался полк.

Ему разрешили зайти в пилотскую кабину. И теперь он молча смотрел мимо головы летчика вперед. Самолет все еще набирал высоту. Волга иногда была видна отдельными блестками с левого борта. За ней, уплывая под крыло, кустилась длинная лента пожаров... Правая сторона неба хорошо вызвездила, но ниже звезд быланепроглядная темень. И в этой темноте казалось, что у самолета нет правого крыла.

Впереди но курсу полета, в темном ночном небе низко над горизонтом висел ковшик Большой Медведицы, а выше неярко, одиноко светилась Полярная звезда. От Полярной он снова вернулся взглядом к ковшу Медведицы, а потом пошел по его ручке влево. Предпоследняя звезда была не одна — блзико к ней мерцала малюсенькая звездочка.

Его как будто кто-то толкнул н грудь,

«На этой же прямой, только совсем близко, наш дом, а в нем и моя «двойная звезда» — Лиза и Роман. Но как к ним попасть? Хоть бы увидеть одним глазом. Фронтовые дороги сделали это небольшое расстояние почти непреодолимым... Надо надеяться... Без надежды жить почти невозможно. За нее борются миллионы людей".

Теперь память Афанасия Михайловича стала настойчиво выискивать и возрождать эпизоды семейной жизни. Взявшись рукой за подлокотник командирского кресла, он привалился левым плечом к переборке, отделяющей щтурмана от пилотов, и закрыл глаза. Так лучше вспоминалось...

Афанасий увидел округлое, с задорным носиком лицо жены, окруженное пепельными волнами волос. Лиза смотрела на него тревожно-радостными карими глазами и, как всегда, улыбалась немножко одной стороной рта, отчего на правой щеке появилась маленькая ямочка. Видение настолько было ярким, что он готов был услышать и ее звонкий, высокий и чистый голос, спрашивающий:

«Ну что, пилот? На сегодня служба закончена?»

«Нет, моя любовь! Служба теперь не кончается ни днем, ни ночью. И так будет, пока не кончится эта война.»

Усилием воли Афанасий Михайлович «стер» портрет жены и стал «рисовать» сына.

Вначале появилась, кудряво-лохматая головка. Лиза не давала его до года стричь... Но лицо сына двоилось: то он видел в нем жену, а то себя. И подумал: «Наверное, на самом деле так, потомучто в Романе мы оба».

От Романа пахнуло молоком, гречневой кашей и чем то, что все вместе означало: родной дом.

Насмотревшись на сына, он решил посчитать, сколько они были вместе: «Два года вместе и два отдельно, а Ромашка прожил половину своей жизни без отца. Интересно, какой он сейчас?...»

И тут до Русанова вновь донесся шум работы моторов, дрожь переборок. Он достал носовой платок, вытер заслезившиеся глаза, тихонько высморкался. Чтобы погасить нахлынувшее волнение, стал рисспрашивать борттехника о самолете, потому что летел на нем первый раз. Они разговаривали не торопясь, потому что впереди еще был длинный путь. А Ли-2 делал свое дело — вез Русанова, спящего Осипова с летчиками навстречу новым заботам, неизвестным осложнениям и опасностям.

Русанову повезло. Полк перебазировался под Москву. У капитана на душе был праздник. Он очень надеялся, что обстоятельства позволят ему увидеться с семьей,

Хотелось порадовать Лизу, но писать было нельзя. Два дня сборов показались ему неимоверно длинными, а ночи бесконечными. Русанову не спалось, рядом с ожиданием встречи все время была тревога. «Вдруг обстановка изменится и нас пошлют на другой фронт». Успокоился, когда командир полка взлетел во главе первой группы — перелет начался...

Курс па северо-запад, на Горький, Москву.

Русанов внимательным взглядом проводил уплывшую назад волжскую петлю вокруг Жигулей и с интересом стал рассматривать летящую навстречу самолету землю. Здесь он был первый раз...

Показался Ульяновск, давший миру великого Ленина, и Волга стала уплывать вправо. Под самолетом все больше разгоралось осеннее разноцветье лесов, от которых на душе стало теплее. Видно, где-то в душе, в ее глубинах осталась на всю жизнь память детства, память о лесе, в котором он рос. Сейчас, рассматривая желто-бело-оранжевые березовые рощи, зеленые дубовые перелески, багряные брызги ольховников, он наслаждался, отдыхал от степного однообразия. Наверное, как он в лесах, так украинец или казак видит в степи ту красоту, которая недоступна ему. Ближе к Горькому лесов становилось все больше. Золото лиственной осени начало вытеснять зеленью сосен и елей. Наконец, справа и слева, косо перечеркнув землю, к самолету устремились две реки. Впереди показался дымящийся заводами город.

«Два ручейка, подумал Русанов, — зародившись не так далеко друг от друга, описав сотни километров замысловатых зигзагов меж лесистых косогоров, окаймив и напоив своими водами Русь изначальную, превратившись в Оку и Волгу, встретились здесь друг с другом, объединились воедино, породив новую силу»..

Аэродром оказался рядом с Москвой. Новая дивизия. Новые начальники. До предела насыщенные хлопотами дни по устройству полка. Русанова не покидала надежда увидеть семью. Надежда все время была рядом с тревогой: «А вдруг улетим?» Все же Русанов не улетел. Три часа езды попутной машиной, около часа пешком по сосновым боркам, просветленным березовым перелескам, мимо озера, в котором он купался мальчишкой. И вот они — один и второй мосты через Клязьму. С моста на улицу вправо. Дом, дом детства... Дверь закрыта. Ключ на знакомом месте. Но радость встречи опять отодвинулась. День нахмурился. «Куда пойти?... Лучше за женой. А потом к матери и сыну. Иначе их можно напугать неожиданностью».

Показав вахтеру документ, попросил, чтобы вызвали жену.

— Вы только сразу ничего ей не говорите. Скажете: «Какой-то военный вас просит выйти...»

Древний дед, шаркая валенками, пошел выполнять просьбу. С каждой новой минутой все тревожнее стучало сердце и росло нетерпение. Он не помнил, чтобы так волновался перед боем или в былые годы, когда еще ухаживал за Лизой. Но ничего не мог с собой поделать. Отошел в сторону от проходной и присел па скамейку. И как-то просмотрел, когда Лиза выпорхнула из дверей. Выбежала и остановилась, еще его не видя. Он встал и осипшим от волнения голосом позвал:

-Лиза!

Русанов увидел на лице жены вначале испуг неожиданности, потом растерянность, изумление, наконец радость и шагнул к ней. Она вихрем бросилась к нему и с разбегу ткнулась головой в грудь.

— Лиза!... Ли-за!...

Слов больше не было. Он обнял вздрагивающие плечи и стал целовать прикрытую косынкой голову.

— Лиза!... Ну хватит бодаться... Посмотри на меня. Ее руки с силой сжали его чуть выше пояса, а потом появились сумасшедшие от радости, полные слез глаза.

— Здравствуй, Ли-за!

— Здравствуй, му-уж!

Она быстро положила руки ему на плечи, поднялась на носки и чмокнула его и щеку…

Они сейчас были только двое. Никого не видели и ничего не слышали, кроме своих глаз и слов. Им было хорошо. Вахтер, вопросительно наблюдавший их встречу, наконец понял, что происходит у него перед глазами, удовлетворенно хмыкнул, повернулся к ним спиной, чтобы невзначай не нарушить их радость...

Двор детского сада был полон снующей в разных направлениях ребятни. В воздухе стоял перебой голосов, как над потревоженной галочьей стаей. Но дети в этой толчее и гвалте уверенно занимались своими делами. Русанов никак не мог в этом муравейнике найти сына. Лиза весело смеялась над его беспомощностью и не хотела показывать мальчишку. И, только почувствовав, что затянувшийся поиск заставил нервничать мужа, решила прекратить игру. Погладила его по спине и примирительно сказала:

Не сердись. Сейчас найдем. Вон смотри: карапуз и зеленом пальтишке, красной шапочке и красных ботинках. Только ты не торопись к нему. Вдруг не узнает. Еще испугается. — Постучала рукой по штакетнику. Дети, как по команде, повернулись на стук; В глазах вопрос: «За кем?»

— Ро-ман!... Ро-ман!

Сын услышал. Бросил дела, побежал к калитке. Русанову хотелось броситься навстречу, но он усилием воли сдержался. И сразу понял, что жена была права. Роман взглянул на него как на чужого дядю, и побежал к матери.

— Здрравствуй, Рома? Как твои дела?

— Холошо. Сегодня не длился.

Лиза взяла сына на руки.

— Рома, посмотри, кто со мной рядом стоит. Это наш папа! Разве ты его не узнал?

Детские глазенки внимательно рассматривали Русанова. И он почувствовал смущение.

Детские глазенки внимательно рассматривали Русанова. И он почувствовал смущение.

— Роман! Я только сегодня приехал, чтобы с тобой повидаться. Иди ко мне, как мужчины, давай обнимемся.

Русанов протянул руки. Сын, его сын, их сын, был у него на руках.

— Роман, — вмешалась Лиза, обними, обними папу!

Русанов посмотрел на жену. Лицо ее светилось улыбкой. И тут он услышал тишину, За заборчиком дети, видимо, уже давно не бегали и не шумели, а смотрели на них. Которые смелее, подошли вплотную к штакетнику и внимательно разглядывали военного — отца Романа. Лица не по-детски были серьезны. И сразу безоблачная радость встречи; испарилась.

— Лиза!

Русанов показал глазами на детей. Просто уходить теперь было нельзя, надо было что-то сказать им, что-то сделать. Поставил сына на землю, не выпуская малюсенькой ладошки из своей, подошел к заборчику.

-Здравствуйте, дети!

В ответ нестройное и многоголосое:

— Здравствуйте.

— Как только ваши папы разобьют фашистов или отпуск получат, так сразу тоже к вам приедут. Вот мне дали отпуск на три дня, я и приехал к Роману. Ну, растите большие. До свидания!

Взял сына вновь на руки, круто повернулся к детским глазам спиной. Сзади было тихо. — Лиза, пойдем!

И, не оглядываясь зашагал. В глазах жгло, как от луковицы…

-Не надо, Афанасий. Успокойся. Немножко нескладно получилось, но греха тут нашего перед детьми нет… Дети всегда, наверное, завидуют тому ребенку, за которым раньше пришли.

-Верно, конечно. Но эта встреча мне запомнится… Летчикам расскажу.

С запада небо стало закрывать тяжелыми облаками, передняя кромка которых, как линия фронта, сразу разделила голубой простор на две непохожие половины. Наступающее ребро облаков заслонило от Русанова, Лизы и Романа солнечный свет. Горевшие в лучах окна домов потухла, остыли и теперь смотрели на улицу, на прохожих своими темными глазницами. Короткий осенний день быстро уступал место ночи. В окнах нигде не быловидно огонька. Светомаскировка делала их похожими на близорукий взгляд человека, полностью погрузившегося в свои нелегкие думы. За невидящими стеклами зрачков жили напряжение, тревога и настороженная тишина.

Смена освещения, быстрый сумрак передались им сменой настроения: Роман перестал задавать вопросы и молча обнял отца за шею, а Лиза взяла мужа под руку и теперь, как солдат в строю, шла с ним в ногу.

Дом. Из окна во дворе, сбоку, вдоль косяка, тоненькой золотой ниточкой пробивался свет. Мама была дома. И сердце Русанова вновь учащенно забилось. Сдерживав себя, он громко топал сапогами на крыльце, чтобы мать услышала и приготовилась к встрече. Афанасий был уверен, что мама по его чемоданчику все поняла, но теперь хотел избавить ее от лишнего волнения... Из темных сеней потянул на себя дверь. В глаза ударил яркий свет, а в лицо тепло и запах дома. Мать сидела с уголка у накрытого к ужину стола и виновато-радостно улыбалась вошедшим.

— Матушка, родная, здравствуй! — почему-то по-отцовски вырвалось у Афанасия, и он пошел к столу.

— Здравствуй, сынок. Ты уж извини, встать не могу. Ноги от радости не держат.

Афанасий наклонился, поцеловал мать в голову. Поставил сына на пол.

-Роман, поздоровайся с бабушкой.

— Здравствуй, Рома, здравствуй. Дождался отца-то. Вот видишь, какие мы счастливые. Еще бы приехал дед Михаил. Было б совсем хорошо...

Поцеловала внука.

— Ну, иди раздевайся.

— Здравствуй, мама! Тебе помочь?

— Да нет, теперь уж я сама.

Лиза подошла к свекрови и мужу со счастливым и мокрым от слез лицом.

— Мои вы хорошие. — Мать встала. Обняла обоих. — Рада я. Ох, как ярада. Ну, идите. Сейчас ужинать будем. А уж потом поговорим, отцовские письма почитаем…

Перед рассветом Афанасий Михайлович проснулся оттого, что услышал всхлипывание и почувствовал на своем плече мокрую щеку жены. Чуть пошевелился, чтобы было удобнее, и стал тихонько перебирать ее волосы.

Мокрая щека немного холодили плечо, отчего теплота радости и счастья, наполнявшая его тело, стала еще заметней.

— Лизонька, радость моя! Успокойся. Слезы — они, знаешь, спокойствия не прибавляют. Если так и дальше будет продолжаться, то весь праздник размочишь

— Я, Афонюшка, не плачу. Это моя радость выливается через край души. А за нас не надо бояться, дорогой. С нами ничего плохого не случится. Вот уедешь, и опять мы с Ромкой будем тебя ждать и надеяться. А во мне будет расти новая сила, новая жизнь. И когда ты вернешься с войны, мы тебя будем встречать уже втроем. Пусть это будет так. Роман, маленький Афанасий и твоя, вечно твоя Лиза…

Митрохин вернулся из штаба дивизии, собрал всех летчиков полка, чтобы поставить им задачу. Полеты предстояли не боевые, но не менее ответственные.

— Товарищи! На полигон доставлена трофейная боевая техника фашистской армии: самолеты, танки, артиллерия, автомобили. Все это расставлено в определенных тактических вариантах. По разным целям будут бомбить и стрелять истребители, штурмовики ибомбардировщики. Нам приказано подготовить пару Илов по танковой колонне, звено — по артиллерии на огневой позиции, эскадрилью — по оборонительной позиции роты. Все цели настоящие. Техника заправлена горючим и и имеет на борту полный боекомплект. Лю-ди заменены манекенами. Смотреть применение наших средств поражения будут самые высокие начальники и, возможно сам товарищ Сталин. Условия работы: бреющий полет, израсходовать весь боезапас самолета с одной атаки, никаких повторных заходов, потому что сзади будут вплотную по времени идти другие экипажи и группы. Назначаю командиром пары Осипова, звена — Шубова, эскадрильи — Русанова. Вылет завтра. Время будет уточнено. А теперь за подготовку...

Как часто бывает и таких случаях, все готово, люди рвутся в воздух, начальники нервничают, но никто ничего не может сделать с погодой. Туг приказать некому и повлиять на обстоятельства нет никакой возможности.

Утро выдалось на редкость хмурое. Холодный дождь то усиливался, то немного ослабевал. Светлело небо, и ритм жизни на аэродроме сразу убыстрялся, но ненадолго. Через двадцать-тридцать минут аэродром вновь затягивался густойводяной дымкой. Этот холодный душ остужал горячие головы, оцепенение опять овладевало аэродромом.

Наконец звено Шубова и эскадрилью Русанова освободили от дежурства. Осипов и его ведомый старшина Цаплин остались на КП полка вдвоем.

Когда аэродром затянуло очередной волной дождя, Осипов посмотрел на часы: стрелки ушли за одиннадцать.

— Цаплин, мне думается, что если бы на полигоне не было начальников, которые приехали посмотреть нашу работу, то давно бы с нас эту задачу сняли.

— Наверное, так. Чего бы нас в готовности держать. Это ж не на фронте. Дело к обеду, а там скоро и сумерки. Видать, не слетаем сегодня.

Слетаем или нет — пока не ясно. Но готовыми надо быть на самую плохую погоду. Будет малюсенькое окошечко, и пошлют.

-Пошлют, слетаем.

Осипов посмотрел в окно. Дождь хоть и стал меньше, но продолжался.

Вошел начальник штаба.

Осипов, сколько тебе времени надо на полет до цели?

— Двадцать одну минуту.

— Ну тогда нормально. Передали, что на полигоне погода улучшилась, и сейчас будем работать. Впереди тебя пойдут две пары истребителей, потом ты, а сзади — бомбардировщики: один и звено. Твое время удара — двенадцать тридцать. Цель прежняя; колонна танков.

— Понятно. Тогда мы побежали. Через двадцать минут вылет.

— Давайте по самолетам...

-Цаплин, по коням. Не забудь обогрев ПВД включить, а то забьет водой или снегом, и приборы поотказывают.

— Не забуду, командир.

Матвей не воевал вместе с Цаплиным, он пришел в полк с последним пополнением. Но два месяца совместной службы и полетов позволили обоим хорошо понять друг друга, проникнуться взаимной симпатией и доверием. Оба надеялись на фронте летать в паре, бок о бок и крыло в крыло идтичерез огонь. Зная дисциплинированность и аккуратность Цаплина, Осипов не донимал его мелкой опекой, но все же командирская привычка взяла свое: не удержался н напомнил лётчику о его подготовке к вылету.

... Взлетевшая пара Илов обрушилась ревом моторов на крыши домов аэродромного городка и сразу скрылась за плотной сеткой дождя.

Ни Осипову, ни Цаплину еще ни разу не приходилось летать в такую погоду: облака не позволили набрать даже сотни метров высоты, а дождь залил переднее стекло фонаря кабины матовой голубизной, через которую ничего.нельзя было разглядеть. Матвей посмотрел вправо, на самолет своего ведомого. Цаплину, видимо, было невмоготу сидеть в дождевой мышеловке, и он сдвинул назад фонарь кабины. Сказав про себя старшине спасибо, Матвей тоже снял броневой колпак с переднего стопора и откатил его по направляющим рельсам назад. В кабине стало шумно, но зато в стороны все видно — можно было ориентироваться. Земля стремительно вырывалась с боков залитого водой лобового стекла и сразу пряталась под широкие крылья. Мелькание дорог, перелесков, деревень и поселков было утомительным. Глаз не успевал их узнавать. Матвей решил, что если он будет пытаться в этих условиях вести детальную ориентировку, то обязательно запутается и заблудится. Надо выдерживать курс полета как можно точнее, чтобы не проскочить стороной изгиб Клязьмы и массив леса, от которых начинался боевой курс.

— Цаплин! Помогай с ориентировкой! Правильно идем?

— Вроде бы да!

... Прошло пятнадцать минут полета, и Матвей повел самолет вверх, под самую кромку облаков, чтобы хоть что-то видетьна земле. Тут облака поднялись уже до двухсот метров, посветлело. Впери стало видно километра на три. Можно было посмотреть и на карту, найти свое место над землей. Облегченно вздохнув, Матвей перехватил штурвал в левую руку. а правой надвинул фонарь на кабину, Оглянулся на ведомого. Циплин закрыл фонарь и, увидев голову Осипова, повернутую в его сторону, показал в форточку сначала пять растопыренных пальцев, а потом один большой палец, поднятый вверх. Значит, у него было все хорошо. Показалась речушка, а за ней и лес. Над лесом надо было ставить оружие в боевое положение.

— Копна, я — семьсот двенадцатый, парой прошу разрешения работать.

— Семьсот — двенадцатый, я — Копна, разрешаю подход. Подтверди цель.

— Я — семьсот двенадцатый, колонна танков… На боевом.

— Я — Копна, разрешаю работу.

— Цаплин! Перезарядка, все снять с предохранителей.

— Сделал. Полигон вижу...

- — Хорошо. Колонну нашел. С правым поворотом, пошли.

Матвей довернулся на левую половину выстроенных цепочкой танков и перевел машину на снижение: в прицеле танки быстро росли в размерах.

— Огонь...

Загрохотали пушки. Взвизгнув, ушли реактивные снаряды — все восемь в одном залпе. Матвей перехватил гашетки, и к пушкам добавился вой пулеметов.

Земля была уж совсем близко, когда отпустил гашетки пушек и пулеметов. Вывел самолет из снижения метров на двадцать-тридцать и нажал на новую кнопку — пошла вниз бомбовая серия, а другой рукой сразу дернул рычаг аварийного сброса, чтобы не осталась в люках случайно зависшая бомба.

Оглянулся назад. Цаплин шел рядом. Вытер рукавом взмокший лоб — двенадцать секунд атаки кончились.

— Семьсот двенадцатый работу закончил.

— Я — Копни, вижу, Молодцы! Конец связи.

Матвей развернул самолеты курсом домой и услышал, как очередной бомбардировщик докладывал полигону о своем прибытии. Подождал, пока закончился разговор земли с самолетом.

— Цаплин, аварийно бомбы проверил?

— Проверил. Все на предохранителях.

... Короткий передых кончился. Облака вновь начали жать самолеты к земле, пошел дождь. И чем ближе Осипов и Цаплин пробивались к дому, тем плотнее лились потоки воды. Впереди ничего не было видно, по лобовым стеклам неслись косые струи, которые воздухом забрасывало в кабину. Илы шли над самыми крышами домов, макушками деревьев, а впереди их ждали многоэтажные дома, трубы, мачты.

Матвей посмотрел на Цаплина. Тот опять открыл фонарь и шел вплотную к его самолету. «Он сейчас полностью доверился мне, — подумал Осипон. — Если я за что-нибудь зацеплюсь, то оба погибнем. Один он из этого ада не выбьется».

— Цаплин, слышишь меня?

— Слышу, командир.

— Вперед или назад пойдем?

— Если найдем аэродром, то вперед.

— А если нет? Ничего не вижу. А как там сядем среди труб и домов?

— Тогда на запасной.

— Вот это другое дело. Давай вправо «блинчиком». Слева от нас где-то рядом большие мачты.

— Понял.

Это «понял» выдало всю внутреннюю напряженность. Матвей почувствовал, что ведомый очень боится потерять его самолет в этом дожде, потому что не знает, где они сейчас находятся. А в такую погоду, да еще в Подмосковье, с его путаницей дорог и поселков ориентировку восстановить почти невозможно…

… Снова полет на восток… Прошли длинные пять-семь минут, И самолеты выскочили из-под «душа». Матвей облегченно вздохнул и почувствовал, как расслабиились мышцы спины.

— Командир, а самолеты-то здорово вымыло. Как новенькие!

Счастливая улыбка и радость жизни послышались в этих словах Матвею. Надо было обязательно поддержать разговор.

— Хорошо. Техникам работы будет меньше.

Прошло еще несколько минут, и Илы оказались над желтым полем. По краям его стояли самолеты различных марок. По длинной стороне, от леса лежало посадочное Т. Можно было идти на посадку...

Вскоре над аэродромом прошел дождь, из-за которого пара Илов вернулись на запасной аэродром. В воздухе установилось затишье. Можно было лететь.

Осипов связался-таки по телефону со штабом дивизии. Слышно было плохо.

Начальник штаба дивизии сердился на плохую связь, Осипова и погоду.

-Чтя тебе Осипов, надо?

-Разрешеие на перелет домой. Нам здесь вылет разрешают, если вы примете. Дождя метеорологи больше не дают,

Трубка молчала.

-Алло! Товарищ подполковник, вы меня слышите?

— Слышу, не рарахти… Сколько тебе лететь?

— Двадцать шесть минут.

— Давай вылетай. Скажи там, что я разрешил....

Осипов вел свои самолеты над шоссе, что с востока упиралось в Москву. Шоссе было прямое, как летящая стрела. Нужно только не прозевать ориентир, чтобы от него уже, «держась» за железную дорогу, прийти к себе домой. Но чем дальше они продвигались на запад, тем ниже и ниже опускались облака, и, наконец, облака и земля соединились вместе. Туман спрятал от Осипова весь мир, оставив ему лишь маленький эллипс земли в уголке, между крылом и мотором. Затем эллипс превратился в малюсенький пятачок, который то и дело задергивался белым волокном. Идти ближе к земле уже было нельзя. Осталось одно — повернуть назад....

— Цаплин, опять надо возвращаться. Ты держись за меня повнимательней. Мне на тебя смотреть нельзя, можно землю потерять.

— Понял, командир, Удержусь.

... Осипов после разворота снова нашел шоссе, и теперь оно указывало им путь на восток. Но полет в обратную сторону тоже не принес облегчения. Впереди белая стена, а ниже самолетов на десять метров бешеное мелькание пестрой мозаики со скоростью восьмидесяти метров в секунду. Матвей смотрел больше на часы и их секундную стрелку; он боялся пропустить нужный ему ориентир, от которого можно будет развернуться на аэродром. Все время сверлила мысль: «Если пропущу ориентир -пропадем». Под левым крылом летело шоссе. Осипов ждал, когда появится мост через реку, и воспроизводил в памяти картину аэродрома. Матвей вспомнил, что аэродром позволял садиться только по длинной его стороне. Мелькающее шоссе мешало думать. Но все же картина предстоящей посадки прояснилась.

«После взлета разворачивались влево на сорок пять градусов, чтобы выйти на этот теперь спасительный или «чертов» мостик. Значит, пройдем аэродром, потом развернемся строго на восток, затем вправо на сто восемьдесят градусов и постараться попасть на посадочное поле. Если не попадем, то придется уходить на шоссе и искать мост, а потом от него снова танцевать, как от печки...»

В положенное время выскочил из тумана мост, и Осипов развернулся на северо-запад. И опять перед глазами компас, часы, а внизу летящий навстречу маленький кусочек большой земли. Желто-зеленые пятна мелькали перед глазами, но на них Осипов не отвлекался. Главное было впереди. Надо выскочить на аэродром и не просмотреть его. Решен будет первый этап, тогда появится надежда и на второй. Теперь нужно было выждать три минуты и десять секунд. Осипов не слышал ни работы мотора, не обращал внимания на то, как управляет самолетом. Внимание было сосредоточено на курсе полета и времени. Секундная стрелка казалась ему очень ленивой. Она не торопясь прыгала с одной отметки на другую, и каждый ее коуг был мучительно долгим. Казалось, что часы вот-вот остановятся. У Осипова появилось желание их подзавести, но он заставил себя этого не делать, так как хорошо помнил, что перед вылетом с аэродрома проверял их завод. — Цаплин, до аэродрома тридцать секунд. Если увидишь, скажи.

— Понял!

Матвей впился глазами в землю. Вышли и последние секунды, но аэродрома не было. Надо было выдержать характер. Подождать еще секунд двадцать, а то и тридцать. Они уже не имели принципиального значения, потому что на возврат у него будет все равно точное время. Пошли для Огппчна самые длинные секунды жизни. Он ждал: земли, курс, время и снова земля.

И через пятнадцать секунд все его существо обожгло радостью — внизу мелькнули постройки, потом в поле зрения попали два самолета, за ними желтоватая поляна.

Радостно крикнул:

— Цаплин, аэродром! Будем садиться!

— Хорошо, командир. Понял.

Место их спасения осталось позади и теперь на него нужно было снова выйти, но уже по посадочной полосе.

Выждав нужное в его понимании время, Осипов плавно развернулся на восток. Над лесом туман стал еще плотнее и полностью съел всякую видимость. Тридцать секунд полета и опять разворот на обратный курс. Курс, который мог обеспечить жизнь.

-Цаплин, выпускаем шасси…

— Выпустил.

- — Садиться будем вместе, парой.

— Понял, понял.

— Выпускаем закрылки наполовину.

— Выпустил.

Осипов смотрел на землю. Сейчас должен быть аэродром. Вот он. Но под Илами были стоянки и на них самолеты. Полоса для посадки оказалась левее. Радиус разворота на сто восемьдесят градусов был учтен с ошибкой.

— Спокойно, Цаплин. Сейчас поправимся. Убираем закрылки. Шасси не трогать.

— Убрал. Шасси выпущено.

— Молодец. Не горячись. Теперь-то уж сядем.

— Давай, давай, командир!

Разворот вправо, опять на курс девяносто градусов. И опять курс, время. Длинных сорок пять секунд. Время вышло. Разворот на посадочный курс.

— Возьмем поправку, Цаплин, вправо на пять градусов. Должно сейчас получиться… Закрылки наполовину. Так и будем садиться.

— Понял, понял!

Голос Цаплина звенел и тревогой, и радостью, и, уверенностью.

Время вышло. Лес кончился. Внизу желтое поле. Осипов отжал машину вниз — аэродром.

— Садимся.

Перед Осиновым взлетели две красные ракеты.

— Садись!

Сажая машину, Матвей в правом верхнем углу фонаря увидел уходящий на второй круг самолет. Уходил Цаплин.

«Куда? Зачем?...» Матвей был на земле. Туман не позволял видеть впереди себя далее двухсот метров. Надо было тормозить, быстрей остановить самолет.

— Ты почему не сел?

— Как «почему»? Красные же ракеты нам дали.

— Ладно. Потом разберемся. Где ты сейчас?

— Развернулся на обратный посадочному курс,

— Хорошо. Выдерживай время сорок пять секунд и одинаковый крен на разворотах.

— Буду стараться.

Осипову теперь было трудно понять, где ему пришлось тяжелее: в воздухе, во время поиска аэродрома, или теперь, когда его товарищ остался один в воздухе, а он ему уже ничем помочь не может. Это была не боязнь за себя, а чувство командирской озабоченности за судьбу человека, который поднялся в воздух, выполняя его, командирскую волю.

Время захода на посадку прошло, а самолета видно не было.

-Как дела?

-Не попал на аэродром.

… Еще прошло два пустых захода, и Матвей окончательно убедился в том, что Цаплин аэродрома не найдет. Где-то у него произошла ошибка. Теперь надо было спасать летчика.

-Цаплин, слышишь меня?

-Слышу.

-Кончай искать аэродром. Разворачивайся на север, набери метров триста высоты в облаках и прыгай с парашютом, брось самолет. Понял? Ответа не последовало.

— Цаплин, брось самолет! Прыгай, пока есть горючее!

Летчик молчал. Почему? Может быть, он действительно не слышал? Сбилась и этот момент настройка приемника? Или не хотел прыгать, a надеялся спасти машину? Ответив же на полученный приказ, надо было его выполнить.

— Цаплин, как слышишь меня?

Радио молчало, и Осипов понял, что разговора больше не состоится. Выключил свою рацию и мотор самолета. Осталось одно — ждать

Подъехал полковник на «эмке», И люди, стоявшие у самолета, расступились.

Доклада Осипова полковник принимать не стал.

— Где второй самолет?

— Не знаю. Велел прыгать, но летчик и на это не ответил.

— Прыгать. А почему не посадил?

-Сели бы, если не финишер. Когда мы из тумана выскочили, тот дурень нам и лоб две красные ракеты.

— Почему?

— Не знаю. Надо у негоспросить.

— Поехали.

Начало темнеть. У посадочного Т, на маленькой скамейке, как старый, нахохлившийся от дождя ворон, сидел пожилой красноармеец. От пилотки и до ботинок с обмотками все на нем было мокро. Видимо, сидел он тут с самого утра. Не только промок, но и промерз. Лицо было сине-землистого цвета, подбородок ощетинился небритым седеющим пологом.

— Стрелял ракетами, когда садились Илы?

— Стрелял.

— Какими?

— Как какими? Красными положено.

— Что положено и почему?

— Сначала я слышал, что гудит где-то. Потом вижу, выскакивают два самолета, но наискосок к Т. Ну зашли так, что надо было уйти на повтор. Ушли, значит. Потом вижу, вновь выскакивают и садиться хотят строем. Сразу оба, вместе. Но это же запрещено. Ну, я по инструкции, как положено, дал красные ракеты, чтобы, значит, один сел, а второй ушел на повтор.

— Как же можно было угонять на второй круг в такую погоду?

— Так я откуда знаю? Раз летают, значит, можно. А у меня инструкция: колеса не выпустил на посадке — красная ракета, вдвоем заходят садиться — краесная ракета, занята посадочная — тоже красная ракета.

Подошла полуторка. Из кабины выскочил летчик с повязкой на рукаве «Дежурный по аэродрому».

— Товарищ полковник!

— Что «товарищ полковник»? Сейчяс начнется. Слушаю.

— Упал самолет. Пост ВНОС сообщил. Вот здесь.

Показал на карту, на которой километрах в двадцати севернее аэродрома стоял крестик.

— Ну! Что тянешь?

— Летчик погиб.

— Так, мать его, туман этот и нас, дураков, летающих в такую погоду.

Матвей глубоко вздохнул. Спине стало холодно. Переступил с ноги на ногу.

— Кто тебя выпускал, лейтенант?

— Дежурный. Он разрешил и звонил на старт вот этому деду.

— Не деду, а красноармейцу или финишеру.

К дежурному:

— Дал разрешение?

-Давал. Но лейтенант Осипов перед этим разговаривал со своим командиром, начальником штаба дивизии, по телефону, и тот ему разрешил.

— Ему разрешил. А ты сам это по телефону слышал?

-Нет. Мне Осипов передал его разрешение. А разговор их я слышал.

-Ладно. Хватит. Давай, дежурный, свертывай старт, красноармейца с собой в машину. Сразу каждому написать объяснительные записки, и тебе, Осипов, тоже. Самолет твой под арест, пока ваши начальники не разберутся, что с тобой делать. Поехали в санчасть. Дам тебе фельдшера, санитарную машину, носилки и людей. Надо вытащить из обломков твоего пилота.

Дежурный, позвони на пост ВНОС, чтобы машину встретили на дороге, а то уже темно будет. Ничего там не найдешь.

Ранним утром открытый ЗИС мчался по шоссе к Москве. В кабине рядом с шофером сидел майор Ведров, приехавший за погибшим и Осиповым. В кузове рядом с Матвеем сидел капитан НКВД, а на полу стояли носилки, накрытые белой простыней. Носилки и простыня в нескольких местах были перехвачены шпагатом, чтобы покрывало не сорвал ветер, от чего тело Цаплина напоминало мумию Матвей сейчас не видел ничего вокруг и не ощущал холодного мокрого ветра, бьющего в затылок. Взгляд его был устремлен на носилки, и, когда они отползали от тряски почти до самого заднего борта, он подтягивал их к себе. Делал это он сосредоточенно, как будто бы в положении носилок сейчас было главное.

... Самолет Цаплина нашли только утром. От лесной полянки он был отделен двумя десятками крупных сосен и блестел среди темных столов своей чистой голубизной. Кабина летчика была внизу, а сверху, как два часовых, поднявших высоко свои головы, торчали колеса шасси. Целый самолет. Только за хвостом несколько срубленных крылом деревьев. Из-под самолета его позвал фельдшер:

— Эй, летчик, иди помоги... Видишь, что получилось: весь целый, на привязных ремнях висит. Бензина нет. Чисто. Когда самолет ударился о землю, то фонарь сорвался с заднего стопора, пошел вперед и своей массой разбил голову летчику. Упади с закрытым фонарем -был бы живой.

Закончив работу, фельдшер налил ему полстакана спирту и, заставив выпить, сунул в руку кусок хлеба.

— Пожуй немного. А то на тебя жалко смотреть: не обедал, не ужинал, не спал. Своим горем теперь этому хлопцу уже не поможешь.

... Матвей очнулся. Капитан толкал его в плечо.

— Слушай, Осипов, а ты, часом, не пьяный вчера летал?

— Это вы сейчас придумали?

— Не придумал, а слышу. Запах от тебя идет. Запах есть, а не пьяный. Значит, перегар. Пил вчера, когда летал, наверное.

— Мне фельдшер сегодня утром дал, там, в лесу, где Цаплин упал.

— Ну, ну... Почему ты сел, а его одного в воздухе оставил?

— У вас же объяснительная. Там все написано. Зачем вновь спрашивать?

— Это не твое дело. Раз спрашиваю, отвечай. Мае поручено разобраться в причинах и виновниках катастрофы,

— Сели бы оба, если бы не ракеты. Велел садиться, да поздно увидел, а за ним бесполезно было идти. Все равно бы не нашел его в этой муре.

Вот ты говоришь, начальник штаба дивизии тебе вылет разрешил. А я ему звонил и спрашивал о его согласии на прием самолетов, но он это не подтверждает. Говорит, что у него с тобой никакого разговора не было.

— Был. Врет он.

— Врет или не врет, еще посмотрим, Только у тебя и того дежурного, на кого ты ссылаешься, как на свидетеля, нет никаких доказательств. Раз так, то поверят начальнику, а не тебе.

— Начальству, да и вам всегда виднее.

— Конечно... Еще вопросик. Может быть, ты специально Цаплина одного в воздухе оставил?

— Это зачем?

— Как «зачем»? Вдруг поссорились раньше? Враждовать начали. А тут такой случай, рассчитаться можно.

— Дурак ты, хоть и капитан.

— Ну, ты полегче. Не ты, а я веду следствие. И не задирай. Отвечай, были в ссоре по работе или из-за девочек каких-нибудь?...

Ну, как знаешь. Будешь отвечать или нет, а судить тебя трибуналом будут. Так что не ерепенься. Вот приедем, и пойдешь, под стражу. А побежишь — пристрелю из твоего же пистолета. Так что подумай...

Наконец-то неопределенность кончилась. Позади были и странное следствие без допросов, суд — без вопросов. Члены трибунала и единственный представитель полка в суде майор Ведров ушли. В тишине зала, как эхо, Осипову все еще слышались слова:

«...восемь лет лишения свободы заменить отправкой на фронт. В штрафной батальон не направлять. Для отбывания наказания оставить в полку в должности рядового летчика. Из-под стражи освободить. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

«Вот, Матвей, и вернулся ты к своим летчикам, — подумал Осипов. — Но кем?... Преступником. Не все тебя теперь в полку понимают, да и поймут ли потом? Катастрофа есть катастрофа. Тем более что приговор зачитают перед строем полка. А это официальный документ... Кто будет после этого обсуждать обстоятельства гибели Цаплина и наберется смелости вслух сказать, что Осипов вылетал не самовольно?»

Он не знал сейчас, кто пытался и пытались ли доказать его невиновность. Но был уверен, что в его «преступную недисциплинированность» никогда не могли поверить Русанов и Мельник. А раз они ему не помогли доказать его невиновнорсть — значит, не смогли.

В пустом зале раздались гулкие шаги, и Матвей увидел возвратившегося полкового доктора.

— Матвей Яковлевич надо идти. Тут тебе нечего делать. Ничего нового больше не узнаешь.

— Хватит и этого. А куда идти? Я теперь вроде бы как шелудивый пес. Обгадили всего, и мне сейчас стыдно людям в глаза смотреть. А ведь нужно будет с ними жить и воевать.

— Я не думаю, чти у нас в полку подлые люди. А летчики — они народ грамотный, сами разберутся и в обстановке и в суде.

-Иван Ефимович, я вам, как отцу, могу сказать, что моей вины в смерти Цаплина нет. Совесть перед ним у меня чиста. А говорить об этом на людях я не могу.

А ты и не говори. Все уляжется. Пойдем, комиссар тебя ждет.

Мельник поздоровался с Осиповым за руку и указал на стул.

— Случившееся событие очень печальное. Я не верю в твое самовольство. Но личные убеждения не всегда сильнее законов и обстоятельств. У меня к тебе одно требование: о суде нигде не говорить и его решение не обсуждать. Служить тебе придется в своей же эскадрилье, а командовать ею будет Пошиванов. Исподволь ему помогай. Какие ко мне вопросы?

-Спасибо на добром слове. Вопросов нет.

Матвей расстегнул карман гимнастерки, вытащил из него кандидатскую карточку, орден Красного Знамени и молча положил их перед комиссаром.

— Это зачем?

Мельник недоуменно посмотрел на летчика.

- «зачем»? А как же преступник может быть кандидатом в члены ВКП(б) и еще ходить с орденом?

Осипов, ты не дури. В приговоре нет частного определения в Президиум о лишении тебя награды, а исключать тебя из кандидатов мы и не собирались.

-Фрол Сергеевич! Вы мне давали рекомендацию. Не могу я так. Положите орден и карточку в сейф к себе. Смогу оправдаться, тогда вернете…

Мельник молчал. Глаза смотрели мимо собеседника, а левая рука тихонько постукивала пальцами по столу.

— Наверное, прав ты, Матвей, давай уберу, Еще какие пожелания?

— Если убьют меня в таком положении, мать пенсию получит?.

— Если убьют?... Жить надо, А убьют — обязательно получит. Не надо об этом думать. Война есть война, всякое может быть... Я очень буду ждать того момента, когда смогу по твоей просьбе вернуть то, что сейчас кладу в сейф. А теперь иди к командиру полка, официально надо передать эскадрилью Пошиванову и на этом поставить точку.

Матвей поднялся.

— Спасибо, Фрол Сергеевич, за поддержку. Разрешите, я пойду.

Подожди. Вот возьми книгу, почитай, подумай. У этого человека было еще более сложное положение, чем у тебя. Островский совсем ослеп, когда вышло вот это, первое издание книги, он ее нежно ощупывал и радовался. Обреченный, а радовался. И когда его пальцы нащупали тиснение на обложке он прижал книгу к груди и надолго замолчал. Потом улыбнулся и сказал, что художник очень хорошо понял его книгу. Штык и веточка — это символ. Символ борьбы и жизни. Борьба во имя жизни. Николай Островский был бойцом до конца: боец на фронте, боец против болезни и своих недугов. Родные рассказывали, что, оставаясь один, он иногда брал книгу в руки, ощупывал тиснение и улыбался.

... Дни были заняты, и Матвей перечитывал книгу по ночам. А потом принес на самолет тюбики краски и полез в кабину. Посидел, выбирая место на приборной доске, и принялся за работу. Ниже и чуть правее авиагоризонта, так, чтобы всегда было видно, нарисовал перекрещивающиеся зеленую веточку и красный штык — любимый символ Островского, его веру в торжество жизни, веру в необходимость борьбы за эту жизнь.

Пошиванов летел во главе своей эскадрильи. Место ведущего для него было не ново, но чувствовал он себя не совсем спокойно. Не успел еще привыкнуть к тому обстоятельству, что его бывший командир оказался у него в подчинении на правах рядового летчика-штрафника. И хотя трений с Осиповым никаких не возникало, но он все время чувствовал предупредительность и вежливую официальность с его стороны, настороженность всей эскадрильи к их взаимоотношениям. Самолет Осипова с большой цифрой цифрой тринадцать на фюзеляже сейчас шел у него ведомым — слева. И ему подумалось: «Эта цифра всегда была для Матвея счастливая. Пусть и сейчас ему повезет. Он должен обязательно оправдать себя. А я постараюсь помочь».

Беспокоиться об ориентировке было не нужно — под самолетами железная дорога Москва — Ленинград. И эта простота полета до города Калинина создала ощущение свободного времени. Внизу плыл безрадостный, со снежной проседью пейзаж поздней осени. Стылая унылость лесов и деревень отбила всякую охоту к рассматриванию земли. Захотелось просто подумать о чем-то другом, не относящемся непосредственно к полету.

Степан вспомнил приезд к ним главного конструктора Ил-2 и разговор с ним.

Улыбнулся хитрости главного, который, видать, специально устроил «базар» из разговора, чтобы побольше высказалось нетерпеливых, кто помоложе. Поперебирал в памяти говоривших. И получилось, что в общем-то летчики говорили о прицеле, который неудачно расположен. Поэтому при вынужденных посадках пилоты разбивали о него голову. Потом стали говорить о недостатках одноместного самолета и связанных с этим потерях от фашистских истребителей,

Когда же «неорганизованный» разговор сам по себе затих, главный конструктор добрался до них, начальников. А какой он, Степан, к черту, начальник в таком разговоре, что он мог толкового сказать этому хитрюге инженеру, который, наверное, раньше и сам летал.

И опять при этом воспоминании появилась скупая улыбка на плоском удлиненном лице.

— Вот вы, товарищ младший лейтенант, как уже порядочно повоевавший человек, что по этому поводу скажете?

Вспомнил ответ свой и вновь посчитал его правильным.

— Что думаю? Думаю, что Ил-2 никогда не будет маневрировать как истребитель, да еще с бомбами. К тому же мы больше смотрим на землю, на ней врага ищем. Поэтому можно и прозевать истребителя. А в бою побеждает чаще тот, кто раньше бьет. По-моему, если стрелка посадить с хорошим пулеметом, то это уже будет здорово. Потери будут меньше.

Вспомнил и прощание. Конструктор обещал учесть их критику и предложения в самые короткие сроки.

«Посмотрим, если доживем, какие это короткие сроки и усовершенствования будут».

Показался Калинин, начавшая замерзать, покрытая ледяным «салом» Волга. Пошиванов развернул эскадрилью на запад. Слева на самолеты надвигался Ржевский плацдарм фашистских войск, а справа — Демьянский «аппендицит».

Нарисованная на карте красным карандашом линия фронт бежала неправильным кругом по лесам и болотам, оставив на чужой стороне Ржев, Смоленск, Невель, Великие Луки, Демьянск.

«Горлышко и сама колба», — подумал Степан. — Лишь бы ее не захлопнули как было в этом году под Харьковом: влезли, да не все обратно выбрались».

Прибытие на фронт сразу нескольких полков штурмовиков не осталось незамеченным для гитлеровского командования. При летной погоде воздушные разведчики люфтваффе стали усиленно бороздить небо. За ними появились и бомбардировщики. Полку Митрохина не суждено было спрятаться в пестроте перелесков и полян. Три полка самолетов и три их батальона обеспечения, штабы, лазареты, склады и столовые невозможно было скрыть от врага. Их надо было охранять.

Бомбили чаще ночью. Как только сбрасывались САБы, зенитная артиллерия старалась их сбить, чтобы лишить возможности провести прицельное бомбометание. Тридцатимиллиметровые пушки расстреливали висевшие в небе «фонари», а средний калибр с помощью прожекторов и звукоулавливателей начинал охоту за «юнкерсами».

Зенитчики и прожектористы сражались с врагом, а всем остальным было не до сна — тревожно ждали взрывов бомб и окончания налета, постоянно помня, что свистящая бомба — «чужая». Ухо и сердце постоянно были настороже. Днем на аэродроме действовали другие законы; дежурные истребители взлетали на отражение налета, зенитчики всем скопом вели огонь по фашистским самолетам, а все свободные от боя разбегались по окопам и землянкам.

В полукилометре от деревни, ближе к аэродрому, на маленьком болотистом островке стояла зенитная батарея. Когда она вела огонь, в домиках звякали переклеенные бумажными лентами стекла, открывались двери, а воздушные хлопки больно били по ушам. А Осипов обрадовался такому соседству, потому что давно искал возможность для изучения принципов организации и ведения огня батареей среднего или крупного калибра. Раньше ему удалось побывать несколько раз у зенитчиков малокалиберной артиллерии, и он после этих посещений почувствовал себя увереннее в зенитном огне противника, так как хорошо представлял действия врага и возможные его ошибки.

На батарее Матвей был уже своим человеком. Если удавалось, то по сигналу воздушной тревоги он бежал не в щель, а к зенитчикам, стремясь в бою постичь их премудрости и законы ведения огня.

Вот и сейчас, пробежав около семисот метров, он был на батарее.

Все номера уже заняли свои места. Батарея приготовилась к бою, но самолетов еще не было слышно и видно. Наконец дежурный телефонист высоким голосом прокричал:

— Внимание! Квадрат тридцать два, курс девяносто, самолеты противника!

Широкие раструбы звукоулавливателей нашли группу, и действия расчетов, движение артиллерийских столов приобрели осмысленность!

И ухо уловило угрозу. Густой басовитый звук нарастал. Показались две группы «юнкерсов» — вражеская атака надвигалась. Но Осипова интересовали не «юнкерсы». Он смотрел за действиями расчетов и их командиров. Смотрел и слушал. Матвей хотел найти в бою батареи секунды, которые позволят ему там, наверху, использовать их с выгодой для себя, позволят сделать огонь менее опасным. Девятый номер доложил:

— Цель поймана!

Восьмой н седьмой прокричали:

— Совмещение есть?

Слышится голос второго:

— Совмещение есть!

— Огонь!

Голос комбата прозвучал резко. Рубанул воздух опущенный флажок. Бой начался.

Залп...

Батарея зло рявкнула железными глотками, земля под ней прогнулась, с лязгом открылись замки и выбросили со звоном и дымом стреляные гильзы. Орудия проглотили с рук подносчиков по новому снаряду, и снова залп.

Дым и пыль, грохот выстрелов, звон вылетающих из орудий стреляных гильз, низкий, прерывистый гул работы моторов вражеских самолетов — все это смешалось в зловещую какофонию боя. Уже не слышно доклада номеров орудий, голоса командира батареи, и только виден взмах его флажка, после которого следует залп.

Матвей посмотрел вверх. Белые облачка разрывов окружали самолеты. Но вот «юнкерсы» изменили курс и, наверное, скорость полета, и разрывы ушли от них влево и остались сзади. Затем разрывы опять догнали группу. И он увидел, как один самолет накренился и рез«о пошел вниз, оставляя за собой шлейф черного дыма.

В наступившей тишине неожиданно странно прозвучал голос:

— Цель исчезла.

Самолеты вошли в мертвую для батареи зону, и теперь орудия беспомощно описывали в небе круг, чтобы, может быть, потом еще сделать, несколько залпов, уже вслед уходящему врагу.

И пока орудия молчали, Матвей услышал вверху короткие пулеметные очереди — это стрелки врага боролась за свою жизнь, пытаясь заставить замолчать обнаруженные ими батареи. Он осмотрелся — возле второго орудия три красноармейца лежали на земле. Правда было еще непонятно, что с ними произошло: ранены, убиты или, испугавшись, залегли.

К залпам батарей, пулеметным очередям с неба прибавился глухой затяжной гром разрыва бомб, и «юнкерсы» начали разворот домой. Из строя вывалился один самолет и начал отставать. Зенитный огонь прекратился: к врагу приближались четыре маленькие точки — истребители.

Здесь, на батарее, бой уже кончился. И хотя Матвей только наблюдал, у него вместе с беспокойством за судьбу тех, на кого были сброшены бомбы, появилось чувство удовлетворения и солдатской радости: мы тоже не лыком шиты, даром этот налет врагу не прошел!

Отдав почесть убитому, Матвей попрощался и пошел в эскадрилью. Надо было подвести итог тому, что он увидел и услышал.

Ему стало еще более понятно, как на батарее готовится огонь, вводятся поправки в прицельные данные. Он уже видел большие возможности в преодолении этого огня с помощью маневра, разных тактических приемов выхода на цель. Сейчас было совершенно ясно, что самый опасный — первый залп. Надо научиться думать в воздухе и запомнить одно правило: если не стреляют, значит, прицеливаются, поэтому над врагом без маневра ходить нельзя.

Опоздали штурмовики. Их прилет на фронт совпал с относительным затишьем. Как принято было говорить, «шли бои местного значения». Стороны улучшали свои позиции, «зализывали» раны, получали пополнение, вели разведку, накапливали запасы.

Летчики и техники понимали, что без «боев местного значения» войны не бывает. И, разбирая по вечерам ход боев под Сталинградом, сожалели, что не довелось принять в них участия.

Дебаты и споры о фронтовых перспективах особенно часто разгорались в землянке боевого дежурства. И когда спорщики не могли найти единого мнения, шли к Русанову, который спокойно остужал горячие головы одним и тем же доводом:

— Ну что вы шумите? Подумайте, зачем было сюда, и «мешок», сажать целый корпус штурмовиков, если здесь не предвидится активных боев? Что он, был бы лишним под Сталинградом? Поймите вы, что весной, когда весь этот снег превратится и воду, откроются речушки и болота, пропадут все зимники, тут вообще нельзя будет воевать по-серьезному. Какой же можно сделать вывод? Командование готовит серьезную операцию зимой. Так что пока затишье — готовьтесь, учитесь и набирайтесь опыта. А то потом будет поздно.

... Погода не баловала летчиков. Низкая облачность прижимала самолеты к земле, мешала выполнению боевых задач. Наступившие холода, частые снегопады изменили землю. Осталось два цвета: зеленый — лес, белый — все остальное. Где поле, болото или озеро, можно было понять только с помощью карты. Маленькие деревеньки и проселочные дороги скрылись под белым саваном. Казалось, что земля и все живое на ней спит крепким зимним сном. Враг жался к населенным пунктам, городкам. И там, где была жизнь, белое покрывало, окутавшее землю, становилось грязным. Темные пятна мазута и сажи сразу выдавали немцев воздушной разведке.

Летали на боевые задания маленькими группками по два, четыре, реже шесть сямолетов. Нельзя было сказать точно, какие потери нес враг от налетов штурмовиков, но полк Митрохина незаметно таял.

Основ часто летлл на разведку и всегда с бомбами, чтобы не только увидеть. Увидеть для него было мало. Его посылали на боевые задания всегда, когда можно было хотя бы одному лететь и когда летали другие.

Вот и теперь он был ведомым у капитана Русанова, который шел четверкой Илов на «свободную охоту» — в район юго-западнее Ржева. Вторую пару возглавлял Пошиванов. Степан специально попросился в полет с Афанасием Михайловичем, чтобы поучиться у него этому сложному способу ведения боя. «Охота» не была предусмотрена боевым уставом, а появилась стихийно, под давлением обстоятельств: плохой погоды, отсутствия точных данных о противнике и больших пространств, на которых были разбросаны войска.

Породили «свободную охоту» воздушные разведчики. Полет на малой высоте создавал условия для непосредственного столкновения с врагом. Летчик видел не только автомобили, танки, пушки и повозки, но мог отличить солдата от офицера. По разведчику стреляли, и ему нужно было постоять за себя своим огнем. Самооборона быстро переросла в совершенно новый принцип «разведки»: увидел — уничтожаю. Теперь действия летчика чем-то отдаленно напоминали приемы охотника при выслеживании дичи. Для успеха полета нужны были хитрость, разумная смелость, высокая выучка, знание местности и повадок зверя — врага. У летчика главным союзником победы была внезапность. Изрыгающий из себя огонь, зелено-белый Ил-2 внезапно вырывался из белой зимней мути неба, сеял у врага страх и смерть и сразу пропадал. Легче было найти, наверное, иголку в стоге сена, нежели поймать такой Ил-отшельник. Но все же иногда «охотники» не прилетали домой. Невозвратившиеся молчали...

К Русанову, которой непосредственно организовывал боевое дежурство, устанавливал очередность вылетов, делал разбор полетов и обучал летчиков этому новому виду войны, шли со своими сомнениями и за советом лейтенанты и сержанты, воевавшие и новенькие. Всякая удача коллективно обсуждалась, причины невозвращения предполагалась… Учились военной хитрости. Выживали сильные.

... Степан выпросил этот полет у Митрохина с большим трудом. Командир полка не хотел в один вылет отпускать сразу и своего заместителя, и командира эскадрильи, но вынужден был уступить настойчивости молодогокомандира, когда тот заявил:

- «Охота» предполагает свободу действий и широкую инициативу. Оказывается, этим надо уметь пользоваться. Своими же действиями я недоволен. А мне ведь людей надо будет в бой водить. Отвечать за их жизни.

Только после этого Митрохин сдался...

Самолеты шли низко. Пространство между лохматыми космами облаков и землей были наполнено голубоватой дымкой, которая сократила обзор и размывала горизонт. Над белым снеговым полем терялось ощущение реальной высоты полета. Русанов смотрел на приборы в кабине, а потом снова на землю. Но смотрел не вдаль, а поближе. Тогда взгляд выхватывал из белой безмерности темные пятна лесков, деревьев, домов, и ощущение, что тебя закрыли в белый шар, пропадало.

Линия фронта осталась далеко позади «охотников». Русанов вывел штурмовиков почти к самому Смоленску, от которого в район Ржева параллельно линии фронта тянулись две дороги. Они были накатаны, но пустынны, а отдельные автомашины и повозки его не интересовали. Командир сосредоточенно, то слева направо, то справа налево, наискось перерезал коричневые дорожные ленты, и ему казалось, что снежный накат имеет ребристую поверхность. Снижался как можно ниже на пустынных местах, чтобы лучше проверить свое предположение, но уверенности не было. Мысленно сожалел, что нет солнышка, которое бы сразу разрешило его сомнения.

Пошиванов шел своей парой в колонне, и Русанов видел его только при смене стороны разворота.

— Степан! Ты не заметил на дорогах гусеничных следов? Кажись, танки шли?

— Похоже, командир.

В разговор вмешался и Осипов, который тоже об этом уже давно думал.

— Очень даже похоже. Надо идти на север, там все прояснится: или ушли, или идут. Позавчера этого здесь не было.

Еще промелькнули десять километров и две минуты полета. Внизу на снегу появились широкие грязные пятна, проталины от костров, обочины дороги были размочалены следами гусениц. Русанов окончательно убедился, что по дороге шли танки, а тут был привал. Враг делал остановку. И костры разжигать не побоялись, рассчитывали на защиту снегопадов, а также свою отдаленность от линии фронта.

Русанов повел машину вверх, чтобы узнать высоту облаков. Надо было определить, как бомбить и стрелять, если они сейчас найдут что-то. Самолет набрал сто метров и зацепился кабиной за облачную крышу.

«Немного. Для всех штурмовых премудростей всего семьдесят метров».

Настроение летчиков изменилось. Возникла напряженность ожидания встречи с врагом. И встречу не пришлось долго ждать. Впереди показалось черное тело колонны.

— Атакуем по хвосту с выходом влево.

Работа танковых и автомобильных моторов заглушила гул авиационных двигателей, пока Илы выходили на дальность открытия огня, а наблюдатели за воздухом, если они были, просмотрели выскочивших из-за бугристого перелеска штурмовиков. Колонна продолжала, свое размеренное движение.

Русанов оглянулся назад. Пошиванов шел сзади и справа на дальности около километра. Все правильно. Можно было заняться врагом. Длинная очередь из пушек, потом две бомбы, и снова под облака... Разворот. Опять вниз. Огонь. Бомбы…

Новый разворот, и новая атака.

Немцы всполошились. И те, кто не обезумел от страха, открыли огонь. Врагу с дороги деваться некуда, кругом глубокие снега.

Самолетная змейка рассекала колонну на части, и места раздела обозначались кострами горящих машин, дымом разрывов бомб.

Русанов добрался до головы колонны и залпом из четырех эрэсов поджег головной танк. Теперь колонна была остановлена: хвост, голова и середина горели.

— Пошли на другую дорогу. Посмотрим. И вторая рокада в этом месте тоже была занята. Но боеприпасы уже кончились, пришлось уходить.

— Атакуем пушками по голове- и домой.

Дорога ощетинилась оружием и трассами-копьями. Тут уже внезапности не было. А задний ход включить невозможно. Скрестив огненные шпаги с врагом, Илы, «пробрили» над передними танками и, прижавшись к земле, исчезли в сизом морозном воздухе.

Русанов осмотрелся; идущие с ним целы, на хвосте истребителей не видно.

Облегченно вздохнул, уверовав, что все обошлось.

Вел группу домой и думал, что сегодня на эти колонны многих пошлют. Немцы теперь настороже, погода самая дрянь: ни видимости, ни высоты. Померил несколько раз облачность, но выше дпухсот метров нигде не поднялся. Значит, Илы будут ходить одни, без прикрытия, небольшими групппми.

Враг же, если сможет по погоде, «повесит» сейчас над колоннами истребителей.

День обещал сложиться нелегкий…

У сержанта Чернова, шедшего рядом с Пошивановым, сегодня был третий боевой вылет. Сержант нравился командиру эскадрильи своей стройностью, тонкой и строгой красотой лица, которой украшали высокий открытый лоб и чуть рыжеватые волнистые волосы. Когда Степан смотрел на этого летчика, ему всегда почему-то думалось, что было бы лучше Чернову быть музыкантом-скрипачом, например. Железный Ил-2 и работа, которой они занимались на войне, никак не хотели в его голове соединяться в единое целое с личностью этого юноши. Но Чернов все делал хорошо. Хорошо летал, был улыбчив и добр к людям, любое дело у него спорилось. Веселый, но не балагур, смелый и вместе с тем не бесшабашный, активный на комсомольских собраниях, любых занятиях, умеющий расспросить, рассказать и спеть — он не любил одиночества, а люди, видимо, чувствуя это, тоже тянулись к нему.

Пошиванов решил взять его к себе ведомым, чтобы передать свой опыт, а может быть, и помочь вырасти в командира.

Чернов был возбужден. Ему еще не приходилось видеть сразу так близко столько вражеской техники, стрелять в упор и быть уверенным, что сброшенные с высоты десяти пятнадцати метров бомбы, как и бомбы командира, не упали на пустое место. Он сегодня по-настоящему открыл свой боевой счет. К радости удачи, правда, примешивалось и неудовлетворенность собой, потому что в период поиска врага при этом бесконечном петлянии по дорогам он окончательно заблудился и совершенно не представлял, где и сколько они ходили по чужой территории. Услышав команду «домой», он с ужасом поймал себя на мысли, что ему одному домой сейчас не прийти.

«Домой»... Выйдя из последней атаки, он вновь перезарядил пушки и пулеметы, чтобы быть готовым к воздушному бою. «Домой» — это еще не дом. Линия фронта где-то впереди, а через нее могут и не пропустить. Может быть, еще придется «продираться» через истребителей и огонь.

Радость победы не могли омрачить две пробоины на крыле. Самолет его слушался.

В наушниках, как музыка, прозвучал голос Русанова.

— Линия фронта. Через две минуты железная дорога.

Теперь для Чернова вылет уже почти закончился, и еще было время для учебы.

— Командир, можно поманеврировать?

— Мажно, только внимательно. Земля близко, а видно влохо. Не потеряйтесь.

— Чернов, давай сделаем две-три змейки. Пошиванов, посмотрев, что ведомый идет справа энергично положил машину на левое крыло и пошел под пару Русанова, предполагая, что самолеты врага слева. Разворот унес его сразу в сторону, а ведущая пара рывком пошла вперед. Отбив атаку предполагаемого противника, Степан дал мотору почти полные обо- роты, положил машину в обратный разворот и удовлетворенно отметил, что Чернов вовремя перешел на другую сторону строя, освободив ему с правой стороны место для маневра и огня.

Головная пара, показывая в развороте свои спины, неслась ему навстречу почти в лоб, и, как только ее самолеты скрылись у него под крылом, он опять, сменил сторону разворота. Земля с правого борта перешла на левую сторону, а правое крыло, цепляя облака, уперлось в небо. Самолеты Русанова опять были обращены к нему спиной и выполняли правый разворот.

— Степан, хватит. Я тебя вижу.

— Понял, командир, закончил маневр, пристраиваюсь...

И снова Илы, построившись своим железным клином, понеслись над землей на север, к своему аэродрому…

Потепление принесло с собой обильные снегопада. Снег стал полным хозяином дорог и аэродромов. Главным оружием сделались лопаты, волокуши и катки. Даже если и появлялись окна летной погоды, то выпустить самолет на боевое задание было непросто Прежде чем взлететь, приходилось вначале вытаскивать из снежного плена машины. Иногда это на первый взгляд простое и обычное дело приобретало характер целой операции.

Самолет Осипова был избавлен от такого перетаскивания со старта в капонир и обратно. С Илом Осипова решили прблему просто: его не убирали на стоянку, с площадки боевого дежурства. Техник самолета Петров, что бы не бегать по километру за разными ключами и чехлами, перенес незаметно все имущество на «новое» место и спрятал его в снежную нору, чтобы оно не мозолило глаза начальникам. Самолет с номером, который в народе называется «чертовой дюжиной», теперь был всегда готов к вылету, а техник и летчик находились в землянке для дежурных, у телефона.

Сегодня Осипов вылетел на задание один. Его самолет пробивался через снегопады на юг. Позади штурмовика осталась железная дорога дорога Ржев — Великие Луки, потом — редколесьем покрытые болота. Холмы, возвышенности и перелески — у оккупантов, а снежная открытая низина с замерзшей под ней водой и трясиной принадлежала Красной Армии. Линия фронта была засыпана снегом, жизни и войны на ней Матвей не увидел. А когда проскочил в тыл к немцам, подумал:

«Если наши до весны из этих болот не выберутся, то потонут в них. Надо сейчас идти вперед или перед весной уходить назад на целых двадцать-тридцать километров. Видать, при наступлении не хватило силенок сбить немца с этих лесистых высоток...»

Под левым крылом летела навстречу белой стрелой мертвая дорога. Целей для атаки Матвей не видел. Чем дальше самолет уходил на юг, тем лучше становилась погода. Это и радовало и настораживало «охотника». Можно было не опасаться, что столкнешься с какой-нибудь горушкой или вышкой, лучше стало вести поиск врага. Однако росла и вероятность случайной встречи с немецкими истребителями. Уходить в облака от них в такую погоду было нельзя. Низко. Потом выйти будет непросто. Бой же вести в глубоком тылу не хотелось. Свяжут воздушной каруселью, и останешься без бензина. А на самолюбии не улетишь. От многодневных полетов при стометровой облачности сейчас, когда облака позволили Матвею набирать триста и четыреста метров высоты, он чувствовал себя так, как будто бы под ним были не метры, а целые километры прозрачного воздуха, Ему казалось, что в кабине стало легче дышать, и он пил эту живительную влагу полной грудью. Матвей надеялся на свой опыт, на бело-зеленый камуфляж своего Ила, который растворял в зимней пестроте очертания самолета, делая его почти невидимым; на внезапность своего появления в этом районе. Линия фронта осталась почти в ста километрах позади, и тут его никто не ждал. Здесь был уже настоящий тыл. У него созрело новое решение — пойти на большую железнодорожную станцию. которая питала немецкий фронт, а потом выйти на шоссе, идущее на Вязьму. Там можно было найти не одну хорошую цель.

... Самолет прижался к самой земле и, слившись с ландшафтом, устремился дальше на юг. До станции осталось около двадцати километров — три с половиной минуты полета. Впереди железная дорога. Правый разворот. На Матвея стали надвигаться высокие холмы, ограждающие станцию с севера и юга, городок, поднимающийся амфитеатром вверх, и закопченное паровозными дымами, углем и мазутом скопище красных вагонов. Вверху перед самолетом хлопнуло несколько разрывов зенитных снарядов, и Матвей удовлетворенно хмыкнул. «Угадал, пушки-то стоят наверху, стрелять сейчас по нему — значит стрелять по станции. Надо только суметь из этой долины выскочить, и чтобы не через батарею».

В лоб мелькнула трасса металла и Матвей нажал на гашетки пушек и пулеметов, а потом послал вперед два реактивных снаряда. Станция... Шесть нажатий на бомбовую кнопку — и на вагоны ушли стокилограммовые фугаски. Они разорвутся через семь секунд, когда уже здесь не будет Матвея. «Теперь самое главное — уйти. Сначала еще ниже к вагонам, столбам, постройкам. Наверное, начали рваться бомбы? Сделаю резкий боевой разворот. Надо перескочить через седые от снега косогоры».

Осипов дал мотору полные обороты, включил форсаж и начал разворот. Ил взревел, задрал нос к облакам и лег круто на левое крыло...

«Не стреляют?... Огня не видно... Значит, ушел. Если истребители взлетели, то будут искать меня на севере, а я южнее. Как можно ниже. Надо потеряться в снеговой пестроте».

... Еще разворот, и Ил пошел курсом на восток. Через несколько километров, Матвею надо будет вновь пересечь железную дорогу и шоссе.

Матвей сделал крутую змейку, чтобы посмотреть, нет ли за ним преследователей, и, убедившись, что за хвостом все спокойно, пошел вдоль шоссе. Горючего для «охоты» было еще километров на пятьдесят.

На бело-коричневом полотне шоссе показалась колонна машин. Еще не различая, что за автомобили, Матвей повел самолет вверх, чтобы обеспечить себе возможность прицеливания и стрельбы. Догнал маленькую колонну и обрадовался, как будто бы встретился с давно желанным и старательно выслеживаемым зверем. На дороге шли две легковые машины, два автобуса, а сзади и спереди — по одному броневику.

«Так портянки и свиную тушенку не возят».

Броневики Матвея не интересовали. Вот она, долгожданная атака. Ил опустил острый железный нос к земле и устремился на головной легковой автомобиль. Огонь! Длинная пушечно-пулеметная очередь... Автомобиль споткнулся, его занесло в кювет и опрокинуло вверх колесами.

Арканная петля правого боевого разворота на 270 градусов, и штурмовик опять понесся в смертельной для врага атаке к земле: грохотали пушки, рычали с каким-то завыванием пулеметы, огненными тире ушли шесть реактивных снарядов... Секунды атаки кончились, и самолет вышел из пикирования. Штабной колонны больше не было.

Теперь на север, домой. Только не просмотреть какого-нибудь блуждающего истребителя. Матвей с усмешкой вспомнил последнюю атаку и храбрость безумия какого-тонемца, стоящего на дороге и стреляющего в него из пистолета. «Наверное, выскочил из автобуса и дальше не знал, что делать. Апал бы в кювет, может, и жив остался». Потом выругал сам себя за эту сентиментальность: «Тоже мне... либерал нашелся. Если бы ты его сейчас не прикончил, может, он через час сколько бы наших душ загубил... Хорошо, что он не упал, не уполз... Бешеному волку — волчья и смерть».

В свободные часы, особенно ночью, мысль часто возвращала Матвея к одной и той же проблеме. Видно, не зря он, человек осужденный судом, не исключен из кандидатов в члены партии. Поэтому ему все время доверяют одиночные полеты в тыл врага. Но если он там погибнет, как же они будут докладывать о случившемся? Ведь гибель такого летчика надо обязательно подтвердить. В данном случае только смерть в бою реабилитировала его перед законом, а для этого нужны свидетели.

А если не подтвердить, то он «пропавший без вести». Пропавший? Значит, он не мертвый и не живой. Его можно считать изменником, перелетевшим к врагу, а также погибшим из-за своей оплошности или от огня врага. Однако предположение в законе бесправие. Когда Матвей впервые додумался до этой истины, ему стало жутковато. Как же так? Во имя каких целей взвалена ему на плечи дополнительная тяжесть? Сознательно или по недомыслию тех, кто имел право распоряжаться его жизнью, честью полка, а может быть, и вдвойне печальной старостью матери, породившей такого «непутевого» сына, который и умереть-то не смог, как хороший солдат, у товарищей на виду?

Ночью эта мысль чисто не давала покоя. И только днем она переставала его тревожить: днем нужно было работать, нужно было воевать и обязательно выжить до снятия судимости. Только после этого смерть могла иметь на него такие жеправа, как и на любого летчика или моториста их полка. Туг уж могло быть и равенство, ведь на войне не все выживают, а гибнут не всегда самые слабые.

«Искупить свою вину». Что же нужно было сделать для «искупления» и за какой период? Уже два месяца у Осипова не было отдыха. Полеты всегда, когда есть хоть малейшая возможность пробиться через снегопады и низко висящие облака. Вылеты в одиночку на «свободную охоту», вылеты в группе замыкающим на штурмовку заранее известных целей. За это время Матвей привык к одиночеству в чужом небе над землей, занятой врагом.

Матвею хотелось поговорить с Мельником или Русановым, но он сдерживал себя, потому что можно было обидеть их этимразговором. Ему не верилось, что комиссар и его учитель, Афанасий Михайлович, не понимают происходящего. Понимают, но не вмешиваются. Значит, так надо. А может быть, пытаются и ничего не могут изменить в данный момент.

Сосредоточенную замкнутость Осипова давно видел Мельник и, приняв решение поговорить с ним, искал удобный случай для разговора, понимая, что официальным вызовом на беседу ничего не решить.

... Настала оттепель. Влажный ветер снял с елей и сосен белую фату и заставил их по весеннему зазеленеть, снег потерял свою белизну, заноздревател и осел. Воздух наполнился голубым туманом, переходящим в низкие облака. Самолеты, накрытые чехлами, стояли, как нахохлившиеся грачи. Никто не знал, когда кончится внеплановая весна, но воевать в такую погоду авиации было невозможно. Командование воспользовалось передышкой. Русанов с группой летчиков и техников уехал на завод за самолетным пополнением, а оставшиеся на аэродроме ремонтировали Илы, учились, чистились и по возможности отдыхали. Летной погоды не было, а дежурство эскадрилий на боевой вылет продолжалось.

Матвею надоело сидеть в прокуренной насквозь землянке дежурных летчиков, и он перебрался к своему Илу. Петров был рад приходу командира. Быстро притащил ящик из-под стокилограммовой фугаски и сделал из него у колеса под крылом что-то напоминающее диван. Подошел Мельник, улыбаясь, поздоровался за руку.

— Здравствуйте, экипаж. Ну, о чем говорим? Я с утра обхожу полковые владения, так что всех уже повидал, со всеми побеседовал. А вы получились как бы на десерт.

— О разном говорили, комиссар.

— Ну, если секрет, то не настаиваю.

— Секрета нет. Петров вот сетовал, что полк поредел, а линия фронт не изменилась. Он хоть и остается на земле, о душой все время рядом со мной воюет. Вы сами понимаете, нам с ним скрывать друг от друга нечего — в одном экипаже с сорокового года.

— Знаю и вижу. С тобой беда случилась, у Петрова лицо осунулось. Так близко к сердцу чужое несчастье может принять только настоящий друг. Но жизнь идет, и жить надо. Буду настаивать, чтобы трибунал повторно рассмотрел твой вопрос с учетом уже проделанной тобой боевой работы. Как думаешь? Не пора ли тебе немножко встряхнуться и в порядке шефской помощи позаниматься с вновь прибывшими летчиками и стрелками?

— Вы думаете, в моем положении это будет удобно?

— Удобно. Обиду демонстрировать не надо, а знания и опыт передай новым сержантам. Народ молодой, горячий, поэтому будь готов ко всему Может зайти разговор и о суде. Если случится, не стесняйся, расскажи, только без геройства, а критически. Сплетен послеми такого разговора не будет, а авторитет может возрасти.

— А как Митрохин?

— С Митрохиным я уже говорил. Он не возражает.

— Какие же это стрелки прибыли?

— Их пять человек. Стрелки и стрелки-радисты с бомбардировочных самолетов. Наверное, это связано с обещанием товарища Ильюшина дать двухместный самолет.

— Вот оно как... Хорошо бы самолет со стрелком получить.

— Желание твое мне понятно: «будет день, будет и пища...» Так как с предложением?

— На предложение, товарищ комиссар, согласен.

— Вот и хорошо. У тебя, Петров, какие трудности? Как настроение?

— Настроение сейчас улучшилось. Посветлело на душе. Трудностей не больше, чем у других. Самолет исправен.

— Ну а все же? Если по-житейски?

— По-житейски? По-житейски есть одна думка.

— Давай ее для общего пользования.

-У многих глаза слезятся, и десны кровоточат. Эти американские тушенка, колбаса и галеты, наверное, не очень-то с витаминами.

— Ну и что? Думаешь, цинга?

— Не знаю. Для этого есть доктора, а у меня — предложения. Надо на болота сделать разведку. Может быть, клюкву или морошку удастся найти. Это же лучшее лекарство. Если получится, то выделить несколько человек, как наряд ни кухню, и кормить всех этой ягодой. Должно помочь.

— Давай твою руку. Предложение принимаю... Нет больше вопросов?... Ну, успехов экипажу… А ты, Осипов, садись за книжки и организуй школу. Летчиков сам вывозить на учебно-боевом самолете будешь...

Потепление кончилось. Во второй половине дня пошел густой снег. Вначале снежники были большими и мохнатыми. Они не падали, а перемешавшись с туманом, медленно оседали на землю. Когда снег оторвал туман от облаков и прибил его к земле, ртутный столбик в термометре начал падать, а снежинки стали миаленькими и жесткими. К вечеру снег прекратился. Облака поредели, в разрывах между ними голубело небо. А нижний край их порозовел от заходящего солнца. Термометр показывал уже ниже двадцати.

Даже несиноптикам стало ясно — быть погоде.

Радовались вновь прибывшие летчики: наконец-то удастся полетать, потренироваться. Только не было восторга у старшего инженера полка. Кутков представлял, какая предстоит ночь. Ему и техникам спать не придется. Вызвал к себе инженеров эскадрилий:

— Вот что, товарищи! Летный состав готовится на завтра летать. Какие будут полеты, я пока не знаю. Но нам с вами все равно: боевой вылет или учебный. Самолет должен быть исправным. Температура за ночь понизится до тридцати, поэтому смотреть в оба и самим не спать. Составить график дежурства. Моторы всю ночь подогревать, перепроверить и обогревать аккумуляторы. Мороз «выжмет» воду во всех воздушных баллонах и системах самолета, она там позамерзнет, а потом начнутся отказы в работе оборудования и вооружения. Все трижды проверить перед вылетами. Если вопросов нет, то давайте по эскадрильям и за работу...

Осипов спал тревожно. В морозном воздухе хорошо распространялся шум прогреваемых на аэродроме моторов. Звуки пробирались через окно, отчего снившаяся война становилась более реальной. Матвей сейчас вновь видел то, что было когда-то с ним и с его товарищами. Днем он создавал эти картины боя на занятиях с молодыми слушателями. А теперь быль и теория друг с другом тесно переплелись и были похожи на явь. Сон превратился в кинофильм, в котором перепутали части. Менялся звук от работающего мотора, и сновидение прерывалось, чтобы вскоре начаться вновь.

... Разбудили затемно. Побрившись, Матвей быстро оделся и вышел на улицу встречать рассвет. Он любил зарождение нового дня. Рассматривая посветлевшее небо, он чувствовал, что раздражение от неудавшегося отдыха быстро проходит. Темнота еще не сдала свои позиции, но на востоке небо уже разгоралось жарким пламенем. Солнце выбросило из-за горизонта оранжево-голубой веер. Лучи как живые шевелились и постоянно меняли свои цвета, все больше и больше накаляясь у основания. Потом горизонт вспыхнул красным огнем — показался солнечный круг:

«Здравствуй, солнце! Здравствуй, день! Какой-то ты сегодня будешь? Кто после тебя встретит день следующий?...»

Ждать вылета не пришлось. У столовой Осипова встретил посыльный.

— Товарищ лейтенант! Вам срочно на КП надо.

— Что, и чаю нельзя попить?

— Велели срочно, и чтоб не задерживались.

— Ну раз так, то я пошел. А ты заскочи в столовую и возьми мне что-нибудь пожевать.

... Вылет на разведку для него был не нов. В таком ослепительном сиянии разгоравшегося дня Матвею давно не приходилось быть в воздухе. Сегодня у него было праздничное настроение: на задание он шел не один. Командир дивизии расщедрился и дал ему на прикрытие пару Яков.

Это уже помощь.

После взлета, как никогда, Матвей решил перезарядить и опробовать пушки и пулеметы, чтобы подготовиться ко всем превратностям судьбы, но не тут-то было. Кран воздушной системы замерз и не открывался. На земле отворачивался, а тут нет. Самолет продолжал набирать высоту, внизу все шире открывалась бескрайняя панорама яркой зелено-белой земли, выше до боли в глазах сверкало голубое небо.

Но Осипову было не до красоты. Он бросил ручку управления, расстегнул привязные ремни, чтобы удобнее работать, и двумя руками пытался открыть замерзший кран.

— Эй, горбыль! Что у тебя машина как пьяная, с крыла на крыло валяется?

Матвей понял, что это обращение его товарищей по вылету.

— Не пьяная. Кран перезарядки никак не могу открыть.

— А ты постучи по нему.

Матвей вытащил из пистолета обойму и стал им как молотком, стучать по крану. Однако попытки ничего не дали.

— Хлопцы, я без оружия, не могу перезарядить. Может, пойти так?

— Ты на нашу совесть свою жизнь не клади. Давай назад.

— «Давай, давай». На земле разведданных ждут.

В разговор вмешалась земля:

— Прекратить болтовню. Давайте быстро на посадку. Маленьким дозаправиться. Осипову сейчас дадут другую машину.

Возвращение с боевого задания по неисправности самолета — явление редкое. И сейчас, подруливая к своей стоянке, Осипов, увидев идущих начальника штаба и инженера полка, разозлился на себя, на Петрова, на самолет, на мороз. Однако сделать ничего уже было нельзя. Сейчас будут его «пытать», смотреть этот чертов кран. А задание сорвано.

Осипов выключил мотор. Спрыгнул на землю. Глянул на Петрова, стоящего в горестной растерянности у крыла, и вместо злости в груди появилось чувство жалости. Сразу вспомнилось, что техник ночь не спал, прогревая мотор. Какой сон, когда каждые два часа он выбирался из теплой землянки на мороз.

— Брось, старина, не печалься. С этими кранами сегодня еще будут фокусы.

— Не успокаивай, командир. Первый раз за всю войну машина не ушла на задание. Что там ни будет, а срам на душу взял.

Матвей нагнулся, засунул руку в голенища унтов. Вытащил из одного пистолет, а из другого обойму и зарядил оружие.

Подошли начальники. Матвей хотел доложить, но Сергеев опередил:

— Ты, Осипов, не психуй и страху на нас не нагоняй. Оружие убери. Зачем балуешься?

— Не балуюсь, товарищ майор, а заряжаю.

— Выходит, с разряженным летал? Непохоже на тебя.

— Я в воздухе разрядил. Молоток был нужен для крана.

— С кранами мы тут разберемся, а ты иди на самолет командира. Как только истребители будут готовы, по зеленой ракете запуск и вылет по прежнему заданию.

— Понял. Не разбираться, а отогревать краны надо. — Хлопнул меховой перчаткой по крылу. — Я пошел...

Сергеев хотел прикрикнуть на лейтенанта, но сдержался, поняв, что вольности в поведении связаны не с проявлением недисциплинированности. Зная строптивость Куткова в вопросах субординации и устава, он прихватил его за руку и, сделав знак головой, запретил ему вмешиваться в разговор. Когда Осипов отошел шагов на пять, сказал инженеру:

— Не надо сейчас на это обращать внимание. Расстроен человек, перенервничал. И снова лететь.

Самолет из управления полка обычно никому на полеты не давался. Теперь же Матвей получил его. Уже одно это обстоятельстио подсказало ему, что в вылете очень заинтересовано командование. Нужно было поторапливаться. После запуска мотора Осипов прямо на стоянке перезарядил пушки, пулеметы и теперь, подруливая к взлетной полосе, выбрав пустую окраину аэродрома, нажал на гашетку пулеметов — ШКАСы дружно рыкнули очередями. Нажал на пушечную гашетку — пушки ответили: да-да-да-да.

Взлет. Под крылом промелькнула опушка леса. Рычаг шасси на уборку. Но... Уши не слышат привычного шипения воздуха, а зеленые лампочки сигнализации — «шасси вы- пущено» — горят, механические солдатики на крыли показывают, что колеса с места не стронулись.

Отрегулировав мотору необходимые обороты и мощность, Матвей вновь поставил рычаг уборки и выпуска шасси в положение «выпущено». Проверил кран воздушной системы. Все правильно. Кран открыт. Снова рычаг на уборку... Шасси ни с места.

Подошли Яки. Один пристроился слева, другой справа.

— Что, горбыль! Решил маскироваться под восемьдесят седьмого.

— Не зубоскальте. Мне не до смеха. Теперь колеса не убираются. Может, пойдем так?

— Не смеши людей. Подумай про нас. Что мы с тобой будем там делать? Тебя собьют и нас прихватят.

— Убьют или нет, еще вопрос. А вот бензину может не хватить. Возвращаемся.

-Я — Кама! Осипова на снизь, — позвала земля.

— Кама, слушаю! Шасси не убираются.

— Я — Кама, знаю. Давай на посадку... Маленькие, триста пятнадцатый, как слышишь?

— Слышу хорошо.

— Идти на разведку парой самостоятельно. Район и задание прежние.

— Понятно. Выполняю... Ну, горбыль, до встречи!

— Ни пуха, ни пера!

Пропади они пропадом, такие полеты. Что же это делается? Как теперь людям в глаза смотреть? Второе возвращение в один день, и на разных самолетах, Что они там сейчас, на земле, обо мне думают?»

От волнения и обиды в голову ударила кровь. В ушах зазвенело.

Матвей уже не раз замечал: как только сильно разволнуется, обязательно появляется звон в ушах и тяжесть в висках. Это все та чертова фугаска сорок первого года, что упала на бруствер окопа, давала себя знать.

Ему сделалось жарко и стыдно, как будто он был сейчас в чем-то виноват перед собой, как будто бы он сам себя уличил во лжи. Умом понималось, что нет его вины ни в первом, ни во втором случае. Но все же люди вольны думать по-своему. А тут еще суд висит на шее.

«О-хо-хо!... Жизнь наша бренная... Как ни крутись, а надо идти на посадку...»

Сергеев докладывал по телефону начальнику штаба дивизии:

— Осипов опять возвращается. Теперь шасси не убралось.

— У истребителей оружие стреляет и шасси убираются, а у него все наоборот.

— Ну в этом-то он не виновен. Тут мороз и инженерная служба.

— Это еще надо проверить.

— Мы это сделали. Сейчас на всех самолетах проверяются воздушные системы, оружие, шасси, бензин. Больше отказов не будет,

— На контрольную разведку за истребителями срочно послать Осипова. Он этот район хорошо знает и разведчик неопытнее.

— Надо бы дать ему передохнуть. Дважды вернулся, перенервничал, устал, суеверия могут на психику давить. Он же не один в полку.

— Нет, такой один... Сергеев, вы неправильно понимаете нашу позицию. Нашу, то есть командования дивизии. Чем больше он будет летать, тем быстрее снимем судимость и поставим его командиром. Командиры-то нужны.

-Все у вас получается правильно, но...

-Сергеев, учитесь выполнять.

В трубке щелкнуло, и разговор оборвался. Старший положил трубку..

«Прав». В армии тот прав, у кого больше прав. Только сколько Осипову летать? Кто-нибудь определил эту норму во времени, в вылетах или в уничтоженной технике врага?...»

— Дежурный, взять полуторку и срочно Осипова ко мне... Посыльный, подогрей летчику кружку морса на «буржуйке».

Сергеев взял из лежащего на столе портсигара папиросу, в задумчивости постучал ее мундштуком по столу и закурил...

«Где же правда?... Их «позиция» или его?... Что он торопит: реабилитацию Осипова или похороны телефонного разговора в свое оправдание?»

Русанов пригнал из тыла самолеты и обрадовал всех приятной неожиданностью: несколько машин было новой серии — с двухместной кабиной и пулеметом для стрельбы назад. Сдержал-таки свое слово главный конструктор, данное им летчикам на азродроме под Москвой. Теперь пилоты получали нового помощника — стрелка. Конечно, один или два стрелка в группе не могли решить проблему обороны от истребителей, но вероятность внезапной атаки врага резко сократилась.

Внезапность. Это из-за ее злой силы чаще всего «мессершмитты» добивались победы над Илом.

Митрохину приказали сразу же испытать новые самолеты в бою. Надо было посмотреть, какие новшества они могли внести в тактику и боевые порядки.

... Капитан вел за собой семь самых опытных пилотов полка. В прозрачном воздухе ярко освещенная солнцем восьмерка Илов была видна издалека и своим клином напоминала гусиный косяк.

От яркого света ломило в глазах, и Афанасий Михайлович надвинул на нос летные светофильтры. Стало легче, и он посмотрел вверх. В поднебесье сверкали белыми крыльями Яки сопровождения. Разделившись попарно, они то пропадали за броней фонаря, то вновь появлялисъ в поле зрение. Потом двое из них, накренившись на крыло, пошли вниз, ближе к Илам. Догоняя строй, они все больше увеличивались в размерах.

В наушниках послышался треск от включенного приемника.

— Не горбатые, а гуси-лебеди плывут под нами. Издалека нам кажется, что вы машете широкими крыльями.

— За комплимент спасибо. Скажи, с какого расстояния видна разница в самолетах?

— Четко метров с трехсот. Чем больше сбоку, тем виднее.

Пара Яков прошла наискось над строем и, оставляя за собой темные полоски копоти выхлопных газов, вновь устремилась вверх.

Задирая все больше и больше моторы к солнцу, Яки какое-то мгновение шли вертикально в белесую голубизну, потом опрокинулись на спину и замерли отдыхая.

Русанов счастливо улыбнулся, понял: летчики не летали, а купались в наполненном до краев светлом, вымороженном до полной неподвижности воздухе. Это зимнее яркое великолепие покорило их и превратило в веселых детей. Самолеты лежали над ним на спине — летчики рассматривали мир только им доступным способом. Но вот вверху ярко вспыхнули солнечные зайчики от крыльев, Яки провернулись вокруг продольной оси...

Капитан, подавив улыбку и вздохнув, начал готовиться к тому, во имя чего они сейчас были в воздухе. Не хотелось верить, что впереди, всего в пятнадцати километрах, в трех минутах полета идет война.

Где-то у линии фронта находится командный пункт, и нужно с ним снижаться, чтобы получить уточнение задачи. Такого в практике у него еще было. Он очень хотел, чтобы эксперимент прошел удачно. Успех открывал бы в будущем большие возможности повышении боевой эффективности штурмовиков.

— Всем приготовиться! Я двести десятый, вызываю Молот!... Я — двести десятый, вызыва. Молот!...

Нагнулся вперед. Дотянулся до рукоятки настройки приемника и стал искать нужныйпозывной... В наушниках что-то пискнуло, и через шорохи эфира пробился звонкий девичий голос:

— Я — Молот, я — Молот, двести десятого слышу. Вызываю на связь...

— Молот. Я — двести десятый, слышу хорошо...

Ответ прозвучал неожиданно мужским голосом;

— Двести десятый, я — Молот. Цель подтверждаю. В воздухе пока спокойно...

— Молот, я — двести десятый... Понял вас... Понял!...

«Вот это уже деловая и рабочая обстановка. Если что, так и подсказать могут».

Посмотрел на ведомых. Клин Илов рассредоточился на пары. Справа на самолете Маслова стрелок катал на турели пулемет от одного борта к другому и прилаживался к нему, чтобы было сподручней стрелять. По внутренней связи вызвал своего стрелка.

— Тихонов! Через минуту линия фронта. Держи ухо востро, а глаза пошире...

Показался город. Копоть войны испачкала девственную чистоту снега, а потом испоганила и лазурь неба рыжевато-черными разрывами зенитных снарядов. В грязной пестроте домов и улиц Русанов не видел стрелявших, а железнодорожная станция просматривалась издалека. Ему захотелось сразу довернуть группу на станцию — так быстрее можно было выйти на дальность начала пикирования, но это раскрывало зенитчикам его планы, лишало свободы маневра.

«Ближний путь еще не самый короткий в нашем деле. Наскочишь на заградительный огонь». Решил уходить от разрывов ступеньками влево, прячась под солнце... Посмотрел на ведомых — все на местах. Голову вверх — Яки в развороте шли боком к земле.

— Цель вижу... Похитритьнадо… Атака правым разворотом.

Когда разрывы подбирались ближе, Русанов отворачивал, прибавлял скорости и снова выжидал... Выжидал и твердил сам себе:

«Смотри не опоздай с маневром, четвертый или пятый залп должен попасть по группе..»

Пора было начинать атаку.

— Маленькие, как там у вас?

— Пока тихо! Хватит петлять.

— Уже все! Пошли в разворот.

В лобовом стекле вместо неба появились бегущие справа налево улицы и дома, потом станция. Русанов вывел машину из развороти и по прицелу навел самолет на пыхтящий белым дымом паровоз в голове состава. Земля, паровоз, вагоны летели прямо на него...

Тихонов не был новичком в авиации, но сегодня выполнял свой первый боевой вылет на штурмовике. Непривычный для него боевой порядок группы, хождение над ним истребителей, разрывы зенитных снарядов — все это он воспринимал как должное. Но когда командир положил машину в крутой разворот, у него создалось впечатление, что самолет не разворачивается, а, накренившись, летит животом вперед. Земная пестрота, разрезаемая надвое килем и рулем поворота, стремительно вырывалась из-за стабилизатора и уносилась куда-то за голову. От неожиданной перегрузки более тяжелая задняя часть пулемета вырвалась из рук и ушла вниз к патронному ящику. Взял снова пулемет в руки и упер его в грудь — так было легче держать. Потом земля пропала. За хвостом осталось одно небо да разрывы зенитных снарядов. Тихонову показалось, что подвесное сиденье из-под него кто-то выдернул, он поплыл по кабине, а потом стал падать спиной к земле, отчего никак не мог вначале вдохнуть, хотя воздуха в груди явно не хватало.

«Ага! Началось пикирование».

Справа к самолету потянулись светящиеся нити снарядов или пуль, но, не успев их перехватить, отстали.

Наконец спина нашла точку опоры, Тихонов успокоился, глубоко вдохнул прохладный, чуть попахивающий бензином воздух и обрел способность смотреть и думать.

Рядом, кроме самолета Осипова, пикирующего левее их, никого. Сзади было чистое небо.

Упираясь спиной в бронеплиту бензинового бака, думал:

«Да, секунды ответственные, а сделать в таком положении сейчас ничего нельзя... Стрелять невозможно». Вздрогнул от неожиданного резкого воя. Самолет Осипова охватило с крыльев пламя, и, только когда вместе с грохотом пушек и пулеметои он уловил тряску своего самолета и запах пороха, догадался. С воем ушли эрэсы. Соседний самолет не горит -стреляет.

В это время его вдавило в сиденье, пулемет опять вырвался из рук, небо ушло вверх, показались земля и идущие сзади самолеты.

Русанов вывел самолет из атаки.

— Командир, Илы все!

— Где истребители?

Стал искать Яков. Увидел. В вышине хоровод из самолетов. А ниже его, ближе к ним четыре с прямоугольными крыльями — «мессеры».

— Командир, Яки отстали. Дерутся! На нас идут две пары сто девятых.

— Дай сигнал — красную ракету.

Тихонов взял заранее приготовленную ракетницу. Выстрелил и сразу за пулемет. Чем ближе подходили немцы, тем громче стучало сердце. Тихонов еще раз, проверил, как заправлена патронная лента в ШКАС, нет ли где перекоса. Откатил пулемет к левому борту и перебросил направо, откуда шли «мессеры».

Русанову немцев не было видно: мешала броня фонаря.

— Где там фрицы?

— Догоняют! Разошлись по два... Вот пошли в атаку на фланговых...

Облизнул сразу пересохшие губы. Расставив пошире ноги, заклинил себя между бортами кабины. Ноги обрели устойчивость, а руки мелко дрожали.

Капитан стал убавлять скорость, уменьшил обороты мотора почти наполовину. Взгляд в форточку: налево — назад, направо-назад.

Илы Шубова и Маслова со своими ведомыми накренились и, показывая друг другу спины, пошли с фланга на фланг, уводя за собой атакующих... Прошло несколько секунд — кривые их полета пересеклись у него за хостом. И в это время сзади рванулась в воздух хлесткая пулеметная очередь. Пулемет стрелка чуть помолчил и длинно выдохнул огнем навстречу врагу. Линия атаки надломилась, и они пошли вверх…

Теперь Русанов, добавив мотору мощности и снижая еще больше свою четверку к земле, старался набрать потерянную скорость полета, чтобы помочь занять свое место в строю проскочившим над ним Илам. Собрал снова своих в кулак — Маслов и Шубов летели рядом.

А немцы? «Мессершмитты» вышли вверх на фланги группы и плыли параллельным курсом. В атаку пока не шли. Наверное, думали: «Что же произошло? Какие такие задние пулеметы? Откуда?» Но вот, видно, совещание кончилось. Решили еще раз попробовать ухватить кого-нибудь за «бок».

— Пилоты! Атака, не зевать!

Обе пары друг за другом падали на один фланг, на Маслова, Шубов крутым разворотом стал выводить свою пару «мессерам» в лоб. Маслов выжидал, смотрел, как сокращается расстояние.

— Пора! Разворот!

И опять Маслов несся боком на Русанова, обходя пару Шубова спереди.

Ведущий немец, видя, что Илы уходят из его прицела, послал вслед штурмовикам метров с пятисот три длинные огненные очереди, но они пролетели за хвостами. Не попал. И сразу кинулся от Шубова вверх.

Тихонов смотрел через прицел, как «мессер» отворачивал от его и соседнего пулеметов. Ведущий немец на пикировании набрал большую скорость, и теперь она его выносила на пулемет.

Второй отвернул раньше и был неопасен.

Можно было подождать еще маленько. А этот... Прижал пулемет к плечу... Злорадная, торжествующая ухмылка перекосила лицо. Немец заслонил собой все кольца прицела. «Ох, и хорошо! Получай!» Пулемет бил в плечо, стремился вырваться из рук. Отпустил спусковой крючок. Посмотрел влево. На самолете Пошиванова от заднего пулемета тоже тянулась к немцу огненная струя. «Мессершмитт» вспыхнул, уносясь от них все дальше влево...

Радость победного возвращения у штурмовиков была недолгой. Через несколько минут после их посадки пришли домой и Яки. Одного у них не хватало — летчик выпрыгнул из горящего самолета над территорией противника.

Не хотелось Матвею в его положчнии брать на себя ответственность за чью-то жизнь, но Мельник все же уговорил... Теперь он и на земле и в полете был не один — учил нового летчика войне

В молоденьком сержанте еще жила детская непосредственность- все его думы и переживания можно было прочесть на широкоскулом лице, а черные раскосые глаза доверчиво смотрели на окружающий мир.

Осипов уже сделал в паре с Борубаем несколько боевых вылетов, но не увидел в них инициативы своего ученика. Злость войны и ненависть к врагу не проснулись пока в его сердце. Он еще не видел горя и смерти близких, его самого не опалила боль раны, не испугала близость собственной смерти. Миллионы убитых на войне за тысячи километров от родного аила — абстракция цифр. Это не похоронка на отца или брата, когда смерть превращается в конкретность и заставляет оставшихся в живых страдать.

Глядя на Борубая, Матвей вспоминал свой первый день войны: они, лейтенанты и сержанты сорок первого, тоже не видели и не чувствовали смерти, пока она их не ударила наотмашь. И у тех, кого война не убила сразу и не искалечила, смелость незнания постепенно сменилась зрелой настороженностью, злостью и напористостью в бою, потому что только неослабное напряжение позволило превозмочь себя, инстинкт самосохранения, идти в огонь, не убегать от врага, а нападать и, даже защищаясь, побеждать,

Осипову не хотелось, чтобы Борубай был игрушкой случайности. Он надеялся, что его ученику достанется посильная ноша. Только пройдя через огненное горнило испытаний, юноша мог стать настоящим мужчиной. Булат родит жар и холод, только сталь надо правильно закаливать.

Потеплело. Небо хмурилось, воздух над опушкой леса туманился, а настроение у летчиков в полку было праздничное... Линия фронта отодвинулась далеко на запад. Окруженные в Великих Луках фашистские войска явно доживали последние дни. Кольцо вокруг города все плотнее сжималось. Надежды немцев на деблокирование рухнули Со своими их теперь связывало радио да транспортные самолеты, пробиравшиеся к ним в плохую погоду и ночью.

Осипов и Борубай собирались лететь. Матвей, поздоровавшись с Петровым, с улыбкой смотрел, как его ученик, чуть наклонив голову набок, принимал доклад о готовности самолета к вылету. Сержанту, видимо, было мучительно неловко стоять перед рослым Зарубиным — воентехником второго ранга. Наверное, он не мог примириться с такой ситуацией, что сержанту докладывает старший по званию. Тем более, что в его народе старший всегда почитается и уважается младшим. Чувствовал Матвей это по их отношениям, потому что за все время их совместной службы он еще не слышал от пилота других слов, кроме «хорошо, командир; сделаю, командир; виноват, командир».

... Борубай смотрел на самолет как на живое существо... Глаза осматривали, а рука гладила железо крыла и мотора, дерево фюзеляжа, как будто бы перед ним был не штурмовик, а конь. В частях машины виделись ему холка, грудь и круп горячего скакуна. Техник часто слышал, как летчик говорил Илу одному ему понятные слова, но тактично молчал. Зарубин был старше своего летчика почти на тринадцать лет, и в нем боролись сложные чувства. Его не беспокоили их воинские звания. Он был выше этих обстоятельств. Для него пилот всегда командир, а в данном случае не только командир. Ему хотелось помочь Борубаю быстрее повзрослеть. Он видел в нем своего младшего брата, а иногда и быстро выросшего сынишку. Борубай был у Зарубина уже пятым командиром за войну. И он поклялся перед памятью погибших сделать все, что в его силах. Он до слез был рад случаю, который свел Борубая с Осиповым, соединил их судьбы в одной паре, зная: Матвей отдаст ученику все, что знает и умеет, не оставит его в минуту испытаний без помощи.

«Ох, как трудны первые шаги, а они часто определяют длину дороги жизни».

... Илы летели низко над землей. Под крылом в неширокой лесной просеке, как в высоких берегах, струился ручеек железной дороги, пробирающейся к Великим Лукам. Рыхлые, грязно-серые облака висели над самой кабиной, а впереди взгляд упирался в водянистую промозглость. Когда до города оставались считанные километры, видимость начала улучшаться, а облачный козырек чуть приподнялся вверх. Уже можно было что-то увидеть и на земле, и впереди себя.

— Самая погода для транспортников… Готовь оружие! Смотреть внимательно! Я буду связываться с командным пунктом... Молот!... Я триста двенадцатый, цель — артиллерия на железнодорожной станции, буду через две минуты.....

— Я — Молот! Цель подтверждаю. В воздухе спокойно.

Лес кончился, и на снегу показалась грязная рыже-красная куча битого кирпича, хаос набок поваленных крыш и еще чего-то, что раньше называлось домами, заводами, станцией и улицами, было городом. Жиденький огненный фейерверк взвился перед носом самолетов Осипова и Борубая... Мимо.

— Давай, Бору, чуть вправо. Где-то тут в развалинах пакгаузов еще есть артиллерия. Не видно только.

Станция осталась позади. Западнее щебня и рваного железа — аэродром.

«Тоже пусто».

— Молот! Не видно пушек, и самолетов тоже нет. Куда бомбы броссать?

— Я — Молот. Надо завалить водонапорную башню, там у них наблюдатели. А потом побарражировать над своей территорией юго-западнее аэродрома. Пока есть горючее. Может, какой-нибудь и прилетит транспортник.

— Понятно. Выполняем!

Пара Осипова обогнула вражеское кольцо с юга, вышла вновь на железную дорогу и развернулась на запад.

— Бору, эрэсы пускать будем по одному, чтобы в лоб нам не стреляли. Бомбы бросать по моей команде самой плотной серией. Становись поближе. Понял?

Самолет ведомого покачался с крыла на крыло. И опять впереди реденькими красными прожилками огневая завеса. Осипов повел машину со снижением к земле, стреляющих не увидел, но послал вперед два эрэса. Вдогонку ушли цепочкой снаряды сержанта.

— Не горячись! Побереги.

Над развалинами показалась башня. Матвей по прицелу довернулся на нее Больше маневрировать было нельзя. Снова послал вперед два снаряда и стал ждать, пока самолет придет на дальность бомбометания...

-Бору, приготовились… Бомбы… Молот, сбросили. Замедление семь секунд.

— Выходи из огня. Результаты бомбометания сообщит пехота.

Внизу опять снежное поле с прокатанной взлетной полосой, пустыми самолетными стоянками. Но сейчас зенитчики уже не спали: встретили Илы разноцветными всполохами трасс. Осипов услышал хлопок разрыва, щелчок попадания, самолет слегка тряхнуло, как на воздушной яме. Территьрия врага кончалась.

— Как там у тебя, все нормально?

Борубай покачал самолет с крыла на крыло. Матвей осмотрел, сколько мог, самолет, проверил его исправность по приборам и пришел к выводу, что попадание пришлось по пустой конструкции. Можно было дежурить.

Осипову давно уже надоело петлять над перекрестком дорог, выписывать в воздухе бесконечное число раз фигуру, похожую на цифру восемь. Глаза намозолила однообразная облачная серость и мелькающая безликая пестрота под крылом. Матвей уже не искал в небе неожиданно появившуюся точку, которая могла быть самолетом.

За эти двадцать минут над Великими Луками побывало еще три пары Илов, но смены ему пока не давали. Он завидовал проходившим позже него. «Сделал быстро, что приказали, — и восвояси». Завидовал им и сочувствовал Борубаю, которого, наверное, уже до тошноты довела сегодняшняя тренировка в групповой слетанности.

Горючее подходило к концу. Пора было проситься домой.

— Молот, я — триста двенадцатый, мне пора домой по горючему.

— Сколько еще можешь продежурить?

— Не более дненадцати минут.

— Хорошо! Сделай еще две восьмерки, мы тебя сменим очередной парой.

— Понял, выполняю.

Прошло две-три минуты, и в эфире прозвучала тревога.

— Триста двенадцатый, я — Молот, как слышишь?

— Хорошо слышу.

— Сейчас пехота передала, что минут пятнадцать назад на Луки прошел «юнкерс», Давай быстро на ним.

— Понятно!... Борубай, пошли! Скорость побольше, может, еще и не улетел.

Матвей повел машину вверх, поближе к облакам, чтобы был побольше обзор, да и стрелять на пикировании сноровистой. Минута полета, и впереди снова показались развалины, а ближе и левее белое-белое ровное поле. Ю-52 уже взлетал.

-Бору! Видишь «юнкерс»?...

Посмотрел на ведомого. В форточке фонаря торчала рука и поднятый вверх палец.

-Хорошо. Атакуешь первый. Выход из атаки с разворотом вверх. Если не собьешь — повторная атака.

... Светлячки снарядов зенитной артиллерии остались сзади. «Юнкерс» уже и воздухе. Моторы на полной мощности коптили. Летчик сколько мог задрал самолет вверх — набирал высоту. А до облаков ему всего триста метров.

— Бору, бей наверняка, облака близко. Ну, пошел! Прикрою!

Матвей круто положил машину на левое крыло. Отсчитал в развороте десять секунд и сразу вправо. Взгляд назад. Сзади все спокойно, истребителей нет. Нашел впереди «юнкерс» и впившийся в его хвост Ил. Борубай стрелял. Вражеский стрелок тоже. Кто кого?

Осипов сам пошел и птаку. Передний Ил начал отваливать, и, хотя еще было далековато, Матвей дал пушечную очередь. Теперь по выходящему из атаки стрелок стрелять не решится.

«Юнкерс» рос в прицеле. Матвей наложил поперечную линию прицела на передний мотор. Теперь самолет врага летел в перекрестье, туда, где пойдут снаряды, и нажал на все гашетки...

Проскочил под угловатым фюзеляжем и с разворотом пошел вверх. Самолет врага перевернулся на спину и сначала уперся неубирающимися колесами в небо, а потом, наклонившись моторами вниз, устремился к земле...

— Бору, хватит. Пристраивайся. Пойдем домой. Поздравляю с первой победой!

Борубай ликовал. Впервые перед ним так близко был враг, и он стрелял и него. Ему хотелось сказать что-нибудь хорошее командиру, но на самолете был только приемник — радость сердца осталась неразделенной.

За спиной осталась война. Но возбуждение атаки не проходило. Сержант нет-нет да и смотрел в прицел, где только что, всего десять минут назад, виделся вражескнй самолет, «Юнкерс», как икряной сазан, был неповоротлив. Близкое расстояние позволило рассмотреть подпалины от моторной копоти на крыле и фюзеляже, черную полосу, окаймляющюю опознавательный крест. По рулям управления было видно, что фашисткий летчик пытался сманеврировать, но не успел.

-Бору, хватит бездельничать! Выходи вперед. Пойдешь домой самостоятельно. Я буду ведомым.

Борубай, услышав в этом окрике улыбку, обрадовался. Добавив обороты мотору, стал обгонять самолет Осипова.

«Хорошо, командир. Буду учиться, командир. Стараться буду».

Праздничность победного возвращения, поддержанная поздравлениями товарищей и начальников, подогретая глотком водки за ужином, продолжала будоражить. Настала ночь, но сна не было. Сержант ворочался, вздыхал, начал тревожиться за спящих рядом. А потом как-то сразу провалился в черное и безмолвное забытье. Но вскоре это спасительное, возвращающее силу беспамятство сменилось действием. Борубай ярко увидел перед собой «юнкерс», сетку прицела, услышал грохот пушек и запах пороха.

Илы низко неслись над лесом. Лицо командира то появлялось, то исчезало за боковой броней фонаря.

Затем ему стало казаться, что он не летит. И рядом, чуть впереди, не самолет командира, а конь деда Балты. Старый табунщик ищет по степи волка, чтобы обезопасить жеребят, Лошади с брошенными поводьями скорой иноходью нетряско бегут вперед. Пастух в высоком деревянном седле сидит как влитой, сосредоточенно молчит и, прищурившись осматривает степь. И как он ни старался, все же глаза старика раньше увидели зверя. Дед послал лошадь внамет, вытащил из-за пояса камчу с железным шариком на конце, и погоня началась.

Волк, не оглядываясь, уходил широкими прыжками. Позади остались лог, потом увал, а скачка все продолжалась. Кони уже устали, когда матерый сбавил ход и всадник достал его хлыстом. Камча резко свистнула, опускаясь вниз; хищник кубарем полетел через голову. Они оба проскочили вперед, и, пока разворачивали обратно всхрапывающих коней, волк, оскалив клыки, присел по-собачьи на задние лапы, чтобы через мгновение кинуться в сторону. Но теперь он бежал неходко, как-то неуверенно, будто бы под ним качалась земля.

На этот раз Балты быстро догнал хищника. Камча вновь опустилась, и волк упал, чтобы уже больше не подняться. Но почему-то, когда волчицна перевертывался на спину, у него появились крылья с крестами.

Борубай проснулся. Волк и «юнкерс», сведенные сновидением в один ряд, пропали. В тишине слышно было посапывание спокойно спавших. Где-то за черным потолком, выше крыши, в глубоком ночном небе на тихой басовой ноте гудел железный шмель.

«Чей? Война не спит... А ты, Борубай, далеко улетел, в самое детство. Забыл наказ командира, что про войну нельзя забывать и во сне. Злости не будет. А без нее убить могут. Сам станешь для «мессершмитте» убегающим волком...»

Но тут опять мысли перепутались, и он провалился в бездумную тишину.

Освобождением Великих Лук начался Новый год на Калининском фронте. В потоке названий городов и деревень, освобождавшихся во время зимнего наступления Красной Армии, это событие для некоторых, может, и прошло незамеченным. Но для Борубая оно было памятным. В боях за этот город он почувствовал себя воином, сбил свой первый самолет и получил главную солдатскую награду — медаль «За отвагу». Так уж получилось, что Митрохин вместе с медалью вручил ему и офицерские погоны младшего лейтенанта. Летчик радовался этому и одновременно сожалел, что не пришлось поносить заветную, золотом окантованную, голубую петлицу с красным эмалевым кубиком.

Вручая награды Борубаю и Шубову, Митрохин не был спокоен. Только он один знал, что в штабе дивизии лежит орден Осипова. Награда пришла ему за переправу, разбитую еще в июле сорок первого года. Но не мог же он зачитать перед строем Указ о награждении чело-, века, осужденного судом и отбывающего меру наказания на фронте. Надо или отсылать орден назад, или реабилитировать летчика.

«Легко сказать — отослать, а ведь это писать представление в Москву, брать на себя ответственность. Проще решить вопрос с командиром дивизии. За снятие судимости и замполит перед политотделом походатайствует». Не любил он кого-нибудь просить, не любил и просьбы слушать. Но тут надо было себя превозмочь. Тем более что где-то глубоко в груди жило чувство благодарности за памятный командиру полка весенний вылет. Решившись на снятие судимости с Осипова, Митрохин теперь искал удобный случай, чтобы не вышло осечки, так как понимал: если с первого захода этот вопрос не решить положительно, его или не будут вторично слушать, или Осипов не доживет до второго раза.

И вскоре такой случай представился — пришел долгожданный великий праздник. Митрохин прочувствовал это на себе. И убедился на поведении своих подчиненных, когда читал перед строем полка.

«... Войска Донского фронта в 16.00 2.02.43 г. закончили разгром и уничтожение окруженной сталинградской группировки противника... В связи с полной ликвидацией окруженных войск противника боевые действия в городе Сталинграде и в районе Сталинграда прекратились...»

Последние слова потонули в радостном крике. «Ура!» неслось не умолкая. Строй рассыпался: объятия и поцелуи, поздравления и смех радости. Он, командир, не мог и не хотел обвинять людей в неуставном поведении. Восторг должен был найти выход. Эта энергия порыва была введена Митрохиным в русло митинга.

Говорить хотели все. Слушая горячие речи, клятвы бить врага насмерть, он тогда и сам еще не осмыслил полностью величия происшедшего. Он слушал, радовался, но это не мешало ему обдумывать одну мысль: в эти дни можно было решать все затруднительные для командования вопросы, в том числе и судьбу Осипова.

В эти дни боль утрат как-то притупилась. Личное горе всегда горе. Но если видно, что твое горе обернулось для тысяч других радостью свершения давно задуманного, слезы делаются не так горьки, не так едучи. В них все равно слышится привкус чего-то обнадеживающего. Ветер успехов приоткрыл своим дуновением занавес надежды для многих. И задел крылом справедливости судьбу Матвея. С Осипова сняли судимость.

Его душа вырвалась в яркий солнечный день. Голова от радости закружилась. А в ушах опять появился звон. Но в этом перезвоне Матвей слышал «Славься» Глинки, которое не только отдавало должное, но и требовало нового, возвышенного служения Родине.

Чтобы справиться со своими чувствами, Осипов, выбрав момент, сначала ушел с КП полка, и потом и освободился от товарищей. И теперь не торопясь ходил по лесной тропинке.

«Одно испытание позади... Что же мне еще уготовила судьба?... Если б знать?... Нет, наверное, так было бы хуже? Тогда бы человек ждал и надеялся, а не боролся. Превратился б в созерцателя, потребителя обещанного...»

Топтался в одиночестве до темноты. Думал о том. как ему дальше жить Утвердился в равенстве с другими.

Успокоился.

Одного себе он не сказал: что война уже определила его судьбу — испытание огнем. Солдату это состояние стало привычным, его внутренним миром. Хождение через смерть — профессией.