Шешеня раздувает искру

— Ты думаешь над тем, что советовал капитан Узлов? — спросил замполит.

Откровенно говоря, я боялся об этом думать. Пойти в военное училище — значит совершить поворот на сто восемьдесят градусов, отказаться от всего, чем жил и о чем мечтал. Прежде всего от филологического факультета. Если будет война, я, конечно, этим пожертвую. Но в мирное время такая жертва бессмысленна. Литература для меня все. К тому же мама и папа... Стать офицером — значит расстаться с ними. Оле это не помеха: она будет моей женой, станем ездить вместе. А отца и мать за собой не повозишь. Для мамы это настоящая трагедия.

Шешеня, наверное, догадался, о чем я думаю.

— Пойти в училище — шаг очень ответственный. Тут выбирается дорога на всю жизнь, — сказал он. — Я, Витя, с капитаном согласен. Удивляюсь, как сам не угадал в тебе будущего офицера! Очень проницательный человек Узлов! Только в его совет, на мой взгляд, надо внести некоторые коррективы. Следует поступить не в командное, а в политическое училище. Твои склонности и способности лучше раскроются на политической работе. В этой области и тебе будет интересней, и пользы ты принесешь больше, и расти будешь лучше. При желании ты можешь пойти по чисто литературной, творческой линии: стать военным журналистом, писателем. В высших политических училищах готовят и редакционных работников... Подумай!

Час от часу не легче! Узлов своей рекомендацией идти в офицерское училище перевернул мои жизненные планы вверх ногами, а Шешеня снова поставил их на ноги, хотя цель оба преследовали одну и ту же.

Если против совета капитана Узлова поднимался целый частокол возражений, то слова Шешени ложились параллельно моим интересам и мечтам. Не раз читал: чтобы стать писателем, надо приобрести какую-то профессию, повариться в жизненном котле, посмотреть людей. А где их увидишь больше, чем в армии? На любой работе изучение человека будет моим побочным делом, а в армии, да еще как у политработника, станет главным занятием.

Да, Женьшень, дал ты мне пищу для размышления. Не искру, а целый факел бросил в сердце!

Написал домой письмо. Это первое, над которым я долго думал, прежде чем писать. Раньше получалось проще — положил бумагу, взял ручку, и побежали слова одно за другим. Жив, здоров, служу... А это сплошная дипломатия.

«Здравствуйте, дорогие мама и папа!

У меня все по-старому. Служба идет и приближается к концу. Как-то странно получается с этой службой: когда впереди были два года, казались они вечностью и хотелось, чтобы скорее прошли. А теперь вот оглядываюсь и удивляюсь, как быстро промелькнуло время. Домой, конечно, хочется. О вас соскучился невыразимо. Но здесь остается очень много дорогого и близкого. В армии я научился многому и, главное, познал себя. Теперь уверен, что буду журналистом! (Эту фразу я вставил умышленно, чтобы порадовать маму и осторожно подготовить к следующей затем неожиданности.)

Армия помогла мне написать и напечатать первые очерки. Здесь я постоянно в массе людей. Для пишущего человека это настоящий клад...»

Тут я остановился: как поделикатнее, помягче сообщить о намерении поступить в военное училище? Мама, конечно, уже считает не дни, а часы, оставшиеся до моего возвращения. У нее сердце замирает от радостного предчувствия, руки ее летят мне навстречу. И вдруг я скажу ей такое, от чего сердце остановится. Как же быть? Как сказать правду? Дело не в том, что она не хочет видеть меня офицером. Для нее невыносима разлука. Отпуская меня на два года, она смирилась с необходимостью: так требует закон, так делают все матери. А вот если я пойду в училище, это еще четыре года, ну а потом и вся жизнь вдали от родного дома. К этому мать не подготовлена.

«...Вот, мама, я и подумал, что для осуществления мечты о творчестве мне, пожалуй, лучше всего остаться служить в армии. Я могу поступить в политическое училище и стать политработником. Это очень и очень интересная профессия, мама».

Ну дальше и писать нечего, теперь мама уже строк не увидит, мысли у нее сейчас взметнутся и забьются, как испуганные голуби в голубятне.

«Обнимаю и целую тебя и папу. Рапорт надо подавать сейчас. Жду ответа.

Ваш Витя».

Да, представляю, какой переполох наделает письмо в нашем доме! Мама станет смотреть глазами, полными слез, на отца. А отец будет молчать. Что касается писем. и всяких бытовых мелочей, тут мама распоряжается сама. Но когда дело доходит до крупных поворотных пунктов в семейных и жизненных делах, решение выносит папа.

Он скажет коротко: «Не сидеть же Виктору около нас всю жизнь».

Мама заплачет и станет уговаривать отца:

«Да, конечно... но почему обязательно в училище? Он мог бы поступить в институт...»

«Виктор взрослый человек и имеет право выбора...» — солидно скажет папа, а у самого сердце тоже будет щемить: папе тоже не хочется жить от меня вдалеке.

Потом они сядут к столу и начнут писать мне ответ.

«Может быть, напишешь ты?» — утирая глаза, скажет мама.

«Нет, пиши сама».

«Но раз в жизни ты можешь попросить его о чем-то?»

«Я этого не сделаю, ты знаешь. И ты этого не сделаешь. У мальчика впереди жизнь, и жить он должен по-своему, а не как нам удобнее».

Мама вздохнет, утрет слезы и напишет: «Дома все хорошо. Мы очень рады, что ты нашел любимое дело, это большое счастье в жизни, сынок. Конечно, поступай в училище, раз ты все обдумал. Но, надеюсь, тебе дадут отпуск и перед экзаменами ты навестишь нас...»

Да, трудно быть единственным сыном.

* * *

В воскресенье наш батальон ездил на экскурсию. Наверное, странно это звучит — поехать на экскурсию в Каракумы. Что здесь смотреть? С трех сторон на сотни километров однообразные сыпучие барханы, с четвертой — голые каменистые горы.

Однако тут вершилась история, как во всех уголках земли. И не только в годы, когда по пескам шагали воины Александра Македонского или Тамерлана. Происходили события уже нашей эпохи, участники которых еще живы. Мы приехали на автомобилях к небольшому железнодорожному разъезду Ахча-Куйма. Маленький домик станции, чистая, ухоженная платформа, каменный памятник: здесь были расстреляны 26 бакинских комиссаров.

На платформе нас ждал худой высокий старик туркмен в огромной черной папахе. Белая борода у старика будто привязана под подбородком, щеки и верхняя губа тщательно выбриты. Я видел такие бороды на картинках только у норвежских рыбаков. Старик оказался экскурсоводом. Представил его молодой туркмен-переводчик:

— Товарищи, аксакал Берды-ага расскажет нам о гибели двадцати шести бакинских комиссаров. Берды-ага в те годы жил здесь же и был примерно в вашем возрасте.

Все мы с еще большим любопытством стали разглядывать аксакала. Надо же, человек был свидетелем таких давних дел! Для нас Отечественная война — история, а тут очевидец событий гражданской войны.

Старик степенно поздоровался, оглядел солдат приветливыми карими глазами и заговорил мерным, плавным голосом. Переводчик переводил громко, чтобы слышали все. Получалось, как на радио: голос Берды-ага был словно фоном, звучал как бы из тех далеких дней, о которых он рассказывал.

Старик удивил и в то же время утвердил веру в подлинность своего рассказа первой же фразой:

— Комиссаров расстреливали не тут, где стоит памятник, а в песках, между станцией Ахча-Куйма и той, которая там, дальше, называется она Перевал. Большевиков привезли ночью. К паровозу было прицеплено всего два вагона — один пассажирский, другой товарный. В пассажирском ехали англичане и контрреволюционеры, в товарном были заперты комиссары.

Те, кто расстреливал, были пьяные; они пили всю дорогу, пока ехали от Красноводска. Поезд остановился между этими двумя разъездами. Он был без огней. Англичане хотели убить комиссаров так, чтобы никто не видел этого.

Я жил недалеко от разъезда в кибитке своего отца. И сейчас там живу. Когда раздались первые выстрелы, я побежал туда, где стреляли. Хотел узнать, зачем стреляют...

Старик умолк, может быть вспоминая ту ночь и страшное зрелище, которое тогда увидел.

— Я прибежал, когда комиссары лежали на земле. Их уже убили. Когда бежал, через выстрелы слышал, как люди пели. Теперь я знаю: они пели «Интернационал». Когда увидел убитых, я испугался, спрятался в сторонке за барханом, понял: здесь не бой, здесь происходит что-то страшное. Я хорошо видел: убитые лежали на песке длинным рядом. Многие были в белых нижних рубашках. Бандиты ходили около лежавших, поворачивали их; кто был еще живой — стреляли из наганов, некоторых рубили шашками.

Вдруг в стороне показался огонек — это шел путевой обходчик с фонарем. Я знал его: хороший, добрый был человек. Бандиты очень испугались этого огонька. Они затаились, как шакалы. Потом кто-то подал команду, и трое в халатах и черных папахах схватили и приволокли железнодорожника. Он ничего не понимал. Испугался. Ему ничего не сказали. Сразу выстрелили в него из нагана, и он упал рядом с комиссарами. Фонарь его погас. Так что здесь лежали не двадцать шесть, а двадцать семь человек. Их зарыли в песок. Никто не знал, где это место. Никто не знал, какие люди тут расстреляны. Я тоже узнал потом. В 1920 году приехала комиссия из Баку искать комиссаров. Я показал это место. Прах комиссаров увезли на их родину. Сейчас здесь в песке осталась только их кровь. Туркмены хранят память о своих братьях, которые боролись и за нашу свободу. Мы приводим сюда своих детей. Каждый паровоз дает сигнал около этой могилы. Помните и вы о них, сыны наши, красные воины. Я уже стар, но буду до последних дней рассказывать людям о богатырях-комиссарах. Вот теперь и вам рассказал.

Я слушал старика и ясно, как на киноэкране, видел, о чем он говорил. Черная ночь. Черный силуэт паровоза и вагонов. Черные фигуры палачей и белые рубашки большевиков. Я слышу, как ветер уносит вдаль пение «Интернационала» и как хлесткие выстрелы обрывают поющие голоса.

Много я слышал за время службы лекций и рассказов ветеранов о делах героических. Все они вызывали гордость и желание подражать героям. А вот этот простой рассказ старого Берды-ага произвел на меня очень сильное и своеобразное впечатление своей подлинностью.

На обратном пути я спросил Шешеню, который сидел в нашем автомобиле:

— Ненависть положительное или отрицательное чувство?

— Смотря на что она направлена и каковы ее масштабы. Можно ненавидеть и комаров и врагов Родины, — сказал задумчиво замполит.

— Я имею в виду ненависть к врагам.

— Это высокое чувство. Обратная сторона медали, на лицевой стороне которой — любовь к Родине.

— А я почему-то думал — ненавидеть нехорошо. Человек, который ненавидит, обычно прячет это чувство.

— Важно, что и почему ненавидеть. Наша ненависть к врагам оправданна и естественна. Разве то, что мы слышали сегодня, не рождает справедливую ненависть к врагам?

Я заметил: все, кто находился в автомобиле, прислушивались к нашему разговору. Такие же чувства и сомнения, наверное, возникли и у других солдат. Поэтому я решил задавать вопросы более обстоятельно. Шешеня поймет меня и будет доволен: ему как политработнику просто находка провести лишний раз задушевную беседу по таким важным вопросам! Я представлял себя на его месте: ведь я уже примеряюсь к обязанностям политработника. Сложная и ответственная это профессия, в любую минуту могут тебя спросить о чем угодно, и ты должен дать точный, исчерпывающий ответ. Вот хотя бы сейчас Шешеня говорит о таких понятиях, которые не каждый даже высокообразованный человек объяснит с ходу, без подготовки. А политработник обязан это сделать! Однако, понимая сложность положения Шешени — когда слушают все, — я не собирался ему просто подыгрывать своими легкими вопросами: мне действительно хотелось выяснить то, что я недопонимал, ну и, конечно, послушать, как Шешеня выйдет из этого нелегкого положения. Вопросик я ему подготовил, на мой взгляд, очень сложный.

— Непонятно: мы, такое гуманное, прогрессивное общество, и вдруг воспитываем у своих людей ненависть. Разве совместимы гуманность и ненависть?

Шешеня даже не взглянул на меня, не почувствовал подвоха. Стал спокойно объяснять:

— Мы не воспитываем ненависть вообще. Наша ненависть прицельна и конкретна. Она всегда является с нашей стороны ответной реакцией. Гуманность же нашей ненависти состоит в том, что мы никогда не усугубляем и даже не повторяем жестокости и изуверств, примененных к нам врагами. Ни массовых расстрелов, вроде того, о котором рассказал нам Берды-ага, ни зверств, которые допускали фашисты, мы даже как ответную меру не применяли. Мы бьем врагов в открытом, честном бою и сажаем их на скамью подсудимых, а не уничтожаем тайно, в застенках. А теперь вот вы скажите, почему мы так поступаем, — вдруг сказал Шешеня.

Я улыбнулся. Женьшень более благороден, чем я: ответ на его вопрос был в том, о чем я спрашивал.

— Потому, что мы гуманны и не можем поступать так, как фашисты.

— Ну вот круг замкнулся, — сказал Шешеня, — концы с концами сошлись.

Когда приехали в полк, выпрыгнули из кузова и, разминая затекшие ноги, пошли к казарме, Шешеня негромко мне сказал:

— Сразу чувствуется в вас кандидат в члены партии, хороший разговор и вовремя завели. Спасибо за помощь.

Я смутился. У меня и в мыслях не было, что я поступал как человек партийный. Как будущего политработника действительно себя представлял, а вот о своей сегодняшней обязанности повседневно заниматься пропагандой забыл. Спасибо замполиту, своим одобрением он подсказал: именно вот так я — рядовой солдат и коммунист — могу и должен нести людям идеи партии.

...После экскурсии к месту казни 26 бакинских комиссаров я попросил Альбину подобрать мне в библиотеке что-нибудь об истории нашего края. Она нашла такую книгу, что я чуть рот не раскрыл от удивления.

— Знаете, что Жюль Верн писал о наших краях? — спросила Альбина.

— Кто?

— Жюль Верн.

— Первый раз слышу! — Я быстро вспомнил: «Дети капитана Гранта», «С Земли на Луну», «20 тысяч лье под водой», «Таинственный остров», десяток других книг, но, чтобы Жюль Верн писал о Каракумах, не слышал.

— Вот почитайте. — Альбина подала мне книгу «Клодиус Бомбарнак».

Я прочитал ее за один вечер. Интересно и непривычно в книге знаменитого фантаста выглядели наши обыкновенные, будничные названия городов: Небит-Даг, Казанджик, Кизил-Арват, Ашхабад, Самарканд, Андижан, Коканд, Бухара. Я думал, Небит-Даг совсем молодой город нефти, а оказывается, о нем еще Жюль Верн знал!

Он рассказывает о строительстве железной дороги, которая пролегает за оградой нашего полкового городка. Раньше я на нее даже внимания не обращал. Дорога и дорога. И вдруг оказывается, это одна из удивительных магистралей мира! Я уже говорил, что в Туркмении все «самое-самое», железная дорога тоже оказалась необыкновенной... Обычно дороги прокладывались от центра России и постепенно уходили к окраине. А эта началась в Красноводске и шла сначала в Ашхабад, затем в Самарканд. И была она чисто военным сооружением. С юга, из Индии, лезли в Туркестан англичане. Вот и двинул сюда войска русский царь, чтобы упредить британских колонизаторов. На верблюдах, ишаках и лошадях воевать в пустыне было бессмысленно. Решили провести в Каракумы железную дорогу, по ней продвигаться вперед и подвозить все необходимое.

Неплохо придумали! А осуществлял этот замысел наш брат — солдат. Вот как описывает Жюль Верн начало строительства:

«Скобелев высадился в Михайловском заливе — порта тогда еще не было, — и, чтобы облегчить ему продвижение через пустыню, его помощник, генерал Анненков, построил стратегическую железную дорогу, которая за девять месяцев была доведена до станции Кизил-Арват...»

Генерал Анненков... Конечно, не тот атаман, который отличался своими зверствами во время гражданской войны. Я посмотрел в энциклопедии на «А». Об Анненкове, который строил железную дорогу, ничего не сказано, а о том, который зверствовал, говорится: сначала его вышибли вместе с колчаковцами в Китай. Там атамана завербовали в шпионы. В 1927 году его поймали в Свердловске, ну и расстреляли. Я почему-то думал, что ему раньше голову снесли.

С большим уважением говорит Жюль Верн о покорителях Каракумов: «Русские инженеры превзошли быстротою работы американцев на Дальнем Западе».

Русские воины построили специальный поезд — он представлял собой мастерские, жилье, столовую, склады и шел по дороге, которую сам создавал.

«Работы велись в две смены, каждая по шесть часов... ежедневно удавалось прокладывать по восемь километров пути, — и в третий раз Жюль Верн подчеркивает, — тогда как на равнинах Соединенных Штатов прокладывали не более четырех».

Ни песчаные бури, ни безводье, ни козни англичан, ни вооруженное сопротивление местных феодалов не остановили этот поезд, который пересекал Черные пески, царство смерти. А в наши дни люди, мчась по ашхабадской магистрали, и не подозревают, что это одна из удивительных дорог в нашей стране! И я узнал об этом случайно, потому что книга попала на глаза Альбине. В предисловии сказано: роман «Клодиус Бомбарнак» у нас очень редкое издание, выходил он один раз в 1930 году в Собрании сочинений, да вот в 1961 году издан в новом переводе в Ташкенте. До читателей других республик он, наверное, так и не дошел. Я мальчишкой даже не слышал о таком приключенческом романе. И уж конечно, не думал встретиться с Жюль Верном в Каракумах!