Товарищи, главный смысл нашей жизни сейчас заключен в слова: «Убей захватчика! Фашистом меньше — победа ближе!...»

— Вопрос к докладчику.

Поднялся прибывший с последним пополнением черноволосый, высокого роста летчик.

— Существует ли уважительная причина невыполнения задания?

— Товарищ Ртищев, в такой обстановке существует только одна — смерть.

— Есть еще вопросы к докладчику?

Вопросов больше не оказалось, и теперь комэск слушал короткие, как реплики, но страстные выступления своих подчиненных. Он был убежден, что никто из них не свернет с боевого курса, не нарушит приказ; Могут быть только ошибки от неумения или от очень большого желания сделать как можно лучше. Ему было радостно и тепло от товарищеской готовности говоривших помочь друг другу, от отзывчивости этих сердец. Свои мысли не мешали четко и заинтересованно воспринимать слова.

... Чернов зачитал резолюцию. И хотя в ней, по мнению Осипова, не все было точно, но главное было сформулировано правильно. Чтобы не портить атмосферу общего единодушия и порыва, он не стал вмешиваться с редакторскими поправками. Собрание голосовало:

«... Лучше умереть и бою, но не возвращаться с позором, не выполнив задания, не прорвавшись через огонь и не поразив цель!»

Против и воздержавшихся не было. А это самое главное. Ведь им завтра идти в бой. И многим первый раз...

Через неистовство огненного шквала, отбрасываемые назад контратаками, пробивая себе дорогу танками, артиллерией и ударами десятков самолетов, непрерывно вводя в сражение все новые силы, няступающие с остервенением обреченности прогрызали метры успеха.

Оборона за прошедшие двое суток, прогнувшись кое-где до второй оборонительной полосы, отдала врагу только то пространство, где не осталось жиных. Воздух надсадно гудел самолетами, тарахтел пушкими и пулеметами, свистел падающими бомбами. Что не успевало сгореть и умереть наверху, догорало и умирало на земле, оставляя после себя дым и копоть, прорываяев через зенитный огонь и истребительные заслоны, бомбардировщики и штурмовики бомбили и штурмовали почти одни и те же же районы боя. Вылет за вылетом на танки и артиллерию. Требование у пехоты одно: «Давай! Давай, что есть! Быстрее на взлет!» У каждого советского солдата любого ранга и профессии «свой» участок фронта, свой бой стал самым главным в его жизни. Здесь он должен был победить. Об отступлении никто не думал.

... Ранним утрем Осипов вел свою эскадрилью на поиск танкив. Ему нужны были только танки. В люках находились новые, маленькие, не внушающие на первый взгляд доверия бомбы-ПТАБы привезли на аэродром транспортными самолетами. И прилетавшие на Ли-2 люди сами показывали, рассказывали и загружали Илы своим новшеством. У него до сих пор в ушах звучали слова: «Тыл и фронт на эти бомбы возлагают большие надежды». Значит, на него, на эскадрилью легла особая ответственность за их первое применение.

За ночь небо остыло от вчерашних воздушных боев. Дым пожарищ осел, открыв взгляду далекую перспективу изломов линии фронта, обозначенную догорающими кострами боевого железа, деревень и перелесков.

Две шестерки Илов, идущих в колонне, и десятка Яков этажеркой над ними были пока одни в воздухе. Видимо, им сегодня приходилось начинать в небе новый день войны. Кажущаяся тишина была обманчивой, ненадежной, поэтому Осипов заранее начал готовиться к встрече с врагом. Он уже обеспечил себя высотой, набрав две с половиной тысячи метров. Потом высоту можно будет за счет снижения превратить в скорость. Скорость — что сиобода маневра, уход от огня и другие преимущества. Минута отделяла его от вражеской территории, а группа Илов начала уже разгон скорости, поплыла незаметно с курса в сторону. «Самое главное- увидеть первый залп разрывов. Не дать его сделать зенитчикам по-настоящему прицельно».

Докладывая на землю о задаче, он еще раз осмотрел своих штурмовиков, истребителей прикрытия, воздух и землю...

«Пока все нормально. Сейчас должен быть первый залп... Где же он? Плохо, когда не стреляют. Не стреляют — значит, прицеливаются».

— Рассредоточиться, горбатые! Яки, линия фронта!

Переложил плавно самолет в другой незаметный разворот, еще увеличил снижение. «Почему не стреляете, фрицы?»

— Стрелок, как сзади?

— Все нормально...

Перед самолетами выросла стена заградительного огня.

«Вот теперь все понятно». Посмотрел на высотомер... Высоты еще больше тысячи метров. Еще вниз. Скорость больше.

Стену разрывов выше самолетом снесло назад.

— Стрелок, как?

— Разрывы выше за хвостами.

— Корнев, я искать цель буду. Смотри лучше за воздухом... Пошли вверх...

Двухкилометровая карта, как хорошая фотография, точно копировала пролетаемую местность. Надо было не только найти танки, но и точно знать, где ты их нашел, чтобы не ударить по своим, чтобы дать потом разведданные.

Карта... Местность...

Разрывы... Маневр... Разворот... Вниз...

Воздух... Группа...

Разрывы... Маневр... Разворот... Вверх...

Местность... Карта...

Группа... Воздух"

Наконец глаза нашли, что годилось для эксперимента, для «оправдания надежды». Две параллельно идущие дороги по днищу неглубокой балки сплошь были заняты танками, стоящими без движения.

— Корнев, вижу танки! Как воздух?

— Одна зенитка... Спокойно.

— Горбатые, два захода. Гривнов, твоя шестерка бьет ближнюю дорогу, я дальнюю.

Столько труда было затрачено на поиск цели. Разве теперь могли задержать или «отменить» атаку эрликоны и «какие-то» там пулеметы. Осипов обязан был донести до врага не только своих сто двадцать бомб «большой надежды».

Последнюю высоту отдать для пикирования, превратить в скорость, в удар.

Беззвучно неслись по небу трассы, преграждая путь Илам. к танкам. Но горбатые самолеты, прокладывая себе путь пушками и пулеметами, спикировали на дальность стрельбы эрэсами и с высоты сто метров высыпали на танки по две кассеты маленьких бомбочек… Снова вверх... Моторы и скорость затаскивали самолеты все выше.

Разворачиваясь, Илы лежали боком к небу и земле. Осипов старался побыстрее развернуться, чтобы использовать испуг и панику в стане врага, обязательно порожденные первой атакой.

Сначала у крыли, потом у мотора вновь стала проектироваться перехваченная огнем и дымом дорога с танками... Опять все сначала: эрликоны, пикирование, пушки, пулеметы, еще две кассеты ПТАБов с каждого самолета. После сброса бомб ниже к земле и бреющим полетим на север...

После линии фронта набрал сто метров высоты: «Пусть летчики пдохнут»,

Земля, я — семьсот тринадцатый, задачу выполнил. Бомпы хорошие. Примерно в десяти километрах от линии фронта на дорогах появляются войска ротами и батальонами, танки пока в колоннах. Похоже, резервы.

... На аэродроме новая пятерка Ли-2 из своих пузатых фюзеляжей опять выгружала ящики с ПТАБами. И так будет до тех пор, пока эти бомбочки не дойдут с заводов по железной дороге. Бомбы сразу заявили о себе во весь не по росту громкий голос. И теперь, когда их не будет на аэродромах, все — от командующего фронтом и до оружейника самолета — будут нервничать и ждать с нетерпением очередного транспорта, потому что, устремляясь сотнями штук из люков Илов к земле, они накрывали своим полем разрывов большие площади. Попади в танк хотя бы одна, она могла справиться и с«тигром» и «фердинандом».

Маслов из боя прилетел озлобленным на старших. По его пониманию, он все делалправильно, но сил опять оказалось мало. Бомбы сброшены кое-как. Урона врагу, наверное, нет. Зато какой у самого ущерб, хуже не придумаешь: один Ил сбит над территорией противника, другой сел на вынужденную, в третьем привезли стрелки мертвого. Фашистские истребители ходят группами по десять-двадцать семилетии, объединяя под единым командованием «месеершмитты» и новые четырехпушечные «Фокке-Вульфы-190». Первые связывают боем Яков, а вторые бьют Илов. Что же мы делаем? Из-за того, что танки врага рассредоточились и крупных резервов на дорогах нет, начали летать мелкими группа-ми. Получается так — можно прийти на выполнение задачи, когда в воздухе истребителей врага нет. И у тебя тогда оказывается только один противник — зенитная артиллерия. Но случается и так, как сегодня: Илы и Яки сопровождения еще перед линией фронта были встречены истребителями немцев. «Мессеры» сразу бросились на четверку Яков, а новые «фокке-вульфы» на него. И началась «потасовка». Хорошо, «лавочкины» откуда-то подоспели — выручили.

— Товарищ командир! Нельзя же нас посылать на задание по принципу «может, проскочат».

— Вас не посылают, а ставят задачу. Наряд на вылет не я определяю, а дивизия.

— Да все это ясно. Можно же им подсказать, что надо на силу отвечать силой. Раз враг вылетает большими группами, и нам надо так делать.

— Цели дают прямо у линии фронта маленькие, поэтому и наряд такой.

— Но воздушная-то обстановка не как на полигоне.

— Ну хватит. Разберемся с обстановкой. А ты с начальниками не спорь. Последнее время все лезешь в «драку», поучаешь. Не надо так. Мне тоже больно видеть, как наши маленькие группки бьют... Можешь идти...

Мельник подождал, пока Маслов закроет дверь землянки... Подошел к командирскому столу.

— Устин Прокофьевич, по-моему, Маслов прав. Немцы решили хотя бы маленькое время, какие-то, отдельные моменты, но быть сильнее нас над полем боя. И им это иногда удается. Наши же только эшелонированные действия привели к дроблению сил. Четверками да шестерками не только на земле врага не уничтожаем, а и в воздухе против ЗА и истребителей ослаблены.

— Я все это понимаю. Но ты же видишь, какие дают цели: батарея, рота или еще что-нибудь и этом роде. Нас же подтянули сейчас к самой линии фронта. Это артиллерийские цели. Может, у артиллерии боеприпасов нет или потери восполнить нечем. Иную цель иногда с земли в бинокль надо искать, а тут ищи ее с воздуха. Вроде бы занозы вытаскиваем. Разве ли дело? Наша работа -резервы и предбоевые порядки бить там, где артиллерия не достает.

-Понимаешь-то ты правильно. Но с такой тактикой побьют наших летчиков. Надо идти к начальникам и рассказать, что говорят пилоты.

— Я уже докладывал... Получил сполна. Теперь иди ты. Только имей в виду: поучения старших равносильно плевку на горячую сковородку.

— Ладно. Поеду в политотдел. «За одного битога двух небитых дают».

... Разговор Маслова с Челышевым, командира и замполита между собой стали достоянием полка.

Никто не знал, о чем и с кем говорил Мельник в штабе и политотделе дивизии. Но были уверены, что какой-то разговор состоялся.

Так уж получилось, или разговор Мельника сыграл свою роль, или старшие сами уловили смену в тактике противника, только на задания штурмовики опять стали ходить более крупными группами. Авторитет же Фрола Сергеевича полку еще больше вырос.

И теперь, когда разговор с командиром полка стал известным, он предпринимал все возможное, чтобы как-то замять этот инцидент, подкрепить авторитет живого командира, тем более что Челышев все понимал и делал правильно. Непререкаемость же командирского слова должна была скоро прийти к нему. И это произойдет обязательно, как только люди избавятся от «старых представлений, перестанут к Челышеву подходить с меркой на Митрохина, будут непосредственно воспринимать его слова и дела. А дела у него хорошие. Он сам с летчиками в бою. Бой — мерило его честности и ответственности, любви и преданности полку и его людям.

Прошло пять дней ожесточенных боев... Фашистские дивизии, израсходовав свой наступательный потенциал и не сумев прорвать оборону, в изнеможении остановились перед новой оборонительной полосой. Заметно очистился от «юнкерсов» и «мессершмиттов» воздух… Но понесенные потери и пролитая кровь оказались слишком большой платой за отвоеванные у Красной Армии 1200-1500 квадратных километров выжженной земли.

Накал борьбы спал.

Обороне стало ясно, что дивизии и авиационные эскадры врага нужддаются в пополнении, а их построение в перегруппировке, если, конечно, фашистское командование еще не отказалось от наступательных планов. Наши солдаты и офицеры, может быть, до конца, пока не знали, что произошло. Но все, кто был старше, на фронте и в Москве, уже понимали — оборонительное сражение выиграно.

Стороны торопились привести себя в порядок, настороженно наблюдая друг за другом, ведя усиленную разведку и мелкие бои. Противостояние было зыбким.

Русанов никак не мог выбрать время прочитать письмо жены.

Под вечер, когда боевые вылеты закончилась, а на КП остались одни командиры эскадрилий, он ушел в дальний угол землянки и все же умудрился наконец выбрать для этого минутку, решив быстренько взглянуть, что в нем, и поделиться тыловыми новостями со своими товарищами.

«Здравствуй, Афонюшка!

За нас не беспокойся. У нас все хорошо. Спасибо тебе, родной, что не забываешь нас: чем чаще ты пишешь, тем нам спокойней. Дед Михаил пока жив, письма приходят. Шлем мы тебе все привет: мама, Роман, маленький Афанасий и я, твоя Лиза...»

Он перечитал последние слова:

«...мама, Роман, маленький Афанасий и я, твоя Лиза...»

«Так это же у меня родился сын... сын… сын».

Он схватил себя за волосы, потом за уши, за нос, потер себе щеки, шею. Ему хотелось крикнуть, прыгнуть. Но общая обстановка и находившиеся рядом товарищи сдерживали проявление радости. В противоречивости чувств, в радостном возбуждении он не заметил, когда из комнатки оперативного дежурного вышел командир и, видимо, прослушал слова, обращенные к нему. Новое обращение застало его опять врасплох:

— Русанов, что-нибудь случилось?... Ну что вы молчите? Мы же тут все свои...

И Афанасий Михайлович решил, что лучше отдать письмо. Командир всем скажет.

-Товарищи! У Афанасия Михайловича родился сын Афанасий Афанасьевич. Это наш общий праздник...

Афанасий Михайлович плакал. Плакал радостью и горячей волной благодарности к этим не огрубевшим от войны людям.

— Комиссар! — обратился к Мельнику Челышев объявить по полку: у полка родился сын, первый ребенок и первый сын за всю войну. Первый, и, я уверен, не последний.

— Хорошее твое предложение, командир. В этом рождении вера в нашу обязательную победу.

— Начальник штаба. По случаю семейного праздника на завтра Русанова из плановой таблицы на валеты исключить. Поставить мою фамилию.

— Товарищ командир, этого делать не положено. Очередность моя, и вами должна соблюдаться.

— Товарищ Русинов, это с каких пор вы стали поучать командира?

Челышев засмеялся и обнял Русанова. В землянке была общая радость…

Русанов знал, что не уснет сегодня, и поэтому после ужина пошел на аэродром. Сказав об этом командиру, попросил его, чтобы утром не торопился и поспал хорошенько.

Проверив связь, изучив последние данные по линии фронта и развединформацию, он пошел подышать и посидеть у ключа... Хотелось тишины и уединения. Только так можно было сейчас хотя бы мыслями приблизиться к дому, к детям, к Лизе, к тому, что стало для него еще ближе и роднее. Радость должна была отстояться, успокоиться.

У родника было тихо. Соловьи спали. Светлая июльская ночь под деревьями была темнее и прохладней. Сонный воздух заштилил и не беспокоил листву берез. Луна через кроны деревьев дрожащими серебряными монетами осыпалась вниз, и они беззвучно падали на воду, не нарушая ее волнующей зеркальности.

Из глубокой задумчивости он очнулся оттого, что листочки над головой ожили, зашелестели трепетно. Посмотрел вверх: серебро луны ушло, листья казались темными на сером фоне пробуждающегося неба.

Подставляя сложенные вместе ладони под переливающуюся струю, Афанасий Михайлович плеснул несколько пригоршней ледяной воды на лицо... Долг и служба уже ждали. «Для сына новый день…"

Утро занялось фашистской артиллерийской канонадой. Вслед за огневыми налетами около семисот танков, стремясь снарядом, огнеметом и гусеницей разорвать канаты окопов и траншей, двинулись вперед. Когда рассвело, на помощь танкам пришли пеленги, клинья и колонны самолетов с крестами на крыльях. Но в небе они оказались не одни — самолетов со звездами оказалось еще больше. Натужный вой авиационных моторов, носящихся друг за другом истребителей, гул полета бомбардировщиков и штурмовиков, торопливое стрекотание немецких эрликонов и советских шваков, перестук крупнокалиберных пулеметов, захлебывающаяся в своей спешке зенитная стрельба, длинные, громоподобные раскаты серий рвущихся бомб вновь вплелись звуковой мозаикой в то затихающий, то вновь разгорающийся наземный бой.

Опять человек против человека, люди против людей. Только одни защищали свой дом, другие пытались разграбить его.

Но если на земле при неудачном стечении обстоятельств боя пехота, танки и артиллерия могли выжидать, менять позиции, отходить на исходные и запасные рубежи, проводить повторную подготовку и контрподготовку, то в воздухе все эти тактические приемы были неприемлемы. В небе воля одного бескомпромиссно и немедленно навязывалась другому. Результаты воздушных боев были видны сразу. Сражение выигрывала авиация Воронежского фронта. Завоевание господства в воздухе давалось нелегко. Полки истекали кровью.

Матвей через светофильтры смотрел вперед и сквозь марево перегретого воздуха видел весь боевой порядок — около сорока самолетов, которые общей колонной шестерок шли на очередное задание. Все, что осталось исправного в дивизии, было сейчас в полете. Выше, в вылинявшем от пыльной сухости небе, ходили Яки прикрытия.

«У них, наверное, тоже негусто, — подумал он. — Им еще труднее делить свои силы; прикрывать штурмовиков двух дивизий корпуса в воздухе и защищать наши и свои аэродромы базирования от супостатов».

На западной половине неба, откуда жгучий Ярило освещал землю, появились дымные мазки войны. Группы штурмовиков, идущие за головной шестеркой, начали вспухать вверх, каждая выше предыдущей, выстраивая лесенку к себе в тыл, чтобы потом эти ступеньки превратить в скорость, использовать при догоне.

Пока впереди идущие были в более выгодном положении в случае воздушного боя: они могли обороняться сами и их защищали все идущие за ними. Матвей шел последним и мог надеяться на свой огонь и на помощь истребителей, если, конечно, они вовремя обнаружат истребителей противника и успеют сманеврировать. Но у замыкающего было преимущество в борьбе с зенитной артиллерией — он лучше видел ее огонь, что облегчало принятие решения. Глубина колонны в пять километров — минута полета — позволяла ему «спокойно» решать шараду: бить ЗА или обходить.

Главная сложность была впереди и начиналась с момента расхождения шестерок по своим целям. Как будто бы и небольшой разнос точек прицеливания, но это сразу нарушало огневую связь с соседом. Принцип «по цели действуй самостоятельно» не всегда позволял после атаки группкам самолетов вновь собраться в единый кулак и уравнивал шансы успеха и ошибки для «головы и хвоста» колонны, ставил перед истребителями прикрытия подчас задачи неразрешимой сложности, так как они не всегда угадывали, кто из их подопечных прежде всего будет нуждаться в помощи.

Под Орлом, где дух и сила гитлеровских летчиков уже были сломлены, тактика сосредоточенного удара по группе, близких друг к другу целей под общим истребительным прикрытием оправдала себя.

Здесь же, на юге, накал воздушных боев только пошел на убыль. Небо все чаще и на более длительный срок принадлежало советским летчикам, но еще не настолько, чтобы не ждать серьезнго сопротивления. И Матвей готовился к самому трудному.

... Атака Илов и организованный огонь врага остались позади. Матвей осмотрелся — из пикирования вышли все.

Впереди галочья стая самолетов, уходящих широким фронтом на восток, а между ними неожиданные всплески зенитной стрельбы и снующие миленькие фигурки истребителей. Расстояние и задымленный воздух смазывали четкость силуэтов, но характер полета одних и других сразу насторожили: Яки и Илы вели бой с «мессершмиттами».

Невдалеке пяток одиночных, идущих вразброд Илов и над ними шестерка со скошенными, утонченными хвостами самолетов — «шмитты». По «походке» штурмовиков Матвей сразу определил: «Неопытные, наверное, без командира. Не знают, что делать». Чьи они?

— Конаков, за нами Яков не видно?

— Свободных нет. Дерутся. Часть ушла с основной группой.

— Плохо, выручать новеньких надо.

Сколько мог, прибавил скорость.

— Горбатые, я — семьсот тринадцатый, поможем отставшим. Пристроим их к себе. Машины с задними пулеметами на фланги.

Его помощь запаздывала... Немцы попарно пошли в атаку. Новенькие — теперь Матвей в этом окончательно убедился — маневрировали как бог на душу положит. Маневрировали, зная один принцип — «по прямой не ходи».

До атакующих километра полтора — далеко.

Начал задирать нос машины вверх. «Может, отпугнем заградительным огнем».

— Приготовились... Всей группой огонь...

Не помогло. Атака состоялась. Один Ил, не выходя из разворота, вспыхнул и, завалившись в глубокую спираль, ударился о землю.

Взрыв... Кто?... Кого не стало?

Немцы, увидев стрельбу сзади, видимо, решили, что вторая атака по одиночкам им может дорого стоить. Расходясь с набором высоты боевыми разворотами в разные стороны, сто девятые вышли на фланги группы Осипова, и он понял, что второй удар будет нанесен по его Илам.

Пока «мессеры» выполняли свой маневр, Осипов догнал «несмышленышей».

— Горбатые, пристраивайтесь слева и слушай команду... Фланговые змейку над строем. Вперед никому не выскакивать.

— Командир, — крикнул Конаков, — пошли в атаку! Справа четыре. Давай под них.

Осипов довернулся, и немцам сразу пришлось резко увеличивать угол пикирования. Близкая земля не позволяла теперь им закончить атаку прицельной стрельбой с малой дистанции... Враги вышли из атаки далеко.

«Удача». Но пристроившиеся самолеты из-под атаки «кинулись» вперед, обгоняя командира.

«Если выйдут вперед, потеряю упрпнление».

— Вы куда побежали? Вперед ведущего запрещаю выходить

Дал полные обороты мотору, чтобы самому удержаться на уровне обгоняющих.

— Отбили командир, атаку. Все целы.

— Хорошо... Тормозим. Поменьше скорость.

Группа опять приняли необходимую стройность: клин в центре и две пары под ним в змейке...

— Новая атака…

Опять рывок чужих самолетов вперед. Осипов за ними. Пулемет стрелка короткими очередями взахлеб отбивал атаку.

— Горбатые, не выскакивать вперед, уменьшаем скорость. Конаков, у всех задние пулеметы работают?

— Работают. Фашисты не очень-то лезут на огонь. Видать, рога уже порядком обломаны.

— Обломаны? Аможет, и нет. Ты смотри, чтобы тебя не надели на снаряд.

... Непрерывные развороты и развороты: влево, но больше вправо, под истребителей врага. Броски на скорости вперед и очередное торможение, чтобы удержать «чужаков» в повиновении. Сверху «мессершмитты», внизу стрельба и дым. Магнитная аномалия и маневры крутят катушкой компаса как хотят.

«... Какой курс? Куда пропали впереди идущие самолеты? Куда лечу? Хоть бы помог кто?».

Осипов устал от напряжения затяжного оборонительного воздушного боя и не мог понять, почему они все еще находятся ни территории противника. Бесконечные развороты для срыва атак противника то в одну, то в другую сторону, недостоверность показаний компаса, настороженность к неожиданностям пристроившихся к нему летчиков, постоянное наблюдение за врагом для определения возможного варианта нападения и поиск своих контрмер не оставляли ему времени и возможностей для того, чтобы сличить местность с картой. Он не знал, где сейчас находится группа, но почувствовал неладное. Нужно было срочно определить если не место, не район, то хотя бы правильный курс полета в нужном направлении. Выбрав свободную минутку — «мессеры» вновь занимали исходные позиции для атаки, — спросил:

— Горбатые, кто знает, где мы? Я запутался. Курсом-то правильным идем? Наверное, к югу много уходим?

В ответ-молчание... «Тоже не знают».

Новая атака... Ответные меры...

— Командир, мы же больше тебя крутимся... Не до ориентировки. Курс полета по солнцу выдерживай.

«Гривцов голос подал. Молодец заместитель. Однако и сам не знает, где мы».

... Бой продолжался, но немцы его больше обозначали. Собой во имя победы рисковать не собирались... Матвей, выполняя «нужные» маневры, рассчитывал в уме азимутальное положение солнца на это время дня на небосводе. Посчитал. Прикинул угол между направлением на солнце и продольной осью самолета. Ужаснулся — получалось, что он летит с ошибкой в курсе до сорока градусов. Атаки истребителей все время с одной стороны, из-под солнца, закрутили его в правую сторону. И он теперь идет вдоль линии фронта. Поэтому бьют его все время и с земли, и истребители не уходят.

«Вот шляпа. Как только до сих пор никого не сбили...»

Кончилась очередная осторожная атака врагов, и, как только они начали выход из нее вверх, Матвей повел своих летчиков в левый разворот.

... Под крылом была своя территория. «Где я? Хватит ползать у земли».

— Смотреть за воздухом!

Высота в двести метров открыла земные дали... Перед глазами петля железной дороги. Осипову не понадобилась карта. Ему это место было памятно по сорок второму году — здесь ему пришлось тогда выползать с нейтральной полосы.

Все заметно упростилось: Сеерный полюс, солнце, земля, карта и самолет в голове переместились и вошли в единую систему координат. Компас и его показания больше не беспокоили, хотя и были ложными.

Жара в кабине, оказывается, по-прежнему существовала и не уменьшалась. Но капельки пота но лицу и влажные перчатки были, видимо, не только от духоты — напряжения опасности и ответственности — тяжелей жары.

Местотонахождение самолетов известно, но свой оказывался недосягаем ым. В баках для этого не хватало бензина. И Осипов решил посадить группу на ближайший аэродром. Их много сейчас было создано, настоящих и ложных, дейсвующих и запасных вдоль реки Оскол. Нужно только были сесть на аэродром к штурмовикам, потому что у истребителей или бомбардировщиков могло не оказаться нужного инструмента, запасных частей и мало ли еще каких-то «необходимостей» — самолеты ведь шли с боевого задания, И если нет раненых и серьезных повреждений, если никто ни поломает машину при посадке на незнакомом аэродроме, то они часа через два-три доберутся домой. Его тревожило только одно обстоятельство: они с Мельником забрали в бой последние исправные самолеты, и теперь в полку почти ничего нет, если не пригнали ожидаемые новые самолеты из тыла, Техники и инженеры с ног сбились: день и ночь ремонтируют и латают, но не успевают. Да и обделывать каждую машину после ремонта надо. На это опять подавай время и летчиков, a их, опытных, тоже свободных нет.

Осипов нашел нужный аэродром.

Бывает же так, но редко: посадка обошлась благополучно, ремонта никому не требовалось. Но радость. благополучной посадки была омрачена. Осипов узнал, что с ним пришли самолеты их полка, но среди них не оказалось Мельника и его заместителя. Одного сбитого он видел сам. Мысль, кто погиб и где второй, жгла сердце.

Пока хозяева на руках раскатывали по аэродрому и маскировали прилетевших, прояснилась обстановка. Полк, на чей аэродром села группа Осипова, прилетел десять дней назад, и не один. За это время никто из них не сделал ни одного полета. Замаскировались и ждали распоряжений.

Командир полка был страшно зол на посадку «блударей» и боялся, что немецкая разведка раскроет теперь истину. Первые дни наступления фашистская авиация бомбила несколько раз аэродромы, но больше попало ложным. Отсутствие полетов и маскировка убедили немцев, что эти аэродромы бутафория. И воздушная разведка противника потеряла к ним всякий интерес. А теперь?

— К то такие? Почему самовольно, без разрешения сели? Кто командир?

— Я командир, лейтенант Осипов. Сели мы без горючего, и нам было не до разрешения. В бою я потерял ориентировку, а когда восстановил, то домой уже не на чем было идти. Дайте нам бензина, и мы сейчас же улетим.

— Чтобы снова заблудиться?

Матвея, как током, ударила по нервам обида... Резкий ответ молнией вспыхнул в мозгу. Но усилием воли он сдержал себя... Рядом стояли подчиненные ему летчики, надо было постараться сохранить спокойствие.

— Товарищ подполковник. Не от хорошей жизни мы тут оказались. И дома сейчас переживают. Прошу вас, позвоните в дивизию нашу или корпус, скажите, что мы у вас и просим разрешения на вылет.

— Хорошо. Не лей слезу. Сколько надо бензина? Только не жадничай, у нас лишнего нет...

... Челышев был в крайне удрученном состоянии. Из шестерки Мельника не вернулось ни одного самолета, да и сам Фрол Сергеевич не прилетел. Группа Осипова тоже пропала полностью. Истребители дрались и его самолетов не видели.

Что-то случилось? Не может быть, чтобы всех посбивали. Не тот теперь враг. Но где они? Вопросы оставались без ответа.

«Полк не боеспособен... Летчики еще есть, нет самолетов. Ремонт к концу дня выдаст еще пять, ну семь самолетов. Если из тыла к вечеру не пригонят новые, завтра «сушить весла». Как так можно?... Эх вы, злодеи, тоже мне — комиссар и комэск. Вы же не имеете права не прилетать... Ну в крайнем случае не приходить».

Очумевший от телефонов, прокурившийся на пять лет вперед, Сергеев, оставив за своим столом оперативного, нашел командира у ключа. Челышев сидел на скамейке и сосредоточенно рассматривал, как поднимающаяся внизу вода, образуя поверхностный глянец и обтекая опущенную в нее веточку, двумя тонкими волнами-усиками перекатывалась через сруб.

— Извини, командир. Дивизия недовольна нашими потерями. Сняли с нас из-за этого на вечер готовность. Приказали: принять пополнение, скорее ремонтироваться и утром быть готовыми к боевым вылетам. Товарищ командир…

-Успокойся. Слышал я все... Вот смотрю на эти струйки от хворостинки — левая и правая одинаковы. Вот и у нас с тобой сейчас: прилетят или нет. Придут или нет — тоже шансы одинаковы. Но ответ нужен. Утром люди должны что-ти знать, прежде чем подняться в бой.

— Думаю, найдутся, Хоть и не все, но придут или прилетят... Командир, инженеры облет просили. Всё готово. Можно разрешить?

-Пусть облетывают. А где пополнение?

— Пополнение сидит на последнем промежуточном аэродроме на заправке. Скоро будут вылетать. Наверное, через час или полтора долетят. К нам идет пятнадцать самолетов.

Инженер полка, положив на стабилизатор карту ремонта самолета и тыкая в нее карандашом, объяснял Маслову суть вопроса:

-Илья Иванович, вот в этом месте был перебит лонжерон. Лучше было бы отправить крыло на завод, но запасных крыльев не было, и ремонт решили сделать сами. Теперь надо машину облетать.

— Раз надо, значит, надо. Я так понимаю, что лететь мне предлагаешь?

— Именно предлагаю. Приказывать не хочу. Ремонт сложный. Но я уверен. Сам полечу с тобой. Маслов улыбнулся.

— В роли заложника?

-Не совсем так: заложники — люди невиновные. А я лицо ответственное.

— Мне думается, что лететь тебе совсем не обязательно.

— Не могу по-другому. И давай разговор этот прекратим. Если летишь, то испытывать будем вместе..."

Дождей давно не было.

До желтизны выгоревшая на солнце трава плохо прикрывала растрескавшуюся от сухости землю. Пересохшая верхняя корочка ее под колесами самолета превращалась в мелкую пудру и ветром вращающихся винтов раздувалась за хвостами широкими пылевыми шлейфами. Поднятая в воздушное безветрие черноземная сажа неохотно оседала вниз и долго висела над летным полем, накрывая его шапкой замутненного воздуха.

Маслов сердился на ранее взлетевших летчиков, которые вновь подняли над аэродромом пыльный «туман», мешающий выруливанию...

Наконец, невдалеке от посадочного Т — места, начала взлета — он увидел Русанова. Капитан был в наушниках и с микрофоном в руках от маленькой переносной радиостанции.

Рядом радист, оседлав приспособление, похожее на велосипед без колес, крутил ногами педали привода генератора станции, обеспечивая ее работу. Это новшество уже успели оценить летчики и начальники. Маломощная радиостанция надежно обеспечивала полеты в районе аэродрома, не мешая экипажам разговаривать над линией фронта.

— Маслов, восток и юг заняты, будешь работать севернее.

— Хорошо. После облета зайду на полигончик, проверю пристрелку оружия.

Наблюдая за тремя летающими самолетами, Русанов думал о не вернувшихся из последнего боевого вылета.

Группы Осипова и Мельника не могли погибнуть полностью: не то уже время, чтобы сбивать целыми шестерками. Где-то сели. Если не все, то большинство.

Надо ждать. Кто-то обязательно объявится. Время прояснит многое и по Осипову и по Мельнику...

Два Ила, закончив свои «выкрутасы» в зонах пилотирования, перешли на стрельбу, ныряя поочередно к наземной цели. Русанов видел по маневрам и огню: летчики стреляли с удовольствием. Эти ежедневные упражнения стали привычными и его не беспокоили, не вызывали новых эмоций. Мысли незаметно уплыли от дел службы к дому. Глаза наблюдали за воздухом, а перед глазами стоял дом, Лиза, сыновья. Желание увидеть своих на миг заслонило все непосредственные заботы.

... Ил Маслова, отпикировав положенные сотни метров, обозначил конец атаки пушечной очередью и круто взбирался снова вверх.

«Надо попросить, чтобы Лиза немедленно, в самое короткое время сделала фото и прислала его. Почет какой. Полковой сын!»

Маслов вновь устремился к земле... Пушки... Пулеметы… Начался выход из пикирования.

«Вместе с письмом пошлю и «удостоверение» на усыновление, хоть и неузавоненный документ «сверху», а с печатями. Что из него со временем выйдет? Может...»

Русанов вздрогнул. Взгляд его отметил что-то непривычное. Самолет Маслова дернулся и задирая нос в небо накренился, показав голубой низ фюзеляжа.

Крыло. Больше половины правого крыла заломилось вверх и оборвалось. Ил вращало уже мотором вниз.

«Прыгай! Быстрее прыгай!... Нет, не выпрыгнуть...»

Ил ударился о землю…

Неожиданная боль в пояснице заставила Русанова вскрикнуть. Он плюхнулся на табурет и снова ойкнул. Резкая боль под ремнем брюк не давала встать, и он беспомощно смотрел на выброс дыма и пламени от земли вверх, на бегущих к месту катастрофы людей.

Зазвонил телефон, стоящий, на земле. С трудом нагнулся к нему.

— Русанов. Слушаю. Что случилось? Крыло, товарищ командир, на выводе из пикирования сломалось — Нет, все было в пределах допустимого. И угол пикирования, и высота вывода из него, и стрельба на положенной дистанции... С кем летал, не знаю. А обделывал машину с ремонтным крылом... Нет, в таком положении ничем помочь было нельзя. Крикнул, чтобы быстрее прыгал, но толку никакого... Раз надо, то буду здесь. Буду ждать.

Боль в спине притупилось. Разлилась вширь, разделив широким поясом тело на верх и низ. Русанов не курил. Но иногда, когда ему бывало особенно тяжело, он мог закурить, совершенно не думая о том, что при этом испытывает. И сейчас у нею появилась потребность в том, как он говорил, «дрянном дыме».

— Радист, у тебя папиросы или махорка?

— Маршанская есть.

— Дай мне на козью ножку... Ни за понюх табаку комэск погиб. Уж лучше бы в бою. Там хоть оправдание какое-то есть. И не обида, а злость на врага с живыми остается...

Над Осколом показалась группа самолетов. Русанов надел наушники и заставил радиста крутить «солдат-мотор», но, кроме шороха, атмосферных помех и потрескивания искрящих щеток генератора, уши ничего не услышали.

Посмотрел в бинокль — к аэродрому подходили Илы, но если они и разговаривали между собою по радио, то, видимо, на другой волне. Он понял, прилетели не свои «пропавшие», а очередное пополнение. Новые самолеты не отозвались теплом в его груди, не принесли на своих крыльях Русанову радости. Перед глазами, разбросавшись по земле, чадил догорающий костер оборвавшихся жизней.

«Где же двенадцать своих... Сколько нас за эти годы улетело с полковых аэродромов по маршруту только в одну сторону. Сколько сегодня на «Дуге» вместе с Масловым погибших, раненых и пропавших!»

Самолеты, поблескивая своей новизной, садились. Их широкие крылья будоражили застоявшийся воздух, и к нему стал докатываться ветерок с запахами свежей краски, горячего масла, едкой гари — запахами жизни и только что случившейся смерти.

... Перед заходом солнца Осипов добрался к себе, но не ощутил восторга от встречи с домом. Наверное, не испытывали настоящего удовлетворения и остальные-летчики. Еще в воздухе, увидев дым и толпившихся около обломков самолета людей, он понял, что произошло несчастье...

Не верилось, что нет больше Маслова и «вредного» инженера. Несчастье с Ильей потрясло Осипова. Его разум не хотел мириться с совершившейся несправедливостью, с гибелью не на войне. К трагедии над аэродромом прибавились еще и мысли о судьбе Мельника, так как никто не знал, чей самолет был сбит у них на глазах. И когда Челышев отчитывал его за «позднее» возвращение, Матвей мыслями был очень долек от восприятия довольно оскорбительных слов. Попало за потерю ориентировки и за то, что в полку так и не получили сообщения о месте их посадки. Где-то застрял звонок на одном из промежуточных промежуточных коммутаторов или передающих звеньев. Обиды у Матвея на начальников не появилось — Челышев и командир дивизии справедливо ему выговаривали за допущенную оплошность. Сам он не имел права так ошибиться в знакомом ему районе.

Под холодным светом луны Осипов пошел к месту падения самолета Маслова.

Похороны назначались на утро, но новый день ранним вылетом мог лишить его возможности попрощаться с ушедшими из жизни. Да и мало ли что принесет ему новый день войны. Пахло горелой резиной, маслом, бензином, полынью, землей и еще какими-то запахами смерти и пожара. Тишина и совсем немножко исковерканного, тускло поблескивающего в лунном свете железа. Матвей, снял пилотку, молча стоял на границе пожарища. Дальше были черная надгробная плита выгоревшей травы.

«Смерть за смертью, и так каждый день. Только и радости, что у Русанова родился сын.

Неправда, Осипов... В тебе сейчас говорит только печаль по потерянному другу. За каждую нашу утрату враг тоже расплачивается своими жизнями... Проиграл Гитлер наступление, а с ним и войну... Прошел день бед. Только, наверное, он еще не последний. Хоть бы Мельник целым вернулся...» Он вспомнил сегодняшнее свое «свидание» с их аэродромом сорок второго года, когда летел домой. На дне вечерней тени; отбрасываемой западным высоким берегом, он вновь увидел школу-общежитие, знакомую станцию на железной дороге и широкую плешину пожарища среди домов и садов.

Над старым аэродромом он посмотрел на идущие рядом с ним самолеты и удивился своему открытию: для летчиков и стрелков, летевших с ним рядом, — это место просто географический объект с собственным названием, потому что личные потери и приобретения они начинали считать всего с зимы и весны сорок третьего.

Но для него с Масловым прежний аэродром -частичка личной биографии, этап в боевой истории полка. «Наверное, и без войны нередко трагично и неожиданно обрываются людские планы. Один человек, что отдельное зернышко, не всегда плодоносит: «Ваше благородие случай».

До слуха донесся шорох шагов. Матвей повернулся на звук и скорее почувствовал, чем увидел, что к нему идет женщина».

-Кто тут ходит? — спросил он.

— Горохова я... По голосу-Осипов?

-Правильно, Елена Васильевна. Идите сюда. Что вы тут делаете?

— Здесь, Матвей, можно только грустить и думать. Вы на меня не обижаетесь, что я вас так назвала? Про себя я вас всех по имени зову, такая уж учительская привычка.

— Просто непривычно... Как вы тут оказались?

— Я давно пришла. Люди ушли, а я осталась. Впервые передо мной место гибели летчиков. Я здесь вижу не только могилу Маслова и Котко, но мне представляется, что вот так же выглядит и место гибели Горохова и еще многих и многих. Но вам я могу сказать, что Илья Иванович был близок мне своей судьбой. Я вспомнила здесь наш единственный с ним разговор и плакала. Плакала о нем, о его погибших детях и жене. Плакала о Горохове. Выплакалась! И сейчас мне легче...

Матвею казалось, что он стоит рядом с матерью, обремененной большим горем. И это было почти правдой — его матери от роду было всего-навсего на восемь лет больше.

... Осипов не мог спать. Его потрясла глупая случайность гибели Маслова и Котко. Чем он больше думал о сломавшемся крыле, тем выше вырастал нравственный облик этих людей, их благородство. Он почти был уверен в том, что Илья и инженер, сомневаясь в прочности крыла, решили проверить его на большей перегрузке, чтобы в бою оно никого не могло подвести.

«Если бы не было войны, не было бы битых и ломаных крыльев, не было бы погибших, невернувшихся и пропавших».

В жестокости войны, несправедливости фашизма Матвей видел средневековую инквизицию и мракобесие. Его открытая человеческая душа, его доброе сердце страдали всегда, когда на аэродроме были раненые и убитые. Иногда ночью он плакал. Но это были слезы не жертвы, не отчаяние слабого человека, неспособного управлять собой. Мучительные спазмы не были проявлением уязвленного самолюбия — это был бунт и крик неспящей совести, совести сильного и решительного человека, который мучился тем, что им мало сделано за прошедшие дни войны, а фашистские разбойники продолжают грабить и убивать на его родной земле дорогих ему, ни в чем не повинных людей.

Опершись спиной о стену дома, Матвей одиноко сидел на темном крыльце. Ничего не видящие перед собой глаза смотрели в небо. Если бы изредка вспыхивающий огонек папиросы не освещал задумчивое лицо, то можно было бы принять, его неподвижность за сон в неудобной позе. Перебирая в памяти день за днем вою войну, он не торопясь вспоминал всех лично знакомых ему погибших летчиков и при этом глубоко страдал. Его чувствительное сердце воспринимало чужую беду с пронзительной болью и отзывалось светлой радостью на самую маленькую удачу.

Калейдоскоп лиц, фамилий, отдельных атак и целых боев, самолеты в пробоинах и крови, радость побед и горечь поражений, госпитали и похороны, редкие фронтовые праздники награждений…

Усилием воли Матвей собирал роившиеся в беспорядке мысли в строгую временную последовательность, так как знал, что бессистемно нельзя вспомнить всего. Сбои в размышлениях помогали приводить в порядок гудевшие в небе самолеты, которые через равные промежутки времени проходили над ним, создавая ощущение ритма. Слышимый гул успокаивал: в небе уже вторую ночь с вечера и до утра шли свои самолеты — дальняя авиация бомбила железные дороги и войска врага. Ощущение находящейся в небе силы, несмотря на горестные раздумья, как-то бодрило, создавая уверенность.

Нелегкие, тревожные ночи раздумий не ослабляли его. Наоборот, они накапливали в нем, как в аккумуляторе, громадный заряд психической энергии, которая позволяла ему с исключительной настойчивостью и бесстрашием, не чувствуя усталости, разить врага, быть неутомимым как в первом, так и в четвертом вылете за один день.

Наплывшие из ночи облака незаметно для Осипова спрятали от него звезды, еще больше зачернили темноту. Он обратил внимание на происшедшую в природе перемену лишь тогда, когда почувствовал запах воды в воздухе, а потом и ощутил ее на приподнятом вверх лице...

Облака через невидимое мелкое сито уронили на землю не дождь, а водянистую пыльцу, отчего сверху повеяло прохладой Идущая из неба свежесть отвлекла Матвея от прошлого, разъединила цепочку нанизывающихся друг на друга мыслей, и он, ощутив облегчение бездумья, отдался этому состоянию...

Открыв глаза, он удивился: брезжил рассвет. Волосы и гимнастерка отсырели, лицо волглое, как бы умытое, но еще не вытертое насухо полотенцем.

... Еще одна отчаянная попытка врага танковым тараном прорвать оборону окончилась неудачей. Войска фронта, опираясь на тыловую армейскую полосу, устояли и всю ночь сами готовились к контрудару, стремясь решительными действиями упредить новые намерения противника.

День занялся пасмурный. Но авиация фронта ранним утром поднялась в воздух, чтобы своими ударами подготовить предстоящую атаку. Русанов шел во главе полка, растянутого длинной колонной. Подняты были в бой все исправные самолеты. «Старых» летчиков не хватило, и пришлось взять с собой часть прилетевшего вечером пополнения. Летели в полном молчании, но приемники бортовых радиостанций до отказа были заполнены голосами чьих-то докладов, запросов и команд-впереди идущие уже начали уничтожение фашистских танков и артиллерии. Небо зависало облаками над полями разгорающегося сражения и прижимало самолеты низко к земле, лишая их свободы маневрирования по высоте. Истребителям, штурмовикам и бомбардировщикам было тесно в узком подоблачном коридоре, но поток групп не иссякал. Напряженность обстановки, плохая погода и молодые экипажи в группе породили у Русанова тревогу.

«Как молодежь справится сегодня? Облака и дым пожарищ — серьезная помеха. Оторвется кто-либо из них от строя и пропадет. Один не доберется домой...»

Размышления оборвались. Его вызывали на связь... Командный пункт командира корпуса торопливо спрашивал открытым текстом:

— Русанов, я — Гора. Ты по плану идешь? Отвечай коротко...

— Я — Русанов. По плану.

— Цель подтверждаю. Артиллерия южнее оврага. Весь боекомплект за один заход и уходи бреющим… Среди наших отдельные пары «мессерон» снуют. Смотреть самим.

«Смотреть. Разве в этой дымной мути, среди самолетов, идущих справа и слева, как кета на нерест, увидишь чужих мальков, пока они тебя не укусят. Найдешь, а стрелять нельзя — в своих попадешь…»

— Я — Гора, указания для всех: кто увидит зенитку, бить немедленно и доложить, что по своей цели не работал!

«Наверное, уже выдохлась ЗА. Тридцать минут их мутузят. Небось стволы красные или снарядов нет…»

Русанов нашел определенные ему для удара батареи полевой артиллерии обрушил на них огонь, бомбы, злость. Уходя домой, он больше беспокоился уже не и том, что его будет бить враг, а смотрел вверх, чтобы не попасть под чьи-нибудь бомбы.

Пожары, самолетная теснота и редкий зенитный огонь вроде остались позади. Под крылом своя земля, густо разрисованная пыльными шлейфами: по дорогам и полям батальонные и ротные колонны танков. Свои танки — десятки и сотни — шли к линии фронта.

Командир авиационного корпуса на КП, волнуясь и напрягай голос, кричал в микрофон:

— Горбатые, смотрите не перепутайте линию фронта! Смотреть внимательно за своими танками. Опознавание — зеленая ракета.

Генерал хотел исключить случайности, надеялся, что командиры групп не ошибутся. Но беспокойство не проходило.

Опознавание не всегда летчики увидят... А где гарантия, что из двух сотен самолетов, начиненных бомбами, никто не ошибется, не перепутает своих с чужими. Танки сверху — коробки одинаковые, попробуй по раскраске их разбери. Пушка же в разные стороны вращается, может быть и назад повернута, по ней своих не определишь.

... Русанов никогда еще не видел в одном месте столько танков и мысленно представил, что произойдет через несколько десятков минут. «Если фашистская авиация не сорвет атаку, то могут быть грандиозный бой и великие последствия...»

Еще добрых десяток мишут после ухода штурмовиков Челышева от линии фронта краснозвездные самолеты утюжили боевые порядки фашистских войск. Потом небо освободили, и пространство под облаками заполнилось новым воем и грохотом — артиллерия обороны начала подготовку атаки, обеспечивая развертывание танков в атакующие цепи.

... На узком поле, упирающемся с одной стороны в железнодорожную насыпь, а с другой — в речку Псел, сошлись лоб в лоб сотни танков... Лязг гусениц, орудийная встречная канонада, резкие звуки разрывов снарядов, скрежет ломающейся брони, зловонные огненно-черные костры горящих танков. Наверху гул авиационных моторов, стрекотание пушек и визг падающих бомб. Все слилось в едином, ужасающем, злобно-кровавом, громоподобном гуле сражения. Дрожала и стонала развороченная гусеницами и разрывами земля. Орали дикими голосами, истошно матерились, плакали и смеялись от ярости, страха, радости и боли. Заживо горели в танках и самолетах, гибли под железными черепахами люди.

Сцепившись в одном гигантском массиве железа, человеческих судеб и тел, танки уже не могли разойтись, люди — «ни вернуться, ни взглянуть назад».

Тридцатьчетверки и ИСы, «тигры» и «фердинанды», легкие машины и бронетранспортеры перемешались между собой. Танковый клубок, втягивая в себя с дорог все новые и новые силы, смердя дымом и кровью, жил своей страшной жизнью пока на одном месте... Стороны надеялись на победу.

Самолеты и со звездами, и с крестами на крыльях оказались над танковым муравейником бессильными — летчики не могли разобраться: «Кто есть кто?» Казалось бы, из безвыходного положения воздушные разведчики нашли выход — они увидели дороги, идущие к полю танкового сражения, и догадались, что результат контрудара танковой армии зависит от притока свежих сил к врагу с юга. По их предложениям, на основе добытых ими разведывательных данных штурмовики сосредоточили свои усилия на районе, из которого враг черпал новые силы. Но понимание этой истины недолго было односторонним достоянием. Командование группы армий «Юг» поняло, что только тот, кто перережет дорожные артерии, может рассчитывать на успех. Теперь уже не дерущиеся танки, а боеприпасы, бензин и резервы на дорогах стали главными объектами для авиации.

Несмотря на сложную погоду, воздушные бои вспыхнули с новой силой. Бои шли за право быть хозяином неба, и вскоре фашистская авиация уступила. Истребители Воронежского фронта воздушными заслонами «перегородили» небесные пути на север самолетам с крестами на крыльях, изолировали танковое сражение и свои коммуникации от воздействия вражеской авиации. Штурмовики и бомбардировщики сосредоточили свои силы на фашистские тылы. Для врага дороги сделались труднопроходимыми днем. Ночи же были короткими.

Мельник, похоронив в братской могиле у линии франта стрелка, вернулся в полк... Потери полка за его отсутствие не позволили ему ощутить радость встречи с товарищами. Среди стольких несчастий его собственные «синяки», полученные им при вынужденной посадке, и объяснение в дивизии потеряли для него всякое значение. Общие успехи оборонительного сражения на земле не облегчили боль утрат, которая иссушила кожу на его скуластом лице, прорезала ее морщинами в углах губ и вокруг глаз, иногда лихорадочно загорающихся от внутреннего напряжения, то уходящих в себя в глубокой задумчивости. С личным Фрол Сергеевич справился быстро. И опять заботы о готовности людей к боям, анализ результатов вылетов, получение и подготовка пополнения, ремонт самолетов, представление к наградам и письма родителям погибших захватили все его время и думы без остатка. Партийная работа, как и жизнь в ее многогранных проявлениях, не могла ограничиваться догматом инструкций и определенным временем. Успех в бою — радость, смысл и содержание их работы, но разве он мог смириться с тем, что из последнего пополнения погибло два экипажа, даже не успев встать на партийный и комсомольский учет. И если бы не их оставшиеся документы, то долго бы пришлось выяснять личности погибших. Людей послали сразу в бой из-за острой необходимости. Но это не умаляло вины секретаря парткома и его личной вины как воспитателя и руководителя.

... Челышев был очень обеспокоен действиями молодых летчиков из группы Мельника. В их ошибочных поступках он видел свою вину: «Не рассказал, не показал, не научил». Никто и никогда не может гарантировать, что ведущего не собьют. А получилось еще хуже: комиссара подбили и сбили заместителя. Может, у него перед атакой истребителей уже был поврежден саамолет или самого ранили, поэтому он, оставшись командиром, и не управлял Илами. «У семи нянек» дети остались без присмотру: от впереди идущей группы оторвались, а сами не знали, что делать. Если бы не шел замыкающим Осипов, быть еще большей беде.

Возникшую ситуацию они не раз обсуждали с Мельником после его возвращения в полк. В попытке бегства от «мессеров», в желании выскочить вперед ведущего из-под атаки они не видели у молодежи подлого стремления прикрыться чужой спиной. Для того чтобы струсить и воспользоваться подлостью для собственного спасения, нужно было прежде всего понимать бой, знать, где и когда опасен враг. Без знания динамики боя, без определенного опыта нельзя прикинуться непонимающим или неумеющим дурачком. В поведении оставшихся без командиров летчиков скорее всего можно было усмотреть растерянность — они не знали, как им защищаться. В них ожил присущий всему живому инстинкт самосохранения, который требовал уходить подальше от опасности и «командовал» рукой, дающей обороты мотору, — скорость уводила от «смерти». Растерянность и паническое состояние их на первых порах и привели к «неподчинению» Осипову.

И чем больше командир и замполит думали о происшедшем и анализировали потери полка, тем яснее им виделась недостаточная подготовка прибывшей молодежи. Особенно плохо было с воздушными стрелками: пополнение ими шло от случая к случаю. И чтобы как-то ликвидировать их недостачу, приходилось в спешном порядке готовить для этого оружейников, на место которых опять-таки нужны были люди. Обстановка требовала срочных мер, и Челышев решил создать у себя полковую школу, а для ее комплектования воспользоваться незаконным методом: самому набрать добровольцев из какого-нибудь маршевого батальона, направляемого к фронту...

Вокзал в Валуйках жил в напряженном прифронтовом ритме. Для каких-то составов это была последняя станция перед обратным путешествием в тыл. Для других — очередная, может быть, даже не названная остановка. Поезда, состоящие из теплушек и платформ, разгружались и загружались, приходили, уходили и проходили, наполненные человеческими судьбами и всем остальным, что требовал и возвращал фронт. Людские волны выплескивались из вагонов на землю, закручивались водоворотами между составами и станционными постройками и, найдя нужное направление, растекались ручейками по дорогам.

Лейтенант Цибуля, человек покладистый и общительный, выполняя деликатное поручение командира по «подбору кадров», уже несколько раз обошел территорию железнодорожной станции, убедился, что без помощника найти нужных ему кандидатов немыслимо. Организованные команды и одиночки, солдаты и офицеры, все формы одежды и рода войск — военный муравейник, занятый сотнями частных дел, то собирался в одном месте, то разбегался в разных направлениях. Ловить же за рукав и пытаться на ходу выяснять отношения с торопившимися людьми не имело смысла, так как вряд ли кто-нибудь серьезно захочет отвечать на расспросы незнакомого военного, а потом примет «невероятное» предложение. Скорее его посчитают за тронувшегося со своих «катушек», что не исключено на войне. Или еще хуже — увидят в нем шпиончика, и тогда возникнут более сложные отношения со всеми вытекающими из этого положения последствиями, от которых можно недосчитаться и зубов и ребер... Без официального хода вся идея повисала в воздухе. Нужно было рисковать. Идти к военному коменданту станции, а последний мог преспокойно и выгнать...

Изучив не торопясь предстоящее «поле боя», «противника» или помощника в лице коменданта, Цибуля решил, что наступило его время. Были решение и волнение, но не уверенность, что здесь его поймут и помогут.

Немолодой, начавший седеть офицер вопросительно посмотрел на стоящего перед ним летчика. Не торопясь взял бумаги из протянутой руки.

— Если правильно, то... «от командира для вас».

— Товарищ майор, я зараз волнуюсь.

-Волнуетесь? Если так, то пакет, видимо, лично вас касается.

-Не только меня, товарищ майор, — всего нашего полка.

-Вот-как? Интересно...

Майор отдал лейтенанту удостоверение личности, показал ему жестом на стул и, устроившись за столом, занялся пакетом.

Цибуля был доволен. Первый этап он выиграл. Однако чтение затягивалось, и от этого росло в нем напряжение, появилось беспокойство от мысли, что вдруг майор что-нибудь не так поймет, не как им надо, и тогда будет трудно с ним разговаривать. Скажет «нет» и как отрежет... Он тут привык принимать решения и ни перед кем не отчитываться. К власти ведь тоже привыкают...

Майор начал читать письмо в третий раз, и это немного успокоило Цибулю. «Снова стал читать, значит, не хочет просто отказать. Думает, а это уже неплохо. Могут появиться положительные шансы, если не у него, то где-то в другом месте, и может быть, он сам их и подскажет...»

— Интересную задачку предложил мне решить ваш командир. Только ведь это безобразие с его стороны, а мне он предлагает превышение полномочий. Он хочет нарушить установленный порядок получения пополнения. Но первым, если не преступником, то нарушителем буду я.

— Товарищ майор! Мне не ведомы ваши законы и полномочия, но положение у нас безвыходное. Людей нет. Летаем самоуком. Оружейники сами самолеты готовят на вылет и сами летают за стрелков. Устали, с ног валятся, а польза от них и в воздухе не очень какая выходит...

— Это почему же? Оружие знает, значит, стрелять умеет.

— Дело не только в оружии. Их учить воздушному бою надо, тактике, маневру. А до этого руки не доходят. Получается по пословице: «Скупой дважды платит, а ледачий два раза робит». Только рассчитываемся кровью и сбитыми самолетами, которые снова надо на заводе делать.

— Ну ладно, лейтенант! Хорошо просишь, от сердца твой разговор идет. Какие тебе больше специалисты подойдут?

— Пулеметчики, и лучше, чтобы уже воевавшие. Кто смерть видел и снова на фронт идет — не испугается.

— Пусть будет по-вашему. Пойдем к формирователям маршевых команд. Дам им разрешение на выбор тебе двадцати человек. Правда, придется посидеть. Ведь их тоже, пулеметчиков-то, да еще желающих в авиацию, сразу не найдешь... Агитировать сам будешь, только не очень громко. Беседуй тихонько с двумя, пятью человеками, чтобы не афишировать дело.

... Цибуля охрип и обалдел от многократно повторяемых одних и тех же фраз, но дело вперед продвигалось медленно. День заканчивался. Надежд на выполнение поручения оставалось все меньше.

Согласившихся ехать с ним в полк набралось пока только семь человек. Поэтому, получив для беседы новых людей, он сейчас хотел во что бы то ни стало их убедить.

— Товарищи, я адъютант, по-пехотному — начальник штаба эскадрильи из штурмового авиационногополка. Нам очень нужны пулеметчики для того, чтобы научить их летать воздушными стрелками. Вы пулеметчики?...

— Пулеметчики. Бондарь и я, Кузовков, со станкового «максима», а остальные ручники — с «Дегтярева».

Отвечал высокого роста сержант. По взглядам и поведению собравшихся Цибуля сразу понял, что это не случайно. Сержант у этих шести человек, видимо, был не просто старшим по званию, но и признанным ими руководителем.

— Очень хорошо. Как раз такие специалисты нам и нужны.

— Какие из нас, пехтуры, летчики. Мы привыкли больше на своих двоих да на животе. До сих пор пятки и коленки саднеют.

Засмеялись дружелюбно, с гордостью за себя и свою пехоту. Засмеялся и агитатор от летчиков.

— Ну а тетерь вам предлагают воевать в авиации. Небось когда Илы фушистов штурмуют, на душе-то веселее становится, уверенность прибавляется, да и немцев битых больше оказывается.

— Мы еще в госпитале собрались своей группой и решили проситься в один пулеметный взвод. А теперь надо думать. Конечно, когда свои летают, нам на земле легче. Но непривычно это с земли в небо. Нас всех весной под Чугуевом поранило. Мне, например, по ногам попало. Пролежал я целую ночь в воронке. К утру не мог пошевелить ни ногами, ни руками. Ночью подморозило, и все на мне обмундирование в ледышку превратилось. Когда санитары подобрали, оказалось, ноги обморозились от пальцев и до того места, откуда pa- стут. Вылечили. Ходить и бегать могу, ползать еще привычку не потерял. А в воздухе? Если ранят, в окопе не отлежишься. Санитар не появится со своими премудростями. Насмотрелись мы на эти ваши бои, аж иногда в животе колики. Кругом голый, спрятаться негде. Если ранили и «шарики» в разные стороны разбежались, то «прощайте, дорогие родители». Самолет подбили — тоже несладко.

— Ну, волков бояться — в лес не ходить. Убить и ранить на войне могут и в пехоте и в авиации. Я не думаю, что вы ребята из трусливых. Но у нас лучше: слетал и, если живой и целый остался, пошел в столовую, пообедал за столом, на скатерти, если до ночи дожил, выспался на постели. Утром чайку попил и снова на войну. Вспомните, сколько раз вы на фронте во время боев досыта поели, в тепле на постели спали, а в бане мылись? Вот на тебе, сержант, штаны и гимнастерка как на вешалке, да и другие не очень-то с животами. А у нас на авиационных харчах подкормим, обучим и будете вы воздушной пехотой.

— Вы, лейтенант, пряниками нас не заманивайте... Придем в полк, а потом окажется, что мы не подошли там по вашим нормам. Тогда куда? Один или два у вас, а остальным пинка в мягкое место. Как же тогда наше товарищество?

— Если кто летать не сможет, все равно у нас останется. Обучим и на земле нести службу: готовить бомбы, пушки и пулеметы к вылету. Так что давайте соглашайтесь — со всех сторон вам лучше у нас будет, чем в неизвестном еще пулеметном взводе.

— Как, будущие гвардейцы? Все понятно? — Сержант посмотрел на своих товарищей. — Выйдем, поговорим. Подождите нас несколько минут.

Пулеметчики ушли. Цибуля остался в комнатке один. Сержант ему понравился. Сомнения были, но была и надежда на то, что он их, точнее Кузовкова, убедил. Поедут с ним ребята. И ребята поехали...

Три дня ожесточенного танкового побоища не дали на земле ни одной из сторон заметного преимущества. Противникам не удалось достичь намеченных ими целей. Огромные потери и длительное нечеловеческое напряжение подорвали силы втянутых в сражение войск, и враги перешли к обороне.

Спало напряжение и в воздухе. Фашистские эскадры понесли большой урон и уступили господство в воздухе советским летчикам. Превосходство в пятом океане было добыто кровопролитными воздушными боями и смертельными схватками с зенитной артиллерией противника. Люди в авиационных частях устали. Если бы знать, что хочет предпринять противник, то можно было бы рассчитать и спланировать отдых и ремонт, прием пополнения и его учебу. Но командиру полка никто таких сведений дать не мог, и он должен был рассчитывать только на свою интуицию и расторопность. Не давали не потому, что старшие ничего не знали, не предполагали. Они многое видели и знали, рассчитывали и планировали. Но по законам сохранения своих намерений в тайне, более высокие инстанции не могли сообщить в полк интересующие его сведения.

Челышев уловил смену обстановки. Он понял, что на земле наступил какой-то перерыв в решающем противоборстве. Если не равновесие сил, то выжидание или спешное подтягивание к району сражения новых войск. Как и многим в его служебном положении, ему не была видна длительность такой передышки, но он сразу решил воспользоваться относительный «затишьем» для учебы. День учебы на фронте — находка, дорогой праздник, продляющий жизнь и делающий людей сильнее. Надо было в спешном порядке дать тренировку молодым летчикам, полетать с вновь набранными воздушными стрелками. Определить их в эскадрильи и экипажи, дать поработать с пулеметом, пострелять по мишени сначала на земле, а потом и с воздуха. У него не затушевывался в памяти печальный случай с пилотами из группы Мельника, неумение их противопоставить нападающим фашистским истребителям свою волю, огонь и маневр, неумение вести активную оборону. Теория воздушного боя Ила с истребителем после того позорного случая неоднократно изучалась с помощью расчетов и макетов, но он чувствовал, что молодежь все же скептически относится к его доказательствам. Нужен был убедительный пример, показ возможностей в натуре.

Устин Прокофье вич был очень доволен тем, что ему удалось заполучить пару Яков к себе на аэродром. Теперь он может провести учебный бой штурмовика с истребителем и показать молодежи, что «не так страшен черт, как его малюют». Было трудно выпросить истребителей, но, оказывается, еще сложнее организовать показ «боя».

Его участники — Осипов и Корнев горячились и настаивали на полной свободе действий. Челышев понимал, что у командиров эскадрилий разгораются споры не только от стремления показать свой самолет с лучшей стороны, но и из честолюбивых мотивов — желания доказать друг другу и тем, кто будет смотреть, что Осипов есть Осипов, а Корнев тоже не лыком шит. И когда Челышев убедился, что без приказа он с ними ни до чего не договорится, ему пришлось тихонько, но твердо стукнуть кулаком по столу.

— Хватит, петухи! Мне ваш престиж не нужен. И никому он не нужен. Если будете партизанить, кто-нибудь окажется в земле. Повторяю, Корневу надо показать наиболее распространенные, типичные атаки «мессеров» по Илу снизу, сверху, сбоку. Осипову — способы маневра, обеспечивающие срыв прицельного огня, и варианты использования хвостового и лобового оружия. Мы сейчас не можем играть в неожиданность. Этот элемент не проигрывается. Вы можете использовать предельные возможности своего самолета, но очередность показа тактических элементов определите. Будете о своих планах и действиях докладывать по радио, чтобы обучаемые могли думать за обе стороны. Закончите бой парным виражом, чтобы показать, что Ил разворачивается с меньшим радиусом. Все поняли?

— Поняли, — ответил за обоих Корнев. — Подрезали вы нам крылья. Мы же хотели провести настоящий свободный бой.

— Мало ли что вы хотели. То, что вы задумали, была бы не учеба, а воздушное хулиганство и держание себя за одно место. Запомните — учеба, даже самая боевая, должна быть в меру безопасной... Осипов, тебе надо будет так строить свой полет, чтобы с аэродрома было видно. Имейте в виду, что земля круглая, но с буграми. Родная мать она нам, но ударить может до смерти!

Аэродром превратился в зрительный зал, а небо в большую сцену... Самолеты набирали высоту. Рядом с неторопливым Илом то с одной, то с другой стороны с веселой легкостью ходила пара Яков. Летчики в воздухе и на земле у динамиков радиостанции молчали. Тишину напряженного ожидания разрядил Челышев:

— Товарищи летчики, особенно стрелки, обратите внимание вот на что. Истребитель опасен, только когда прицелится и выйдет на дистанцию действитейвного огня, a это не больше четырехсот, двухсот метров. Наша задача обороны состоит в том, чтобы сорвать прицеливание и огонь. Для этого у нас в руках маневр и оружие. Рано начнете маневрировать, враг имеет возможность принять контрмеры. Будете стрелять впопыхах, опытный враг сразу учует вашу слабинку и боязнь. Пойдет в атаку смелее. Запомнить надо на всю жизнь: если не сам атакуешь, то первая задача — выйти из-под удара, вторая — самому атаковать. Каким оружием — передними пушками или задним пулеметом — все зависит от обстановки.

В динамике послышался щелчок.

— Корнев, я готов. Разворачиваюсь на аэродром. Давай атаки снизу.

— Хорошо, Борис. Триста пятнадцатому набрать две с половиной тысячи и смотреть за воздухом.

Один истребитель, оставив своих «попутчиков» ниже себя, пошел дальше в синеву неба, чтобы оттуда обезопасить учебу, исключить эту самую «неожиданность», которую отказался экспериментировать Челышев.

Через мгновение Як Корнева, сверкнув голубым низом крыльев и фюзеляжа, опрокинулся на крыло и пошел к земле, чтобы занять исходное положение для атаки. Потом снизу кинулся вверх к Илу.

— Матвей, начали.

— Вижу, давай смелее.

Отвечая, Осипов шел еще по прямой, а затем резко положил машину боком к атакующему и пошел верхом на него. Перегрузка, видимо, основательно давила на плечи, мешала говорить, и до учеников радио донесло уже измененный его, хрипловатый голос:

— Ну что, в прицеле?

— Нет, все время уходишь... Мне уже больше за тобой тянуться нельзя. Предел, по скорости выхожу из атаки.

Корнев прекратил крутой разворот на горке, и Як, как бы получив толчок в спину, рывком поднялся выше Ила. Летчик, набирая высоту, повернул его спняой к земле, чтобы не потерять из виду «противника». Превратив весь запас энергии в высоту, истребитель теперь устремился вниз.

— Атакую сверху...

Над аэродромом, надсадно ревя моторами, метались два самолета, чем-то отдаленно напоминая копчика и ласточу. В репродукторах звучали хриплые, «простуженные» напряжением и перегрузками, отрывистые слова и короткие фразы, позволяющие понять земле, о чем думают сейчас «воюющие» для учебы эти старшие лейтенанты.

Челышев, чуть побледневший от внутренней собранности и ответственности, смотрел «бой» стоя. И как только передатчики «дерущихся» замолкали, он сразу нажимал кнопку микрофона и говорил в эфир только одно слово:

— Спокойно! Спокойно!...

Ему казалось, что бой идет уже целую вечность, и он начал от этого ощущения уставать, как будто бы на него все это время наваливались сотни килограммов ускорений, выжимали из него пот и мешали свободно дышать.

.... Як вновь силой инерции забросило в небо выше Ила, Корнев намеревался еще раз атаковать сверху, но Осипов энергично развернулся под него и полностью сорвал замысел «врага» по бою.

— Хватит, дорогой! — Матвей, не отпуская кнопки передатчика, весело смеялся. — Давай убегай теперь от меня и начинай снова только издалека.

— Молодец! Ух, ты и хитрюга, чертов горбыль.

Вмешался Челышев.

— Вертелись больше двенадцати минут. Потом поговорите. Давайте совместный вираж и на посадку... — Только теперь он посмотрел, что делалось на земле. Все его летчики и стрелки на ногах. Страстная неистовость, зрелищная стремительность «боя» вызвали столько эмоций, что усидеть на земле оказалось невозможным, отвлечься другим делом или пустым разговором — кощунством. Даже сейчас, когда маленький и большой самолеты выписывали в небе кольцо, никто не отрывался от наблюдения за исходом соревнования.

... Мотор Ила уже не выл, а зло рычал на полном форсаже, выбрасывая из себя дымящийся копотью выхлоп. Самолет не летел, а плашмя, всем животом и крыльями, как бы опирался о воздух, все больше забрасывая мотор себе за спину. И упорство его было вознаграждено — Як не удержался с ним в паре и начал уходить от него в сторону, все больше обгоняя разъяренного штурмовика. Прошло еще пять секунд, и даже неспециалисту стало видно с полной отчетливостью, что если сейчас Осипову уменьшить крутизну разворота, то его большим радиусом вынесет под хвост истребителя. После этого можно даже без прицеливания нажимать на пушечные гашетки, и верующие обязаны будут поставить свечку в память об убиенном.

Челышев совершенно был разбит напряжением и этим «проклятым» виражом. Все было сделано, наверное, выше всех полученных в КБ расчетов. «Вираж на грани самоубийства. Еще совсем маленькое «чуть», и ты уже не победитель, а покойник».

— Хватит виражить. Конец. На посадку... Летчики! Чтобы сделать такой вираж, надо очень много поработать. Знать, уметь и чувствовать машину. В этом положении одно неверное движение, совсем незаметный перебор перегрузки, и вираж окажется выше возможностей самолета. Протест насилию — штопор, а вместе с ним и земля.

Самолеты садились... Наблюдавшие бой почувствовали облегчение, тяжесть напряжения спала. Гордость за Осипова, за «Илюху», за хороший бой раскрыла губы в улыбки, нашла хорошие слова и задористые шутки. «Класс» превратился в шумную ярмарку, на которой все говорили одновременно, спешили поделиться своими впечатлениями и наблюдениями, высказать свою возросшую моральную уверенность, укрепившуюся в себе силу.

Подошли Осипов и Корнев.

— Что скажете, товарищи соколы?

— Товарищ командир! Спина у меня мокрая. Сколько раз в прицеле я был, пусть Корнев скажет. Только по совести, как договаривались.

— Зачем врать. Матвей — молодец. Я сделал, наверное, атак пятнадцать, а в прицеле Ил был на хорошую очередь раза три. В реальном бою мог еще и не попасть.

— У меня истребитель был на выстреле по-настоящему один раз. Все же тебе легче крутиться. Так и в бою, чаще всего из пушек «шмиттов» сбивают на их проскакивании после атаки вперед. Стрелок на маневрах, которые я вытворял, почти не мог стрелять. Пулемет из рук перегрузкой вырывает.

— Ну, спасибо, молодцы. Напряженный и поучительный бой показали. Только я устал от ваших выкрутасов. Очень все натянуто было до самого, что «дальше никак, нельзя»... А в общем-то правильно: драться так драться уж так, чтобы не было боевых «ничьих».

Подернутое дымкой утро Осипов и Борубай встретили в полете. Низкое солнце меняло медную рубашку на ярко-желтую и пока не слепило глаза. Его лучи, освещая крыши хат и кроны деревьев, расчертили землю длинными дымчатыми тенями, оставив в оврагах и балках голубой полумрак ушедшей ночи.

Линия фронта встретила пару Илов и восьмерку Яков сопровождения заградительным огнем... Начался «рабочий день». Немцы не хотели пускать к себе посторонних наблюдателей и поэтому не жалели снарядов. Матвей летел вдоль линии фронта и не торопился идти в огонь. Ему было безразлично, где прорваться на чужую территорию, так как целью для него в этом полете была вся восточная часть фашистского клина, вбитого в оборону. Надо было осмотреть дороги, леса и занятую врагом территорию, чтобы как-то в общем плане представить намерения фашистского командования на ближайшие дни.

Вытягивая разрывы на себя, Осипов изучал огневые возможности врага и разгонял все большую скорость. И когда зенитчикам надоело ставить бесполезный забор из разрывов, Илы круто развернулись на юг и, набирая высоту, проскочили через линию фронта. Немцы всполошились, но было уже поздно. Пристрелянные сектора остались позади.

Матвей осмотрелся: внизу, обезображенная черными полями пожарищ и оспинами воронок, земля недавних боев. Небо около самолетов неожиданно то в одном, то в другом месте покрывалось грязными клубками зенитных разрывов. Враги не могли поставить сплошные огневые завесы, поэтому вели огонь на поражение, стараясь теперь уже не преградить путь, а сбить прорвавшиеся самолеты. Маневрируя от разрывов, Осипов увидел выше себя еще десятку «лавочкиных». И даже в огне его сердце радостью отозвалось на заботу командира корпуса, который, посылая его на просмотр сотен километров дорог, нашел все же возможность уже за линией фронта усилить его охрану. Жаль только, что эти истребители другого корпуса и радиостанции их настроены на другую волну. Поговорить с ними не удалось.

Илы, Яки и «лавочкины», небо в хлопьях огня жило своей автономной жизнью. Просыпающаяся природа была еще в утренней дреме. Но воздух пришел в легкое движение и изогнул пыльные хвосты войсковых колонн. Войска врага торопились спрятаться в местах своего дневного назначения. Матвей по накату дорог, по хвостам не успевшей осесть пыли, по дымам из лесов, вспышкам-выстрелам солнечных зайчиков, от стекол машин видел напряженную жизнь, дымящиеся полевые кухни, маскирующиеся войска. И чтобы их скрыть от него, воздух сейчас сотрясался стрельбой десятков пушек и разрывами снарядов, а пространство выше их полета было занято несколькими парами «мессершмиттов», которые обязаны были охранять покой и тайну замысла своего командования. Зенитчики и Осипов с Борубаем были заняты каждый своим делом: первые стреляли, вторые смотрели. Фашистские истребители, находясь в меньшинстве, не решались начинать бой. Но так долго не могло продолжаться. К ним обязательно должно прийти подкрепление, и тогда обстановка быстро усложнится. Чем больше Осипов смотрел на землю, тем яснее ему виделась общая картина: немцы «перепутали» линию фронта. Вместо того чтобы продвигать резервы на север, колонны настойчиво уходили на Белгород, на юг.

Сосредоточенность Матвея нарушило радио. Он узнал голос командира полка истребителей подполковника Меркулова:

— Семьсот тринадцатый, тебе не надоело еще лазить по кустам и искать сделанный для тебя снаряд.

— Надоело, двести десятый. Только ведь надо. Потерпи. Еще посмотрим немного.

Чтобы не ошибиться н не выглядеть только разведчиком, он решил быть и охотником — бомбить и штурмовать обнаруженные им войска. Только пикируя на них до малой высоты можно было еще раз убедиться, что ты не путаешь сторону движения. Его теперь уже не очень интересовали леса. Из лесов танки и автомобили могли идти в любую сторону. А вот двигающиеся — это уже плановость, выполнение какого-то замысла. Если не демонстрация, не ложное передвижение, то это отход. Каждое новое пикирование на очередную колонну все больше убеждало его: «Войска идут на юг, уходят из сделанного ими же самими мешка».

— Семьсот тринадцатый, я двести десятый, тебе пора уходить. «Лавочкиных» уже нет, остались драться». Давай влево, пошли на восток, а то подойдут новые фрицы и нас отсюда не отпустят.

— Пошли, мы уже все сделали. Разворот на солнце.

-Давай к земле. Я четверкой остаюсь наверху, а Гарик с тобой низом пойдет... Маленькие, потянулись вверх. Смотреть за Гариком.

Осипов решил помочь командиру полка. Зная его горячий характер и «драчливость», хотел исподволь подсказать ему, чтобы тот не ввязывался в бой.

— Двести десятый, если «гансы» появятся, ты с ними не связывайся. Уходи. Дело-то сделано.

— Уйдем, если разрешат и если ума хватит! Но следующее слово уже было другим. У Меркулова исчезли нотки иронической насмешливости и спокойной неторопливости.

— Шестерка худых сверху. На нас падают. Разворот веером... Гарик, одну пару поставь выше себя. А мы этих придержим.

Матвей понял, что у него за хвостом началась новая схватка. Прибавил, сколько мог, скорости, прижал самолеты к земле. Торопясь домой, прятал самолет в земной разнообразности красок, управляя, смотрел кругом Настороженно. Незаметно в голове зародилась раздвоенность мысли, а на сердце противоречивость чувств... Мозг подводил уже итоги полета и считал, что все удалось хорошо, а добытые сведения принесут большую пользу. Однако этот вывод столкнулся с неудовлетворенностью и, может быть, даже собственными осуждениями.

«А на каком основании ты успех приписываешь себе? Ведь ты даже не знаешь ребят на «лавочкиных», которые были вместе с тобой и молча взяли врага на себя. Они, наверное, еще дерутся. Все ли домой придут? Меркулов остался вчетвером против шести. Чем у него бой кончится?...» Сердце радовалось успеху и тревожилось за судьбу оставшихся боем прикрывать его жизнь.

Легко в книжке читать: «Каждый солдат должен знать свой маневр». Но когда твой маневр, твоя безопасность, а может быть, и жизнь закрывается грудью товарищей по оружию, то всегда хочется поменяться с ними и местами и ролями. Эта неписаная солдатская этика, этика благородной души советского человека много раз выручала не только Матвея, но и других, идущих через войну солдат Красной Армии всех рангов и национальностей.

На войне в любом бою тяжело. Любой бой, даже самый победный, может стать для кого-то последним в его жизни. Особенно тяжел бой при вынужденной обороне. И обороняешься-то только потому, что враг в данный момент сильнее тебя. Не ты, а он диктует тебе свои условия. И, несмотря на это, красногвардейцы революции, красноармейцы и партизаны гражданской и этой — народной — всегда считали за честь быть в арьергарде, прикрыть отход своих товарищей на новый рубеж. Оставаясь в окопе, у переправы на верную смерть, они благодарили командиров за оказанное им доверие. И если случалось, что, выполнив задачу, кто-то все же оставался живым, то сам себя он никогда не считал героем. Товарищи в этом подвиге или самопожертвовании видели обычное и естественное выполнение службы и долга, а начальники не всегда с необходимой настойчивостью беспокоились о наградах...

... Илы вышли на свою территорию. Осипов еще раз осмотрелся кругом... Как будто бы все шло хорошо. Врагов в воздухе не видно.

— Гарик. Мы дальше одни дойдем. Если есть горючее, иди к двести десятому; Помоги там.

В ответ радостное:

— Спасибо, семьсот тринадцатый! Мы назад!

Яки лихим боевым разворотом растаяли в синеве неба, пошли обратно в огонь защищать не свои, а другие человеческие судьбы.

Истребители ушли. Место у командира справа освободилось, и Борубай занял его. Ведущему самолету стало безопасней. Между солнцем, возможным врагом, прячущимся в его лучах, и Осипвым теперь появилось препятствие из воли, разума и тела его подчиненного, ведомого, товарища и друга, человека, считающего, что его предназначение состоит в том, чтобы принять удар на себя. Тень от низко идущей командирской машины стремительно неслась по земле. И Борубаю казалось, что это не тень от Ила, а тень беркута, летящего над степью вслед убегающей лисице.

«Раз нельзя передавать данные разведки по радио, надо обязательно дойти до дому. Увиденное нами никак не должно пропасть. Сейчас командирская память — наша драгоценность». Удовлетворение от сделанной работы, ощущение радости жизни переполнили душевную чашу. Охотник запел про то, как они высмотрели врага, хорошо стреляли и несут на крыльях добрые вести.

В штабах Воздушной Армии Фронта одновременно получили результаты наблюдений не менее десятка воздушных разведчиков. Донесения дополняли и перепроверяли друг друга.

Сведения о противнике, доложенные Осиповым, были достоверны: враг уходил.

Летчики первыми увидели признаки победы и радовались. Пехота и танки, не ощутив еще ослабления врага к сопротивлению, сомневались. Как только командование убедило себя в том, что фашистские войска начали отход, перед ним сразу возникли новые и не менее сложные задачи. Что делать?... Дать отойти противнику на намеченные им самим рубежи бескровно или приложить максимум энергии для того, чтобы сорвать плановый отход и этим облегчить себе решение задач в будущем?

Отступление врага у всех командных инстанций, оставшихся в строю с первых дней войны, восстановило в памяти картины сорок первого и сорок второго годов, их собственные бои, сражения и неудачи, отходы на «заранее подготовленные рубежи». И этот кровью оплаченный опыт позволил быстро принять единственно правильное решение: «Сорвать плановый отход, не давать ему закрепляться на выгодных рубежах и нанести максимально возможные потери». Но и командование группы армий «Юг» понимало, что если оно не сможет осуществить планомерный отвод войск, если прикрывающие отступление части будут смяты, то это приведет к тяжелейшим последствиям, итог которых трудно заранее предусмотреть.

Немцы отходили, ведя тяжелые арьергардные боя, еще полностью не осознав свершившегося события: они потерпели поражение, сила переломила силу. Цепляясь за чужие им бугры и овраги, леса и поля, деревни и речушки, они еще надеялись на фюрера, который «может и должен» их спасти, что обязательно свершится чудо, которое обещал Геббельс.

И опять враги сходились врукопашную, в танковых контратаках, в воздушных боях. Каждый старался сейчас создать себе благоприятные условия для будущего.

Контрудар танковой армии Воронежского фронта совпал по времени с началом контрнаступления войск Центрального и Брянского фронтов. Это ускорило принятие решения фашистским командованием на отвод войск группы армий «Юг» на Белгородском направлении.

Обстановка складывалась благоприятно, но сил у наступающих частей, выдержавших оборону, оказалось недостаточно, чтобы сбить с позиций немецко-фашистские части, прикрывающие отход. И когда это стало очевидным, Москва ввела в сражение новые и свежие войска — Степной фронт и еще одну воздушную армию.

Ранний день накалялся боями. Солнечный зной начисто уничтожил недавние следы дождя. Дрожащее марево горячего, пыльного и дымного воздуха плыло над полями боев, размывая контуры земных ориентиров и маскируя от летчиков войска.

Шубов, идущий во главе своей эскадрильи, сверху хорошо видел, как наземные бои выбрасывали в небо все новые порции пыли и копоти, расцвечивали фронт пожарами. Его не интересовали фашистские войска, охваченные огнем войны. Эти уже были обречены на уничтожение или беспорядочное отступление. Он искал колонны, ушедшие от боя на десять, а то и двадцать километров, потому что из них в глубине обороны враг будет создавать новые огневые рубежи. Наблюдая изуродованную сражениями землю, размочаленные дороги, разбитые и сгоревшие деревни, он с горечью отметил, что между боем и хвостам, погоняемых им колонн накопилось уже около десятка километров, а это означало, что враг смог оторваться и будет иметь время на каком-то рубеже снова подготовиться к сопротивлению.

Найденная им колонна автомобилей встретила Илы огнем, но он не стал тратить на нее боеприпасы. Искал танки или артиллерию — душу новой оборонительной позиции. Наконец увидел: колонна только что остановилась и слабый ветер не успел еще полностью оторвать от нее пылевой шлейф. Солнечная дымка и запыленный сухостью воздух уменьшили видимость. И пока он рассмотрел, что было под ним, атаковывать было поздно — танки оказались в мертвом для атаки пространстве. Нужен был новый заход.

— Выйдем из огня. Перестроиться в кильватер звеньев. Атаковывать будем эту колонну четверками.

Подчиняясь командиру, штурмовики ушли от танков в жаркие солнечные лучи и пропали в нестерпимо ярком блеске. Огонь скорострельных зенитных пушек остался позади...

Осмотрелся. Группа перестроилась: звенья шли друг за другом.

— Пошли в разворот. За один заход бомбы и реактивные снаряды. После атаки выход вправо на автомобильную колонну, атака пушками. Уход от цели змейкой.

Повторное обнаружение цели всегда легче, потому что в зрительной памяти летчика остаются мазки местности и сотни ее деталей, по которым вторая встреча уже не является неожиданной. Шубов подвернулся на желтеющую возвышенность, у основания которой проходила дорога с танками. Мысленно определил рубеж встречи с зенитным огнем. Проверил, все ли оружие снято с предохранителей.

«Снято. Пора».

Зенитчики наконец увидели Илы и сразу отгородили дорогу от них стеной заградительного огня.

— Атака. Я на голову колонны.

Танки кормой и боком вместе с дорогой неслись навстречу, увеличивались в размерах. И Шубову уже были видны люди, выскакивающие из танков и убегающие от них в сторону. Глаза зафиксировали танк в прицеле. Рука, нажимая на гашетки реактивных снарядов, послала огонь вперед самолета, А в голове мелькнула гордая и радостная мысль: «Приучили мы танкистов уважать себя. Боятся наших ПТАБов. Считают лучше и безопаснее вне танка».

Танк в прицеле взорвался. Рука нашла другую кнопку, и к земле пошли бомбы. Шубов начал вывод из пикирования, посмотрел быстро вправо и влево — ведомые шли рядом. Сбоку к ним тянулись жгуты эрликоновских трасс. Он увидел бронетранспортеры. Стреляли из них. О самолет ударились снаряды. Все это было услышано и прочувствовано уже не раз, и он понял, что его тряхнуло близким разрывом. В лицо дохнуло горклым дымом, а потом обожгло чем-то горячим. Еще миг, и Шубов увидел огонь. Надернул на глаза очки. Пламя лизало боковины фонаря, а кабина начала наполняться дымом.

«Плохо, — подумал Борис, — не уйти». Передал по радио:

— За мной не ходить. Канатов, управляй группой.

«Лишь бы огонь не попал в кабину и мотор не остановился"»

Шубов дал мотору полные, обороты, резко выдернул свой Ил от ведомых вверх и положил круто на левое крыло.

В наушниках услышал волнующе-требовательный голос своего заместителя:

— Командир, прыгай, прикроем тебя!... Прыгай, командир!

Тело все больше заливала боль ожога, и Борис понял, что это горячая вода из системы охлаждения мотора.

«Только бы не потерять от этой боли сознания. Надо успеть найти эрликоны. Чтоб им...»

Поставил переговорное устройство на стрелка.

— Володя, прыгай! Прыгай немедленно, а то взорвемся!

В лобовом стекле фонаря опять появилась дорога, окутанная дымом и перехваченная огнем горящих танков. Он увидел около дороги стоящие бронетранспортеры и, превозмогая боль, узнал их. Они стреляли.

«Только бы не сбили, пока до них доберусь. Еще несколько секунд...»

Он перестал себя слышать и ощущать. Вся его воля сосредоточилась в глазах и на управлении самолетом. Надо было соединить траекторию полета самолета с бронетранспортерами. Он что есть силы сжал кисти и боялся пошевелить руками, держащими рычаги управления мотором и самолетом. Хотелось прикрыть от огня шею, но ему казалось, что, отпустив управление, он не найдет для руки новой опоры, не найдет пушечных гашеток. Отпустится, а потом уже вновь не возьмется, и тогда он не выполнит свое решение, проживет эти мгновения напрасно.

... Самолет послушался его, вышел из разворота, и теперь в лобовом стекле были бронетранспортеры. Только почему-то они приближались медленно. Борису хотелось одного, чтобы они быстрее летели на него, чтобы его сил и «Илюхи» хватило до встречи. «Скорость, где ты?» И все же Шубов дожил, и штурмовик долетел до того момента, когда бронетранспортеры сначала три, а потом только один стали намного больше лобового стекла кабины и подтвердили в последний миг Борису Шубову, что он достиг последней цели своей жизни.

Старший лейтенант Канатов, заместитель Шубова, при атаке танков вел замыкающее звено и был со своими самолетами дальше всех от неожиданно открывшей огонь зенитной батареи. Что-либо предпринять было невозможно: мешало звено, идущее вторым. Он видел вспыхнувшую от мотора командирскую машину. Услышал Шубова и набор высоты воспринял как подготовку к парашютному прыжку.

Горящий самолет неожиданным разворотом снесло сразу назад, и он на какое-то малюсенькое время потерял его из виду.

— Горбатые, разворот влево, все вдруг! Будете идти за мной...

Изменение направления полета позволило Канатову опять найти в небе, уже совсем низко над землей, огненный факел с дымным следом. И он понял, что видит не падение, а осмысленное последнее мгновение прекрасной человеческой жизни.

На войне никого не удивишь звуком взрыва. Но этот взрыв привел и ужас врагов Бориса, врагов его Родины. Оставшиеся в живых в оцепенении смотрели на результаты взрыва и думали о ненависти, которую они вызвали у этого солдата неба, если он, горящий, вернулся снова к ним, чтобы своей гибелью еще раз посеять смерти среди них.

Канатов увидел место таранного удара. В этих кустарниках раньше стояли зенитки, которые подожгли Шубова. Две из них были уничтожены самолетом и телом командира. А третья почему-то не стреляла.

Он подвернул свое звено на нее и пошел в пикирование. В горле был комок спазма, который мешал говорить, но он превозмог себя.

— Огонь по фашистам. Пусть грохот пушечных очередей будет воинским салютом чести нашему командиру.

Звенья друг за другом устремились к земле, прочесывая ее огненными граблями снарядов, очищая от коричневой пакости, ползающей сейчас там внизу, между танков. Дымящаяся, залитая огнем пожаров дорога не сопротивлялась..

— Горбатые, надо выполнить завещание командира. Пойдем на автомобильную колонну...

Еще одна атака. Атака через огонь врага. Атака ненависти. Атака солдатской памяти и верности своему делу.

... Эскадрилья возвращалась домой без Щубова, но место командира в боевом порядке не пустовало — эстафету опыта и ответственности принял Канатов. Самолеты шли несимметричным клином. Никто из смотрящих на них сейчас с земли не мог подумать, что первым летит пилот, выросший несколько минут тому назад на целую голову и почувствовавший по-новому сложность положения идущего ипереди, когда нужно самому «шагнуть» в огонь и повести в него других. Напряжение поиска цели и постоянного противоборства с врагом, ощущение на спине изучающего взгляда идущих за тобой, в котором может быть сочувствие и желание помочь, одобрение и осуждение, тяжесть возвращения из боевого полета, если обратно летят не все, невидимым грузом навалились ему сейчас на плечи

Канатов, убедившись, что группу не преследуют фашистские истребители, отпустил Яки сопровождения. Полет домой сложности теперь уже не представлял, забот поубавилось. Появилась возможность подумать о погибшем, о себе, о летящих с ним рядом.

И Канатов вспомнил, как Шубов рассказывал им, прибывшим молодым летчикам, что они попали в эскадрилью «Феникс».

«Наша эскадрилья сильнее даже этой мифической птицы, так как нас невозможно запугать или уничтожить. И что бы с нами ни случилось, эскадрилья будет жить.

Весной сорок второго я остался один, а теперь нас опять много. И какое бы перо или звено ни вырывал враг из нашего тела, боевого порядка, оно опять возрождается. Наше коллективное сердце, общий разум и единство воли — непобедимая сила, мощнейшее оружие...»

«А кто я, Канатов?... Еще и года нет, как на фронте, Летчики в эскадрилье и того моложе... Тяжело нам будет, если опытного командира не дадут!»

Выяснив обстоятельства гибели всеобщего любимца полка, Челышев собрал полк:

— Мы почтили память погибших траурной минутой молчания, но скорбь от постигшего наш полк горя останется с нами на всю жизнь. Коммунист Шубов прожил прекрасную жизнь, и мне как командиру и его товарищу сейчас не только горько от утраты, но я и мы все с вами горды тем, что жили и работали, служили и дрались с врагом вместе с ним, в одном боевом строю, брали с него примеры мужества и бесстрашия, умения ненавидеть и побеждать. Он был счастлив, так как в нем уживались рядом детская любовь к жизни с лю- той ненавистью к врагу, товарищеская мягкость и суровая взыскательность, открытая веселость с необходимой сосредоточенностью... Оказывается, и солдаты плачут, но не надо этого стыдиться. Я плачу вместе с вами и горд этим, потому что в этой нашей скупой слезе есть великое братство, благородство помыслов и святая клятва помнить погибших вечно и, сколько хватит сил, мстить беспощадно, до полной победы. Комэск Шубов сделал все, даже больше, чем мог. Смерть фашистским захватчикам!

— Товарищ командир! — Матвей поднял руку с зажатой в кулак пилоткой. — Разрешите сказать несколько слов.

— Говори, Осипов!

— Шубов для нас и для меня не погиб. Он будет сражаться вместе с нами своим опытом и любовью к Родине.

У нас с Борисом сложилась традиция: не носить на гимнастерке ни одного ордена, не побывавшего в бою. Поэтому прошу доверить мне его «Отечественную», которую он не успел получить, на один вылет. Пусть золото и этого ордена пройдет через огонь врага. От него в доме родных запахнет порохом боя, а племянники будут знать, что орден дяди Бори не просто орден, а «крещенный огнем» знак солдатской славы и символ бессмертия.

... В землянке командного пункта Мельник вытащил из-под стола фанерный чемоданчик, положил его на стол и, присев, к краю стола, задумался. «Как, оказывается, по-разному можно видеть человека. И сколько ни вглядывайся в него, сколько ни изучай, он все время

будет нов...»

— Фрол Сергеевич, о чем думаешь? Я за тобой давно смотрю, и знаешь, такое впечатление, что ты глубоко уснул с открытыми глазами..

— Думаю о Шубове и наших людях... Вспомнил одно высказывание в немецкой печати. Сейчас его найду и прочитаю, чтобы быть совершенно точным.

Мельник открыл чемоданчик и, перебрав несколько тоненьких папок, положил перед собой одну из них с надписью синим карандашом: «Враги о нас».

— Вот послушай. Шестого сентября 1942 года «Биржевая берлинская газета» писала: «... Поведение противника в бою не определяется никакими правилами. Советская система, создавшая стахановца, теперь создает красноармейца, который ожесточенно дерется даже в безвыходном положении... Русские почему-то сопротивляются, когда сопротивляться нет смысла. Для них война протекает будто бы не на земле, а в выдуманном мире».

Лучшей характеристики нашей системе, нашему человеку, пожалуй, и давать не надо...

В полку не могли знать, что там, где недавно «работала» эскадрилья Шубова, долговязый немецкий майор, оправдывая свои потери перед приехавшим старшим. начальником, вынужден был доложить о таране советского летчика и о том, что его танкисты морально потрясены этим событием.

После короткого молчания офицер, сидящий в автомобиле, ответил:

— Захоронить останки с пользой для нас.

«Мерседес» оставил около майора пыльное облачко, а он все еще стоял с вытянутой в фашистском приветствии рукой.

«С пользой для нас... Какая может быть польза от мертвого врага?...»

Отправляя в госпиталь раненых и хороня убитых, майор все время думал о полученном распоряжении, которое надо было рано или поздно выполнять. И когда в мучительном раздумье решение было найдено, он искренне ему обрадовался, как будто действительно ему повезло и он нашел реальную ценность...

— Солдаты фюрера! Мы сейчас уходим отсюда к новым позициям. Но перед этим я должен выполнить приказ командира полка: похоронить красного летчика как воина. Хоронить своих тяжело. Но хоронить врага, который только что посеял в наших рядах смерть, нам приходится впервые. Эти русские для нас смертельные враги, и мы не сможем вместе жить на одной земле. Их надо уничтожить. Но мы сегодня видели, что это сделать непросто. Умирая, этот красный дьявол горящим вернулся на наш батальон и отправил к богу еще десять воинов вместе с их оружием. Он наш враг, но его действия достойны уважения. Он умер как рыцарь неба. Опустить прах в могилу... Засыпать.

Эскадрилья Осипова вернулась из боевого полета без единого снаряда и патрона. Матвей и его летчики штурмовали артиллерийскую колонну с полным самоотречением. Не разбили, а уничтожили и сожгли дотла, растерзали на составные части огнем в упор, разбросав в разные стороны автомобили и пушки.

Ярость, охватившая летчиков, только чудам не окончилась для Ртищева и его стрелка трагедией, гибелью. По натуре человек немножко медлительный и осторожный, с растянутой амплитудой движений, он настолько накалился ненавистью, что на выходе из пикирования ударился самолетом о вспыхнувшую пламенем от его огня машину. Спасло его действительно чудо. Удар пришелся на убранное правое колесо шасси, и оно честно отслужило свою службу. Приняв энергию на себя, ферма шасси сломалась, а колесо, пробив крыло, вывернулось на верхнюю часть плоскости. Только Ил мог выдержать этот страшный удар.

... Закончив доклад о вылете, Матвей снял орден Щубова со своей парадной гимнастерки, поцеловал его и передал командиру.

— Товарищ майор! Я должен при летчиках заявить, что в сегодняшнем вылете не все было правильно. Ненависть к врагу лишила меня рассудка, и я неоправданно рисковал людьми, доверившими мне свои жизни, злоупотребил вашим доверием и своей властью. Больше этого не повторится...

— Хорошо, Осипов. Осмысление своих действий и личное осуждение в присутствии подчиненных дает мне право считать вопрос закрытым... А вы, летчики, имейте в виду, что риск и безрассудство — понятия разные. Риск необходим, но он всегда расчетливый, выверен знанием и опытом. Безрассудство, по-моему, просто глупость, достояние, так сказать, мелкого человека, самонадеянного и пустого. Безрассудство обязательно рано или поздно накажет того, кто им пользуется.

... Осипов пришел на квартиру в начавшихся сумерках. Не зажигая лампы, снял с себя ремень, оружие, сапоги и бездумно лег на кровать. В голове было ощущение тяжелой пустоты, в ушах стоял легкий звон. Он всегда замечал, что после нервной встряски и фронтовой стопки перед ужином звон этот становился явственней. Иногда, если он невзначай в него вслушивался, мешал думать. Сегодня же он ни мог не выпить поминальную рюмку, слишком много было прожито и пройдено вместе и рядом с Борей. Только на войне по официальной выслуге шесть лет. Но не столько годы, сколько родство душ объединяло их. Они были братьями по служое и помыслам.

Услышал легкий стук открывшейся двери. Вошла хозяйка — старушка, оставшаяся одна в доме. Дед умер, два зятя на войне, дочери и внуки в Германии на каторге...

— Как дела, соколики? Чего в темноте сидите?... Да ты, Матвей, один. Лампу зажечь?

Не получив ответа, зажгла лампу, опустила на окна маскировку и, сердцем учуяв что-то недоброе, села молча у стола... В горнице установилась раскачивающаяся пламенем лампы-гильзы тишина. Запахло бензином, и это, наверное, потревожило в дальнем углу сверчка, который несколько раз скрипнул на высокой ноте, но, привыкнув к запаху и свету, замолчал.

— Матвей, где Боря? Что ты молчишь? Скажи что-нибудь. Ведь вы мне уже родные... Сама таких рожала. Знаю, что и слезы у вас есть, и больно вам, горько, а все говорите — сладко... Не из камня же вы?

Матвей посмотрел на пустую кровать у соседней стены, на висевшую над ней парадную гимнастерку Бориса. Подсунул руки под голову...

— Нет Бори, бабушка. Ушел от нас Борис навсегда. А плакать нечем. Наверху, бабушка, холодно и слезы вымерзают.

— Лукавишь, сынок. Она ведь горячая, слеза-то.

— Тогда, значит, высыхает, иначе куда же ей деваться.

— Не сохнет она сама. Не сохнет, а других сушит. Есть они и у тебя, ты тут как хочешь, а есть.

— Как-то Борису, видать, очень тяжело было. Долго он сидел на крылечке молча. А потом стукнул себя легонько кулаком в лоб и говорит: «Сколько раз меня товарищи и друзья выручали. А теперь и не сыщешь их всех. Кто где, и не ведаю. Ну приснитесь вы хоть один раз сразу все, чтобы я мог вам спасибо еще раз сказать».

— Значит... Да что вам говорить, шуточками все, прибауточками... Может, сынок, пойти мне где-нибудь самогоночки сыскать? Выпьем с тобой поминальную.

— Нет, бабушка, не надо. Кто хотел горе в водке или самогонке утопить, только сам в ней утонул, а горе-то наверху осталось... Утром воевать ведь надо. Как полетишь с больной головой?

— Ну смотри. Не из камня же ты? Хоть ночью поплачь, легче будет... А я пойду к иконке, за всех вас помолюсь и поплачу. Только сомневаться стала, доходят ли молитвы наши. Ведь сколько сейчас матерей разных богу молятся. Веры-то разные, но бог-то один. Ну что он там думает, если на земле такое убийство идет… Прости меня, душу грешную...

Новый день начался для Гороховой незаметно, так же, как и кончился предыдущий. Она не хотела верить услышанному от летчиков, хотя знала, что, если остается для жизни хотя бы один шанс из тысячи, пилоты никогда не «похоронят» товарищей. Вернувшись от командного пункта, Елена Васильевна не уходила из пустого капонира. Новое горе, навалившись на плечи страшной тяжестью, оглушило ее. Она просидела на ящике уже много часов, но не замечала этого. Время остановилось. И только теперь, когда взошедшее солнце заглянуло к ней через верхний край капонира, она очнулась и, еще не очень понимая, что сейчас — вечер или утро, осмотрелась вокруг. Пустой капонир почему-то показался ей опустевшим домом, пустой комнатой, из которой только что вынесли покойника и еще не успели навести жизненный беспорядок. Масляные пятна в центре полукруга, вытоптанная, увядшая трава. На другой стороне — в ряд лежащие бомбы, приготовленные к подвеске, но оставшиеся на земле, потому что не вернулся командир и его самолет. Она не плакала: сердце окаменело, душа застыла, а тело от долгой неподвижности одеревенело. Сколько может вынестиодин человек горя? Кто измерил эту меру? Как ее определить? Один предаст себя и близких только от испуга, еще не испытав боли. Другой проходит через сотни смертей чистым и незапятнакным... Тысячу раз был прав Ушинский, когда говорил, что не тот мужествен, кто лезет на опасность, не чувствуя страха, а тот, кто может подавить самый сильный страх и думать об опасности, не подчиняясь страху.

Боря знал войну и все время говорил о ее опасной стороне летчикам, учил смелой осторожности... Она много говорила с ним, учила его и училась сама, много слышала его разговоров с людьми. Теперь его нет. Нет уже третьего человека, которые были близки и дороги ей как люди: муж, товарищ, командир и одновременно сын. Она не могла больше только заряжать оружие и подвешивать бомбы, решила летать, хотя бы воздушным стрелком, где можно не только защищать своего командира и товарищей по полету, но и разить врага из пулемета, когда самолеты идут бреющим…

… Обстановка на фронте прояснилась: враг уходил, признавал провал своего наступления и теперь спасал основные силы. Войска, прикрывающие отход, остались и без истребительного, и без зенитного прикрытия. Их судьба была предрешена: фашистское командование оставило части прикрытия на уничтожение в арьергардных боях во имя спасения отступающих ударных соединений.

Проход линии фронта без фашистского огня с земли был непривычен и нервировал летчиков Челышева, вызывая сомнения в достоверности линии фронта, полученной на командном пункте полка. Штурмовые же удары в непосредственной близости у линии фронта стали чреваты осложнениями — ошибешься и ударишь по своим. Поэтому штурмовики просили цели подальше в тылу, чтобы избежать неприятностей.

Челышев старался использовать период отступления немцев для тренировки молодежи. И пока противник вновь не организовал серьезного сопротивления, посылал молодых летчиков на боевые задания по три, а то и четыре раза в день. Они, были этому рады, понимая, что им представилась счастливая возможность набрать необходимый опыт в упрощенной обстановке, что потом, в серьезных боях, может оказать большую помощь.

Осипов летел сегодня на задание с Канатовым. Челышев поручил Матвею взять на себя вторую шестерку и посмотреть, как справится с заданием молодой комэск. Поддержать его уверенность в себе, а если появится необходимость, то и подправить действия старшего лейтенанта, подсказать ему решение.

Оба они, и Канатов и Осипов, понимали озабоченность командира полка, именуемую вводом в строй молодежи, поэтому спокойно занимались каждый своим делом. Положение Осипова в полете было деликатным. Ему предстояло не только выполнить задачу под руководством молодого командира, но при этом не сковать его инициативу и не подавить волю, дать самостоятельность, но и исключить ошибки, потому что ошибки — это новые жертвы.

В сложной обстановке быстрого и массового передвижения своих и вражеских частей Канатову предстояло решить непростую задачу: определить новый оборонительный рубеж фашистских войск.

... Матвей смотрел на идущую впереди шестерку Канатова, и ему казалось, что она висит неподвижно. И только взгляд под свое крыло и ниже самолетов первой группы убеждал, что Илы не висят в небе, а не торопясь летят.

Жаркое солнце изменило всю тональность земных и небесных красок, заполнив зеленые и голубые пространства желтизной. Суховей нес с юго-востока жар, насыщая воздух мельчайшей пылью и дымкой, размывающей резкость очертаний далеких ориентиров и скрадывающей линию горизонта, от чего казалось, что земля постепенно переходит в небо.

Группа подошла к рубежу, где продвижение врага на восток и северо-восток было остановлено, и на земле это обозначалось линией потухших пожарищ. Матвей вспомнил, как выглядели эти земли и пятнадцать, и десять, и семь дней назад.

Летая тогда на задания каждый день, он с внутренним содроганием смотрел, как медленно, но настойчиво распространяется пламя пожаров на север. И однажды, когда от сражений земля дымилась на огромном пространстве, ему показалось, что клин на земле прожигает не война, а медленно ползущая лава невидимого, находящегося южнее той огненной кромки огромного вулкана. Языки коричневой лавы то в одном, то в другом месте пожирали все новые куски зеленой земли, сжигали деревни и леса, подминали под себя пушки, танки и людей, пытающихся остановить ее продвижение вперед поперечными рубежами окопов, лесных завалов и противотанковых рвов... Потом силы «вулкана» иссякли, и он не смог больше питать свои потоки смерти. Кромка огня вначале остановилась на месте, а потом стала отступать на юг, уходя обратно к старой границе весеннего равновесия сил жизни и смерти.

... Самолеты летели над изуродованной и обожженной землей. Окопные шрамы на ее теле извивались причудливыми зигзагами, как будто мучаясь от нестерпимой боли. На обширных полях и некрупных возвышенностях, изрытых снарядами и бомбами, повсюду виднелись ржавые и обуглившиеся, в одиночку и толпами разбросанные машины, танки и еще неизвестно какая техника, превратившаяся теперь в металлолом, который придется убирать годами, чтобы дать земле свободно вздохнуть. Иногда на глаза попадали живая деревня и тоненькая струйка воды вдоль белого мелового берега, и это сразу вызывало радостную мысль: «Не все разбито, хоть есть с чего начинать все заново».

Жили напряженно и пылили внизу только дороги. Дороги, разбитые вконец, разъезженные вширь, были заняты своими войсками, двигающимися на юг. Пехота и танки торопились и шли без остановок, шли сколько могли. На немецких воздушных разведчиков, изредка появляющихся высоко в поднебесье, никто не обращал внимания. Разведчиками интересовались и занимались только истребители, патрулирующие на больших высотах. И если вверху раздавались пушечные очереди, то все считали это обычным, само собой разумеющимся явлением, и движение продолжалось.

Наконец, под крылом проплыла предполагаемая линия фронта, и сразу войск на дорогах не стало; или оторвался противник от наших передовых частей, или попрятался. Потом показались высокие белгородские холмы, и от них навстречу штурмовикам поднялся зенитный огонь.

«Значит, занято войсками, — подумал Канатов. — Пока отойдем. В большой огонь не полезу».

Он развернул группу Илов вправо и пошел на юго-запад, решив подойти к предполагаемой новой линии обороны под острым углом. Надо было обязательно еще раз убедиться в предположении, что фашисты заняли прежние свои позиции и рубежи, с которых начинали наступление. Не хотелось, но надо вызывать огонь на себя. Канатов посмотрел на карту, потом на землю. «Сейчас должен начаться обстрел, если мое предположение верно... Так... Все правильно. Дальше нас немец пускать не хочет. И нам лезть к ним сейчас нет смысла. До их позиций в свое время дойдет очередь».

— Матвей, на юг дальше не пойдем. Понятно и так. Разворот вправо на 180 градусов, и пойдем на восток. Найдем отступающую колонну и врежем фрицам!

-Давай, командир, работай.

... Канатов уводил группу домой, оставив после себя на дороге отступления врага еще одно пожарище. Осипов был доволен решениями и действиями нового ведущего. По «походке» Матвей с радостью видел, что старший лейтенант многому успел научиться у Шубова и сможет хорошо командовать и воевать. «И молодежь держится в боевом порядке уверенно, над целью не суетится — стала по-настоящему боевой».

— Матвей, я — Канатов, зайдем к Шубову?

— Не возражаю! Если найдешь, то тут рядом!

— Через сто лет найду!

Показалась обожженная взрывами дорога с разбитой, сгоревшей техникой. Закопченный кустарник траурной рамой окружал пепелище — Место таранного удара.

— Я — Канатов! Посмотрите на место вечной славы!... Пошли в пикирование... После вывода будем делать горку. Залп-салют по команде...

Штурмовики прошли низко над могилой бессмертия, оживив окрестность ревом своих моторов.

— Внимание... Горка... Салют... Двенадцать Илов и восемь Яков дали залп чести, залп памяти из всего оружия...

Самолеты шли домой, а Матвей думал о зенитном огне над Белгородом.

«Я бывалый солдат... Вижу, сел немец на старые позиции. Значит, отступления врага дальше не будет. Или новое противостояние, или полная подготовка нашего нового наступления? А это время и время. Новый прорыв — новые бои, новые потери. Не хватило у нашей пехоты скорости. Обогнать фашистские части на отходе и танки не смогли. В этом вся и закавыка...

За спиной у нас остались земли великой битвы... Как отметит мать-Родина эту нашу победу?... Каким именем нарекут ее оставшиеся в живых?... Что они сделают для того, чтобы сохранить навечно память о сотнях тысяч павших здесь сынах Отчизны? Чем обозначат братские могилы и обильно политые кровью поля бессмертной славы? Как сохранят в памяти потомков величие нашего нравственного и морального превосходства над врагом?...

Это перелом.

А впереди новые сражения уже за окончательную победу».