Боевая и политическая

Почему-то Степан часто уединяется. Раньше мы с ним в свободное время всегда бывали вместе, а последние три недели он от меня уходит. Обычно нахожу его за казармой: сидит в тени один и книгу читает. Может быть, нездоровится после несчастного случая в спортивном городке? Сказал бы, зачем скрывать.

Нет, здесь что-то другое. На меня вроде бы не обижается. Да и не за что.

Посмотрел я книги, которые читает Кузнецов: он берет их в ленинской комнате. «Биография В. И. Ленина». Полистал — обнаружил: некоторые строки подчеркнуты простым карандашом. Это Степан подчеркивал — я видел именно такой карандаш в его руке. Что же он тут подчеркивает? Стал я читать отмеченные абзацы и увлекся. Забыл, что искал, читаю подряд. Много я читал о Ленине. Биографию его изучал в школе. Каждый раз, когда встречаю в книге, в кино или слышу по радио его имя или какой-то рассказ о нем, всегда у меня рождается чувство не только большого уважения, а какой-то теплой, трепетной любви. Я преклоняюсь перед ним как перед необыкновенно мудрым, добрым человеком, но больше всего меня пленяет его скромность, искренность и простота.

Вот так, просматривая книги после того, как их читал Кузнецов, я вдруг обнаружил у Владимира Ильича одну черту в характере, о которой почему-то мало пишут и говорят.

Обычно упоминают о его мудрости, принципиальности, деловитости, отзывчивости. Всего не перечислишь. А вот о его личной храбрости, об отваге не читал. Правда, говорят много о смелости и решительности Ленина в критические минуты революционных событий. А я имею в виду его личную храбрость, какую проявляет рядовой боец, простой солдат, а не полководец.

Владимир Ильич был настолько скромен, что всегда уходил от разговоров о себе и не разрешал другим превозносить его. Ну а о таком свойстве, как отвага и храбрость, и говорить нечего. Таких качеств он за собой не числил и окружающих убедил в том же.

А я вот читаю биографию Ленина и на каждом шагу нахожу подтверждение его личной большой смелости. Вот пример.

«В Россию Ленин возвратился 7 сентября 1895 года. Жандармы на границе имели строгое предписание тщательно осмотреть его багаж. Однако в чемодане с двойным дном Ленину удалось провезти марксистскую литературу. С большим искусством он ускользнул от полицейского наблюдения, и, прежде чем приехать в Петербург, провел 22 дня в разъездах по России... устанавливая связи с местными социал-демократами».

Представляю себе, какая выдержка, какая собранность нужны при встрече с жандармами! А почти месячное путешествие по городам России! Непрерывная слежка, постоянное ощущение опасности. Стоит сделать неверный шаг — и тотчас арест, тюрьма, ссылка и, может быть, даже смертная казнь.

Ленин смерти не боялся. Страшнее всего было уйти из революции. А он видел, знал и понимал, как нужен он общему делу. Вот и попробуйте с таким грузом ответственности идти на явку. И не на одну ведь явку-то: сколько их было хотя бы за те двадцать два дня после приезда из-за границы в 1895 году! А за долгие годы до самого Октября?! А после Октября?! Каждого открытого выступления Ленина ждали враги, пытаясь физически отстранить Ильича от государственных дел. И он знал об этом. В него не раз стреляли и даже ранили. И все же он выходил на трибуны и продолжал выступать. Он забывал о смертельной опасности. А это под силу только очень смелому человеку.

Так я и не выяснил, что ищет Степан Кузнецов в книгах о Ленине. А тут еще он стал очень часто о чем-то беседовать с замполитом Шешеней, обычно с глазу на глаз. Уйдут в сторонку, сядут и, как заговорщики, шушукаются.

Лица у обоих серьезные, больше говорит старший лейтенант, Кузнецов слушает.

О чем они толкуют? У Степана от меня секретов не было. Жду, когда он сам скажет. Но он молчит. Наконец я не выдержал, спросил:

— О чем ты с Женьшенем шушукаешься?

Степан не сразу ответил. И не шутливо, как обычно, а серьезно:

— В партию хочу вступить, Виктор.

Ах, вот, оно что! Как же я не догадался? Большое дело задумал Степан.

Но почему скрывал от меня? Значит, не такой уж я близкий ему человек?

— Почему же надо таиться? Может быть, и я подал бы заявление! — сказал я с укором.

— Этого я и боялся.

— Чего ты боялся? — не понял я.

— Что ты подашь заявление за компанию: я поступаю и ты со мной. — Степан помолчал, потом решительно пояснил: — Пойми меня правильно, Витек, партия — такое дело, для которого каждый должен созревать самостоятельно. Понимаешь?

— Понимаю, — буркнул я, а сам подумал: «Что ни говори, а все же ты откололся от меня».

— Ничего ты не понял, вижу по глазам. Слушай, объясню еще раз. Меня как-то вся жизнь готовила к этому: детский дом, ремесленное училище, завод. Все время на людях, в коллективе, понимаешь? В армии вот окончательно убедился: надо мне поступать, нельзя иначе...

— Ну а я что же — несознательный элемент?

— Ты, Витя, тоже поступишь, когда почувствуешь, что это необходимо, что без этого дальше жить нельзя. Сейчас ты... созреваешь... Ты хороший парень. Если подашь заявление в партию, тебя примут. Но это не будет твое собственное, выношенное в сердце. Это будет заодно со мной. За компанию, Витя, по дружбе в партию не идут. Так что не обижайся... А с Шешеней мы беседуем по уставу и разным политическим вопросам. Он меня и готовит... — Степан улыбнулся своей простой, открытой улыбкой и шутливо закончил: — Ну брось лезть в пузырь. Теперь ты все знаешь.

Я не сказал Степану об обиде, но в глубине души холодок остался. Невысокого мнения обо мне друг, если не поделился мыслями о таком серьезном намерении. Я ничего не таил, по-братски относился. Кровь хотел дать... Стоп, стоп! Это уже не только не благородно, а низко — такие упреки даже в мыслях нельзя высказывать! Я ему и сейчас не задумываясь кровь отдам. Он мне как брат...

И все же что-то щемит в душе. Ну ладно, я не дозрел, а он-то почему раньше не поговорил со мной откровенно?

Лежу на скамейке в спортивном городке. Читаю странную книжку: и здорово, и что-то не то! Словно из дорогого, полированного дерева пивной ларек строит. Жалко, такие ценности писатель на времянку тратит!

Мимо идет замполит Шешеня. Увидел меня, завернул. Я встал.

— Садись. Чем увлекся?

У нас с Женьшенем душевный контакт, вне службы всегда разговор приятельский. Я показал ему страницу с названием повести.

Замполит хмыкнул:

— Охота время тратить!

— А что?

— Сальто и выкрутасы.

— На сальто целый вид искусства держится.

— Какой?

— Цирковая акробатика.

— Вот именно. Однако там цирк, а это литература. Канкан в оперетте хорош, но никак не годен для классического балета. Ну ладно, я к тебе не за этим. Помнишь, однажды за Кузнецова ты заступился. Сказал, не всех, мол, надо воспитывать!

— Помню. — Я удивленно глянул ему в глаза: неужели признает, что не прав?

Шешеня уловил мою мысль, улыбнулся:

— Нет, не признание своей ошибки хочу высказать. Просто в данном случае я прав. Твой друг Кузнецов — лучшее доказательство. В партию парень вступает. Вон как вырос! Значит, в воспитании нуждаются и положительные люди. Хороший человек в армии делается еще лучше. Вот тебе ответ на наш спор.

Я не нашел ничего для возражения:

— Разве мы спорили?

— Забыл, как налетел на меня? Я даже растерялся: чего это он так горячится? Потом понял — за друга.

Хорошо, за настоящего друга так и надо. А спор не обязательно в крике до хрипоты. Ты мне вопрос поставил: все ли нуждаются в воспитании? Я и задумался. Не мог сразу ответить. Я ведь политработник без году неделя. Тоже считал: воспитывать надо недисциплинированных. После этого как увижу тебя, твои слова так в ушах и звенят. С большой обидой ты их мне высказал! Ну теперь мне все ясно. Хочу, чтоб и ты меня понял. А друг у тебя отличный парень...

Шешеня помолчал, пытливо поглядел на меня — как, доволен?

* * *

Величественное и страшное зрелище довелось мне увидеть — пожар в пустыне. Не думал, что на пустом месте есть чему гореть. Оказывается, есть.

Солдаты нашей роты ходят с коричневыми подпалинами на обмундировании. Лица и руки в ожогах.

Началось все, в общем-то, обычно, а вот закончилось... Подняли как-то нашу четвертую роту по тревоге и вывезли на учения.

Два дня и две ночи мотались мы по барханам. Каких только боев не вели: преследовали, оборонялись, ликвидировали последствия ядерного удара, преодолевали зоны с высоким уровнем заражения, закрепляли достигнутый рубеж! Незадолго до рассвета, когда стояла самая густая чернота, нам вдруг раздали боевые патроны. Роте была поставлена задача наступать с боевой стрельбой.

Хотя мы изучали еще до выхода в поле меры предосторожности на боевых стрельбах, знали, как себя вести, все же нервное напряжение охватило многих. Старослужащие это уже не раз испытали, а первогодки немного струхнули. Мало ли что может произойти! Чуть повернул автомат в сторону — поразишь соседа. Споткнулся о камень, дернул неосторожно спуск — и пули ударят в людей. В общем, всякое случается.

И вот подразделения развернулись в боевой порядок. Где-то здесь множество людей: они не видят друг друга в ночной тьме, но все их действия объединены одной целью, направлены единым решением и руководством командира, — это сплоченный, боевой организм.

Зеленая ракета — сигнал «Вперед!». Мы выскочили из траншей и побежали, стараясь не терять из виду соседей. Зарычали танки, ударили пушки, зарокотали пулеметы, застрочили автоматы. В лицо нам брызгали вспышки огневых точек противника. Их было много. Они то появлялись, то исчезали. Мы стреляли в эти огоньки.

Справа неожиданно устремился на наше отделение черный силуэт танка.

— Гранатометчик, танк справа, расстояние пятьдесят, поразить! — крикнул Волынец.

Скибов быстро опустился на колено, гранатомет его бабахнул, огненная струя и дым отлетели назад от плеча Скибова: через секунду мы услышали, как инертная неразрывающаяся граната ударила в фанерную мишень.

— Попал! — радостно крикнул Скибов.

— Доложите как положено! — осек его Волынец.

— Танк уничтожен, товарищ сержант!

— Вперед!

Свистят пули и снаряды. Шлепнул о землю где-то впереди осколок, или это пуля срикошетила. Я невольно остановился. И тут же услышал голос Волынца:

— Вперед!

Сержант видел все и всех. Он обнаруживал новые цели, ставил задачи пулеметчику Куцану, гранатометчику Скибову, всем автоматчикам, в зависимости от того, к кому ближе была цель и кто как умел стрелять. Степану доверял небольшие «головки» наблюдателей и снайперов, мне — «грудные» и «пулеметы», Дыхнилкину и Соболевскому — ростовые, те, что солдаты зовут «коровой».

Как Волынец успевает все это видеть и осмысливать — уму непостижимо.

— Агеев, не забывайте о фосфорных насадках! — делает он мне замечание. — Точнее ведите огонь!

Изредка доносился из мрака спокойный, четкий голос Жигалова:

— Первое отделение, подтянуть левый фланг! Где-то неподалеку сквозь треск стрельбы пробивается команда капитана Узлова:

— Бронетранспортеры, держать плотнее к атакующим!

Нам навстречу поднимаются длинные цепи противника. Они мигают вспышками огня. Я уже более спокойно нахожу зеленые светлячки фосфорных насадок на прицеле, посылаю точные очереди, мигалки гаснут.

— Молодец, Агеев! — тут же хвалит сержант.

Мы преодолели несколько рубежей, не раз отбили контратаки пехоты и танков, уничтожили десятки пулеметов и расчетов безоткатных орудий, наконец достигаем рубежа, который был определен нам при постановке задачи.

Грохот постепенно стихает. Беремся за лопаты: надо закреплять успех, готовиться к отражению контратак противника.

Тьма поредела, над землей стал виден синий дым от имитационных взрывов и от разрывов настоящих снарядов и мин.

Кажется, бой длился недолго, а взглянул на часы — прошло полтора часа, позади километров семь учебного поля. Я подумал: какая сложная автоматика и механизация нужны для того, чтобы создать такую реальную обстановку и провести стрельбы! Сотни мигалок, мишени, встающие в нужный момент на определенном расстоянии и на строго установленное количество секунд, движущиеся макеты танков под различными углами, и тоже на расстоянии, требующем от гранатометчиков быстроты и сноровки.

Все это должно двигаться и действовать по мере надобности, в зависимости от замысла и задач, намеченных руководителем учений, соответствовать тактике, вооружению и организации подразделений возможного противника.

Вся эта сложнейшая система приводится в движение электричеством и по радио. Густая сеть проводов, механизмов, электромоторов, датчиков, реле автоблокираторов и трансформаторов скрыта в земле и сведена к пульту управления. Был я однажды в домике, где сооружен этот пульт: огромная панель вдоль стены и металлический стол усыпаны мигающими лампочками, прыгающими на приборах стрелками, выключателями, микрофонами. Да, хоть и не ракетчики мы, но хозяйство современной пехоты даже в простом деле организации стрельбы автоматизировано и все на кнопках!

...По учебному полю в предрассветной синеве ходят наши офицеры и посредники. Они считают пробоины в мишенях. Это очень важно. По результатам стрельбы подведут итог: сколько врагов, а главное, огневых точек мы поразили. Из этого будет ясно, выполнена боевая задача или нет.

Где-то на испытательных полигонах подсчитаны и внесены в «Курс стрельб» таблицы — своеобразные нормы, которые определяют эффективность наших действий. Опять математика, формулы, вычисления, опять наука! Поразили девяносто процентов появившихся перед нами целей — стрельба будет признана отличной, восемьдесят процентов — «хорошо», семьдесят — «удочка». А если пробоины окажутся в шестидесяти девяти с половиной процентах мишеней — беда. Значит, задачу не выполнили.

На учениях это только отметка. А случись такое в настоящем бою — лежали бы мы перед теми огневыми точками, которые не сумели поразить. И чтобы этого не произошло в бою, будут принимать меры: ругать на разборе, обсуждать на комсомольском собрании, разрисуют в стенгазетах, а доморощенные конферансье осмеют на концертах самодеятельности. Кончится все тем, что нас доучат. Жить роте с двойкой не позволят!

Минуты, пока считают дырки в мишенях, не менее напряженные, чем сама стрельба. Мы волнуемся.

Наконец кто-то пробежал мимо нашего окопа, обронил:

— Порядок!

Нам этого мало, допытываемся:

— Сколько?

— Восемьдесят!

Это уже действительно порядок.

Беспроволочный солдатский телеграф понес по траншее радостную весть: оценка «хорошо».

Дело сделано! Разрядилось нервное напряжение, усталость, копившаяся несколько суток, навалилась сразу. Я ощутил полное изнеможение. А «старики»: Волынец, Умаров, Скибов и Куцан — держатся бодро. Кузнецов тоже «свеженький». Он физически слабее меня, а не так вымотался. Неужели я самый хлипкий? Посмотрел на Соболевского и невольно улыбнулся — есть еще один! Руки плетями висят вдоль тела, глаза уходят под лоб, нижняя губа отвисает. Дошел Вадька!

Да, невольно вспоминаются слова Шешени: «Моральный дух — главное, без него и сила не сила!»

И вот именно в эту минуту, когда, кажется, не в состоянии пальцем шевельнуть, звучит призыв:

— Все сюда!

Это зовет Жигалов. Голос у него неестественно взволнованный и громкий. В наши сердца мгновенно проникает тревога. Мы выпрыгиваем из траншеи и бежим к лейтенанту.

Как только я выбрался на бруствер, сразу увидел на поверхности земли у левого фланга роты полосу огня. Около пламени метались черные фигурки солдат; они били по красным языкам огня шинелями и плащ-накидками.

Пламя было невысокое, чуть выше пояса, но оно грозно гудело и быстро текло по степи. Горела тонкая, невысокая травка. Она выросла на барханах весной, потом пожелтела, высохла и сейчас схватывалась, как порох. Огонь катился по степи так быстро, что мы едва успевали за ним. Солдаты никак не могли сбить пламя. Жар был невыносимый, горячий воздух обжигал легкие, трещали волосы, обмундирование мгновенно пересохло и стало шуршать, словно бумага.

— Впереди хлопок, товарищи! — кричал Шешеня.

Да мы и сами знали, что к учебному центру вплотную примыкают поля ближнего поселка. Люди с таким трудом отвоевали эту землю у пустыни, вырастили урожай, и вдруг мы, солдаты, из-за какой-то неосторожности спалим все. Нет, этого допустить нельзя! И мы били и били шинелями и плащ-накидками по огню, не думая о том, что дышать уже невозможно и что одежда тлеет на наших телах!

— Товарищ лейтенант! — закричал вдруг Карим Умаров. — Давайте мне людей и машину!

— Зачем? — перекрывая гул огня и защищая лицо согнутой рукой, спросил Шешеня.

— Огонь будем огнем тушить!

Я не понял, как это огонь — огнем, но замполит, видно, догадался, он крикнул Маю:

— Старшина, немедленно машину!

Черный, закопченный Май стремглав кинулся в тыл. Вскоре оттуда примчался бронетранспортер; на его ступеньке стоял Май.

— Людей надо! — крикнул Карим.

Словно эхо, ему ответил голос Жигалова:

— Взвод, ко мне!

Лейтенант первым прыгнул в кузов, мы — за ним.

Умаров торопливо объяснял водителю:

— Гони вперед! На ту сторону огня!

— Давай на полной скорости! — приказал Жигалов.

Водитель включил рычаг, и тяжелый бронетранспортер помчался, огибая и обгоняя огненную дугу. Мы промчались очень близко от пламени.

— Прикрыть лицо! — крикнул лейтенант.

Едва я успел накинуть на голову шинель, жар Хлестнул по спине и рукам. Через миг ни дыма, ни огня не было, холодный утренний воздух ударил навстречу мчащейся машине. Я глотнул прохладу полной грудью, осмотрелся, не горит ли одежда...

Теперь пламя гналось за нами, а мы убегали от него.

— Давай! — кричал Умаров.

Машина мчалась к огонькам поселка, которые в утреннем свете стали бледными. Совсем недалеко были хлопковые поля. Впереди мелькнула темная лента дороги.

— Стой! — крикнул Умаров. — Поджигай, ребята! Скорее поджигай навстречу!

Мы выскочили через борта и зачиркали спичками.

— Шире! — кричал Жигалов, поняв замысел Карима.

Мы побежали вдоль дороги. Отдельные языки огня сливались в небольшие цепочки. Вскоре они сомкнулись и с нарастающим гулом единой линией пошли навстречу пожару.

Мы бегали вдоль дороги и следили, чтобы искры не перекинулись на противоположную сторону. Через колею, спасаясь от огня, черными стрелками проносились ящерицы и вараны, быстро проползали змеи, как маленькие кенгуру, прыгали тушканчики. Две огненные волны быстро сближались. Вот они ударились, сцепились в неистовом желании поглотить друг друга. Заклубились огненные шары, вверх взлетели густые стаи алых искр, и вдруг огонь сник, упал на землю, и над ним заструились синие космы дыма.

И как только погасло пламя, сразу стало светло, и все увидели, что уже настало утро и солнце вот-вот вынырнет из-за горизонта.

По черному полю курились шары перекати-поля и верблюжьей колючки. Брели закопченные фигурки солдат. Рота сходилась к капитану Узлову.

— А с чего началось? — спросил кто-то тихим, усталым голосом.

— Из выхлопной трубы искра вылетела, — ответил старшина Май. — Шофер из кабины не увидел...

— Главное — посевы спасли, — сказал Шешеня, — остальное поправимо.

Вдали показалась толпа — это жители спешили к нам на помощь.

Я на секунду представил себе, какой был бы удар и для них, и для нас, если бы огонь докатился до колхозного хлопка. Даже подумать страшно об этом.

— Вовремя ты, товарищ Умаров, подсказал, что делать! — похвалил капитан Карима. — Спасибо тебе!

Солдаты оживились, заулыбались, обступили Умарова, затормошили его.

А Карим стоял смущенный и будто оправдывался:

— Я тоже первый раз такой дело делал. Слыхал, старики говорили, так надо тушить.

Шешеня пошел навстречу колхозникам, чтобы успокоить их.

* * *

Откуда взялись у меня и у других ребят силы? Ведь мы, особенно первогодки, после учений едва держались на ногах. И вдруг словно второе дыхание открылось. Теперь мне понятно, почему при землетрясении, наводнениях, на пожаре появление солдат успокаивает людей, вселяет веру, что беду одолеют.

В газетах часто вижу фотографии солдат и офицеров, которые служат за границей. На снимках они то с девушками, то с рабочими, то с бойцами дружественных нам армий. Я завидую им. Не только потому, что они увидели «заграницу». Мне кажется служба там более интересной и острой, горячее там накал идеологической схватки, о которой нам говорят очень много.

Я, конечно, понимаю: идеологическая борьба не имеет линии фронта, она и у нас здесь проходит в сознании, в голове каждого человека. Но мне хочется не только накапливать политические знания, а как-то их применять. Испытать свои силы.

Вообще любопытно получилось с политподготовкой. В первые месяцы службы повседневная политическая закалка в армии мне показалась скучной. Я позевывал на политзанятиях, политинформациях, лекциях. Казалось, все это не для моего ума, не мои масштабы мышления. В сложности международных отношений могут разбираться только дипломаты да большие руководители. Зачем мне над этим голову ломать?

Но однажды Шешеня на занятиях шутливо сказал:

— Ну-ка, доставайте ваши маршальские жезлы из вещевых мешков.

Мы не поняли его, но заулыбались.

— Я имею в виду не то, что каждый из вас может стать маршалом, — все маршалы наши были рядовыми солдатами, и вам это высокое звание тоже доступно.

Соболевский не упустил случая съязвить:

— А что, солидно бы звучало: маршал Дыхнилкин!

Все засмеялись, и Шешеня и Дыхнилкин смеялись. Потом замполит серьезно сказал:

— Еще неизвестно, кем будет Дыхнилкин, у него просто затянулся процесс становления характера. Он много плохого впитал в себя, а вот мы ему поможем избавиться от недостатков, вольем эликсир здоровых, правильных понятий, и тогда Дыхнилкин себя покажет. Правильно я говорю, товарищ Дыхнилкин?

— Что верно, то верно, — быстро и по-своему согласился Семен, — вливаете так, что спасу нет!

Солдаты засмеялись, а Вадим Соболевский, продолжая разыгрывать, спросил:

— А правда, Семен, что бы ты сделал, если бы вдруг маршалом стал?

Все затихли, ожидая ответа.

— Первым делом старшину Мая и сержанта Волынца на губу посадил бы! — искренне выпалил Семен.

Солдаты опять грохнули смехом.

— Ну хватит! — остановил наконец Шешеня. — Пошутили, и достаточно. И все же запомните: ни один человек не рождается ни героем, ни трусом, ни преступником. Плохие и хорошие качества люди приобретают в ходе жизни, от окружающей среды, — Шешеня сделал паузу, подумал и вернулся к тому, с чего начал разговор: — А про маршальские жезлы ваши я сказал вот почему. Все вы мыслите в вопросах политики и международных отношений маршальскими масштабами. В любой капиталистической армии солдат отгораживают от политики: любыми делами занимайся, только не лезь в политику. Потому что солдат капиталистической армии предназначен или для агрессий, или для усмирения своего же народа. Любая из этих задач — грязная, реакционная, несправедливая. И если это доходит до сознания солдата, он или отказывается служить, или служит пассивно, а иногда поворачивает оружие против своих хозяев. Вот поэтому и прячут от солдата правду всеми возможными средствами — пьянки, разврат, карты в неслужебное время поощряются, только не лезь в политику.

— Вот бы тебе туда, Дыхнилкин, — подковырнул было Вадим Соболевский, но тут он допустил явный перебор — никто из солдат не засмеялся.

Вадим и сам понял, что пересолил, покраснел и пригнулся к столу. А Дыхнилкин вытаращил свои зеленые глаза, как перед дракой, и прошипел Вадиму:

— Заткнись, стиляга, Дыхнилкин тебе сегодня поперек глаз встал? Ты на себя погляди. Далеко ли ты обскакал Дыхнилкина?

Шешеня не дал разгореться ссоре, но заступился за Дыхнилкина:

— Товарищ Соболевский, надо и в шутках знать меру и соблюдать определенный такт.

— Извините, — буркнул Вадим не вставая.

— Продолжаем! — громко сказал Шешеня и сразу отвлек внимание солдат от неприятного инцидента. — Вы — солдаты Советской Армии. Партия постоянно просвещает вас политически и держит в курсе всех международных событий. Нам нечего от вас скрывать. Вот в этом отношении вы все мыслите маршальскими категориями: вопросы мира на планете, охрана огромных достижений советского народа — об этом и маршалы и вы, солдаты, мыслите одинаково. Так что ваши маршальские жезлы не такие уж символические... А для того чтобы вы не допускали ошибок и всегда могли правильно разобраться в сути самых запутанных и сложных событий, я хочу сегодня дать вам очень полезную формулу.

Всем солдатам было интересно узнать, что это за формула. А я почему-то подумал: Шешеня шутит, не может быть такой формулы. Просто хочет заинтересовать нас — это своеобразный педагогический прием.

Замполит действительно не написал и не высказал никакой формулы, а некоторое время еще разъяснял нам значение высокой сознательности и наши преимущества перед солдатами капиталистических стран. Я думал, схитрил Шешеня, но он вдруг опять очень громко и решительно произнес:

— Итак, формула для того, чтобы вы мыслили в маршальских масштабах. Эту формулу дал нам Ленин. Он сказал: если вы хотите понять суть любого события или явления, попытайтесь выяснить прежде всего, кому это выгодно. Вот давайте практически применим этот совет Владимира Ильича. — Шешеня открыл газету и, пробегая глазами заголовки, быстро их комментировал: — Война во Вьетнаме? Кому она нужна, кому выгодна? Рабочим Америки? Нет. Солдатам? Нет. Кому же? По-моему, вам абсолютно ясно, кому именно, вы достаточно образованные люди.

Потом замполит рассмотрел, пользуясь этой своеобразной формулой, еще несколько событий, и, когда мы убедились в правильности его доказательств, он вдруг сказал:

— Конечно, не всегда суть явления на поверхности, нельзя прикладывать эту формулу просто как шаблон, как командирскую линейку к карте, но все же, пользуясь этим компасом, вы всегда сможете самостоятельно разобраться в политических событиях.

Я листал свою толстую тетрадь с записями занятий по политподготовке, читал названия тем: «В. И. Ленин, КПСС об исторической неизбежности гибели капитализма и победы коммунизма». Или вот дальше: «Военно-политический и экономический обзор стран мира». Это не просто лекция или беседа — пятьдесят шесть часов мы детально изучали потенциал и вооруженные силы главных агрессоров. Сравнивали, вычисляли, спорили, доказывали.

Да, если бы я оказался где-то за границей, не сплоховал бы. В любом споре могу доказать и отстоять правоту нашего дела.

Опять вспоминаю фотографии в газетах: служат наши солдаты в ГДР, Чехословакии, Польше и других странах. Конечно, они более реально, практически могут применять формулу, о которой говорил Шешеня. Но замполит вдруг, будто уловил мои мысли, сказал:

— Не надо думать, что способ оценки, о котором я вам сказал, относится лишь к международным или государственным масштабам. Его можно обратить и на свои личные дела: как ты стреляешь — хорошо или плохо? И кому это выгодно? Как ты сберегаешь оружие и снаряжение — добросовестно или нет? Кому это выгодно? Как ты служишь вообще — честно, с полной отдачей сил или нет? И кому это выгодно?

Ну и Женьшень — все же провел свою линию, спустил, как говорится, с небес на землю и опять подвел нас к постоянному вопросу: личная дисциплина, личные показатели в боевой подготовке. Он так прямо и сказал:

— Политическая грамота воина, его любовь к Родине проявляются не в разговорах, не в высокопарных словах и лозунгах, а в конкретных делах!

Интересный разговор произошел у меня с замполитом Шешеней вечером.

Мне кажется это продолжением того, о чем говорил он на занятиях.

Разговор он начал усталым голосом:

— Нужно что-то предпринимать.

— Что случилось, товарищ старший лейтенант?

— Не нравится мне стиль работы. Делаю все, что могу, из кожи лезу, и все это выливается в конечном счете в рядовое мероприятие. Ты думаешь, я не вижу, что некоторые солдаты скучают на беседах и занятиях по политподготовке? Вот где у меня эта скука! — Шешеня провел ребром ладони по горлу. — А сейчас так нельзя: каждому надо подобраться, быть натянутым, как тетива, нацелиться! Понимаешь?

— Конечно. — Я улыбнулся: уж очень запальчиво говорил Шешеня.

— Ты-то понимаешь, а почему другие этого не чувствуют? Почему я не могу их расшевелить?

Я пожал плечами. Сказал самое обычное:

— Новые формы работы надо искать.

— А такое изречение ты знаешь: «Дело не в форме, а в содержании»? Содержание бесед, видно, не волнует людей. Вот они и зевают. Я недавно прочел: слово «агитировать» — значит по-латыни «побуждать, приводить в движение, волновать». Понимаешь — волновать!

— Ну это вы напрасно. Занятия ваши всегда проходят интересно. А кто зевает? Соболевский, наверное, и Дыхнилкин? Этим хоть бронтозавра живого покажи — не удивишь.

— Не успокаивай, Агеев, не для этого я завел с тобой разговор. Ты парень мыслящий. Солдатскую жизнь изнутри познаешь, вот и подскажи, в чем секрет!

Ну если вопрос поставлен на полном серьезе, надо отвечать по существу.

— Вот вы утверждаете: содержание прежде всего, форма — дело второстепенное. А это не совсем так. Наша учительница Серафима Ивановна говорила: форма и содержание должны составлять единое целое. Не соответствует форма — не будет полностью раскрыто содержание. Нет содержания — не спасет никакая форма. Значит, надо все же думать о двух сторонах дела: и о форме, и о содержании.

Шешеня пристально посмотрел на меня и улыбнулся:

— Молодец. Правильно говоришь! Ты сам новое содержание в старой форме. По форме солдат, а по содержанию вот... офицеру советы даешь.

Я смутился:

— Какой это совет, просто говорим... Вы спрашиваете — я отвечаю.

— Ответить по-разному можно. — Шешеня опять вернулся к своему: — Я все-таки прав. Нужно говорить с людьми так, чтобы они ушли с беседы в приподнятом настроении и чтобы этого настроения хватило на день занятий, а может быть, и больше. Вот тогда мое участие в боевой подготовке возросло бы.

Я молчал, не зная, чем помочь Шешене. А мне хотелось подсказать что-нибудь полезное, тем более что он именно ко мне обратился. Старший лейтенант понял это и как бы выразил мою мысль:

— Беда здесь не только в форме и содержании, а еще и в том, что политической работой занимаюсь я один. Написано в должности: заместитель по политической, вот и давай политически воспитывай! А строевые командиры, как спецы, часто занимаются только своими сугубо строевыми и учебными вопросами. Это неправильно, товарищ Агеев. Обучение и воспитание — единый процесс. Конечно, и ротный и взводные воспитанием занимаются. Но я имею в виду политическое воспитание. Вот с этим дело плохо. Тут все надеются на меня, а разве я могу один?

Желая сказать хоть что-то, я поддакнул:

— Конечно нет. Должны этим заниматься все.

Шешеня оживился, расправил плечи и, ткнув в мою сторону указательным пальцем, подвел итог:

— Правильно! Потому что они коммунисты и комсомольцы, им по уставу полагается заниматься этим — раз! Они офицеры Советской Армии, и политическое воспитание входит в их обязанность — два, ну и в-третьих, мы живем в коллективе и должны во всем дополнять друг друга! Вот тогда заряды, которые я закладываю в вас, в солдат, будут не разряжаться, а постоянно поднимать накал. Правильно, товарищ Агеев? — весело спросил Шешеня.

Я опять подтвердил, давно уже понимая, что Шешеня доказывает не мне, а самому себе.

— Вот так я и скажу сегодня на партийном собрании. И сошлюсь на вас: солдат Агеев, скажу, со мной полностью согласен!

Шешеня явно шутил, и я в тон ему ответил:

— А если они не поверят, позовите меня, я подтвержу!

И вдруг замполит перестал улыбаться, сказал серьезно:

— Очень хорошо. Партийное собрание будет открытым. Подскажу секретарю комсомольской организации Очкасову, чтобы пригласил комсомольцев.

Я испугался:

— Товарищ старший лейтенант, вы правда хотите, чтоб я выступил?

— А что?

— Я запутаюсь в таких сложностях. Это не по плечу мне...

— Не бойся, говорить буду я, но, если ты поддержишь со своей солдатской позиции, будет очень хорошо!

Шешеня ушел бодрый, будто отдохнул в разговоре со мной. Не знаю, помогу ли я ему на собрании, но рад, что он сейчас повеселел.