Раздумья

Несколько дней не записывал в блокнот ни одного слова. Пустота какая-то в голове. Сомнения охватили. Что ж, так и буду я писать день за днем? Кому это интересно? Не знаю, о чем писать дальше! Вот опишу один день солдатской жизни и поставлю точку.

Шесть утра: «Подъем!» Быстро вскакиваем, оставляем постели раскрытыми, чтоб проветрились, пока мы находимся на физической зарядке. Полежать, потянуться нельзя. Сержанты уже стоят умытые, свеженькие, готовые каждую секунду подсказать, подправить, подогнать. Сержанты встали за пятнадцать минут до общего подъема и без суеты и толкотни помылись в тех умывальниках, куда потом устремляется вся рота после зарядки.

В трусах и сапогах мчимся по коридору, а со двора уже доносится строгий голос дежурного: «Выходи строиться на зарядку!» За двадцать пять минут старшина или один из замкомвзводов так разомнут и разогреют тело, такой зададут темп, что весь день бегом бегать хочется!

Заправить постель, умыться, почиститься, подготовиться к утреннему осмотру — на это отведено несколько минут. Причем, если где-то опоздал на минуту, потянется цепочка опозданий, в конце которой маячит восклицательным знаком наряд вне очереди. Допустим, при умывании замешкался, значит, не успеешь хорошо заправить постель или недочистишь сапоги — на это отведены тоже считанные секунды. Вот и начнутся вопросики сержанта: «Почему все успели, а вы нет?»

На утреннем осмотре сержанты строже любой мамы оглядывают солдата. Меня мать, отправляя в школу, повернет, бывало, туда-сюда, поправит челку и: «Беги, Витя!» В армии не так. Сержант осмотрит и волосы, и уши, и под ногтями, и белье нижнее, и портянки, и каждую пуговичку, и обувь, и платок носовой, и подворотничок. Только убедившись, что все в порядке, поведет тебя на занятия. А что не так, заставит исправить. И опять вопросиков задаст целую кучу: «Почему подворотничок несвежий?», «Почему пуговицы не ярко блестят?», «Почему в карманах ненужное барахло носите?».

И за завтраком не то, что дома: не поболтаешь за столом, не расскажешь сон, не развернешь свежую газету. На завтрак отведено пятнадцать минут: «Становись!», «Шагом марш!», «Запевай!», «В столовую справа по одному марш!», «Садись!», «Встать!», «Становись!», «Запевай!», «Приготовиться к построению на занятия!».

Перед занятиями все идут к радиоприемникам и репродукторам. Не по желанию — хочешь не хочешь, а в обязательном порядке. Каждый солдат должен послушать новости, узнать, что происходит в стране, в мире. Слушай и понимай, как важна и необходима сейчас твоя служба.

А потом — семь часов учебы в поле, в классе или на стрельбище. Сегодня — политическая подготовка два часа, тема занятий «Империализм — источник войны». Эту тему мы будем изучать в течение восьми часов — за два часа в таком сложном вопросе не разберешься. На прошлых занятиях мы узнали об агрессивной сущности империализма, экономических и социально-политических причинах возникновения войн.

После политических занятий два часа «Оружие массового поражения противника и защита от него». Это тоже целый предмет, как физика или анатомия в школе. Сюда входят ядерное и химическое оружие.

Сегодня из всей этой сложной науки будем изучать такой раздел программы: «Понятие об ионизационном методе обнаружения радиоактивных излучений. Назначение и устройство индикатора радиоактивности, рентгенометра, радиометра».

Потом два часа технической подготовки в автомобильном парке: «Назначение двигателя бронетранспортера, его размещение и крепление. Назначение системы смазки и питания двигателя».

В заключение один час физической подготовки — гимнастика.

Это мы любим, а бывает — штурмовая полоса и кроссы. Они нам не по душе: там приходится выкладываться до изнеможения. Гимнастика на снарядах по сравнению с кроссом — удовольствие.

После окончания занятий: «Почиститься!», «Умыться!», «На обед становись!», «Шагом марш!», «Запевай!», «Что-то не весело поете, пройдем еще кружок». Спеть надо хорошо, иначе старшина Май не раз проведет по плацу. «Справа по одному в столовую марш!», «Садись!». Времени на обед отведено ровно столько, чтоб спокойно поел, выпил чайку или кваску. Зазевался — сам виноват: «Встать!», «Выходи строиться!», «Становись!», «Запевай!».

Самый короткий час в сутках — это час отдыха. Не успеешь закрыть глаза или вчитаться в книгу, летит команда: «Приготовиться к чистке оружия!» А там самоподготовка: полтора часа на уяснение пройденного за день и приготовление заданий на завтра.

Час личного времени. Ужин. И вот уже: «На вечернюю поверку становись!»

Первым старшина Май вызывает зачисленного навечно в списки нашей роты Героя Советского Союза:

— Денисов!

Помощник командира взвода, который стоит на правом фланге, громко и торжественно докладывает:

— Герой Советского Союза Денисов пал смертью храбрых в бою за независимость нашей Родины!

И каждый раз у меня в эту минуту мурашки пробегают по спине и охватывает какая-то внутренняя строгость; я невольно подтягиваюсь и стою затаив дыхание. Происходит такое со мной ежедневно, каждый раз будто впервой, привыкнуть к этому невозможно.

Затем в алфавитном порядке выкликает старшина всю роту. «Агеев!» — «Я», «Воробьев!» — «Я», «Кузнецов!» — «Я». Причем по этому «я», хотя и произносится оно коротко и почти одинаково, старшина Май узнает каждого. Мы удивляемся, как он помнит наши голоса. Однажды Вадим и я договорились: я откликнусь за него, а он за меня, — хотели проверить Мая. Агеев по алфавиту раньше Соболевского, поэтому Вадим крикнул «я» первым. Мне за него отзываться не пришлось, потому что старшина тут же спросил:

— А где Агеев?

— Здесь, — отозвался я.

Май все понял:

— Агееву и Соболевскому по одному наряду вне очереди.

И вечером, когда другие ребята смотрели кино, мы с Вадькой драили туалет.

После поверки старшина читает новые приказы, объявляет наряд на следующий день. Потом команда: «На прогулку шагом марш!», «Запевай!». Начинается соревнование, на которое никто никого не вызывал. Роты ходят и состязаются в пении. Одни пытаются заглушить соперников громкостью, другие берут мастерством. Наша рота поет средне.

После прогулки — вечерний туалет. И наконец дежурный по полку сигналом трубы разносит самый приятный приказ: «Отбой!»

Вот так будет 365 дней за год и 730 за два, с той лишь разницей, что изменятся темы занятий, иногда вклинятся учения или несение караульной службы.

Что же, отпечатать 730 дней под копирку, внести разные занятия, и будет моя книга готова? Вот тут-то и приходит мысль: кому нужна такая книга? И даже обида охватывает: неужели так однообразна и неинтересна солдатская жизнь, что о ней писать нечего!

Не может быть, просто я не разобрался еще как следует в армейской жизни! Чему нас учили в школе на уроках литературы, да и в критических статьях я не раз читал: главное, в художественном произведении должна быть какая-то проблема или конфликт.

Где они у нас, конфликты? Наверное, в сфере строго регламентированной военной службы их просто не должно быть? Но ведь есть начальники и подчиненные, так сказать, «они» и «мы», воспитатели и воспитуемые! У них есть тайны от нас, у нас — от них. Да и «мы» — тоже масса неоднородная. Вот наше отделение, например, — группа людей, связанных общим делом, единой задачей, одним словом — коллектив. Однако выполняет свои обязанности, служит каждый из нас по-своему. Потому что все мы разные. На нас форма одежды одинаковая, а под формой этой мы, как говорится, индивидуальности.

Может быть, в этом и есть конфликт: нас хотят сделать всех одинаковыми, а мы внутренне сопротивляемся! Вот хотя бы я — «не все заглатывай, с ходу», во мне, да и в других ребятах, постоянно топорщится какая-то настороженность.

Армия требует однообразия в форме одежды, в заправке постелей, в понимании уставов, тактических приемов. Значит, и мыслить мы должны одинаково?

Откровенно говорю, это мне не нравится. Поэтому, наверное, и поднимается внутреннее сопротивление, не хочется, чтобы тебя «приводили к общему знаменателю».

Однажды вечером, когда я думал об этих своих затруднениях, ко мне подошел замполит Шешеня и весело спросил:

— Как живем?

Не сдержался я, сказал:

— Не радостно.

— Почему?

— Не хочется штамповаться. Я себе нравлюсь таким, какой есть.

Замполит хорошо понял, что я имею в виду, стал разъяснять:

— Во-первых, вы не один живете на свете. Не обижайтесь на прямоту — вы как человек, как личность еще окончательно не сформировались. В вашем характере еще многое недостроено — кое-где прорехи, а кое-где выступают острые углы, а порой даже мусор обременяет. Вот и надо вам помочь подшлифоваться, пообчиститься. Армия не штампует, не подгоняет всех под один шаблон. Мы лишь добавляем вам новые хорошие качества, которых у вас нет. Главное, чего многим вам, молодым, не хватает, — это социального понимания окружающей жизни и своих поступков. Вот мы и учим вас правильному, марксистскому отношению к действительности и умению владеть современной военной техникой и тактикой. А что касается вашей индивидуальности, пожалуйста, сохраняйте ее на здоровье! Скажу больше: современное военное дело стало таким сложным и разносторонним, что любой человек за время службы в армии только обогатится и ни в коем случае не утратит своих хороших качеств. Вот так, товарищ Агеев.

Слушал я его и думал: вроде бы он прав, но, с другой стороны, ему так по должности говорить полагается, другого он просто не может сказать. А что, собственно, другое? В чем суть этого другого? Почему обязательно нужно отрицать, не соглашаться с тем, что сказал Шешеня? А если он прав? Ведь я подошел к однообразию солдатской жизни лишь с одной стороны. У инженеров, артистов, ученых и даже космонавтов тоже день на день бывает похожим, можно ведь и о их жизни сказать так: проснулся, умылся, позавтракал, пошел на работу, пообедал, опять поработал, пришел домой, поужинал, посмотрел телевизор и лег спать. Но книги-то об этих людях захватывающе интересны. Значит, нужно искать что-то между этим «поел», «поспал» в делах и думах человека.

Ну что ж, попробую поискать!

* * *

Сидели мы в курилке, все наше отделение, отдыхали. Только сержанта не было. Не помню, с чего началось, — заговорили о героизме. Нужно ли для совершения подвига быть особенным человеком или это под силу каждому? Любопытно, что все сошлись в одном: подвиг может совершить каждый. Но в доказательство приводили самые разные доводы, иногда прямо исключающие друг друга.

Первым выпалил Дыхнилкин:

— А чего толковать, в песне поют: «У нас героем становится любой!»

— Значит, и ты можешь? — иронически спросил Куцан.

— А что я, рыжий? Сказано: все, значит, и я.

— Силен герой!

— Еще неизвестно, кто на фронте героем станет! — огрызнулся Дыхнилкин. — Думаешь, тихушник какой-нибудь, мамкин сынок, который сейчас дисциплинированный? Да он первый в штаны напустит.

— Любой не может, песня неправильно говорит! — горячо начал Карим Умаров. — Как так любой? Есть такой люди, совсем гнилой... — Карим замахал руками, подбирая слова: — Ну как это по-русски, в серединка, внутренности гнилой!

Соболевский вяло усмехнулся:

— А по-моему, правильно, что любой, и в песне верно сказано...

Я удивился. Обычно Вадим шел вразрез с «официальными истинами», не прямо их отвергал, не в лобовую, но всегда ставил под сомнение, не словом, так жестом; махнет этак пренебрежительно рукой, и ясно: он себе на уме. И вдруг сейчас вот сразу соглашается. Что с ним сегодня? Но я поспешил. То, что дальше сказал Соболевский, было вполне в его манере:

— Все зависит от того, чтобы попасть в струю. В песне как сказано? «Когда страна быть прикажет героем...» Уловил? «Когда прикажет»! Надо из тебя сделать героя — сделают, напишут такого, сам себя не узнаешь! У моего отца в театре все актеры как актеры, и вдруг одного понесли, до небес подняли! А он ничего собой не представляет. Просто в струю попал. Надо было кого-то поднять, вот и подняли.

— Нет, ты неправильно говоришь! — загорячился Карим Умаров.

— Бывает и так, — согласился Куцан.

— Точно! — поддержал Семен Дыхнилкин.

А Скибов Никита, обычно тихий и флегматичный, вдруг возразил:

— Загибаешь. Не видел, значит, ты героев настоящих. Вот у нас в деревне Алексей Лукич Загонов, тракторист. Так у него не в бою — в простой жизни какой-то особый огонь в глазах горит. Такой человек — за что ни возьмется, любое дело в его руках спорится! Он Золотую Звезду редко, только по праздникам нацепляет. Да его и без звездочки видно — герой!

— А у нас, наоборот, тихий-тихий, человек, бухгалтером работает, — возразил Куцан. — И голос тихий, и ходит не шибко, да что там — на ремонт хаты лесу для себя выбить не мог! А на фронте три танка «тигр» гранатами подорвал. Последний уж на его окоп наехал, кружиться стал, чтобы расплющить, а наш дядька Трофим все же улучил момент: отполз по дну траншеи в сторонку и бросил гранату, да прямо танку на мотор сзади. И хана фашисту!

Я тоже высказал свое мнение:

— Каждый в бою может угодить в такой переплет, что потребуются от него дела героические. А вот есть в тебе на это силы или нет — другой разговор!

— Ну а как узнать, в ком есть, в ком нет? — спросил Куцан.

Я пожал плечами:

— Это, по-моему, со стороны определить нельзя. Такое только каждый сам про себя знает. Да и то тайно.

— Ну, напустил туману! — махнул рукой Дыхнилкин. — Недавно в газете указ был — пограничнику звание Героя присвоили. Читал? Там кроме указа биография была напечатана. Не помню точно его фамилию, кажется, Бабанов. Был он до армии слесарем, вот как наш Степан Кузнецов. Служил, как все мы: подъем, занятия, в караул ходил. А однажды ночью провокация на границе. Бой. И получилось у того парня так: спать лег простым солдатом, а к утру героем стал!

— Читали в газете и по радио слышали. Не так просто все было! — возразил Скибов. — Парень командира погибшего заменил и весь бой командовал. Да командовал так, что победил в том бою. Ишь ты какой быстрый: бах-трах — и герой! Ты Жигалова заменить можешь?

— А что? — с готовностью встрепенулся Дыхнилкин. — Командовать всегда легче: «Становись!», «Разойдись!», «Не шевелись!», «Товарищу Дыхнилкину наряд вне очереди!».

Ребята засмеялись. А я глядел на них и думал: все мы любим Родину и, когда надо будет, сумеем за нее постоять. И каждый может героем стать — любому предоставлена такая возможность, как в песне поется. Но найдет ли в себе силы каждый, для того чтобы совершить подвиг? Это уже другой вопрос.

Молчал при этом разговоре только Кузнецов. Хорошо молчал. Не надменно: я, мол, себе цену знаю, а так, слушал всех внимательно, кивал, смеялся. Но ничего не сказал. И мне показалось, всем ребятам было ясно: именно Степан Кузнецов ближе нас к подвигу. Есть в нем то самое, что-то особенное, о чем мы говорили, но не знали, как оно называется.