Портрет
Немало лет своей жизни посвятил я поискам документов и вещей, принадлежавших декабристам.
В те годы незадолго до Великой Отечественной войны мечтал я о создании музея «Южного общества декабристов» в городе Тульчине.
Кое-что мне удалось найти, хотя все относящееся к декабристам разыскивать трудно: после их арестов бумаги были захвачены жандармами царя Николая I, кое-что уничтожили сами декабристы.
В ссылку, в далекую Сибирь взяли они немного: книги, одежду, личные вещи.
Большая часть из всего этого, немногого, после их смерти растерялась, разошлась почти без следа.
Редко вдруг что-нибудь обнаруживается письмо, медальон, перстень, изготовленный из кандалов...
Недавно, к примеру, была найдена серебряная ложка Вильгельма Кюхельбекера, декабриста и друга Пушкина.
Более всех, пожалуй, и давно уже занимала меня личность Михаила Сергеевича Лунина.
В самом деле это был человек удивительный. Даже среди таких благородных, честных и смелых людей, как Пущин, Волконский, Муравьев, Бестужев, Якубович, он выделялся. О его находчивости, хладнокровии, уме, силе воли ходили легенды.
Это был тот Лунин, о ком Пушкин писал в десятой главе «Евгения Онегина»:
Там Лунин дерзко предлагалКакие же это были меры? Против кого? Зная время, когда по Царскосельской дороге проезжает царь, Лунин предлагал напасть на него и заколоть кинжалом.
Когда декабристы вывели восставшие полки на Сенатскую площадь, когда царь из пушек картечью начал расстреливать их, когда пошли в Петербурге аресты, Лунина там не было. Он был в Варшаве, служил в лейб-гвардии Гродненском гусарском полку.
Вести о неудавшемся восстании быстро дошли и до Варшавы. У Лунина было время бежать.
Граница рядом, несколько часов в седле и он спасен, никакие жандармы его не схватят. Мало того, почти накануне ареста Лунин уезжает охотиться. Он вооружен, под ним выносливый и верный конь...
Но он не бежит, возвращается в полк, где его ждет фельдъегерь, который доставит его в Петербург. Бежать значит предать друзей, которые уже арестованы.
А в Петербурге следственная комиссия, допросы. Ему зачитывают показания одного из арестованных: «Лунин же в начале общества, в тысяча восемьсот девятнадцатом или в тысяча восемьсот семнадцатом году, предлагал партиею в масках на лице совершить цареубийство на Царскосельской дороге, когда время придет к действию прибегнуть...»
Те самые меры, о которых и напишет позже Пушкин.
Мысли о цареубийстве достаточно, чтобы Верховный уголовный суд, назначенный царем, приговорил Лунина по 2-му разряду, что означало «политическую смерть и вечную каторгу». Некоторые сенаторы требовали для него смертную казнь и даже четвертование. Окончательный приговор был 20 лет. В огонь палачами были брошены ордена (за смелость в сражениях с Наполеоном), эполеты (за отличную службу), мундир... Потом снова каземат и долгий, долгий путь в Сибирь.
О годах каторги в истории Михаила Сергеевича Лунина известно немного. Самое удивительное, пожалуй, дело о готовившемся побеге, о чем декабрист Розен вспоминал: «М. С. Лунин сделал для себя всевозможные приготовления, достал себе компас, приучил себя к самой умеренной пище: пил только кирпичный чай, запасся деньгами, но, обдумав все, не мог приняться за исполнение: вблизи все караулы и пешие и конные, а там неизмеримая, голая и голодная даль. В обоих случаях, удачи и неудачи, все та же ответственность за новые испытания и за усиленный надзор для остальных товарищей по всей Сибири...»
Лунин рассчитывал добраться до Амура, по Амуру спуститься к острову Сахалин, а оттуда, захватив небольшой парусник, переправиться в Японию...
Не трудности и опасности побега остановили, конечно, Лунина, а именно наказание оставшихся товарищей.
После многих лет каторги злоключения Лунина не закончились. На поселении он начал писать сочинения против самодержавия и крепостничества. На него донесли. Снова жандармы и снова арест. Уже почти на свободе и снова в кандалах. Его отвозят в Нерчинск, а потом в еще большую глушь, в Акатуйский рудник, по сравнению с которым Нерчинск можно было назвать земным раем. Здесь, рядом с убийцами и ворами, Лунин проживет еще несколько лет, а затем погибнет при совершенно таинственных обстоятельствах. Возможно, он был удушен по секретному приказу царя Николая I, боявшегося Лунина даже на каторге, даже в кандалах, за тысячи верст от Петербурга.
Вот какой человек меня занимал, и все относящееся к его жизни я и разыскивал в те годы...
Сохранилось немного. Имелись портреты Лунина, но портрета его любимой сестры, Екатерины Сергеевны Уваровой, найдено не было. Она самый близкий и преданный Лунину человек, сделавший для него так много.
И по сей день не найдены бумаги Лунина, исчезнувшие после его гибели.
Личные вещи: самовар, стенные часы, кое-какие книги, одежда все это было распродано с аукциона по смерти Лунина, и их судьба никому неведома.
И наконец, ничего не было известно о портрете некоей Натальи Потоцкой, о которой теперь и пойдет у нас речь.
Из ссылки в 1839 году Лунин написал сестре Екатерине:
«Раздобудь сведения о семье Потоцких из Варшавы: Александр Потоцкий, обершталмейстер и т. д. и т. д., сын знаменитого патриота Станислава Потоцкого. Его первая жена, ныне госпожа Вонсович, его жена Изабелла Потоцкая, его дочь Наталья Потоцкая. Я желаю знать, что случилось с этой последней».
Кто же была эта Потоцкая? Польская девушка, которую Лунин любил, любил искренне и сильно. Он был русский офицер, она дочь польского вельможи, владельца замка, потомка Яна Собеского, разбившего когда-то турок. О красоте, уме, очаровании Натальи Потоцкой сохранились воспоминания ее современников. Портретов же ее известно не было.
Как-то я приобрел старинный альбом с изображениями деятелей начала девятнадцатого века. Мне не терпелось внимательно его рассмотреть и, проходя через площадь Искусств, против Русского музея, я нашел пустующую скамью, сел и раскрыл альбом. Вскоре подошел неизвестный мужчина и, спросив разрешения, сел рядом. В руках он держал сверток, напоминавший по своему виду большого размера книгу.
Я продолжал перелистывать страницу за страницей, подолгу разглядывая портреты людей давно минувшей эпохи.
Неожиданно мужчина обратился ко мне:
Простите, что оторвал вас от рассматривания столь прекрасного альбома, но я со стороны любуюсь вашим замечательным старинным изданием... Вы, по всей видимости, художник? А возможно, искусствовед...
Я ответил, что не художник и не искусствовед. Так незаметно у нас завязался разговор. Он протянул мне руку:
Меня зовут Григорий Александрович...
Назвал себя и я. Закрыв альбом, я внимательно смотрел на нового знакомого. Это был мужчина довольно преклонного возраста. Худощавый. Среднего роста. Скромно одетый. Говорил он по-русски чисто и красиво, и в нем чувствовался весьма образованный человек.
Он рассказал, что три дня назад приехал в Ленинград по важному для него делу. Прежде он жил в этом городе, но еще до революции. Окончил Петербургский университет. Преподавал латынь и греческий. В 1913 году покинул Петербург и уехал на Украину. Проживал в Киеве, Винице. С тех пор в городе своей юности и не бывал.
Вот брожу, любуюсь красотой города, вспоминаю студенческие годы... Все меня волнует... А вот дело мое стоит. Ничего не смог продвинуть...
Простите, спросил я, а какого рода дело?
Я хотел предложить ленинградским музеям кое-какие вещи. Был в Эрмитаже. Показывал. Мне сказали: нужна экспертиза. Но экспертная комиссия соберется через две недели. А я столько ожидать никак не могу... Пошел в Русский музей, но этот музей покупает только то, что сделано русскими мастерами. Посоветовали отнести в Эрмитаж... Круг замкнулся. Времени у меня не так уж много, придется, наверное, возвращаться...
И что же вы хотели предложить музею? осведомился я.
Кое-какие архивные бумаги и акварельный портрет... Поколебавшись мгновение, он принялся разворачивать свой сверток, а когда развернул, я увидел изумительный, выполненный акварелью, гуашью и карандашом портрет молодой женщины. Портрет был в уникальной раме из редких пород дерева, с врезанным замысловатым орнаментом из серебра и бронзы. Два герба венчали раму.
Да, сказал я, такой вещи место, действительно, в музее. Дивный портрет...
Конечно, согласился Григорий Александрович. Тем более что это портрет Натальи Потоцкой, чье имя, быть может, вам и ни о чем не говорит, но тем не менее...
Натальи Потоцкой! вырвалось невольно у меня. Да вы понимаете, что у вас в руках? Историкам не известны ее изображения. Лишь по описаниям мы знаем, как красива была эта молодая женщина... Декабрист Лунин писал о ней, вспоминая ее в Сибири, на каторге: «...двойной блеск юности и красоты...» Он любил ее...
В этот момент мне даже не пришло в голову, какой удивительный случай свел меня с этим человеком. Не купи я этот старинный альбом, не присядь я на скамью разглядывать его, не проходи мимо этот человек, я никогда, возможно, не увидел бы портрета...
Так вот какая была она, пробормотал я, Наталья Потоцкая. И что же за гербы на рамке?
Справа Потоцкий, отвечал Григорий Александрович. Слева, я думаю, польского магната Сангушко, за которого в тысяча восемьсот двадцать девятом году Наталья Потоцкая вышла замуж. Умерла она год спустя...
В те годы Михаил Лунин был уже в Сибири и ничего не знал обо всем этом...
Может быть, узнал, но гораздо позднее, сказал Григорий Александрович. Дело в том, что после смерти жены Сангушко участвовал в Польском восстании тысяча восемьсот тридцатого тысяча восемьсот тридцать первого года. Был арестован и пошел в кандалах в Сибирь, в те самые места, где томился Лунин...
Откуда вы все это знаете? спросил я.
Я дальний потомок Потоцких, отвечал Григорий Александрович.
Мы помолчали. Я снова взял в руки портрет Натальи Потоцкой и долго всматривался в лицо удивительной прелести.
Простите, сказал я, пока вы не передали портрет музею, не могли бы вы позволить мне сделать с него фотографию?
Пожалуй, сказал Григорий Александрович. Я вижу, что вы серьезно всем этим интересуетесь. Я мог бы вам показать и письма, и бумаги из архива Потоцких. Они у меня в гостинице. Где и как вы могли бы сделать фотокопию?
Если удобно, сказал я, то можно у меня дома. У меня есть фотоаппарат. Иногда я переснимаю необходимые мне для работы документы, рисунки, страницы старинных книг.
Где вы живете? спросил Григорий Александрович.
Не так далеко отсюда... На бывшей Пантелеймоновской улице, ныне улице Пестеля.
А, знаю... Там, где храм в память Гангутской победы двадцать седьмого июля тысяча семьсот четырнадцатого года...
Сразу можно узнать настоящего старого петербуржца, сказал я.
Мы условились о времени, когда Григорий Александрович навестит меня, и расстались.
На следующий день в условленный час я поджидал Григория Александровича на улице, возле дома. Время шло. Более двух часов простоял я у ворот, всматриваясь в лица проходящих мужчин... Что могло случиться? Ведь я не знал даже названия гостиницы, где остановился Григорий Александрович... А может, он передумал и решил отказать мне в моей просьбе? Все могло быть.
Весь день я был в подавленном состоянии. Неужели я больше никогда не увижу портрет?
Прошел и второй день. Наступил третий. Встал я как обычно рано. Позвонил на работу, предупредив, что приду с запозданием или вовсе не явлюсь по неотложным обстоятельствам. В девять утра вышел на улицу. Снова внимательно вглядывался в лица прохожих. Поднялся к себе на седьмой этаж, позавтракал. Узнал у соседей, не спрашивали ли меня? Вновь спустился на улицу. Простоял там до двух часов дня. Решил больше не выходить.
И вдруг около трех часов раздался звонок в квартиру. Я быстро подошел к двери и, открыв ее, увидел перед собой Григория Александровича. Трудно описать, как я обрадовался! Григорий Александрович извинился, что не мог прийти: «Прихворнул, знаете ли... Сердце сдает...» Он положил на стол объемистый пакет и принялся с увлечением просматривать и перебирать книги моей библиотеки, поражаясь подбору изданий, посвященных деятельности декабристов. Узнав, что я мечтаю о создании музея в Тульчине, он спросил, известно ли мне, что неподалеку от Тульчина были поместья Потоцких.
Здесь, в пакете, переписка, относящаяся именно к этим поместьям... Девятнадцатый век... Бумаги на польском, русском и французском языках. Чертежи на постройку дворца Потоцких. Деловые документы. Для вас много любопытного...
Мы принялись рассматривать отлично сохранившиеся письма, написанные разными почерками, на белой, голубой и розовой бумаге. Григорий Александрович, свободно владея языками, быстро прочитывал и переводил их содержание.
Незаметно наступил вечер. Я заторопился и, извинившись, принялся готовить фотоаппаратуру, чтобы переснять портрет Натальи Потоцкой. Григорий Александрович остановил меня.
Знаете, сказал он, я очень рад, что познакомился с вами. И вот что я хочу вам сказать. Видя ваш искренний интерес ко всему, что касается декабристов, видя вашу любовь ко всему этому, я решил подарить этот портрет вам. Думаю, что портрет Натальи Потоцкой будет в надежных руках...
Вот так, неожиданно, портрет и оказался у меня. Многие годы сохранял я его. А потом передал Всесоюзному музею Александра Сергеевича Пушкина.