На безымянном острове
Куницына охватило чувство необычайного покоя. Вот так лежать бы и лежать, предоставив долгожданный отдых усталому телу, натруженным рукам и ногам. Лежать и смотреть на близкий, завораживающий огонь маяка. Становится теплее уже оттого, что видишь его почти рядом.
А позади буйствует шторм, оглушительно ревут ветер и море, будто там мечется в истерике тысяча дьяволов. Скажи сейчас кто-нибудь, что шторм вот-вот опрокинет остров, — летчик поверил бы. Иногда волны в дикой и необъяснимой злобе обрушивали на него свои яростные удары, грозясь вдребезги сокрушить неприступный гранит. Надо все-таки идти к будке, над которой установлен маяк, постучаться в дверь.
Капитан отстегнул от пояса шнур, держащий лодку, устало выпрямился, покачнулся и грузно сел. Больные ноги не стояли. Он медленным, тоскливым взглядом обвел скрытый тьмой островок, различил за вышкой маяка контуры небольшого строения и громко крикнул.
Никто не откликнулся. Он еще несколько раз подал голос, выбирая минуты относительного затишья:
— Э-эй... Помогите!
Почему не лает собака? Должна же она быть у одинокого смотрителя маяка.
Ни звука. Никто не отвечает на его зов. Спит старый рыбак, зная, что маяк работает исправно. Вот удивится нежданному гостю...
Превозмогая боль, Иван осторожно встал на ноги. Они кажутся ватными, чужими. Ничего, попробуем сделать шаг. Так, теперь второй. Хлюпают, скользят раскисшие ботинки, между пальцами противно чавкает вода.
Кое-как доковылял до замеченного им строения. Это был совсем маленький бревенчатый домик. Стукнул кулаком, прислушался — тихо. Открыл дверь. Изнутри пахнуло затхлым. Минуту назад Иван мечтал о большой русской печи или хотя бы лежанке. И уже явственно ощущал, как ее побеленные бока пышут жаром, а тут — пусто. Лишь возле стены он нащупал длинную неширокую лавку из шершавой, неструганой доски. Потом долго шарил в темноте, надеясь отыскать ведро с водой или что-нибудь съестное. Ни-че-го. Значит, остров безлюден, никто здесь не живет. Как же и где обогреться, просушить одежду?
Снаружи вокруг домика валялись поленья, обрезки бревен, щепки, куски досок. Из этого хлама мог бы получиться хороший костер, но чем его разжечь? Не догадался смотритель маяка оставить хотя бы коробку спичек. А впрочем...
Огонь маяка — вот что поможет развести костер. Летчик начал собирать поленья и доски. И тут он вдруг наткнулся на сохранившийся в небольшом углублении вчерашний снег. Снег! Ветер присыпал его песком, но все же можно утолить жажду. Куницын склонился, схватил горсть снега, жадно поднес ко рту. Заныли порезы на ладонях, засаднило десны, на зубах захрустел песок, но он не мог остановиться. Снег — это вода. Вода смягчала жжение и тупую боль в желудке. «Повезло... Еще махонький костерчик — и тогда я кум королю...»
Он снова принялся стаскивать поленья. Обрадовался, когда под руку попалась прошлогодняя трава: это хорошая растопка. Ну, марш за огнем! Быстрее, быстрее, тюха-матюха!
Фонарь маяка был расположен на вышке. По металлической лестнице летчик взобрался наверх. Фонарь представлял собой большой стеклянный колпак из толстых линз, который окружал металлический обод. Прислонясь к ободу, он попытался отвернуть гайку, чтобы снять колпак.
Гайка не поддавалась: заржавела. Слепящие вспышки света, чередуясь с мгновенными наплывами темноты, больно резали глаза, заставляли щуриться, спешить. Иван изо всех сил нажимал на крыльчатку, но бесполезно. Он быстро устал, дышать было трудно, словно ему недоставало кислорода. Наверно, это правда, что воздух в этих широтах разреженный, как и в высокогорной местности.
«Не слишком торопись, не все сразу», — сказал себе он. Стукнул по гайке рукояткой пистолета — вкось. Примерился и ударил вернее. Крыльчатка стронулась с места.
Горелка, расположенная внутри фонаря, была ацетиленовой. Иван понял это по характерному запаху и шипению. Вот и заветный язычок огня. Порядок. А что поджечь? Пошарив по карманам, летчик достал автоматический карандаш и сунул его в пламя. Это как раз то, что надо.
Пластмасса вспыхнула ярко и сильно. Фу ты, дьявол, не то! Карандаш сгорит раньше, чем он с его больными ногами успеет спуститься вниз и. добежать до груды дров. Иван испуганно дунул, погасил карандаш, но рука сама собой потянулась к огню. Все тело кричит, требует, настаивает: тепла, быстрее тепла! И Куницын, переоценивая свои силы, решает: успею! Он снова поднес карандаш к горелке, но тут произошло непоправимое — горелка от его неосторожного движения погасла.
Он не хотел, не мог поверить в случившееся. Он оцепенел. Ведь только что перед ним, трепеща и шипя, бил острый язык пламени, и вот нет его. В глазах еще колышется, переливается всеми цветами радуги отблеск огня, а вокруг уже беспредельно властвует тьма. Слышно лишь шипение газа да сухие щелчки. Ацетиленовый аппарат бесстрастно отсчитывает секунды, выбивая заданный маяку код.
Тут впору было заплакать. Он так мечтал погреться у костра! Как же быть? Ходить? Но у него болят ноги. Да вряд ли и ходьбой согреешься на холодном ветру, если на тебе мокрая одежда. Стуча зубами от озноба, он поплелся к домику, отжал там из одежды воду, затем нащупал возле стены лавку и, облокотясь на нее встал на колени.
Во время войны, когда он был еще одиннадцатилетним мальчуганом, его вот так же била малярия. Болезнь до того измотала, что у него начали отниматься кисти рук, и он не мог держать даже ложку. А потом и вовсе отказался от жидкой ржаной похлебки. Но другой еды в доме не было. И лекарства тоже. Спас старый моряк, дядя Петя, к которому кинулась мать, видя, что сыну совсем плохо. Он приготовил какое-то хитрое снадобье, от него и полегчало Ивану.
Вот и сейчас бы чего-нибудь выпить, что уняло бы изнуряющий озноб. Иван снова с сожалением вспомнил об аптечке, которая утонула вместе с парашютом. Эх, все-таки неправильно это: класть в парашютный ранец припасы, заготовленные на тот случай, если придется покинуть самолет. Да только кто же предусмотрит все те обстоятельства, в какие пилот может попасть после катапультирования! Если об авариях и думают, то лишь с тем, чтобы предупреждать их. А обычно многие летчики бортпайка даже и брать не хотят. Скоро, дескать, дома буду, так зачем лишние хлопоты.
Он опять распекал себя и за неосторожное обращение с газовой горелкой, и за необдуманные действия перед приводнением. Дрожа от холода, вспоминал, что и в полет часто уходил с непростительной беспечностью: совсем налегке, в одной кожаной куртке, без ножа и без пистолета. Не хотелось, чтобы что-то сковывало движения в кабине. И никогда не смотрел, что там кладут в ранец. А иногда еще беззаботно шутил: «Шоколад? Давайте лучше сейчас съем».
Куницын втягивал голову в плечи, пытался согреть руки дыханием, вскакивал, ходил, но быстро уставал и снова садился. Эх, скорее бы утро! Утром командир пошлет на поиски самолеты и вертолеты. А пока тихо, лишь барабанит в окно дождь да шумит, порывами налетая на домик, холодный ветер. Нескончаемо долго, как тяжелая болезнь, тянется ночь...
Чу!.. Что это поскрипывает? А, ступени лестницы под его ногами. В доме у них скрипучая деревянная лестница. Поднимаешься на второй этаж — и сразу обдают тебя знакомые запахи. На первом кто-то жарит рыбу. Рыбу он любит. Особенно свежую, горячую, чтобы только со сковороды...
Небо понемногу светлело. Зарождавшийся день вставал как бы из недр самого моря — призрачный, безрадостный, хилый. Ветер утихал. Темно-стальное, освещенное немощным осенним рассветом, море еще бушевало и пенилось, но шторм ослабевал. Дождь сменился мелкой, туманной изморосью.
В холодной ранней полумгле постепенно открылся взгляду весь островок, и Куницын решил обойти его. Ноги теперь совсем не сгибались в коленях, но тем вреднее было сидеть. К счастью, подвернулись две крепкие палки, и он приспособил их под костыли.
Островок был каменист и гол. В длину Иван насчитал что-то около полутора сотен шагов, в ширину — всего пятьдесят. Но и эти шаги стоили ему большого труда. Он вернулся к домику и присел, прислонясь усталой спиной к стене. Рассвет начинается около десяти. Пожалуй, не меньше часа потрачено на обход острова. Впереди — пять часов светлого времени. За это время его найдут. Но когда, когда?
Старые, гниющие бревна пахли плесенью. Рассыпанные вокруг замшелые, древние камни хранили холод еще доисторического ледника. Они, казалось, были недовольны непрошеным гостем. А он тоже был неподвижен и угрюм. Он — каменный гость...
Откуда это? Пушкин? «О, тяжело пожатье каменной десницы!..»
От ветра и морской воды, точно настеганное крапивой, горит лицо. И в голове гудит. Как телеграфный столб в непогодь. Понятное дело — после бессонной ночи. А это... Что это? Стой, слева вроде бы какой-то гул. Гул накатывался лавиной, и, застигнутый врасплох, Иван растерялся. Не зная зачем, торопливо выхватил пистолет, достал из кобуры запасную обойму. Мелко и противно дрожали непослушные руки, и выстрелить он не успел — самолет в мгновение ока пронесся над островком.
На взгляд летчика-истребителя, это была странная, неуклюжая, похожая на громадную водяную птицу машина — летающая лодка с широким днищем и поплавками, свисающими с концов крыльев. Она промчалась совсем низко. Куницын различил переплет фонаря кабины, ему показалось даже, что он видел силуэт сидевшего там пилота. Или штурмана. На таком большом корабле должен быть экипаж в составе нескольких человек.
«Эх, растяпа! — безжалостно выругал себя Иван. — Надо было не пистолет хватать, а вскочить, махать руками. Разве там, на борту, услышат сквозь рев двигателей жалкие хлопки пистолетных выстрелов? А может, все-таки заметили и гидросамолет вернется?»
Нет, грохочущий вал покатился по прямой и замер в отдалении. Значит, никто его не видел. Слишком велика скорость, а над морем, над островком слишком густая завеса мглистой дождевой измороси.
Очередная неудача привела летчика в замешательство. Чего еще ждать? На что надеяться?
«Околею тут к чертовой бабушке, — подумал капитан. — Обидно. И глупо».
Чтобы отвлечься от нелепых мыслей, он начал спорить сам с собой.
«Не падай духом. Раз пролетел гидросамолет, значит, ищут с самого утра».
«Ерунда! На нашем аэродроме летающих лодок нет».
«Не ной. Ты прекрасно знаешь, что полковник Горничев позвонил морским летчикам и в порт, чтобы дали катера».
«А если не позвонил?»
«Значит, сообщил куда надо, и там приняли меры».
«Оно и видно: от гула моторов содрогается небо».
«Ирония абсолютно не к месту. Сам видишь: небо сплошь обложило низкой облачностью, а над морем туман. В такую сволочную погоду не очень-то полетаешь».
«Вот то-то и оно».
«Не спеши. Пусть разойдется туман...»
«А если усилится? Ведь я не знаю прогноза на сегодняшний день».
«Надейся на лучшее».
«Умные люди говорят: всегда рассчитывай на худшее».
«В таком случае думай сам...»
Летчик думает. Погода явно нелетная. По всем приметам, благоприятной для поисков метеообстановки не будет. Да и катер может пройти совсем рядом, но вряд ли с его борта увидят человека на серой скале, скрытой туманом. Нужно чем-то привлечь внимание людей, которые ищут тебя. Чем? Только костром. Дымом.
Он пожалел, что не курит: у курящего всегда с собой спички. Усмехнулся своей абсурдной мысли: «Разве сохранились бы спички сухими?»
Как же все-таки разжечь костер?
Взгляд остановился на безжизненном маяке. Пламя в газовой горелке сбито, но ацетиленовый аппарат продолжает работать, щелкает и щелкает. Вхолостую. А не вспыхнет ли газ, если выстрелить в горелку?
Неторопливо прицелился, нажал курок. Брызнуло стекло. Выстрелил еще раз. Опять звенят осколки, но огня нет. Еще выстрелил, еще...
Спохватился: надо стрелять, вынув из патрона пулю, и — в упор. Наконец, таким выстрелом можно поджечь траву, тряпку. Но обойма, последняя обойма, была пустой...
Тревожно заныло сердце. Опять непростительная ошибка. В который раз умная догадка приходит задним числом! Будь он таким недотепой на полетах, ему давно была бы хана. Почему же он такой тугодум? От растерянности? Но страх-то уже прошел. Пора осмысливать свои поступки.
Куницын долго сидел не двигаясь, точно пригвожденный к месту. Он никого не упрекал, оказавшись совершенно неподготовленным к преодолению трудностей, которые встретились ему после катапультирования. Легче всего обвинять кого-то за то, что в плане командирской учебы не было занятий на тему о действиях летчика, прыгнувшего с парашютом в море. А что ты сделал для этого сам?
Время идет. И не с кем перекинуться словом, посоветоваться. Кругом — мертвящая тишина, лишь изредка слышится плеск и шипение волны, похожее на затаенный вздох.
Пронизывающий холод поднял его с земли. Опираясь на палки, Иван снова начал обход своего крошечного царства. Он качался, как хилый стебель под ветром, падал, расшибая колени об острые камни, но упрямо вставал, чтобы идти, двигаться. И он добился своего: тело согрелось. Память начала подсказывать ему, какими путями можно еще добыть огонь.
Способы эти для человека, владеющего самой современной техникой, были до обидного примитивными. Во время войны, например, когда не было спичек, пользовались дедовскими кресалами. Кремень, кусок стали, трут — вот и кресало. Удар — искра. Если найти кремень, бить по нему можно пистолетом или ножом. Но где взять трут?
Машинально блуждая, взгляд Куницына задержался на досках. А не потереть ли их? Взять вот эти, посуше...
«Ух ты, черт, какая заноза! Все равно не брошу!» Пощупал: нагреваются ли? Бесчувственные пальцы не уловили тепла. Приложил дощечку к щеке. Горячо. А ну еще... Он тер до изнеможения. Ну хоть бы дымок пошел. Ничего похожего. Все попытки оказались напрасными.
«Плохой из меня дикарь», — грустно усмехнулся Куницын.
Чтобы хоть чем-то занять себя, он начал строгать доски ножом. Нож у него острый, сам точил перед выездом на охоту. А для чего, собственно, можно применить нож вот сейчас, в этой обстановке? Он совсем не нужен. Разве выстругать новые весла? Летчик вспомнил о лодке. Где он бросил ее?
Дойти до берега Куницын не успел. Невидимый в густом тумане, приглушенно застучал катер.
— Сюда! Сюда! — закричал Иван.
Стук мотора становился все более отчетливым. Было похоже, что поблизости шел танк. Точно, катер. Сейчас он вынырнет из тумана...
Катер не показался. Примерно в километре от острова он или прошел стороной, или повернул в обход. Долго еще слышался замирающий стук двигателя, и долго еще, вконец расстроенный, неподвижно стоял Куницын. Сегодня второй раз судьба дразнит его, даря надежду на спасение и тут же безжалостно отнимая ее. А все из-за погоды. Густая ползучая мгла закрыла и небо, и море, и остров.
Подобрав свою лодку, он вернулся назад, к холодному, пустому, неуютному домику, чтобы коротать там оставшиеся светлые часы. Пожалуй, ни одно судно не рискнет подойти в тумане к этой страшной скале.
Борта лодки полностью стравили воздух. Совсем не задумываясь, зачем он это делает, капитан взялся за насос. Просто так, для проверки. Туго накачав баллоны, приник к ним ухом. Странно, не шипит, а все же где-то травит. Скорее всего — через пористую ткань насоса, потому что прокола нет. А вот в днище зияют дыры — это да. Порезы от тех острых камней. Зачинить их, что ли? Возможно, снова придется плыть. Как говорил дедушка, помирать собирайся, а хлеб сей.
Тягуче засосало под ложечкой. Желудок был пуст, и одно короткое слово «хлеб» снова пробудило голод и жажду. Иван отвязал от ножа шнур, расплел его и принялся заделывать разрывы в днище, стараясь не думать о еде и питье. Но это было невозможно. Он то и дело ловил себя на том, что грезит о добром куске мяса, тарелке горячего супа и стакане ароматного чая. Он даже видел этот стакан с ложечкой, косо преломленной в нем.
Починка лодки шла медленно. Каждое неосторожное движение вызывало острую боль в пальцах, но Иван упорно стягивал дырки крепкими нитками и довел дело до конца. Потом начал выстругивать из досок весла. Снова пришла мысль о том, что придется плыть дальше. Сегодня пятое ноября. Послезавтра — праздник. Смотритель маяка вряд ли появится на островке в эти дни, поскольку аппаратура здесь автоматическая. И запас ацетилена большой — вон сколько баллонов. Да, ждать здесь нечего.
Строгать было еще труднее, чем шить, но, взявшись за работу, Куницын уже не мог бросить ее незавершенной. Есть в авиации такое правило: поручили тебе какое-то дело — обязательно доведи его до конца. А в малолетстве к этому приучал еще отец. Когда-то он, по рассказам матери, был матросом, и его всегда влекло к себе море. Поэтому вроде бы Тимофей Григорьевич и настоял на том, чтобы семья переехала в Туапсе. Жили они там в рабочем поселке. Отец, кажется, плотничал, и воспоминания о тех счастливых детских годах у Ивана всегда связаны с шуршанием рубанка, со смолистым запахом стружек. А потом — война...
Иван вздохнул. Война на всю жизнь врезалась в память. Когда гитлеровцы летом сорок второго захватили Новороссийск, рыжие зигзаги траншей появились на окраине поселка почти рядом с их домом. Он бегал к окопам, просил у солдат пальнуть из винтовки.
А осенью его скрутила малярия. Оборону тогда держали уже моряки с крейсера «Коминтерн». В погреб, где Иван с матерью, братом и сестрой скрывались от непрерывных бомбежек, приходил корабельный фельдшер Петр Игнатьевич Лавренко. Только благодаря этому доброму человеку он и остался тогда в живых...
Работа подошла к концу. Две небольшие лопаточки с удобными рукоятками были обструганы гладко, можно не бояться порвать или протереть ими прорезиненную ткань лодки. Теперь есть чем грести.
Опять в море? Об этом страшно даже подумать. Самому не верится, что перенес такие мытарства, барахтаясь в злых волнах. Да и силы уже не те. Нет, нет, лучше подождать. Появится все-таки снова самолет или катер. Если островок находится в заливе...
В самом деле, какой это островок? Просто одинокая скала посреди моря, или она недалеко от берега? А возможно, это часть какого-то архипелага? В тумане вокруг ничего не увидишь. Как же он мало знает море, над которым летал! Правда, служит здесь, на Севере, совсем еще немного, но разве это оправдание? Детский лепет! Давно надо было более детально изучить район полетов, поинтересоваться не только общими очертаниями берегов, но и глубиной, и мелями, и островками. А так — гадай на пальцах, где ты. Сиди уж на месте, мореплаватель, и не рыпайся. Это будет благоразумнее...
У него появляется ощущение невесомости: то ли он плавно идет ко дну, то ли опускается на парашюте, и ему почему-то не хватает воздуха. Куницын широко, до судороги в скулах зевает. Опять наваливается сон, и летчику совсем не хочется бороться с ним. Забыть бы хоть на время обо всем, а там будь что будет. Нет, заснуть можно так, что потом, окоченев, уже не найдешь в себе сил и с земли подняться.
Подняться надо сейчас, немедленно. И ходить, ходить. Ты в черном шлемофоне, в черной куртке. И ботинки черные, и брюки. И земля на этом диком, наверняка безымянном острове тоже черная. На ней тебя, лежачего, никто не заметит ни с самолета, ни с катера. Встань!..
А остров, оказывается, немного больше, чем ты посчитал вначале. В ширину триста шагов, в длину — целых полкилометра. Наверно, шаги стали короче...
«О чем это я? Ах да, такой большой остров и — надо же! — необитаемый. Необитаемый остров в море, которое вдоль и поперек избороздили корабли. Даже катера проходят неподалеку, а острова, такого огромного острова, не видят. Или я приводнился после катапультирования в океан? А то и вовсе на другую планету?.. На необитаемую. Когда Юрий Гагарин полетел в космос, я тоже затаил мечту подняться к звездам. И вот я на неизвестной, необжитой звезде...
Юра Гагарин... Вот — Человек! Вот пример для тебя, капитан Куницын. Отправляясь первым в мире в свой беспримерный космический рейс, он знал, что может не вернуться на землю, сгореть подобно метеору, но не дрогнул даже перед такой опасностью. Или ты считаешь, что он не думал об этом? Думал. Он тоже живой человек. А ты боишься моря.
«Безумству храбрых поем мы песню!..» Это — Горький. Ты прав, дорогой Алексей Максимович. «Безумство храбрых — вот мудрость жизни». Теперь я знаю, что делать. Близится ночь. Час-полтора еще можно оставаться здесь, ожидая помощи. Но чтобы меня могли обнаружить с воздуха или с моря, надо ходить, махать руками. Так какая разница, где двигаться: по суше или по воде?
Разница есть. Одинаково холодно и здесь, в промозглой сырости, и там, в волнах. Но на суше мечешься на одном месте, как белка в колесе, а по морю можно плыть к земле, к людям. Там скорее и катер встретишь».
Куницын, почти не хромая, быстро пошел к берегу. Принятое решение прибавило сил.
Жаль только, что в маленькой лодке сидеть неловко. Вот если бы скамеечка, чтобы не поджимать больные ноги.
На бортах лодки петли для больших весел. У него — крохотные. Он продел в петли палку, которая служила ему костылем: это будет скамейка.
Море, навоевавшись за минувшие сутки, колыхалось устало, лениво, будто выбирая в своем огромном ложе более удобное положение, чтобы спокойно улечься на отдых. Летчик постоял перед ним минуту-другую в нерешительности, затем спустил лодку на воду и сел на «скамейку».
Ух! Лодка тут же опрокинулась, Куницын навзничь плюхнулся в волны. Он не учел, что, садясь на продетую в петли палку, сместит центр тяжести.
Чертыхаясь и отплевываясь, Иван вскочил на ноги. Одежда немного провяла на ветру и от собственного тепла, и вот, насквозь промокший, он опять будет дрожать от холода.
Он впервые глухо застонал. Не от боли. От обиды. Надо же — одно за другим все тридцать три несчастья. Глаза застилала горячая пелена. Наверно, поднимается температура. Простуды, конечно же, не миновать. Не отказаться ли от задуманного?
— Ни за что. Поплыву! — процедил он с ожесточением. — Все равно поплыву.
«Это безумие!» — леденящим шепотом отозвался прибой.
«Безумству храбрых поем мы песню...»
Выдернув палку, Иван со злостью отшвырнул ее в сторону и забрался в лодку. И — поплыл, загребая самодельными веслами.
Куда?
Вперед!
От берега, от холодной, но незыблемой суши он поплыл, бросая вызов стихии.
А море, словно заманивая его в свою бездну, вдруг прикинулось спокойным. Волны слегка кудрявились шелестящей пеной, но их шелест был ласковым, мягким.
Близилось время прилива.