Второй год

Я — «старик»

Второй год службы начался торжественно. Новые задачи поставил в своем приказе министр обороны.

Жизнь в полку после изучения этого приказа министра пошла в каком-то приподнято-праздничном тонусе. Каждое учение, зачет, стрельба приобрели особую значимость — все должно быть с высокой оценкой. Заключаются договоры о соревновании. Тут каждый хороший солдат на счету. Но очень не вовремя проводили старослужащих однополчан домой. Из нашего отделения уехали Волынец, Скибов, Куцан и Умаров. Дали адреса, обещали писать. Карим предупредил:

— Много слов не надо, время нет, знаю. Один телеграмм дай, когда домой поедешь. В Самарканде я на вокзал приду, всех встречать буду. Мы теперь как брат!

Только разъехались отслужившие, снова проводы. Получил отпуск Степан. Целая история с этим отпуском.

В уставе предусмотрено много различных поощрений. Отпуск на родину — не самое высокое. Есть выше: например, фотография на фоне развернутого Боевого Знамени полка. Приятно удостоиться такого снимка, всю жизнь будешь друзьям, а потом и детям показывать. Однако у солдат своя мера весомости поощрений. Самым приятным считается отпуск на родину. Молодежи не терпится побывать дома, посмотреть на мать, отца, братьев, сестер, показаться в военной форме любимой девушке.

И вот Степану Кузнецову за отличные успехи дали отпуск. Другой плясал бы от радости. Степан — наоборот: приуныл. Невпопад угодило это поощрение. Пошел я к замполиту и сказал:

— Товарищ старший лейтенант, у нас в роте обидели хорошего человека...

— Вы о ком?

— О Кузнецове. Ему ехать некуда. Ни родных, ни близких. Поощрением напомнили человеку о его одиночестве.

— Да, неладно вышло, — потирая подбородок, признался Шешеня. — Хотели угодить. Что же делать? Надо как-то умело исправить промашку.

— Предложу ему ехать ко мне домой. Мать и отец его по письмам знают. Примут как родного. Отоспится, в кино походит. Может быть, с девушкой познакомится, переписываться будет.

— Доброе дело задумал. Давай поговори с Кузнецовым, потом доложишь.

Говорить со Степаном на такую щекотливую тему непросто. С ним дипломатию разводить нельзя: начнешь с подходом, издалека — только дело испортишь. Не выносит он жалости. Поэтому я начал с другого конца:

— Хочу просить тебя, Степа, об одном деле.

— Давай проси, сейчас я добрый.

— Зайди к моим старикам и расскажи, как мы тут служим, успокой. А то ведь они думают, что нас здесь каждый день по самые ноздри песком засыпает и солнце поджаривает, как шашлык на вертеле.

— Зайду и разрисую так нашу жизнь, что старики попросят командира оставить тебя на сверхсрочную.

Я радовался. Степан шел в расставленные сети, надо было только слегка подталкивать его.

— Обязательно разрисуй, пусть пишут ходатайство командованию.

Это была, естественно, шутка, и Степан ответил в тон мне:

— Представляю радость твоей мамы, когда она услышит об этом.

— Она будет в восторге... Но ты не смейся, мать действительно будет очень рада твоему приезду. Пожалуйста, если сможешь, продли старикам удовольствие, поживи у нас.

Степан насторожился. Пришлось изобразить на лице искреннее сожаление.

— Конечно, нелегко тебе будет отвечать на вопросы моих предков: им ведь все интересно, ты уж потерпи, Степан. И с квартирой вопрос разрешишь. В общежитии твое место, наверное, занято. Остановись у нас.

Степан еще более насторожился. План мой мог рухнуть, тогда я использовал последний шанс:

— И еще одно, и самое главное, — доверяю тебе как близкому другу: присмотрись, пожалуйста, как живут мои старики. Здоровы ли, все ли у них есть? Может, помочь надо чем-то, дров на зиму нарубить, крышу поправить...

Я врал самым бессовестным образом: ни дрова, ни крыша не беспокоили меня — наша квартира в большом четырехэтажном доме с паровым отоплением.

Однако расчет оправдал себя. Кузнецов согласился:

— Давай адрес!

Я дал ему письмо и проводил на вокзал. Вслед поезду послал телеграмму: «Примите гости моего лучшего друга он одинок негде остановиться». Хотел добавить: «сирота». Но слово это показалось мне обидным и неуместным — разве Степан сирота! Для меня он брат...

Вскоре после отъезда Степана встречали призывников. Они вошли в полк длинной вереницей, запрыгали, как мы когда-то, подбирая ногу. Вид у них невеселый, лица беленькие, смешные. Глаза глядят растерянно, даже испуганно. Мы подбадривали их шутками, а потом пошли торжественным маршем. Рубанули строевым так, что асфальт трещал. Смотрите, салажата, как ходить надо!

Второй год моей службы начался месяц назад, но только с появлением новеньких вдруг понял: я — «старик».

В нашем отделении новый командир. На место уволенного Волынца назначен младший сержант Юрий Веточкин. Тот самый пухленький, тихонький маменькин сынок Юрочка Веточкин, над которым издевался в поезде Дыхнилкин. После приезда в полк его отобрали в школу сержантов, и мы надолго расстались: он уехал в другой город. Сначала там служил рядовым в какой-то команде по обеспечению учебы, а потом закончил курс обучения и вот после выпуска прибыл в свой полк младшим сержантом, назначен командиром нашего отделения. Как он будет командовать — не знаю. Мне кажется, у этого питюнчика нет никаких командирских задатков.

Юра Веточкин изменился: окреп, загорел, чуточку погрубел, но девичий румянец по-прежнему заливает его щеки. Нас он встретил как старых знакомых. А вот с Дыхнилкиным по-дружески поздороваться не удалось. Смущает его Семен, пугает. Не знает Веточкин, как быть с этим типом. Интересный узелок завязывается. Кто кого? Я презираю Дыхнилкина. Будь на месте Юрика другой неопытный сержант, я от души пожелал бы ему победы над Сенькой. Но Веточкин тоже не вызывает у меня симпатии, не люблю хлюпиков. Не верю, что он способен взять Дыхнилкина за горло. Уж если наш кремень Волынец с трудом держал Дыхнилкина в повиновении, то Юрочке это явно не удастся.

Ура! В сегодняшней газете «Фрунзевец» поместили мой очерк о старшине Мае. Удивительное чувство вызывают столбики типографского шрифта, под которыми ровными буквочками значится: «Рядовой» и покрупнее «В. Агеев». Первым поздравил меня Шешеня.

— Ну, Агеев, молодец! Теперь у нас в роте свой писатель!

— Что вы, товарищ старший лейтенант, какой я писатель!

— Не скромничай, все так начинали.

Потом подошел Май. Не вызвал к себе — сам пришел! Внимательно меня рассмотрел, прищурил глаза и, улыбаясь, спросил:

— Значит, все, что старшина говорил, ты в блокнотик? Так-так! Я уж и сам-то не помню, когда про самодеятельность рассказывал. С тобой ухо востро надо держать, еще в «Крокодил» тиснешь...

Я молчу. Вроде бы не обидел старшину, а говорит он с укором. Но потом понял — шутит.

— Спасибо тебе, Агеев, — сказал вдруг Май, — высоко ты оценил своего старшину. Заметку вырежу и отправлю на родину. Пусть читают. — Потом пожал мне руку. Пожал, как награду вручил: со значением, от души, и при этом очень добро посмотрел в глаза.

Я почему-то уверен: в службе с этого дня скидок мне никаких не будет. Даже наоборот. Май, чтобы показать свою неподкупность и справедливость, станет требовать с меня даже больше, чем с других. Он такой! Но я, собственно, и не нуждаюсь ни в каких скидках и послаблениях. Служба у меня идет ровно.

Стал я полковой знаменитостью; в столовой и в клубе на меня показывают:

— Вон тот!

Капитан Узлов поблагодарил:

— Спасибо, роту прославляете.

Жигалов добавил:

— Хорошо написали, просто и взволнованно.

— Тут многие руку прикладывали, товарищ лейтенант, и Шешеня, и Пепелов, — пояснил я.

— Все равно, тон задали вы, основа ваша.

Прохоренко увидел меня в клубе, подошел:

— Читал. Материал подготовили хороший и человека отметили достойного.

Поля и Альбина со мной необыкновенно приветливы. Им газету Вадим показал:

— Почему вы скрывали, что пишете? — защебетала Поля.

Я подумал: «Зачем шуметь, я же не Вадька».

Альбина спросила:

— А более крупное что вы написали?

— Нет ни более, ни менее, это первое, — признался я.

— Напишет, — поддержал Соболевский. — «Войну и мир на Тихом Доне» отгрохает и деньги чемоданами будет носить.

Даже Дыхнилкин и тот по-своему отметил мой дебют:

— С тебя причитается...

Только Юрий, командир наш, кажется, от моей популярности не в восторге: мало хулигана, так еще и писака в отделении завелся. Интересно, что скажет Степан? Он еще не вернулся из отпуска.

Вырезку из газеты я послал домой — пусть старики радуются. Хорошо, если бы мама показала ее Оле. Намекать не стал — стыдно. Самому ей послать — на хвастовство похоже будет.

— После кино пойдем чай пить к Никитиным, — шепнул Вадим.

Кстати, он в этой семье уже свой. Неделю назад Соболевского перевели на должность писаря в штаб полка. Конечно, посодействовал майор Никитин. Попрохладнее место нашел. Около вентилятора сидит, ни учений, ни строевой, ни караулов. Ходит в укороченной гимнастерке.

Существует своеобразная военно-стиляжная мода. Гимнастерка обрезается так, чтобы низ чуть высовывался из-под ремня — мини-гимнастерка получается; брюки перешиваются в обтяжку, сапоги заужены и спущены гармошкой. Солдаты таких пижонов не любят. Я уже не говорю о сержантах и офицерах из строевых рот. Только в штабе да где-нибудь в спортивных командах, на складах, в мастерских такие вольности не пресекаются. Там нет старшин вроде Мая, взводных Жигаловых и замполитов Шешене. Эти вмиг приводят франтов к общему знаменателю.

Недавно я был у Соболевского. Сидит в кабинете майора Никитина. Письменный стол, чернильный прибор, лампа. Накладные. Книги учета. Он выписывает со склада и регистрирует в гроссбухе все химическое имущество полка: противогазы, накидки, резиновые изолирующие костюмы, чулки, рентгеномеры, индикаторы, противохимические пакеты, дегазационные приборы, всевозможные указки для ограждения участков заражения. Вид у Соболевского такой, будто он устал от возни с этой сложной современной техникой. Вот чинуша — ведь работает всего неделю!

Я уверен, майор Никитин взял к себе Соболевского только под нажимом супруги и дочки: видно, они всерьез решили включить его в свою семью. В рабочее время майор старается быть с Вадимом строгим и официальным, но это при посторонних, а при мне обращается к нему запросто:

— Вадим, приходи в воскресенье обедать, наши женщины будут ждать.

Вот так — «наши женщины».

Меня в доме Никитиных тоже встречают приветливо, как друга будущего зятя. Даже не стесняются вести свои семейные разговоры при мне. Однажды я слышал, как Нина Христофоровна, расстроенная какими-то неполадками в продовольственном магазине, сказала мужу:

— Когда мы выберемся из этой пустыни? Сил уже нет!

— Подожди еще немного, дай насладиться службой! — пытался отшутиться майор.

— Четверть века наслаждаемся... Не достаточно ли?

Нам с Вадимом присутствовать при таком разговоре было неудобно, мы пригласили Полю и ушли гулять.

И вот опять Вадим зовет к Никитиным. Не хочется мне туда идти.

— Не могу, — отказался я. — Понимаешь, сегодня не могу.

Отказ обидел Вадима.

— Уже зазнался до потери пульса?

— Нет. Я и раньше тебе говорил: Никитины простые, хорошие люди, не хочу их обижать.

— Отшиваешься?

— А я и не пришивался.

— Ну как знаешь... Насильно тащить не стану.

Приехал Степан. Мы встретились около входа в казарму. Я только вернулся со стрельбища: пыльный, просоленный, с черными мокрыми пятнами под мышками, в руках автомат, на поясе и за плечами — полное походное снаряжение. Кузнецов выбритый, наглаженный, надушенный — настоящий отпускник.

Обнялись. Степан посмотрел на меня хитровато и сказал:

— Нарубил дров твоим старикам. И крышу починил! Мы рассмеялись.

— Ну и ушлый ты! Давай раздевайся. Подарки тебе привез.

После обеда мы сидели под деревом за казармой. Степан рассказывал:

— Старики у тебя — душа! Особенно мать. Она чувства не скрывает, запорхала вокруг меня, захлопотала. А отец серьезный, строгий. Я поначалу стеснялся его. Но потом понял: столько в нем доброты, такая нежность к людям, что держать их открытыми никак нельзя, надо маскировать, вот он суровость на себя и напускает. Стесняется своей мягкости.

Ну и Степан, как быстро понял отца! «Стесняется своей мягкости»! — верно подмечено.

— Я на твоей кровати спал. И книги все пересмотрел, теперь твои мысли знаю, — продолжал Кузнецов. — Мать костюм твой и рубашки предлагала. Но я в форме ходил. Ты же знаешь — люблю форму!

Я слушал опустив глаза. Бывали моменты, когда вдруг спазмы перехватывали мне горло и я готов был разреветься. Как бы мне хотелось, чтоб и у него были мать и отец, дом, книги. И чем больше он восторгался нашими семейными порядками, тем тяжелее мне было слушать. Хотелось обнять его и крикнуть: «Будь моим братом». Но я не могу решиться на такое. Степан сентиментальности не терпит еще больше, чем криводушия. Я слушаю и молчу. Он говорит, а я все думаю, что сделать для утепления жизни этого одинокого, но бесконечно близкого и дорогого мне человека?

Я насторожился, когда Степан заговорил об Оле. Было какое-то несоответствие в словах и тоне.

— Красивая у тебя девушка. Мы встретили ее в универмаге. Пошли с мамой твоей купить мне носки и встретили. Очень красивая.

Говорил это Степан спокойным голосом, глядел мимо меня. Если так бросилась в глаза Олина красота, мне кажется, говорить он должен более восторженно.

— Что ты заладил «красивая» да «красивая», а как она спрашивала обо мне — волновалась? Рада была, что встретила моего сослуживца? Что просила передать?

Степан помолчал. Мне показалось, он обдумывает ответ, не хочет меня огорчать, но и врать не намерен.

— Не было таких разговоров. В универмаге, сам знаешь, толкотня, люди, как по тревоге, туда-сюда бегут. Где там разговаривать! Привет, конечно, передала.

— А письмо не написала?

— Сказала, по почте пошлет. При ней письма не было. Она не знала, что я приехал и что встретит нас в универмаге.

— Могла потом, к твоему отъезду, прийти, — сказал я то, что подумал.

— Могла, — коротко бросил Степан и поднялся.

В этом кротком «могла» я уловил и осуждение Оли, и предостережение себе: смотри, мол, Витя, не все в порядке в твоих отношениях с девушкой. Что же он не сказал? Что утаил? Да и знает ли вообще что-нибудь об Оле. Встретил один раз мельком, и все, много ли узнаешь о человеке за несколько минут? Однако холодность Кузнецова не случайна, за ней что-то скрыто. Степан понимает: его рассказ лишит меня покоя, и все же не скрыл свое отношение к Оле — не понравилась она ему! Как могло такое произойти — удивительно! Такая хорошая девчонка — и вдруг не понравилась. Не пришла с письмом для меня? Может быть, это показалось Степану обидным? Однако Оля могла быть занята: экзамены, какие-то поручения, ну, наконец, просто заболела. Нет, не понял ее Степан, разглядел только внешность — красивая, и все!

Через несколько дней получил письмо от Оли. Было в нем несколько слов и о Степане: «Встретила в городе твоего однополчанина. Неужели и ты так выглядишь? Интересно на тебя посмотреть. Просто не представляю тебя солдатом — начищенные пуговицы, сапожищи. Чудно! Друг твой мне не понравился: какой-то ваньковатый, двух слов связать не может. Неужели он действительно твой друг? Что ты нашел в нем интересного? Письмо тебе с ним не послала — показалось, он может вскрыть и прочитать. Хоть и нет у нас особых секретов, но мне не хочется, чтобы кто-то читал мое письмо...»

Оля удивила меня не меньше Степана. Какой она тоже оказалась непрозорливой! Кузнецов, этот благородный парень, показался ей вахлаком! Ну и ну! В общем, оба они не поняли друг друга. Я вспомнил о симпатии и взаимной тяге, которая иногда возникает у людей до того, как они познакомятся; у меня со Степаном так было еще на призывном пункте, когда мы в строй старались встать рядом.

И вот теперь я вижу — бывает и обратное: встретились, поговорили Кузнецов и Оля и с первого взгляда не понравились друг другу. Ну ничего, это все поправимо, их знакомство лишь начинается. Приеду домой, сведу их, узнают друг друга лучше — еще смеяться будут над своей отчужденностью.

Произошла первая стычка между Юрием Веточкиным и Дыхнилкиным. Не знаю, с чего началось. Семен едва не набросился на младшего сержанта. Хорошо, поблизости оказался лейтенант Жигалов. Он отчитал Дыхнилкина и отправил на гауптвахту. Потом вызвал в канцелярию роты меня и Степана. Взводный еще не успокоился, ноздри его нервно расширялись, глаза глядели жестко.

— Вот что, старики, — сказал лейтенант, — надо помочь младшему сержанту. Он парень хороший, но молодой, неопытный. — Жигалов поморщился, не хотел, видно, при подчиненных нелестно отзываться о командире. — К тому же характер у него кисельный. Но характер — дело наживное. Помогите своему командиру взять в руки Дыхнилкина.

Мы со Степаном переглянулись.

— Как это сделать?

— Прежде всего образцовым, безоговорочным подчинением младшему сержанту, — твердо сказал Жигалов. — Будете все до мелочей выполнять вы, это укрепит авторитет Веточкина. Дыхнилкин не осмелится пойти против всех. Ну и по-свойски, по-солдатски поговорите с Дыхнилкиным. Командование сверху, вы снизу, неужели не приведем в должный вид этого разгильдяя? Я надеюсь на вас, старики! — сказал на прощание Жигалов.

Мы не советовались с Кузнецовым, что конкретно делать. Общая линия поведения ясна — показать пример дисциплинированности.

Вспомнил я свою запись об офицерах, свои оценки их действий и способностей. Придется добавить, что эти оценки меняются в зависимости от перемен, которые происходят в нас самих.

Жигалов первые месяцы службы казался мне притеснителем, жестким человеком. Я проклинал судьбу, что угодил в его взвод. Потом лейтенант покорил меня своим трудолюбием. Дальше открылись его чистота и верность долгу. Затем я обнаружил доброту и человечность. И вот наконец такая чуткость к Юрию Веточкину.

Сейчас дело не столько в Дыхнилкине, сколько в молодом сержанте. Жигалов хочет сделать из него командира отделения, иначе говоря, берет на себя заботу о нем. А ведь мог поступить проще: вернуть неподготовленного младшего сержанта на должность, не связанную с командованием, — в полку немало таких должностей.

Удивительный человек Жигалов. Но для меня он теперь не только командир и даже не просто образец военного. Мне хочется быть похожим на него во всем.