Глава третья

I

Жюль Бенуа так и не понял, как очутился в Англии. Видит бог, все произошло помимо его воли! Если трезво разобраться, совсем ни к чему было предпринимать глупый и рискованный побег с «Массильи». Понял он это слишком поздно. Просто его втравили, сделали чем-то вроде подопытного кролика, проверяли на нем, удастся ли организовать побег французских министров с борта парохода. Не удалось. Ну и что? На такую роль могли бы взять кого-то другого.

Французских министров, как он слышал, вернули обратно, а Бенуа сделался эмигрантом. Разве так уж плохо было бы ему в оккупированной Франции? Живут же другие! В Виши снова выходят газеты, нашлось бы и для него местечко. Кто-то ведь должен писать обзоры. Природа не терпит пустоты. Теперь на обзорах зарабатывают другие, те, что сумели лучше его приспособиться. Как это он промахнулся? Дурак! В конце-то концов, что могут иметь против него немцы? Ничего. Он мог бы показать свои статьи. Ни одной строкой Жюль не выступал против Германии. Это мог бы подтвердить Боннэ — он входит в правительство — или Лаваль. Наконец, он знаком с герром Абетцом, тот стал теперь гаулейтером в Париже... Глупейшее стечение обстоятельств!

На худой конец, если бы не удалось с газетой, можно было бы уехать в Фалез, к тестю. Жюль уверен, что месье Буассон и сейчас не откажется принять его в дело. Не все ли равно, политика или виноторговля! Немцы пьют не меньше французов. Им тоже можно продавать и шартрез, и бургундское. А теперь вот все рухнуло. Теперь в глазах нового правительства он преступник, политический эмигрант. Во Францию дорога отрезана. Поди-ка вернись туда! Для немцев он тоже враг — посадят в два счета.

Так думал недавний международный обозреватель Жюль Бенуа, выплеснутый волной событий на английский берег. В тесной приемной он ждал встречи с генералом де Голлём.

Штаб «Свободной Франции» разместился в сером, унылом доме торговой фирмы «Сен Стефен Хауз». Бенуа долго искал его. В гостинице портье объяснил, как попасть на шоссе Эмбенклемент, — это недалеко, на Темзе. Но Бенуа сбился с пути близ Вестминстерского моста. Языка он не знал, спрашивал у прохожих, и те непонимающе пожимали плечами. Вскоре начался налет, в воздухе над Темзой разыгрался воздушный бой, где-то в отдалении ухнули взрывы. Набережная опустела. Жюль тоже нырнул в какой-то подъезд. Налет еще больше его расстроил. Противно сосало под ложечкой. Не было печали — уехать от бомбежек во Франции и угодить под них в Лондоне! В Париже теперь все спокойно... Угораздило же сделать такую глупость!

Налет продолжался недолго. Жюль вышел из своего убежища. За рекой горел сбитый самолет, не то немецкий, не то английский. Черные клубы дыма столбом подымались в воздух. Рвались патроны. Приглушенный треск отчетливо доносился с другой стороны Темзы. Бенуа опасливо оглядывался — как бы не зацепило... Улица заполнилась пешеходами, они шли, не обращая внимания на сбитый самолет. Значит, не опасно. Остановился в раздумье: куда же идти?

С ним поравнялся человек в форме французского морского офицера. Левую руку он держал на черной косынке, перекинутой через шею.

— Не скажете ли вы мне, как пройти в штаб генерала де Голля?

— Не слишком ли вы откровенны, месье? Существует военная тайна. Мы находимся с вами в чужой стране.

Жюлю не понравился поучающий тон офицера. Но что делать! Он был рад, что в толпе озабоченных лондонцев встретил француза.

— Извините, но я только вчера приехал в Лондон. Здесь очень трудно без языка.

Офицер ответил более мягко:

— Тогда понятно. Вам нужен штаб «Свободной Франции». Идемте.

По дороге они познакомились. Офицер представился — капитан Лекруа, командир субмарины «Сюркуф».

— Бывший командир, — добавил Лекруа. — Лодка интернирована в Плимуте, стоит под охраной шотландских стрелков. Она в надежных руках. — Капитан иронически улыбнулся, кивнул на свою руку. — Это мне кое-чего стоило.

Бенуа не понял, о чем говорит капитан. Хотел спросить, но не успел. Капитан Лекруа сказал:

— Вот мы и пришли.

Штаб оказался совсем рядом. Высокое здание выходило фасадом на шоссе, тянувшееся вдоль Темзы. Недалеко от Вестминстерского моста. Оказывается, Жюль все время бродил вокруг штаба.

Лифтер в поношенной ливрее поднял их на третий этаж. Прошли длинным, узким коридором.

— Вам сюда, а я должен зайти еще в управление морских сил. Мы с вами встретимся. — Лекруа указал на тупичок, аппендиксом уходящий вправо от коридора. — Зайдите сначала к адъютанту. Его фамилия де Круссоль. Жофруа де Круссоль.

В приемной де Голля стоял стол, заставленный батареей назойливых телефонов. Длинный, худой лейтенант-кавалерист с маленькой головой и огромным носом метался от телефона к телефону.

— Мадам Катру? Вы жена бригадного генерала?.. Да, но генерал занят... Говорит по другому телефону... По важному вопросу?.. Хорошо, хорошо! Прошу вас, позвоните через пять минут. — Адъютант схватил другую трубку. Зазвонили еще два телефона.

Бенуа ждал, когда лейтенант освободится. Ждать пришлось долго. «Не родственник ли он графини де Круссоль? — пронеслось в голове Бенуа. — Может, она тоже здесь? Через нее можно было бы установить связи».

Наконец наступила короткая телефонная пауза. Лейтенант облегченно вздохнул. Бенуа назвал себя.

— Прошу посидеть. Я доложу генералу.

Снова задребезжали телефоны. Жюль сел на конторский стул.. Иной обстановки здесь не было, только диван, дубовый, отполированный задами, как на вокзале. На нем сидели еще несколько посетителей. Вскоре вошел Лекруа, оглянулся, где бы присесть, вышел в коридор и через минуту вернулся со стулом. Подсел к Бенуа.

— Пока воюем в приемных, скажу я вам! Адмирала Мизелье опять нет. — Капитан был чем-то раздражен. — Третий раз нет.

Придется доложить генералу де Голлю. — Он плотно уселся на стул, всем своим видом давая понять, что будет сидеть здесь хоть до самого вечера, но своего добьется. — Вместе с патриотизмом мы привезли в Лондон и свой бюрократизм. Пока что-то сделаешь, надо потратить неделю. Потом выясняется, что все не так и надо начинать сначала... Но мы не можем же сидеть сложа руки, как английские приживалки! Надо действовать, если серьезно думать о Франции. Не так ли? — Лекруа искал единомышленника. — Нам нужна своя территория, своя база. В Англии осталось десять тысяч французских моряков, готовых сражаться. Они требуют этого. Но пока что территория «Свободной Франции» ограничена площадью трех комнат в английской торговой фирме. Скажите: разве не могли бы мы высадиться в Северной Африке и оттуда начать борьбу? Генерал де Голль думает так же, но...

Капитан Лекруа говорил о своем, наболевшем, но Бенуа плохо слушал его. Сейчас Жюля меньше всего интересовало, что думает его собеседник, каковы его планы. Кому это все нужно? Жюль попал сюда, как каплун на вертел. А капитан, видать, забияка, рвется в драку. Не лучше ли примириться с немцами? Петен более трезво смотрит на вещи. Если так получилось, надо приспосабливаться. Обозревателя не оставляла точившая его мысль, что он совершил непоправимую глупость.

Так прошло с полчаса. Дребезжали звонки, адъютант с яростью рвал трубки, исчезал в кабинете де Голля и снова метался среди телефонов. Появлялись новые посетители, штатские и военные. Перед одними адъютант услужливо распахивал двери кабинета, других просил посидеть. На Бенуа лейтенант-кавалерист, казалось, не обращал никакого внимания. Это уязвляло самолюбие. Жюль не вытерпел и снова подошел к столу:

— Вы не забыли обо мне, месье де Круссоль? Доложите генералу, что я прибыл с «Массильи».

Отношение адъютанта изменилось в мгновение ока. Он и в самом деле забыл о пышнобородом человеке с помятым лицом и в такой же помятой одежде военного корреспондента. Свое отношение к людям адъютант строил на основе погонов и регалий. У посетителя ничего этого не было. Может быть, рядовой... Оказалось, он тот самый человек, которого ждал генерал. Де Круссоль забыл его фамилию. Переспрашивать посчитал неудобным.

— С «Массильи»? Одну минуту, месье... месье...

— Жюль Бенуа, — помог адъютанту обозреватель.

— Да, да! Ну конечно! Провал памяти... Одну минуту, месье Бенуа! Я уверен, генерал сейчас же вас примет. Как вы не сказали этого прежде!

II

Де Круссоль скрылся за дверью. И сразу же:

— Генерал ждет вас, прошу! — Дверь широко распахнулась.

Подчеркнутое внимание адъютанта чуточку повысило настроение. Жюль прошел в кабинет. Де Голль сидел, откинувшись в кресле, подтянутый и суховатый. В холодных светлых глазах мелькнуло нечто похожее на любопытство.

— Так вы с «Массильи»? Рассказывайте, что произошло в Касабланке. Почему наши министры не смогли прибыть в Лондон? Садитесь, — генерал снисходительным жестом предложил журналисту стул.

Бенуа не успел произнести первой фразы, как в дверях появилась долговязая фигура адъютанта.

— Извините, мой генерал, мадам Катру настоятельно просит вас к телефону, звонит третий раз. Хочет говорить по неотложному делу. Она только что приехала из Индокитая.

Де Голль снял трубку.

— Мадам Катру?.. Счастлив приветствовать вас! — На его лице появилось выражение нежной почтительности, с которой он всегда говорил с женщинами. — Чем могу вам служить? Надеюсь, путешествие прошло благополучно... Что? Пропал багаж... Какая досада! Ах, вот что! Но что же я могу сделать? Надо обратиться в английскую таможню... К сожалению, я не могу давать такие распоряжения. Мы не во Франции... Не огорчайтесь... Конечно, все, что будет от меня зависеть... Что еще? Не понимаю... Попугаи... Какие попугаи? Ах, вот что! Вы привезли с собой попугаев! В клетках. Теперь понял... И еще туземную прислугу... Узнаю вас! Вы не можете без экзотики... Очень мило!.. Но где же мы разместим ваших индокитайцев?.. Нужна моя помощь?.. Позвонить Черчиллю! Вы очаровательно наивны, мадам Катру!

По мере того как продолжался разговор о потерянном багаже, корме для попугаев, размещении привезенных слуг, де Голль постепенно мрачнел, но оставался безгранично вежливым. Бенуа успел осмотреть кабинет руководителя «Свободной Франции». Так же, как и в приемной, здесь все носило печать неустроенности. Подбор вещей казался случайным. Рядом с письменным столом красного дерева в витиеватом стиле барокко стояли уродливые деревянные стулья. В углу конторский шкаф, заставленный книгами. На стене портрет Наполеона в треуголке, со скрещенными на груди руками. Бенуа знал — великий полководец для де Голля был предметом преклонения и подражания, так же, как Цезарь и Александр Македонский.

Два широких окна выходили на Темзу. Отсюда были видны готические башни британского парламента, увенчанные огромным циферблатом часов. Через Вестминстерский мост лился поток машин — красные автобусы, черные, вышедшие из моды такси, автокары, повозки. Город продолжал жить вопреки германским авиационным налетам.

Де Голль произнес несколько банальных фраз и, повесив трубку, в изнеможении опустил руки.

— Вот чем приходится заниматься мне, руководителю движения Сопротивления! Попугаями экстравагантных дам и формированием батальонов иностранного легиона... Так я слушаю вас, месье Бенуа. Что же произошло в Касабланке?

Бенуа рассказал о «Массилье», о том, как в канун капитуляции пароход вышел в море, как капитан отказался идти в Англию и повернул на Касабланку. Французские министры не могли ничего сделать. Долго стояли на рейде под наведенными жерлами береговых пушек. Ночами пароход освещали прожекторы. О побеге не приходилось и думать. Но все же... Бенуа несколько приукрасил свою роль и находчивость.

Примерно три раза в неделю к «Массилье» подходил катер с продуктами. Бенуа не знает, как родилась идея воспользоваться катером для бегства членов правительства. Об этом ему сказал Мандель.

Министр внутренних дел встретил его на палубе. Катер выгрузил продукты и готовился идти на берег. На его борт сносили порожние ящики, корзины от фруктов. Мандель спросил, готов ли месье Бенуа совершить подвиг во имя Франции. Надо предпринять побег. Если удастся, вслед за Бенуа «Массилью» покинут и члены правительства.

Вот здесь обозреватель и совершил непростительную глупость. Отсюда начались его злоключения. Де Голлю он сказал:

— Я патриот Франции, мой генерал, и, не раздумывая, согласился.

Де Голль одобрительно кивнул. Он слушал, полуприкрыв глаза.

Дальше все произошло молниеносно. Бенуа толкнули в каюту, кто-то помог ему натянуть поверх одежды грязную морскую робу, нагрузили пирамиду ящиков, и он, пряча лицо, спустился по трапу на катер. Жюль до сих пор ощущал холодящий озноб, охвативший его в тот момент, когда, нахлобучив на голову порожний ящик, он проходил мимо охраны. Но не рассказывать же об этом де Голлю!

На берегу его спрятали в какой-то пакгауз, кишащий крысами. Бенуа двое суток сидел без пищи, много раз замирая от страха. Была только вода, приторно-теплая и противная. Ночью его вывели из порта, усадили в машину и увезли в Танжер, оттуда в Гибралтар и потом в Лондон.

В Танжере Бенуа узнал, что его побег не прошел незамеченным. Усилили охрану парохода, и вскоре «Массилья» ушла во Францию. Теперь министры находятся под домашним арестом. По требованию немцев их намерены судить.

Де Голль сам знал о финальных событиях. Он совещался с Черчиллем по поводу того, как освободить членов правительства с «Массильи». Черчилль предложил организовать побег — тогда в Лондоне можно будет создать полномочный французский кабинет. Готовились захватить судно, но ничего не получилось, Петен оказался предусмотрительней.

Неудача осложняла положение де Голля. В этом отношении интересы его совпадали с планами Черчилля. Оба были заинтересованы в том, чтобы создать широкое, авторитетное правительство. Но генерал трезво смотрел на вещи. Он уже раскусил Черчилля — британский премьер цеплялся за малейшую возможность усилить свои позиции, собрать и поставить на карту все, что только возможно. Ради этого и поддерживает де Голля. Сама по себе нужна ли ему Франция? Де Голль не верил в громкие, пышные фразы британского премьера.

С другой стороны, понимая всю эфемерность своей кажущейся власти — вооруженные силы де Голля пока составляли два батальона иностранного легиона, — генерал вынужден опираться на английскую помощь. Иначе мог ли он проглотить молчаливо такую горькую пилюлю, как разгром французского флота в Оране, Алжире! Черчилль не предупредил его о «Катапульте», о трагических событиях он узнал из газет. При всем этом де Голль стремился к самостоятельности. Эвакуация французских министров могла бы, пусть в самой малой степени, укрепить и его власть. Теперь об этом нечего говорить. До тех пор, пока штаб «Свободной Франции» останется прозябать в Лондоне, самостоятельность — несбыточная мечта. Черчилль не такой человек, чтобы выпустить вожжи из рук.

Де Голль все больше и больше задумывался над тем, чтобы обосноваться где-то в Северной Африке, в французских владениях. Там легче уйти из-под назойливой английской опеки. Эту мысль он невольно высказал сидевшему перед ним журналисту.

— Что делать? Мы испытали еще один удар судьбы. Но я верю во Францию. Пока — она великая немая. Мы объединим свои силы. Будем начинать с малого, как Жанна д'Арк. Где-нибудь в наших колониях создадим ударный кулак.

Де Голль серьезно думал о захвате африканского плацдарма. Предположим, в Дакаре. Он уже принимает меры для высадки десанта в Западной Африке. Но об этом журналист пока не должен ничего знать.

Бенуа понуро слушал рассуждения де Голля. О том же самом говорил что-то командир субмарины в приемной. Кого тут объединять — мадам Катру с ее попугаями, вице-адмирала Мизелье, торговавшего казенным сукном для бушлатов, капитана Лекруа, откровенно ненавидящего англичан, или его, Бенуа, попавшего с перепугу в герои? Коммунисты тоже зовут к сопротивлению. Значит, с ними тоже надо объединяться. Получается какой-то слоеный пирог. Вот влип он в историю! Бенуа вдруг подумал: «Как только умещаются под столом ноги де Голля? Длинные, как бамбук. Он и адъютантов подбирает по своему росту...»

Де Голль спросил:

— Что же вы намерены делать?

— Не знаю. Посвящу себя освобождению Франции, — Жюль бессознательно подладился под патетический тон генерала.

— Я должен поблагодарить вас за самоотверженный поступок. — Де Голль протянул через стол руку. — А относительно дела мы подумаем сообща. Как вы смотрите на работу в газете? У нас начала выходить «Резистанс»{3}.

Бенуа хотел спросить, сколько будут платить, но сказал вместо этого:

— Я готов выполнять любое ваше распоряжение, мой генерал. Вы для меня олицетворяете Францию...

— Благодарю, благодарю вас! — Слова Бенуа растрогали генерала. Он поднялся, давая понять, что аудиенция закончена. — Адъютант поможет вам устроиться. До свидания!

— Я должен избрать себе псевдоним, — подымаясь со стула, сказал Бенуа.

У него шевельнулась тревожная мысль: стоит ли афишировать свою связь с движением Сопротивления? Газета — прямая улика, Жюль Бенуа — сотрудник «Резистанс»! С такой уликой наверняка будут отрезаны все пути в Париж, во Францию. Бенуа не особенно верил в успешный исход деголлевской затеи. Следовало бы оставить запасный ход. Мало ли как могут обернуться события... Но генерал возразил:

— О нет! Пишите под своим именем. Нам нужны имена. Пусть знают все, что обозреватель Бенуа борется за освобождение Франции. Мы выступаем с открытым забралом.

Жюль вышел из кабинета, прикидывая, что получил от встречи. Придется ставить на де Голля, иначе делать нечего. Во Францию не попадешь. В первой же статье он напишет о генерале. Начальство любит, когда им восторгаются. Назовет его современной Жанной д'Арк... Но женское имя не подходит к генералу. Ничего, что-нибудь придумает. Важна идея...

III

Рана Леона, представлявшаяся на первый взгляд пустяковой, оказалась серьезной. На целый месяц она приковала его к постели. Одно время врач опасался заражения крови. Температура поднималась за тридцать девять, и Леон впадал в беспамятство. Так продолжалось с неделю. Потом наступило улучшение, но поправлялся он медленно.

Лилиан с трогательной заботой ухаживала за ним. Измеряла температуру, меняла компрессы, давала какие-то микстуры. Она не могла только перевязывать рану. Ей становилось страшно. Этим занималась тетушка Гарбо.

Когда Леон стал поправляться, Лилиан подолгу сидела подле него, иногда читала или молча что-то вышивала цветным гарусом. Казалось, что теперь она разделила свои заботы между Леоном и дочкой. Лилиан перестала быть такой сумасшедшей и мнительной, какой была в Париже. События, особенно дорога из Сен-Назера в Фалез, излечили ее. Она посмеивалась над собой, вспоминая, как сдувала с Элен каждую пылинку, кормила по минутам и плотно закрывала окна, чтобы, упаси бог, не просквозило ребенка. Крошке столько пришлось пережить, что, думалось, теперь уж ей ничто не страшно. Это благотворно повлияло и на девочку. Элен заметно окрепла, поздоровела и даже позагорела.

Матери уже не казалось, что у тетушки Гарбо шершавые руки, и она не тревожилась, когда месье Буассон сажал на колени внучку, неуклюже придерживая ее своими ручищами.

Виноторговец тоже оказывал Терзи всяческое внимание. Он был признателен ему за спасение дочери. Каждое утро, перед тем как отправиться на виноградники или в подвалы, месье Буассон заходил к Леону, справлялся о здоровье и, потоптавшись у входа, заканчивал визит неизменной фразой:

— Ну, я пойду покурю, месье Терзи. Не буду вас искушать. Быстрей поправляйтесь.

Ради больного он изменил своей привычке и не заходил в комнату с дымящей сигарой. Поэтому во всем доме только здесь и, может быть, в комнате маленькой Элен не чувствовалось прогорклого табачного дыма, которым хозяин пропитал все жилье. Доктор строго запретил Леону курить на время болезни, и месье Буассон хорошо знал, как трудно курильщику выполнить запрет, если кто-то будет дымить в присутствии больного.

Два раза в неделю, во вторник и пятницу, виноторговец посылал коляску в Фалез, за врачом. Ездил за ним дядюшка Фрашон, который снова начал работать на виноградниках у Буассона. Потом врач стал появляться реже, и наконец — это было в середине августа — доктор сказал, что теперь раненый больше не нуждается в его услугах.

По этому поводу распили пару бутылок старого вина, хранившегося в отдельном подвале и составлявшего особую гордость месье Буассона. Сидели в прохладной столовой, затененной густой зеленью дикого винограда. Леон уже давно начал выходить. Опираясь на палку, он устроился в качалке напротив Лилиан. Она сидела ближе к окну, в легком платье с разноцветными листьями клена — оранжевыми, черными, фиолетовыми. Ей шло это платье. Вино было приятно терпкое и ароматом напоминало пряный запах цветущей маслины. Может быть, это только показалось Терзи. Он высказал сравнение вслух. Врач возразил: скорее запах тамариска, старые вина всегда имеют такой запах. В спор вмешался месье Буассон: вино пахнет вином. Для него нет лучше запаха винного подвала. Он бьется об заклад, что любой свежий человек через час выйдет из подвала пьяным от одного запаха.

Лилиан промолчала. Терзи видел, как она потупила глаза. Значит, поняла. Фраза о цветущих маслинах только для нее и предназначалась.

Леон впервые нарушил немой уговор — не касаться того, что произошло между ними в дороге. Это случилось как раз накануне того дня, как ранило Терзи. Утомленные переходом, они отдыхали под тенью дикой маслины. Рядом, на солнцепеке, стояла копна свежего, пахучего сена. Терзи принес охапку, бросил на землю, и они уселись рядом, так близко, что Леон ощущал тепло ее разгоряченной руки. Лилиан кормила грудью Элен. Она почти перестала стесняться своего спутника и с целомудренным бесстеснением матери расстегивала при нем кофточку, лиф, только рукой прикрывая обнаженную грудь.

Леон крутил в руке ветку цветущей маслины. Цветы выглядывали желтыми бусинками из серебристой листвы. Элен заснула. Мать положила ее на сено. «Кажется, мы скоро придем в Фалез... Скорей бы!» Терзи сказал: «Понюхайте, как пряно пахнет маслина». Лилиан наклонилась к нему. Он обнял ее за плечо и поцеловал. Леону показалось, что она ответила мимолетным движением губ. Только показалось. Лилиан испуганно отпрянула, умоляюще поглядела. «Зачем вы так...» — прошептала она.

Леон поднялся. Он долго стоял у причудливо изогнутого ствола. Лилиан сидела, охваченная внутренним трепетом. Он сказал: «Идемте. Пора», — и взял осторожно Элен. Девочку они несли по очереди. Шли будто скованные, не говоря ни слова. Только в деревне, где остановились на ночлег, обменялись сухими, короткими фразами. Кормить дочку Лилиан ушла в комнату к хозяевам.

Утром его ранило. Потом они встретили дядюшку Фрашона. Терзи привезли к Буассонам. Во время болезни он иногда задумчиво, подолгу смотрел на Лилиан, склонившуюся над книгой. Когда Лилиан замечала настойчивый взгляд, она под каким-нибудь предлогом уходила из комнаты.

Сейчас Леон впервые напомнил о цветущей маслине. В присутствии других тоже можно говорить о сокровенном на непонятном для других языке.

Лилиан поставила недопитый стакан, собираясь уйти.

— Тебе не нравится вино, дочка? — спросил Буассон.

— Нет, ты же знаешь, папа, мне нельзя пить. — Лилиан все еще кормила ребенка.

Она вышла, оставив мужчин одних. Месье Буассон заговорил о положении в стране. Это была его излюбленная тема.

Теперь, слава богу, все начинает утихомириваться, входит в свои берега. От немцев можно было ждать худшего. Что ни говори, они все же культурные люди. Их даже почти и не видно. Гарнизон стоит только в Фалезе. Взять того же коменданта. Обер-лейтенант. Плохо, но говорит по-французски. Вежливый, предупредительный человек. Приехал сначала на машине, познакомился. Пришлось, конечно, угостить вином и подарить анкерок шартреза. Позже заезжал еще раза два. На мотоцикле. Чувствует себя уверенно, держится просто. Петен правильно сделал, что заключил перемирие. В старости — мудрость. Ведь маршалу сейчас без малого девяносто лет.

У доктора была своя точка зрения. Немцы остаются врагами. Лучше бы их не было ни в Сен-Клу, ни в Париже. Там, говорят, берут заложников.

— Кстати, — доктор вспомнил и одобрительно рассмеялся, — вы слышали, что произошло недавно в Париже? Какой-то наборщик перепутал букву в фамилии Петена. Вместо «Петен» поставил «Пютен» — шлюха... Разве не остроумно? Говорят, наборщика арестовали немцы.

— Не вижу ничего остроумного... Не знаю, что делают немцы в Париже, но здесь с ними жить можно. Они не мешают работать.

Мы — коммерсанты, наша политика — в винных бочках. В этом году урожай должен быть хорошим...

Сельский врач не сдавался. Вино начинало действовать. Он говорил, смешно теребя седеющую эспаньолку и поправляя поминутно пенсне:

— А что вы скажете по поводу Англии? Разве культурно совершать такие налеты на Лондон? Это ужасно, что там происходит. Потом наши беженцы. Десять миллионов людей бросились с насиженных мест. Вы сами бежали из Парижа. А месье Терзи? Хорошо, что все так благополучно кончилось.

— Англичане — упрямцы. Петен более трезвый политик. Плетью обуха не перешибешь. Если им нравится, чтобы на голову сыпались бомбы, пусть воюют.

— Подождите! Но беженцы... Сколько их не вернулось домой!

— Я с вами согласен, но на то и война. У меня у самого зять пропал без вести. — Буассон оглянулся, нет ли поблизости дочери. Он не хотел расстраивать Лилиан.

Терзи не принимал участия в споре. Он потерял интерес к беседе, после того как Лилиан ушла из столовой. Думал о ней. Что привлекает его в этой женщине? Странно, — когда Лилиан не было рядом, он не мог точно представить ее лицо. Отдельно видел ее невысокий лоб, зачесанные назад глянцевитые волосы, мягкий подбородок, нежные, будто слегка наведенные тушью тени на верхней губе, маленький, точеный носик с тонкими ноздрями. Но все эти отдельные черты и штрихи не давали общего представления. В деталях исчезало выражение лица, манящего и недоступного, лукаво-кокетливого и одновременно спокойного...

Доктор уехал, не оставшись обедать. К вечеру, когда жара начала спадать, Лилиан и Леон пошли погулять. Последние дни они совершали небольшие прогулки. Иногда Лилиан брала с собой дочку, но ей приходилось одной нести Элен на руках. Это довольно трудно, у Лилиан быстро затекали руки. А Леон не мог помогать — он едва управлялся с непослушной ногой.

На этот раз они вышли вдвоем. Усадьба Буассона стояла на высоком берегу реки, в одном лье от Сен-Клу — маленькой деревеньки в два десятка домов. Иногда они заходили туда. Надо было только перейти лощинку с каменным мостиком, под которым журчит холодный ручей. Лилиан обязательно сбегала с насыпи и пригоршнями пила родниковую воду. Им всегда становилось весело, когда она с мокрым лицом возвращалась обратно и брала его под руку. Лилиан говорила, что месье Терзи трудно одному подыматься в гору. Леон, конечно, против этого не возражал.

Сейчас они пошли в противоположную сторону — берегом реки. Леон предложил дойти до перелеска, видневшегося за излучиной на холмах. Лилиан согласилась, если он не устанет. Но сначала она искупается. Солнце печет так жарко! Жаль, что не взяла полотенца. Месье Терзи должен остаться здесь, наверху. Подъем слишком труден.

Леон не стал спорить, он присел на пригорке над кручей. Вниз ему и в самом деле не стоит спускаться. Проклятая нога! По такой козьей тропке трудно взбираться. Лилиан легко сбежала к реке по осыпавшейся под ногами каменистой дорожке, исчезла в кустах и бросилась в воду. Леон услыхал только всплеск. Лилиан он увидел, когда она плыла на середине реки, рассекая темную воду и рассыпая вокруг прозрачно-белые брызги.

— Месье Терзи, какая вода! Жаль, что вам нельзя купаться!..

Она хотела крикнуть что-то еще, но, захлебнувшись, закашлялась. Потом звонко рассмеялась над своей оплошностью и принялась колотить ладонями по воде. Сверху Леон видел ее смуглое, стройное тело в прозрачной воде. Леон подумал: «Она все время подчеркнуто называет меня только «месье Терзи». Строго и официально. Держит на расстоянии».

Лилиан повернула назад и скрылась из виду. Берег заслоняли густые ивы, серебристо-зеленые, как ветви маслины... «Что это сегодня приходит на ум маслиновая ветка?»

Леон силился разглядеть сквозь листву фигуру молодой женщины. Она появилась совсем в другом месте, гораздо левее. Махнула рукой:

— Идемте!

Лилиан другой тропинкой поднялась на берег и ждала, пока он, прихрамывая и опираясь на палку, шел к ней навстречу.

— Я все-таки намочила волосы! — Лилиан, нагнувшись, отжимала из них воду.

Как все изменилось вокруг за время болезни Леона! Пшеничные поля, закрывавшие тогда буйной зеленью холмы и пригорки, лежали теперь обнаженные. Ярко-желтые копны шалашиками выстроились вдоль межей. На южных склонах холмов уступами подымались виноградники. Они тоже сменили цвет с бирюзово-зеленого на густой, малахитово-бурый. Там, где пшеницу свезли в скирды, на жнивье паслись овцы. Издали они походили на шерстяные клубочки, перекатывающиеся на поле.

Вот таким запомнился Терзи этот угасающий августовский день, полный ароматов трав и сухого жнивья.

Они спустились в низину и тропинкой стали подыматься на холм. Лилиан шла впереди. Подъем оказался довольно крутым. Солнце било в глаза, и платье Лилиан с цветными листьями кленов просвечивало насквозь. Леон видел ее, как в воде. Это волновало больше, чем обнаженное тело. Лилиан вдруг остановилась. Возможно, почувствовала его горячий, пронизывающий взгляд.

— Идите вперед, месье Терзи.

— Почему?

— Идите, прошу вас!..

Леон подчинился.

С холма открывалась широкая панорама реки, стиснутой обрывистыми берегами. По дороге ползли игрушечные повозки, груженные снопами. На виноградниках работали женщины в ярких платьях. Присели на траве, у куста шиповника. На нем уже появились глянцевитые, подернутые оранжевым цветом плоды.

— Смотрите, будто и не было войны, — сказала Лилиан, словно очнувшись от забытья.

— Сейчас меня не интересуют ни война, ни мир, ничего, кроме...

— Кроме чего?

— Вы помните запах маслины, Лили?

— Да...

Терзи обнял ее за плечи, так же, как там, в дороге, привлек к себе, нашел губы и застыл, задохнувшись.

Лилиан беспокойно оглянулась:

— Не надо, Леон! Нас могут увидеть...

— Ну и пусть!

Он потянулся к ней снова, но она отстранилась.

Стало прохладнее. Умолкли цикады, наполнявшие треском воздух. К усадьбе подошли, когда солнце готово было скрыться за горизонтом. И ей и Леону казалось теперь, что все на них подозрительно смотрят, о чем-то догадываются. Лилиан все еще не могла осознать, что произошло с ней. Испытывала трепетное и беспокойное чувство. Она почти знала, что так получится. В груди подымалась теплая волна почти материнской нежности к человеку, шагавшему с ней рядом. Нечто похожее переживал и Леон, но более сильно и остро. Внутренне протестуя, пытался скрыть это под нарочитой развязностью. Кругом почти никого не было. Только несколько женщин шли с виноградников, да дядюшка Фрашон обогнал их на арбе. Он возвращался с поля, где возил снопы. Радушно улыбнулся и поклонился:

— Здравствуйте, мадам! Добрый вечер, месье Терзи! Как ваша нога?

— Спасибо, дядюшка Фрашон! Скоро смогу идти хоть до Парижа.

— Ну и хорошо! А я гляжу: кто это так далеко в холмы забрался? Хозяйку-то я сразу узнал... Будьте здоровы!

Невинные слова Фрашона вновь повергли Лилиан в трепет. Леон сделал вид, что ничего не произошло. Когда арба удалилась, тарахтя по наезженной колее, он приостановился, посмотрел на пшеничное жнивье.

— Смотрите, Лили, уже конец лета... Мне бы хотелось, чтоб скорей наступила осень.

— Почему?

Леон невпопад скаламбурил:

— Чтоб упали эти кленовые листья.

Кивнул на ее платье и тут же почувствовал, как неудачно сострил. Она вспыхнула и отвернулась.

— Зачем вы так, месье Терзи?..

Мгновенно рассмеялось обаяние вечера. Исчезла, поблекла приподнятость, наполнявшая их до той минуты.

— Я больше не буду, — с искренним сожалением, тихо сказал Леон, но это ничего не исправило, не изменило.

Они прошли мимо кузницы-мастерской, пристроенной к гаражу. Дверь была распахнута, и там кто-то еще работал. Гудел вентилятор переносного горна, раздавался дребезжащий стук молотка по железу. Загораживая вход, стояла разобранная жнейка. Из мастерской высунулся Шарль Морен, смахнул со лба пот. Шарль так и осел здесь после капитуляции. Нанялся механиком к Буассону. Леон не видел его несколько дней — Шарль на велосипеде ездил в Париж. Сказал, что хочет проведать мать.

— Ну как там, в Париже? — спросил Леон, когда они поздоровались.

— Не особенно весело. Самое оживленное место — форт Шатобриан, куда свозят заложников. Их расстреливают в крепостном рву — по пятьдесят человек за каждого убитого боша. Господин Абетц повысил расценки вдвое — сначала стрелял по двадцать пять. Но все равно не помогает.

— Я не слышал об этом. Здесь гораздо спокойнее.

— Вы о многом не слышали, месье Терзи... Я предпочел побыстрее смыться. Лучше не встречаться на улицах с сигарными этикетками!

— Что это такое?

— Нарукавные повязки немецких патрулей. Как этикетки на гаванских сигарах. Париж не скупится на хлесткие прозвища.

— Что же вы там делали?

— Ничего. Хотел выпить стаканчик мартини, но в бистро тоже немцы, французам не хватает места. Мне это не понравилось. Я захватил с собой приятеля, и мы укатили обратно. Вы правы, месье Терзи, здесь гораздо спокойнее. Только надолго ли?.. Знакомьтесь.

За спиной Шарля выросла фигура второго парня. Леон его сразу узнал — шофер, который возил их тогда на передний край.

— А мы уже знакомы. Вот так встреча! — Леон вполголоса затянул итальянскую песенку: — «Над Неаполем небо сине, как глаза моей милой...» Теперь я пою правильно?

— Здравствуйте, месье Терзи. Я вас тоже сразу узнал... Но про глаза и Неаполь не советую петь: это стало опаснее, чем прежде. Немцы не любят вспоминать об Испании.

Терзи пропустил это мимо ушей.

— А ваша монетка у меня сохранилась. Которую чеканили астурийцы. Теперь это мой единственный капитал.

— Надеюсь, вы еще разбогатеете, месье Терзи.

Они поболтали немного. Когда Терзи и молодая хозяйка ушли, Шарль спросил Симона Гетье:

— Так ты знаком с месье Терзи? Что он из себя представляет?

— Кто его знает... Кажется, порядочный человек... Ты не разбрасывай все-таки эти штуки, — он указал на самодельные гранатные кожухи, лежащие на верстаке. — Из таких стаканчиков как бы не пришлось пить за упокой наших душ...

Вернувшись домой, Лилиан отказалась от ужина и ушла к себе. Сослалась на головную боль. Заснула она только под утро. Лежала в темноте с открытыми глазами. Она тщетно пыталась заставить себя думать о муже. Где он теперь? Жив ли? Многие давно возвратились. Но мысли упрямо возвращались к другому. Перед ней возникало иронически-насмешливое лицо Леона, ищущие, горячие глаза и копна черных волос, спадающих на лоб.

IV

В сентябре у месье Буассона начались первые неприятности. Как бывает всегда, пришли они скопом. Из немецкой комендатуры прислали бумажку — стандартную, отпечатанную в типографии. От руки написаны только фамилия и цифры. Буассон прочитал и расстроился:

«Господину Буассону. Сен-Клу. Во исполнение приказа германских оккупационных властей вам надлежит в порядке конфискации сдать...»

Дальше столбиком шли цифры: вина столько-то галлонов, пшеницы, мяса, масла, яиц столько-то... Буассон прикинул в уме — придется сдавать почти две бочки вина.

Примечание, напечатанное крупным шрифтом в конце, не на шутку перепугало виноторговца. Комендант предупреждал: «В случае невыполнения настоящего распоряжения в указанный срок виновные будут привлекаться к ответственности вплоть да расстрела на основе законов военного времени».

Распоряжение подписал тот самый комендант, который приезжал к нему пить вино. Вот тебе и культура! Это же беззаконие! Буассон долго вертел бумажку, разглядывая штамп, подпись, зачем-то поднял на свет, сердито сопел, но все же приказал завтра же отправить все, что требовала комендатура.

Нагрузили целую повозку, и дядюшка Фрашон повез продукты в Фалез. Вернулся он к вечеру с квитанцией и пачкой новеньких денег — оккупационные франки.

— Куда мне это дерьмо? Разве только оклеить уборную! — Буассон швырнул деньги на стол, но потом убрал в сейф: может быть, пригодятся.

В конце недели обер-лейтенант как ни в чем не бывало снова приехал к Буассону. Был предупредительно вежлив, пытался делать комплименты Лилиан и смотрел на нее маслеными глазами. Просидел допоздна. Что поделаешь, пришлось слушать его разглагольствования о германских победах и разглядывать семейные фотографии жены, детей, папы и мамы, сидевших на какой-то веранде с застывшими лицами и вытаращенными, как у раков, глазами. Обер-лейтенант хвастался с одинаковым удовольствием семьей и фатерландом, лакированными сапогами, сшитыми в Польше, и победами в небе Англии.

— Англии скоро капут, герр Буассон. Германский рейх станет властелин мира... Ми сделаем новый порядок в Европа... Ми хорошо станем жить с вами, герр Буассон, как добрый соседи...

«Чтоб ты подох с твоими порядками!» У Буассона не выходили из головы две бочки вина, которые пришлось отдать даром. Как псу под хвост вылил! Но с гостем он оставался заискивающе любезным. Вышел провожать на крыльцо.

Обер-лейтенант оседлал мотоцикл и лихо, с оглушительным треском промчался мимо гаража. За его плечом болтался вороненый пистолет-автомат, похожий на тавотный шприц, которым смазывают машину. Через минуту комендант был на той стороне лощины, за каменным мостиком.

Шарль стоял возле кузницы. Он с завистью проводил мотоцикл глазами.

— Вот это да! Гляди, Симон, как с ходу берет подъем... Зверь, а не мотоцикл! Нам бы достать такой!

— Держи при себе свои мысли. Может быть, твое желание осуществится. У меня есть один план...

Гетье оборвал себя на полуслове. На крыльце стоял месье Буассон. Он мог услышать их разговор.

Но Буассону было не до того. Его стали тревожить частые наезды обер-лейтенанта. Какими плотоядными глазами смотрит немец на Лилиан! Этого еще не хватало! Нет, уж если говорить о любовнике дочери, пусть им будет француз. Последнее время он замечает, что между Терзи и дочерью что-то происходит. Все эти взгляды, которыми они перекидываются, обрывки фраз, прогулки, официальный тон, который принимают вдруг при посторонних... Нет, его все это не обманет! Недавно ночью Буассону почудилось, будто кто-то крадется по коридору мимо его спальни. Комната Лилиан расположена рядом. Открыл дверь — никого. Неужели у них дошло до этого?.. Куда запропастился месье Бенуа? Пусть, в случае чего, пеняет на себя, а ему самому и без того хватает забот, чтобы следить еще за нравственностью замужней дочери.

Виноторговец сначала раздумывал: не переселить ли Леона в отдельный домик, точнее — в сторожку, подальше от соблазна? Но когда Леон лежал раненый, это было неудобно делать, потом как-то не находил повода сделать такое предложение Терзи. А теперь, может, уже поздно — все равно станет шататься по ночам к дочери. Получится еще хуже: увидит кто — пойдут разговоры. Нет уж, пусть лучше живут под одной крышей.

Буассон делал вид, что ничего не замечает. Но подозрения виноторговца имели под собой почву. Лилиан с каким-то неистовством отдалась своему внезапному чувству. Леон, пожалуй, заслонил для нее даже крошку Элен. После того вечера они почти каждый день ходили к дальнему перелеску. Их тянуло туда. Усаживались под кустом шиповника на холме и сидели, обнявшись, пока не вспоминали, что пора возвращаться. Леону не хватало одних поцелуев. А Лилиан с трепетом озиралась вокруг — ей все казалось, что кто-то бродит около них.

— Уйди, Леон, прошу тебя! — Наедине они уже говорили друг другу «ты». — Смотри, вон пастух, я хорошо его вижу.

— Но он далеко.

Леон вообще никого не видел. Только овцы шерстяными клубками скатывались по жнивью в лощину. Паслись они далеко, за деревней.

— Ты такой тонкий, Леон, неужели не понимаешь моего состояния?

— Глупая! Здесь же никого нет.

— Все равно. Это не боязнь, совсем другое. Ну как тебе объяснить... Не понял?

— Понял...

— Вот и хорошо, милый... Помоги, я опять зацепилась.

Леон послушно выполнял просьбу, отцеплял запутавшееся в колючках шиповника платье Лилиан.

— Тебе бы быть дрессировщицей...

Однажды на том же холме Лилиан поднялась с травы, посмотрела на Леона затуманенными глазами.

— Знаешь что, — сказала она, совсем еще не уверенная, что договорит до конца, — мы не дети. Я не хочу тебя мучить. — Она помедлила и решилась: — Приходи сегодня ночью ко мне...

В ту ночь месье Буассону и почудились осторожные шаги в коридоре. Лилиан тоже их слышала. Замирая, волнуясь, ждала Леона за дверью. Она уже раскаивалась в том, что сказала ему на холме. Но теперь поздно, шаги были рядом.

Бесшумно распахнув дверь, она в темноте нащупала его руку. Дверь скрипнула, но другая. Лилиан затаила дыхание. Сердце билось в неистовом страхе. Кто-то шагал по коридору... Отец! Она из тысячи людей узнает его походку, тяжелую, шаркающую. Месье Буассон остановился. Вероятно, прислушивается. Негромко окликнул:

— Лилиан, это ты?

Что, если отец толкнется к ней в дверь? Она еще не успела закрыть ее на ключ.

Потом грузные шаги удалились, еще раз скрипнула дверь, в доме все стихло.

В темноте нельзя было разглядеть собственных пальцев. На окнах висели непроницаемые маскировочные шторы.

— Осторожно, здесь туалетный столик, — Лилиан сказала это тихим, как дыхание, голосом и повлекла за собой Леона...

* * *

Немецкий обер-лейтенант, зачастивший в усадьбу, последний раз приезжал к Буассону в пятницу. Он не появлялся без малого неделю. А в следующую среду, глубокой ночью, когда все давно спали, двор усадьбы наполнили треск мотоциклов, рокот автомобильного мотора и гомон тревожных голосов. Шум поднял на ноги обитателей дома.

— Что его принесло ни свет ни заря? — ворчливо бормотал Буассон, натягивая брюки. — Теперь и ночью нет от него покоя...

Леон был еще у Лилиан, когда все это случилось. Что там за суматоха? Выждав, когда в коридоре стихли шаги месье Буассона, Леон проскользнул в свою комнату, оттуда выглянул из окна.

Только-только начинало светать. Яркие, ослепительно бледные лучи фар выхватывали из серого сумрака куски стен, зелень деревьев, край черепичной крыши. При таком освещении и земля казалась покрытой снегом. В отсветах фар мелькали солдатские фигуры в касках, с автоматами. У многих были электрические фонарики. Незнакомый офицер в фуражке с высокой тульей нервно отдавал какие-то приказания. Торопливым шагом он подошел к крыльцу и грубо спросил, кто здесь хозяин.

Расстроенный Буассон вышел вперед. «Что за напасть?» — в страхе подумал виноторговец. Колючим холодком пронзила мысль: уж не хотят ли его арестовать? Теперь можно всего ожидать. Но офицер лишь спросил, кто здесь живет, и потребовал ключи от всех помещений.

В сопровождении двух солдат, настороженно державших на изготовку пистолеты с откидными прикладами, он осмотрел дом. Заглянул во все комнаты. Солдаты взобрались на чердак, обшарили двор, осмотрели подвалы. В иное время они не преминули бы задержаться у винных бочек, стоявших вдоль каменных, пахнущих сыростью стен, но сейчас им было не до того — они, видно, кого-то или что-то искали. Осмотрев, облазив все уголки, солдаты по команде вскочили на бронетранспортер с железными косыми бортами и с таким же треском и грохотом покинули усадьбу. Тронулись на Сен-Клу. Впереди проворными светляками мчались мотоциклисты, щупая острыми лучами обочину дороги.

Месье Буассон, как и все остальные, исключая, может быть, Шарля и Гетье, так и остались в неведении, чем обязаны такому стремительному появлению нежданных ночных гостей. Утром все прояснилось. Вскоре после завтрака приехал доктор. В Фалезе творится что-то невообразимое. Немцы арестовали два десятка заложников. Аресты продолжаются. Доктор попросил разрешения заночевать сегодня у Буассона — попадаться сейчас на глаза разъяренным немцам рискованно.

Оказывается, накануне вечером фалезский комендант возвращался на мотоцикле и в темноте наткнулся на перетянутую через дорогу стальную проволоку. Она была натянута, как струна, и прикреплена к стволам деревьев, растущих у обочин. Обер-лейтенант мчался на большой скорости, в темноте не заметил препятствия, и проволока снесла ему полчерепа. Ясно всем, что это диверсия. Коменданта нашли через несколько часов. Он лежал в кювете. Ни мотоцикла поблизости, ни оружия при нем не оказалось.

Диверсия произошла по ту сторону Фалеза, в десятке миль от Сен-Клу, но тревогу немцы подняли по всей округе. Так вот почему ночью появлялись немцы в усадьбе...

— Как вам все это нравится? — спросил доктор, заканчивая рассказ. — Вы слышали призывы де Голля из Лондона? Они нашли отзвук и в нашей тихой заводи. Чья же это, интересно, работа?

— Не знаю. С тех пор как это запретили оккупационные власти, я не слушаю радио, велел аппарат унести на чердак.

Буассон, посапывая, раздумывал над событиями ночи. Он и не знал, что Шарль Морен, его новый механик, давным-давно тайком перетащил радиоприемник с чердака в укромное и надежное место. Возможно, коменданта и следовало проучить, вел он себя по-свински. Но все же нельзя так. Война окончилась, нечего после драки махать кулаками. Немцы это запомнят. Только и видали теперь спокойную жизнь! Буассон глубоко вздохнул.

— Да... — неопределенно протянул он. — Хорошо, что это произошло по ту сторону Фалеза, — меньше подозрений... Ну, я пойду, дорогой доктор. Мы начинаем убирать виноград. Располагайтесь как дома...

Месье Буассон давно бы умер от страха, знай он, что предшествовало взволновавшим его событиям ночи.

Шарль и Гетье частенько отлучались из усадьбы. Уезжали на велосипедах поодиночке, чтобы не было так заметно. Оба мечтали об оружии, но как достать его, еще не решили. Выезжали на рекогносцировку, высматривали на всякий случай, где лучше устроить засаду. Остановились на шоссейке к северу от Фалеза. Во-первых, что далеко от Фалеза, а во-вторых, место там очень удобно — глухое, лесистое и есть дороги, по которым можно в случае чего скрыться.

Но место местом, а как совершить нападение? Не с камнями же! Симону обещали в Париже достать взрывчатку и капсюли. Кожухи для гранат начали делать сами. Но за взрывчаткой надо ехать, — попробуй провези, да и когда это будет? И шуму наделаешь невесть сколько. Тогда Гетье предложил свой план с проволокой. Против автомобилей с ней ничего не сделаешь, но на шоссе появляются и мотоциклы. Комендант, конечно, подвернулся случайно. Будто угадали.

Уехали с вечера «прогуляться», как только кончили работу. Жали на педали так, чтобы в сумерках быть на месте. В лесу давно сгустились тени. Приятели терпеливо лежали в кустарнике. Мимо них с интервалом в пятнадцать — двадцать минут проходили машины. Потом оба услышали треск мотоцикла. В тишине ночи его далеко было слышно. Гетье перебежал через дорогу и натянул проволоку. Второй конец был закреплен раньше.

Остальное произошло в течение нескольких секунд. Мотоциклиста будто кто вышиб из седла. Он сделал сальто и упал на дорогу. Мотоцикл пролетел дальше. Гетье кинулся к немцу, срезал автомат — снимать не было времени. Шарль занялся мотоциклом. Еще через секунду свернули с шоссе. Пришлось остановиться только затем, чтобы взять спрятанные велосипеды. Мотоцикл вел Гетье, а Шарль сидел сзади и держал за рули велосипеды. Он тянул их, словно быков за рога. Чудо, как Морен удержался на такой скорости!

Сделав круг, снова пересекли шоссе и поехали на Сен-Клу, Мотоцикл пока спрятали в овраге и на велосипедах вернулись в усадьбу. В темноте протерли тряпкой колеса, рамы и легли спать.

Как-никак все это заняло добрых три часа времени. Шарль только что задремал, когда в усадьбе появились немцы. Было отчего в тревоге забиться сердцу! Ясно, немцы их выследили и примчались по следу. Оказалось, не так. После всех треволнений уже не спали. Какой тут сон!

Днем они работали в мастерской — чинили виноградный пресс. Терзи зашел к ним справиться, скоро ли будет готов. Леон, с тех пор как поправился, помогал месье Буассону в хозяйстве — надо же что-то делать. Шарль и Симон о чем-то оживленно говорили вполголоса. Они сразу оборвали разговор, как только Терзи подошел к ним. Лица у них были утомленные, и сами они какие-то встревоженные. До слуха Леона донесся обрывок фразы Шарля Морена. Он сказал: «Мотоцикл надо срочно убрать. Иначе...»

«Уж не их ли рук дело? — подумал Терзи. — Ну, а мне-то что! Пусть...» Леон до сих пор бравировал своим безразличием, невмешательством в события, в жизнь. На его столике продолжала стоять любимая статуэтка — три обезьянки: одна с заткнутыми ушами, другая с закрытыми глазами и третья, зажавшая рот маленькой обезьяньей ручкой. Это все, что осталось у него от Парижа. Конечно, если не считать костюма, истрепанного в дороге, да астурийской монеты, подаренной шофером Симоном Гетье.

Да, он только Свидетель. Кроме Лилиан, ему ни до чего нет дела. Впрочем, нет, в свободное время Леон начал приводить в порядок старые записи. Они случайно уцелели во время сен-назерской трагедии, лежали в боковом кармане и сохранились. Конечно, намокли, но не так, чтобы нельзя было ничего разобрать. Леон несказанно был рад этому. Он уже многое успел сделать. Свой труд назвал «Современной летописью», а в скобках поставил: «Записки Свидетеля».

Леон попросил Шарля побыстрее закончить ремонт пресса, чтобы к вечеру можно начать работать, и, прихрамывая, пошел к дому. Ему хотелось посидеть над записками.

Что же касается Гетье и Шарля, то им пришлось посвятить в свою тайну Фрашона. Мотоцикл решили спрятать под скирдой обмолоченной соломы, в самом низу. Без Фрашона ничего не выйдет. Фрашон пожевал губами и сказал:

— Ох, ребятки, не то вы затеяли. Сколько теперь из-за вас сирот осталось...

Новый комендант объявил накануне, что за убийство офицера немецкой армии взятые в Фалезе заложники расстреляны. В приказе перечислялись их имена.

Но дядюшка Фрашон все же согласился помочь: не подводить же теперь ребят! Скирду не будут трогать до самой весны. Кто в нее сунется?

Соломенный холм вырос позади коровника. Из окна месье Буассона его хорошо видно. Если бы обо всем знал почтенный виноторговец!..