Дела житейские

Дыхнилкин получил из дома очередное письмо и загрустил. Такого с ним прежде не бывало. Я спросил:

— Что, Семен, случилось?

— Мать хворает, — ответил он.

— В больнице лежит?

— Нет, дома. Надо какие-то лечебные ванны принимать, ноги у нее болят, а где она гроши возьмет. И у меня нет их. В карты выиграл бы, так здесь никто не играет.

— А много надо?

— Рублей двадцать.

Вот и у Дыхнилкина «лед тронулся». Никогда раньше о матери не вспоминал. А тут пожалел, забеспокоился. Значит, происходят и в нем какие-то не видимые для постороннего глаза перемены.

Пошел я к командиру взвода, рассказал про письмо.

— Может, помочь как-то матери? Есть же льготы для семей военнослужащих.

— Верно говоришь, — согласился Жигалов. — Посоветуюсь с Шешеней, организуем письмо в военкомат, чтоб помогли.

Шел я от взводного и думал: пока напишут письмо, пока оно дойдет, пока раскачаются в военкомате, а может быть, там еще и денег не окажется. В таких случаях надо действовать быстро.

Вечером, когда Дыхнилкин ушел покурить, я поделился своими мыслями с ребятами отделения.

— Давайте скинемся кто сколько может и пошлем матери Семена.

Юрик, сержант наш, так много натерпелся от Дыхнилкина, что сразу вздыбился:

— Такому помогать? Да я лучше выброшу эту трешку! — Но, сообразив, что в устах командира подобные слова звучат кощунственно, объяснил: — Не заслужил он нашей помощи.

— А ты подальше смотри, — сказал Степан. — Дело тут не в трешке, а в том, как это на Дыхнилкина повлияет. Не может это не затронуть его душу.

— Правильно говорит Кузнецов, — поддержал Игорь Климов. — Соберем деньги, дадим ему и скажем: на, хоть ты и не стоишь этого...

Мне такое предложение не понравилось:

— Нехорошо получается: оказываем помощь и тут же укоряем. Давайте соберем деньги и молча, чтобы Дыхнилкин не знал о них, отправим матери сами. Потом он узнает, мать напишет ему.

Ребята одобрили мой план, только Юра, давая трешницу, все же проворчал недовольно:

— Не поймет Сенька ваших тонкостей, у него извилин не хватит.

Собрали всего восемнадцать рублей. Скудно! Пошел я к Вадиму. Надежды, правда, было мало: не любил Соболевский эти филантропические затеи. Но Вадим тут же полез в карман.

— По скольку скинулись?

— По трешнице. — Он дал и тут же объяснил свой поступок: — Представляю, сколько натерпелась бедная женщина от этого подонка. Для нее могу и десятку выложить.

— Не надо. Курсовка стоит всего двадцать. А у нас теперь двадцать один...

* * *

В полку траур — умер майор Никитин. Случилось это на глазах Вадима. Шли они утром на склад химического имущества.

Шли вдвоем. Никитин чем-то был расстроен. И вдруг посередине двора на гладком месте споткнулся и упал. Вадим помог ему встать. Спросил: «Что с вами?» «Сердце кольнуло, — сказал Никитин. — Так и концы отдать можно». И тут же опять упал... и умер. Инфаркт! Болезнь века.

Занятия в полку шли своим чередом. Но где-то в столярной мастерской срочно строгали доски, делали гроб. В клубе готовили место для прощания. На кладбище пошли несколько человек рыть могилу. После обеда все было готово.

Мы идем прощаться с майором. Играет траурные мелодии оркестр. В читальном зале на возвышении, покрытом ковром, стоит красный гроб. В нем Ефим Иванович Никитин. Лицо у него серое и пористое, как дрожжи. В ушах звучит его голос: «Подожди, мать, дай насладиться службой!» Оказывается, офицеры и в мирное время умирают как в бою — на ходу. Утром ушел на работу, а в три часа дня уже похороны. Мне как-то не по себе от этой спешки. Нина Христофоровна и Поля, которые рыдают у гроба, наверное, опомниться не успеют, а майор уже будет в могиле. Но ничего не поделаешь, такие у нас места. Жара страшная. Надо торопиться...

Я прошел мимо гроба со своей ротой и остался у двери. К родным Никитина не пошел, неудобно, не такой уж я близкий. Там командование полка. Альбина и Вадим. Соболевский правильно сделал: сейчас надо помочь этой семье. Да, именно сейчас. А потом? Постепенно уйти в сторону? Если, конечно, он не любит Полю и не собирается жениться...

Вадим поддерживает Нину Христофоровну. С Полей — Альбина. Жены офицеров обложили гроб цветами. Не легко найти в нашей пустыне цветы. Но женщины принесли из своих квартир комнатные, в горшках, и поставили вдоль гроба. На красных подушечках ордена и медали майора. Много сделал он для Родины. И жизнь отдал. Нина Христофоровна не раз ему говорила: пора на пенсию. Теперь вот уедет отсюда одна с дочкой. Служба их кончилась...

Офицеры выносят гроб и ставят его на грузовик с опущенными бортами. Машина застелена ковровыми дорожками. Под похоронный марш процессия медленно движется через городок. Жара невыносимая, пот льется по лицам, но все идут медленно, скорбят о Никитине. Простой и добрый был он. Почему-то лишь после смерти замечают в человеке все хорошее. Вадим идет за гробом рядом с Ниной Христофоровной и Полей, лицо у него бледное.

На кладбище ни одного деревца. Сухие, потрескавшиеся холмики могил. Кое-где ограды из металлических прутьев и выгоревшие жестяные звездочки. В стороне свежая, не просохшая еще, откинутая от могилы земля. Как окоп. Последний окоп майора Никитина.

На холм поднялся подполковник Прохоренко, он подавлен. Я впервые замечаю, что замполит уже пожилой и, наверное, нездоровый человек; кожа на лице его обвисла.

— Товарищи, сегодня мы прощаемся с ветераном нашего полка майором Никитиным Ефимом Ивановичем... — Голос у замполита дрожит, ему явно трудно говорить. Это, наверное, единственный случай, когда политработники не могут говорить и никто их за это не осуждает.

Прохоренко рассказывает о простой и трудной жизни Никитина.

Выступали и другие офицеры. Грянул залп. И вслед за ним, поняв, что это последние минуты, громко зарыдали Нина Христофоровна и Поля. Мне тяжелый ком сдавил горло. Вадим стал совсем белый, но не плакал.

Без стука на крышку гроба сыпался мягкий песок. А величественный гимн уже звал людей назад, к делам, к жизни, которая продолжается...

* * *

...Заместитель командира полка подполковник Прохоренко встретил меня около библиотеки, взял под руку, как барышню, и отвел в сторону:

— Здравствуйте, коллега! Очень приятно, что вы решили пойти в политическое училище. Вам предстоят интересная учеба и работа.

— Поэтому я и выбрал.

— А почему мне ваш выбор особенно приятен? Ну-ка, раскиньте светлым умом, проанализируйте, — шутливо предложил подполковник; его добродушное лицо улыбалось и глазами, и щеками, и кругленьким подбородком.

Я не мог придумать ничего оригинального:

— Наверное, потому, что вы сами политработник.

— Не угадали. Мне кажется, выбор сделан потому, что здесь, в полку, вам кто-то очень понравился из политработников и захотелось быть на него похожим. Так? Я даже могу сказать, кто это.

— Вы не ошибаетесь, я очень полюбил старшего лейтенанта Шешеню, но не меньше его мне близок и лейтенант Жигалов. Он тоже очень яркий и достойный подражания человек. Но политработу я выбрал потому, что она мне по душе. Люблю разбираться в характерах людей, в их отношениях.

Прохоренко внимательно слушал и, соглашаясь, кивал. Потом он мне сказал слова, которые очень хотелось запомнить. Дальнейший разговор я уже поддерживал рассеянно, стараясь удержать в памяти эти значительные слова:

— Армейская служба, военное обучение сами по себе, без политического и нравственного воспитания, просто нейтральными быть не могут и в таком виде никому не нужны. Именно идейная основа определяет лицо армии. Две противостоящие стороны на войне могут быть вооружены абсолютно одинаковыми мечами, винтовками или ракетами. Их можно одеть в одинаковую одежду, они даже могут говорить на одном языке и принадлежать к одной нации. Врагами людей делает разница во взглядах, убеждениях, политические расхождения. В гражданскую войну, например, сын шел против отца, брат против брата. Конечную победу одерживает всегда тот, кто вооружен не только современным оружием, но и передовой и прогрессивной идеологией. Сейчас нет в мире более правдивой и научно обоснованной идеологии, чем наша, марксистско-ленинская. Вот ей вы и будете служить. Ее будете внедрять в души советских воинов. Вы сделали очень правильный выбор, даже завидую вам.

Я улыбнулся:

— Вы уже подполковник, а я только начинаю.

— Вот этому и завидую! Мое дело к закату. Мы свое сделали, у вашего поколения работа будет на более высоком уровне. Наука сложная, интересная — настоящая наука формирования нового советского воина пришла в армию. Вы, Агеев, даже не представляете, как много вам предстоит познать интересного... И вообще очень приятно быть молодым, дорогой коллега!

Я часто думал о своей будущей работе, о том, с какими людьми мне предстоит встретиться. А где я буду служить? После училища могут направить в любой город страны или даже за границу.

Обо всем этом я говорил с Кузнецовым и Соболевским. Но есть у меня еще и такие мысли, которыми я ни с кем не делился. Неудобно. Стыдно даже признаться, что я думаю об этом часто. Стыдно потому, что сделал такой решительный шаг — выбрал на всю жизнь политработу и вдруг совсем мальчишеские мечты. Они вот о чем. Я представляю себя в форме офицера — то в строгой, повседневной, то в яркой, с золотыми погонами, — парадной. Начищенный и сверкающий, я иду под руку с Олей, и все смотрят на нас. Бываю я в этих радужных картинах и лейтенантом, и полковником, и даже генералом! Вот ведь куда заносят мечты!

Подполковник Прохоренко не только коллегой меня называет, он постоянно шефствует надо мной.

В полку созданы вечерние группы подготовки в институты. Очень это по-хозяйски, я бы даже сказал — по-государственному придумано. Прослужил солдат полтора года, овладел военной специальностью, продолжает ее совершенствовать, но командование помнит и заботится о его послеармейской жизни. И вот создаются курсы для подготовки в институт — бесплатно для солдат и сержантов. Но педагоги денежки получают, и платит им государство. Занятия идут вечерами, не в ущерб службе. Не каждый получает право посещать эти занятия: только тот, кто показал свои способности, прилежность и дисциплинированность в службе.

Вот на эти курсы меня и определил Прохоренко. Вызвал в штаб и сказал:

— Никаких неожиданностей и осечек у вас, Агеев, в училище быть не должно. Разрешаю вам посещать занятия по подготовке в высшие учебные заведения. Экзамены в училище по тем же дисциплинам. Характеристику мы вам подготовим отличную. Но учтите: другие кандидаты съедутся не слабее вас и характеристики у них будут не хуже. Поэтому готовьтесь самым серьезным образом.

И вот я через день, три раза в неделю, превращаюсь в ученика: русский язык, литература, алгебра, физика... Знакомые учебники. Далекие школьные дни. Какие мы были наивные и хрупкие мальчики! Как это было давно!

* * *

Первый раз повздорил с замполитом Шешеней. «Повздорил», пожалуй, громко сказано. Я не имею права с ним пререкаться. Он офицер, я рядовой. Просто поговорили и разошлись во мнениях.

Произошел этот спор по поводу моего намерения написать небольшую повесть, в которой я хотел использовать конфликт Юры Веточкина и Дыхнилкина. Мне показалась интересной психологическая борьба двух очень разных людей. Я решил посоветоваться с замполитом, рассказал ему подробно содержание будущей повести.

— Надо подумать, — сказал Женьшень. — Сразу не могу дать ответ.

Сначала я обрадовался — пусть подумает: хорошие советы даст. Ждал день, второй, Шешеня проходил мимо меня не останавливаясь, и я решил, что он просто забыл о нашем разговоре. Даже обидно стало — я к нему с первой в моей жизни повестью, а он забыл.

Однако дать совет в творческом деле лучше Шешени никто не мог. Я пошел на хитрость — старался почаще попадать ему на глаза. Может, вспомнит мою просьбу. Он меня видел, даже говорил о других делах, а о повести ни слова.

Но вот однажды дневальный крикнул:

— Рядовой Агеев, к замполиту!

Шешеня ждал меня в канцелярии роты, он был усталый, невеселый.

— Пойдем на воздух, духота здесь невыносимая.

Во дворе тоже не было прохлады, теплый воздух просто прилипал к телу. Мы сели на скамейку возле строевого плаца.

— Должен тебя огорчить, Виктор, не понравился мне твой замысел. — Меня обожгли его слова. Я предвидел: что-то неладно, и все же не ожидал такого полного отрицания. А Шешеня продолжал: — Даже больше скажу: будет твоя повесть неправдивая, потому что в основу ее ты хочешь положить нетипичный факт.

— Из чего это видно? — стараясь быть спокойным, спросил я.

— Главный просчет в выборе героя. Кто он? Хулиган, человек отрицательный, фигура совершенно не характерная для Советской Армии. Это не типично. Сколько у нас в полку хулиганов и разгильдяев? Дыхнилкин, ну еще один-два. А ты хочешь вывести его на первый план, да еще беспомощного сержанта Показать. Случилось такое совпадение в вашем отделении, так это раз в десять лет бывает. Сержанты у нас отличные. И сам Веточкин уже не тот — он окреп, приобрел опыт, уверенность. Его отделение в числе хороших.

— Почему нужно обязательно делать обобщение? Можно описать какой-то частный случай! — пытался я защищаться.

— Обобщение делаю не я, а ты. Хочешь написать об этом, значит, выбрал из окружающей жизни именно эту проблему, считая ее наиболее характерной. Ты же не для развлечения будешь писать, а решать какой-то важный вопрос. А выбор сделал неудачный. Кто типичен для нашей армии? Грамотный, волевой, требовательный сержант. Вспомни Волынца или любого сержанта из вашего взвода.

Растерянность, которая охватила меня в начале разговора, прошла. Я успокоился и готов был постоять за свой замысел. Вспоминая долгие размышления, видел: все же я прав. Слушая замполита, я подбирал веские аргументы, чтобы возразить ему. Даже решил про себя: «Ты меня ошарашил, и я тебе сейчас преподнесу сюрприз». Когда Шешеня умолк, я ему заявил:

— Абсолютно с вами не согласен, товарищ старший лейтенант!

Брови у Женьшеня подскочили на середину лба.

— Что? Как же ты можешь не согласиться, когда я прав?

— Это вам кажется. Вы смотрели на мой замысел с одной стороны. И забыли, что сами когда-то учили меня рассматривать явление с разных точек зрения. Если позволите, я выскажу вам свои доказательства.

— Давай, — сказал нетерпеливо замполит. Он не ожидал такого поворота.

— Я хочу показать в повести именно типичное для нашей армии явление: силу нашего воспитания. Оно способно преобразить даже Дыхнилкина! И, чтобы подчеркнуть это, я выбрал самый трудный случай!

— Но почему нужно брать именно плохого человека? Разве нельзя показать эту же воспитательную работу иначе?

— Если я не завяжу узел вначале, мне нечего будет развязывать. Не на чем показать действие армейского воспитания. Это в плохих газетных очерках так показывают: нарушил солдат дисциплину, его вызвал командир, побеседовал, солдат стукнул каблуками, сказал: «Есть!» — и перековался! Вы же знаете, в жизни все гораздо сложнее. Вот я и хотел показать, как трудно вам, командирам, работать с людьми.

— Ну, ты меду не подпускай, я все равно остаюсь пока при своем мнении.

— Хорошо, если мои слова не убедительны, давайте вспомним, что говорят об этом большие писатели. Вот недавно мы фильм смотрели — «Оптимистическая трагедия». Кого взял Вишневский в главные герои? Женщину. Самую нехарактерную фигуру для морского флота. Женщинам на боевой корабль не разрешалось даже заходить. Говорили, это приносит несчастье. А Вишневский послал женщину комиссаром в анархически настроенную команду матросов! Разве он не мог выбрать мужчину, опытного большевика-подпольщика? Мог. Но он послал женщину. Создал самые трудные условия, чтобы показать силу большевистских идей.

Я победно глядел на Шешеню.

Он задумался.

Потом сказал немного смущенно:

— Ну в отношении Вишневского, может быть, и правильно. Тогда была революция, не хватало кадров. А сейчас полно замечательных командиров и политработников, и надо написать о них... — Шешеня помолчал и вдруг сказал прямо: — Знаешь, Агеев, наверное, я плохой советчик в таком специальном деле. Вроде и я прав, и ты прав.

Я ликовал в душе. Вот как — замполита одолел в споре! Но Шешеня, как всегда, вдруг повернул дело так, что мое торжество сразу померкло. Женьшень хитро глядел на меня, дал мне возможность всего лишь минуту насладиться победой, а потом заявил:

— Но учти: мне вовсе не стыдно признаться в том, что не могу дать тебе дельный совет, потому что растил тебя до такого уровня мышления... я. Не один, конечно. Вернее сказать — мы. Но все же и моя лепта вложена. Так что твоя победа — это и моя победа!

Ну и Женьшень, ну и корень жизни! Я был обезоружен, а он сказал примирительно:

— Отложи-ка ты свою повесть. Поучишься в политическом училище, поймешь все тонкости и возьмешься за работу.

Да, теперь я с нетерпением подумываю об училище: надо, очень надо мне там поучиться, а то чувствую, уперся макушкой в какой-то потолок, не пробить мне его самому, надо, чтобы помогли разобраться в этих психологических и воспитательных тонкостях. Как бы мне хотелось посоветоваться с Виталием Егоровичем Пепеловым — уж он бы все разложил по полочкам.

* * *

В воскресенье выезжали на субботник. Любопытно, как меняется смысл слова: субботник — в воскресенье, и никого это не удивляет. Или вот говорят: чернила — значит, они должны чернить, оставлять черный след на бумаге, а пишут красными чернилами, зелеными чернилами. Об этом я размышлял, пока мы ехали в колхоз «Фирюза», куда пригласили нас на уборку хлопка. Мы бывали в тех краях на учениях. Когда горела степь, гасили пожар как раз неподалеку от хлопковых полей этого колхоза.

Встретили нас радостно. Председатель колхоза Непес-ага — пожилой, небольшого роста крепыш, с депутатским флажком на лацкане пиджака. Лицо у председателя побито оспой, круглые ямочки густо засыпали лоб, нос, щеки, но это не делает его неприятным. Председатель прост в обращении, улыбчив...

— Товарищи красноармейцы! — сказал он, назвав нас по-старому, как, наверное, сам когда-то назывался. — Мы просим вас помочь. Хлопок раскрылся дружно. Если не успеем быстро собрать, может погубить дождь или ветер афганец. Урожай большой. Люди трудились много. Помогайте, пожалуйста! Своих сил для быстрой уборки не хватает. Вы знаете: хлопок — сырье государственное.

Солдаты сдержанно зашумели: о чем, мол, разговор, мы пожалуйста.

Туркменки в темно-вишневых платьях с желтыми каемками быстро раздали нам огромные фартуки, и мы двинулись в ровные ряды хлопчатника, усеянные белыми помпонами хлопка. Батальон будто растворился в поле. Только что было много людей, и вмиг их не стало. Солдаты в зеленых гимнастерках слились с зелеными кустами.

Я шел по борозде и выдергивал из сухих коробочек белое мягкое волокно. Оно было яркое, слепило на солнце. Коробочек так много, что казалось, за несколько минут фартук будет полон. Но не тут-то было. За каждой белой шапочкой протяни руку, сорви, положи в фартук. Соберешь сверху — надо каждой коробочке поклониться, чтоб достать их внизу. К тому же коробочки не очень охотно отдавали хлопок — они кололи пальцы острыми краями створок. Сверху нещадно палило солнце.. Между плотными рядами растений не было ни малейшего ветерка.

Через час я был мокрый и задыхался от зноя. Остановился передохнуть. Огляделся. Справа горы, слева долина. Внизу на ровных участках тарахтели моторы хлопкоуборочных машин. Значит, нас пустили на поле, где крутой скат не позволяет убирать машинами. Квадраты полей стояли как батальоны, выстроенные на парад. Ровные ряды растений, будто солдатские шеренги. Не зря называют хлопок «оборонной культурой»: он и растет в военном строю.

По соседним бороздам шли справа Климов, слева Натанзон.

— Игорь, — окликнул я Климова, — как тебе нравится эта экзотика?

— Удивительно — земля рождает волокно!

— Земля рождает все — и сладкие персики, и горькую полынь. Я вот о людях думаю. Мы час работаем и уже взмокли, а колхозники здесь всю жизнь.

— Да, у них труд не легче солдатского!

— А Леве хорошо, — сказал Натанзон. — Смотрите, как я руки тренирую.

Я поглядел в его сторону. Лева шел по борозде не как я — боком, а грудью вперед. Собирал он хлопок не с одного ряда, а сразу с двух, протягивая руки то вправо, то влево. Движения у него быстрые, как боксерские удары. Лева так любит свой бокс, что и здесь тренироваться приспособился!

— Нажимайте, ребята, — сказал Климов, — вон куда девчонки ушли.

Я поглядел на расшитые тюбетейки туркменок — они далеко впереди. Хитрый председатель, наверное, специально пустил этих девушек: нам стыдно будет от них отставать. Руки у них мелькали быстрее, чем у Натанзона: они тоже собирали и правой и левой.

— Вот у кого техника так техника, — сказал я Леве.

— Да, за ними не угонишься!

У края поля был сборный пункт. Я поставил на весы свой первый фартук.

— Пять кило двести! — сказал старик приемщик, высохший на солнце, как саксаулина.

После меня на весы опустила пухлый мешок девочка со множеством косичек на спине. Она стеснительно отворачивала лицо, лукаво постреливала черными глазками.

— Шесть килограмм! Молодец, Кейки! — похвалил дед.

Я про себя отметил: «И я не далеко отстал, всего на восемьсот граммов». Воспылав к себе уважением, спросил аксакала:

— Я тоже молодец, правда?

— Ой, хароший молодец! Много хлопчишка собирал.

Кейки вдруг прыснула смехом и убежала на поле.

— Чего это она? — спросил я старика.

— Э, молодой девочка, ему весело.

Климов видел эту сцену, он подошел к весам после меня. Когда вернулись на поле, Игорь спросил: — Знаешь, почему девчонка засмеялась?

— Нет.

— Она третий раз полный фартук принесла, а ты после первого в молодцы полез!

— Не может быть! — Мне стало стыдно.

— Точно. Я сам видел. Спроси старика.

При очередном взвешивании я спросил. Дед ответил:

— Кейки уже пять раз пришел — тридцать килограмм принес.

— Сколько же она в день собирает?

— Не много, — сказал старик, явно меня успокаивая, — восемьдесят кило. Другой женщин много собирает — и сто, и сто сорок есть.

Мы в конце дня подсчитали свой сбор: по пятьдесят — шестьдесят килограммов. Так накланялись хлопковым кустам — все мышцы болели.

— В гробу я видел бы эту чертову вату! — скрипел Дыхнилкин.

— Чем она тебе не понравилась?

— Упрямая очень. В России сено скосишь — поле чистое, картошку выроешь — земля пустая. А тут целый день обрывал вату, а сейчас оглянулся — те же кусты белые стоят, за день новые коробки открылись! Лезет и лезет вата!

Мы думали: после работы повезут нас в полк, но председатель Непес-ага, десять раз поблагодарив за помощь, сказал:

— Просим вас, товарищи красноармейцы, быть нашими гостями. Пожалуйста, заходите в наши дома.

Он сказал что-то жителям поселка, которые стояли тут же, и они быстро подошли к строю, брали солдат за талию или под руку и уводили по своим дворам. Все они радушно улыбались, и это вполне заменяло знание языка.

Меня, Ракитина и Дыхнилкина пригласила Кейки. Я не видел ее до того момента, когда стали разбирать гостей. Кейки выскочила из-за спины пожилой туркменки, взяла меня за руку и потянула за собой. Трофима и Семена она подхватила чуть позже, видно сообразив, что неудобно так явно отдавать предпочтение лишь мне одному.

— Идем в мой кибитка. Мой мама и папа гость будешь, — говорила она, заглядывая в лицо Семену и Трофиму. От меня глаза прятала, но руку держала крепко, не выпускала.

Чисто подметенный дворик побрызган водой. Комната, в которую нас просили войти, устлана коврами. На стенах фотопортреты членов семьи и красивый цветной календарь Аэрофлота. В центре комнаты прямо на ковре постелена скатерть. На ней множество тарелок с угощением и огромный таз с густым молоком.

Нас встретил хозяин — туркмен лет пятидесяти; у него под подбородком традиционная, будто привязанная борода, глаза веселые, приветливые.

— Здравствуйте, дорогие гости. Заходите. Садитесь. Меня зовут Ораз. Фамилия нашего семейства — Гельдыевы.

Мы смущенно топтались в прихожей — как пойдешь в наших сапожищах на ковры? Разуться, продемонстрировать портянки и остаться босиком тоже неприлично. Мы были в полной растерянности. Хозяин даже вида не подал, что заметил наше смущение. Ораз-ага только чуть кивнул в угол прихожей — там лежало несколько пар новых, скрепленных белыми ниточками носков.

Какие предусмотрительные люди эти простые колхозники! Видно, не только здесь, а в каждом доме подготовили хозяева для солдат носки. Если бы не эта внимательность, просто не знаю, как бы мы поступили. Быстро разулись, натянули новенькие носки и вошли в прохладную комнату. Дыхнилкин сразу опустился у скатерти и глянул на меня — можно начинать? Я успел дать ему знак, чтобы не спешил. Туркмены — народ степенный, они не уважают людей торопливых и болтливых. Мы с Ракитиным дождались, пока хозяин еще раз пригласил сесть. Дыхнилкин понял свою оплошность и теперь сидел, виновато поглядывая на меня и Ракитина.

Ораз-ага показал на угощения:

— Кушайте, пожалуйста. Это чал, — пояснил он, наливая большой деревянной ложкой в пиалы и раздавая их нам. — После жаркого солнца чал очень приятный. Мы делаем его из верблюжьего молока. Он как кефир.

Я отхлебнул из пиалы. Чал действительно был очень приятен, кисловатый на вкус, прохладный — видно, его подержали в холодильнике, который стоял здесь же в углу комнаты.

Хозяин выглядел простым кишлачным колхозником, а по-русски говорил почти без акцента. Меня это удивило, я спросил:

— Ораз-ага, где вы научились так правильно говорить по-русски?

— Сыны мои, я шесть лет, как и вы, носил военную форму, четыре года на фронте и два года срочной службы перед войной. Был я в боях под Москвой, на Курской дуге. Дошел до Праги. Служил в саперных частях, строил мосты, снимал мины...

Мы трое одновременно поглядели на фотографию, которая висела на стене. Это несомненно был Ораз-ага, только молодой, с сержантскими погонами и длинным рядом медалей на груди. Встретив его сегодня на улице или в поле, даже не подумаешь, что пожилой туркмен в халате и высокой лохматой папахе был когда-то лихим воином.

Жена Ораз-ага принесла нам большие пиалы с наваристой, душистой шурпой. Потом подала вареное мясо, за ним последовало жареное. Мы наелись так, что дышать было тяжело, а хозяйка поставила перед нами большой поднос с белыми сочными ломтями дыни.

Зашел в наш дом председатель колхоза Непес-ага. Он, видно, обходил все дворы, посматривал, как чувствуют себя гости. Поселок большой, чтобы навестить всех, времени мало, и все же Непес-ага не проявлял суетливости.

Он поздоровался с каждым за руку. Сел к скатерти, с легким поклоном принял от хозяина пиалу чала. И, будто продолжая давний разговор, сказал:

— Вы люди военные, знаете, кто такие саперы. Вот хозяин этого дома — сапер. Ораз-ага обезвредил сотни мин. О нем даже статья была в газете. Я сам читал. В ней написано, как во время наступления под селом Зубцы наши части промчались по целому, невзорванному мосту. Если кто-то из ваших близких был в танке или сидел десантником на броне, знайте и расскажите им, что мост уцелел потому, что сержант Ораз Гельдыев вовремя увидел подожженный шнур. Мост должен был взлететь на воздух вместе с танками. Но сапер Гельдыев перебил подрывников из автомата и перерезал шнур. Когда танки мчались по мосту, никто не знал, что под ним лежал раненый герой, который спас им жизни. Если бы не этот мост, пришлось бы нашим войскам форсировать реку и многие бойцы легли бы на ее дно. Вот какой подвиг совершил наш Ораз-ага. Много, очень много спас он жизней на войне.

Ораз-ага сидел опустив глаза. Молчал. Может быть, он вспоминал тот жаркий бой, видел дымящийся шнур и прикидывал, на сколько секунд он опередил смерть, которая подкарауливала очень многих.

— Сейчас Ораз-ага уважаемый всеми бригадир нашего колхоза. Вот кто хозяин этого дома, — закончил свой рассказ председатель. — Извините, дорогие гости, я пойду, надо и в других домах побывать. — Непес-ага ушел.

Мы некоторое время сидели молча. Ораз-ага помог нам преодолеть скованность, которая невольно охватила нас, людей необстрелянных, в присутствии такого бывалого, видавшего виды фронтовика.

— Мы свое дело сделали, дорогие друзья. Были тогда такими же, как и вы, молодыми джигитами. Если начнется война, бить врагов будете вы. Мы, конечно, поможем. Но главная сила вы, молодежь, никогда не забывайте об этом!

Когда мы покидали дом Гельдыева, я увидел во дворе Кейки. Ораз-ага заметил, что мы приветливо улыбаемся друг другу, сказал:

— Кейки у меня шестая дочь. Она поедет учиться в университет. Очень любит математику. Четыре дочери уже закончили техникумы. Вышли замуж. Одна учится в институте. Кейки в девятом. Два сына, Акмурад и Эсен, служат во флоте. Один агроном нашего колхоза, зовут его Бекмурад.

— Ого, сколько! — воскликнул Дыхнилкин. — Целый взвод!

Ораз-ага даже не взглянул на Семена. Опытный человек, он давно его понял, поэтому, не удостоив ответом, продолжал перечислять, оказывается, он не всех еще назвал:

— Гельды работает журналистом в Ашхабаде. Клыч пишет диссертацию в Ленинграде. Все сыновья женаты. — Ораз-ага улыбнулся: — Внуков я перечислять не буду, скажу только, что их двадцать три.

Дыхнилкин только глазами хлопал. Даже солидный Трофим закачал головой:

— Ну и ну! Богатый вы человек.

— Правильно сказал, сынок, очень я богатый.

Мы вышли на улицу, у машин уже толпились солдаты. Наверное, председатель колхоза договорился с нашими офицерами, до которого часа можно держать солдат. Гостеприимные хозяева и обед подготовили к сроку, и отпустили нас своевременно.

Ораз-ага сказал на прощание:

— Приходите к нам, друзья, в гости в любой день. Будем рады вас встретить не только в дни сбора урожая. Селение, к которому зарастают тропы, превращается в кладбище, говорит наша пословица. Приходите, чал попьем, о службе поговорим.

Кейки я увидел, когда ехали на машине мимо дома Ораза. Помахал ей на прощание. Она ответила обеими руками.

— Ну все, — сказал Ракитин, — теперь у нас будет в колхозе родня. Останется Агеев здесь жить. Наденет папаху и халат. Будет у него десять сыновей, пять дочек и сорок внуков!

Ребята засмеялись. И я смеялся. Чтобы повеселить солдат, поддержал Трофима:

— Придете вы ко мне в гости. Посажу вас на лучшие ковры, зарежу барана. А для Дыхнилкина выставлю целый литр... — Я посмотрел на Семена и, когда блаженная улыбка расплылась по его лицу, добавил: — Целый литр самого крепкого чала!

— В гробу я его видал, твой верблюжий напиток! — под смех солдат огрызнулся Дыхнилкин.

Я глядел на остающийся вдали колхозный поселок. Низенькие глиняные домики с плоскими крышами.

Сколько раз я глядел на такие и думал: «Как живут здесь люди? Какие они, должно быть, нетребовательные, если могут ютиться в таких хибарках!» И вот, оказывается, люди эти ничем не отличаются от тех, кто живет в больших городах. Они заняты общим большим делом, растят хлопок и скот. Они переживают радости и беды, общие для всей страны. Они учатся в институтах и техникумах. У них в домах телевизоры и холодильники. У них те же дела, мысли и чаяния, что и у всех соотечественников. Ораз-ага защищал нас от фашистов. Что ж, если понадобится, и я постою за его многочисленных детей и внуков.

* * *

Стоим в наряде. Юра Веточкин — дежурный по роте, я и Степан — дневальные. Юрик, хоть ему как сержанту можно не работать, трудится вместе с нами.

Вытерли пыль с окон, печей, карнизов. Просмотрели все уголки и простенки. Знаем места, куда может заглянуть старшина Май. И он действительно заглянул и под тумбочки, и за пирамиды с оружием, и по макушкам печей пальцем провел. Остался доволен и чистотой, и своей выучкой.

Когда закончили работу, Степан подошел к расписанию занятий посмотреть, что нас ожидает завтра.

— «Для солдат первого года службы, — прочел он вслух. — Тема № 1. «Материальная часть автомата». Занятие четвертое: «Полная разборка и сборка. Осмотр, чистка, смазка...» — Потом стал рассуждать: — Уж чего только в армии не разбирают и не собирают: пулеметы и гранатометы, пушки и танки, самолеты, и ракеты. А ты, Витя, обратил внимание, что разбирают и собирают здесь не только оружие?

Я понял шутку Степана.

— И давно ты сделал это открытие?

— Сейчас. Читаю вот: разборка, сборка, чистка, и подумалось: два года с каждым из нас происходит такое же, а в расписании не сказано ни слова об этом.

Я хотел сформулировать новый пункт расписания, но не успел.

Вошел Дыхнилкин, позвал меня:

— Поговорить надо.

Я насторожился:

— О чем?

— Пара слов есть.

Отошли в сторону. Дыхнилкин спросил:

— Ты не знаешь, кто деньги посылал моей матери?

— Какие деньги?

— Двадцать рублей. Адрес части. И еще направление на лечение от военкомата.

— Командование, наверное, позаботилось, — пожал я плечами.

— Командование ничего не знает. Про письмо я одному тебе сказал.

Я попал в затруднительное положение: с ребятами условились Дыхнилкину о переводе не говорить. Но теперь это условие отпадало: Семен получил письмо от матери, и ему стало все известно.

— Это мы с ребятами скинулись. Ты же мне сказал, что у тебя денег нет.

Вот бы сфотографировать в этот момент Дыхнилкина: удивление, благодарность, даже какой-то испуг отразились на его лице.

Мне показалось, лучше всего оставить его наедине с собственными мыслями и чувствами. Я покинул Семена и вернулся к делам дневального.