Глава четвертая.

Выстоять

Вчера железнодорожный состав увез на фронт последнее имущество и людей наземных служб полка. А сегодня уходил на запад и воздушный эшелон.

Осипов своим звеном взлетел последним, и теперь

их замыкающая четверка Илов, выполнив прощальный круг над аэродромом, шла следом за виднеющейся впереди такой же группой. Слева от самолетов на зеленоватых холмах проплыла Пенза с белыми дымками из паровозных труб. А потом показалась железная дорога, вдоль которой предстояло им лететь. Железные ниточки рельсов вначале ушли на юг от линии пути, а потом вернулись к самолетам, чтобы снова убежать в сторону. Они настойчиво прокладывали в хаосе холмов и ложбин наиболее удобный для поездов маршрут.

Осипов усмехнулся. Это тебе не в авиации: соединил на карте пункты вылета и прилета прямой линией и пошел. Ни ухабов, ни мостов, только сам не заблудись. Затем он посмотрел на компас, определил, над какой точкой должны быть самолеты, и нашел на местности нужный ему ориентир.

Сказал но радио:

— Пилоты, отметьте на карте место, где мы идем.

И вновь стал рассматривать землю, стираясь запомнить увиденное.

Вскоре впереди появился лесной массив, протянувшийся полосой, а за ним по-весеннему еще полноводная и задумчивая, тенями леса прикрытая река Цна. Под правым крылом остался Моршанск, и ландшафт внизу быстро приобрел другой характер. По берегам безымянных речушек и оврагов вытянулись рядами домов деревни, а сама земля выровнялась, и вскоре в степной дали показался Мичуринск — первая и последняя посадка перед фронтовым аэродромом.

Быстрая заправка — и снова в воздух. Теперь самолеты пошли на юго-запад: за хвостом остались Липецк и Воронеж, потом промелькнул капризный, весь в замысловатых завитушках изгибов, открытый ветрам и солнцу Дон. Осипов снизил группу, прижал ее поближе к земле, чтобы незаметно подойти к месту посадки. У земли скорость полета стала виднее, и навстречу мчались холмы, овраги, перелески, деревни с паутиной проселков. Потом почти неожиданно вырвалась из-за горизонта Касторная и конечный пункт перелета — фронтовой аэродром.

Вечером Осипов собрал свое звено.

— Наш полк вошел в состав штурмовой авиационной дивизии. Командирр полковник Горлов. Отступать теперь не будем: пора и совесть знать. Вот мы тут сидим и говорим, и под нами-то земля, на которой был фашист. Эти капониры и землянки построены руками русских людей под дулами немецких автоматов, а доски взяты с разрушенных или разобранных домов. Враг использовал наш лес для своих нужд, оставил здешних людей без крова, многих лишил жизни.

Еще-раз проверьте, все ли у вас в порядке, а завтра с рассветом готовность к боевому вылету. Если нужды в этом не будет, то командир по очереди звеньям разрешит облет района, чтобы мы могли приспособиться к полетам н ориентировке в условиях магнитной аномалии, когда компас не всегда будет другом в нашем деле.

.., Перед обедом Наконечному самолетом связи доставили боевой приказ, а вместе с ним и фотопланшет большого немецкого аэродрома. А позже, когда уже заканчивалась подготовка летчиков к боевому вылету, на аэродром прибыл и командир дивизии с командиром истребительного полка, который должен был обеспечить штурмовиков прикрытием при проведении этой операции. Обговорнлн все вопросы взаимодействия с истребителями и зенитной артиллерией на линии фронта, расписали боевые группы и уточнили их задачи по фотопланшету.

... Рассвет застал Наконечного и его летчиков в кабинах самолетов. Но командир, испытывая желание как можно быстрее приступить к выполнению задания, заставлял себя ждать данных новой развеки аэродрома, на которую ушла пара истребителей ЛаГГ-3. Кроме того, он осторожничал и выжидал время, стараясь убедиться, что утреннего тумана не будет. Наконец, стало известно, что немецкие самолеты пока на своих местах, погода хороша, и аэродром ожил.

Первым на взлет пошел командир полка, за ним эскадрильи Русанова и Горохова. На земле из пилотов остался один Митрохин — заместитель командира полка. Он стоял на взлетном поле, и по взмаху его флажка в воздух уходил очередной самолет.

Последними взлетели пары Шубина и Осипова, которым предстояло выполнять задачу подавления зениток противника на аэродроме врага, а если будет угроза, то и сорвать первую атаку фашистских истребителей. Летчиков успокаивало то обстоятельство, что обеспечивающие ЛаГГи должны были выйти на аэродром врага раньше штурмовиков на три-четыре минут», чтобы отвлечь огонь зениток на себя и не допустить взлета вражеских истребителей.

Наконечный, верный своей старой тактике, вел полк в тыл врагу на малой высоте. Двадцать Илов шли колонной четверок над поймой реки, стараясь как можно ниже прижаться к земле, чтобы не выдать себя.

Промелькнула под самолетами еще сонная линия фронта. Впереди курилась белым паром речка; виднелось пустынное шоссе... Низко стоящее над горизонтом солнце ярко светило летчикам в спину и прятало самолеты в своих лучах.

Сейчас успех решала внезапность. Надо было застать фашистские самолеты на аэродроме и выйти на него неожиданно.

Симметрию ударных четверок нарушили дне пары — Шубина и Осипова, которые шли по флангам последней группы, расширяя фронт построении полка на целых триста метров, отчего боевой порядок приобрел вид стрелы, летящей низко над землей.

Поглядывая на горбатые силуэты Илов, Матвей сравнивал их с Су-2 и при этом испытывал чувство гордости. Сейчас его товарищи летели на врага не на деревянно-стеклянном бомбардировщике, а в бронированном летающем танке, вооруженном пушками, пулеметами, реактивными снарядами, начиненном бомбами. И все это через считанные минуты обрушится на вражеский аэродром. Ему было приятно, что бронестекла толщиной в шестьдесят миллиметров защищают его от пуль и осколков, придают уверенность и даже какое-то спокойствие, хотя он и знал, что снаряд все равно-сильнее брони.

Пока в воздухе было спокойно. Но вот в наушниках шлемофона послышался голос На- конечного:

— До цели три минуты. Начинаем разгон.

Осипов дал мотору почти полные обороты и пошел в развороте с правой на левую сторону строя — это позволяло ему более тщательно рассмотреть, что делалось посади группы. В это же время пара Шубова пошла ему навстречу, пересекая его маршрут.

— Командир, сзади спокойно. Можно выполнять маневр.

— Добро. Смотреть внимательно. Справа под тридцать градусов аэродром, ориентируйтесь по разрывам зенитных снарядов. Бьют по нашим истребителям.

... Приготовились... Горка...

Илы, задрав носы и заваливаясь в правый разворот, пошли ввысь. Сверху, поперек курса последней четверки, теперь уже справа налево шел Шубов и скороговоркой докладывал:

— Матвей, у меня норма. За тобой чисто.

— Хорошо, Я пошел низом. Хвосты почищу. Но врага за хвостами группы не было. Тогда Осипов, поглядев на ведомого, резко потянул свою пару вверх, чтобы самому выйти на высоту начала пикирования и и это время осмотреть землю, уточнить, где же батареи зенитной артиллерии.

Наконечный набрал триста метров и увидел аэродром. Все было как на фотоснимке, только перед взлетной полосой находилось несколько рулящих бомбардировщиков.

Враг еще не обнаружил наши самолеты.

— Последняя группа, какая высота?

— Командир, — ответил Горохов, — у замыкающего четыреста метров. Дотянем до шестисот.

— Добро. Атака с шестисот. Разойдись по своим целям. Я пошел на взлетающих.

И в это время зенитчики увидели штурмовиков. Эрликояы сразу суматошно «замахали» своими снарядными трассами. Но было уже поздно. Симметрия копья распалась: четверки пошли по своим объектам. Еще мгновение, и поплавки фюзеляжей повернулись толстыми своими концами к земле: Илы началисвое грозное пикирование. Теперь каждый на земле, кто хотел жить, должен был пасть ниц и надеяться, что в него не попадет снаряд, пуля или бомба.

Осипов увидел — таки «свою» батарею и, положив Илы на крыло, пошел на нее. Поймал в прицеле левые орудия и ударил из пушек, пулеметов, ракет. Выходя из атаки, взглянул направо — ведомый рядом — в снова вверх.

— Шубов, где ты?

— Я на своей стороне. Не лезь на аэродром. Сейчас замедление кончится и бомбы будут рваться.

— Хорошо. Я только короткий боевой и по аэродрому зайду, у меня еще бомбы целы.

— Давай. Я тебя вижу.

В наушниках послышался голос Наконечного:

— Я — сотый, ухожу. Замыкающие и маленькие, я — сотый, ухожу.

— Понятно, — ответил Шубов. — Мы сейчас тут подчистим и тоже домой.

Выйдя на исходную позицию для атаки, Матвей Осипов увидел пару Шубова, которая прокладывала себе дорогу огнем и пикировала на дальнюю окраину аародрома. Матвей быстро посмотрел вокруг: зениток и истребителей врага нет. Довернулся на пикировании. В прицеле двухмоторный бомбардировщик с работающими двигателями. Вновь ударил из пушек, пулеметов и ракет. «Юнкерс» взорвался. Осипов вывел свой Ил из атаки над дымами взрывов и, когда нос самолета уперся в топливный склад севернее аэродрома, бросил серию соток.

Взгляд вправо, назад. Ведомый на месте.

— Борис, уходим. Как ты?

— Уходим! Уходим!

Митвей развернулся вправо на солнце: аномалия отобрала у летчика компас. Теперь солнце и главный маскировщик и главный поводырь. Курс на него — это курс домой.

— Борис, ты меня видишь? Борис?... Сделал змейку вправо, влево... Не видно. Увидеть пару Шубова Осипов уже не мог, потому что летели они в разные стороны: Осипов на восток, а Шубов на запад.

Шубову отвечать было некогда. Начав вывод из пикирования, он посмотрел вверх и сразу увидел слева спереди идущих в его сторону цепочкой несколько пар «мессершмиттов».

«Что делать? Развернуться вправо н подставить под удар свою спину? Собьют сразу».

— Володя, «шмитты», Пойдем и лобовую, а там посмотрим.

Глянул на ведомого. Тот качнул крыльями: «понял».

Шубов добавил мотору мощности и пошел на немцев с набором высоты. Мгновение, и он, поймав самолет ведущего в прицел, дал длинную очередь из пушек.

... Не попал. Немцы шарахнулись в разные стороны и вверх. Первый этап боя он выиграл.

Шубов проскочил под истребителями и круто развернулся им в хвост. Но враги уже разобрались в обстановке и выше Илов стали в круг, чтобы каждому по очереди можно было идти в атаку.

Четыре пары фашистов наверху, а под ними только два его Ила в крутом вираже.

Шубов посмотрел на ведомого:

-Бензин, снаряды есть?

Самолет качнул крыльями.

«Что делать? Сейчас немцы разберутся и начнут бить. Надо уходить».

Быстро взглянул на землю. Над фашистским аэродромом стоял сплошной дым, из которого врывались вверх языки пламени. Удовлетворенно подумал: «Хорошо поработали».

И и это время пара «мессершмиттов», находящихся за хвостом, свалилась в атаку.

Илы сманеврировали. А когда немцы стали проскакивать вперед, Шубов поймал немецкого истребителя в прицел и нажал на гашетки... Пушки молчали.

В атаку пошла вторая пара. Борис быстро перезарядил пушки и пулеметы.

Атака пришлась на ведомого. Ил загорелся и, сменив сторону разворота, стал уходить к востоку, на лес.

Теперь уже Шубов оказался на месте ведомого и, закладывая немыслимые развороты, старался не давать бить горящий самолет товарища и себя. Пушки и пулеметы по-прежнему молчали. Он перестал нажимать гашетки, понял, что боеприпасов нет, но этого нельзя было показать врагу. Маневрируя, бросаясь в атаку, он делал все, чтобы дать возможность ведомому отойти от аэродрома и сесть теперь уже где придется.

Попало и самолету Шубова: очередь прошила раскаленными иглами фюзеляж и крыло.

Новая атака. Впереди сверкнул огненный шар: у напарника взорвался бензиновый бак. Ил ведомого, развалившись на части, упал на землю. А Володя не выпрыгнул.

Шубов положил машину в крутой вираж над местом падения своего товарища. И как только перед носом самолета показалось солнце, резко вывел самолет на прямую, прижал его низко к земле и пошел на восток.

Выждал секунд тридцать. Быстро развернул самолет из стороны в сторону: сзади, с дымком за хвостом, шел один Me-109 — догонял. Бой еще не был закончен...

Одна, вторая, третья атаки. Немец стрелял экономно, короткими очередями. Знал, что, если первыми снарядами не попал, остальные тоже пойдут впустую.

Me-109 заходил вновь. Шубов видел через бронестекло его желтый мотор, видел, как немец водил носом самолета, уточняя прицеливание, ждал, когда надо сманеврировать, но не успел. Вражеский огонь опередил его. Что-то стукнуло, звякнуло в самолете, прежде чем он успел дать ногу и выйти из прицела.

... Промелькнула линия фронта, и немец ушел назад с разворотом вверх.

«Вот когда кончился бой», — подумал Шубов и, сориентировавшись по солнцу, довернул самолет в сторону аэродрома. Жить пока еще было можно: горючее есть и мотор исправен. Iliубов прикинул, сколько времени ударная группа были над ародромом врага, и удивился; с подходом к цели и уходом от нее не более полутора минут! А они с Осиновым оставались над целью около двух минут. Все знания, умение и ненависть к врагу были вложены в этот малюсенький отрезок войны. Годы учебы и секунды атаки. А от последней вражеской очереди спасло его чудо: между головой и снарядом остался целым лишь последний из трех слоев бронестекла.

Шубов подошел к своему аэродрому, быстро осмотрел его и отметил, что все самолеты на своих местах. Не будет только одного — Володиного.

После посадки к капониру подъехал на полуторке майор Митрохин, не торопясь вылез из кабины и стал молча осматривать самолет.

Обошел кругом, потом спросил;

— А где ведомый?

— Товарищ майор, то время воздушного боя ведомый был подожжен, самолет взорвался в воздухе.

— Садись в кузов. Поедем к командиру объясняться.

Разговор у командира полка закончился быстро. Шубов на листочке бумаги нарисовал все, что он делал в воздухе, и рассказал, как был сбит ведомый.

— Зачем же ты полез парой в эту волчью стаю?

— Товарищ командир! Если бы я повернулся к ним сразу спиной, было бы хуже не только мне, но и Осипову, и всему полку. Я думаю, что они от нашей атаки просто обалдели от неожиданности и все восемь остались при мне.

— Похоже, что так, — откликнулся Наконечный. — Значит, говоришь, ведомый твой наверняка погиб?

— Жаль, но так. Я же рядом был. А взрыв случился на высоте метров двадцать. Тут ничего не сделаешь.

— Ладно. В вину мы это тебе не ставим. Можешь идти.

— Комиссар! А ведь прав Шубов. Если бы не его разумная дерзость, то могли бы и нас догнать.

— Могли. Мне думается, что немцы от жадности поторопились и при атаках мешали друг другу. А когда поняли это, он уже уходил, поэтому послали вдогонку только одного, чтобы сподручней было «добить».

— Начальник штаба! Этот эпизод в донесение. Посмотрим контрольный фотопланшет. Если надет получился хороший, а я в этом уверен, то через денек представим Шубова к ордену. Нет возражений?... Митрохин, разбор боевого вылета вечером. А сейчас первую эскадрилью в готовность к новому полету, второй эскадрилье отдыхать.

— Есть!... Товарищ командир, разрешите подготовить проект приказа и поздравить полк с успешным началом боевых действий, а тем, кто сегодня выполнил первый боевой полет, объявить благодарность.

— Не возражаю. А как комиссар?

— Согласен.

— Добро. Быть по сему.

Шубов не первый раз видел, как погибают самолеты и люди в бою. Но сегодня он никак не мог избавиться от чувства вины перед Володей, перед полком. Если он себя рассматривал в третьем лице, то он был прав. Но как только переходил на «я», у него сразу возникало множество вопросов к себе, которые обобщались одним: а все ли ты сделал, чтобы вернуться с задания вдвоем? И тут его начинали осаждать разные вариаты маневров и собственного поведения, которые теоретически еобеспечивали» уход из боя без потерь.

Угрюмость у Шубова не проходила. Стремление Осипова, Маслова и Горбатова вывести его из этого состояния не помогло.

Тогда Осипов пошел к Русанову и привел его с собой.

— Шубов, ты чего нос повесил? Жаль ведомого?

— Угу!

— А ты думаешь, нам не жаль? Жаль. Но ты себя казнить не имеешь права. А тебя никто не обвиняет. Ты сделал все правильно. Сделал во имя других.

Шубов молчал.

— Ну, чего ты набычился?

— Афанасий Михайлович, в теории все верно, а сердцу не прикажешь. Поймите — первая потеря в первом вылете, да еще моя. А первое всегда тяжелей.

— Хоть первая, хоть последняя потеря, а кого-то нет. Нет человека — друга, товарища, однополчанина. К этому не привыкают.

— Вот-вот, Какой палец ни режь, все равно больно.

— Знаешь что? Снимаю тебя с дежурства. Пойди погуляй, развейся. А успокоишься — придешь.

Весна и на фронтовых землях полностью вступила в свои права. Но летчики мало видели на полях яркой зелени озимых, да и свежая пахота тоже была не частой. По обе стороны фронта земля пустовала: или пахать было некому, или пахать было нельзя.

Май принес долгожданную весть — части Красной Армии под Харьковом перешли в решительное наступление.

Затишье закончилось, и не только в районе боев, но и на Брянском фронте. Воздушная разведка стала докладывать о том, что немецкие войска по шоссейным и железным дорогам устремились на юг-к Харькову.

Обстановка накалялась. Теперь полк Наконечного вместе с другими полками дивизии делал по два-три вылета на колонны врага.

... День был уже на исходе, когдп Осипов привез последние разведданные о передвижениях фашистских войск. Во время доклада Матвея на командном пункте полка появился Маслов со своими летчиками — очередная группа на боевой вылет. Летчики уселись за стол подготовки, а Маслов подошел к карте командира и, когда Осипов закончил доклад, сказал:

— На этих дорогах в августе прошлого года мы били танки Гудериана. Тогда они шли на Москву. Теперь, выходит, наоборот; дороги те же, но головы колонн повернули на юг. Неплохо. В сорок первом тут тяжело было, делали до пяти вылетов в день.

— Ну, наверное, и сейчас не легче будет, — ответил Наконечный и добавил: — Маслов, времени у нас в обрез, вот-вот стемнеет, быстро готовь группу, пойдешь на эти две колонны. Восточная дорога основная, западная — запасная.

— Есть, командир. Я готов. А порядок в воздухе я разберу у самолетов. Разрешите ехать?

— Добро. Поезжай.

Через несколько минут эскадрилья Маслова взяла курс ни запад. Солнце готовилось уходить за горизонт и слепило летчиков. Ориентироваться было плохо. Маслов посмотрел по сторонам: видимость отличная, а впереди как будто стена поставлена из света. Взглянул вверх — чистое голубое небо с белыми нитями облаков на большой высоте, а ниже отдельные простыни слоистых. А на земле зелень — многоликая, неисчислимых оттенков от солнечного света, быстро мелькала по сторонам. Весенняя цветная молодость природы принесла ему в кабину запахи свежести и чистоты. А он с грустью думал, что все это сейчас уже не существует для его жены и детей. Он сжал зубы, отчего на скулах заходили желваки, и приготовился к тому, что для немцев все это будет сейчас заменено дымом пороха, грохотом пушек и взрывом бомб, завыванием реактивных снарядов. Жизнь будет заменена смертью.

Маслов посмотрел на местность и ни карту. Скоро появится нужная дорога. Только куда за этот час ушли немцы? Теперь, наверное, голова колонны уже километров на двадцать южнее. Довернулся влево и увидел впереди узкую полосу деревьев — дорога, Покачал, самолет с крыла на крыло; «внимание» и пошел в набор высоты.

Солнце теперь не слепило, ушло под крыло, и Маслов видел танки и автомашины, стоящие по четыре-шесть в ряд. Дымились походные кухни, около них толпились людские очереди — солдаты ужинали перед ночным маршем..

Маслов еще раз осмотрел небо:

— Никаких истребителей нет. Идем в атаку!

Доворот командира на цель сразу перестроил пеленг восьмерки в колонну. Небо из лобового стекла ушло вверх, а в прицеле оказалась косо бегущая под самолет, разбухшая от людей и техники дорога.

Немцы увидели штурмовики и стали разбегаться от кухонь. Эрликоны выбросили навстречу пикирующей группе огненный веер снарядов.

Но куда можно убежать от самолета и снаряда? Маслов, не меняя прицеливания для сброса бомб, дал две короткие очереди из пушек и пулеметов, пустил два реактивных снаряда — удар по психике зенитчиков, — и «эрликоны» захлебнулись.

Скомандовал:

— Первая атака — бомбы!

Вышел из пикирования. Дал мотору полную мощность и полез пряным разворотом вверх, чтобы уже со стороны солнца завершить начатое.

Взглянул назад, ведомые самолеты, накренившись на правое крыло, тянулись за ним. Осмотрел небо. Истребителей врага нет. Смотрел больше за небом и подчиненными. Цель потерять было невозможно: там, где раньше были видны стройные ряды танков и автомобилей, стояли дым и пыль, из которых вырывалось клокочущее пламя.

И снова вниз — новое пикирование. Опять в прицеле бешено несущийся на самолет враг. Ушли реактивные снаряды, чтобы вновь посеять на дороге смерть.

Мотор с ревом тащил самолет вверх, а Маслов смотрел, как его ведомые один за другим по-ястребиному падали на врага, чтобы перед выходом из пикирования послать на вражескую колонну ноный залп снарядов. Затем штурмовики, подставили спину солнцу левым разворотом, вновь набирали за командиром высоту, чтобы оттуда снова устремиться на фашистов.

Огонь и дым захватили новую площадь в стане врага.

Маслов выбрал другую точку прицеливания. И вновь ему навстречу неслись машины и мечущиеся солдаты. Грохотали пушки, со злым визгом работали пулеметы. И самолет зло содрогался от этих очередей...

Высота минимальная. Пора выходить из пикирования.

Маслов потянул ручку управления самолетом на себя и над самыми деревьями и горящими машинами вышел из атаки.

— Конец атаке. Идем домой.

Кто-то торопливо ответил:

— Командир, давай, еще раз!

- — Хватит! Всем ко мне!

А сам довернулся на самолеты, выходящие из огня и дыма. Это сразу уменьшило расстояние между ним и замыкающими летчиками.

Осмотрелся назад, вправо, влево: в воздухе, кроме его группы, никого не было. На этот раз обошлось без воздушного боя и, видимо, без потерь.

Через несколько минут солнце ушло за горизонт. За спиной полыхал пожаром закат, а самолеты летели навстречу наступающей темноте.

Аэродром окутали темно-серые сумерки, когда Илья Маслов привел свою группу на посадку. Вечерняя пора обычно настраивает человека на задумчивый, умиротворенный лад. Но сейчас природа была бессильна: возвратившиеся летчики, возбужденные боем, веселой гурьбой шли к командному пункту полка, громко разговаривала и смеялись, наперебой делились впечатлениями от вылета, о виденном и сделанном.

Радость за успех, гордость за бескровную победу омрачил майор Митрохин, который после доклада Маслова в чашку меда вылил ложку дегтя:

-Товарищ командир, и ведь Маслов над целью действовал не по боевому уставу. Такой способ атаки документами не п редусмотрен. Фактически все летчики действовали над целью без строя, почти самостоятельна А если бы в это время пришли немецкие истребители? Что осталось бы от группы? Как бы мы потом отчитывались перед вышестоящими начальниками?

Лицо Маслова стало красным, и на лбу выступила испарина.

— Разрешите?

Наконечный немного помолчал и отрывисто бросил:

— Давай оправдывайся.

Мы на земле этот вариант боя разработали: каждый сзади идущий защищает переднего своим огнем, а моя обязанность защищать последнего, если появится необходимость. В этом случае все самолеты встали бы в такой круг, а потом уже змейкой уходили бы домой. Однако Митрохин с доводами Маслова не согласился.

— Если каждый будет делать все, что ему взбредет в голову, то мы тогда и летчиков не наберемся.

— Но мы же не выдумывали, а посчитали хорошо и делали это не без ведома командира эскадрильи. Это же не ново. Самолет одноместный, и на нем бой надо строить так же, как на истребителе, — не сдавался Маслов.

— Ты, старший лейтенант, меня не поучай, иначе моя должность, да и я сам тут, наверное, буду тогда полку не нужен. Если что-то надумал, то извольте доложить и получить разрешение. А это самоуправство. Я еще комэску за это всыплю.

— Вот что, Маслов, -заговорил Наконечный, — тут Митрохин прав, бой без поиска выиграть трудно. На шаблоне далеко не проживешь. Но в экспериментах должны быть система и законность, хотя бы определенные командиром полки. Так что ты учти это на будущее.

Но все же вылет но настоящему удался. И когда через несколько дней от партизан стало известно о больших вечерних потерях немцев, то Маслов и его летчики неприятный разговор на докладе уже восприняли более доброжелательно, как неизбежную и нужную нахлобучку, сделанную для их же пользы.

Маслова радовало и то обстоятельство, что Наконечный, еще раз отчитав его за самовольство, заставил на полковом разборе боевых действий рассказать и нарисовать все маневры, которые он делал над целью. А это было главное — новый способ атаки в полку получил право гражданства.

Вылет группы Маслова на боевое задание оказался для полка последним на Брянском фронте. Командир дивизии получил приказ перебазировать дивизию на Юго-Западный фронт.

День на подготовку. Ушли железнодорожные эшелоны, и вслед за ними и самолеты. Эскадрильи Наконечного вылетели с таким расчетом, чтобы прийти на новый аэродром в сумерках, когда практически уже не будет опасности немедленного нападения немецкой авиации. На этот раз вместе с летчиком в самолете летел и техник, который был помещен в технический люк, предназначенный для осмотра управления с самолета. Лететь там было неудобно, ни сиденья, ни связи с летчиком. А в случае воздушного боя обстановка еще более усложнялась, так как техник был не только без всякой защиты, но и без парашюта. Это обстоятельство отбирало моральное право у летчика на использование и своего парашюта в случае крайней необходимости. Риск был велик, но оправдан. Самолет и экипаж после прихода на новый аэродром были сразу боеспособны.

Однако комиссар полка Мельник не слышал ни одной жалобы на это нововведение, а, наоборот, убедился, что люди довольны этим решением, так как оно давало большой практический выигрыш. Ну а риск? Риск, конечно, был, но ведь н любом большом деле, а особенно на войне, без разумного риска ни обойтись.

Эскадрилья Русанова шла на новое место колонной звеньев. Командир вел своих летчиков на высоте пятьдесят-сто метров вдоль поймы Оскола. Осипову хорошо было видно, как передние самолеты, используя левый, более ровный берег, распластав свои широкие крылья, стремительно неслись вперед. Вдоль реки, повторяя ее изгибы, тянулась железная дорога, плотно забитая эшелонами и колоннами войск.

Осипов внимательно рассматривал обгоняемые железнодорожные поезда — все старался найти «свой» эшелон, в котором шло имущество и люди полка, но потом убедился, что это невозможно; составы были похожи друг на друга, как близнецы, потому что везли они подразделения, тоже сделанные по стандарту, по единой схеме. Считай, складывай, получай батальоны и полки. Военная арифметика понравилась Маслову, и он начал навскидку без счета определять, сколько же в каком составе вагонов и платформ, что в них погружено. Матвей трудилсястарательно, считая, что такая тренировка пригодится ему и полетах над территорией противника.

Лесистый бугор зажал реку в узкую долину. Потом Осипов увидел Валуйки и железную дорогу, по которой они осенью сорок первого добирались в запасной полк...

Судьба — на полетной карте опять появился Харьков. Приказ, как бумеранг, вернул людей Наконечного через шесть месяцев и печально знакомые места.

Матвей не нашел «свой» эшелон. Но начальник штаба и люди полка, находящиеся вэшелоне, увидели в небе своих. Они с радостью заметили белую стрелу на фюзеляжах — опознавательный знак полка. Посчитали, сколько прошло мимо них самолетов, и узнали, что улетели все. Самолеты вначале летели бесшумно, а потом эшелон догонял рокот моторов, сила которого нарастала по мере того, как горбатые самолеты выходили на траверз состава. Звуковые волны прибоя возвещали появление каждой группы и провожали затухающим гулом отлива. И когда рев моторов достигал наибольшей силы, радость встречи в эшелоне достигала высшего своего проявления и вагон во все свое многоголосое горло кричал «ура!».

Самолеты ушли, и Сергеев вновь занялся своими штабными делами. Перестук вагонов: е-дем, е-дем; ку-да, ку-да? Е-дем, е-дем; ку-да, ку-да? заставлял его писать под этот ритм. Так было удобней. Буквы выходили из-под пера ровными и без всяких каракуль.

Но через какое-то время его ухо уловило новый звук: гул работающих авиационных моторов. Находящиеся вместе с ним в вагоне командиры еще ничего не слышали.

А он сказал:

— Спокойно, идут чужие самолеты.

Высунулся из вагона наружу; солнце было низко над западными буграми берега, и вагоны бежали около ломаной границы тени от них. Посмотрел вверх и сразу увидел блестевшие животами на солнце немецкие «юнкерсы», которые перестраивались в длинную колонну. «Значит, бомбы каждый штурман будет бросать самостоятельно», — подумал он.

— Бомбить будут! Дежурный, сигнал «воздух»!

Над эшелоном понесся торопливый звон колокола, машинист, уже не надеясь выскочить из-под бомб, начал тормозить. Состав, сбавив скорость, продолжал идти вперед, но в случае необходимости его можно было и сразу остановить. Машинист решил, что от такой скорости лишних потерь в людях не будет, даже если бомба попадет прямо в вагон или на полотно дороги.

Нвдежда на «может, пронесет», кончилась: с переднего самолета посыпались бомбы... Грохот, пыль, звон и треск. За первым ударом новый, за ним еще. И обязательно кажется, что разрывы совсем рядом, а очередная бомба падает на тебя.

Эшелон остановился. Люди стали разбегаться от вагонов в разные стороны. И Сергеев с горечью подумал, что теперь ими уже командовать невозможно да и нет смысла. Тело его напряглось до предела. Тоже хотелось куда-то бежать, но он, стиснув кулаки и зубы, заставая себя лежать у насыпи дороги, Оставалось только ждать, что же будет дальше, Самолеты, сделав круг, снова стали заходить на эшелон. Тогда он крикнул оказавшимся вблизи к нему людям:

— Чего стоите, лезьте под вагоны и ложитесь. Теперь это самое безопасное место,

Вновь начали рваться бомбы. Его обдало горячим вонючим воздухом, боком стукнуло о колесо вагона. В ушах стоял звон, и он почувствовал, как у него дрожит все тело, а к горлу подкатывает тошнота.

Затихли разрывы, и он вылез из-под вагона. Ноги были чужие, ватные. К мокрой спине противно прилипла гимнастерка.

Поднял голову вверх: где самолеты? «Юнкерсы» делали новый заход и начали снижаться на эшелоны.

Горло пересохло. Превозмогая нервную дрожь, заорал:

— Под вагоны! Сейчас стрелять будут!........ Над головой с воем неслась смерть, и в ее реве он слышал пулеметные очереди, цоканье и щелчки пуль.

... Налет кончился. Сергеев подошел к паровозу.

— Машинист, как дела?

— Локомотив исправный. Смотрел сейчас с будки по составу, вроде бы крыши вагонов все на месте. Видимо, прямых попаданий бомб нет. Помощник побежал смотреть колеса и сцепку.

— Собирайте людей. Если у меня все будет в порядке, скоро поедем.

Разбежавшиеся начали собираться к стоящему поезду. Шли к головным вагонам, где размещалась санчасть. Вели раненых, несли убитых.

Пока Сергеев давал распоряжения но проверке людей и подготовке эшелона к движению, полковой врач с фельдшером и двумя медицинскими сестрами вступил в свои права. И вскоре паровоз потащил за собой вагоны, наполненные новым горем и страданиями, дальше на юг.

Наконечный на новый аэродром прилетел первым. Его ждали.

— Товарищ командир, майор Орлов — командир батальона обслуживания, поступаю в ваше распоряжение...

— Добро. Майор Наконечный -командир полка. Будем служить и воевать теперь вместе. Кто тут до нас был?

— Был полк бомбардировщиков на Су-2, но он ушел в тыл на переформирование. Ничего у них из самолетов и летчиков не осталось.

— Ну что ж, давайте, командир, транспорт, да объедем быстро владения, чтобы я мог дать указания подчиненным. А по дороге и доложите все вопросы.

Аэродром был опален огнем войны: часть построек разрушена, земля густо отмечена оспинами от бомб, а по стенам построек рассыпалась осколочная рябь, подсвечиваемая у окон снизу битым оконным стеклом; на дальней окраине аэродрома печально лежали бесформенные остовы четырех сгоревших самолетов...

... Летчиков и техников разместили невдалеке от аэродрома, на первом этаже школы. На втором и третьем этажах занимались дети, а вечером приезжали на короткий отдых военные — никто друг другу не мешал.

Уже поздно вечером Матвей решил умыться на ночь и не торопясь вышел в коридор. У наружной двери на тумбочке горела большая керосиновая лампа, а на стуле сидела какая-то женщина с книгой, в руках. Услышав шаги, женщина подняла голову. Осипова словно кто в грудь толкнул. Он остановился и почувствовал себя неловко, потому что был без гимнастерки.

На Матвея внимательно и выжидающе смотрели огромные голубые глаза, из-за которых он почему-то не видел лица. Но все же он понял, что это очень молоденькая девушка, и, может быть, она ровесница ему. Преодолев смущение, он сделал еще несколько шагов.

— Здравствуйте! А вы что, будете нас ночью охранять?

— Нет. Охраняют красноармейцы с винтовками, но они ни улице. А я здесь слежу за порядком. Вот вы все уснете, a я буду убираться, воды принесу.

— Понятно. Давайте знакомиться — Матвей Осипов, летчик.

Девушка улыбнулась.

— А я Светлана. Только я еще никто.

-Как никто?

— Ну, понимаете? У меня еще профессии нет. В этом бы году уже десять классов закончила, а тут был фронт. Страх что творилось. Да и сейчас бомбят все время.

— Теперь вот наши наступают. Так что на следующую зиму опять можно будет учиться.

— Хорошо бы.

— А вы, я вижу, не верите?

— Почему же? Верю. Но теперь я пошла работать в БАО. А дальше видно будет.

Матвею не хотелось уходить, но он понимал, что разговор надо заканчивать, что пора поздняя.

— Светлана, а когда кончается ваша смена?

— Завтра вечером.

— Если мы успеем приехать с аэродрома, можно я вас провожу домой?

— Кик-то непривычно. Меня, кроме мальчиков из нашей школы, никогда никто не провожал.

— Но я и есть мальчик из вашей школы. Мы же здесь живем.

Они засмеялись, оба довольные тем, что был найден такой симпатичный ответ.

— Вы, Матвей, идите спать. А то ведь вставать рано.

— Хорошо. Спокойного дежурства, Светлана.

— А вам спокойной ночи.

Матвей повернулся и пошел. Он чувствовал, что вслед ему смотрит огромные голубые глаза. Матвею хотелось оглянуться, но он почти вслух приказал себе: «не оглядывайся», и сдержал себя.

Провожающий взгляд Светланы заставил его подтянуться, расправить плечи. Ему хотелось идти широким военным шагом, и только сознание того, что многие уже спят, удержало его от этого мальчишеского поступка.

Совинформбюро еще передавало о наступлении наших воиск в районе Харькова. Но на самом деле наступающие войска уже использовали свои возможности. Осипов не угадал. Наступление закончилось без победы.

Фашистское командование, оправившись от неожиданности, смогло произвести крупную перегруппировку своих войск и подготовило страшной силы контрудар. В создавшейся обстановке судьба частей Красной Армии, находящихся на Барвенковском плацдарме и севернее Харькова, была предрешена. Только чудо могло исправить ошибку и просчеты командования Юго-Западного фронта. Но чуда не произошло.

Из района Славянок-Краматорск в направлении на север и северо-запад ударная группировка армейской группы «Клейст» в составе одиннадцати дивизий обрушилась на коммуникации наступающих. Из района Волчанска части 6-й немецкой армии устремились на юг. И через несколько дней в районе Балаклеи захлопнулись клещи. Советские войска, находящиеся западнее реки Северный Донец, были отрезаны.

Полку Наконечного выпала тяжелая доля: в условиях громадного превосходства сил врага на земле и в воздухе надо было помочь выстоять и вырваться из окружения своей пехоте. Вместе с артиллеристами и танкистами остановить новую лавину немецких танков, для которых здесь, в степи, везде была дорга.

Лто сорок второго вновь превратилось в период тяжелейшего испытания армии и народа, тыла и фронта.

Июльским утром четырнадцать немецких дивизий и крупные силы фашистской авиации из районов Волчанска и Чугуева были брошены на оборону войск Юго-Западного фронта. Это кровавое сражение было только частью задуманного плана, который определялся ди- рективой немецкого командования № 41:

«Как только условия погоды и местность будут благоприятствовать, немецкое командование и войска, используя свое превосходство, вновь должны захватить в свои руки инициативу и навязать противнику свою волю. Цель состоит в том, чтобы окончательно уничтожить живую силу, остающуюся еще в распоряжении Советов, лишить русских возможно большего количества важнейших военно-экономических центров. Для этого будут использованы все войска, имеющиеся в распоряжении германских вооруженных сил и вооруженных сил союзников... Первоначально необходимо сосредоточить все имеющиеся силы для проведения главной операции на южном участке фронта с целью уничтожить противника западнее реки Дон и в последующем захватить нефтяные районы Кавказа и перевалы через Кавказский хребет».

Сегодня в первом вылете Наконечный сам повел летчиков в бой. Перед ним на много километров вокруг расстилалось штилевое море степи, на котором островами были разбросаны населенные пункты. Эскадрилья, построившись пеленгом, шла на малой высоте, а где-то выше, и лучах жаркого солнца, шли истребители прикрытия. Видели они штурмовики или нет, но старания Наконечного отыскать их ничего не дали: или солнце мешало, или были они далеко. Командир понял, что от такого прикрытия пользы будет мало, надо рассчитывать на собственные силы. Хорошо, если бы эти ЛаГГи пришли в район цели своевременно и взяли на себя часть огня и «мессершмиттов».

... Впереди показались дымная линия фронта, за ней пыльные ленты дорог, забитые вражескими войсками. Немцы начали стрелять, и капитан отвернул группу чуть дальше от дороги. Эти колонны сейчас были только запасной целью. Ему нужно было найти переправу. Но вот на ровном степном горизонте стал вырастать пенистый зеленый вал леса — показался правый высокий берег Северного Донца, а чуть позже заблестела и сама река. Это и был его рубеж атаки.

— Я — сотый, приготовились. Впереди река, сейчас пойдем на юг.

Он прикинул, откуда примерно должны начинаться виденные им дороги с войскимн, и, не доходя до реки три-четыре километра, повел группу вдоль восточного берега. Посмотрел вокруг — нет ли близко врага в воздухе, а потом еще раз проверил, как идут за ним его подчиненные: Осипов, как и раньше, рядом слева, а правее со звеном — Русанов, заместитель на этот полет. Показалась цель — переправа. Наконечный снял бомбовооружение и эрэсы с предохранителя, облизнул губы и, качнув самолет с крыла на крыло, начал доворот на мост. Надо было набрать немного высоты, чтобы вести огонь из пушек и РС, а затем спросить бомбы.

Илы уже находились в развороте, когда Наконечный увидел, как с берегов у места поднялась пыль. Стреляли, наверное, в них, но из чего — не было видно. Он вывел самолет в направлении моста и, хотя стреляющая батарея была еще за дальностью действительного огня, дал по ней длинную очередь из пушек — сигнал для группы о начале психической атаки на зенитчиков. Еще раз охватил взглядом переправу и танки на ней, берега реки, по которым прыгали огненные зайчики от выстрелов, и стал наводить свой самолет на левый обрез моста, чтобы дать место для прицеливания идущим справа. Подождал, пока подошла расчетная дальность сброса бомб, и нажал кнопку.

— Я — сотый, еще заход.

Прижал машину поближе к земле, чтобы быстрее выйти из зенитного огня. Посмотрел влево — ведомый на месте, вправо — одного не хватало. Значит, «остался» над переправой.

— Я — сотый, семь секунд прошло. Бомбы взорвались, разворот на мост.

И начал разворот, рассчитывая пойти в атаку метров с трехсот.

Мост сначала появился сбоку, а потом и по курсу. У восточного берега понтонов не было. Бомбы сделали свое дело. Теперь Наконечный решил эрэсами бить целые понтоны.

-Я — сотый, эрэсы по мосту, и уходим!

И сам пошел в пикирование. Но в это время в самолет попало что-то тяжелое. Наконечный успел понять, что его ударило по голове, а потом в прицеле пропали и река и мост. Он подумал, что это от удара потемнело в глазах или сам зажмурился, и напряг все мышцы лица, чтобы поднять веки. Слепота прошла. Наконечный еще не осмыслил происходящего, как молнией сверкнули мысль: «Вращает. Надо прыгать...» Но тут земля приняла его в свои объятия.

... Осипов видел в прицеле мост и краем глаза справа самолет командира. Видел, что по ним били эрликоновские пушки. Направил машину ни них, дал длинную очередь и пустил два эрэса. Вновь быстро довернулся на мост, но командира не было ни месте. И вдруг заметил под собой падающую стальную птицу без крыла. Нервный спазм сжал горло.

Матвей помнил — сзади справа идет звено Русанова, поэтому положил машину в левый крутой вираж, чтобы окончательно убедиться в том, что произошло. Теперь для него никакой огонь с земли не существовал. Развернув самолет на обратный курс, Матвей сразу увидел место гибели своего командира.

С восточного берега реки по нему стреляли. Проглотив слюну и комок в горле, он вновь развернулся на зенитные пушки и пошел в атаку: две длинные очереди из пушек и пулеметов, залп четырьмя эрэсами — и батарея замолвила.

Осипов вышел из атаки, дал мотору полные обороты, потом форсаж и, опустив машину почти на самую землю, стал догонять Русанова. Впереди показалась дорога с войсками на ней. Поддернул машину вверх, набрал сто метров высоты и снова к земле. В прицеле большой грузовик с пушкой ни прицепе, сжал зубы до боли в челюстях. Дал залп из четырех стволов, и на земле полыхнул взрыв. «Кровь за кровь. За око — два ока. И так будет до последнего живого захватчика на нашей земле».

Митрохин, закончив разбор боевых действий за день, вместе с комиссаром, начальником штаба и летчиками отправился на ужин. Было тихо и в столовой. Когда сели за столы, четыре прибора оказались свободными.

Митрохин встал:

— Товарищи, мы сегодня прожили тяжелый день войны. Не все сейчас здесь с нами. Нет и командира полка майор Наконечного. И хотя мы солдаты и труд наш кровавый — к этому не привыкают. Мне и вам тяжело. Еще раз почтим память погибших.

Матвей сегодня впервые выпил фронтовые сто граммов. Водка была теплая и противная, как горькое лекарство. Выпил, потому что так делали на поминках по умершим. И когда в голове появилась какая-то тяжесть, обратился к Русанову:

- — Товарищ командир, а мне всс же думается, что нашего майора не эрликоны сбили

— А кто же?

Летчики за столом насторожились,

-Ну, теперь в нас здесь все стреляют: минометыи танки, винтовки и автоматы. Степь-то как стол. Нас на бреющем за десять, а то и пятнадцать километров видно.

-Конечно, постреливают, только попасть очень трудно.-Трудно, но можно. Не эрликоновским же двадцатимиллиметровым снарядом крыло оторвало. А ведь ни на первом, ни на втором заходе крупной зенитки я не заметил. Разрывы были только эрликоновские.

— Ну, могли и не видеть их.

— Мог. Но когда я на обратный курс над переправой развернулся, так за вами тоже ничего подозрительного не обнаружил.

— Может, эрликон в бомбы или снарядный ящик попал, и это вызвало взрыв.

— Да нет, ничего такого не было заметно.

— Тогда почему крыло оторвалось по самый фюзеляж?

— Может, и дикий случай, но, кажется, из танка в самолет болванкой бронебойной попали.

— Домысел твой, Осипов, конечно, лихой, только опровергнуть его я не могу, а ты доказать не в силах. Но на войне всякое бывает. Закончим этот разговор. А подумать над ним стоит. — И, обращаясь к остальным, закончил:

— Давайте есть, а то ужин остынет. Конечно, после всего случившегося жевать трудно, но надо. Ведь завтра будет новый день, нужны и новые силы.

Уже стемнело, но Светлана была еще в школе. Давно закончилось дежурство, а она домой не торопилась. Даже себе она не хотела признаться, что ждет Матвея. Ей почему-то, было тревожно. Из боевого полета не все возвращаются. До этих новых смешливых парубков перед ее глазами уже прошел один полк, от которого никого не осталось. А теперь прилетели новые летчики. Что-то с ними и с ней будет?

Матвей быстро умылен, переоделся и выскочил на крыльцо, но девушки не увидел и снова вернулся в школу. Светлана стояла около дежурной комнаты и что-то говорила женщине, которая пришла ей на смену. Осипов обрадовался. Сердце зачастило в груди. Светлана посмотрела на него. И опять Матвей потерял ее лицо, так как, кроме кроме глаз ничего не видел. Он вышел на крыльцо, закурил и сел на ступеньку. В штилевом покое и в вечерней мгле замерла природа, и Матвея окружала тишине. Потом в небе послышался звук работающих моторов, и Матвей определил, что идет «юнкерс». Поднял лицо к почерневшему небу, на котором уже зажглись звездочки, но самолета не нашел. И тут послышался звук каблучков, через ступени лег белыйквадрат свет, а в нем человеческая тень. Дверь закрылась, темень еще более сгустилась, но Матвей успел узнать девушку. Она стояла, привыкая к темноте.

— Светлана, здравствуйте.

— Матвей, вы?

— Да.

— Вот теперь вижу.

— Светлана, можно мне проводить вас?

— Может быть, уже поздно, вам ведь опять рано вставать.

— Ничего. Я быстренько посплю и на аэродроме.

— Ну хорошо. — В голосе была слышна улыбка. — Я живу недалеко, так что быстро вернетесь и не заблудитесь.

-А я этого не боюсь.

— Не надо обижаться. Я это просто так. Идемте. В небе снова возник звук летящего на восток самолета.

— Это уже второй. Бомбить идут.

— А немцы тут почти каждый вечер бомбят.

— Свирепствуют...

Осипову было приятно идти рядом с ней. Он слышал только свои шаги, Светлана же бесшумно ставила ногу на землю, и у него появилось ощущение ее воздушности. Темнота позволяла видеть только силуэт, и это еще больше усиливало возникшее представление.

— Светлана, можно я буду называть вас Светой?

— А зачем?

— Так короче и, наверное, лучше.

--Пусть будет по-вашему... Матвей, мне показалось, что вы все сегодня какие-то грустные?

— Будешь грустный; командир полка погиб... И не один он.

— Вот беда-то... Мой папа и брат тоже где-то воюют, мы с мамой так боимся... И когда все это кончичится?

— Не скоро еще. Немец опять начал наступление. Вам бы с мамой лучше уйти отсюда.

— Она не хочет. Говорит: «В своей хате буду своего человека и сына ждать. Будь что будет». А я теперь на службе.

Светлана взяла Матвея за руку.

-Скажите, а вам страшно там?

Матвей не ожидал такого вопроса. До этого не ставил его перед собой. И теперь думал: как же все это на самом деле выглядит? Что он думает и ощущает? Ему захотелось найти правду в своем, человеческом поведении и ответить на вопрос по-честному, без бравады.

Светлана, видимо, поняла его затруднение, отпустила руку Матвея и шла теперь молча.

— Света, может, я и не все в этом понимаю правильно, но, наверное, надо ответить так: когда получаешь задание на вылет — всегда волнуешься, а в воздухе и над целью — работаешь. С тобой опыт и ненависть к врагу: если ты его не убьешь — он убьет тебя. В это время бояться некогда. Потом, после вылета, когда останешься наедине с собой и начинаешь вновь вспоминать вылет и бой, то бывает и страшно до озноба, а по спине мурашки ползают... Иногда во сне воюешь, и тут тоже бывает не до смеха: на тебя нападают, а ты никак из под атаки увернуться не можешь и маневрируешь до того, что во сне устаешь, а проснуться не можешь. Вот тут уж по-настоящему страшно бывает, даже вспотеешь, как к настоящем бою.

Какое-то время шли молча. Стал слышен прерывистый гул очередного немецкого бомбардировщика. Где-то южнее в небе бесшумно шевелились щупальца прожекторов. Их безмолвные лучи были пусты и холодны. Вверху для них не было никакой опоры, и они пропадали бесследно в вышине.

— Спасибо за правду, Матвей. Наверное, на войне у всех так.

И снова пошли молча.

Сердце девушки наполнилось теплотой к этому совсем незнакомому пареньку, который вместе с ее тату Миколой выполняет тяжелую солдатскую работу. Ей страшно захотелось, чтобы все нули и снаряды пронеслись мимо самолета Матвея, чтобы он не пострадал на войне, которая уже многим и многим принесла горе, страдания и смерть. Если бы она верила в бога и могла молиться...

Матвей думал о случайности встречи. Он благодарил эту случайность: на его пути еще не встречалось такого необыкновенного человека, который бы излучал вокруг себя столько света. Их встречу его сердце отметило радостным и тревожным перестуком, оно нашло только ему предназначенные теплые лучи, идущие от Светланы, и теперь, как подсолнух к солнцу, тянулось к ней... Светлана остановилась.

— Вот наша хата.

— Жаль, что так быстро. Однако ваш дом совсей рядом со станцией, это не очень хорошо.

— А у нас погреб есть... Матвей, вам надо идти спать. Спокойной ночи.

— И вам спокойной ночи.

Наступление немецких поиск продолжалось. Переправы теперь уже не являлись основными целями. Главные силы врага находились на восточном берегу реки, и нужно было ихбить, пока они шли в колоннах к линии фронт.

Сразу с рассветом на разведку вражеских колонн с одновременной их штурмовкой ушли шесть Илов во главее с комэском Гороховым. Все лётчики ждали результатов этого вылета, чтобы, получив свежие сведения о противнике, вновь обрушить на него свой огонь.

Расчетное время полета окончилось, но группы с задания не возвращались. Митрохин нервничал, но старался не показывать виду. На командном пункте полка было тихо. Командиры групп, находившиеся у командира полка, боролись с волнением каждый по-своему: Русанов играл сам с собой в шахматы, Маслов уткнулся в карту обстановки и что-то на ней старательно изучал. Тишина накалялась растущей тревогой. Долгое молчание оказалось не под силу начальнику штаба. Он встал из-за своего стола с телефонами и закурил.

— Товарищ командир, разрешите, я позвоню в дивизию, а потом доберусь и до истребителей.

— Потерпи еще минут пять. Время пока есть. И когда казалось, что все уже копчено, через открытую дверь в землянку проник звук летящего самолета

Митрохин, а за ним и остальные выскочили наружу. Ил 2 заходил на посадку.

Штурмовик был далеко, но Сергеев сбегал за биноклем и сказал:

— Двадцать пятый бортовой, Шубов пришел. После посадки, видимо, самолет, коснувшись земли, как обычно, тремя точками, пробежав немного, сделал попытку «пойти на нос», но потом хвост вновь опустился на землю, и пробег закончился вполне благополучно. Сергеев, глядя в бинокль, прокомментировал:

-Оба колеса разбиты, и машина в пробоинах. Видать, непросто было домой добраться.

Митрохин и командиры полезли в зелено-камуфляжную обшарпанную «эмку», а по аэродрому, опережая их, уже бежали люди. Пока ехали, Шубов открыл фонарь и, поставив ноги на крыло, сел на край кабины. Он снял шлемофон, но, увидев машину командира полка, опять его надел и спрыгнул на землю...

— Товарищ командир, лейтенант...

— Хорошо. Где остальные?

— Нет остальных. Я один.

— Как нет?

И тут Борис сорвался на крик.

-Сволочи, н не истребители. Разве так прикрывают? Мы сами по себе, они сами по себе.

— Подожди, Шубин, успокойся, Что, всех сбили?

-Нет, я еще остался пока живой.

-Не ерепеньсяся, отвечай! — прикрикнул Митрохин.

— Всех.

— Садись а машину. На, покури и помолчи... Приедем, доложишь толком. Инженер, машину убрать, осмотреть и доложить. Людей с поля по местам...

— Начальник штаба, доложите в дивизию, что из шестерки Горохова пришел один, разведданные и о потерях передадите повторно. Шубов, садитесь. Сначала разведданные, а потом разберете вылет... Рассказывай.

— Сначала мы пошли к Волчанску. Восточнее его все дороги забиты войсками: и куда ни брось бомбы, куда ни стреляй — везде цель. Зенитного огня много. Командир выбрал колонну погуще, и мы сбросили бомби, Направление движения колонны не так, как несколько дней назад: не на юг и юго восток, а на восток в направлении на Валуйки. Линия фронта уже изменилась: сбили наших с позиций.

После бомбежки пошли на юг, в сторону Чугуева. Здесь набросились на нас «мессершмитты», наверное, более двадцати штук, и началось...

— Подожди. Давай сначала наземную обстановку.

— А больше я ничего на земле не видел, не до этого было.

— Майор Сергеев, передайте разведданные. Теперь Шубов, все о вылете: от встречи с истребителями прикрытая и до возвращения домой.

— Пришли к ним на аэродром. Взлетела шестерка, показалась нам. Поговорили с командиром по радио. Ну, мы и пошли по заданию. А дальше все по-старому, чем ближе линия фронта, тем ЛаГГи лезут все выше. Мы ползем животами по земле, а они, наоборот, парят в поднебесье. Линия фронта, а они кричат: «Потеряли вас, горбатые, дайте свой маршрут». Командир им передал, а они в отпет: «Идти с вами не можем, ведем бой с немцами». Пойдиразберись. Ведь они с нами еще ни одного совместного боя не провели. Они сама по себе. Наверху, конечно, воевать легче.

Мы теперь докладываем одно, они другое. Нам надо высоту полета поднимать: им будет виднее, а нам легче мнненрировать. Все равно тут, в степи, на бреющем от врага не спрячешься.

— Ну, это уже теория. Давай о вылете.

— Когда развернулись на юг, то успели атаковать еще одну колонну эрэсами. Командир увидел немецкие истребители вовремя. Дал команду сначала на уход, а когда они нас начали догонять, то построил группу в круг. Только шести самолетов для этого мало. Все время ннаходишься и крутом вираже, чтобы видеть хвост впереди идущего, Как отвлекся на атаку по немцу, сразу оборона нарушается, а этим они и пользуются: тут же другая пара бьет твоего подопечного. Много было немцев, за каждым не усмотришь. У них тактика простая:

идут парами в атаку сразу на несколько самолетов, мы защищаем друг друга. Но не поймешь, кто из них делает ложную атаку, чтобы тебя за собой утянуть, другая пара в это время бьет. Вертелись, как белки в колесе, но, когда двух сбили, круг стал невозможен. Вначале между нами связь была, а потом от вибраций при стрельбе настройка приемников и передатчиков ушла а снова подстроить волну уже не было возможности. отбивались и на виражах и лобовыми атаками, ходили и змейкой и ножницами. Не поймешь — где командир, а где подчиненный. Крутились долго, пока я один остался. Думал, если не убьют, то упаду у них без горючего. Но вот выбрался. Что я там выделывал, сейчас мне трудно представить. Как сам не убился, пока еще не пойму.

— Ну хорошо. Только вас били или и вы сдачи давали?

— Видел двух сбитых «шмиттов» и одного еще я, наверное, срезал. Видел, что попал; «пух» с него посыпался. А куда он делся, смотреть было некогда.

— Сбитые Илы садились и падали или летчики прыгали? На своей или чужой территории?

— Не видел, а к себе я вышел один. Что горит в этой суматохе, не разберешь: пожаров на земле много.

— Хорошо, Шубов. Подумай, если еще что вспомнишь — доложить. Пока отдыхай. Точнее, иди в эскадрилью, действуй как ее командир, а там посмотрим.

Начальник штаба, донесение оформить. Я сейчас о безобразном поведении истребителей буду говорить с комиандиром дивизии. Но они тоже не его подчиненные. Наверное, нельзя их обвинять в коллективной трусости. Это, вероятнее всего, неумение и непонимание нашей тактики. Однако нам от этого не легче, и выход надо искать.

Вошел инженер.

— Что с самолетом?

-Крылья, фюзеляж, винт избиты до такого состояния, что ремонтировать нельзя. Цела только бронекоробка, в которой находится летчик, мотор и бензобаки.

— Понятно. Вот это машина! В другой не было бы и Шубова... Командиры, отправляйтесь сейчас к себе в эскадрильи. Русанову летчиков собрать вместе. Бой и обстановку разобрать. И побеседуйте по вопросам, которые затронул Шубов. Но сами понимаете: мнение мнением, а закон законом. Мне думается, что время подошло к тому, чтобы нам, начальникам, определиться и сказать свое слово.

— Правильно! Мне хотелось бы тоже побыть с пилотами, но боюсь, что у Афанасия Михайловича тогда разговор не получится, могут постесняться. Займусь лучше я парткомом и техниками. У них положение не простое: ремонт и эвакуация битых самолетов, обеспечение боевой работы — и не спят сутками. А самое главное — очень переживают за исход каждого вылета, за каждого невернувшегося летчика. Мне думается, что их угнетают не только потери. Ведь летчики-то моложе техников на пять, а то и на десять лет. У пилотов звания сержант, старшина, младших лейтенантов и старше всего несколько человек. А техники — воентехники второго и первого рангов. Вот и получается, что «отец» посылает в бой «сына», а сам сидит за его спиной. Они в этом не виноваты. Дело в профессии. Но какова моральная тяжесть их положения при каждой потери: видеть как льется кровь, и при этом не иметь возможности самому схватить врага за горло, схватиться с ним насмерть.

— Сложно вы думаете, Фрол Сергеевич, да, наверное, немного и усложняете проблему. Но крамолы я в этом не вижу. Раз зашел об этом разговор, то надо поручить и майору Сергееву работу: собрать всех механиков, мотористов и рассказать им что нужно. Пусть разберется и с новыми оружейниками — девушками! Ведь они впервые у нас настоящими солдатами служить будут. А тут сразу на их голову такая трагедия. Неподдержим — сломаться могут...

... Разбор обстоятельств гибели группы Горохова ничего неожиданного не дал. Пилоты, имеющие боевой опыт, высказывались против непрерывного бреющего полета. Малая высота здесь, в степи, не прятала самолет от глаз врага.

Митрохину разговор с командиром дивизии успокоения тоже не принес. В ответ на претензии к истребителям из-за плохого прикрытия он получил нагоняй за понесенные полком потери, а в конце ругательного разговора информацию, что они всех так «прикрываю»т. Старший начальник запретил при ведении боевых действий полет к цели на высоте, а уход по обстановке, закрывшись от эксперимента официальными документами и личным опытом войны в Подмосковье осенью и зимой сорок первого.

Теперь Митрохин накрепко был связан последними указаниями полковника Горлова. Любой эксперимент мог теперь расцениваться как прямая недисциплинированность, сознательное игнорирование указаний старшего и невыполнение боевых документов.

Несмотря, на то, что полк продолжал боевые действия и нес по-прежнему потери в людях и самолетах, он на свой риск и страх послал Русанова на У-2к истребителям, чтобы попытаться найти с ними общий язык: объяснить, что нужно штурмовикам, и понять трудности и возможности летчиков с ЛаГТов. Митрохин очень надеялся, что ему как-то удастся примирить интересы сторон и найти приемлемое решение.

Комиссар полка был за то, чтобы поднять высоту полета. Это облегчило бы истребителям наблюдение за Илами, создало бы предпосылки к тому, что до цели они смогут идти общей группой, сумеют помочь друг другу. Ну а если общий бой не получится, то «мессершмитты» вынуждены будут делить свои силы на две части — Илов и истребителей, — что ослабит удар.

Мельника вызвал комиссар дивизии. Фрол Сергеевич ехал с плохим настроением: догадывался, что разговор будет по его последнему политдонесению. Зная наперед о предстоящих неприятностях, он уже несколько раз вспоминал все им написанное и приходил к выводу, что вопрос изложен правильно, никакого выдумывания нет. Пока доехал — стемнело, и это его немного успокоило; вылетов уже сегодня больше не будет, значит, он всех своих утром увидит вновь.

-Мельник, вы последнее донесение серьезно писали или впопыхах, с эмоциями?

Почему же вы, старший лейтенант, осуждаете все и всех? Оказывается, вы один все видите и понимаете, а мы и старше нас зеленые и неразумные. По вашему мнению, надо отменить боевой устав и всем дать возможность действовать только по собственному разумению,

— Я так не считаю, и в полку у нас вопрос так не стоит. Только нам виднее в бою, как и что. Тактика как живое дело по законам диалектики явление подвижное. А из-за косности мы несем лишний жертвы,

— Опять поучаете. Ваше дело не бузотерить, не выискивать виновников, а стоять на страже приказов старших и заставлять людей лучше воевать.

— Летчиков заставлять воевать не надо. Они летают не за страх, а из любви к Родине, верят в наше правое дело и в неизбежную победу; вместе с ними и комиссар полка летает как летчик. Нас ведет в бой ненависть к врагу и месть за погибших.

— Комиссару летать часто совсем не обязательно.

— Ну это кто как понимает свое дело.

— Не дерзи. Ты же не рядовой летчик. Ну, пошел в бой, когда надо, когда нужно воодушевить людей, когда трудно.

- а теперь каждый раз трудно: вылетая, не знаешь, придешь ли обратно. Но отказов идти и бой не было ни одного... Летчиков осталось мало, потому, если бы и не хотел лететь, так надо. Иначе никакой политработы не получится.

— Командир-то и бой ходит?

Редковато, но летает. У него дел много. А на маленькие группы у него, наверное, и нет нужды себя наряжать на вылет.

— Однако ты же летаешь… Мой тебе совет: хоть ты и комиссар, а летай пореже. И пока молод, не мешало бы тебе прислушиваться к старшим по возрасту, званию и должности. А то гребем в разные стороны.

— У Горького, например, выживают те люди, которые гребут против ветра, то есть ищут и побеждают. А авторитет, мне думается, надо создавать не кровью, а победами.

— Ну это ты уж слишком, товарищ Мельник. Я к тебе с уважением, по-отечески, а ты меня плетью. Так не годится... Ну да ладно... Не будем считаться. Прощаю тебе за твою молодость и храбрость. С донесениями поаккуратней: что написано пером, не вырубишь топором. Очертя голову в огонь не лезь, не горячись. Войны еще впереди много, успеешь. Людям надо разъяснить смык законности, не забывай про митинги и общие собрания. Что касается нас с командиром, то мы постараемся принять по истребителям меры, но только вам могу сказать, что дальше будет еще труднее...

— Работу мы проводим, разъясняем. Люди всегда готовы идти в бой и работают без отдыха сутками. Но трудно объяснять смысл боевого устава, когда жизнь требует другого. А как в других полках?

— Вообще-то задавать вопросы старшим не положено. Но так и быть, скажу: плохо, тоже большие потери. На этом участке фронта наступает армейская группа «Вейхс», что-то около двенадцати -пятнадцати дивизий, а поддерживает ее вся авиация четвертого воздушного флота. Есть еще какие-либо вопросы? Нужна моя помощь?

-Нет, все ясно.

— Ну, тогда учти мою критику и выполняй указания. Успехов тебе и полку.

Русанов вернулся в полк уже в сумерки и теперь докладывал Митрохину результаты своего полета.

— Обвинять истребителей в том, что они уклоняются от боя нельзя. Потери у них тоже немалые. Воздушные бои ведут они почти в каждом полете. Но беда в том, что они-дерутся в одном месте, а нас бьют в другом. Как только немцы навязывают бой, они нас теряют на фоне земли. Я им говорю: идите ниже, рядом с нами, тогда будет легче смотреть. А они: «не можем». И правы в этом по-своему. Самолет-то деревянный, не как у нас. Там каждая пуля бьет навылет.

Но и не в этом дело. Они говорят, что огонь с земли еще не самая главная опасность. ЛаГГ-3 разгоняется долго. И если им идти с нами рядом, на малой скорости, то они с «мессершмиттами» ничего не сделают и будут биты. Вот они и лезут вверх, а там скорость держат больше и за счет моторов, и за счет использования высоты.

Просят одно поднять высоту нашего полета. Требование, справедливое, на мой взляд. Какая у нас будет новая опасность? А никакой, практически ведь немцы до линии фронта на нас нападать не успевают. Нам же легче будет ориентироваться, лучше организовывать взаимодействие с истребителями, цель искать проще. А огонь с земли даже менее опасен, так как нам маневрировать свободней. Атака же с пикирования намного эффективней.

— Все ты правильно говоришь, капитан, и люди за это. Но Горлов категорически запретил. Мельник за «ересь» и строптивость вызван в дивизию к своему начальству. Мне думается, что ему там сейчас несладко.

— Товарищ командир! Ну вспомните Наконечного, ваше перед ним выступление в сорок первом. Ведь тогда убедили командира на эксперимент с высотой. Получилось. А потом и все полки стали летать более свободно и выбирали, что лучше.

— Ладно. Иди отдыхать, а и подожду комиссара. Если он ничего нового не добился, то денек потерпим, а там будем, наверное, на свой страх и риск пробовать.

Лишь бы остались силы на пробу. Завтра я сам первым слетаю по старой тактике. Еще раз посмотрю...

Митрохин закурил, вызвал к себе дежурного по штабу:

— Тут должен быть лейтенант Ловкачев. Пусть он сейчас принесет отчетные схемы воздушных боев, которые ему поручал чертить начальник штаба.

Ловкачев у Митрохина был «своим» человеком еще с осени сорокового года. Ему нравился этот высокий и стройный блондин с первого дня прихода в эскадрилью в период формирования полка. Был он человеком уважительным и грамотным, умел слушать людей, выполнять приказания старших и летал вполне удовлетворительно. В первый год воевать ему не пришлось — не успел полностью освоить новый самолет, а он, его начальник, с этим и не стал торопиться. Теперь его любимец уже выходил на широкую дорогу; был в строю, вы-полнил около десятка боевых вылетов, тренировался на штабной работе. Митрохин был уверен, что им все сейчас сделано дли продвижения его по службе... Лишь бы глупая «случайность» не внесла свои коррективы.

Вошел Ловкачев:

— Товарищ командир…

— Не надо. И так вижу. Давай схемы и садись. Пока их смотрю, расскажи, что ты думаешь и что слышал в последних боях. Как настроение у людей?

— Настроение среднее. Все понимают, что обстановка тяжелая, и думают о том, как лучше сделать, что-бы своих потерь было меньше. Злы на истребителей. По себе скажу, что когда идешь ни вылет, то нервы натянуты, как струны, знаешь, что любой промах будет по-следним.

— Ну это ясно и так. А что говорят о нашей тактике?

— Пожалуй, все против непрерывного бреющего полета. А наиболее активно против него выступают Шубов, Осипов, Пошиванов, да и другие, кто уже разобрался в войне и составил какое-то свое мнение. Русанов свою точку зрения прямо не высказывает, но вопросы, которые он задавал на диспуте, были такие, что можно сделать вывод: он проверял именно эту идею. — Ну а все же поконкретнее что нибудь скажешь? Например, Шубов и Пошиванов. Они воевали больше всех, к ним и прислушнниются. Шубов прямо заявил, что на бомбардировщике уход от земли в сорок первом уменьшил свои потери и улучшил условия бомбометания. Маневр же высотой расширил тактические возможности — облегчил боевую работу,

Маслов и Осипов примкнули к Щубову и заявили, что в рассуждениях спорщиков видят здравый смысл, но опыта таких полетов еще не имеют, дескать, воевали до этого на малых высотах, но в другом районе — над лесисто-болотистой местностью, где бреющий полет себя оправдывал.

— Ну а ты что думаешь?

— Вообще-то бомбы можно бросать и с бреющего, а перед стрельбой из пулеметов и пушек, да и эрэсами все равно надо набирать какую-то высоту. Бреющий нас не прячет, бьют по нас все, только что палки не бросают, истребителям с нами на бреющем трудно.

— Хватит. А то как «Отче наш» читаешь. Еще к тебе один вопрос: как принято увеличение бомбовой нагрузки?

— Очень хорошо. Все с удовольствием подвешивают шестьсот килограммов. А на взлете и в воздухе поведением самолета довольны.

— Ладно, схемы я посмотрел. Сделано хорошо. За наблюдательность и слова тебе спасибо. Можешь идти спать.

Митрохин тожевстал. Потянулся до хруста в суставах и пошел к начальнику штаба. Сергеев лежал на топчане. Спал. Рядом, за столом с телефонами, положив голову на раскрытый журнал приема телефонограмм, спал дежурный командир. Лампа, сделанная из гильзы, горела маленьким огоньком, не коптила.

Митрохин вернулся на свою половину, снял ремень с пистолетом, сапоги и тоже прилег на солдатскую кровать. Хоть и устал, но сон сразу не пришел: мысль снова вернулась к разговору с Ловкачевым... А когда она в полусонной дреме начала путаться, подумал: «Надо лейтенанта назначить командиром звена вместо вчера погибшего. До утра оставалось три часа...

Солнце в своем вечном движении по небосводу не смогло начать день раньше летчиков. Когда оно появилось над горизонтом, они были уже и самолетах...

Осипова включили в боевой расчет на этот вылет ведомым у командира полка, и теперь он сидел в кабине, ждал ракеты — сигнала на запуск мотора. Солнце поднялось сбоку и осветило мокрую, росой умытую траву. Воздух наполнился дымкой, которая размывала очертания самолетов на другом краю аэродрома, делая невесомыми, как бы парящими в воздухе, потому что там, вдалеке, зеленый цвет травы постепенно переход в белесо-голубой у земли, а выше виднелось чистое голубое сияние неба.

Осипов оторвался от созерцания этой мирной картины, перевел взгляд в кабину, но не успел сосредоточить вгляд на ее осмотре. Глаза выхватили из всех предметов его рабочего места верхний прямоугольник ручки управления самолетом, а посредине его гашетки пушек, пулеметов и реактивных снарядов, красный колпачок над кнопкой сброса бомб..

В груди стало холодно от мысли о дикости предстоящего, совершающегося каждый день. Он закрыл глаза, откинулся на спинку сиденья и тут услышал голос техника:

— Командир, уснул?

Матвей открыл глаза. Петров стоял у передней кромки крыла. Одной рукой он держался за ствол пушки, а другой взялся за указатель выпущенного положения шасси. Осипов не успел ему ничего сказать, как тот был уже на крыле у кабины.

-Нет, не сплю. Думаю.

— О чем, если не секрет?

— Да так, о разном. О том, что вот взошло солнце, осветило землю и греет мне голову и щеку. Так было, и так будет: рассвет, день и ночь. А нас может не быть... У тебя, Петров, дети есть?

— Нет, — несколько удивленно ответил Петров.

— А хоть одно дерево ты когда-нибудь посадил?

— Не пришлось.

— Может, и не придется.

— Несложно, командир, перед боевым вылетом.

Петров положил руку Осипову на плечо и, чтобы скрыть нахлынувшее волнение, нагнулся в кабину, посмотрел, чисто ли лобовое стекло. Через тонкий комбинезон почувствовал жесткое, костистое плечо летчика. Плечо молодого по возрасту, но рано повзрослевшего в огне войны человека. Он был рад неожиданной откровенности своего командира, но с радостью появилось и беспокойство: как же он сейчас пойдет в бой, когда в голове у него сплошные вопросы и мысли о смерти?

— Хватит, Матвей, давай перестраивайся, думай о полете…

-Да я все продумал. Командир дал подробныеуказания, как действовать будем. Не беспокойся. Одно другому не мешает. Будет ракета, и, пока запустим мотор, все эти мысли вылетят из головы, и останется только работа.

Митрохин повел восьмерку на железнодорожную станцию. Все, о чем говорили в эти дни, вновь было перед глазами, как при повторном просмотре кинофильма: взлет и сбор группы, приход на аэродром истребителей, полет с ними к линии фронта. Он поглядывал наверх, где шли ЛаГГи, видел повторение давно знакомого: чем ближе была линия фронта, тем выше уходили истребители, и у него все меньше оставалось шансов на совместный с ними бой.

Проскочив низом линию фронта, он плотнее прижал самолеты к земле и стал готовить себя к атаке. До цели оставалось около сорока километров — почти восемь минут полета. Это могло быть и мало, и очень много: все зависело от того, встретит ли он, а точнее, успеют ли его встретить до станции немецкие истребители. Раннее утро как будто создавало благоприятные условия — неожиданность. Но все может быть и наоборот. Посмотрел назад, вверх: ЛаГГи хоть и высоко, но шли его маршрутом. Сталовеселее. Навстречу летели поля и пыльные, ожившие от движения врага проселки, наискось унеслась назад маленькая речушка. Промелькнули сбоку разноцветные светлячки снарядов и пуль. А потом из-за густой дорожной посадки, прямо под самолетом появился полевой немецкий аэродром, и Митрохин вздрогнул от неожиданно увиденного. Под ним, на зелени невспаханной земли, вдоль дороги взлетали немецкие истребители, а еще больше их стояло в стороне. Стрелять по ним уже было невозможно. Теперь без сложного и длительного маневрирования он с ними уже ничего сделать не мог. С горечью подумал: «Вчера этого аэродрома никто не видел. Теперь быть беде — до цели-то еще далеко, и от них так просто не уйдешь».

Митрохин взглянул вверх — ЛаГГи всей четверкой через огонь зенитной артиллерии падали на, взлетавших «мессеров». Нажал кнопку передатчика и, сдерживая волнение, нарочито спокойным голосок передал:

— Горбатые, я — Митрохин, первых отсеку. А дальше пойдем сами.

Он попытался увидеть, что делается сзади группы, но близость земли, опасность столкновения с ней не давали ему оглянуться.

Помог понять обстановку и подстегнул нервы голос Русанова:

— Командир, шестерка сто девятых догоняет.

— Далеко? Успеем дойти до цели?

— Наверное, успеем.

Еще несколько секунд — и от красных станционных зданий, что показались между деревьями, брызнули сполохи огня: зенитчики защищали себя и станцию.

Митрохин довернулся на центр станции, чтобы точнее бросить бомбы, а пушками и эрэсами пытался прижать зенитчиков к земле. Но те находились уже с боков, и самолетный огонь был им не страшен. Нажал кнопку сброса, и серия из шести «соток» пошла к земле.

— Разворот домой.

А сам уже знал, что развернуться ему будет трудно: педали руля поворота болтались свободно- где-то были перебиты тросы управления.

— Русанов, у меня с управлением непорядок. Уводи группу.

— Вместе пойдем.

— Приказываю — уводи. Осипов останется.

— Понял.

Матвей посмотрел ни уходящие самолеты и увидел, как после прекращения огни с земли на них бросились немецкие истребители. Резко развернул машину и верхом перешел на другую сторону самолета командира: за ними тоже увязалась четверка желто-зеленых смертельно жалящих стрекоз. Камуфляж был необычный, значит, появилась какая-то новая часть. Но откуда они и кто? С опытом или новички?

Митрохин потихоньку разворачивался вслед ушедшей группе, а Матвею нужно было опять идти в змейку. Иначе ничего не увидишь, что делается за хвостом. А не увидишь -собьют первой же очередью.

Немцы не торопились с атакой, наверное, договаривались, что делать, и их спокойствие говорило об уверенности в исходе предстоящего боя. Осипов воспользовался предоставленным временем и для гарантии перезарядил пулеметы и пушки. Наконец первая пара пошла в атаку сразу на оба Ила, и нужно было решать, что делать. Сманеврировать самому, оставить без защиты Митрохина — тогда его сразу собьют. это не годилось. Определив, какой самолет атакует подбитого, Осипов пошел на него. Немец на близком расстоянии попал Матвею в прицел. Он увидел на фюзеляже нарисованную карту — пиковый туз, белый кок его винта черными рисованными линиями ввинчивался в воздух, и нажал гашетку. Немец, дернул машину вверх и вышел из атаки. Сзади по самолету Матвея хлестнула очередь, и он рванул машину в сторону. Вывернулся!

Где командир? Митрохин буквально полз по земле. За самолетом тянулся белесый дымок: выливалось или горело масло. А мотор без масла долго работать не будет. От злости на себя Матвея задохнулся: как же так, на самолете врага видел все заклепки и промахнулся, не попал! Но думать было некогда... В атаке сразу два истребителя, но теперь били только его. Матвей убрал обороты мотору и крутнул машину на дальнего немца. Над головой пронеслись огненная очередь. Мимо. Впереди диск вращающегося винта тянул за собой песочного головастика к машине Митрохина. Резкое движение доброта — и самолет врага закрыл собою стекло кабины. Мотор сто девятого на выхлопе коптил. Матвей дал очередь, и от мотора и кабины полетели клочья. А по самолету Осипова вновь застучало молотом железо, выброшенное пушками врага, в кабине что-то хлопнуло.

Новый разворот — врагов осталось только трое. «А командир?» Ил Митрохина продолжал полет над самой землей. Вид у него был как у старьевщика, несущего на спине мешок с барахлом. В разных местах на крыльях и фюзеляже болтались какие-то тряпки и палки. Значит, еще раз попало. Сверху проскочил знакомый «пиковый туз», дал с пикирования очередь по Митрохину и ушел вперед Что же он хочет делать? А сзади новая атака по ведущему и ведомому. Очередь прошла мимо Матвея. Доворот на истребителя, подбирающегося к Митрохину, и огонь. Немец вышел из атаки. Назад Матвею смотреть было некогда. «Пиковый туз», забравшвсь повыше, сделал переворот и пошел вниз, в лоб Митрохину. Сверкнула молнией мысль: если попадет, то убьет. По всему было видно, что атакуемый Ил огнем «тузу» уже не ответит: управление, наверное, побито. Мотор коптит из последних сил. Скорость чуть только держит. Немец пикировал сверху, самолет его быстро рос в размерах. Осипов поймал мотор истребителя на вертикальную линию прицела, чуть подождал и со злостью нажал гашетки, пушки и пулеметы вновь послушно рявкнули, и Матвей понял, что подал. На желто-зеленом поле крыльев «туза» что-то блеснуло, и самолет, резко крутанувшись, пропал сзади.

Новый разворот — теперь сзади было только два истребителя врага, и вновь они в атаке... «Как только бедный Илюха все это терпит, летит и не разваливается!» Внизу промелькнула огненная и пыльная линия фронта, и сразу Ил Митрохина запахал сначала хвостом, а потом и мотором землю. Сел или упал? Осипов положил машину в крутой вираж... Ждал. Открылся фонарь, и командир полка махнул ему рукой. На сердце стало легче. А немцы? Где они? Рядом нет, наверное, кончилось у них или горючее, или снаряды. Ушли к себе «домой».

…Матвей заходил на посадку. Когда решил выпускать шасси, то не надеялся на удачу, потому что оба крыла были в пробоинах. Но все оказалось в порядке: зашипел воздух в системе, и шасси вышли. Колеса коснулись земли. Осипов понял, что резина на них повреждена, и выключил мотор. Самолет, пробежав метров сто пятьдесят, начал разворачиваться вправо. Попытка удержать его тормозами по прямой ничего не дала. Теперь Матвей сидел и кабине и ждал, когда машина остановится, препятствий близко не было. Тревожило только одно: выдержит ли левое колесо, а то можно еще и перевернуться. Пятнадцать-двадцать секунд пробега показались ему очень длинными. Самолет трясло на разбитых колесах, и он быстро описал полный крут. Наконец тряска и пробег закончились, и в наступившей тишине слышалось только жужжание гироскопических приборов в кабине самолет, да что-то шипело внизу.

Пока к самолету бежали люди, Матвей вылез из кабины, спрыгнул на землю и быстро обошел вокруг — посмотрел, что с Илом сделали снаряды врага. Обшивка крыльев и фюзеляж походили на решето, винт продырявлен в нескольких местах, одно колесо разбито. Целы только броня мотора и кабины. Погладил рукой броневые обводы мотора. Прижался к нему щекой, как к живому существу:

-Спасибо, дорогой. Еще поживем иповоюем. Давай держись.

Подбежал Петров. Обнял Осишова:

— Цел, командир? А Митрохин?

— На вынужденную сел на нашей территории. Все дома?.

— Нет, еще один не вернулся, Горбатов.

Подошла полуторка, надо было ехать на КП полка.

Митрохин прилетел в полк вечером на У-2. На вынужденную сел он сразу за своими окопами. Ему повезло: ни ранений, ни синяков, ни шишек, а Ил пропал. Убрать его в тыл под огнем было невозможно. Пехота в этом месте стала отходить и сама подожгла самолет, чтобы не оставлять противнику.

После разговора с командующим ВВС фронта, пока ожидал «кукурузника» и добирался домой, Митрохин многое передумал. Вновь. проанализировал свои полеты, полеты командиров эскадрилий и звеньев, вспомнил потери и как они описывались в донесениях. Настроение былотревожное. Необходимость какой-то смены в тактике пришли в противоречие с законностью. Полковник Горлов требовал одно, а жизнь диктовала другое. Нельзя было отказываться от малых высот полностью, но варьировать высотами полета было необходимо. На этом стояли все его подчиненные, и в этом он еще раз убедился сегодня. Постоянно бреющий полет превращал воздух из трехмерного пространства в поле с двумя измерениями, что значительно облегчало прицеливание зенитчикам и другим стрелкам. Он вспомнил слова Шубова, который вгорячах сказал: «... Но ниже-то некуда. Земля уже вместо помощника превратилась во врага: только и смотришь, чтобы не зацепиться». Верно ведь: ни маневрировать толком, ни прицеливаться нельзя. В сорок первом они все же убедили начальников в необходимости поднять высоты полета и бомбометания.

Уже подлетая к аэродрому, продолжая еще спорить с собой, он все же склонялся к новому. Решил поднять высоту полета метров до шестисот, тысячи. Земля недалеко, и полет, маневр, прицеливание, да и прикрытие Ланами будут лучше. Только еще не знал, как это ему удастся узаконить. Но надеялся, что с комиссаром Мельником они этот орешек разгрызут.

Чем ближе подлетал к аэродрому, тем тревожнее билась мысль: как без него прошел этот длинный день? Все ли живы? Существует ли полк? Аэродром был уже рядом, но его не было видно. «Кукурузник», как бабочка, порхал над самой землей, перепрыгивал через столбы, провода и деревья, прятался и балках, едва не задевая колесами землю. Наконец, они поднялись над последними деревьями, и майор увидел ширококрылые зелено-коричневые Илы. Не успел их подсчитать, а У-2 уже катился и подпрыгивал по земле. Самолетик остановился. Пилот повернул к нему голову икрикнул:

— С прибытием домой. Мне побыстрее надо обратно, а то стемнеет.

Митрохин понял, чтог лейтенант не собирается подруливать к командному пункту, и быстро вылез на крыло.

— Спасибо за доставку. Счастливый путь!

... Кончился разбор боевого дня. Осипов пребывал в состоянии радостного смущения. Утром, даже не заслушав доклада, его скоропалительно отругал начальник штаба полка за то, что он «бросил» командира полка в бою или в трудной обстановке и прилетел домой один. Матвей знал, что в «бросил» никто не верит, но настроение и радость возвращения из боя были испорчены. Ов не стал подробно докладывать о воздушном бое и сбитых им самолетах, а показал только точку на карте, где сел Митрохин. Горечь незаслуженной обиды была еще сильнее оттого, что погиб Горбатов. Сделанные им после этого еще два вылета так и не смогли вывести его из состояния раздражения: обида не проходила. И вот только теперь, когда сам Митрохин разобрал их совместный полет и при всех сказал ему «спасибо», Осипов был рад тому, что справедливость восторжествовала, и стеснялся перед товарищами. Стеснялся не за свои действия, а за то, как они были оценены комнндиром полка. В своем поступке он ничего героического не видел и был уверен, что любой из сидящих на разборе пилотов вел бы себя точно так же.

Поздравления ребят с предстоящей наградой породили у него чувство виноватости перед ними, потому что они воевали нисколько не хуже, И если уж награждать, то они все этого заслуживают.

Однако признание правильности его действий, сознание того, что он представляется за этот вылет к правительственной награде, искренние поздравления товарищей-пилотов, которые не очень-то щедры на похвалу, пробудили в его душе, кроме радостного смущения, и другое чувство, чувство гордости. Оно было порождено не зазнайством, не ощущением своего превосходства над другими. Нет, он по-человечески гордился тем, что ему удалось справиться с собой и с «мессершмиттами» в таком непростом бою. Он радовался, что не только он, но и самолет выдержал тяжелое испытание.

Петров вскоре после его возвращения прибежал на КП и притащил в своей пилотке бронебойные сердечники и осколки снарядов, которые собрал в фюзеляже у задней бронеплиты их самолета. В нарушение всех правил заскочил на КП, где сидели летчики и командиры за подготовкой к очередному вылету, и высыпал из пилотки все на стол начальнику штаба.

— Вот, посмотрите, почему Осипов живой. А то — «бросил». — И, не дожидаясь ответа, выскочил из землянки.

Перед Сергеевым на бумагах лежало около полукилограмма разной формы осколков, от которых на КП запахло порохом и боем. Матвей почувствовал, как по спине просквозил холодный ветерок, напряглись и мышцы ног.

Неловкость и тишину прервал Мельник:

— Ну, не будем усложнять ситуацию. Погорячился сначала начальник штаба, а теперь техник самолета. И одному и другому было больно... На войне всякое бывает, а люди остаются людьми... Осипов, забирай свой металлолом и распоряжайся им как знаешь. А взаимные обиды надо забыть...

Осипов был увлечен Светланой. Он переживал это чувство впервые и не хотел и не умел ему сопротивляться, хотя понимал всю призрачность возможности дальнейших встреч, продолжения их дружбы. Он знал, что любой день, а может быть, и следующий вылет могут внести в их жизнь и отношения печальный разрыв. Матвея непрерывно влекло к этой милой дедушке, в которой он видел доброту и целомудрие. Когда Матвей смотрел на Свету, то все окружающее куда- то пропадало, растворялось, а была только она в своем скромном платьице. Взгляд ее больших голубых глаз не искал собеседника, не останавливал его, не испытывал над ним свою власть. Обращенный в себя, он был кроток и мягок... Матвей хотел уловить, в чем же заключается прелесть ее лица: оно поражало его, видимо, не красотой и определенностью черт и линии, а чем-то совеем другим, что обычно называют обаянием и пленительностью. И чем больше он смотрел на нее, тем очевидней ему представлялось, что она ему давно знакома и напоминает, кого-то, кого он хорошо знает.

Матвей не видел Светлану уже два дня. За ужином, опять отдав товарищам свои сто граммов, он наскоро выпил стакан чаю и теперь, отпросившись у командира, торопливо шел к школе.

Светлана! Матвей еще издали увидел ее фигурку на крыльце школы, где он впервые ждал ее вечером. Начавшиеся сумерки уже немного затушевывали определенность очертаний, красок, и на фоне стены выделялся только силуэт Светланы, совсем, вблизи он разглядел, что она улыбается ему, а широко раскрытые глаза ждут.

— Света-цветочек, здравствуй! Я быстро умоюсь, и…

— Здравствуйте, Матвей, а я предлагаю другое…

— Что же?

-Берите полотенце, и пойдем к речке. А там решите, просто умыться или искупаться.

— Вот здорово. Я — за. Хорошо придумала! Ни ждать, ни торопиться теперь уже было не нужно — они были вместе и теперь вдоль дороги медленно шли к реке. Скрывшееся за горизонт солнце еще ярко подсвечивало западную чисть неба, а на его бордово-желто-голубом, просветленном из глубины фоне черными горбами резко выделялся далекий правый берег Оскола. Улица оборвалась, и вместо горклого запаха дорожной пыли, жилья и придорожной полыни повеяло луговым воздухом. Запахло водой, зеленью и еще чем-то прелым. В тишине слышалось кваканье лягушек в почти высохшей старице, а издалека негромко доносился звук автомобильных или танковых моторов да своеобразный бочкообразный гул понтонного моста, по которому сейчас двигались войска.

— Ох и благодать! Света, а где купаться? Ведь до реки еще километра два.

— Мы туда не пойдем. Недалеко есть протока. Еще метров двести.

— Ладно. А вы будете купаться?

-Я- нет. А вам надо. День-то был не только длинный, небось и трудный.

— Да, как всегда. Утром встали рано, а будет ли вечер — не знаешь.

-Летали сегодня?

-Летали все. Без этого нельзя.

— Я каждый день так волнуюсь и переживаю! Ведь не бывает дня, чтобы кого-то не недосчитались. Просто страх. Ну когда все это кончится?

— Света, неважные пока у нас дела. Наверное, не удержимся, и отступать снова придется. Вам с мамой надо уходить. Езжайте на Урал. Я дам свой адрес, и там моя мама с родственниками что-нибудь придумают, устроят.

— Мама не хочет. Говорит, все растеряемся, если уедем, потом не найдем друг друга... Матвей, вот здесь мы купаемся. Вон мосток. Раздевайтесь на нем — и в воду. Тут неглубоко.

Протока было неширока. Небо опрокинуло в зеркало реки оба берега с деревьями и густым кустарником. Плотные тени у берега углубляли дно, и на середине, где течение было быстрее, тенпи дробились блестящей чешуей мелкой ряби, вода светлела. Протока как бы мелела. Матвей взглянул благодарно на Светлану и, спустившись по короткой тропинке, оказался на двоившемся в реке мостике. Снял ремень с оружием, расстегнул гимнастерку и оглянулся. Девушка засмеялась:

— Ну хорошо, я отойду, а залезете в воду — крикните.

Матвей сначала проверил дно, а потом окунулся с головой. Вода за день нагрелась, пахла тиной и рыбой.

Радостно крикнул:

- — Я в воде!

И поплыл к другому берегу. Но там, видимо, течение было еще медленнее: дно заросло водорослями, которые цеплялись за руки, ноги, щекотали грудь, и Матвей повернул обратно.

Девушка сидела на высоком берегу, четко вырисовываясь на светлом небе. К бодрости и свежести, охватившим Матвея, прибавилось чунстно новой радости от того, что самая красивая, самая умная (самая, самая) сейчас смотрит и ждет его.

Светлана смотрела на купающегося Матвея со сложным и смешанным чувством. То ей казалось, что на светлом плесе между тенями барахтается в воде ее старший брат, а то вдруг Матвей представлялся ей маленьким сыном, нуждащимся и ее ласке, заботе и участии. По- том онавспоминала, что этт же совсем чужой человек, которого она узнала всего несколько дней назад, да и видит его только вечером всего по нескольку минут. Она спросила себя: «Почему же я так волнуюсь за него, когда он уходит ни аэродром? Я знаю всех летчиков и командиров в лицо и по имени, но мне становится страшно, если я начиню думать, что он сегодня не придет. Каждый день в их общежитии появляются все новые свободные постели, а сердце и думы возвращаются к Матвею. Почему он мне стал роднее других? Почему мне кажется, что я знаю его с самого детства?»

-Матвей! Хватет уже, а то простынете.

-Пока не холодно. Ох и хорошо, будто заново родился]

-Вылезайте быстро. Уже поздно.

Когда Матвей подошел, Светлана сидела к реке спиной.

— Света, я готов. О чем вы задумались?

— Смотрю, как всходит луна. Вот давеча вы кричали: «Ох и хорошо, как заново родился». А что мы помним о том, как родились? Говорим эту фразу часто, а если вдуматься, так полная бессмыслица: никто не помнит, как он родился и что он чувствовал и это время.

— Ну уж это критиканство.

— Почему? Просто и так думою. А виновата в этом луна.

Матвей сел рядом.

— Луна?

— Восход — для нас ее рождение. Сейчас она огромна, а поднимется над горизонтом и примет свой обычный вид, как по размеру, так и по внешности. Человек же родится беспомощный и малюсенький, хотя, наоборот, его возможности огромны. Луна взошла по своим законам. Человек родится тоже по своим законам, но каким светилом будет он на небосводе своей жизни: великим или неизвестным, сильным или слабым, счастливым или несчастным — никто при рождении сказать не может... Да еще эта война. Где сейчас тату и Микола? Живы ли? Говорят: «На роду написано». Разве тем, кто сейчас находится на фронте, было заранее определено, что ему надо будет воевать, быть убитым или остаться живым?

— Если в это поверить, то надо верить в бога или еще в какую-нибудь чушь. Вот, например, у нас никто не хотел брать самолет с номером тринадцать, говорят — «чертова дюжина», «несчастливый номер». Разобрали все самолеты, пока я был дежурным по части. А когда освободился и пришел на аэродром, то остался свободным только этот тринадцатый номер. И пришлось его брать, хотя, откровенно скажу, мне тоже не хотелось. — Матвей засмеялся своей мысли.

— Может, меня и самолет не бог, а черти берегут?

Девушка улыбнулась.

— Ну, Матвей, это все выдумки. Пойдемте домой, а то уже поздно. Вам надо отдыхать. — Да я успею.

— Нет-нет, если вы не выспитесь, я буду еще больше волноваться и ругать себя. Лучше пойдем.

Светлана встала. Матвей уловил колебание свежего воздуха, нагретого и настоянного запахом ее тела, и удивился неожиданно появившемуся желанию обнять и поцеловать девушку, а потом испугался этой мысли, подумав, что обидеть человека легко, но оправдаться перед ним и своей совестью будет трудно.

Шли молча. Их захватило величие восхода луны, которая, накалившись до оранжевого свечения, уже подняла свой диск над горизонтом. Неслышное движение тепла от земли вверх размывало четкость ее круга, а далекие нити облаков черными штрихами разрезали чуть дрожащее тело светила на самые неожиданные и все время меняющиеся дольки. Луна поднималась вес выше, цвет ее непрерывно менялся от оранжевого к бело-голубому, а лучи, освещающие землю, становились холоднее. Небо стало черным, и на нем ярко, холодно мерцали в беспорядке разбросанные фонарики звезд. Наконец воздух в все вокруг засияло бело-голубым леденящим светом. И хотя было еще тепло, но уже не верилось, что прошел день с его горячим и ослепительным солнцем, с зеленью травы, золотом пшеничного колоса и щебетанием птиц.

— Матвей, это как колдовство. Все изменилось за какие-то минутки. К добру или к несчастью эта дикая и холодная красота лунной ночи?

— Мне думается, что к добру. На это надо надеяться. В счастье верить и за него бороться.

— Да-да! Мамо и я — мы обе надеемся. Верим сразу о6е и каждая в отдельности.

Она взяла Матвея за руку у запястья, и он через гимнастерку почувствовал ее горячие пальцы и ладошку. Ему было приятно прикосновение Светы, и он шел осторожно, стараясь идти в ногу, чтобы не спугнуть ее ласковость. Они уже прошли весь поселок, но почти не видели домов, заборов и дороги дороги, а плыли в лунном сиянии, как по морю, не чувствуя под ногами земли.

Хата Светы появилась неожиданно для них, а они, обескураженные этим, остановились у калитки и растерянно посмотрели друг ни друга. Преодолев смущение, Матвей растерянно взял руки Светы и свои, привлёк ее к себе. Девушка доверилась и прижала свой лоб к его груди. От волос струился услышанный им на реке теплый запах жизни. От нахлынувших чувств земля под ногами Матвея словно бы качалась. А потом Света подняла голову, и он увидел ее огромные глаза прямо перед своими и так близко, что от неожиданности отпрянул назад. И тут ему чем-то обожгло щеку, а когда он понял, что это поцелуй, девушки с ним рядом не было. Она стояла за калиткой.

— Матвеюшка, надо идти спать.

— Света!

— До свидания. Иди отдыхай. Я буду ждать тебя всегда.

— Света, но я не хочу уходить, Это несправедливо.

— И я не хочу. Но надо. Уже поздно.

— Спокойной ночи, Света-цветик.

Матвей подчинился. Щека горела, словно от ожога. Взволнованное сердде радостно и громко стучало в груди. Забыты были все невзгоды, хотелось петь, но он сдержал себя.

Первый поцелуй. Матвея никто и он еще никого не целовал. А из детства сохранил в памяти только один поцелуй матери при встрече после долгой разлуки. Он не знал, кто в жизни счастливей: тот ли, который от частых поцелуев не знает им счета, или он, уральский

парень, которому достались в жизни лишь два поцелуя.

... Осипов пришел в общежитие, разделся и лег, и, хотя уснуть не мог, это не расстраивало его. Тихая радость тоже была отдыхом. Ему, молодому и сильному, сейчас спать, было и не обязательно. Он вспомнил весь сегодняшний вечер, снова пережил счастливую волнующую необычность. Немного обиделся на себя за то, что не; решился поцеловать Свету, а потом сказал себе шепотом: «Молодец, и правильно сделал». Затем почти бездумно закрыл глаза и попытался уснуть, но тут кто-то вошел в комнату, кашлянул. Матвей узнал начальника штаба полка.

— Пилоты, пора вставать…

Митрохин все же решился на пробу новой тактики. Однако после вынужденной посадки, а может быть, и оттого, что пришлось пережить в последнем вылете, спина болела. Радикулит донимал по-настоящему. Поэтому не он, а комиссар повел утром в бой оставшуюся в полку сборную эскадрилью. Выруливая для взлета, Мельник с грустью осмотрел пустой аэродром и вспомнил Киев и Днепр сорок первого. Последний вылет Наконечного, смерть Чумакова, проводы при развернутом полковом знамени и прощальные рукопожатия с убывающими в другой полк.

Воспоминания и сравнения прошлого с настоящим испортили ему настроение — желание лететь пропало. Но он переборол себя и, пока летчики устанавливали за ним свои самолеты для взлета, немного успокоился, рассудив, что теперь с ним идут опытные бойцы, поэтому больше шансов вернуться с победой. Сегодня у них все новое: высота полета, боевой порядок, способ атаки и маневрирование. А главное — это нее неожиданно для противника.

В воздухе волнение улеглось, неотносящиеся к полету мысли ушли, и Мельник уловил в себе обычный деловой ритм. С ними сейчас были истребители, которые зигзагами ходили над Илами. Это еще больше укрепило в нем уверенность и благоолучном исходе полета.

Триста метров, на которых он вел свою группу, представлись ему большой высотой. Казалось, что его сейчас видят за добрую сотню километров, и у него в голове боролись два мнения — лучше или хуже? Впереди появились дымы линии фронта, и комиссар перевел группу в набор высоты.

В наушниках шлемофона послышался щелчок (кто-то включил передатчик), а за ним и голос командира истребителей:

— Вы что, низом не пойдете?

Мельник ответил:

- — Нет, работать будем с пикирования. Если обстановка позолит, сделаем два захода. Пошли вверх!

На тысячу метров ниже самолетов показалась линия фронта. Огня с земли не было, Наверное, немцы не разобрались, чьи машины над ними, или посчитали, что нет необходимости стрелять, раз их не бьют. Земля спокойно плыла навыстречу, а хорошая видимость позволила Мельнику еще издали заметить определенную ему для штурмовки дорогу. В десяти километрах от линии фронта она была сплошь занята войсками, которые шли на восток тремя колоннами.

Комиссар перестроил самолетный клин в пеленг и приготовился к атаке. Но немцы опередили его, поставив между ним и собой стену заградительного огня. Начинать пикирование было рано, и Мельник повел самолеты выше разрывов. До начала атаки еще оставалось несколько секунд. Осмотрелся. В воздухе были только свои, а четверка Ланов сзади и выше его летчиков. Он остался доволен обстановкой и вновь бросил взгляд вниз. Теперь уже никакой огонь с земли не мог заставить его свернуть с курса. Мельник нажал кнопку передатчика, выждал, пока лампы нагреются.

-Атака по дороге! Прицеливание самостоятельное! Второй заход правым разворотом! Пошли!

Комиссар ввел самолет в пикирование и про себя отметил, что времени на прицеливание из такого положения уйма, все видно, особенно зенитные пушки. Нажал для острастки пару раз на пулеметные гашетки, а потом, когда дорога пришла на угол сброса, отправил бомбы на головы немцам. Снижаться дальше было нельзя — бомбы с мгновенным взрывателем, и он вывел машину из пикирования. Посмотрел через правое плечо назад: Илы, косо перечеркнув небо и горизонт, углом шли к земле, зенитного огня не было видно. И когда последний сбросил бомбы, Мельник дал мотору полные обороты и полез вверх. Пока самолет карабкался на высоту, он перенес взгляд в левую форточку, но ничего не увидел, крыло и кабина закрыли почти все небо, а земли не было вовсе. С этой стороны он и его летчики были слепыми.

- «Маленькие», смотрите слева по развороту, а то нам тут ничего не видно.

— Смотрим. Давай поторапливайся, «худые» появились.

— Далеко?

— Если покруче разворот — успеем.

Мельник посмотрел вправо, но Илов не увидел. Взглянул в заднее бронестекло, они шли у него в хвосте, чтобы не отстать. Да так и им и ему было удобнее маневрировать. Вновь в прицеле появилась дорога, но теперь на ней дым и огонь от сброшенных бомб.

-Атака! Уход змейкой! «Маленькие», прикройте замыкающих!

«Мессершмитгы» еще выше и ныряют, атакую по очереди, то на одного, то на другого. Наблюдая за боем и руководя им, Мельник понял, что немецкие летчики боятся попасть кому-нибудь в прицел и поэтому огонь ведут с больших дистанций и углов пикирования. Это уже выигрыш.

... Наконец выбрались на свою территорию. Me-109 отстали, а ЛаГГи «закричали», что нет горючего, н сразу пропали — ушли на посадку.

На душе у Мельника был праздник: бой позади, удар по колонне получился, воздушный бой сегодня тоже выиграли: все возвращпются назад. Пусть мы ни одного не сбили, но перед нами стояла другая задача. А раз так, то это уже победа.

Ему было жарко. Комиссар откатил назад сдвижной фонарь, поставил его на стопор. В кабину ворвался свежий воздух, дышать стало легче. Оглянулся на товарищей. Пилоты сделали то же и отдыхали. Открытие фонаря — нарушение. Но промолчал, тем более что первым нарушителем оказался он сам. Немного отдышался, захлопнул фонарь и посмотрел назад: самолеты шли с закрытыми фонарями...:

Улыбнулся весело:

— Молодцы, спасибо!

Радость успеха не могло омрачить и ранение Ловкачева в голову. Действительно, сегодня всем сопутствовала удача. Рослый летчик сидел в кабине высоко, и осколки снарядов от задней наклонной бронеплиты бензобака рикошетом вошли в щель фонаря и попали в кабину. Мельник радовался: «Жилистый парень! Надо же такому быть — располосовало голову в двух местах, а он не упал и не жаловался».

Спросил:

— А как же ты вытерпел?

— А что делать? Жить захочешь, вытерпишь, может, и больше.

— Ну-ну. Я очень рад. Спасибо за терпение, -а теперь давай на перевязку.

После доклада и разбора, когда; остались втроем с командиром и начальником штаба, Мельник в раздумье спросил Митрохина:

— Как докладывать о новой тактике будем?

— А чего о ней докладывать. Из пушек, пулеметов и эрэсов по земле, разве можно по-другому как-то прицельно стрелять, кроме пикирования или планирования? Нет, нельзя. Надо идти носом вниз, а хвостом держаться за небо. Но для этого нужно сначала набрать высоту. А где ее набирать? В приказах, в боевом уставе не сказано.

И командир засмеялся, довольный своей изворотливостью, юмором, возвращением Ловкачева и тем, что сегодня первый вылет получился как нельзя лучше.

Для Осипова и еще троих летчиков отдых оказался коротким. Нужно было снова идти в бой. Цель — та же колонна. Матвей понимал, что теперь их туда так просто не пропустят. Поэтому, получив задание, спросил у Рубцова:

Как вы думаете, что сейчас лучше? Поставить на бомбы замедление и бросать с бреющего или повторять с пикирования?

-Я думаю, мелкого огня там очень много. Давай сверху, только повнимательней, чтобы истребители раньше времени не поймали.

— Постараюсь.

Матвей шел к самолету с тревожным чувством. Его машина с чертовой дюжиной на фюзеляже в последнем вылете была побита и теперь стояла на ремонте. Лететь же на чужой явно не хотелось. Он спрятал от других свою тревогу, но сам себя спросил: «Что это — привычка.или суеверие?» Усмехнулся и решил ответа на «или» пока не давать.. Беспокоил и малый состав группы — две пары. Что ими можно было сделать? Ни воздушного боя с толком не провести; ни по земле ударить с чувством. Однако силы в полку были на исходе, а пехота требовала помощи. Надо было лететь.

Линия фронта за эти несколько дней почти вплотную приблизилась к аэродрому, и полет на задание стал занимать всего двадцать минут времени. Двадцать минут, если удастся проскочить зенитные завесы и фейерверки, н потом обмануть немецких истребителей.

Петров уже оказался на самолете Русанова, который выделили Матвею, — пришел проводить в полет. В полку сложилась традиция, что в бой всегда провожает свой техник. Поэтому техник Русанова, доложив Осипову, что самолет готов, отошел, но стоял у крыла, ревниво наблюдал за происхожящим в кабине самолета и был готов помочь, если в том появится необходимость.

— Командир, ремнями поплотней притянись. Застегни нагрудный ремень. Что мы — зря его делали? — сказал Петров.

— Давай твой ремень. Чем черт не шутит.

-Черт не черт, а в случае чего лоб о прицел не разобьешь,

— Ну все, давай запуск.

Осипов пришел на аэродром к истребителям неожиданно, так как иначе их поведение объяснить было нельзя.

Четверка, штурмовиков выполнила уже три круга над ними, но никто на сопровождение не взлетел. Наконец в наушниках послышалось:

— Хватит ходить, давай ложись на курс. С тобой пойдет пара.

— Хорошо. Тогда поехали. Цель старая.

Посмотрел на аэродром: две пыльные ниточки, тянувшиеся по земле, оборвались, а на их конце, как две иголки, заблестели зеленью остроносые истребители,

- «Маленький», твой позывной?

— Сто пятнадцатый и сто двадцатый.

— А мой семьсот девятый.

— Ладно, как пойдем: верхом, низом?

— Бомбы без замедления.

— Понял.

Подготовка к совместному полету и бою была закончена. Будущий успех или поражение теперь определялись многими составляющими. Выход на цель и прорыв через зону огня лежали полностью на совести Осипова. Успех же в воздушном бою определится соотношением сил протиииикн, единством действий летчиков н умением разгадать замысел врага. Свой план боя может оказаться несостоятельным, и тогда потребуется экспромт, импровизация с той лишь принципиальной разницей, что нотными строчками на небесном полотне будут пушечные и пулеметные трассы, а вместо нот на них самолеты.

Жизнь и смерть встретятся в контрапункте, и может оказаться так, что заключительным аккордом этой какофонии войны окажется удар одного или нескольких самолетов о землю. И гибель каждого из них воспримется солдатами, всеми, кто увидит падающий самолет, во-разному: будет падать самолет с крестом — ликующая радость вызовет непроизвольный крик «ура!», придаст новые силы красноармейцу; упадет самолет с красными звездами фашистская сторона испытает чувство удовлетворения и с еще большим остервенением полезет вперед.

Победа или поражение, жизнь или смерть, печаль для одних и радость для других — реальная дикость войны — сейчас летела на группу Осипова со скоростью около ста метров в секунду. И если бы летчики не несли сейчас в своих сердцах уверенность в победе и надежду на жизнь, любовь к Родине и ненависть к врагу, которые утверждали в них жизнь, то вряд ли нашлись бы у них силы переступить огненную черту.

Линия фронта. Она вновь сдвинулась на восток я теперь своим острием перерезала железную дорогу, идущую из Волчанска на Купянск. Горели хаты к скирды старой соломы, горели мпшнны, а местами и сама земля. Дым сносило к югу разноцветными хвостами, которые вдали от огня растрепывались ветром вширь, становились прозрачными, и сквозь них было видно, что делается внизу. К фронту тянулись вдоль дорог пыльные шлейфы.

Матвей, осмотревшись вокруг и убедившись, что в воздухе врага близко нет, добавил скорости и пошел наискось через пылящие дороги. На глаза попала речушка с двумя рядом стоящими мостиками. Западный берег был запружен войсками, которые подходили быстрее, чем переправлялись.

Немцы тоже увидели самолеты и открыли заградительный огонь, пытаясь сбить их с курса.

Матвей положил группу в змейку, а сам лихорадочно думал, что делать: бить мосты или войска? Мосты соблазнительнее. Но если не попадешь, бомбы уйдут впустую. Лучше войска. Тут промаха не будет.

— Приготовились. Бомбы серией на войска. Проскочил еще один огненный частокол и пошел в пикирование. Бросил быстрый взгляд назади: Илы висели рядом, опустив свои железные носы к земле.

И снова глазами в прицел: машины и танки быстро росли в размерах. Наконец угол прицеливания и высота сброса совпали.

— Приготовились! Бомбы!

Вышел из атаки, дал мотору полную мощность и боевым разворотом вверх, чтобы ударить по фашистам еще раз.

— Семьсот девятый, закругляй. Я тебе помочь уже не могу. Со мной четыре «шмитта».

— Не вижу. Теперь уже надо доделать атаку.

— Смотри, подо мной еще четыре, на тебя пошли. Матвей посмотрел, но «мессеров» не увидел. Если немцы не ждут от них повой атаки и построят свои маневр на их уход, то он успеет без помех выполнить вторую атаку.

Передал:

— Давай покруче, залпом все эрэсы, в потом к земле и змейку парами. — Снова посмотрел назад: не видно сверху. Подумал: «Плохи. Если они сзади и под нами, побьют на пикировании или при выходе из него».

Впереди показалась дорога, и штурмовики пошли вниз. Прицеливаясь, Осипов отметил про себя, что огня с земли нет, значит, «мессершмитты» где-то рядом.

Но сделать было что-либо по-другому уже нельзя, теперь все решали секунды. Переставил прицел на стрельбу, дал залп из всех видов оружия. Взвизгнув, словно огненный бич, ушли эрэсы, зарычали пулеметы, загрохотали пушки. Самолет от их работы дрожал. Начал вывод из атаки, и в это время чем-то гулко ударило сзади. Смотреть назад было некогда. Резкое движение ногами, и машину юзом вынесло из очереди в сторону.

— Ниже к земле! Я пошел верхом направо. — Он положил самолет в разворот и оглянулся. Вторая пара целая, а он один. Еще круче разворот. Напарника нет, а на хвосте четыре «мессера»: двое за ним и двое за ведомыми. Вторые оказались перед ним, боком, но при- целиться Матвей, не успел. Дал длинную очередь. Немцы дрогнули и вышли из атаки. Теперь быстрее влево. Но сзади опять хлестнуло. «Пока жив!» И снова наискось Осипову неслись два штурмовика и пара «мессеров» за ними. Он почти в лоб открыл огонь. Немцы отвернули. А теперь разворот в обратную сторону! Не разворот, а дикость! Руль поворота ногой до отказа и самолет каким-то немыслимым пируэтом занес хвост в сторону и понесся в новом направлении, а очередь врага — мимо. Еще раз пошел в лобовую. Поймал — таки одного «109-го» с большим упреждением в прицел и с остервенением нажал на все гашетки. «Мессершмитт» неуклюже дернулся вверх, перевернулся животом, точно оглушенная рыба. Сзади потянулось пламя.

Осипов засмотрелся, и сразу был наказан: в Ил впились огненные струи. Самолет затрясло и потащило вверх. Матвей отдал ручку от себя — никакого эффекта. Тогда убрал обороты, и самолет стал выравниваться. И тут только понял, что управление перебито. А Ил уже шел носом к земле. Осипов сунул сектор газа вперед. Мотор взвыл, и нос начал подниматься. Еще одна очередь сзади. Земля совсем рядом. Дал мотору форсаж, и Илюха послушался: в лобовом фонаре кабины показался горизонт. Подсознательно отметил, что до земли метра два-три, и выключил мотор. Теперь уж будь что будет. Повезет или нет. Матвей бросил ручку управления — она теперь не нужна. Уперся руками в головку прицела и приборную доску. Потянулись длинные — длинные секунды. Ил вновь начал опускать нос и пошел к земле. Мгновение! Какое оно было? Матвей не видел. Глаза Осипова закрылись помимо его воли. Удар он услышал потом, когда понял, что на земле и жив. Привязные ремни от резкого напряжения лопнули, и он полетел куда-то вперед. Кругом томно, рот и нос полны земли, жужжат приборы. «Перевернулся, что ли? Если кверху животом и горю, то каюк... Не паникуй. Дыма и огня вокруг вроде бы нет...» Наконец Матвей разобрался, что он не перевернулся, а только в кабине полно земли, да фонарь весь забросан грязью и травой. Он расстегнул парашютные лямки, сунул летную карту за голенище сапога, вытащил из кобуры пистолет и прислушался. Вокруг стреляли. Решил фонарь не открывать, вылезать в форточку, так будет незаметней, если за ним смотрят. Раз стреляют, значит, где-то свои рядом. Осипов высунул голову — никого не видно. Вывалился из кабины на то, что осталось от крыла, потом сполз под мотор.

Полежал, слушая бой, и понял, что оказался он на «ничьей» земле, а раз так, то скоро им заинтересуются и свои и фашисты. Надо уходить, но куда?... Наверное, туда, куда направлен нос самолета. Там должен быть восток, там свои. Полз и думал: «Лишь бы шальной пулей не убили или на минное поле не попасть. Теперь у меня с трех сторон враги: впереди, сзади, а снизу мины.

Если выползу — еще повоюю…»

И тут услышал:

— Давай, летчик, давай. Только не торопись. Сейчас мы тебя прикроем.

Над головой застукал «максим», а потом левее редкими очередями, как отбойный молоток, заработал «Дегтярев».

Матвей приподнял голову, бросил взгляд вперед и метрах в пятидесяти увидел бруствер окопа... Это была уже жизнь... Глаза защипало от пыли, а горло сдавило так, что стало трудно дышать.

Светлану будто током ударило известие: «Матвей не прилетел!» Искра нервною по- трясения молнией пронеслась от головы через сердце к ногам и оглушила ее. Бессмысленно смотрела они на Шубина, который продолжал говорить, но слов его не было слышно.

Борис же, увидев, как розовое лицо девушки заливает бледность, а широко открытые глаза смотрят куда-то мимо него, понял, что она сейчас его не слышит, и растерянно замолчал. Он стоял перед Светланой и не знал. что ему делать: уйти, побыть с ней, говорить о возможном возвращении Матвея или просто молчать.

Неловко переступив с ноги на ногу, Борис пожалел, что сказал о Матвее, и мысленно выругал себя за прямой ответ на ее вопрос. Только теперь, увидев, как огромные глаза наполняются слезами, он понял жестокость своих слов. Шубину стало стыдно перед девуш-кой, как будто бы его уличили сейчас в чем-то нехорошем. И он понял что нехорошее есть то, что он просмотрел отношения Светланы и Матвея и не увидел глубины их чувств, Светлана стояла вполоборота. На неподвижном лице не было выражения страдания, но слезы, заполнившие ее глаза, капля за каплей скатывались по щекам, оставляя мокрые дорожки.

Борис молча пододвинул стул, не говоря ни слова, взял Светлану за плечи и так же молча усадил. Потом принес воды, которую она безропотно выпила.

-Светлана, вы раньше времени не волнуйтеев. Еще, может, все обойдется.

— Не надо, Боря…... Я пойду...

-Я провожу вас.

— Нет, нет. Я одна.

Сиетлана шла, как старушка, не поднимая и не сгибая ног, Борис, решив все же проводить, вернее, присмотреть за ней, шел в отдалении, стараясь в темноте не потерять ее из виду. И теперь, оставшись наедине с собой, он удивлялся своей житейской близорукости. Он вспомнил, как однажды она поразила его своей привлекательностью и ярко проявившейся на лице радостью. Он тогда шутливо обратился к ней:

— Светланочка, здравствуй! У меня такое впечатление, что внутри у тебя солнышко светит. А девушка тоже шутливо ответила:

— Светит, потому что я Света, — и счастливо засмеялась.

Оказывается, то был свет любви, свет радости жизни, а он в ее ответе, кроме игры слов, ничего не увидел. И вот теперь оглушил ее горем. «Гибель Матвея тяжело ранила ее, а я — балда, нанес ей своей бездумностью еще одну рану».

... Надо подумать... Но в голове у Светланы была тяжелая пустота, которая вытеснила все мысли, оставив какие-то их обрывки.

Калитка...

Крыльцо...

Двери...

Свет от лампы в глаза.

Мама у стола. Добрый и самый родной с детства человек.

Светлана подошла, молча опустилась на пол. Она охватила мамины ноги и молча положила голову на колени. И тут девушку обожгла боль непоправимой утраты.

— Ма-мо! Ой, лихо мне!

И женщина — мать солдата, жена солдата — испугалась. Сердце куда-то упало вниз, а потом бросилось вверх и тревожно застучало.

— Доча? Что случилось, родная? — прошептала она. — Микола? Тату?

Она попыталась справиться с волнением, но голос дрожал.

— Говори скорее, что случилось, а то сердце разорвется.

Матвей не вернулся. Улетел на задание и не прилетел.

В голове у матери тугими толчками забилась мысль:

«Не то, не то, чего испугалась. — А потом: — Что, ты, сумашедшая баба? Дочь плачет. Парубка убили, а тебе не то. Ведь беда случилась».

— Света, может, он живой? Может, только самолет?... Приходили же другие пешком, приезжали машиной, кто в госпиталь попадал. Сама же говорила.

Мать положила руки дочке на голову и стала гладить, перебирать волосы. «Пусть поплачет, облегчит душу... Парубок был хороший, добрый да скромный, даже не верилось, что он на войне летает... Ох, дочка, дочка. Взрослая ты стала. Полюбила в несчастье, бедная ты моя горлица. Не став женой, овдовела».

... Светлана затихла. От матери шло тепло и спокойствие, тихая уверенность и надежда. Натруженные руки были легкими, нежными и такими домашними. И показалось ей, что она вновь миленькая, что нет никакой войны и сейчас мама будет рассказывать сказку или говорить о том, что она сегодня делала и что еще осталось сделать...

Так и сидели, не меняя позы. Мать боялась вспугнуть наступившее успокоение. Пальцы не торопясь перебирали волосы, разделяли их на прядки, передвигали от одной ладони к другой. Ее руки сейчас жили самостоятельной жизнью, а в голове текли привычные мысли: «Где: же Микола? Что с человеком? Живы ли? Так давно нет писем...» Она глубоко вздохнула.

Светлана подняла с колен голову и посмотрела в глаза матери.

— Доченька, вставай, родная, и то снизу холодом тянет.

— Ничего, мамо, не холодно… Как же теперь?

— Не торопи судьбу, надейся. Я, что нидень, одно думаю и надеюсь. Мне еще твоя бабушка говорила: не каждый, кто с войны не пришел, мертвый…

Матвей хотел остаться на передовой, чтобы достать парашют из самолета. Попал он в окопы к обстрелянным, знающим войну людям, которые не боялись смерти, но и неискали ее. Комбат Ахмет Юсупов воевал с первого дня и уже выработал свои правила поведения. Знаешь, летчик, ты наш гость, и желание гостя, — закон. Но у нас дела пехотные, а тебе надо в небе летать. Башка цела, кости тоже, живи тьму лет, поэтому давай на вторую позицию и там передохни.

— Да я лучше с вами здесь до вечера повоюю. А стемнеет — сползаю к самолету.

— Нет, мы и сами справимся. За помощь спасибо, но тут мы должны быть без тебя: зацепит шальной осколок или пулею, мы себе не простим тогда. Нет., давай на отдых.

Матвею пришлось подчиниться обстоятельствам. Капитан и летчик на прощание обнялись и по-братски поцеловались.

Вскоре Осипов вместе с сопровождающим оказался на командном пункте командира полка, где его поздравили со вторым рождением и вспомнили закон русского гостеприимства. Пехотные командиры руководили боем, и Матвей, выполняя приказ старшего в одиночестве выпил из солдатской кружки водку, закусил салом, хлебом и луком, запил теплой водой. Расторопный начальник штаба подготовил справку с полковой печатью, в которой говорилось, что они наблюдали воздушный бой, видели, как Осипов сбил немецкий истребитель. Однако просьба Матвея разрешить ему остаться с ними до вечера, чтобы попытаться спасти парашют, ни к чему не привела. Коминдир полка был неумолим:

— Эх, летчик. Что теперь значит твой нирашют, когда кругом все горит, люди гибнут тысячами. Я за парашютом к самолету, вернее, к тому, что осталось от него, никого не пущу. Жертв и так хватает... Давай маршируй к себе на аэродром да бей немцев сверху покрепче.

Матвей должен был согласиться с этой житейской и солдатской мудростью и несколько успокоился.

— Хорошо, командир. Спасибо за гостеприимство, а если все же парашют будет у красноармейцев в руках, так смотрите на него как на подарок. Шелку там много, пригодится.

— Вот это другой разговор!

... Вечерело. Небо успокоилось. Самолетов в нем не слышно и не видно. Замолкли за спиной и артиллерийские громы — линия фронта осталась далеко позади. Ежедневное недосыпание, дорожная сутолока, пережитые волнения и выпитая на передовой водка сделали свое дело, страшно захотелось спать. В стороне от дороги Осипов набрел на остатки прошлогодней соломы. Разгреб копну до чистого желтого цвета и соорудил постель. Лег на спину, увидел над головой уже темнеющее небо и подумал: «Отдохну немного и по холодку пойду дальше».

Он проснулся уже под утро. Хотел встать, но от неожиданной боли вскрикнул и удивленно остался лежать. Болело все: руки, ноги, спина. Матвей с трудом приподнялся и сел.

«Что же случилось? Вроде бы и не замерз?» Он вспомнил вчерашний день и мгновение перед ударом о землю. Именно это мгновение, потому что самого удара он не ощутил, не помнил, наверное, от огромного нервного напряжения, ведь в этот миг решался вопрос жизни и смерти.

«Вот в чем дело — это отудара, здорово стукнулся. Лопнули все привязные ремни. А теперь вот напоминание — почему ты жив. Спасибо техникам за нагрудный ремень. А то бы...»

Став на ноги, он отряхнулся, немного размялся и заковылял к ожившей по-утреннему дороге. Ступни, колени и мышцы ног, принявших через педали управления удар на себя, пронизывала острая боль. Кое-как добрался до перекрестка, где был регулировочный пост дорожной комендатуры, рассказал старшине, в чем дело.

…Через полчаса Матвей сидел в кузове полуторки вместе с ранеными. Машина быстро катила по пыльной дороге. Скоро должна была показаться речка Оскол, а за ней и аэродром полка. Откуда-то с востока послышался отдаленный гром, и Матвей удивленно осмотрел ясное небо. Кто-то из раненых сказал:

-- — Опять где-то бомбят. Вот, сволочи, сыплют. Хоть бы наши им давали сдачи почаще да побольше.

— Даем сколько можем, — ответил Матвей, — да не всегда получается как надо и где надо.

Настроение у Осипова улучшилось, как у всякого путника, который после долгих дорожных мытарств предчувствует конец пути. Навстречу поднималось солнце, и Матвей, закрыл глаза, подставил ему лицо. Сквозь шум работы мотора и погромыхивание кузова он услышал гул немецких самолетов. Еще не увидев их, Матвей определил, что самолетов много, машина остановилась.

«Юнкерсы» летели метрах в пятистах от земли, а над ними ходили парами «мессершмитты». Воздух наполнился низким прерывистым звуком их моторов. Потом к чужому гулу примешался высокий и звонкий рев моторов И-16. Четыре «ишака», прижимаясь к земле, шли наперерез «юнкерсам», лобастые, коротенькие. Вот они догнали строй немцев и враз пошли вверх, показав свои зеленые спинки, коротенькие закругленные крылья и скошенные под лепесток ромашки хвосты.

Сердце Осипова тревожно застучало в виски. Нервы напрыглись и он ухватился за борт кузова. «Глупость! Что они делают: смелость отчаяния или тупость самоубийцы? Лезут прямо под немцев. Сейчас на горке потеряют скорость, а «мессеры» выше да еще и на хорошей скорости ходят. Пропадут «ишачки» из-за своей бесшабашности. Беда! Вместо риска — авантюра!»

Матвей услышал выстрелы авиационных пушек, рычание скорострельных пулеметов ШКАС и ответное, дробное, волнообразное выстукивание очередей немецких пулеметов.

«Ишачки» снизу вверх проскочили строй последней семерки «юнкерсов» и, накренившись на правое крыло, опрокинулись на спину, блеснув на солнце синью фюзеляжа и крыла. «Мессершмитты", как испуганная стая воробьев, разлетелись в разные стороны, а потом, разобравшись в обстановке, бросились вниз.

Матвей, сжав зубы и кулаки, наблюдал на боем. В голове была только одна мысль: «Успеют или не успеют немцы выйти на дистанцию огня до того, как И-16 повторно атакуют «юнкерсов»?» Осипов понял замысел командира наших истребителей. Его тактика основывалась на внезапности. Он собирается вести оборонительный бой только после удара по основной группе. «Ишаки» открыли огонь раньше, чем «мессершмитты», и, закончив атаку, «нырнули» под бомбардировщиков. Немцы за ними. Матвей стучал рукой по борту кузова и кричал: «Разворот! Разворот вправо! Разворот круче!»

И его словно бы услышали. Юркие коротышки круто легли в разворот. Но враги все же успели дотянуться до них своим огнем. Рокот немецких пушек еще не закончился, а один И-16, вспыхнув оранжевым пламенем, кинулся вверх, Дыхание у Матвея остановилось: «Убит или сям тянет?.» Самолетик все больше и больше задирал нос кверху и закручивался на правое крыло, а за ним хищно тянулась пара «мессершмитов». Наконец, он лег на спину, и из него выпал черный комочек. Длинные секунды ожидания, и вот на солнце блеснул белый шлейф шелка, а потом раскрылся серебряный зонт парашюта. Только теперь Матвей выдохнул, смог видеть и слышать остальное. Тройка И-16 в сумасшедшем вираже носилась друг за другом, выше их шестерка «мессеров» ходила парами и выбирала выгодный момент для удара. Там, где наши истребители сделали первую атаку, поднимался к небу столб черного дыма — упал «юнкерс». Горящий И-16 врезался в землю, летчик на парашюте приземлился, а девять самолетов продолжали свою двухярусную карусель. Изредка параллельность вращения нарушалась, немцы пикировали на истошно ревущих моторами наших истребителей. И тогда один или сразу два коротеньких торопыги устремлялись вверх на пикирующих, которые тотчас прекращали атаку и снова взмывали вверх.

— Ну что, летчик, выкрутятся твои хлопцы? — спросил раненый сержант.

— Если горючее есть, то, может, и обойдется. Немцы, по нашему расчету, должны раньше уйти. Они же с задания. Это наших и выручит.

Вскоре «мессершмитты», перестроившись клинообразной шестеркой, исчезли в голубом мареве неба.

«Ишаки» сбавили обороты моторов-звук их работы понизился, ослабел. Они успокоенно сделали круг над районом боя, снизились над местом приземления своего товарища и ушли на восток.

А на дороге был праздник. «Дорога» считала бой выигранным. Хоть и маленькая, но все же победа. И хотя до летчика, приземлившегося на парашюте, было не менее трех километров, многие устремились туда Матвей был бы рад тоже броситься вперед, но машина тронулась, и он не стал прыгать: не мог, ноги болели.

Через час машина уже спускалась с холмов правого берега Оскола. Под кручей дорога упиралась в понтонный мост через реку, берега которой буйно заросли ракитником и кустами. За ней старины, луг, утопающие в зелени садов белые хаты и красная школа, их общежитие. А дальше виднелись две железнодорожные станции и между ними аэродром, на котором стояли самолеты.

Но тут радость сменилась тревогой: южная станция подозрительно дымилась, и постройки около нее выглядели как-то необычно. Осипов понял, что станцию недавно бомбили, и сразу же уловил связь между последними событиями: далеким громом среди ясного неба, двумя группами «юнкерсов», идущими с востока, воздушным боем у него над головой. Шофер не торопясь вел полуторку вниз, отчего берега Оскола как бы поднимались вверх, закрывая окружающее, и Матвей не успел увидеть домик, в котором жил самый дорогой для него человек.

Неизвестность волновала все больше. Хотелось бежать туда, где среди зелени вишен и яблонь стояла хата Светланы. Однако нужно было сначала явиться в штаб, доложить командиру полка о своем последнем вылете. Ему еще предстояло сказать о потере ведомого летчика. Вдруг его обвиняют в этом? И чем ближе был аэродром, тем тревожнее становилось на сердце. Чувство вины за неудачу в последнем вылете заслонила радость возвращения. Осипов задумался и не заметил, как машина подошла к шлагбауму, перекрывающему въезд на аэродром.

— Летчик, приехали!

— Да, да. Это мой аэродром, спасибо за помощь…Счастливой вам дороги!...

... Никто Осипова не ругал. Его появление было для всех приятной неожиданностью: ведь но докладу пришедших домой летчиков он уже «приказал долго жить».

Когда Осипова отпустили ни отдых, комиссар полка, потирая руки, радостно заявил:

— Конечно, теперь мне могут и не поверить, но я был убежден, что онвернется.

Митрохин посмотрел ни присутствующих начальников:

— Мы всегда надеемся на возвращение, и твое желание не ново.

— Дело не в желании. Я техника расспрашивал, как Осипов готовился к вылету. Петров рассказал всё, а потом говорит: «Товарищ комиссар, командир так привязался, что он из ремней ни в коем разе не выскочит». Вот я и ждал его.

— А что же молчал?

-События такие торопить нельзя... Пусть теперь он про эти ремешки, которые ему жизнь спасли, раскажет всем летчикам.

Выйдя от командира, Осипов попал и руки к Ведрову. Полковой врач с пристрастием осмотрел и ощупал его. Не найдя ничего, кроме растяжений и ушибов, он решил потуже перебинтовать ступни ног и направить его в госпиталь. Но Матвей уговорил Ефима Ивановича оставить его в части, чтобы иметь возможность встретиться со Светой и оставшимися н живых товарищами.

Однако в школе было пусто Светы на работе не оказалось. Матвеем овладело тревожное желание немедленно увидеть ее, и он заковылял по знакомой улице. Остро пахло пожарищем, едким, дерущим горло дымом. сгоревшей взрывчатки и еще чем-то зловонным.

Повернув за угол, Осипов остановился пораженный и растерянный. Ноги вросли в землю. Перед ним было то, что раньше называлосьулицей, а теперь не имело названия. Крупные бомбы сделали свое дело: поваленные деревья, какие-то- дымящиеся обломки, горы вывороченной земли, а подальше закопченная станция с темными обгоревшими вагонами, между которыми сновали люди... Надо было идти. И он пошел.

Когда ноги Осипова оказались на бруствере рыхлой земли, окаймляющем воронку, он вспомнил, что есть еще погреб. «Где же он?...» Нашел погребок. Вход забросанный свежей землей с опаленными обломками саманного кирпича — остатками стен хатенки. Матвей спустился по ступенькам вниз, но никаких признаков жилья и погребе не нашел. Он вылез наверх и решил поискать кого либо из соседей. Осмотрелся и только теперь увидел в конце разбитой бомбами улочки группу людей. Женщины, мужчины и ребятишки разбирали завалившуюся хату, но Светы и ее матери среди них не было.

Железнодорожник, видимо, старший команды, пошел навстречу:

— Здравствуйте. Кого командир ищет?

-Людей вон из той хаты.

-А кто вы им будете?

-Хороший знакомый.

-Плохи твои дела, товарищ летчик: нету их совсем. Бомба прямо в дом угодила.

— Может, ушли куда?

— Нет, мы проверяли. Все, что можно было сделать, уже сделали. Помощников тут…

Выяснять подробности не имело смысла. Матвей повернул обратно. Едва передвигая ноги, он шел по земле, опаленной взрывами и обагренной кровью ни в чем не повинных людей, с горечью смотрел на воронки-могилы и видел вокруг кладбищенские кресты.

Прилетели две вороны, и их появление больно резануло по сердцу — почуяли смерть, Осипов взял палку, бросил в них. Птицы поднялись и бесшумно перелетели на другое место. Тогда он вытащил пистолет. Вороны, видимо, уже были знакомы с этим предметом, поднялись и полетели к станции. Ветерок донес до уха от ближней воронки какое-то бормотанье, Матвей подошел ближе и увидел на дне ее женщину в светлом, испачканном сажей и землей, порванном по подолу платье. Она перебирала скатывающиеся к ней сверху комочки земли и непрерывно и быстро говорила: «Детки, где вы? Идите скорей, ко мне...» Матвею стало трудно дышать. Бессильный помочь чем-нибудь этой раздавленной горем женщине, он пошел дальше, и ноги вновь привели его к тому месту, где земля была разворочена самой кровавой для него воронкой.

Обессиленный, Матвей сел, и тишина окружила его со всех сторон... Он не помнил, думал ли он и чем-нибудь. Время текло помимо него. Может быть, приходили люди, но он их не видел, и они по-житейски были мудры и не мешали ему.

Потом он услышал шум работающего мотора, погромыхивание и дребезжание кузова... Из-за поворота показалась видавшая виды санитарная машина. Шофер остановился. Подошел Ведров,

— А я тебя ищу…

Положил руку на плечо. Потом достал папиросы и молча дал закурить...

— Кругом теперь столько горн... Ты потерял и знаешь где. А я даже не знаю.

— Ефим Иванович, как же так? Почему?

— Мы с тобой солдаты. Надо ехать. Смотри, уже день к вечеру покатился.

Линия фронта сенернее аэродрома продвинулась к Воронежу, и южнее начала проваливаться в излучину Дона. Полк Митрохина уже потерял боеспособность — осталось всего пять самолетов и менее эскадрильи летчиков... Командир помнил, как и сорок первом под Киевом почти в такой же обстановке старший начальник забрал из полка последние самолеты. И сейчас командир с комиссаром заботились о людях, о будущем полка. В живых остались летчики, которые прошли через огонь и потери сорок первого. Если их заберут, то с ними уйдет опыт войны, а это потом будет стоить полку большой крови. Пока молодежь вновь научится, в полку воевать опять будет уже некому.

Но волнения быстро кончились. К вечеру на аэродром приехал командир дивизии полковник Горлов. И сразу начал с вопросов:

— Что командиру и комиссару лучше; отдать летчиков и самолеты в другой полк или наоборот?

Командир с комиссаром переглянулись.

— Мы обсуждали с Мельником создавшееся положение. Оставшихся летчиков лучше не забирать. Пополнить нас самолетами, или мы отдадим самолеты и уедем с оставшимися пилотами за пополнением и новой матчастью.

— Что для вас лучше, комиссар?

— Первый вариант, но с дополнением.

— Каким?

— Начальников из лётного состава других полков нам не надо. Командиры у нас есть свои. Но можно пополнить полк молодыми, точнее, рядовыми летчиками.

— Значит, своих отдавать не хотите, а к себе берете? Как же так?

— Я же предлагаю пополнить только рядовыми.

— Хорошо, — Горлов засмеялся. — Будем считать, что я угадал ваши думки. Решение-то у меня было. Только хотелось еще раз проверить: не ошибся ли?... Даю вам четыре самолета и двух рядовых летчиков. Итого получится эскадрилья. Не густо, однако воевать еще можно. В другом полку такое же положение. А третий- уходит и тыл. У него в наличии остались полковое знамя и техсостав.

Эта короткая летняя ночь показалась Осипову неимоверно длинной. Перед открытыми глазами белел потолок, и он видел на нем Светлану, сидящую на берегу, и яркую луну за ней. Огромные девичьи глаза стали надвигаться на него и оказались рядом с его лицом... Матвею почудилось дыхание Светланы, а потом он явственно почувствовал на щеке ожог поцелуя и услышал слова: «Я буду ждать тебя всегда». Он шевельнулся, и видение пропало...

Прошли долгие или короткие бездумные минуты, и Матвей увидел черные руины улицы, землю в воронках и узнал среди них самую страшную. «Не воронку — могилу. Как у летчиков: вместо холмика земли кратер от упавшего самолета, в котором тело летчика, подобно метеоритному веществу, больше испаряется, чем остается». Матвей прикрыл глаза рукой: «Она ждала меня. А я не мог прийти к ней навстречу. Я должен отомстить фашистам за нее, за всех, кого уже нет в живых, и за тех, которые еще погибнут. Мстить, пока ни одного оккупанта не останется на нашей земле».

Начало светать. Матвей больше не мог лежать. Он встал и, стараясь не шуметь, вышел на улицу. Школьное крыльцо вновь напомнило Светлану, и ему захотелось еще раз побыть.на улице горя, чтобы запомнить ее навсегда. Все еще спало. Но вот тишину нарушили петухи. Их звонкие «ку-ка-реку» и предрассветных сумерках утверждали и пробуждали жизнь.

Он подошел к знакомому повороту. Запахло гарью. Дальше все было мертво. Тихо, как на кладбище.

Матвей опустилсяна колени, взял горсть земли и высыпал ее в воронку. Она тонкой струёй побежала по скату, несколько крупинок докатились до самого дна, а потом все опять успокоилось....

«Светланочка — цветочек, ты не умерла, ты на всю жизнь со мной… Прими мою клятву: я буду мстить, сколько хватит сил… Прости. Мне пора».

... Русанов закончил подготовку группы на боевой вылет.

-Товарищи летчики, вы видите, что аэродромы врага вплотную придвинуты к полю боя. Он готовится и дальше наступать. В приказе народного комиссара обороны номер 227 сказано: «Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Ни шагу назад». Так вот, мы должны сделать все, чтобы помочь нишей пехоте выстоять.

Осипов в этот раз шел ведомым у Маслова... Страха, сомнении и напряженности не было, хотя такое иногда случается в первом вылете после того, что с ним произошло, Он желал одного: быстрее увидеть и бить врага.

Показалась линия фронта, и в наушниках Осипов услышал голос Маслова:

— Матвей, смотри не зарывайся. Одним вылетом всего не сделаешь. Держись пошире.

Осипов качнул самолет с крыла па крыло — «понял». А сам отошел немного в сторону, чтобы свободнее было маневрировать иприцеливаться. Немцы не обратили внимания на высоко идущие самолеты — пропустили их в тыл без обстрела. Тыл сегодня исчислялся пятнадцатью километрами, а там немецкий аэродром. Он увидел его издали: пыль, самолеты на голой степи — и обрадовался, потому что искать другую цель было не нужно.

Передняя четверка развернулась на левую окраину аэродрома и ринулась вниз. Только теперь с земли увидели Илы, и по небу заметались эликоновские красноватые трассы. Поздно, уже ничего нельзя было изменить. Маслов повел свою четверку в пикирование. Мат-вей в прицеле увидел землю, а на ней близкостоящие друг к другу самодеты с прямоугольным крылом -Ю-87. Поймал в прицел одного «лапотника» и пустил два реактивных снаряда. И тут услышал строгую команду:

— Прекратить! Только бомбы!

Матвей со злостью выругался, перевел взгляд на машину командира. В это время от нее отделилась первая черная капля — «сотка». Перехватив ручку управления самолетам в левую руку, Осипов правой рукой что было силы рванул рычаг аварийного сброса — бомбы ушли на врага залпом: «Получайте, гады! Это только начало!»

Новый заход.

Матвей ничего не видел, кроме «юнкерсов» на земле. Молнии ненависти рвались из пушек и били по земле, где сейчас в страхе ползли, разбегались, падали грязно-зеленые фигурки людей — смертельных врагов его Родины.

— Матвей, выводи!

Осипов опомнился и вывел машину из пикирования. Быстро крутанул головой: все восемь на месте, а выше свои ЛаГГи. «Это вам не сорок первый!» -подумал он.

Взрыв ненависти, как порыв творчества, только теперь его раскрепостил. Его жажда мести сейчас, в этот миг, была удовлетворена, и Матвей был по-своему счастлив.

Да, в тяжком горе, которое ему суждено нести через всю жизнь, он ощутил себя счастливым лишь в минуту возмездия.

Что же в таком случае счастье?

Счастье — это когда человеку становится лучше. А ему сейчас действительно было легче и радостней…