Осенняя проверка
Самое беспокойное и хлопотливое время в армейской службе — это канун инспекторской проверки. Белим, красим, стреляем, чистим, подметаем, опять стреляем, украшаем, разрисовываем и снова стреляем. А в паузах между занятиями драим оружие, технику, чиним обмундирование, подгоняем эмблемы, звездочки, подрезаем полы шинелей — все должно быть миллиметр в миллиметр!
Каждый день нас подстригают. Солдату полагается иметь короткую прическу. Что кроется под определением «короткая», каждый командир понимает по-своему. Строимся на обед. Подходит замполит роты Шешеня:
— Старшина, прикажите снять головные уборы.
Май командует:
— Снять головные уборы!
— Прически длинноваты, надо укоротить, — советует Шешеня.
Вечером нас стригут. На следующий день приходит капитан Узлов, глянул на роту, остановился:
— Головные уборы — снять!
Последнее слово произносит резко, чтоб все одновременно и четко выполнили команду. Посмотрел, покачал головой:
— Так не пойдет. Старички уже к увольнению готовятся? Ишь, шевелюры отпустили!
Вечером опять стрижка.
Проходит мимо комбат, качает недовольно головой:
— Волос длинноват.
Опять стрижка. И все же волос мало укорачивается. Потому что стрижем друг друга сами. И только когда, сверкнув оком, коротко бросает старшина Май: «Завтра буду приводить в порядок женихов сам», прически доводятся до нормы.
Перед проверкой меняется распорядок дня: все спешат, все бегают, одно распоряжение наскакивает на другое. Солдаты шутят:
— Поступил приказ: с хаты не вылазь, в доме не сиди и во двор не выходи!
К вечеру едва стоишь на ногах. Отдохнуть бы!.. Но не тут-то было! Начинается полоса собраний: взводные, ротные, батальонные, полковые. Причем многие из них надо умножить на два: ротное общее, ротное комсомольское; батальонное общее, батальонное комсомольское, и так далее. Комсомольские собрания чаще всего открытые, приглашают весь личный состав.
В армии понятие «приглашают» своеобразное: если замполит батальона майор Брянцев сказал «приглашаю», для капитана Узлова это слово значит «роте надо быть», для взводного — «быть обязательно», а для старшины Мая: «Выходи строиться! Шагом марш!»
Но это не все: кроме собраний всевозможные маленькие и большие сборы, инструктажи, показные занятия. Кого только не собирают: комсоргов, физоргов, агитаторов, редакторов стенгазет, сержантов, старшин, каптенармусов, санинструкторов, участников художественной самодеятельности, спортсменов, шоферов, поваров!
Телефон не умолкает. Посыльные бегают с книгой приказаний.
— Распишитесь: к пятнадцати ноль-ноль должны быть...
— У нас в это время обед...
— Ничего не знаю, распишитесь!
В таком круговороте как-то умудряются еще сочинять бесконечные отчеты о выполнении учебной программы в целом и по предметам. Я об этом знаю потому, что сам писал эти таблицы и сводки. Нас, несколько солдат с хорошим почерком, дали в помощь замотавшимся писарям.
И вот когда все окончательно запарились, готовы свалиться с ног, вдруг из штаба прилетела оглушительная новость:
— Комиссия приехала!
Ее все ждали. Был определен день и час. Но все равно известие о приезде комиссии падает как снег на голову. Все сокрушаются: «Эх, еще бы денек! Одного дня не хватает!»
Этого дня недостает всегда. Потом будет не хватать одного часа и даже минуты. Затем пойдет нехватка процентов для получения хорошей или удовлетворительной оценки. Даже не процентов, а десятых долей процента.
На эту тему создан свой фольклор. Как и всякий фольклор, солдатский тоже имеет определенную давность. Возможно, он возник еще до войны, живет годы, десятилетия, передается из уст в уста, от одного солдатского поколения к другому. Будут, наверное, и после нас жить эти рассказы. Вот один из них.
Вышел полк на инспекторскую проверку. Начались боевые стрельбы. И вдруг выясняется: для получения удовлетворительной оценки не хватает нескольких процентов. Собирают поваров, писарей, шоферов легковых автомобилей. Бах! Трах! Отстрелялись собранные. Но опять недостает нескольких десятых процента.
Обыскали весь полк. Перелистали все списки — нестрелявших больше не оказалось. Неуд навис над полком неотвратимо. И вдруг — о радость! — обнаружили одного солдатика. Его как раз выписали из госпиталя, и он прибыл в подразделение — поправился.
Ведут солдата быстренько к генералу, командиру дивизии, который сидит за столом со старшим проверяющим.
«Позвольте стрелять, еще один солдат отыскался».
Генерал очень добро посмотрел на солдата, спросил:
«Как дела, солдат?»
«Хорошо, товарищ генерал».
«Письма из дому получаешь?»
«Так точно».
«Обедал сегодня?»
«Так точно».
«Садись, еще раз покушай, от тебя, брат, зависит оценка всей части!»
Покормили солдата и повели к командиру полка.
Полковник добро посмотрел на солдата и спросил:
«Как дела?»
«Хорошо, товарищ полковник».
«Письма из дому получаешь?»
«Так точно».
«Обедал сегодня?»
«Так точно».
«Садись, еще покушай, от тебя зависит оценка всего полка!»
Поел солдат. Повели его к командиру батальона.
«Как дела? Письма получаешь? Обедал?»
Поел солдат. Повели к командиру роты.
«Дела? Письма? Садись, ешь».
Вышел солдат на огневой рубеж, дал три очереди из автомата и все пули «за молоком» послал. Не вытянул полк на удовлетворительную оценку.
Посмотрел генерал на солдата и строго сказал:
«Разгильдяй!»
И полковник, и комбат, и ротный повторили:
«Разгильдяй, полк завалил!»
Только замполит вдруг вспомнил и ахнул:
«Так он же ни на одном собрании не был! — И спросил солдата: — Чего же ты?»
«Да я стрелять не умею. Сразу после призыва сломал ногу, в госпитале до вчерашнего дня лежал».
В дни подготовки к инспекторской проверке самым деятельным в роте человеком оказался старшина Май. Он и в будни — опора внутреннего порядка, а тут его способности организатора развернулись во всю ширь.
Я постоянно присматриваюсь к этому необыкновенному человеку. В свободное время вечерами он рассказывал нам о своей жизни, каким лихим комсомольцем был, как шофером стал, с геологами ездил, как назначили его директором Дома культуры и какие концерты во время весенней распутицы устраивал в деревнях. Все в рассказах Мая звучало шутливо, весело, а я уверен: в действительности это выглядело далеко не смешно. Но он умел проносить через жизнь оптимизм, уверенность в успехе. Это талант. Причем талант своеобразный. Старшина до того мне нравился, что я написал о нем очерк. Вспомнил все, что видел и передумал сам, и вот что получилось. Очерк я так и назвал: «Талант».
«Бывают талантливые художники, артисты, писатели, конструкторы. Можно конкретизировать, например: талантливые писатели — поэты, драматурги, прозаики; артисты — драматические, оперные, цирковые.
У нас в полку служит талантливый человек — старшина Май Петр Николаевич. Однако ни к какой из перечисленных категорий он не подходит.
Талант, как известно, проявляется в делах. Познакомимся с делами старшины Мая.
Петр Николаевич жил до армии в Оренбургской области. Отец его — колхозный бригадир, мать — повар.
Когда Петр закончил десятилетку, встал вопрос, как строить жизнь дальше.
— Все в ученые норовят, скоро некому будет работать, — сказал отец. — Вот у нас в семье Михаил и Анна пединститут закончили. Кто же материальные блага будет создавать — я да маманя? Правильно пишут в газетах — не дело это. Давай-ка, Петр, иди в трактористы.
Поступил младший Май на курсы. Окончил. Ушел учиться на шофера. Молодой — на простор потянуло. Против воли отца уехал с геологами. Но потом вернулся. Стал работать шофером в редакции районной газеты. Может быть, возил бы редактора долго, но однажды пришло решение — переместить районный центр в другой город. Май из родного села уезжать не захотел, с работы уволился. Его вызвали в райком комсомола. Здесь все упаковывали, укладывали, готовили к перевозке.
Секретарь сказал Маю:
— Раз остаешься, назначаем тебя руководителем художественной самодеятельности. Дом культуры в твоем распоряжении. Время сейчас горячее — посевная. Пока мы переездом заняты, организуй агитбригаду и дуй по району: в колхозы, села, на поля. Поднимай народ на своевременный сев.
— Не справлюсь я, опыта нет, в Доме культуры хозяйство большое.
— А тебе в Доме делать нечего — прибей на двери две доски крест-накрест, напиши, как в гражданскую войну комсомольцы писали: «Все ушли на фронт», и баста! Твое дело — в бригадах, на полевых станах.
— Из кого же создавать самодеятельность? Все уезжают!
— Сейчас подберем тебе актив. Пиши. Аня и Лида из библиотеки, все читатели на посевной, и они пусть едут. Вера Крутик с инкубатора, Валя Воробьева из редакции, парикмахер Степан — тоже, считай, мобилизованы. Да, чуть не забыл: Валерий Кафанов и Владимир Субботин в Оренбурге на экзаменах в институте провалились, целый год будут готовиться, их тоже бери к себе.
В общем, поручение от райкома получено. А как его выполнять?
По штатному расписанию в Доме культуры несколько единиц: директор, художественный руководитель, баянист, шофер. Но все эти должности занял один Петр Май, вернее, представлял их. Первым, что привлекло внимание Мая в хозяйстве Дома, оказалась... полуторка. Она была списана, и скелет ее ржавел в соседнем поселке. Осмотрел художественный руководитель полуторку и задумался: как быть? Без машины в поле не выедешь, машин нет.
Потом собрал членов агитбригады и сказал:
— Комсомольцы победили в гражданской войне, выстояли против фашистского нашествия, подняли целину, воздвигают сегодня великие стройки. Неужели мы не преодолеем наши мелкие районные трудности? Что мы, не комсомольцы?
Говорят, чудес на свете нет, — не верьте. Без копейки денег, без планового снабжения, без ремонтных мастерских полуторка ожила. Через несколько дней она затарахтела, убеждая всех маловеров в реальности чудес. Ее покрасили свежей краской, повесили плакат: «Организованно и в сроки закончим посевную».
Агитпоход начался.
Для того чтобы хоть немного почувствовать «романтику» этого путешествия, представьте такую картину. Весенняя распутица, дожди, дороги превратились в реки из грязи. И по этим рекам не то идет, не то плывет, кашляя, чихая и оглушительно стреляя, свежевыкрашенная полуторка. За рулем шофер, а вернее, капитан этого отчаянного плавания — Петя Май. Машина часто останавливается, артисты, утопая в грязи, выталкивают ее на твердое место, и путешествие продолжается.
Слава о веселой, задорной бригаде долетела до Оренбурга; оттуда прислали корреспондента, он записал артистов на пленку, и потом транслировали программу бригады по радио.
Прошло лето. Когда настала новая страдная пора — уборка, — колхозники обратились в район: «Пришлите к нам тех отчаянных, которые были весной».
И вновь отправилась веселая бригада в путь, и по-прежнему Май был художественным руководителем, администратором, баянистом, шофером, конферансье и чтецом-декламатором.
На один из концертов Петру принесли телеграмму: «Пришла повестка, через неделю тебе быть в военкомате». Май отыграл еще семь концертов, потом сдал имущество Дома культуры и явился к парикмахеру.
— Стригите под Котовского!
Да, видно, есть такой талант, который постоянно бурлит в человеке, не дает ему покоя, заражает окружающих жаждой действия.
В армии Май, как и все, проходил курс молодого солдата. И здесь он оказался в центре внимания. К нему льнули первогодки, с ним советовались, будто он служил дольше других.
Однажды командир сказал ему:
— Хочешь работать при клубе?
Задумался Май: «Неужели я шел в армию заниматься тем же, что делал на гражданке? Вернемся домой, один скажет, был танкистом, другой — автоматчиком, а я что скажу?»
— Нет, не пойду в клуб, хочу быть настоящим солдатом, — ответил Май.
В следующий раз ему предложили быть шофером:
— Назначим вас на санитарную машину. Много ли на ней работы? Народ в армии здоровый, «санитарка» почти все время стоит без дела, а тем временем будете в самодеятельности участвовать.
— Шофером я и до армии был, служить хочу по-настоящему.
— Смотри, солдат, угодишь в сержантскую школу — пожалеешь, что отказался. Там жизнь по уставу, буква в букву!
— Вот это по мне! — радостно воскликнул Май и, оставив в недоумении собеседника, побежал к командиру роты: — Разрешите обратиться?
— Слушаю вас, товарищ Май.
— Пошлите меня учиться на сержанта.
— Это надо заслужить. Туда не каждого берут. Чтобы стать сержантом, необходимы способности. Но не огорчайтесь, у вас они, кажется, есть.
В учебном подразделении собрались лучшие из лучших, шутливо их называли «краса и гордость». Быстро сколотился дружный коллектив. Курсанты избрали своим комсомольским вожаком Петра Мая.
...Закончил учебу блестяще. Его наградили знаком «Отличник Советской Армии» и в порядке поощрения дали отпуск.
В парадной форме, с погонами младшего сержанта, с начищенными значками на груди прибыл Май в родное село.
Не успели наговориться братья и сестры, не нагляделась мать на красавца сержанта, он уже собрался к друзьям.
— Да где ты их будешь искать-то? — остановила мать.
— В Доме культуры.
— Теперь там пусто, сынок.
— Лишь бы стены были.
Стены действительно были. Стены и... директор — пожилой, нахохленный мужчина, бывший следователь. Никакой работы он не вел. В выходные дни устраивал танцы и крутил кино, дальше этого изобретательность не шла.
— Скоро Седьмое ноября, давайте концерт подготовим, — предложил Май.
— С кем? Валерий и Володя поступили в институт, Валя переехала с райкомом. Нет кадров.
— А новая молодежь не подросла?
— Да какие-то они не те...
Сержант усмехнулся:
— Будут те!
На другой день Дом культуры засиял огнями. Собралась молодежь. Началась первая репетиция. К празднику Октября Май подготовил двадцать номеров.
— Ну вы выступайте, а мне в часть пора, — сказал он накануне концерта.
— Останься. Неужели в полку не поймут?.. — стали упрашивать ребята режиссера. — Мы письмо от комсомольской организации напишем.
— Не могу, друзья, служба!
— Сколько тебе ехать?
— Четверо суток!
— А если полететь самолетом, управишься в два дня?
Май улыбнулся:
— Я сержант, а не генерал. На мой оклад далеко не улетишь.
— А мы поможем. Давайте, ребята, устроим складчину!
Предложение одобрили все. Деньги были собраны. В Оренбург для покупки билета был послан комсомольский гонец.
Концерт получился отличный.
После возвращения из отпуска сержанта Мая назначили заместителем командира взвода. Дела во взводе шли не совсем хорошо. В подготовительный период ослабла дисциплина, утратились четкость и ритмичность в соблюдении распорядка дня. Учебный год начался, а солдаты еще никак не могли войти в колею строгой уставной жизни.
Май присмотрелся к службе подчиненных и понял: главная беда в низкой требовательности сержантов. Они работали без задора, сами допускали нарушения, на полевые занятия ходили налегке, без вещевых мешков, без лопат, без противогазов.
Май не стал ругать сержантов. На очередные занятия вышел в полном полевом снаряжении, и командиры отделений не осмелились встать в строй налегке. На всех занятиях Май настолько добросовестно занимался со своим отделением, что сержанты поняли: если они не будут учить людей так же, отстанут, тогда несдобровать. Служба во взводе пошла нормально, наладилась без разговоров на высоких тонах, без наказаний и окриков. Взвод стал одним из лучших. За умелый подход к делу сержант Май заслужил уважение командования, вскоре его назначили старшиной роты. Отслужив положенный срок, Май остался еще на два года сверхсрочником.
Недавно старшина Петр Николаевич Май еще раз блеснул талантом. Рота готовилась к проверке. Не хватало средств и материалов для ремонта. А хотелось, чтобы к приезду комиссии все блестело. Как всегда, в трудную минуту старшину Мая охватила жажда деятельности. Именно в таких обстоятельствах он загорался веселым энтузиазмом.
— Все будет в ажуре! — сказал он капитану Узлову.
Командир роты, не разделяя оптимизма старшины, недовольно сказал:
— Дорого обойдется твой ажур, придется загубить много учебного времени.
— Зачем тратить учебное время? Сегодня начнем, завтра суббота, послезавтра воскресенье, а в понедельник приходите, будет полный порядок!
Капитан улыбнулся:
— Шутник.
Но старшина Май не шутил. Он рассказал солдатам, какая великолепная будет у них казарма, каждому определил участок работы, сам сбросил гимнастерку, засучил рукава, и штурм начался. Цементировали пол, мыли окна и рамы, штукатурили стены, весело заблестела свежая краска на потолке. И всюду поспевал старшина Май: он плотничал, создавал нужный колер для маляров, помогал стекольщикам резать стекло без алмаза, учил работать мастерком, рисовал в ленинской комнате.
В понедельник утром дежурный доложил командиру в обновленном, сияющем чистотой помещении:
— Товарищ капитан, во время моего дежурства происшествий никаких не случилось. Рота готова к занятиям.
В сторонке стоял старшина, лукаво смотрел на капитана, будто спрашивал: «Ну как, шутник я или нет?»
Какой же талант у Петра Николаевича Мая? К какому виду искусства или общественной деятельности причислить человека, который умеет петь и плотничать, плясать и штукатурить, играть на баяне и ходить в атаку, который отлично стреляет, бегает, выполняет строевые приемы, работает на спортивных снарядах, играет в сборной полка в футбол, может всколыхнуть людей, увлечь личным примером, вселить уверенность, повести за собой, добиться выполнения поставленной задачи во что бы то ни стало?
Может быть, не упоминается такой талант в энциклопедиях, но мы назовем его старшинским талантом. Он есть. Старшина Май — живой пример этому».
Вот так я написал и отправил в газету нашего военного округа — «Фрунзевец».
Итак, комиссия приехала.
Первый день проверки: строевой смотр полка и инспекторский опрос.
Полк выстроился на плацу. Наглаженный. Начищенный от сапог до звездочек на фуражках так, что глаза режет от блеска.
Офицеры при орденах, красивые, праздничные.
Ритуал строевого смотра очень торжествен и строг. Меня особенно поразила тишина перед торжественным маршем. Много сотен людей на плацу — и ни единого звука, только команды, тихий шелест одежды и короткий удар каблуков при повороте.
Ну а когда оркестр грянул марш и рота за ротой пошли стремительным парадным шагом, тут просто дух захватило. Мимо трибуны я прошел и даже не посмотрел на генерала, председателя комиссии. А хотел специально его рассмотреть! Это первый генерал, которого я вижу за свою службу. Но желание сохранить равнение, дать тверже шаг и удержать в нужном положении оружие оказалось сильнее любопытства. Так и не посмотрел на генерала вблизи! Ну ничего. Позже имел возможность даже поговорить с ним. Впрочем, «поговорить» — это слишком громко сказано.
Произошло это так.
После торжественного марша все подразделения возвратились на прежние места и выстроились в том же порядке.
Предстоял инспекторский опрос. Есть что-то, я бы сказал, священное в этом опросе. Какая-то высшая форма братства, уважения, заботы старших о младших. В эти минуты проясняются и глубже понимаются все высокие материи, о которых нам говорили на политических занятиях и лекциях.
Вот тут я на деле вижу, что все мы делаем одно общее дело и не зря называем друг друга «товарищ», все — и рядовые, и генералы.
Прозвучала длинная и своеобразная команда, которая не записана в Строевом уставе и подается один раз в год, а то и в несколько лет, только на инспекторских смотрах. Приведу эту команду полностью.
Генерал что-то сказал нашему командиру полка, и тот скомандовал:
— Командиры батальонов — сорок шагов, их заместители — тридцать, командиры рот — двадцать шагов, взводов — пятнадцать, сержантский состав — десять шагов вперед, шагом марш!
Все отшагали под барабанный бой сколько было приказано и оказались разведенными так, что никто из старших не стеснял своим присутствием младших по званию и давал возможность с глазу на глаз высказать проверяющему любую жалобу или претензию.
Здорово это выглядело!
Проверяющие обошли сначала всех офицеров и сержантов, а потом подошли к солдатам, и никто из наших командиров не имел права ни оглянуться, ни подслушать. У одного из проверяющих офицеров была наготове специальная тетрадь, в которую полагается записывать все просьбы и жалобы.
— Товарищи солдаты, у кого есть жалобы или заявления? — негромко спросил генерал.
Вот тут я его хорошо рассмотрел: пожилой, лет пятидесяти, виски седые, немного дряблая кожа на лице. Но вся его внутренняя собранность и прочность были хорошо видны в глазах. Смотрел он прямо, внимательно и строго. И я чувствовал: этот человек, если ему высказать какую-то жалобу, разберет ее до тонкости и ради справедливости не поступится ни на волосок, кого бы эта жалоба ни коснулась — ротного, батальонного или даже самого командира полка.
У меня никаких жалоб не было. Да и у других солдат тоже. На что нам жаловаться? В полку жизнь идет строго по уставу. Никто никогда не допускал никаких придирок, оскорблений или, как говорят, солдафонства. Питание, одежда, развлечения — все по существующим нормам.
Только сейчас вот здесь, при опросе, я да и другие, наверное, оценили, как это хорошо, когда жизнь и служба идут нормально, без каких-либо искривлений и перегибов.
После опроса генерал сказал всему полку:
— Мне очень приятно, товарищи, что от личного состава полка не поступило ни одной жалобы. Это свидетельствует о высокой организованности и делает честь всем вам — и офицерам, и сержантам, и солдатам.
С плаца мы расходились гордые, довольные, с чувством своей значительности, с ощущением не только заботы высокого командования, но прямого государственного внимания к нам, простым солдатам.
Экзамены идут один за другим: инженерное дело, химия, противоатомная защита; едва успеваем готовить необходимое снаряжение и представляться проверяющим специалистам.
В целом инспекторскую проверку наше отделение сдает неплохо. Могли бы получить и общую отличную оценку, но тянут нас двое: Вадим Соболевский и Семен Дыхнилкин. Странно, такие разные люди оказались на одном уровне по результатам. Вадим по сравнению с Дыхнилкиным — Цицерон, Курчатов и еще Ботвинник. А противоатомная защита у обоих — тройка. Если Дыхнилкин не может разбираться в сложных вопросах, то Вадим не хочет. Ему все «до Феньки». Злость охватывает меня, когда я гляжу на красивого Вадима. Бессовестный!
Зачет по политической подготовке имел для меня особые последствия.
Инспектирующий попросил нас:
— Расскажите о морально-психологической подготовке воина.
Комиссия ждала, пока солдаты обдумают и поднимут руки. Я поднял первым.
— Пожалуйста, вы!
Пришлось представиться:
— Рядовой Агеев. — Я начал обстоятельно излагать ответ: — В армии есть очень важные предметы, изучение которых не планируется в расписании, но солдаты усваивают их постоянно, повседневно, ежечасно на всех занятиях, беседах и мероприятиях по распорядку дня.
Проверяющий вопросительно поднял брови, а я продолжал:
— Один из таких предметов — дисциплина, ее прививают все, всегда и всюду.
Проверяющий одобрительно кивнул, это подбодрило меня.
— А другой предмет — морально-психологическая подготовка, ее тоже нет в учебных часах. Но вся служба, все занятия, каждое слово офицеров и сержантов, стенды и лозунги в ленинской комнате, наши песни и музыка духового оркестра прямо или косвенно направлены на укрепление этого важнейшего качества современного солдата — морально-психологической стойкости! Мы убеждены, нам доказали теорией и практикой преимущество социалистического строя перед капиталистическим. Мы имеем полное представление о том, что нас ждет в бою: атомные взрывы, высокие уровни радиации, преодоление их. Мы испытали на себе стрельбу боевыми снарядами через голову, обкатку танками, практическую борьбу с напалмом. Для нас нет неожиданностей. Все это порождает уверенность, волю, активность, разумную инициативу, а в конечном итоге и является морально-психологической стойкостью воина.
Проверяющий спросил присутствующего на занятиях Шешеню:
— Как рядовой Агеев применяет свои знания на практике?
Шешеня ответил:
— Хороший, добросовестный солдат. Но любит иногда поспорить, а иногда промолчит там, где надо бы поправить товарища. — Замполит глянул на меня, будто спросил: «Помнишь, как заступился за Кузнецова и смолчал, когда зрело ЧП в отделении?»
— А где спорит, на занятиях, при обсуждении учебных вопросов, или пререкается?
— Бывало, и со старшими...
— Вот как! Жаль. Ставлю вам, товарищ Агеев, оценку «хорошо». Отвечали вы отлично, но надо, чтобы слова не расходились с делом.
Ах, Шешеня! Не ожидал я от тебя такого! Не мог промолчать. Испортил отметку! Разговор о Степане был сто лет назад.
Но, с другой стороны, почему Шешеня должен таить этот случай? Он, политработник, честно говорит о том, что у него спрашивают, считает необходимым помочь мне изжить недостаток. Что же обижаться? Нет, товарищ Агеев, действительно ты не тянешь на «отлично». Язык подвешен неплохо, думал убить своим ответом, но в армии — не в школе, тут кроме красивых слов делом подтверждай! Так-то...
Стол накрыт красной тканью, на столе графин с водой, бумага. За столом инспектирующий — молодой подполковник. Нас проверяют на штурмовой полосе.
Сержант Волынец выходит на старт первым. Он в окопе. Лицо серьезное. Голубые глаза строги и холодны. Сигнал — и сержанта будто пружиной выбросило наружу. Он преодолевает препятствия смело и уверенно.
Я знаю, у Волынца не может быть срывов и случайностей — в течение года убедился в этом.
Оценка «отлично».
После сержанта бежит Кузнецов. Я болею за него. Степан прошел трассу не хуже Волынца. Молодец! Следующим выходит Скибов. Сил у этого человека много. Не хватает ловкости.
Оценка «удовлетворительно».
За Скибовым — Куцан. Этот прокатился колобком и показал хорошее время.
Потом моя очередь.
Сердце стучит. Я напрягся. Нельзя тратить десятой доли секунды. Рывок — и препятствия понеслись навстречу: ров, лабиринт, двухметровый забор, разрушенная лестница, огневые точки, пролом в стене, подземный ход, фасад здания, бегу на высоте второго этажа. Кидаюсь вниз, опять окоп, изготовка к стрельбе...
Встаю в строй, едва отдышался. Оценка «хорошо». Волынец глядит на меня одобрительно.
Выходит на старт Вадим. По тому, как он шагает, я чувствую: будет неприятность. Движения у него тягучие. Такими же они остаются и после сигнала. А ведь он баскетболист. Отличные рывки на площадке делает. Здесь просто не хочет выкладываться. Ну на экзамене один раз можно бы!
Тройка!
За Вадимом — Дыхнилкин. Этот с глупыми смешками и улыбочками. Запутался в лабиринте. Сорвался с фасада. К тому же время давно истекло. Двойка!
Умаров посмотрел на Дыхнилкина ненавидящими глазами, обругал по-узбекски. Потом, получив сам отличную оценку, подошел и сказал зло:
— Так бежать нада, а ты ходишь, как ленивый ишак!
— А тебе какое дело? Тоже мне, командир! — ощерился Дыхнилкин.
— Отделение подводишь, мне дела нет, да? — надвинулся на Семена Карим.
— Что случилось? — строго спросил проверяющий. На лице Умарова мгновенно засияла улыбка:
— Ничего, товарищ начальник, у меня такой голос, немножко громкий.
— А, голос... — Подполковник кивнул и вернулся к бумагам.
Самые большие волнения на инспекторской проверке — стрельба. Тут каждый выходит как на бой. Не просто ложится и стреляет по мишени с кругами, стараясь выбить побольше очков, — так стреляли, наверное, при царе Горохе. Сейчас выходишь на огневой рубеж только для доклада о прибытии. А потом получи задачу — и сразу в траншею. Впереди поле, ничего нет — ни мишеней, никаких указок, — настоящая нейтральная зона, как на войне.
Когда пришла моя очередь по списку, я тоже получил задачу и спрыгнул в траншею. Внимательно слежу за бугорками, из-за которых появится цель. Их несколько, этих бугорков; там установлены автоматические подъемники; нажмут кнопку на пульте управления — и цель появится. Где именно выскочит мишень, мне неизвестно. Так сделано специально, чтоб было как на реальном поле боя.
Жду. Вот справа высунулась голова и плечи — грудной силуэт, будто враг целится в меня. Тут не зевай, как говорится, кто кого. Отпущено несколько секунд. Ровно столько, чтобы он успел прицелиться в меня и выстрелить. А я должен опередить его. Быстро определяю расстояние: 200 метров, ставлю прицел. Подвожу прорезь и мушку под центр и плавно нажимаю спусковой крючок. Мишень упала. Поразил я ее или просто время вышло? Он ведь в меня не стреляет, противник фанерный, но, как только истекут секунды, необходимые ему для того, чтобы сразить меня, мишень упадет.
Это своеобразная дуэль: или я его, или он меня. Если я попаду, то задача еще не завершена, стрельба продолжится. А если он меня, то никакого продолжения быть не может: на фронте смерть, а в мирное время двойка и позор.
С пульта сообщили — я поразил мишень с первой очереди. Сразу радостно на душе. Теперь, раз я очистил себе путь, надо идти в атаку. Выпрыгнул из траншеи и побежал вперед. Бежать надо с умом. Все время слежу за противником: сейчас должна опять где-то выскочить мишень, и тоже на несколько секунд. К тому же бег мой должен быть не во весь дух, а спокойный, чтоб не сбилось дыхание. Иначе при стрельбе грудь будет ходить ходуном, не попасть в цель! Это все усвоено и отработано на тренировках.
Вижу: вот она, цель, — пулемет! Тут ложиться некогда! Пулемет — оружие серьезное. Надо бить в него мгновенно. На бегу замираю на какую-то долю секунды, захватываю пулемет в прорезь прицела и даю очередь. Пулемет скрылся. Значит, попал!
Но атака продолжается. Бегу вперед, ищу новую цель. И вдруг сзади команда:
— Газы!
И опять счет на секунды. Противогаз вскидываю к лицу и давно отработанным движением натягиваю одним взмахом. Тут тоже норматив: успел защититься — жив; не успел — значит, «нанюхался».
И в это же время вдали вскинулась мишень. В противогазе жарко, трудно дышать, но я все это уже испытал не раз и стекла очков намазал заранее специальным составом, иначе они запотели бы. В общем, меня и отравляющими веществами не возьмешь! Я уверенно целюсь в мишень и даю по ней две очереди.
На исходный рубеж возвратился взмыленный. Вот что значит бой. Прошло несколько минут, а такое напряжение, столько переживаний! Все решают секунды, быстрота мышления.
На огневом рубеже мне объявили результат:
— Отлично!
Сержант Волынец смотрит на меня добрыми глазами. Оказывается, они бывают у него и теплыми, а мне раньше казались эти глаза только холодными, с льдинками.
Подошел Степан:
— Поздравляю!
Я еще не могу отдышаться, всем только киваю: спасибо, мол.
К концу дня наша рота в целом немного не дотянула до отличной оценки. Как в том анекдоте: не хватило нескольких процентов. Еще бы один человек стрельнул, и был бы порядок.
Но отстрелялись уже все: и офицеры, и сержанты, и старшина Май.
И вдруг у меня мелькнула идея. Я побежал к замполиту Шешене.
— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?
— Слушаю вас, Агеев.
— В списки нашей роты навечно зачислен Герой Советского Союза Денисов. Он же не только для того, чтоб на вечерней поверке выкликали. Может быть, и в боевых стрельбах примет участие!
Шешеня глядел на меня с нескрываемым удивлением:
— Я не понимаю, как конкретно вы это представляете?
— Раз Денисов в нашей роте, значит, и в бою он участвует. Вот и пусть кто-то за него стреляет. Мне кажется, это как поощрение, как особое доверие надо поручить лучшему стрелку.
Шешеня чуть рот не раскрыл:
— Ну и придумал ты, Агеев! Вообще-то вроде бы здорово! Но такое, по-моему, еще в практике не применялось. А мысль хорошая. Лучшему стрелку как поощрение — это хорошо! Это правильно. И в списке роты он, тоже верно. Пойду доложу проверяющему. Неизвестно еще, как он к этому отнесется.
Шешеня ушел к столу инспекторов — там было и командование нашего полка. Офицеры довольно долго разговаривали, потом в нашу роту пришли все сразу — и проверяющие, и командование.
— Кто подал идею? — спросил командир полка.
— Рядовой Агеев, — сказал Шешеня и указал на меня.
— Молодец, Агеев, хорошо придумали! Не только чтоб роте процент выполнения повысить, а вообще очень правильно рассудили. Надо ввести это в жизнь роты как традицию. Ну что же, ваше предложение, вам первому и предоставляется честь осуществить его.
Я опешил. Вот не ожидал.
А Соболевский, верный себе, не упустил случая, тихо мне шепнул:
— Лопух, забыл закон: не проявляй инициативы, ибо тебе же придется осуществлять предложенное!
Я не мог ответить ему, не тем была занята голова. Такая ответственность! Даже за себя стрелял, волновался. Но там тройка или неуд были бы моей оценкой, а тут ведь за героя, на глазах у всей роты и командования!
Кровь будто сгустилась в моих жилах, стала вязкая, движения, чувствую, скованные. Иду на огневой рубеж, как во сне. Отвратительное ощущение слабости. Страшно подвести отделение и весь взвод. Неужели сейчас опозорюсь? Вдруг рядом со мною к огневому рубежу пошел замполит Шешеня. Лицо сияет. Он просто счастлив.
— Ты меня очень обрадовал, Агеев. Я был не прав на проверке по политической подготовке, ты, оказывается, хорошо подкован. До такого додумался! Это же большое дело! От нас может пример по всей Советской Армии пойти!
Я кисло улыбнулся и тихо спросил:
— А если промажу?
Шешеня сразу понял мое состояние:
— Ты это брось! Даже не думай. Как ты можешь промазать, только сейчас отстрелялся на «отлично». Умение есть. Голова светлая. Волевой фактор? Ну конечно, ты волнуешься. Так это хорошо. Волнение спортсменам помогает рекорды ставить. Ты брось думать о том, что не выполнишь. Этого не может быть!
Мы были уже рядом с исходным положением. Шешеня приветно махнул мне рукой и отошел в сторону. Его слова очень поддержали. Отвлек он меня от сомнений и малодушия. Действительно, чего я боюсь? Стрелять не умею? Устал? Да я сутки могу стрелять. Тогда в чем же дело? Сейчас я вроде бы не Агеев, а Герой Советского Союза Денисов. Тем более! Какое может быть сомнение!
Я занял огневую позицию. С первой очереди свалил грудную мишень. Ринулся вперед. Поразил все мишени и, кажется, только после этого начал дышать, а бежал и все делал в такой предельной сосредоточенности, в какой еще никогда не был.
Вот это да! Самому понравилось. Наверное, такое состояние и называют вдохновением. Я летел вперед как на крыльях, я видел все намного четче обычного, я ощущал в теле такую силу, что, когда стрелял, автомат замирал у плеча как впаянный. Я вообще был не я, а какой-то другой стрелок — совершенство!
Когда я рассказал Шешене после стрельб о своем состоянии, он задумчиво сказал:
— Вот это и есть творчество. Человек на таком подъеме совершает подвиг. Может быть, и Денисов чувствовал то же, что и ты. Ты счастливый человек. Агеев. Я еще раз сожалею, что снизили тебе оценку по политподготовке до четверки.
— Зато твердая четверка, без скидки, — сказал я, желая утешить его.
— Железная! — воскликнул Шешеня и как-то особенно тепло посмотрел на меня. — Есть у меня одна очень интересная для тебя идея, но расскажу тебе об этом в другой раз.
Я посмотрел на него умоляюще, но просить сдерживался, не солидно, по-детски будет; он заинтересовал, а я тут же завилял хвостиком: «Расскажите! Ну пожалуйста». Нет, надо быть сдержаннее. Все равно он сам расскажет. И я промолчал.
А очень хотелось узнать, что затевает Женьшень. Тем более, уходя, он еще раз подстегнул мое любопытство:
— Ты даже не можешь представить, насколько значительный разговор нам предстоит! — и ушел.
Когда проверка закончилась и настало время подвести итоги, или, как говорят на военном языке, сделать разбор, в гарнизон прибыл командующий военным округом. Я часто слышал его фамилию. В газетах печатали различные статьи генерала. На политических занятиях была специальная беседа о старших начальниках; нам подробно рассказывали о командующем. Видеть же его не приходилось. И вот он появился. Первое, что поразило меня, — его рост. Окружавшие генерала офицеры едва ему до плеча. Он смотрел на всех сверху, и поэтому казалось, что видит абсолютно все недостатки. Невольно вспомнились слова песни: «Мне сверху видно все...»
Однажды, глядя вот так, издали, на генерала, который стоял возле машины у штаба и о чем-то беседовал с командиром полка, Степан сказал секретарю комсомольской организации Очкасову:
— Давай пригласим командующего на встречу с комсомольцами!
Сержант испугался:
— Чокнулся, да?
— А чего особенного? Бывает же у командующего свободное время...
Солдаты поддержали Кузнецова:
— Давай-давай, Очкасов!
— Да ну вас!
— Боишься? — спросил Кузнецов.
— Не в том дело. Не, может он в каждую роту ходить. Если собрать комсомольцев всего полка, тогда...
— О, сразу видно, руководитель. Масштаб! — подковырнул Куцан.
— Погоди, — остановил его Кузнецов, — правильно говорит. Надо к подполковнику Прохоренко сходить.
— Не по инстанции будет, — опять ввернул Куцан, — с Шешени начинать положено.
— Тоже правильно, — согласился Кузнецов. — Идем, Очкасов, к замполиту.
Затея удалась. Командующий благосклонно отнесся к просьбе комсомольцев. Достал записную книжку, отыскал просвет в перечне дел и сказал:
— Могу в двадцать часов, минут на сорок.
И вот мы сидим в клубе, а на сцене перед нами командующий. Он добро улыбается, смотрит на комсомольцев весело. Вблизи он совсем великан, прямо монументальный. На груди у него много орденских планочек.
— Ну о чем вам рассказать? — спрашивает он просто.
В рядах солдат как легкий ветерок. Всем по душе такое обращение командующего. Кто-то несмело предлагает:
— Про себя. Про жизнь.
Все смеются, и генерал тоже.
— Про жизнь! — сказал он весело. — Ну что ж, давайте поговорим про жизнь. Летит она быстро. Совсем недавно ходил я здесь, в этих песках, — командующий показал в сторону барханов, — таким вот комсомольцем, как вы. Молодость у нас была, правда, потяжелее, чем ваша. Здесь, в Каракумах, скрывались от возмездия басмачи. Я в те годы был курсантом Ташкентского военного училища имени Ленина. В 1931 году командование приняло решение уничтожить остатки басмаческих банд. В училище было сформировано несколько рот и эскадронов. Командовали взводами сами курсанты. Один из взводов доверили мне.
Глядя на командующего, я вспомнил фотографию, которая висит в комнате боевой славы. Там он юноша, очень похожий на любого из нас, — простое лицо, на фуражку сдвинуты противопыльные очки. Думал ли он тогда, что будет командующим? Нет, конечно. Мы вот тоже не знаем, кто из нас кем станет.
— Часть сил, — продолжал командующий, — по Каспийскому морю была переправлена в Кара-Богаз. А наш отряд двигался с юга. Хотели оттеснить басмачей от оазисов, городов и уничтожить в песках. Трудный был поход: жара, безводье, техника не та, что сейчас. Вода строго по норме. В общем, вы эти прелести испытали сами. — Командующий лукаво подмигнул: — Испытали! Но не полностью. Теперь вы с комфортом ездите на автомобилях, танках, вертолетах. В те дни мы все несли на себе, ну, в лучшем случае на лошадке. — Командующий сделал паузу, посмотрел, как мы реагируем на его слова. — Я не хочу вас обидеть. Пользуйтесь на здоровье техникой. Сейчас другие времена. Но я уверен: если бы вам довелось встретить такие трудности, которые преодолевали мы, вы бы тоже не оплошали.
Солдаты ответили на похвалу командующего оживлением.
— Разбили мы одну шайку, другую, расположились на отдых и вдруг получаем известие: один из наших отрядов окружен крупными силами басмачей. Разве можно отдыхать, даже после тяжелого боя, когда друзья в опасности?! Поспешили на помощь. Вел нас проводник из местных жителей. И случилось так, что проводник сбился с пути. Вышли мы вроде бы в назначенный район, но нет нашего отряда, только разъезды басмачей кругом гарцуют. Да какие-то очень уж беспечные эти разъезды. Разобрались мы в обстановке, сориентировались. Оказывается, в тыл банде забрались! Ну раз уж так получилось, надо действовать активно. Развернулись и пошли в атаку. Отчаянные ребята были эти курсанты. — Командующий опять прервал рассказ и посмотрел в зал. Нам интересно, что дальше было, а он говорит: — Вот гляжу на вас, многие внешне на друзей моих прежних похожи, и не только внешностью, главное — мужеством и смелостью... В общем, бьем басмачей, а в это время поступает приказ закрепиться и перейти к круговой обороне. Оказывается, нам в тыл зашел крупный басмаческий отряд. Бой между тем идет, и остановить курсантов невозможно: трещат выстрелы, шум, грохот, крики. Голос мой не слышен. Кое-как собрал людей и подготовил к обороне. Только мы залегли, басмачи кинулись в контратаку. Смять нас с ходу им не удалось, конечно, — первый и второй удары были отражены. Тогда они решились на хитрость: пустили на нас стадо баранов. Ну, стадо и стадо, что особенного. Вдруг пулеметчик Усманов кричит: «Среди овец басмачи!» Пригляделся я — и правда: в огромных лохматых папахах крадутся к нам бандиты. Хитрость не удалась — разгадали замысел врага. В общем, суток трое в огненной пустыне, почти без воды, мы бились с неравными силами противника. И разбили банду. Вот так, друзья мои, несмотря на трудности, курсанты выполнили задание командования.
В зале зааплодировали. Когда шум стих, поднялась рука.
— Пожалуйста, — сказал генерал, и все обернулись в ту сторону, где стоял солдат.
— Правду говорят, что вы были в Испании, товарищ командующий?
Генерал заулыбался:
— Всё знают! Был, товарищи. Но расскажу я вам не о боях, а о встрече с простой французской женщиной, у которой я жил со своим попутчиком до переброски в Испанию. Расскажу об этом, чтобы показать, какими глазами на нас, советских воинов, смотрят люди всего мира.
В Париже меня и еще одного командира поселили в частном пансионе мадам Элизабет Легри. Кроме жилья мадам Легри предоставляла нам и питание. Ну вы сами понимаете, нам, здоровым русским людям, не хватало ее игрушечных обедиков...
Мы засмеялись. Всем понравилось это — «нам, здоровым русским людям»: очень оно подходило к внешности командующего.
— Прожили день, другой. Есть хочется ужасно! Пошли мы с другом в магазин, купили пару колец колбасы, булки, сыр, ну и прочую снедь. А там при больших покупках дают корзиночки. Уложили мы все в корзиночку — и назад в пансион. Проскользнули в свою комнату незаметно, чтобы хозяйка, мадам Легри, не увидела и не обиделась. Сели за стол. Ну а как сели, так корзиночка сразу и опустела.
В зале опять хохот.
— Только мы отужинали, вдруг стук в дверь. Входит мадам Легри. «Вы завтра уезжаете?» — «Нет, почему вы так подумали?» — «А я видела, вы принесли корзину с запасом продуктов на дорогу». Тут она обнаружила пустую корзину. «А где же продукты?» Смотрит: кожура от колбасы, крошки хлеба на столе: мы убрать не успели. «Боже мой, неужели вы вдвоем все это съели?» Делать нечего, признаемся: «Поужинали, мадам Легри». Француженка посмотрела на нас с восхищением и сказала: «Вы настоящие богатыри. Теперь я ни на минуту не сомневаюсь, что фашизм будет разгромлен!»
Мы опять засмеялись. А командующий подвел итог:
— Как видите, она не ошиблась!
Потом генерал рассказал о трудных днях Великой Отечественной войны. Закончил он свое выступление пожеланием здоровья солдатам и успехов в боевой подготовке.
— В молодости мы не знали, что на плечи нашего поколения лягут такие трудности. Но партия видела далеко вперед и вырастила нас сильными, способными преодолеть все и победить врага. Вы тоже должны готовить себя к суровым испытаниям. На земле сохранится мир, если вы будете сильны, если враги поймут, что начинать войну опасно и что она кончится для них гибелью. Вы — поколение будущих победителей, если грянет война!
Мы долго аплодировали командующему. Стоял он теперь перед нами, не только великий ростом, — это был человек большой сердечности, опытный и мудрый полководец, за которым солдаты готовы идти в любую битву.
По результатам инспекторской проверки Умарова Карима наградили знаком «Отличник Советской Армии». Мы все очень рады этой награде. Карим заслужил звание отличника.
Но почетный знак отличника — это еще не все. Карим поразил нас еще вот чем.
Получил он солдатскую награду, пошел в каптерку, открыл свой чемоданчик, покопался в нем и через минуту вышел с орденом Трудового Красного Знамени на груди.
Два года не носил и никому не говорил об ордене. Надо же иметь такое терпение!
Спрашиваем Умарова:
— Что же молчал?
— А что, кричать надо? — смеется Умаров. — Политподготовка — тройка. Физподготовка — двойка. Смотри на меня, люди, у меня орден есть! Так, да? Умаров не такой человек. Отличный значок получал, теперь орден рядом носить можно.
Мы все рассматривали его орден: красное знамя, надпись: «СССР», серп и молот, шестеренка, в общем, символ доблестного труда. Вечером Умаров рассказывал, за что его наградили. Оказывается, он с шестнадцати лет на хлопковых полях работает. Влюблен в свой хлопок, о нем как о живом существе говорит: что хлопок любит, чего не любит, когда и почему «хороший и плохой настроений» у него бывает. Не только днем, но и ночью за ним, как за дитем малым, наблюдать нужно. Перед призывом Карима в армию комсомольская бригада, в которой он работал, вырастила самый высокий урожай хлопка в области. Наградили всю бригаду, и Умарову дали орден.
Вспомнил я разговор с Жигаловым о благородстве. Он похвалил меня тогда за намерение дать кровь Степану. Что в этом особенного? А вот Карим действительно проявил скромность.
Дневальный крикнул от входа:
— Рядовой Агеев, к замполиту!
Зачем я понадобился Женьшеню?
Бегу в канцелярию роты.
— Вас в штаб полка вызывают! — говорит Шешеня.
— Меня?
За всю службу ни разу не понадобился штабу — и вдруг! Неужели дома стряслась беда? Принесли бы телеграмму в роту. Зачем же?
Шешеня смотрит весело: он знает зачем.
— Очерк помните? Про старшину Мая.
— Помню.
— Вот корреспондент приехал проверить факты...
Вижу, шутит замполит. Что проверять? Это же не фельетон.
— Правду говорю, идите в штаб, к подполковнику Прохоренко, там из газеты ждут вас.
Бегу в штаб. В кабинете замполита незнакомый офицер — подполковник. Самого Прохоренко нет.
— Вы Агеев?
— Да.
— Садитесь, меня зовут Виталий Егорович Пепелов. Я заведующий отделом культуры окружной газеты.
Сажусь к столу, рассматриваю подполковника: плотный, плечистый, лицо круглое, голова лобастая, покрыта короткими седеющими волосами. За роговыми очками, которые резко выделяются на его немного бледном лице, внимательные светлые глаза.
— Перед командировкой сюда, в гарнизон, читал ваш очерк. Понравился. Решил познакомиться с вами. Вы хотя и новичок в журналистике, но, как говорится, искра в вас есть. — Пепелов говорил не торопясь, не громко. — Что вы еще написали?
Я рассказал о себе. Но постеснялся признаться, что задумал написать книгу о солдате. Утаил. А Пепелов будто понимал мое состояние, советовал:
— Пишите больше. Не нужно стесняться. Предлагаю вам быть внештатным военкором. Материалы присылайте мне. Нас интересует...
Пепелов не торопясь принялся перечислять темы: боевая подготовка, самодеятельность, работа ленинских комнат, соревнование, в общем, все, чем живет полк. Потом достал из кожаной папки мой очерк. Меня невольно бросило в краску: почти над каждой строчкой были написаны новые слова и целые фразы. Некоторые абзацы перечеркнуты линиями крест-накрест. На полях много пометок. Почерк у Пепелова был ученический. Некрупные круглые буквы стояли прямо, как солдаты, и завитушек нигде не было — все строгое, деловитое, скупое.
— Я привез вашу рукопись...
Кивнув на страницы, где правки было больше, чем написанного мной, я спросил:
— Что же вам здесь понравилось?
Пепелов мягко улыбнулся:
— Ну это ничего, бывает хуже!
Виталий Егорович стал объяснять пометки в тексте вплоть до точек и запятых. Я слушал его с интересом, хотя и неловкость испытывал за многие свои промахи. Обнаружилась беспомощность в размышлениях, разнобой в изложении и даже грамматические ошибки. Подобный разбор Пепелов делал, конечно, не в первый раз. Он беседовал, наверное, не с одним десятком таких, как я, начинающих. Мне на минуту представились горы заметок, очерков и рассказов на его рабочем столе, и все они выправлены, дотянуты этим умным человеком. Какое железное терпение надо иметь, какую огромную выдержку и любовь к своему делу!
Мы говорили больше часа, а мне показалось, что этот приятный разговор длился несколько минут. Я готов был слушать Пепелова хоть весь день, но у него были другие дела. Укладывая свою папку, Пепелов сказал:
— Перед отъездом я разыщу вас. Посмотрите мою правку, может быть, с чем-то не согласны... — Он сказал это без тени иронии, вполне серьезно, как равный равному.
— Ну что вы, товарищ подполковник.
— Посмотрите, посмотрите, это полезно. Сядьте, спокойно подумайте, попробуйте улучшить. Очерк ваш мы напечатаем.
Я попрощался с Виталием Егоровичем и побежал в роту. На плацу мне встретился замполит Прохоренко.
— Ну что вам сказал писатель? — спросил он.
— Журналист? — поправил я.
— Нет, писатель. Разве Виталий Егорович не сказал вам — он член Союза писателей СССР!..
Я онемел. Первый раз в жизни встретился с живым писателем, целый час говорил с ним и не знал, что он писатель!
Несколько дней жил я под впечатлением разговора с Пепеловым. Кажется, ничего особенного не произошло: консультация начинающего автора. Нет, не простая консультация. Внимание к человеку, рядовому солдату. И так во всем в армии. Заинтересуйся тем, что тебе по душе, — и тебя немедленно заметят. Вот приехал подполковник, писатель, ну пусть не специально ко мне, но одно из дел у него: помочь солдату Агееву, поговорить с ним, поучить. И сделано это умно, тактично. Пепелов не подавлял меня своей эрудицией, говорил просто и доходчиво, специально подбирал и продумывал каждое выражение. Эта беседа запомнилась надолго и заставила о многом поразмыслить.
Вот и кончился первый год службы. Многому я научился, многое узнал за эти двенадцать месяцев. Но если бы меня спросили, что приобрел я самое важное за это время, я бы назвал не только умение стрелять из боевого оружия и способность противостоять ядерным ударам, не знание сложной современной техники и тактики, не прозрение в делах политических и международных, а высказал бы, наверное, немного странное на первый взгляд суждение. Главное, что я приобрел, — это то, чему меня специально не учили: я стал по-иному мыслить. Я научился думать не на уровне ученика Вити Агеева, а намного выше и шире, в общем, как взрослый человек.
Как итог первого года службы могу еще отметить исчезновение чувства раздвоенности. В первые месяцы была какая-то двойная жизнь: на занятиях и после занятий, на политподготовке и в «солдатском клубе», песни в строю и песенки за казармой, беседы в ленинской комнате и дискуссия в курилке, дружба с Кузнецовым и дружба с Соболевским. Ощущение двух берегов, между которыми я болтался, приносило чувство неуверенности. Давно понял: надо пристать к одному берегу. И знал, к какому именно. Теперь ощущения раздвоенности нет, все слилось в одну веру правильности, необходимости и прочности службы. Люди, видно, как плоды — вызревают в разные сроки. Мне потребовался год. Степану гораздо меньше. Куцану два года. Ну а Вадима, если продолжить аналогию с плодом, точит какой-то внутренний червь. Дыхнилкин — неразвившаяся завязь. Бывают такие на дереве: зачах, отстал от всех в росте и превратился в падалицу. Армия, видимо, не всех исправляет. Дыхнилкин ничуть не изменился. Только осторожнее стал, приспособился.
Перечитал свои записи. Хочется кое-что исправить. Не так сказано. О многом я теперь сужу иначе. Но имею ли я право на переделку? Если стану подтягивать к своему теперешнему уровню, это уже будет второй год службы. А он впереди. Там своих дел и мыслей будет предостаточно.