Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Древнейшая наука

Офицеры думают, только они нас изучают и воспитывают. Не каждый из них знает, наверное, что мы к ним тоже присматриваемся, даем оценку поступкам, определяем, насколько хорошо знают они свое дело, и, наконец, приглядываемся, что они собой представляют без погон, звездочек и званий, просто как люди.

* * *

На занятиях по строевой подготовке сотни раз повторяем одни и те же приемы: направо, налево, кругом. Особенно трудно выполнить поворот «кругом». В одиночку получается, а строем — разнобой. И опять все сначала: делай — раз, делай — два!

Смешно, анахронизм какой-то: час назад изучали ядерное оружие, его поражающие свойства на различной местности и в укрытиях, и вдруг после таких новшеств века — примитив: ать-два, налево, направо. Так было, наверное, еще при египетских фараонах, тысячи лет до нашей эры.

Лейтенант Жигалов старательно обучает нас этим древнейшим азам:

— Показываю еще раз!

Делает четкий, изящный и правильный поворот «кругом». Наблюдая за Жигаловым, за его почти артистическими движениями, я вдруг прихожу к выводу: военные команды — это великое открытие, равное изобретению колеса в механике или таблице Менделеева в химии. Не шучу. Огромный смысл заключен в одном-единственном слове команды! Если на минуту допустить, что это открытие еще не произошло, то, чтобы построить отделение, нашему Волынцу пришлось бы сказать следующее:

«Отделение, всем стать лицом ко мне так, чтоб носки сапог ваших были на одной линии, каждый должен держаться прямо, каблуки соединить вместе, а носки развернуть по линии фронта на ширину ступни; ноги в коленях выпрямить, но не напрягать; грудь приподнять, а все тело несколько подать вперед, подобрав живот, но не сгибаясь в пояснице; плечи развернуть ровно; руки свободно опустить, чтобы кисти, обращенные ладонями внутрь, были сбоку и посередине бедер, пальцы подогнуть; голову держать высоко, не выставляя подбородка, смотреть прямо перед собой!»

Но вместо пространной речи сержант произносит лишь слово: «Становись!» И мы мгновенно выполняем все, что сказано выше: и носки сапог, и подбородки, и руки, и глаза — все будет на своих местах. Да, великий мудрец додумался заменить длиннющие объяснения одним или несколькими словами команды.

Представляю себе, что бы творилось без четкой команды. Каждый офицер по-своему, в меру своего развития и красноречия, толковал бы, каких действий он требует от подчиненных. А солдат тоже — каждый на уровне своих способностей и сообразительности — понимал бы и выполнял то, что от него хотят. Причем грамотные и понятливые наши ребята — это одно, а солдаты какого-нибудь шестнадцатого или даже Девятнадцатого века — совсем иное. А в бою? Там вообще нельзя длинно говорить — времени нет, все схватывай с полуслова! О «размещении военнослужащих и подразделений для их совместных действий» создана целая наука. Жаль только, что неизвестен первооткрыватель. Ему следовало воздать почести. Он сделал полезное дело на века. В самом ультрасовременном космическом деле, где все другие науки делают лишь первые открытия, «строевая» сторона этого сложнейшего вопроса определилась сразу же. «Старт!» — и, пожалуйста, есть старт. «Пуск!» — извольте, межзвездный корабль ринулся в космос. Сотни людей около сложнейших механизмов и аппаратов в считанные секунды проделывают работу, необходимую для взлета корабля. Все четко знают, что в какую долю секунды надо сделать каждому по этой команде — «Пуск!».

...В ротном наряде стояли мы четверо. Дежурным — сержант Волынец, дневальными — Скибов, Умаров и я. По очереди следим за распорядком дня, моем полы, вытираем пыль, подравниваем кровати. Ночь разделили поровну.

Я поднялся в половине первого, чтобы сменить Скибова. Все спали. Никита стоял у окна, недалеко от тумбочки дневального, и смотрел в темный, ночной двор. Я умылся, размялся и подошел к Скибову.

Окна в домах напротив были темные, только одно ярко светилось. На это окно и смотрел Скибов.

— Знаешь, почему оно светится? — спросил Никита.

— Нет.

— И не замечал, что огонь в нем дольше других горит?

— Нет.

Скибов лукаво улыбнулся:

— Окошечко это очень любопытное...

Окно меня не интересовало, я так и сказал об этом Скибову.

— Зря, — покачал он головой. — Загляни — и поймешь, отчего оно долго светится.

— Ты-то глядел? — спросил я равнодушно.

— Много раз.

— Ну и что там?

— Сам глянешь — узнаешь.

— Зачем? Достаточно того, что ты это сделал... Мне ни к чему, да и неприлично в чужие окна заглядывать.

Скибова явно распирало желание рассказать мне что-то интересное. Не спрашивая, буду ли я его слушать, он быстро заговорил:

— Я давно это окошко приметил. Не первый месяц поглядываю на него. Сперва просто смотрел и думал: кто там дольше других не спит? Что он делает? А может быть, она, а не он живет в той квартире? Однажды решил я посмотреть в то окно. Стоял дневальным, вот как сегодня, ночью. Дай, думаю, сбегаю на минутку, загляну — никто не заметит. Побежал. Подкрался. Ночь была темная. Все уже спали. Только это окошко и светилось. Поставил ноги на карниз, ухватился за подоконник и тихо поднялся. Ну, как ты думаешь, чего я там увидел?

— Не знаю, — честно сказал я. — Трудно что-либо предположить, когда окно светится почти каждый день, в одни и те же поздние часы. Может быть, там женщина белье стирала? А возможно, просто туалетная комната, где свет забывали потушить?

— Не угадал, — с явным удовольствием сказал Никита. — Ну слушай дальше. Поднялся я, значит, к подоконнику и заглянул. — Скибов опять заулыбался. Ему не хотелось так вот просто выложить мне тайну. — Нет, ты все же шевели мозгами — чего я там увидел?

— Иди ты, не хочешь — не говори! — Я хотел отойти от него, махнул рукой.

— Погоди. Гляжу и вижу: комната как комната — кровать, стол, шкаф одежный в углу. А за столом в нижней рубашке сидит... Ну кто? — Никита просто трепетал от желания поразить меня.

Я разозлился и сказал то, что, по моему предположению, хотелось посмаковать Никите Скибову:

— Баба в нижней рубашке!

Никита заклокотал от удовольствия приглушенным смехом — он боялся разбудить спящих.

— Не угадал! За столом сидел наш лейтенант Жигалов. Во!

Мне сразу вспомнилось, как лейтенант занимался в оружейной комнате приемами с оружием. Тут явно какая-то связь.

А Скибов между тем продолжал:

— Опустился я вниз, иду в казарму и не по себе мне стало. Каждый вечер сидит лейтенант, к занятиям готовится. Я все тетрадки узнал. Те самые, которые перед ним лежат, когда с нами занимается. Вот, думаю, человек ночей недосыпает, сидит, корпит, а что я помню из того, чему он нас учит? Стал вспоминать. И не много вспомнил. Я ведь на занятиях больше о своем думаю: как из армии приду, как жизнь устраивать буду. Я до армии знаешь кем был?

— Кем? — Я предполагал, он тракторист или просто колхозник.

— Сторожем на бахче я был, арбузы, картошку берег! — вдруг выпалил Никита, причем сказал это с явным неудовольствием.

Я тоже высказал удивление:

— В сторожа обычно стариков назначают.

— Вот и я говорил председателю. А он свое: много ли глухой да подслеповатый дед убережет? В общем, заставил. Ну я один раз поймал пацанов на бахче, надавал подзатыльников, с тем и кончилась моя забота. Перестали пацаны ко мне ходить — боялись. Я уж сам жалел, что круто обошелся с ними, скучаю без мальчишек. Никто не лезет, просто делать нечего. Вот теперь думаю, куда мне податься после армии, — в сторожа-то я уж никак не пойду. Что это за работа — от сна одуреть можно!

Надо сказать, это работа из Никиты Скибова сделала большого лодыря. Он и в армию пришел с тайной надеждой отслужить ни шатко ни валко. Ох и помучились с ним в первый год! Про Скибова в роте целый фольклор сложился. Никита всегда опаздывал, от всех отставал, от всего отлынивал.

Скибова пытались перевоспитать. Беседовали. Беседы Никите нравились. До чего же складно, подолгу об одном и том же могут говорить люди! Он соглашался с доводами старших, но резвости в деле не прибавлял. Тогда его стали наказывать: давали наряд. Эта мера тоже пришлась по душе Никите: стой себе в тепле в помещении — все лучше, чем под дождем осенью или на жаре летом. Сажали Никиту на гауптвахту, и это не подействовало.

Были в роте сторонники более решительных действий. Старшина Май, например, сказал:

— Судить надо Скибова за симуляцию или за саботаж! Не простачок он — притворяется!

Секретарь комсомольской организации сержант Очкасов соглашался с Маем:

— Равнодушные не менее опасны, чем явные нарушители дисциплины.

Один командир роты, капитан Узлов, не разделял этих крайних точек зрения.

— Не надо торопиться. Не созрел еще человек. Придет время — все поймет и даже стыдиться будет собственного поведения. Правда, Скибов? — спрашивал Узлов и пристально всматривался в глаза Никиты.

Холодел Скибов от его взгляда, чувствовал: видит капитан Узлов его насквозь, понимает до тонкости.

— Не по себе мне делалось, как я на то окошко вечером гляну: сидит и сидит наш лейтенант. Стал я прислушиваться, о чем он говорит на занятиях, что из своих тетрадок читает. Говорил он разное: как люди Родину защищали, иногда о том, какая будет война. Очень запомнились мне слова Жигалова о бдительности. Раньше я думал, бдительность эту должны проявлять руководители государственного масштаба и большие начальники, те, кому известны секреты и тонкости отношений нашей страны с другими странами. А лейтенант говорил: «Бдительность — первое качество солдата. Бди каждый на своем месте. Если ты плохой шофер, то машина твоя не пойдет и ты не подвезешь боеприпасы в бою; если плохой повар — целому полку испортишь настроение, а если плохой солдат, как Скибов, то можешь большую беду общему делу принести. Скибов стреляет плохо, физическая подготовка у него неудовлетворительная. Что от него ожидать? Допустим, встретит отделение, в котором служит Скибов, такое же отделение противника. Враг сразу рядового Скибова одолеет, и уже двое на соседа Скибова набросятся. А если этот сосед против двоих не устоит, они уже втроем еще на кого-то навалятся. Целое отделение может дрогнуть, а без него — взвод, а без взвода — рота. И все потому, что один солдат Скибов не готовился защищать Родину». Вот так. Слушал я, слушал его да вспоминал, как лейтенант по ночам сидит, и совестно мне стало. Надо, думаю, поправлять службу, не враг же я нашей армии, не хочу подводить товарищей в бою. Ну, стал заниматься прилежнее, все делал попроворнее... — Скибов улыбнулся и доверительно сообщил мне: — Чудно было слушать, как начальники наши каждый по-своему про меня говорил. Май, старшина: «Испугался Скибов трибунала. Почуял — дело керосином пахнет!» Секретарь комсомольской организации свое: «Понял Скибов на занятиях, какие грандиозные дела совершаются в стране. Стало ему стыдно в такие дни лодырничать». A капитан Узлов все по науке определил: «Сделал свое дело весь комплекс воспитания и обучения». Только наш лейтенант ничего не говорил. И никто из них не знал про то окно, которое каждый вечер дольше других сверится. Я им не сказал. Сами они не догадаются. Пусть думают по-своему. Но скажу тебе открыто, Агеев, очень я уважаю нашего лейтенанта, уж такой он трудяга — никак нельзя рядом с ним сачковать, просто никак невозможно...

Услыхав эту историю от Скибова, я опять вспомнил случай с занятиями лейтенанта в оружейной комнате. Что же все это значит? Почему лейтенант работает так упорно? Он кончал, наверное, военное училище, вместе с другими офицерами, командирских качеств у него даже больше, чем у других взводных. Почему же он так много работает? Рассказ Скибова не давал ответа на эти вопросы, наоборот, делал их еще больше загадочными, заострял. Кто может все это объяснить? Лучше всех, конечно, сам лейтенант Жигалов. Но как расспросить? Я ведь подчиненный, солдат, не полагается мне спрашивать об этом офицера. Но любопытство все же толкнуло меня на разговор с лейтенантом. Вот как это произошло.

Стоял наш взвод в карауле. Одни были на постах, другие отдыхали. Лейтенант Жигалов сидел в комнате начальника караула над книгой. Когда я проходил мимо открытой двери, он окликнул меня:

— Агеев, зайдите. — И, когда я вошел, показал мне книгу: — Читали?

Это была «Трава забвенья» Катаева.

Меня удивило, что Жигалов держит в руках именно эту книгу, очень своеобразную и тонкую по мысли.

— Почему вы так удивленно на меня смотрите? — спросил Жигалов.

— Мне казалось, кроме службы, вы ничем не интересуетесь.

— На такие книги действительно не остается времени, — с сожалением сказал взводный.

Вспомнил я загадочные поступки лейтенанта: занятия в комнате для оружия, ночные бдения над книгами... Любопытство просто распирало меня, я спросил:

— Товарищ лейтенант, вы уже ас в военном деле, неужели все время надо учиться? У вас даже семьи нет... И с девушкой мы ни разу вас не видели.

Жигалов очень внимательно посмотрел на меня, потом улыбнулся:

— По всем пунктам вы, товарищ Агеев, ошибаетесь. Во-первых, я далеко не ас, многое еще мне в военном деле надо познавать. Во-вторых, я женат... так что о девушках говорить неуместно.

Я испугался, не проявил ли бестактность, не задел ли сердечную рану офицера. Но Жигалов продолжал улыбаться и, не таясь, все откровенно объяснил:

— Я окончил политехнический институт. Получил, как и остальные выпускники, звание офицера запаса. Работал инженером, строил жилые дома в Ташкенте. Когда по новому закону о всеобщей обязанности меня призвали в армию, я немного огорчился. Не хотелось любимую работу оставлять, да и с женой расставаться тяжело. Она еще студентка, педагогический кончает, не может ехать со мной. Так вот, прибыл я в полк, надо солдат учить, а я сам только теорию знаю, практики никакой. Первые дни выйду перед строем, и робость меня сковывает. Боюсь команду подать — не знаю, правильная она или нет. Думал: отслужу полагающиеся два года и вернусь к инженерным делам. Но все сложилось по-другому. Замечал я свою слабость по сравнению с кадровыми лейтенантами, которые окончили военные училища. Такие же люди, как и я, но все у них получается хорошо. Работают свободно, уверенно. Вот и задал себе вопрос: чем я хуже других? Не хочу быть посредственностью. Не в моем это характере.

Жигалов разволновался. Мне показалось, он говорит не только для меня, а продолжает какой-то старый внутренний спор с самим собой.

— Вот и решил я за два года взять от службы все. — Он посмотрел на меня и, заметив, что я не уловил особого смысла, который он вкладывает в эти слова, подчеркнул: — Не отдать службе все, а именно взять от службы все! Раз я офицер и мне доверяют самое ответственное на земле дело — воспитывать людей, значит, я прежде всего сам должен в совершенстве овладеть всеми тонкостями этой профессии. Вот я и учился, не жалея ни сил, ни времени.

Просто, оказывается, объяснялась тайна лейтенанта — его ночные бдения над книгами, занятия в оружейном парке, на штурмовой полосе. По-моему, он своего достиг полностью. Жигалов ничем не отличается от кадровых офицеров. Если сейчас сам лейтенант не сказал бы об этом, я бы даже не подумал, что он из запаса.

Жигалов между тем увлекся воспоминаниями: — Итак, решил я за два года постичь все тонкости военного дела. Но желания, как вы знаете, мало, надо приложить еще много сил. Первые месяцы результаты были неутешительные. Офицерская профессия приобретает блеск с опытом. Нужны терпение, способность глубоко мыслить, накапливать знания. Помогали мне старшие, капитан Узлов особенно. Учился на методических сборах, показных занятиях. В общем, рос. Но пока весь настрой и прицел был рассчитан на два года. Однажды на учениях пришел к нам во взвод проверяющий из штаба округа, полковник Реутов, политработник. Побеседовал он со мной, осмотрел оборону взвода. Потом отвел меня в сторону и говорит: «Все у вас хорошо. Формально я не могу предъявить никаких претензий. Оборону вы построили грамотно, подчиненные задачу знают, инженерное оборудование отличное, карта оформлена умело. Но из чувства уважения к вам, к вашему большому труду сделаю несколько замечаний. Поймите меня правильно, высказываю их не по ходу учения, не как проверяющий, а как офицер офицеру. В роте вы единственный небритый лейтенант. Глаза у вас красные, — значит, не нашли времени для отдыха. О том, что вы еще не завтракали, вы сказали мне сами. Запомните, товарищ Жигалов, в далеком гарнизоне, в поле, на учениях, на войне — всюду, при любом напряжении вы должны быть в отличной форме». «Не успел!» — пролепетал я в свое оправдание. А полковник рассмеялся. «Да не ругаю, не отчитываю, не стружку я с вас снимаю, делюсь мыслями. Это мой личный принцип. Ничего нельзя откладывать на потом, надо все делать сейчас, сегодня». С того дня я стал подумывать о том, чтобы остаться в армии навсегда. И чем больше думал, тем прочнее убеждался: иначе не смогу жить. Точность, аккуратность, порядок — может ли быть красивее жизнь? В конечном счете, на любом производстве, стройке или в учреждении именно к этому все стремятся. А в армии это закон, естественное состояние. Зачем же мне уходить? Эта четкая организованность соответствует моим стремлениям, интересам, она мне по душе. Вот и решил я стать кадровым офицером.

— А как же насчет романтики, товарищ лейтенант? — спросил я, несколько озадаченный словами офицера.

— По-моему, романтики в чистом виде нет. Искать ее бесполезно. Если ты любишь свое дело, получаешь от него удовольствие и радость — это и есть романтика. А где ты ее нашел: в исследовательской лаборатории, на Северном полюсе, в ротном строю или в экспедиции на Памир, — это неважно. Главное, чтобы сердце горело от ощущения полноты жизни, — это и есть романтика.

Жигалову, видно, давно хотелось высказаться. Наболело это у него на душе.

Закончив, лейтенант внимательно посмотрел на меня, явно желая определить, какое впечатление произвел этот не совсем обычный разговор.

Вспомнил о начале беседы и добавил:

— Вот, товарищ Агеев, ответ на ваш вопрос: как и почему? Не скрою, мне приятно, что вы назвали меня асом. На моем опыте вы можете убедиться: при желании можно достичь всего! Мой труд, то, чего я добился, дает мне право предъявлять взводу высокую требовательность. Я знаю, не всем она приятна. Но я все испытал и преодолел, делал даже больше, чем полагается солдату. И я убежден: все, чему я вас учу, что с вас требую, идет на пользу и вам, и Родине. А раз так, я просто не имею права быть...

Лейтенант недоговорил — загорелась лампочка на пульте сигнализации.

Жигалов нажал кнопку микрофона:

— Начальник караула слушает.

— Товарищ лейтенант, докладывает третий пост, — послышался голос Куцана, — здесь хотят огонь развести, парафин плавить, а я не разрешаю.

— Кто хочет огонь разводить?

— Завскладом с рабочими.

— Пусть подождут, я приду, разберусь. — Повернулся ко мне: — Потом договорим. — И показал на книгу Катаева: — Очень тонкая вещь!

Дальше