1

Полковник Миронов разбирал служебные бумаги, прибывшие с последней почтой. Но шум на полковом дворе оторвал его от дела. Он подошел к окну — два сержанта вели солдата. А тот упирался и, оборачиваясь назад, кричал что-то бессвязное. Наконец группа дошла до караульного помещения и скрылась за тяжелыми воротами. Двор опустел. В эти часы люди стараются не выходить под яростно палящее солнце. Земля выжжена добела — ни дерева, ни кустика, ни травинки. Казармы, умывальники, каптерки — все будто на ватманском листе, на который архитектор не успел нанести озеленение. Дальше, за глинобитной оградой, шли барханы — Каракумы вплотную подступали к полковому двору.

Полковник позвонил дежурному, приказал выяснить и доложить, что произошло, и склонился над бумагами. Седина алюминиево отливала в его темных волосах.

Миронову на вид за сорок. Фигура уже несколько оплыла, округлилась. Глаза спокойные, мудрые, строгие. Три ряда орденских ленточек на груди объясняли появление этой ранней седины. Если же учесть и пятнадцать лет службы в послевоенные годы, то можно сказать, что полковник Миронов еще хорошо сохранился.

В кабинет вошел дежурный офицер. Доложил:

— Товарищ полковник, ваше приказание выполнил! В седьмой роте рядовой Паханов пытался не выполнить приказание командира взвода лейтенанта Лободы.

Миронов удивленно вскинул глаза на дежурного: случай чрезвычайный. Он мысленно проследил вереницу событий, которые последуют за происшествием, — расследование, неприятный доклад командиру дивизии, упреки за плохо поставленную воспитательную работу. Вероятно, солдата отдадут под суд военного трибунала.

— Паханов, говорите?

— Так точно!

— Странная фамилия...

Дежурный промолчал.

— Вызовите ко мне лейтенанта Лободу.

2

Командир взвода Лобода пришел скоро. Он был бледен, возмущен и растерян. Широко раскрыв голубые глаза, лейтенант сбивчиво докладывал:

— ...Не солдат, а ходячее ЧП! Угрюмый... Наглый... Ничего не боится... Я все время жду от него какой-то большой неприятности.

— Кем он был до армии?

— Разве от него добьешься, товарищ полковник! Молчит, будто рот у него зашитый! А глаза наглые. Вижу по ним — все прекрасно сознает и понимает. Иногда так взглянет — мороз по коже дерет.

— Ну, а кто же он все-таки?

— Служит первый год. Призывался в Ташкенте. К нам прибыл недавно — его из другой части перевели. Ясное дело, хорошего не отдадут!

— Что он делал до службы? — спросил Миронов.

Уловив раздражение в голосе командира, лейтенант поутих, виновато ответил:

— Этого я не знаю. Не говорит. Загадочный человек. Но я твердо уверен, что он один из тех, для кого мер, определенных Дисциплинарным уставом, явно недостаточно. Таких нужно в тюрьму отправлять или... — Лобода запнулся: в глазах полковника он увидел иронию.

— Вы, товарищ Лобода, — усмехнулся полковник, — не сумели умно применить ни одной меры, предусмотренной уставом, а уже все крушите.

— Все перепробовал, товарищ полковник: от выговора до гауптвахты. Не помогает! Индивидуальный подход применял — не действует!

Полковник сам собирался сказать о необходимости в данном случае индивидуального подхода, но поскольку Лобода опередил его, стал расспрашивать дальше:

— В чем же индивидуальные особенности этого человека?

— Я уже говорил — замкнутый. Глаза как у затравленного волка. Дисциплины терпеть не может ни в каких формах. Сугубый единоличник, ни с кем не общается. На разговор по душам не идет.

— Так. Какие же меры вы предпринимали, исходя из этих его особенностей?

— Я поставил себе задачу, — горячился Лобода, — сломить упорство, заставить подчиняться. Не давал ему поблажек. Повседневной требовательностью хотел приучить к воинской дисциплине. Но чем строже я с него спрашиваю, тем злее он становится. И вот сегодня прорвалось. Идет из столовой без строя да еще курит. Я к нему: «Почему одиночкой идете?» «Я, — говорит, — в столовую вместе со всеми шел». — «И назад должен в строю идти. А ну, в строй бегом — марш!» И тут он вспыхнул, побелел, затрясся весь.

Полковник помолчал, потом спросил:

— Что еще вы применяли, в порядке индивидуального подхода?

— Больше ничего.

— Ну, а комсомольская организация? Солдатский коллектив? Собрания, спорт, самодеятельность?

— Это же общественные формы, — возразил Лобода. — Да он и не комсомолец!

— Но направлены они на индивидуальное воспитание. А вы считаете: индивидуальный подход — значит один на один, кто кого?

Лобода кивнул:

— Да, индивидуальный — значит мой подход к определенному, конкретному человеку, исходя из особенностей его характера.

— Нет, дорогой товарищ Лобода, ошибаетесь! Подход должен быть индивидуальный, к каждому человеку разный, а воздействие коллективное, по всем каналам и направлениям. Как в блюминге, видели? Кладут заготовку и начинают ее формировать: мнут, и бьют, и гладят, и катают. И выходит в конце концов сверкающая сталь — чистая, прочная, кованая!

— Посоветуйте, как же быть в данном случае? — почему-то обидевшись, спросил лейтенант.

— Не знаю, — ответил Миронов.

Лобода победоносно взглянул на командира: если ты не знаешь, так что же с меня спрашиваешь?

3

В этот день у Миронова было много обычных будничных дел. Полковник несколько часов ездил на машине между огнедышащих барханов, разыскивал притаившиеся в душной тени саксаула взводы. Потом он был в столовой, ездил на стрельбище.

Поздно вечером, когда штаб опустел и наступила тишина, полковник позвонил в караульное помещение и приказал привести провинившегося.

Миронов отпустил выводного, внимательно, спокойно посмотрел на Паханова.

Был он худощавый, лицо смуглое. Но смуглость, видимо, не от загара, как у других солдат, а какая-то болезненная. Военная форма Паханову не шла. Может, потому, что Миронов привык видеть эту форму в сочетании с другими лицами — веселыми, доброжелательными, даже озорными.

«Видно, не из робких, — сделал Миронов первое заключение. — Жизнь понюхал».

— Проходи, садись, — просто сказал Миронов.

— Ничего, постою, — едва разжав губы, ответил тот.

— Ну стой, — согласился Миронов. — Надоест — сядешь. Будем знакомиться? Рассказывай — кто ты, откуда прибыл...

Паханов скривился. Ему, кажется, до тошноты надоели эти вопросы. Всю жизнь, сколько он себя помнил, его допрашивали.

И желая только одного, чтобы все это поскорее кончилось, устало, как человек, много раз повторявший одно и то же, бесстрастно и торопливо ответил:

— Я — вор, Жорка Паханов. И отправляйте меня по-быстрому, пока я вам тут еще чего не натворил.

Полковник продолжал спокойно его рассматривать.

— Дальше, — попросил Миронов, когда пауза затянулась.

— Все. Дальше ничего нет.

— Как в армию попал?

— Случайно. — Паханов вдруг горько улыбнулся. — Прописался после освобождения... В паспорте оставил год рождения призывной.

— А разве дата пишется по желанию?

— Поставил бы год, который отслужил, ходить бы мне теперь на воле...

Наверное, Паханов ждал разговора о том, что нужно исправиться, что воровать позорно, что нужно стать честным человеком. Он переступил с ноги на ногу — приготовился слушать.

Но полковник вдруг сказал тем же спокойным голосом:

— Ты знаешь, давай без рисовки. Я очень устал. Хочешь говорить — будем говорить. Нет — иди на гауптвахту, а я пойду домой. Что ты передо мной ломаешься? Строишь из себя отпетого уркагана, а сам, наверное, всего-то и украл рваную рублевку да носовой платок с чужими соплями.

Глаза Паханова по-волчьи сверкнули, кожа на скулах натянулась, тонкие ноздри затрепетали. Он готов был ответить, но сдержался.

«Ну что ж, на первый раз и это неплохо, — подумал командир полка. — Теперь хоть ясно, с кем дели имеем, — уголовник, рецидивист. Да, подсунули нам экземплярчик!» На прощанье, чтобы дать пищу для размышления, сказал:

— Был такой вор — Сенька Штымп. Может быть, слышал?

— Нет.

— Служил он в моем полку лет пять назад. Тоже в армию случайно попал. Вот это был вор! По квартирным кражам специалист, на вашем языке «скокорь» называется. — Паханов снова не без любопытства посмотрел на полковника. А Миронов, будто не видя этого взгляда, продолжал: — Так вот, этот Сенька любые замки за несколько секунд отпирал. И делал это очень остроумно. В общем, была у парня тяга к технике, к приборам. Определил я его в связисты. Стали учить на радиста. И так он полюбил свою новую специальность, что об уголовном мире навсегда забыл. А знаешь, где Сенька сейчас? Служит в гражданском флоте радистом. Моряк дальнего плавания! Дали ему при увольнении хорошую характеристику, и парня приняли на корабль. Плавает сейчас в Алжир, Сингапур, недавно письмо из Бразилии прислал.

Миронов пытался угадать, какое впечатление производит на Паханова рассказ о Сеньке. И угадал — не верит.

4

Дома полковника поджидала жена. Лидия Владимировна — немолодая полная женщина — встретила его на пороге. В жене все было просто и притягательно, чем когда-то она и поразила воображение молодого Миронова. Полковник наклонился и поцеловал жену в седеющие волосы.

В квартире все окна открыты, но желанной прохлады не было — от барханов тянуло ровным теплом. Прохлада наступит лишь перед утром. Миронов переоделся, умылся. Чувствовал — жена наблюдает за ним, видит, что он устал. Она может по звуку шагов со двора определить: утомлен он или бодр, весел или сердит. Лидия Владимировна молча подала на стол ужин. Сейчас ни о чем не нужно спрашивать. Опять, наверное, ищет выход из какого-нибудь тысяча первого безвыходного положения.

— Ты не помнишь, где лежат письма Семена? — неожиданно спросил Миронов.

— В книжном шкафу, на средней полке.

— Ах да.

Миронов встал, вынул пачку писем, перебрал конверты, прочел обратные адреса.

— А где последнее, из Бразилии?

— Наверное, у тебя в столе.

Мирнов опять надолго умолк. Лидия Владимировна подошла к нему, погладила его по седеющей голове, ласково попросила:

— Хватит, Алеша. Отвлекись. Пора отдыхать.

Миронов виновато улыбнулся, благодарно посмотрел на жену и тихо сказал:

— Извини, дружочек, у меня сегодня не совсем обычное дело...

— Я вижу.

— Понимаешь, прислали к нам солдата, а он... — И Алексей Николаевич рассказал жене о Паханове. — Парень очень сложный, — задумчиво заключил он. — Но раскусить его можно. У каждого человека есть какое-нибудь увлечение или тяга к чему-то — рисование, охота, коллекционирование. И у Паханова тоже должна быть страсть. Ведь он юноша.

Жена покачала головой:

— Тебе это очень нужно? Ты обязательно возьмешься его перевоспитывать?

— Возможно, — думая о своем, ответил Миронов.

— А почему бы тебе не поступить с ним так же: тебе подсунули — и ты отдай.

— Чему вы меня учите, леди! — шутливо воскликнул Алексей Николаевич.

— Я желаю тебе только добра, Алеша.

— А давай, дружочек, мы пожелаем добра еще одному человеку! Неужели тебе не хочется, чтобы еще одним хорошим юношей стало на свете больше?

— Так дело скоро дойдет до того, что станет одним полковником меньше.

— Дружочек мой, зачем такие крайности? Я здоров, как лев. Хочешь, тебя подниму?

Миронов подступил к жене, шутливо выпятив грудь и полусогнув руки, как маршируют по арене цирковые борцы.

Лидия Владимировна засмеялась:

— Нет, Алексей, я говорю серьезно.

— Я тоже. Воспитывать людей — дело наисерьезнейшее!

Миронов взял жену под руку:

— Пойдем, старушка, перед сном погуляем? И я тебе выскажу кое-какие соображения об этом человеке.

5

ЧП есть ЧП, и о нем полагается докладывать. Миронов на следующее утро посоветовался с заместителем по политической части подполковником Ветлугиным.

Белобрысый, голубоглазый, похожий на финна, замполит ночью приехал с совещания в округе. О происшествии он еще не знал. Выслушав рассказ Миронова о Паханове и его соображения насчет того, как быть дальше с нарушителем, Ветлугин сказал:

— Плохо, что мы не выявили Паханова до того, как он совершил проступок. Я прошляпил...

Миронов предложил:

— Я постараюсь разобраться с ним до конца, а потом посоветуемся, с чего начинать. Прошу вас, Иван Григорьевич, провести беседу с молодыми офицерами об индивидуальном подходе. Лобода вот не все правильно понимает, и, видимо, не он один.

6

Днем поговорить не дадут. От подъема и до отбоя ждут люди с неотложными делами. Звонят телефоны, приходят срочные бумаги. Полковник дождался, когда полк затихнет, и велел привести Паханова.

Прошло двое суток после их первой встречи. Одну ночь полковник провел на стрельбах, другую — на ротном тактическом учении. Сегодня он свободен. Работа и личные дела, служебное время и отдых у Миронова слились в единое понятие — жизнь. Он работал дома и отдыхал в кругу солдат. Служебные дела, по каким-то особым признакам, им разделялись на официальные и личные. Дело Паханова, например, относилось к личному, и поэтому Миронов считал, что будет заниматься им в свободное время.

— Ну как? Сидишь? — спросил Миронов Паханова, отпустив конвоира.

— Сижу.

Сегодня полковник был подготовлен. Не то чтобы план какой написал, а просто обдумал предстоящий разговор, наметил определенные повороты, расставил подводные камни, о которые Паханов должен был стукнуться. И так, чтобы запомнилось.

— Я тебе прошлый раз о Сеньке говорил, помнишь?

— Помню.

— Вот письма его принес. — Миронов достал из стола пачку писем с яркими иностранными марками. — На, почитай, времени у тебя сейчас много.

Паханов взял письма. Скосил глаза на усатого короля на марке в углу конверта. Прочитал обратный адрес — Калькутта. «Скажи пожалуйста!» — прочитал Миронов на его лице.

— Ты на меня обиделся в прошлый раз за то, что я тебя мелким воришкой посчитал, а ведь я прав!

Паханов положил письма на край стола. Что еще скажет полковник? Миронов втягивал Паханова в разговор.

— А знаешь почему?

— Почему?

— Фамилия у тебя странная, Паханов. Блатная фамилия. Сразу настораживает. Крупные жулики под такими фамилиями не живут.

— Был я и Кузнецовым... Разиным... Аванесовым... — медленно выдавливал из себя Паханов. — А Паханов — это моя настоящая фамилия. По метрикам.

— А ты, Жора, любил кого-нибудь? — неожиданно по имени назвал Миронов Паханова.

Паханов сжался от этой ласки, словно черепаха в панцире, когда она чувствует опасность; сказал насмешливо:

— Нет, я баб презираю. Не люди они — шестерки.

Жорка Паханов врал, но Миронова ему было не провести. Есть у парня что-то затаенное, в глубине сердца. И уж, конечно, не собирается посвящать в свою тайну его, полковника Миронова.

— Ну ничего, еще полюбишь. — Миронов сделал вид, что поверил. — Удивительное это чувство — схватит тебя, закружит. И ходишь ты пьяный от счастья. Хочешь, расскажу, как я первый раз влюбился? — вдруг спросил полковник.

В Жоркиных глазах за настороженностью проглядывала ирония. Миронов все-таки стал рассказывать:

— Был я до войны лейтенантом. Спортсмен, грудь колесом, не то что сейчас. Девушки на меня посматривали, и я на них тоже. И вот однажды еду в очередной отпуск. Сел ночью в проходящий поезд, завалился спать. А утром вышел из купе, смотрю, около соседнего окна девушка. И вот будто солнце мне на голову упало — оглушило, жаром обдало. Залило все вокруг сияющим золотом. Целыми днями стоял я в коридоре — только бы увидеть ее, только бы услышать ее голос. А ночью, веришь ли, на полке лежу, и кажется мне, что ее тепло ко мне через стенку проходит. У нас полки смежные были. Прижмусь щекой к перегородке и так лежу всю ночь напролет...

Полковник прервал рассказ, задумался, может, вспоминал молодость.

После его откровенности Жорке Паханову стало неловко молчать. И он скупо, стараясь не вдаваться в подробности, рассказал о своей жизни «на воле», или, как в армии говорят, на гражданке. Но мало-помалу разговорился и рассказал о своем детстве, об отце с матерью, о том, как начал воровать.

Когда разговор подошел к концу, Жорка вдруг спросил Миронова:

— Ну, а чём оно у вас кончилось, с той барышней?

Миронов весело сказал:

— А оно и не кончилось!.. Оно продолжается, Жора. Эта девушка — моя жена. Как-нибудь познакомлю тебя с ней. Она хороший человек и верный товарищ, все трудности делит со мной. Бывали мы с ней и на Памире, и в Забайкалье, и сюда вот, в Каракумы, безропотно приехала. В общем, мне повезло в жизни, Жора... А твое будущее, скажу, представляется мне темным и мрачным. Покуролесишь ты лет до тридцати — тюрьмы, пьянки, неустроенность. Они свое дело сделают, к тридцати годам старость тебе обеспечена. К этом времени одумаешься. Непременно. Покоя захочется. К близкому человеку потянет. А кому ты будешь нужен? Станешь ты, между нами говоря, как тряпка, то есть не мужчина, а так... И уйдет от тебя девушка к другому — если она у тебя будет. А время такое, когда ты начнешь задумываться, настанет. Это неизбежно.

Полковник дружелюбно улыбнулся Паханову и доверительно сказал:

— Давай, Жора, на сегодня кончим. Поздно. Пойду я к своей Лидии Владимировне. Ругает она, если засиживаюсь, беспокоится о здоровье. И, скажу тебе по секрету, правильно делает: сердчишко порой начинает о себе напоминать. Ну, пойдем. Письма, пожалуйста, не растеряй, они мне очень дороги. Когда Семен приедет в гости — почитаем с ним вместе.

Полковник снял с вешалки фуражку, кивнул Паханову:

— Идем.

Они вышли из штаба.

Полк спал. Луна еще не взошла, и на земле лежала густая чернота. Местами тьму пробивал желтый свет — это горели лампочки над входом в казармы и на постах.

— Ну, будь здоров.

— До свидания, товарищ полковник. — Жора огляделся и спросил: — Кто меня отведет?

— Сам дойдешь. Дорогу знаешь?

— Конечно.

— Вот и шагай.

Полковник подал Паханову руку, крепко пожал и направился к воротам.

Жорка Паханов стоял и смотрел ему вслед. «Оглянется или нет?» Полковник подошел к проходной. Отдал честь вытянувшемуся дневальному и, не оглядываясь, вышел на улицу.