ЧП в отделении

23 февраля в клубе командир полка подводил итоги соревнования в честь Дня Советской Армии. Сержанта Волынца поощрили отпуском домой. Командовать отделением временно поручили Куцану как старослужащему и хорошо успевающему в учебе.

— Ты смотри темпа не сбавляй, — наставлял Куцана перед отъездом сержант Волынец. — Отпуск десять дней, дорога туда пять да обратно столько же, всего двадцать.

Волынец долго перечислял, что нужно Куцану сделать за это время.

Двадцать дней — срок небольшой. Но все произошло именно в эти дни. Началось с малого: с перерывов. Они стали длиться вместо десяти пятнадцать минут. Потом Куцан перенес занятия отделения в укромный уголок двора, подальше от глаз начальства. Собственно, какие это были занятия! Мы просто дремали у забора, а Куцан посмеивался:

— Солдат спит, а служба идет!

Наш командир взвода лейтенант Жигалов тоже уехал в очередной отпуск. Офицеры других подразделений да и капитан Узлов проверяли наши занятия редко, верили — здесь все в порядке: отделение было на хорошем счету, не зря сержанта поощрили отпуском. Да и Куцан был всегда начеку: заметив приближение офицера, громко произносил команду, заставлял нас выполнять ее четко, быстро, красиво. Затем наступало затишье.

— Командир получил отпуск, и нам отдохнуть не грех, — пояснял Куцан свои действия.

Сам он часто удалялся, особенно вечерами, предупреждал:

— Я только что был здесь. Понятно? Все за одного, один за всех.

Однажды Дыхнилкин ушел после вечерней поверки и возвратился перед рассветом. Дежурный по части заметил, как темная фигура перевалилась через ограду, побежал к тому месту. Но никого не обнаружил у забора. Дыхнилкин уже заскочил в казарму и, как был — в сапогах и одежде, кинулся под одеяло. Через минуту забежал и дежурный.

— Где солдат? — спросил он дневального Скибова.

— Какой солдат? — переспросил тот.

— Который бежал.

— Не видел.

Офицер прошел вдоль кроватей. Солдаты спали. На каждой подушке покоилась голова — стриженая, с короткой прической или бритая. Была среди них и белесая Дыхнилкина.

— Куда же он делся? — недоумевал офицер.

— Сюда никто не заходил, — уверенно врал Скибов. — Может быть, в соседней роте.

Дежурный ушел.

Утром командир роты капитан Узлов советовал:

— Если кто из наших — скажите сразу, для него же лучше будет.

Куцан доверительно подмигивал нам, и мы молчали. Вадька тоже стал исчезать из роты. Однажды он рассказал мне по-приятельски:

— Ужинал сегодня у Никитиных. Ужин люкс! Пришлось отрабатывать, конечно. Правда, их инструмент — рыдван ужасный. Врал я по-страшному. Но много ли им надо? Намек на «Танец маленьких лебедей» Чайковского — и мама готова рыдать мне в жилет.

— Скотина ты, Вадька, — сказал я.

Он принял это за комплимент.

— Завидуешь?

— Нет. Люди к тебе с открытой душой, а ты...

— Они, думаешь, овечки? Как же! За киноактера дочку пихнуть хотят.

— Ну какой ты актер! Трепло.

— Это неважно. Они воспринимают меня как актера...

В тот день я получил посылку — маленький ящичек, обшитый стареньким стираным полотном. Ткань была мне знакома: она служила занавеской в кладовке. Воспоминания захватили меня. Я смотрел на крупные стежки и думал: «До каждой нитки дотрагивалась мама».

— Что задумался, давай открою! — прервал мои раздумья Куцан.

Я промолчал. Тогда он вспорол перочинным ножом ткань и отодрал хрустящую фанерную крышку.

— Ого, старики раскошелились! Шоколадные конфеты! Печенье. Мармелад. Все покупное, магазинное. Они тебя еще дитем считают — одни сладости. Напиши, чтобы в другой раз горькое прислали. — Куцан пощелкал под скулой и запихал в рот сразу две шоколадные конфеты.

Я смотрел на вспоротую упаковку, и мне до слез стало жаль мамину занавеску. Ведь она была согрета теплом ее рук.

С этого дня я невзлюбил Куцана. В каждой его фразе звучала циничная практичность.

— Снежинка и та крутится, прежде чем лечь, — место выбирает, — поучал он молодых солдат, — а человек тем более должен о своей пользе думать!

Папиросами он не делится: в пластмассовом портсигаре всегда оказывалась последняя. А я сам видел, как он из пачки перекладывал в портсигар одну папиросу для следующего перекура.

Пользуясь властью командира отделения, Куцан назначал на все работы только молодых солдат:

— Старики свое отработали, теперь ваш черед.

Он постоянно выменивал у первогодков то ремень, то шапку — у нас было все новое, а он готовился к увольнению. Однажды вечером, после беседы о сочетании общественных интересов с личными, Куцан цыркнул сквозь зубы:

— Все мы святые — глаза в небо, а руками по земле шарим!

Раскусив Куцана, я, однако, открыто против него не восстал. Не посмел. Молчали и другие солдаты нашего отделения. Не желали, видимо, «выносить сор из избы». Раздор в отделении подорвет репутацию коллектива, а авторитет его нам дорог. Мы просто ждали возвращения сержанта и Жигалова, надеясь, что они поставят Куцана на место. Никто не подозревал, к какой беде приведет это безучастное ожидание.

Теперь я презираю себя за малодушие. Как мы встретимся с Кузнецовым, если он останется жив? Готовились вместе идти в бой, не щадить себя ради товарища, и вдруг по нашей вине Кузнецов едва не погиб.

Я представляю себе темную ночь, вижу, как раненый Степан ползет, напрягая последние силы; за ним остается черный след крови. Он теряет сознание. А мы в это время с глупыми, улыбающимися рожами заговорщиков делали все, чтобы Кузнецова не искали!

Как это случилось? Роту выстроили на вечернюю поверку. Старшина Май вызвал:

— Кузнецов!

Последовал ответ:

— Я.

Но откликнулся не Кузнецов, а Куцан, ловко подделав голос Степана. Даже старшина не заметил. После команды «Разойдись!» я спросил Куцана:

— А где Кузнецов?

— Молчи громче! — весело сказал Куцан. — Тащи шинель с вешалки.

Я принес шинель. Куцан быстро, чтобы никто не заметил, уложил ее под одеяло на кровати Кузнецова. Со стороны казалось, на койке спит человек.

Отсутствие Кузнецова мне показалось странным: за ним прежде такие грешки не водились. Но последние дни порядка в отделении не было, и, кто знает, возможно, Степан тоже поддался соблазну.

Дежурный объявил отбой и погасил в казарме свет.

После нелегкого солдатского дня приятно лежать в постели: тишина и покой, можно помечтать, но не успеешь сосредоточиться — сладкий сон склеивает веки.

Я был именно в таком состоянии, когда услышал громкий топот сапог в коридоре. «Что-то случилось», — подумал я. И в тот же миг двери распахнулись:

— Второе отделение! Там ваш Кузнецов!.. Весь в крови...

Мы вскочили с кроватей и не одеваясь, в сапогах и трусах, побежали к выходу.

Кузнецов, окровавленный, бледный и бесчувственный, лежал недалеко от казармы.

Мы подняли его и, наступая друг другу на ноги, торопливо понесли в медпункт.

— Пробит череп, истек кровью. Необходимо срочное вливание, — сказал дежурный врач.

— Возьмите у меня кровь, — тут же предложил я.

— В этом нет необходимости. Идите, товарищи. Сейчас вы будете только мешать.

Мы вернулись к тому месту, где нашли Степу. Темный прерывистый след крови тянулся к спортивному городку. Освещая его спичками, мы дошли до трапеции. Тут все стало ясно.

Кузнецов, видно, решил перед вечерней поверкой позаниматься гимнастикой. У него неважно шли дела с физической подготовкой. А отстающим быть не хотел. Вот он и пришел в спортивный городок. Сначала, наверное, покрутился на турнике, брусьях, а потом полез вверх по канату. Здесь и случилось... Перекладина, в которую был завинчен тяжелый металлический крюк, пересохла на солнце, крюк вырвался из бруса и ударил Степана по голове, когда он грохнулся на землю. Если бы мы сразу хватились и начали искать отсутствующего на поверке, дело обошлось бы простой перевязкой. Теперь над Степаном нависла смертельная опасность.

Утром Шешеня увидел меня в коридоре:

— Вот вам, товарищ Агеев, ответ на наш спор: Кузнецов принес ЧП и подвел всю роту, а вы говорили, не нуждается в воспитании.

— Верно, говорил и сейчас готов повторить то же. У Кузнецова плохо с физической подготовкой. Он бегал вечером в спортгородок, чтобы потренироваться, не подвести роту. — Я подчеркнул слова «не подвести роту». — А то, что вырвался крюк, — это случайность, от Кузнецова не зависящая.

Шешеня, видно, не ожидал такого ответа. Он опешил:

— Вот как... Хорошо, тогда вопрос остается открытым. — И пошел в штаб батальона.

А я торжествовал. Припер замполита.

Возвратился из отпуска Волынец. Нечего сказать, хорошенький сюрприз преподнесли ему! Боевая подготовка в отделении резко снизилась. На кроссе я еле уложился в «удочку», а раньше бегал хорошо. На строевых занятиях по команде «Кругом марш!» ноги мои заплелись в такой крендель, что я едва не опрокинулся. Отсутствие тренировки сказывается во всем. На огневой подготовке мушка, прорезь и цель так прыгали перед глазом, что я никак не мог совместить их на одной линии. Если бы это была не тренировка, а стрельба, неуд влепили бы наверняка. То же происходит и с другими ребятами. Волынец зубами скрипит. Ох и выдаст он нам требовательность в полном объеме!

...У входа в казарму длинная, с наклоном, ступенька, на нее прибиты деревянные следы по форме подошв. Вечером Жигалов чистил сапоги. Я тоже выбежал привести в порядок обувь, чтоб завтра с утра не возиться.

Близко к Жигалову не подошел. Встал метрах в двух от него. Чищу и поглядываю на взводного. Он верен себе и в этом — надраивает сапоги до глянца. Пришлось и мне потрудиться: не убежишь с недочищенными, когда рядом командир так старается.

Закончил Жигалов. Стоит в сторонке, наблюдает за мной. Ждет, когда я разделаюсь с сапогами. Не успел я завернуть в газету щетку, как он позвал:

— Товарищ Агеев, пройдемся немного?

— С удовольствием.

А сам думаю: «Никакое это не удовольствие — сейчас или замечание сделает, или поручение даст».

Идем по дорожке вдоль казарм. Лейтенант молчит, вроде прогуливается, отдыхает после трудового дня. Я смотрю на его задумчивое лицо и жду.

— Я хочу сказать, товарищ Агеев, — неожиданно начинает Жигалов, — что мне приятно было узнать о вашем благородном поступке.

Я опешил: никакого благородного поступка, на мой взгляд, я не совершил ни в армии, ни дома. Молчу.

— Я имею в виду ваше предложение дать кровь Кузнецову.

Ах вот оно что!

— Ну, товарищ лейтенант, какое тут благородство! Любой дал бы. О таких делах в районных газетах писать перестали.

Жигалов глянул на меня иронически: брось, мол, рисоваться, парень!

— Не знаю, как поступают в районных газетах, но мне приятно, что у нас во взводе есть такие люди.

В груди у меня стало тепло.

— Кузнецов мой друг, — тихо сказал я, не объясняя этим ни свой поступок, ни стремление выглядеть скромным. Просто так сказал, от души.

Жигалов меня понял.

Он вздохнул. Мне показалось, что у него нет такого друга. С таким дружить трудно — уж очень он литой и жесткий, а в дружбе необходимо прикосновение сердца к сердцу.

Вот и все, больше мы ни о чем не говорили. Жигалов ушел домой, я — в казарму. Но остался у меня в душе свет на весь вечер, и не только на один вечер. Протянулась какая-то светящаяся ниточка между мной и лейтенантом. Она была паутинки тоньше, но была, и я ее постоянно чувствовал.

* * *

Комсомольское собрание, на котором разбиралось персональное дело Куцана, проходило бурно. В соседней роте шла обычная жизнь: кто-то учился играть на аккордеоне и монотонно повторял один и тот же аккорд; щелкали, как холостые выстрелы, костяшки домино; в казарме покрикивали дневальные — они убирались перед сменой. А мы сидели в классе, и было всем нам жарко от разгоревшихся страстей. Куцана вывернули наизнанку, пропесочили по первому разряду.

— У товарища Куцана не раз проявлялось то, что показухой называют! Он только на проверках напоказ старается, а в повседневной учебе лодырь! — зло говорил Волынец. — Только от такого и могла пойти ржавчина круговой поруки. Я тоже виноват, что за себя его оставил на время отпуска. Думал, второй год служит — не подведет.

Неожиданно для себя я тоже выступил. Готов был растерзать Куцана за Степу.

— Не зря тебе, товарищ Куцан, солдаты дали прозвище УЗ — участок заражения. Точно определили! Мы разные заражения знали: химическое, радиационное, бактериологическое. А теперь вот убедились еще: бывает и такая, как от тебя, — болезнь безответственности. И она, как видите, товарищи, очень страшная, эта болезнь, — один человек может на целое подразделение повлиять, разложить его! В бою за такое дело тебя расстреляли бы!

— Вы тоже не ахти какие идейные оказались, раз пошли у него на поводу, — вставил Жигалов.

Выступавшие напомнили Куцану его суждения и о том, что «солдат спит, а служба идет», «теорию» о том, что снежинка кружится, прежде чем на землю лечь, и многое другое, что считали недопустимым для комсомольца.

Предложение по делу Куцана было суровое — исключить из комсомола! И большинство голосовало за эту крайнюю меру.

— Вот это собрание! — сказал в курилке Скибов. — Настоящее! А то для протокола только собираемся.

— А кто тебе мешает каждый раз по-боевому высказываться? — огрызнулся комсорг Очкасов. — Ты и на этом-то собрании молчал.

Собрание закончилось поздно. Укладываясь спать, я думал о том, как неприятно и тяжело будет встречаться с Куцаном. Хоть исключат его из комсомола, жить-то до конца службы все равно придется вместе.

Так, размышляя, незаметно заснул.

Сколько прошло времени, не могу точно сказать. Мне показалось, только закрыл глаза, только погрузился в теплый сон, как вдруг прогремело грозное слово:

— Тревога!

Когда солдат спит, рядом могут стрелять пушки и громыхать танки: пришло время отдыха — и солдат спит спокойно. На зимних квартирах дневальный, когда минует время дежурства, храпит даже во время репетиции ротной самодеятельности.

Но команду «Тревога!» солдатское ухо никогда не пропустит. Этот сигнал может быть подан даже вполголоса — его услышат.

Мгновенно все в казарме пришло в движение. Ни криков, ни суеты. Только короткие, приглушенные команды. Шелест безмолвно бегающих людей. Все делается быстро. Каждый знает, что ему положено грузить в машины, что взять с собой, где занять место на случай боя.

После сигнала тревоги повседневные дела, заботы и неурядицы отходят на задний план. В нашем отделении сейчас действовали дружно все: пропесоченный на собрании Куцан и те, кто критиковал его беспощадно. Настала минута опасности — обиды в сторону! К бою готовы и правые, и виновный. Свои внутренние дела мы завершим потом.

Погода в эту ночь была отвратительная: налетел северный циклон с Каспия, лил холодный дождь, весна отступила.

Навешав на себя все, что входит в снаряжение, мы сели в бронетранспортер, накинули плащ-палатки. Мокрые, ждали, когда поставят боевую задачу. Вот так, наверное, и война начинается. И в сорок первом так же было.

Наконец вернулись от командира роты офицеры. Приказано совершить марш и выйти в район учебного центра.

Дождь при сильном ветре, да еще ночью, — это не вода и не снег, а какой-то жидкий лед. Когда он попадает за воротник, сразу не поймешь, что потекло между лопатками — холодная вода или кипяток.

Машины ринулись без света в сплошную черноту ночи. Они долго надрывно рычали, раскачиваясь из стороны в сторону, как на волнах. Грязь хлюпала и плескалась под колесами. Когда рассвело, вокруг в синеватом сумраке выступили, как на плохой фотографии, серые плотные барханы. Только дорога на всем видимом пространстве была черной. Словно протащили огромную мясорубку, она перемолола дорогу и выплюнула длинную черную ленту грязи. Просто удивительно: кругом пески, а на дороге грязь, будто ее специально сюда понавозили.

Прибыли на учебный центр, намокшие, в тяжелых шинелях. Принялись ставить палатки. Палатки тоже мокрые.

Дождь лил и на другой день. Казалось, ему не будет конца. Солдаты и офицеры ходили злые, нахохлившиеся. Только Шешеня бодрился, пошучивал. Вот должность у человека! Ему так же, как и всем, холодно и неприятна под этим чертовым дождем, но замполит есть замполит: его забота — поддержать у людей нормальное рабочее состояние.

Занятия не прерываются. Учеба есть учеба. Расписание, как производственный план на заводе, должно выполняться независимо от того, идет дождь, снег или падают с неба камни. И оно выполняется. Особенно когда командуют такие волевые офицеры, как Узлов, Шешеня, Жигалов.

На вторую ночь после тревоги мы укладывались спать в своей палатке. Было темно и мокро. Мне показалось, что не только одежда, но и все тело до костей пропиталось знобкой сыростью. Я втиснулся на свое место между Куцаном и Соболевским. Кузнецов еще в санчасти. Тревога нас застала без него. Проклиная все на свете, я старался побыстрее заснуть.

Сегодня пригрелся быстрее, чем вчера. Глаза уже сладко слипались, когда я ощутил, что мне сегодня не просто тепло, а даже жарко. Жар шел от спины Куцана. Я приложил ладонь ему между лопатками. Куцан был горячий, как печка.

— Ты не заболел? — спросил я Куцана.

Он молчал. Наверное, еще не отлегла обида после собрания. Все эти дни он ходил хмурый, ни с кем не разговаривал.

— Слышишь, Куцан, не заболел? Горячий, как огонь.

Из-под шинели показалась чья-то рука. Она нашла голову Куцана, пощупала лоб.

— Совсем больной, — сказал Умаров.

Это была его рука.

Через минуту поднялось все отделение. Хлопая мокрым краем палатки, выходили под дождь. Сержант Волынец пошел доложить командиру взвода, Карим побежал за врачом, Скибов — за лампой, Соболевский чиркал спичками. Только Дыхнилкин лежал под шинелью и ворчал: «Спать не дают!» Пришел лейтенант Жигалов. Принесли фонарь «летучая мышь». Пришел доктор — капитан. Все стояли мокрые, недовольные. Ждали. У Куцана под мышкой нагревался градусник. Потом врач достал термометр. Все следили за его лицом. Одна бровь у капитана приподнялась, он сказал:

— Тридцать девять и восемь. Немедленно в госпиталь.

— Не надо, — сказал Куцан, — останусь здесь.

Пришел замполит Шешеня.

— На зимние квартиры отправляется машина за продуктами. Вместо лейтенанта Земского поедете вы, товарищ Жигалов, — сказал Шешеня. — Отвезете больного и доставите сюда продукты. Возьмите с собой трех человек для погрузки.

Жигалов приказал готовиться мне, Умарову и Скибову. Вот не везет, черт возьми! Вместо отдыха мотайся под дождем всю ночь. Мне кажется, Жигалов умышленно взял меня. Дыхнилкина или Вадима не взял. Сачкам всегда жить легче.

За палаткой послышалось урчание автомобиля. Кто-то крикнул: «Хорош!» Мы вышли наружу. Дождь плеснул в лицо холодной водой. Я увидел огромный черный квадрат и красный огонек стоп-сигнала под ним — автомобиль был с тентом. Под этот тент мы трое и полезли. Жигалов с Куцаном сели в кабину. Машина, упрямо урча, поползла в сплошной черноте. Не видно ни дороги, ни холмов. Только там, куда от фар падают две струи света, непрерывно лезет под колеса жидкая грязь.

Я пригрелся под тентом. Рядом Скибов и Умаров. Дремлем. Казалось, мы едем очень долго. Не хотелось ни шевелиться, ни думать — так бы вот ехал и ехал до наступления теплого лета.

Часа через два машина остановилась, и сразу стало слышно, как стучит дождь по брезенту над головой. Я выглянул из-под тента и увидел воду. Вспомнил: река, мы переезжали ее вброд, когда совершали марш в сторону учебного центра. Тогда речка была узкая. Сейчас вода шумит, через свет фар стремительно катятся мутные, как глина, волны. Для здешних мест это обычное явление: ручеек едва струится, а прошел дождь — взбухает поток. Ну а когда три дня льет, тут уж настоящая река образуется.

Мне видны через заднее окошечко кабины затылки шофера, Жигалова и Куцана. Шофер — парень незнакомый, наверное, из полкового транспорта. Слышу разговор.

— Ну как, проскочишь? — спрашивает Жигалов.

— Надо проскочить, — отвечает шофер.

— Вода сильно прибавилась. Когда выходили по тревоге, дождь только начинался.

— Следовало бы переждать. Но у нас больной, — говорит шофер.

— Да, — соглашается офицер.

— Здесь неглубоко, только вот течение сильное. Если закрыть жалюзи, может быть, проскочим.

— А если нет? — сомневается Жигалов.

— Как-нибудь выберемся. Не стоять же до конца паводка. — Шофер кивает на Куцана: — Он еле сидит.

— Ну давай! — решает лейтенант.

Машина осторожно двинулась в воду. Сильное течение хлестнуло по колесам. Автомобиль на первой скорости, не торопясь продолжал входить в поток.

Когда уровень воды достиг кабины, вскинулась упругая волна. Машину качнуло. Вдруг мотор кашлянул и захлебнулся. Свет в кабине и в фарах погас. Все исчезло из поля зрения.

Вокруг кипела вода и мчались черные волны. Корпус машины дрожал под напором мощного потока. «Как бы не опрокинуло», — подумал я и продвинулся поближе к борту, чтобы успеть выпрыгнуть из-под тента. А сверху, с крыши кабины, уже кричал лейтенант Жигалов:

— Выбирайтесь сюда!

Водитель встал на подножку и, подсаживая Куцана, помог ему подняться наверх. Вскоре мы все собрались на брезентовом тенте, который был натянут на крепкие дуги.

Я да и другие не очень беспокоились за себя: каждый умел плавать и мог выбраться без особого риска. Но как быть с больным? Куцан совсем обессилел. Опустить его в ледяную воду — почти то же самое, что опустить в могилу. Это было понятно каждому. Мы сидели на тенте машины, держались за дуги, на которые был натянут брезент, и соображали, что делать.

Стремительно неслась черная вода со всех сторон, а сверху, из такого же черного неба, лил дождь. Ничего не видно — сплошной мрак.

Лейтенант сказал:

— Будем выбираться вперед, к тому берегу. Больного понесем на руках. Только смотрите, чтобы он не упал в воду. Вода очень холодная.

— Давайте я разведаю течение и дно. Я тяжелее других, меня не снесет, — предложил Никита Скибов. — И документы вынесу на берег, чтобы не размокли.

— Добро! — сказал Жигалов.

Когда собрали документы, я вспомнил, в кино видел: так поступали перед выходом на задание разведчики на фронте. Нам тоже предстояло дело нелегкое.

Поток казался густым. Вода не блестела, она неслась сплошной черной массой, как битум, и шипела от падающих в нее струй дождя.

Скибов, держась за борт, спрыгнул в воду. Я представил, каково ему в ледяной воде, и у меня стянуло кожу на спине. Высоко подняв руку с документами, завернутыми в вещевой мешок, Никита двинулся к берегу. Его несколько раз сбивало течением. Но даже когда он скрывался в черной воде с головой, рука оставалась над поверхностью.

Через несколько минут Скибов возвратился. Его трясло, он с трудом проговорил:

— Ничего, идти можно. Если возьмемся друг за друга, не свалит.

Мы стали спускаться. Холодная вода охватила меня и сдавила ледяными обручами. Дыхание остановилось. Когда я немного пришел в себя, первая мысль была: «Видела бы мама!»

Вода доходила до груди. Мы ухватили друг друга за поясные ремни, каждый поднял вверх свободную руку. На эти руки лег Куцан.

Упираясь ногами в ускользающее дно, двинулись к берегу. В ночном мраке берега не было видно; казалось, вся черная ночь состоит из воды. Вода плескала в рот, в глаза, она была илистой, на зубах скрипел песок, глаза резало от ила. Сверху хлестали упругие струи дождя.

Мы продвигались медленно, думая только о том, чтобы не упасть и не уронить больного. Несли Куцана, как драгоценную и хрупкую вещь. Если бы несколько дней назад кто-нибудь сострил: «Вы будете Куцана еще на руках носить!», комсомольцы не поверили бы. И вот несем на тех же самых руках, которые мы поднимали за исключение. Несем, рискуя собой.

Тугая струя вдруг сбила меня и чуть не унесла прочь. Все остановились. Уперлись в дно ногами. Ремни натянулись, готовые лопнуть. Онемевшие руки, поднятые вверх, казалось, вот-вот подломятся под тяжестью лежащего на них Куцана. Превозмогая страшное напряжение, я все же поднялся, восстановил равновесие, и все двинулись дальше.

Когда мы выбрались на берег, всех пошатывало — и больного, и здоровых. Втянув головы в плечи, мокрые и дрожащие, трусцой побежали к городку. Куцана поддерживали под руки я и Скибов.

* * *

Итак, я лежу в госпитале. Вез Куцана и сам угодил. Ночное купание не прошло без последствий — простудился. Обидно, никто не заболел, а я слег! Правда, это сначала казалось обидным, а сейчас ничего, свыкся. Болеть, оказывается, приятно. Честно говоря, я уже здоров. Держат меня просто так, врач говорит — для укрепления. Температуры нет, только слабость небольшая. Маме, конечно, ничего не написал.

Рота наша на учебном центре. Погода все еще паршивая. Серо, дождит. Вот тебе и весна! Зимой такого не было. Ребята в поле, наверное, не просыхают. Уж лучше бы жара.

Один раз тайком от сестры пробрался к телефону. Звонил в полковой медпункт. Хотел узнать, как там Степан. Ответили: отправлен в госпиталь, только не в наш, гарнизонный, а в другой, в Ашхабад, для просвечивания черепа. Видно, дела у него неважные...

А этот «сундук» Куцан, виновник всех бед, здесь, со мной. Наши кровати рядом. Он тоже поправляется. О многом поговорили мы с ним в эти дни. Вернее, говорил он. Я-то с ним не очень. Лежит на спине, заложит руки под голову, глядит в потолок и рассуждает. В первый раз я думал, он бредит. На меня даже не взглянул, а так, сам с собой вроде бы, только в забытьи человек может такое о себе сказать.

— Да-а, не получается, значит. Думал, пусть исключают. Что я теряю? Проживу и без комсомола. Другие живут, и я не загину. Было, было такое... Думал... А вспомню, как вы меня через реку несли, так и зашкрябает на душе. Как думаешь, Агеев, утвердило бюро батальона ваше решение?

— Наверное, нет, — ответил я, — должны тебя вызвать.

— Вызовут — просить буду, чтоб оставили.

В другой раз уж и свет был потушен, все спали, а Куцан вдруг об отце стал рассказывать:

— Очень исключительный у меня батяня. Главная жила в нем — жадность. Это я теперь точно раскусил. По прихоти этой жилы он всю жизнь свою строил. Даже бога себе собственного придумал. «Христиан и мусульман, — говорит, — миллионы, разве всех бог услышит? А у меня вот свой бог. Он только меня обслуживает, и больше никого. Что попрошу, то и должен дать, не скажет, что не услышал...» Помню, дед с нами жил, а потом помер. Батя повздыхал на людях, а вечером сказал матери: «Ну, будя убиваться. Показали уважение, и все. Чего жалеть-то: в доме просторней, расходу меньше». Потом и мать заболела вскоре. Опухоль у нее в мозгу появилась. Поехали мы с отцом навестить мать. Она в райцентре лежала. Я еще малый был. За руку меня батяня водил. Побывали в больнице раз. Через десять дней приехали еще, а нас не пускают. Больные, говорят, общий протест заявили и требуют не пускать. Ну, отец туда-сюда: жена моя, мол, не имеете права! Однако не пустили. Меня отвели, а он так во дворе и простоял. А не пустили его вот почему. В первый раз, когда мы были, такой разговор вышел. Посидел батя у маминой койки да и решил: «Я к тебе, Марья, ездить-то не стану. Чего зря ездить? Дел много в хозяйстве. Когда помрешь, тогда и сообщат». А потом еще, помню, он такое сказал: «Это что, Марья, у тебя на тумбочке?» «Кисель», — отвечает мать. «Дай-кась его малому-то. Пусть выпьет, ему на пользу, а ты одинаково помрешь». И я, гнида, пил тот кисель!

Куцан надолго умолк. Мне даже показалось, что он плакал. Потом, глубоко вздохнув, сказал:

— Нет, мой батяня ни здорового, ни больного из воды тягать не стал бы. Он сам кому угодно на хребтину влезет!

Слушал я эти монологи Куцана, однако сочувствие к нему не пробуждалось. Молчало сердце...

Первым пришел навестить нас — просто не верится! — лейтенант Жигалов. Зашел в палату. Положил по кульку на тумбочку мне и Куцану и весело спросил:

— Ну как, хлопцы, поправляетесь?

Смотрел я на него и удивлялся. Добрый, заботливый, совсем не тот Жигалов, которого я знал прежде.

Лейтенант рассказал, как отстрелялся взвод, что нового в полку, пошутил, подбодрил и ушел...

В кульках оказались свежие яблоки, по пять штук — пять мне и столько же Куцану, да по маленькой плитке шоколада. Яблок ни в магазинах, ни в офицерской столовой нет, это я точно знаю. Весной откуда им взяться? Видел я их на базарчике у спекулянтов, три рубля килограмм. Только там мог их купить лейтенант. Вот так Жигалов! Вот так нелюбимый командир! А почему, собственно, я его недолюбливаю? Если бухгалтер делает хорошо свое дело или, скажем, инженер, судья, педагог, тракторист, их за хорошую работу хвалят и уважают. Почему же я настроен против Жигалова? Требовательный? Так это одно из качеств хорошего командира. Что ж, если бы он оказался тряпкой, то нравился больше? Нет, конечно. Значит, дело не в нем. Не он плохой, а я хлюпик! Требовательность, видите, меня не устраивает! Что, он обидел кого-нибудь? Грубит? Гоняет нас ради своего удовольствия? Нет, все наоборот. С ребятами он всегда по-хорошему обращается. Ну, на занятиях строг, так иначе нельзя. Да и строгость лейтенанта не казенная. Ради Куцана в ледяную воду полез. А ведь он Куцана должен ненавидеть. Слышал я от писаря, что Жигалов из-за ЧП в отделении больше всех пострадал. На него в штабе полка было написано представление к званию старшего лейтенанта, а после того как стряслось это ЧП, аттестацию не послали, отложили до исправления дел. За такую пилюлю я бы Куцана в бараний рог скрутил, а Жигалов ему — яблочки.

В госпитале прочитал военные рассказы Гаршина. До чего же страшная и убогая была жизнь в дореволюционной армии! Подумал: а что творилось в те времена здесь у нас, в пустыне? Ведь тоже стоял гарнизон. Тому свидетели старинные казармы. Тьма, глушь, тоска! Конечно, и сейчас здесь не сладко, но все же оторванности от остального мира не ощущаем. Газеты и журналы в библиотеке — все, какие издаются в Союзе. Кино, телевидение. По радио слушаем новости одновременно с Москвой. Около клуба площадка, на ней пятнадцать застекленных витрин. В витринах ежедневно вывешиваются газеты союзных республик. Я люблю этот уголок: за какой-нибудь час побываешь во всех столицах. Одни заголовки пробежишь, и то интересно. Офицеры? Нет, не гаршинские, ничего общего, совсем другие люди. Наш Жигалов — это же сплошной напор, в нем не электрическая, а прямо атомная энергия! Я ни разу не видел его не только пьяным, а даже небритым. А солдаты? Неужели мы потомки тех, кого когда-то называли «серая скотинка»?!

Да, «солдат пошел не тот». Капитан Узлов сказал однажды, что даже за время его службы призывники заметно изменились, а Узлов служит всего десять лет.

В госпитале я однажды наблюдал такую сцену. Солдат в казенной пижаме — худенький, светловолосый, совсем школьник с виду — поставил в тупик врачей. У него песок в почках или даже камни, точно не знаю. Его лечили разными лекарствами, а однажды, после приступа, сделали несколько рентгеновских снимков, и врач-майор, изучив эти снимки, сказал:

— Выпейте побольше воды и прыгайте на одной ноге. Можно перед этим попариться в ванной, чтобы сосуды расширились.

А солдатик пристально посмотрел на врача и вдруг спрашивает:

— Скажите, пожалуйста, диалектику в медицинском институте изучают?

— Да, — с некоторой оторопью ответил майор, — а почему вы об этом спрашиваете?

— А вот почему, — спокойно отвечает солдат. — Наливаться водой и выталкивать из почек песок — это механическое решение вопроса. Выгоним один — другой образуется. К лечению надо подходить диалектически: устранить причину образования камней. Механическое вымывание водой, наверное, еще до нашей эры придумали.

Сказал этот упрек солдат и ушел. Воду он пил и на одной ноге прыгал. Но врач, испытывая неловкость за несовершенство своей науки в этой области, вечером разъяснял солдату:

— Ничего иного медицина пока не нашла. Растворители камней создать можно, однако они поразят и живую ткань.

Солдат сидел насупясь и упрямо твердил:

— Плохо ищут, физики вот позитрон нашли. Диаметр человеческого волоса по сравнению с позитроном показался бы диаметром земного шара, а его нашли...

Настырный парень. Начитанный. Был у нас в школе такой же, Вова Грачев, «профессором» его звали. Все на свете знал. Частенько преподавателей в тупик ставил вопросами. Вот и этот, наверное, из таких.

* * *

Лечение закончилось. Снова я во взводе. Даже не подозревал, что все здесь окажется таким милым и близким: казарма, ленинская комната, моя тумбочка, кровать, автомат, вещевой мешок.

Когда нас привели впервые с железнодорожной станции в полковой городок, он показался неприютным, сердце сжималось от тоски. А теперь чуть не бегом проскочил через проходную и с радостью оглядел клуб, штаб, столовую, спортивные площадки — все такое же, как прежде, ждет меня.

В роте ребята окружили веселые:

— Здравствуй, Витя, подремонтировался?

— Порядок!

Даже старшина Май заулыбался:

— Здравствуй, Агеев, готов к службе?

— Готов, товарищ старшина! — с удовольствием отчеканил я и вытянулся с шутливой сверхстарательностью.

— Молодец, быстро справился с болезнью, ни дня лишнего не кантовался.

— Ваше воспитание, товарищ старшина!

Май щурит умные глаза:

— Не подмазывайся, в наряд пойдешь по графику, скидки ни на болезнь, ни на подхалимаж не будет.

— Могу и без графика, товарищ старшина, очень соскучился по службе! — продолжаю я все в том же шутливом тоне.

Старшина явно доволен, что у него такой бодрый, в меру остроумный солдат, положил руку мне на поясной ремень, повел по проходу между кроватями, спросил теперь уже вполне серьезно:

— Никаких осложнений? Обошлось? Ну, рад за тебя. Давай втягивайся в дела, в роте все по-прежнему, ближайшая большая задача — подготовка к ротным учениям с боевой стрельбой. Усвоил?

— Ясно.

Старшина еще раз внимательно и добро оглядел меня от фуражки до сапог и по-семейному просто сказал:

— Ну иди к своим ребятам.

Весь вечер был веселый и приятный. А через два дня опять радость. Вернулся в роту Кузнецов. Голова у него еще забинтована. Он очень похудел. Бледный. У меня гулко застучало сердце, когда я его увидел. Степан взял меня за руку, повел к своей кровати. И никто не пошел за нами. Все понимают: мы друзья и нам надо поговорить наедине.

А мы всего-то и сказали:

— Ну как?

— Ничего.

— А ты?

— И у меня нормально.

Вот и все. Только за руку держал я его, и что-то теплое прошлось по сердцу. Может быть, это и есть мужская сдержанность?

В воскресенье вечером подошел Куцан. Веселый, глаза светятся как-то по-новому.

— Слышь, Агеев, меня в комсомоле оставили. Строгача дали и на этом ограничились. Очень я их просил, чтобы не исключали. Объяснил... Вот, значит, поверили.

— Что ж, поздравляю. А на нас ты не обижайся: на собрании мы тебе хоть и резко, но правду говорили.

— Обиды нет. Я сам многое понял. Как вы меня тогда через поток несли! Помнишь?

— Любого понесли бы, не только тебя. Обстановка требовала.

— Любого — это правильно. А вот меня понесли — это совсем другой разговор! Я ведь понимаю. Ты не думай, что Куцан не понимает. Я все понимаю. Словно крещение было для меня в той воде, в ту ночь. В другую веру меня обратили.