Глава пятая
Колька шлёпал босыми ступнями, оставляя за собой пыльный хвост. Его ноги до колен покрылись серым налётом. Я шёл по краю, где пробивалась трава. Пыль была и здесь, но она не клубилась.
Дорога изгибалась, кустарник подступал то с одного бока, то с другого, поэтому видеть далеко вперёд было нельзя, да и в стороны не особенно заглядишься.
Сейчас все или на Дальнем таборе или на Первой гари. Эта дорога вела нас на Первую гарь, где прошлый год бушевал пожар.
Из-за поворота показалась упряжка.
- Игренька! - воскликнул Колька, и мы с гиком припустили навстречу.
Игренька шёл не спеша, но свободно, без натуги, и нельзя было понять, тяжесть ли он везёт или идёт порожняком. Грудь у него широкая, со вздрагивающими шарами мускулов, шея тугая, гибкая, со сбившейся на одну сторону гривой.
- Игреня! - Подбежав, Колька повис на оглобле, остановил коня и начал возбуждённо похлопывать его по морде. - Здоров, Игреня. А тут про твои кишки чего-то болтают. Врут!.. Ах ты мордастый!
Я зашёл сбоку и на задней ноге коня, ближе к животу, увидел свежий шрам, уже подёрнувшийся красной сухой коркой, вокруг которого вились постылые мухи. Игренька, не переставая, обхлёстывался хвостом.
- Колька, вот где борона царапнула.
- Кто вы такие: разбойники али самашедшие? - раздался чей-то голос.
Обрадованные неожиданной встречей с Игренькой, мы не заметили тётю Фиктю, сидевшую на бричке. Она смотрела на нас нарочно строго и удивлённо, будто видела впервые в жизни. Голова её была плотно обвязана белым платком, чтобы не попадала в волосы цепкая ость, рукава кофты закатаны по локоть.
- Ежели вы разбойники, то не трогайте душу грешную, а ежели самашедшие - дай вам бог ума-разума... Вы чего, шпингалеты, мечетесь по дорогам да на лошадей кидаетесь?
Было в её лице что-то анатольевское: быстрое движение бровей, причём брови могли сойтись совсем и тут же разметнуться в стороны так далеко, что казалось - теперь уже они никогда не сдвинутся.
Но они опять сходились, прямо сталкивались.
- Тётя Фиктя, - спросил я, - вы тётку Дарью не видели?
- Дарью?.. У пасеки она. Фёдоров комбайн заглох. Она там порядки наводит...
- Ура! Кольк, понеслись!
- Сейчас! - Колька вскарабкался на бричку. - Зерно! Мишка, зерно! Лезь сюда! - воскликнул он, плашмя бросаясь на пшеницу и зарываясь в неё лицом.
Я тоже запрыгнул на бричку и радостно уселся на зерно, чувствуя его упругую мягкость. А Колька уже двигал челюстями, нахрустывая.
- Наскучались, бедненькие... Ничего! Вынесем!.. Ноги-то не суйте, на мельницу везу... Понимаете, окаянные души, на ме-ельницу! - гордо сказала тётя Фиктя, но тут же потупила взгляд, столкнула брови, потом спросила: - Миш, помнишь мельницу-то?
- Помню, - ответил я.
- А тёзку своего, дядю Мишу, помнишь?
Ещё бы! Дядя Миша - муж тёти Фикти. Он работал мельником и вечно был, как снеговик, белый. Он часто брал меня, уже большого, на руки и подбрасывал под потолок и смеялся... Сейчас дядя Миша - на фронте, изредка присылает письма, мы с мамой приходили читать их. Мама с тётей Фиктей обычно после читки всплакивали, а я вместе с девчонками, сёстрами Анатолия, вертел письмо в руках и старался отыскать в нём что-то большее, чем просто слова.
- Помню, - сказал я.
- Да-а, - протянула тётка Фиктя задумчиво. - Выдюжим! Так ведь, ребятки? - Она серьёзно улыбнулась и развела, точно расцепила, брови. - Ну будет вам копошиться, вытряхивайтесь, дело не ждёт...
Мы схватили по горсти пшеницы и спрыгнули. Тётка Фиктя дёрнула вожжи. Игренька легко взял воз, и скоро они скрылись за поворотом.
Тут я спохватился, что не рассказали мы про Хромушку - зерно и конь нас как-то отвлекли.
- Ладно, - махнул рукой Колька. - Всё одно узнает.
И, жуя на ходу пшеницу, мы побежали к пасеке, которая ютилась недалеко, на склоне маленькой лощины.
Тётка Дарья была действительно там, и комбайн Фёдора действительно не работал. Тут же стояла полунагруженная мешками телега, и две девки сидели под пустым бункером на площадке, покачивая ногами.
Фёдор, тонкий и длинный, как шомпол, кричал, размахивая огромными кулачищами:
- Что я? Что я?.. Если бы я был шестерёнкой, я б прыгнул на вал и завертелся. А тут вот прыгай не прыгай, а пока не подвезут запчасть - стой! - Острый кадык, будто затвор, дёргался на его горле, грозя разрезать кожу.
- Царица небесная! - всплеснула руками тётка Дарья. - Ересь-то какую несёт, вы только послушайте.
Фёдор рассерженно перебил:
- Вот рассуждения у тебя, кажись, хозяйственные, а того понять не можешь, что это машина, железка. Ей душу не вплюнешь и не хлопнешь по плечу: вертись, мол, милая.
Мы застали уже конец разговора, но по тому, как вспотел и покраснел Фёдор, мы сообразили, что спор был горячим.
Тракторист выглядывал из своего окошечка и простодушно ухмылялся. Когда же председательница косилась на него, он втягивал голову внутрь кабины.
Нас заметили сразу. Тётка Дарья подалась вперёд и воскликнула:
- Миленькие мои, как вы тут?
- Тётка Дарья, тётка Дарья... - быстро заговорил Колька, но смолк и пихнул меня в бок.
Я, стараясь не спешить, рассказал о случившемся.
Председательница произнесла только одно слово:
- Вот! - и как-то поникла всем телом, точно до этого она была связана верёвками, а теперь эти верёвки разрезали.
Фёдор присел, посмотрел нам в глаза, перевёл взгляд на землю и проговорил:
- Что-то долго шестерню не везут...
- Кто-то мучается, растит, а кто-то... - Тётка Дарья вздохнула, потом решительно и быстро сказала: - Вот что, ребятки, бегите домой. Вечером посмотрим.
- А как же с овцами? Выгонять их?
- Да, да. Выгоняйте, не бойтесь, теперь не бойтесь.
Мы было повернули обратно, но тётка Дарья придержала нас:
- Стойте... Поди, голодные как черти. Забегите к Степанычу, пусть чашку мёду наложит.
Незнающий человек сроду не найдёт пасеку, коли случайно не наткнётся.
По краю лощины тесно селились берёзы, щекоча друг друга ветками. С любой стороны глянь - пустой околок. Да и путь туда неприметный - колея как две отдельные тропинки, а меж ними такая же трава, как и везде; заброшенная дорога, да и только. Вот по ней-то мы и побежали. Проскочив под берёзами, мы увидели пчелиную деревеньку. Солнце освещало маленькие безоконные домики, и они вырисовывались на светлой зелени, как игрушечные. Но этими игрушками владели пчёлы. Здесь было пчелиное царство. Тут уж не зевай, в два счёта вопьётся, и без шишки не обойдёшься. А говорят, от трёх укусов можно и умереть. Мы, крадучись, пробрались к избушке пасечника, полуврытой в землю.
- Тут пчёл нету? - шёпотом спросил Колька.
- Нету... Пчёлы за угощением к Степанычу не летают, - спокойно, не повернувшись к нам, ответил пасечник.
Он сидел на чурбаке перед тлеющим костром и строгал какие-то палочки.
- Деда, мёду нальёшь? - сразу выложил Колька.
Старик будто не расслышал. Поднёс к глазу рейку, прицелился в небо, пошоркал бока её пальцем и - опять за нож.
- Вы что же, трутни, по полям летаете? - подал наконец он голос.
- Я говорю: мёду бы нам, - повторил Колька.
- Аль дела нету? В бункер бы забрались, ногами б зерно к дыре пригоняли.
Колька удивлённо поднял плечи: оглох, мол, что ли.
- Дедушка, ведь мы пасём, - проговорил я.
- Кого? Свои тени?
- Овец...
Степаныч повернулся, неласково глянул:
- То-то, пасёте... Сейчас, выходит, обед?
- Обед.
- Ну да. И к Степанычу пришли обедать?
- Нет, мы тётку Дарью искали: сказать, что Хромушку зарезали.
- Кого зарезали? - тем же ровным голосом, только строже, спросил пасечник.
Мы рассказали обо всём и Степанычу.
Подумав, он спросил:
- Чего же вы не жахнули в него или хоть в воздух, раз ружьё было?
- Оно без патронов, - ответил я. - Были б патроны, мы бы не в воздух жахнули, а прямо как он стоял.
Дед ещё подумал, потом поднялся, стряхнул с колен лёгкие стружки, снял с гвоздя старую шляпу с сеткой и, надев её на голову, стал спускаться по тропинке вниз, где была кладовая.
Колька подмигнул мне и нырнул в сумрак избушки.
А я всё смотрел и смотрел на ульи, на берёзы, онемевшие от безветрия и солнца, и не мог насмотреться на этот уют и эту красоту. Приглушённое гуденье пчёл ровно разливалось по лощине и ни на миг не смолкало. Пчёлы то и дело пролетали мимо, прозвенев крылышками, некоторые садились на осину, росшую возле входа в избушку, и ползали по серым рубцам её коры. В метре от земли в дереве была вырублена большая лунка, откуда сочилась желтоватая жидкость и стекала по стволу к корням. Выше лунки торчали глубоко вбитые в древесину зубья от бороны. На них висели разные предметы: рамки для ульев, зубастая пила, ещё одна шляпа с сеткой, закопчённый котелок и какая-то длинная цветастая тряпка. Как только бедная осина терпела такие издевательства? Она зеленела, будто не чувствуя на своём теле страшных железных заноз. Но я знал: долго она не протянет, зачахнут одна за другой ветки, и станет осина прозрачным голиком.
- Жалко? - раздался вдруг голос деда Степаныча. Он стоял рядом, похожий на водолаза из книжки.
- Жалко... За что её так?
Старик откинул на шляпу сетку и, ничего не сказав, прошёл в избушку. Я - за ним.
Колька что-то жевал, шаря глазами по стене, как вор.
- А... Мёд с сотами! - обрадовался он и живо схватил ложку. - Мишк, смотри: вот ружьишко так ружьишко...
На косяке висело ружьё.
- Такое же, как Шуркино, - сказал я.
- Прямо! Оно небось заряжено! На пасеку тоже могут напасть, да ведь, деда? Наелся бы тот бандит мяса и - сюда бы, медком закусить, да ведь, деда?
- Совались уж.
- О!
Мы подсели к чашке с мёдом. Соты таяли во рту. Сперва казалось, что не будет конца нашим жадным глоткам. Колька даже шепнул мне:
- Поскупился дед, всего полчашки наложил...
Но пятую ложку мы тянули в рот уже вяло, восьмую я вовсе не дотянул, но Колька осилил и восьмую, и девятую. До хлеба, который придвинул к нам пасечник, мы не дотронулись.
- Спасибо, дедушка! - сказал я.
- На здоровье, - ответил он.
- А остатки с собой можно? - спросил Колька. - У нас ещё один пастух есть - Шурка!
- Пусть сам придёт! Тут - до отвала, а на вынос не даю, - сердито буркнул Степаныч. - Ну, ступайте, а то пчёл натравлю!
Мы напились холодной воды и лениво вышли. Пасечник, вытирая руки о цветастую тряпку, хмуро кивнул на осину:
- Это не я её, до меня кто-то изувечил. - И снова уселся на чурбак.
Мы выбрались из лощины и скоро вышли на большую дорогу. Справа от неё дико чернели обуглившиеся деревья Первой гари, а слева утопал в хлебах неподвижный комбайн Фёдора. И вокруг на полный разворот - кудрявые околки.
Телегу с запчастью мы встретили на полпути к деревне.
Запчасть - маленькая шестерёнка - прыгала, как горошина, на подводе.
Девка, правившая лошадью, то и дело отодвигала её от края.
- Вот дураки, такую пустяковину на телеге везут. Верхом бы уж давно слетали, - проворчал Колька.
Дошли мы быстро, хотя нога, пораненная бараньим копытом, ныла и я прихрамывал.
Шурка был уже на скотном.
- Вы будто телились, - упрекнул он. - Ну, нашли?
- Нашли. Тётка Дарья велела выгонять стадо. Вот.
Дед Митрофан кивнул головой и открыл ворота.
Овцы забыли о несчастье. Они решительно спустились в лог и принялись хватать траву.
Колька не шнырял по тальнику, а шёл вместе с нами, молчаливый и насторожённый. Дуло пустого ружья устрашающе всматривалось в заросли. Овец мы туда не пускали.
- Вот тут, - проговорил Шурка, останавливаясь и наклоняясь.
Трава в этом месте была окровавлена и примята. Здесь лежала Хромушка. В двух шагах валялся нож. Колька поднял его, обтёр клочком травы и оглядел: да, обыкновенный сапожничий нож - скошенное острое лезвие, обмотанная грязной тряпкой ручка.
- Видно, до сердца не достал, короткий, - сказал Шурка. - Кто ж овец колет, их надо резать. Наверное, городской, бандюга.