Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Портрет

Немало лет своей жизни посвятил я поискам документов и вещей, принадлежавших декабристам.

В те годы — незадолго до Великой Отечественной войны — мечтал я о создании музея «Южного общества декабристов» в городе Тульчине.

Кое-что мне удалось найти, хотя все относящееся к декабристам разыскивать трудно: после их арестов бумаги были захвачены жандармами царя Николая I, кое-что уничтожили сами декабристы.

В ссылку, в далекую Сибирь взяли они немного: книги, одежду, личные вещи.

Большая часть из всего этого, немногого, после их смерти растерялась, разошлась почти без следа.

Редко вдруг что-нибудь обнаруживается — письмо, медальон, перстень, изготовленный из кандалов...

Недавно, к примеру, была найдена серебряная ложка Вильгельма Кюхельбекера, декабриста и друга Пушкина.

Более всех, пожалуй, и давно уже занимала меня личность Михаила Сергеевича Лунина.

В самом деле это был человек удивительный. Даже среди таких благородных, честных и смелых людей, как Пущин, Волконский, Муравьев, Бестужев, Якубович, он выделялся. О его находчивости, хладнокровии, уме, силе воли ходили легенды.

Это был тот Лунин, о ком Пушкин писал в десятой главе «Евгения Онегина»:

Там Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры...

Какие же это были меры? Против кого? Зная время, когда по Царскосельской дороге проезжает царь, Лунин предлагал напасть на него и заколоть кинжалом.

Когда декабристы вывели восставшие полки на Сенатскую площадь, когда царь из пушек картечью начал расстреливать их, когда пошли в Петербурге аресты, Лунина там не было. Он был в Варшаве, служил в лейб-гвардии Гродненском гусарском полку.

Вести о неудавшемся восстании быстро дошли и до Варшавы. У Лунина было время бежать.

Граница рядом, несколько часов в седле — и он спасен, никакие жандармы его не схватят. Мало того, почти накануне ареста Лунин уезжает охотиться. Он вооружен, под ним выносливый и верный конь...

Но он не бежит, возвращается в полк, где его ждет фельдъегерь, который доставит его в Петербург. Бежать — значит предать друзей, которые уже арестованы.

А в Петербурге — следственная комиссия, допросы. Ему зачитывают показания одного из арестованных: «Лунин же в начале общества, в тысяча восемьсот девятнадцатом или в тысяча восемьсот семнадцатом году, предлагал партиею в масках на лице совершить цареубийство на Царскосельской дороге, когда время придет к действию прибегнуть...»

Те самые меры, о которых и напишет позже Пушкин.

Мысли о цареубийстве достаточно, чтобы Верховный уголовный суд, назначенный царем, приговорил Лунина по 2-му разряду, что означало «политическую смерть и вечную каторгу». Некоторые сенаторы требовали для него смертную казнь и даже четвертование. Окончательный приговор был — 20 лет. В огонь палачами были брошены ордена (за смелость в сражениях с Наполеоном), эполеты (за отличную службу), мундир... Потом — снова каземат и — долгий, долгий путь в Сибирь.

О годах каторги в истории Михаила Сергеевича Лунина известно немного. Самое удивительное, пожалуй, дело о готовившемся побеге, о чем декабрист Розен вспоминал: «М. С. Лунин сделал для себя всевозможные приготовления, достал себе компас, приучил себя к самой умеренной пище: пил только кирпичный чай, запасся деньгами, но, обдумав все, не мог приняться за исполнение: вблизи все караулы и пешие и конные, а там неизмеримая, голая и голодная даль. В обоих случаях, удачи и неудачи, все та же ответственность за новые испытания и за усиленный надзор для остальных товарищей по всей Сибири...»

Лунин рассчитывал добраться до Амура, по Амуру спуститься к острову Сахалин, а оттуда, захватив небольшой парусник, переправиться в Японию...

Не трудности и опасности побега остановили, конечно, Лунина, а именно — наказание оставшихся товарищей.

После многих лет каторги злоключения Лунина не закончились. На поселении он начал писать сочинения против самодержавия и крепостничества. На него донесли. Снова жандармы и снова арест. Уже почти на свободе и — снова в кандалах. Его отвозят в Нерчинск, а потом в еще большую глушь, в Акатуйский рудник, по сравнению с которым Нерчинск можно было назвать земным раем. Здесь, рядом с убийцами и ворами, Лунин проживет еще несколько лет, а затем погибнет при совершенно таинственных обстоятельствах. Возможно, он был удушен по секретному приказу царя Николая I, боявшегося Лунина даже на каторге, даже в кандалах, за тысячи верст от Петербурга.

Вот какой человек меня занимал, и все относящееся к его жизни я и разыскивал в те годы...

Сохранилось немного. Имелись портреты Лунина, но портрета его любимой сестры, Екатерины Сергеевны Уваровой, найдено не было. Она — самый близкий и преданный Лунину человек, сделавший для него так много.

И по сей день не найдены бумаги Лунина, исчезнувшие после его гибели.

Личные вещи: самовар, стенные часы, кое-какие книги, одежда — все это было распродано с аукциона по смерти Лунина, и их судьба никому неведома.

И наконец, ничего не было известно о портрете некоей Натальи Потоцкой, о которой теперь и пойдет у нас речь.

Из ссылки в 1839 году Лунин написал сестре Екатерине:

«Раздобудь сведения о семье Потоцких из Варшавы: Александр Потоцкий, обершталмейстер и т. д. и т. д., сын знаменитого патриота Станислава Потоцкого. Его первая жена, ныне госпожа Вонсович, его жена Изабелла Потоцкая, его дочь — Наталья Потоцкая. Я желаю знать, что случилось с этой последней».

Кто же была эта Потоцкая? Польская девушка, которую Лунин любил, любил искренне и сильно. Он был русский офицер, она — дочь польского вельможи, владельца замка, потомка Яна Собеского, разбившего когда-то турок. О красоте, уме, очаровании Натальи Потоцкой сохранились воспоминания ее современников. Портретов же ее известно не было.

Как-то я приобрел старинный альбом с изображениями деятелей начала девятнадцатого века. Мне не терпелось внимательно его рассмотреть и, проходя через площадь Искусств, против Русского музея, я нашел пустующую скамью, сел и раскрыл альбом. Вскоре подошел неизвестный мужчина и, спросив разрешения, сел рядом. В руках он держал сверток, напоминавший по своему виду большого размера книгу.

Я продолжал перелистывать страницу за страницей, подолгу разглядывая портреты людей давно минувшей эпохи.

Неожиданно мужчина обратился ко мне:

— Простите, что оторвал вас от рассматривания столь прекрасного альбома, но я со стороны любуюсь вашим замечательным старинным изданием... Вы, по всей видимости, художник? А возможно, искусствовед...

Я ответил, что не художник и не искусствовед. Так незаметно у нас завязался разговор. Он протянул мне руку:

— Меня зовут Григорий Александрович...

Назвал себя и я. Закрыв альбом, я внимательно смотрел на нового знакомого. Это был мужчина довольно преклонного возраста. Худощавый. Среднего роста. Скромно одетый. Говорил он по-русски чисто и красиво, и в нем чувствовался весьма образованный человек.

Он рассказал, что три дня назад приехал в Ленинград по важному для него делу. Прежде он жил в этом городе, но еще до революции. Окончил Петербургский университет. Преподавал латынь и греческий. В 1913 году покинул Петербург и уехал на Украину. Проживал в Киеве, Винице. С тех пор в городе своей юности и не бывал.

— Вот брожу, любуюсь красотой города, вспоминаю студенческие годы... Все меня волнует... А вот дело мое стоит. Ничего не смог продвинуть...

— Простите, — спросил я, — а какого рода дело?

— Я хотел предложить ленинградским музеям кое-какие вещи. Был в Эрмитаже. Показывал. Мне сказали: нужна экспертиза. Но экспертная комиссия соберется через две недели. А я столько ожидать никак не могу... Пошел в Русский музей, но этот музей покупает только то, что сделано русскими мастерами. Посоветовали отнести в Эрмитаж... Круг замкнулся. Времени у меня не так уж много, придется, наверное, возвращаться...

— И что же вы хотели предложить музею? — осведомился я.

— Кое-какие архивные бумаги и акварельный портрет... — Поколебавшись мгновение, он принялся разворачивать свой сверток, а когда развернул, я увидел изумительный, выполненный акварелью, гуашью и карандашом портрет молодой женщины. Портрет был в уникальной раме из редких пород дерева, с врезанным замысловатым орнаментом из серебра и бронзы. Два герба венчали раму.

— Да, — сказал я, — такой вещи место, действительно, в музее. Дивный портрет...

— Конечно, — согласился Григорий Александрович. — Тем более что это портрет Натальи Потоцкой, чье имя, быть может, вам и ни о чем не говорит, но тем не менее...

— Натальи Потоцкой! — вырвалось невольно у меня. — Да вы понимаете, что у вас в руках? Историкам не известны ее изображения. Лишь по описаниям мы знаем, как красива была эта молодая женщина... Декабрист Лунин писал о ней, вспоминая ее в Сибири, на каторге: «...двойной блеск юности и красоты...» Он любил ее...

В этот момент мне даже не пришло в голову, какой удивительный случай свел меня с этим человеком. Не купи я этот старинный альбом, не присядь я на скамью разглядывать его, не проходи мимо этот человек, я никогда, возможно, не увидел бы портрета...

— Так вот какая была она, — пробормотал я, — Наталья Потоцкая. И что же за гербы на рамке?

— Справа — Потоцкий, — отвечал Григорий Александрович. — Слева, я думаю, польского магната Сангушко, за которого в тысяча восемьсот двадцать девятом году Наталья Потоцкая вышла замуж. Умерла она год спустя...

— В те годы Михаил Лунин был уже в Сибири и ничего не знал обо всем этом...

— Может быть, узнал, но гораздо позднее, — сказал Григорий Александрович. — Дело в том, что после смерти жены Сангушко участвовал в Польском восстании тысяча восемьсот тридцатого — тысяча восемьсот тридцать первого года. Был арестован и пошел в кандалах в Сибирь, в те самые места, где томился Лунин...

— Откуда вы все это знаете? — спросил я.

— Я дальний потомок Потоцких, — отвечал Григорий Александрович.

Мы помолчали. Я снова взял в руки портрет Натальи Потоцкой и долго всматривался в лицо удивительной прелести.

— Простите, — сказал я, — пока вы не передали портрет музею, не могли бы вы позволить мне сделать с него фотографию?

— Пожалуй, — сказал Григорий Александрович. — Я вижу, что вы серьезно всем этим интересуетесь. Я мог бы вам показать и письма, и бумаги из архива Потоцких. Они у меня в гостинице. Где и как вы могли бы сделать фотокопию?

— Если удобно, — сказал я, — то можно у меня дома. У меня есть фотоаппарат. Иногда я переснимаю необходимые мне для работы документы, рисунки, страницы старинных книг.

— Где вы живете? — спросил Григорий Александрович.

— Не так далеко отсюда... На бывшей Пантелеймоновской улице, ныне улице Пестеля.

— А, знаю... Там, где храм в память Гангутской победы двадцать седьмого июля тысяча семьсот четырнадцатого года...

— Сразу можно узнать настоящего старого петербуржца, — сказал я.

Мы условились о времени, когда Григорий Александрович навестит меня, и расстались.

На следующий день в условленный час я поджидал Григория Александровича на улице, возле дома. Время шло. Более двух часов простоял я у ворот, всматриваясь в лица проходящих мужчин... Что могло случиться? Ведь я не знал даже названия гостиницы, где остановился Григорий Александрович... А может, он передумал и решил отказать мне в моей просьбе? Все могло быть.

Весь день я был в подавленном состоянии. Неужели я больше никогда не увижу портрет?

Прошел и второй день. Наступил третий. Встал я как обычно рано. Позвонил на работу, предупредив, что приду с запозданием или вовсе не явлюсь по неотложным обстоятельствам. В девять утра вышел на улицу. Снова внимательно вглядывался в лица прохожих. Поднялся к себе на седьмой этаж, позавтракал. Узнал у соседей, не спрашивали ли меня? Вновь спустился на улицу. Простоял там до двух часов дня. Решил больше не выходить.

И вдруг около трех часов раздался звонок в квартиру. Я быстро подошел к двери и, открыв ее, увидел перед собой Григория Александровича. Трудно описать, как я обрадовался! Григорий Александрович извинился, что не мог прийти: «Прихворнул, знаете ли... Сердце сдает...» Он положил на стол объемистый пакет и принялся с увлечением просматривать и перебирать книги моей библиотеки, поражаясь подбору изданий, посвященных деятельности декабристов. Узнав, что я мечтаю о создании музея в Тульчине, он спросил, известно ли мне, что неподалеку от Тульчина были поместья Потоцких.

— Здесь, в пакете, — переписка, относящаяся именно к этим поместьям... Девятнадцатый век... Бумаги на польском, русском и французском языках. Чертежи на постройку дворца Потоцких. Деловые документы. Для вас много любопытного...

Мы принялись рассматривать отлично сохранившиеся письма, написанные разными почерками, на белой, голубой и розовой бумаге. Григорий Александрович, свободно владея языками, быстро прочитывал и переводил их содержание.

Незаметно наступил вечер. Я заторопился и, извинившись, принялся готовить фотоаппаратуру, чтобы переснять портрет Натальи Потоцкой. Григорий Александрович остановил меня.

— Знаете, — сказал он, — я очень рад, что познакомился с вами. И вот что я хочу вам сказать. Видя ваш искренний интерес ко всему, что касается декабристов, видя вашу любовь ко всему этому, я решил подарить этот портрет вам. Думаю, что портрет Натальи Потоцкой будет в надежных руках...

Вот так, неожиданно, портрет и оказался у меня. Многие годы сохранял я его. А потом передал Всесоюзному музею Александра Сергеевича Пушкина.

Дальше