У Степана девушка, но...

У Степана очень озабоченный вид. И привез он эту озабоченность из отпуска.

— В чем дело? — спросил я. — С каких это пор у тебя появились от меня тайны?

— Идем. — Степан увел меня за казарму и рассказал следующее: — В поезде, когда возвращался из отпуска, встретил я девушку. Зовут ее Люба.

«Ну, наконец-то, — обрадовался я, — и у Кузнецова сердечные дела!» Хотел подковырнуть его шуткой, но лицо у Степана было такое серьезное, что я сдержался.

— Сидела эта девушка у окна, ни с кем не разговаривала. Я на верхней полке лежал. А она внизу. Грустная такая, бледная. Когда в купе никого нет и никто на нее не смотрит, она — платок к глазам. А как только соседи появятся — платок в сторону и в окно смотрит. Пробовали ее развеселить — не получилось.

«Не обращайте на меня внимания, — сказала она. — Мне просто нездоровится».

Ну что поделаешь, если человек болен? Нехорошо ему досаждать. Оставили в покое. А я сверху поглядываю, и кажется мне, дело не в болезни, а девчонка попала в беду. Живот у нее круглый, пятна коричневые на лице, готовится матерью стать. А сама очень молоденькая, лет семнадцати, не больше. И вот соображаю: если она ждет ребенка, это радость в семье, а тут слезы. Что-то не так! Вечером, когда все спали, я покурил в тамбуре и вернулся в вагон. Она по-прежнему у окна, и платок у глаз. Заметила меня, предложила:

«Садитесь...»

Я сел. Хочется расспросить, что за беда у нее, но не знаю, с чего начать. Молчим. Она опять к окну повернула голову. В купе полумрак. Тишина. А у меня на душе такое волнение, будто с нашим поездом сейчас крушение произойдет и мне об этом известно. Беспокойство мое передалось и соседке.

«Что с вами?» — спросила она.

Я признался:

«Не по себе как-то. Предчувствие, что ли? Кажется, будто крушение вот-вот случится».

Она не удивилась, лишь вздохнула печально:

«Хорошо бы!»

Тут уж я не вытерпел:

«Смерть кличете... Неужели так тяжко? Может, я помочь могу?»

«Эх, солдат, солдат, — ответила она. — Чем ты мне поможешь?»

«А все же? От помощи отказываться не следует».

«Попала я в такое положение, что ни ты и никто другой ничего сделать не смогут».

Она сразу меня назвала на «ты», ну и я к ней стал обращаться так же.

«Что же стряслось? Муж, что ли, бросил?»

Девушка махнула рукой:

«Нет у меня мужа... и не было».

«Почему же парень тебя отпустил, почему не женился, раз так получилось?»

Она сжалась и затряслась в беззвучном плаче. Я немного подождал, не тревожил ее. Потом стал утешать:

«Успокойся! Как тебя звать-то?»

«Любаша», — пролепетала она мокрыми губами.

«Расскажи, Любаша, что у тебя за горе. Тебе легче станет».

Излагая мне все это, Степан очень волновался. Видно, история, которую он услыхал, была необыкновенной.

— В общем, не стану тебе передавать подробности, суть дела такова. Жила она в районном центре под Куйбышевом. Семья у них многодетная. Отец завербовался на Камчатку, на рыбный промысел, чтобы денег подработать. Нашелся добрый человек, сосед Николай Тимофеевич Зуев, предложил помочь Любиной матери. Взял ее дочь кладовщицей на склад. Он там заведующим работал. Очень были ему в семье благодарны за это. Стала Люба кладовщицей. Работа нетрудная — склад культтоваров: тетрадки, карандаши, портреты. И вот, оказывается, этот благодетель взял к себе Любашу не просто так, а с дальним прицелом. Стал к ней похаживать его сын Григорий. И папаша всячески это Гришкино ухаживание поощрял. Как придет Григорий на склад, Николай Тимофеевич непременно их вдвоем с Любой оставит. А вскоре открыто попросил:

«Не отвергай моего Гришку, выходи за него замуж. Дружно и ладно заживем одной семьей».

Люба и без слов этих понимала, куда дело клонится. Она не со страхом, а с брезгливостью думала о Гришке. Был он парень, о котором в его двадцать два года говорили как о пропащем. Пил запоем. Когда-то завидным женихом считался, любая девушка с радостью пошла бы за него. Гармонист, на всех праздниках и свадьбах желанный человек. Вот это его и сгубило. Парень он тихий, покладистый. Играть не отказывался и все чарки, которые подносили, выпивал. Ну а причин для веселья в городке много. Так и спился Гришка. В двадцать лет алкоголиком стал. Хватились отец и мать, но поздно. Лечили даже. Не помогло. Женить собрались. Да кому же из девчат такую муку на себя взять захочется? Вот и решил Николай Тимофеевич добрым делом Любашу к согласию склонить.

Сколько могла избегала Люба Гришкиного ухажерства. Прямо отвергнуть стеснялась — не хотела обижать Николая Тимофеевича. Уж больно добр он к ней был. Да и Гришка вроде пить бросил. Клялся: «До конца жизни не понюхаю!» Поверила Люба. Хотела помочь Гришке и Николаю Тимофеевичу, добрым делом отплатить. Незадолго до назначенной свадьбы, когда Люба уже готовилась стать матерью, Гришка опять запил. Люба напоминала ему:

«Ты же обещал бросить».

Гришка таращил пьяные, влажные глаза, смеялся ей в лицо:

«Мало чего я тебе обещал. Наше мужское дело такое — обещать, а ты уши развесила!»

В общем, уехала Люба из дома, чтоб избежать позора. Может быть, Гришка и женился бы на ней, отец заставил бы, но Люба теперь сама ни за что не хотела жить рядом с таким низким человеком. Уехала тайком, иначе мать не отпустила бы. Хотела добраться к тетке, в Актюбинск, а там уж решить, как быть с ребенком.

Да тут, собственно, и решать нечего — все сроки прошли, придется Любе стать матерью...

Степан помолчал и потом как бы итог подвел:

— Вот такая история у Любаши приключилась. Позади горе, а впереди неизвестность: как тетка примет, как домой вернуться с ребенком, как жить одной без мужа, чем кормиться? Поэтому крушение поезда, о котором я сказал, для нее показалось желанным выходом из всех затруднений... Видно, запали ей в голову мои слова. Стала она подумывать о смерти. Раньше на лице ее растерянность была, а тут вдруг строгость появилась, решимость какая-то во взгляде. Чувствую, недоброе она затевает. Когда я лег спать, она взяла полотенце, умываться пошла. Меня будто толкнул кто-то — иди за ней! Пошел следом. Прислушался — в туалете вода не плещет. Я за ручку — дверь открыта, и никого там нет. Я в тамбур. Стоит Люба у перехода между вагонами. Бледная, глаза горят нехорошим белым огнем.

«Ты что?» — спрашиваю.

«Проветриться».

Смотрю, полотенца в руках у нее нет, уже в углу, как ненужное, валяется.

«Ты, — говорю, — Люба, не дури. Такими делами не шутят! Если из-за прохвостов хорошие люди будут самоубийством кончать, то на земле одни подлецы останутся. Идем отсюда!»

Увел ее в вагон, стал отвлекать от мрачных мыслей. А сам думаю: сейчас отговорю, а она выйдет на своей станции и под следующий поезд кинется... Вот скажи, как бы ты поступил? — вдруг спросил меня Кузнецов.

Я растерялся.

— Не знаю, Степа... К родным ее надо было доставить.

— Родные позади остались, до них сутки езды.

— Тогда предупредить тетку, к которой она едет, чтоб присматривала за ней.

— А может быть, она до нее не доедет? Да и как я мог тетку из поезда предупредить? Люба между тем совсем духом пала, плачет, уж не скрывая своих намерений:

«Зачем ты меня удержал? Только и осталось мне под колеса! Что же мне делать?»

Тогда я решился.

«Поедешь, — говорю, — со мной?»

«Куда?..»

«В город, где я служу. Снимем комнату. Опомнишься. А там видно будет, как дальше жизнь строить».

Сначала она не соглашалась. Но я доказал ей: иного выхода нет. — Степан сделал паузу, глянул мне в глаза и четко закончил: — И вот она здесь.

— Здесь?

— Да. Потому и озабочен я.

— Где же ты ее поселил?

— У хозяина верблюда. Помнишь верблюда Чингисхана, который курит? Вот у его хозяина Берды Кекилова. Других знакомых нет в городе. С вокзала к нему и отвел.

«Приюти, — говорю, — на несколько дней, пока найду квартиру».

А он человек добрый, хорошо нас принял.

«Детей аллах дает, — сказал. — Пусть живет твоя жена сколько надо».

Вот, Витя, какие у меня дела.

— Чем могу помочь? — спросил я.

— Да пока ничем. Разве только хорошим отношением к Любе, ей тяжело сейчас.

— Постараюсь. Деньги, наверное, нужны. Возьми у меня. Рублей двадцать сберег.

— Пока не надо. У нее немного есть, и у меня сотня, еще из тех, что на заводе получил. Главное сейчас — молчание. Никто не должен знать о несчастье Любы.

Я возразил:

— Зачем таиться? По-моему, лучше рассказать все Шешене. Ты ничего плохого не сделал. Мне кажется, полк даже поможет.

Степан пожал плечами:

— Поверят ли, что все именно так было?

— Шешеня поверит: ты кандидат партии.

Степан подумал и согласился:

— Ты, пожалуй, прав, надо рассказать.

На этом мы и порешили.