* * *

Занесло снегом Сальскую степь. Безмолвной пустыней раскинулась белая гладь. Окинь взглядом горизонт — ни одного дымка. Но и здесь прошла война. Словно ураганом повалены столбы, торчат из сугробов десятки стволов разбитых орудий, чернеют опаленные башни исковерканных танков.

Небо затянуто серой мглой, Низко над землей стелются рваные клочья облаков, высыпая в степь мириады снежинок.

По проселочной дороге, в тыл ведут группу пленных. Это предатели. У самых обочин в белых меховых полушубках с автоматами наперевес идут конвоиры. Позади тащатся две лошади, впряженные в сани-розвальни.

Понуря головы, бредут люди, потерявшие честь. Они предали Родину, предали свой народ, пошли в услужение к фашистам. Тяжело переставляя ноги, идут вперемешку власовцы и полицаи, бургомистры и старосты — все те, кто не успел бежать с отступающим врагом.

Сильный, порывистый ветер с востока обжигает их физиономии. Снежная поземка хлещет в глаза. Их сцепленные руки втиснуты в рукава пальто и шинелей. Сутулясь, бочком, с трудом преодолевая порывы ветра, они идут по заснеженной степи.

А навстречу движутся войска, отстоявшие город на Волге, разгромившие окруженную армию фельдмаршала Паулюса. И сильнее леденящего ветра обжигают предателей гневные, полные презрения взгляды советских воинов. Они брезгливо морщатся, с ненавистью поглядывают на пленных,

Каждый раз, встречаясь с этими взглядами, пленные опускают глаза. Лишь один из них в синей шинели полицая гордо поднимает голову и, подставляя ветру усталое лицо, с волнением смотрит на советских воинов, погнавших врага от великой русской реки. Его тоскливые глаза слезятся. Редкая, пепельного цвета щетина покрывает подбородок и щеки. Взгляд полон отчаяния.

Вдруг, сорвав с головы рыжий лисий треух, он бросил его на землю, распахнув шинель, обнажал грудь и рванулся к конвоиру: [4]

— Стреляйте. Не могу идти дальше. Не могу идти вместе с ними, — кивнул он на предателей. — Я -Карлов. Я летчик Карлов — командир эскадрильи штурмовиков.

— Зачем же стрелять, если ты летчик, — успокаивает его конвоир. — Придем на место — разберутся.

И бредет дальше группа пленных. Метет и кружит снежная поземка. Медленно движется под конвоем на восток один из храбрейших летчиков Сталинградского фронта. Как могло случиться, что мужественный командир, лейтенант Георгий Карлов, попал в эту группу пленных предателей?

Глава первая

Это было восьмого января 1943 года. Матовый солнечный диск, прячась в морозной туманной дымке, уже приближался к горизонту. Над заснеженной равниной аэродрома, что раскинулся среди сальских степей, низко вихрем пронесся самолет-штурмовик и взмыл в безоблачное небо.

На высоте около четырехсот метров машина развернулась влево, из ее брюха медленно выползло шасси. Описав в воздухе большой круг, штурмовик пошел на посадку. Оборвался надрывный гул мотора, послышались громкие выхлопы. Самолет, щупая колесами укатанный снег, несся над посадочной полосой. Вот он вплотную притерся к земле и, повизгивая тормозами, покатился по разглаженной поверхности летного поля. В тот момент, когда он, казалось, должен был остановиться, вновь взревел мотор, и самолет, вздымая клубящиеся снежные вихри, порулил к черным полотнищам, разложенным буквой «Т» на ослепительно белом снегу.

Недалеко от посадочных знаков штурмовик остановился. Затих рев мотора. Лопасти винта со свистом провернулись на два-три оборота и неподвижно замерли. Из кабины неуклюже вылез летчик. Сняв на крыле парашют, он легко спрыгнул на землю и зашагал к группе людей, стоявших неподалеку, у входа в штабную землянку, и придирчиво наблюдавших оттуда за посадкой командира дивизии.

— Становись! — подал команду широкоплечий богатырь — командир полка майор Емельянов, не раз отличавшийся смелыми и дерзкими ударами по врагу.

Летчики быстро построились в одну шеренгу.

— Смирно! — Майор пошел навстречу полковнику Рубанову. Остановившись в трех шагах от него и приложив руку к головному убору, он доложил: — Товарищ полковник! Летный состав шестьсот двадцать второго штурмового авиационного полка построен по вашему приказанию.

— Здравствуйте, Емельянов, — командир дивизии пожал руку майору и, повернувшись к строю летчиков, громко произнес: — Здравствуйте, товарищи! [5]

В ответ дружное, четкое «Здравия желаем» товарищ полковник!» раскатилось в морозном воздухе.

— У народа, у армии, у всех нас одна дума: что в Сталинграде? Чем помочь городу? — обратился Рубанов к летчикам. — Шестая армия немцев схвачена за горло железным кольцом наших войск. Танки Манштейна рвались на выручку окруженной группировке, но они разгромлены. Остатки их откатываются на запад под ударами наших частей. В этом есть и ваша заслуга.

Лейтенант Карлов, стоявший на правом фланге третьей эскадрильи, невольно приподнял руку и через толщу мехового комбинезона нащупал на груди свою первую боевую награду — орден Красной Звезды.

— Враг голодает. Уже съедены все лошади. Но гитлеровское командование, — продолжал полковник, — бросило больше тысячи боевых и транспортных самолетов для снабжения и поддержки армии Паулюса. Военный совет Сталинградского фронта поставил перед авиацией задачу — уничтожать фашистские самолеты на земле и в воздухе. Вот и вам выпала честь нанести штурмовой удар по аэродрому Сальск. По имеющимся данным, там в настоящее время сосредоточено более трехсот транспортных самолетов. Аэродром Сальск является основной базой, откуда враг снабжает по воздуху свои войска, окруженные под Сталинградом.

Летчики стояли молча. Кое-кто вытащил из-за спины висевшие на ремешках планшеты и внимательно разглядывал карту. Город Сальск находился более чем в ста километрах за красной чертой, обозначающей линию фронта.

— Удар необходимо нанести завтра на рассвете, пока фашистские стервятники не поднялись в воздух. Следовательно, взлететь придется в темноте. Поэтому, — обратился Рубанов к командиру полка, — необходимо отобрать группу из наиболее опытных летчиков, способных произвести взлет ночью при кострах.

Глаза майора Емельянова заискрились задором. Густые брови взлетели вверх.

— Разрешите мне лично вести группу, — попросил он командира дивизии.

— Нет. Основной состав полка остается в резерве командира корпуса. Будьте готовы поддержать наземные войска по вызову. Группу, я думаю, поведет командир первой эскадрильи капитан Бахтин, — предложил Рубанов.

Невысокий, худощавый, с энергичным лицом Бахтин вышел из строя.

— Оправитесь? — спросил командир дивизии.

— Если не собьют — справлюсь, — ответил Бахтин.

— Надо, чтобы не сбили.

— Постараюсь, товарищ полковник. [6]

— Вот это другой разговор, — улыбнулся Рубанов и, обращаясь к командиру полка, добавил: — Решайте, Емельянов, кто еще пойдет с Бахтиным.

Майор окинул взглядам всех летчиков..

— Старший лейтенант Мордовцев! — вызвал он.

Высокий, немного сутулый Геннадий Мордовцев посмотрел на толковника. В его больших серых глазах застыл вопрос. И лишь когда командир дивизии в знак одобрения кивнул головой, старший .лейтенант сделал три шага вперед и встал рядом с Бахтиным.

— Лейтенант Карлов!

Из строя вышел круглолицый, улыбающийся летчик. Правый, будто прищуренный глаз Карлова был несколько меньше левого. Казалось, он улыбался лишь одной половиной лица.

— Сержант Долаберидзе!

Массивный, широкоплечий Долаберидзе вразвалку последовал за Карловым. На смуглом лице сержанта выделялись своей чернотой глаза и усы.

Майор назвал еще три фамилии, и еще три летчика перешли из строя к группе Бахтина. Это были лейтенант Опалев, сержанты Дубенко и Дагаев.

— Вот, по-моему, все, — доложил Емельянов полковнику.

— Ну что ж, семь таких орлов! Семеркой и полетите, — решил командир дивизии. — Прикрывать вас будут девять истребителей Як-1 двести тридцать шестого истребительного полка. А сейчас отправляйтесь на командный пункт прокладывать маршрут полета. Строй, Емельянов, можете распустить. На сегодня — отбой.

Семь летчиков во главе с капитаном Бахтиным в разноцветных пушистых унтах, в черных меховых комбинезонах, придерживая болтающиеся за спиной планшеты с картами, направились к командному пункту.

Проходя в низкую дверь землянки, каждый пригибал голову, оберегая распластанные поверх шлемофонов летные очки.

— Остальным в автобус. Можно ехать в общежитие. Разойдись! — скомандовал Емельянов.

Летчики, обгоняя друг друга, побежали к стоявшему у штабной землянки автобусу. Под их унтами поскрипывал смерзшийся снег.

— Как настроение, народа? — опросил командир дивизии у

Емельянова, когда они остались вдвоем.

— Хорошо дерутся, товарищ полковник. Я вам еще не докладывал: сегодня звено капитана Доброхотова встретило большую группу транспортных «юнкерсов». Тех «мессерпшитты» прикрывали, да наши ястребки связали «мессеров» боем. А мои ребята врезались в строй противника, и каждый сбил по два-три самолета. Старший лейтенант Ольховенко лично четыре «юн-керса» завалил. А потом, раненный в руку, в спину и в голову, привел подбитый штурмовик на свой аэродром. [7]

— Ну и орел! — покачал головой Рубанов.

— Послушайте дальше! — продолжал майор. — Шасси у самолета были перебиты, поэтому посадку Ольховенко произвел на «живот». Вылез окровавленный из кабины да как замахнется гранатой на подбегающих людей, кричит: «Не подходи, гады!» Думал, что на территории противника сел, — пояснил Емельянов. — Если бы не потерял сознания и не упал — швырнул бы, чего доброго, гранату в своих же механиков... Сейчас в госпитале лежит. Врач говорит — будет жить.

— Да!.. А откуда у него граната взялась?

— У нас многие берут в полет гранаты. А то еще и автомат прихватят — на всякий случай.

Полковник на мгновение задумался и тихо проговорил:

— Представьте его к награде.

— Слушаюсь!

— До свидания, Емельянов, а то я засветло не успею к себе перелететь.

Они направились к машине командира дивизии.

— Обеспечьте группу Бахтина кострами во время взлета. А вылет рассчитайте так, чтобы к, рассвету она уже была над аэродромом противника.

— Все будет сделано, товарищ полковник!

Емельянов проводил Рубанова до самолета.

Солнце уже наполовину скрылось за обагренным горизонтом, когда штурмовик командира дивизии, стремительно набирая скорость, оторвался от земли и плавно убрал шасси.

Емельянов вернулся на командный пункт. Летчики группы Бахтина, проложив маршрут, уже складывали карты.

— Все продумали? — обратился к ним командир полка. — Учтите, аэродром Сальск прикрывается трехслойным зенитным огнем. Думаю, что и «мессеров» там достаточно. Вам, Бахтин, как ведущему необходимо особенно тщательно обмозговать все детали предстоящего полета.

— А мы сейчас к нашим зенитчикам пойдем. Выведаем, когда им труднее вести огонь по самолетам. Тогда ясно будет, как лучше заход на цель строить, — решил капитан Бахтин.

— Ну что ж, это только на пользу. Идите, — согласился Емельянов.

После ужина капитан Бахтин, лейтенант Карлов и сержант Долаберидзе вместе вышли из столовой. Вместе направились они по темной улице станицы Барабанщиков в свои общежития. Неполный месяц тускло освещал домишки с темными, наглухо занавешенными окнами, Дым из печных труб медленно, струился вверх и, растекаясь где-то на высоте, туманил звездное небо. Крепкий мороз предвещал на завтра хорошую погоду.

Летчики шли молча. Каждый думал о своем. Они уже свернули на протоптанную в глубоком снегу тропинку, которая вела [8] к общежитию напрямик, через развалины разрушенных домов и небольшие завалы щебня, когда Карлов неожиданно спросил у Бахтина:

— Иван Павлович! Вы летали сегодня над Сталинградом?

— Летал. А что?

— Да вот идем мы сейчас по развалинам, и представился мне Сталинград. Я тоже вел сегодня эскадрилью над городом. А ведь от города одно название осталось. Здесь, в станице, хоть половина хат уцелела. А там? Горы битого кирпича да кое-где одинокие стены с такими дырами и провалами, что в них самолет пролететь может. Огромная рана на земле... — Карлов умолк и после небольшой паузы добавил: — А я бывал в Сталинграде до войны. — Глубоко вздохнув, он задумался, вспоминая что-то далекое, радостное.

— А по-моему, Георгий, — не скоро ответил Бахтин, — эти уцелевшие стены стоят на земле словно памятники. Да, да, именно памятниками величия, стойкости кажутся мне эти стены. Ведь сколько бомб и снарядов обрушил враг на город, сколько шрамов выбито на каждой из стен, а они выстояли. Кончится война. Снова отстроят город. Быть может, станет он лучше, чем был раньше. Но я бы выбрал самую крепкую, самую прочную стену и оставил бы ее стоять на берегу Волги. Пусть напоминает она нашим детям, как отстаивали мы свою землю. — Бахтин взглянул на Карлова, потом на Долаберидзе и продолжал: — Еще хочется мне, чтобы ни один фашист не удрал из Сталинграда, хочется заставить пленных гитлеровских солдат отстроить то, что они разрушили... И чем больше уничтожим мы завтра «юнкерсов», тем быстрее задохнется армия Паулюса,

— Ради этого стоит постараться, — согласился Карлов,

— Эх, и влупим завтра сальским летунам! — воскликнул Долаберидзе, подкручивая черные усики. Он поскользнулся и тяжело навалился на Бахтина.

— Ну и медведь же ты, Долаберидзе, — еле удержавшись на ногах, сказал тот.

Вместе с Карловым они рассмеялись. Дальше пошли молча,

— Ты что, кацо, замолчал? — спросил Бахтин,

— Я тебя, как отца родного, лублу, а ты меня медведем назвал, — надулся Долаберидзе.

— Да ты что! Никак обиделся? — удивился Бахтин.

— А ты думал, тебе всо можно?

— Брось, кацо, я же тебя тоже люблю, — И Бахтин, встав на цыпочки, обнял своего обидчивого друга.

Они уже подошли к общежитию, где жил лейтенант Карлов, Бахтину и Долаберидзе нужно было идти дальше,

— Пойдем к нам, — пригласил Карлов товарищей, — я вам на баяне поиграю.

— Нет, Георгий, надо отдохнуть перед вылетом, — отказался Бахтин.

— Да... жалко рана вставать нада, а то пошел бы. Харашо, [9] Георгий, играешь, — Долаберидзе дружески хлопнул его по плечу. — Ну, пойдем, варабэй адиннадцать, — обратился он к Бахтину.

Друзья улыбнулись. «Воробей одиннадцать» — позывной капитана. Во время полета в наушниках часто можно было слышать торопливую скороговорку:

«Я — воробей одиннадцать. Я — воробей одиннадцать. Как меня слышите? Прием». — И летчики в шутку звали иногда Бахтина «Воробей одиннадцать».

Попрощавшись с друзьями, Карлов открыл дверь и сквозь клубы пара вошел в общежитие. Это была большая деревенская хата с двумя окнами и низким потолком. Ярко горели три керосиновые лампы «летучая мышь». Справа, вплотную прижатые к стене, тянулись сбитые из досок нары, на которых бугрились аккуратно заправленные одеялами матрасные тюфяки. За длинным столом, у самых окон, задернутых черным коленкором, сидели несколько человек. Двое играли в шахматы, другие забивали «козла» и при этом с такой силой стучали костяшками, что на шахматной доске подскакивали фигуры, а один, пристроив маленькое зеркальце на самом краю стола, брился.

Увидев командира эскадрильи, летчики встали. Здесь были «старые», уже воевавшие воздушные бойцы, о чем красноречиво говорили ордена, сверкавшие на их гимнастерках. Только двое шахматистов на днях прибыли в полк из летной школы и считались молодыми. Правда, всем им — и молодым, и старым — едва перевалило за двадцать. Поэтому двадцативосьмилетний Георгий Карлов и по возрасту, и по облику резко выделялся среди летчиков своей эскадрильи.

— Ну, топорики, что повскакивали? Садитесь! — разрешил Карлов. Он присел на нары и начал стягивать унты.

«Топорики» — шутливое выражение командира эскадрильи. Перенял он его еще в летной школе от своего инструктора, который называл так курсантов за их неумение держаться в воздухе.

Окончив в 1939 году летную школу, Карлов сам стал инструктором в Мелитопольском авиационном училище и тоже начал называть некоторых курсантов «топориками». Произносил это Карлов всегда в шутку, ласковым голосом, и никто на это не обижался.

Летчики сели на придвинутую к столу скамейку.

— Сыграли бы что-нибудь, товарищ командир, — попросил сержант Семенюк, намыливая щеку.

— Можно и поиграть, — согласился Карлов.

Он снял с себя комбинезон, натянул унты и встал, расправляя под ремнем гимнастерку. Кто-то уже вытаскивал из-под нар баян.

— А петь будете? — спросил Карлов..

Не дожидаясь ответа, он уселся поудобнее на табурет, растянул меха и, склонив голову набок, ухом почти касаясь баяна, как бы прислушиваясь к протяжным звукам, заиграл. [10]

Раскинулось мо-ре ши-ро-ко, И волны бу-шу-ют вдали...

Первым подхватил знакомую мелодию Анатолий Семенюк. Затем, прибавился еще чей-то тенор, и вот уже разноголосый хор громко пел:

Товарищ, я вахты не в силах стоять,  — Сказал кочегар кочегару...

Переборами заливался баян. Песня брала за душу:

Напрасно старушка ждет сына домой,  — Ей скажут, она зарыдает...

— А теперь нашу, полковую, — предложил кто-то, когда прозвучал последний аккорд.

В быстром темпе заиграл командир эскадрильи, и грянула песня штурмовиков шестьсот двадцать второго полка, рожденная у берегов Волги:

Мы бомбы сыплем градом, Мы бьем врага в бою, За пепел Сталинграда, За Родину свою. Бегут фашисты в страхе. Скрываясь от штурмовок, Когда орлы в атаке Шестьсот двадцать второго.

И хотя баян смолк, все дружно, в один голос добавляют:

— Гвардейского полка, Отважного полка.

— А что, товарищи, будет наш полк гвардейским, вот увидите, будет, — категорическим тоном заявил сержант Семенюк.

— Ну, хватит играть, надо пистолет почистить, — вздохнул Карлов и, пристегнув меха ремешком, вложил баян в футляр. Но прежде чем закрыть крышку, он долго смотрел на ее внутреннюю сторону. Там приклеена довоенная семейная фотография. Младший сын примостился у Карлова на коленях, дочка сидит на руках у матери, а старший сын, тоже Георгий, очень похожий на отца, стоит между родителями.

Карлов вспомнил тот солнечный майский день сорок первого года, когда всей семьей направились они в фотоателье. Сколько было надежд, сколько счастья... В тот год старший сын должен был впервые пойти в школу. Все это быстро пронеслось в памяти Карлова. Он пристально всматривался в милое лицо жены и мысленно спросил: «Как ты там одна с тремя детьми в эвакуации?» Георгий закрыл крышку и погладил футляр.

Карлов неспроста хранил фотокарточку семьи рядом с баяном. Еще мальчишкой научился он играть на гармошке, а когда ему исполнилось четырнадцать лет, получил в подарок от отца этот баян. Через год отец умер. С тех пор, куда бы ни бросала [11} Георгия судьба, он не разлучался с любимым инструментом, возил его везде с собой и хранил как самую дорогую память.

Поглаживая футляр, Карлов вспомнил Симферополь, дом, в котором прошло детство. Вдруг с ужасом представил себе развалины этого дома и фашистов, шагающих по родной улице...

Летчики ушли в столовую. Кроме Карлова, в общежитии остались только Семенюк и молодой пилот Павлик Архипов: они уже успели поужинать.

Анатолий Семенюк, закончив бриться, подошел к Архипову, который укладывал в небольшую коробку шахматы.

— Ну что, чемпион, хотите получить мат за десять минут?

Архипов, как бы прикидывая, взглянул на товарища. Острый, по-орлиному изогнутый с горбинкой нос и прищуренные карие глаза Семенюка имели довольно хищный вид.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга,

— Давайте попробуем, — согласился наконец Архипов.

Рассмеявшись, оба начали расставлять фигуры на шахматной доске. А Карлов задвинул баян под нары, подсел к столу и, вытащив из кобуры вороненый пистолет, начал его чистить.

Павлик Архипов объявил черным конем шах, когда вдруг от белого короля, славно срубленная шашкой, отлетела черная головка, а сам он свалился на пол. Одновременно раздался оглушительный выстрел. На стене появилось маленькое отверстие от пули, по краям которого осыпалась щебенка. В комнате запахло порохом.

Опрокинутая скамейка упала на пол. Летчики выскочили из-за стола. Лейтенант Карлов, согнувшись, зажал левую руку между колен, перехватив правой рукой запястье. Рядом с ним на полу расползалась маленькая лужица крови. Мгновение длилось молчание. Архипов и Семенюк испуганно смотрели на командира эскадрильи.

— Что с вами, товарищ лейтенант? — спросил Семенюк.

— Прострелил себе ладонь, к счастью, в мякоть, — выдавил Карлов и, пробуя шевелить пальцами, показал левую руку. Летчики подошли вплотную и увидели: между большим и указательным пальцами, посредине кружочка обожженной кожи зияла небольшая рана, из которой, растекаясь по ладони, струилась кровь.

— Дайте-ка скорее жгут, — попросил Карлов, Архипов оторвал от наволочки длинную завязку и протянул командиру эскадрильи. Семенюк выхватил ее и туго перетянул Карлову кисть руки. Кровотечение медленно прекращалось.

— Я сейчас... за доктором, — Павлик Архипов, на ходу натягивая чью-то меховую куртку, ринулся к двери.

— Ты куда? Стой! — резко остановил его Карлов. — Семенюк, заприте дверь, чтобы кто-нибудь не вошел.

— Я за доктором, — пояснил молодой летчик, думая, что его не поняли. [12]

— Не нужно доктора, — Карлов окинул товарищей вопросительным взглядом, пытаясь прочесть в их глазах, понимают ли они всю серьезность создавшегося положения. Правой рукой он достал из кармана индивидуальный пакет и протянул его Семенюку.

— Товарищ командир! — вспомнил Семенюк. — У меня ж стрептоцид есть. Вот два порошка! Давайте присыпем.

— Сыпь, — процедил сквозь зубы Карлов.

Семенюк достал из гимнастерки порошки и густо посыпал рану с обеих сторон. У Карлова на лбу выступили капельки пота.

«Как это могло случиться? — силился понять он. — Я же вытащил обойму... Ах, да! Ведь один патрон был в стволе. Как же я забыл, что загнал его туда утром перед вылетом? Ч-черт!..»

Семенюк с помощью Архипова перевязал раненую руку командира и, обмотав бинтом запястье и большой палец, туго затянул концы бинта.

«Хорошо, что пуля не задела никого из ребят», — подумал Карлов, когда перевязка была закончена. И вдруг сильнее боли резанула мысль: завтра боевой вылет!

Спина покрылась холодным потом. Карлов зажмурился. Он представил себе суровое лицо командира полка. Строгий, проницательный взгляд майора. Потом образ Емельянова растаял и вместе с лиловыми кругами во мгле поплыли вопросительные, недоумевающие лица Бахтина, Мордовцева, Долаберидзе... Это длилось всего пару секунд. Георгий открыл глаза: Перед ним стояли его летчики. Испуг прошел. Они испытующе смотрели на своего командира. «Неужели не поверят, что я нечаянно поранил руку?» — мелькнул вюнгрос. И тут же мгновенно ответ: «А я сам поверил бы любому из них, если б перед опасным боевым полетом кто-нибудь прострелил себе руку? Храбрость человека познается не по речам его, а по действиям».

Но не только тревожный стыд, что товарищи могут счесть его трусом, угнетал командира эскадрильи. «Не в этом главное. А в чем же, в чем?» Незримая тяжесть давила на сердце. «Ах, да! Этот удар по вражескому аэродрому. Ведь всего семи летчикам из полка доверили взлететь в темноте. А теперь они полетят шестеркой без меня. Чем больше мы уничтожим завтра «юнкерсов», тем быстрее задохнется армия Паулюса. Кто это сказал? Кажется, Бахтин... — Георгий задумался. — Нет, я полечу. Я должен лететь. Рана пустяковая. Но командир полка не пустит на задание, если узнает, что я ранен... — уже хладнокровно начал взвешивать Карлов, — Надо скрыть. Во что бы то ни стало скрыть... Кроме Семенюка и, Архипова, никто не должен знать о случившемся...»

Эти мысли, сменяя одна другую, быстро проносились в голове. Приняв твердое решение лететь завтра вместе с товарищами, он спросил, всматриваясь в лица летчиков:

— Ребята, верите мне, что случайно поранил руку? [13]

— Конечно, верим! — ответили Семенюк и Архипов.

— А могут найтись такие, которые не поверят. Но сейчас не о них разговор. Я должен, понимаете, должен лететь на задание. А для этого надо, чтобы никто, кроме вас, не узнал о простреленной руке. Поэтому и врача незачем вызывать, — пояснил Карлов. — Понятно?

Летчики молчали.

Карлов глухо попросил:

— Если любите меня, если уважаете своего командира, то молчите.

— Да как же вы завтра полетите? — недоумевал Архипов.

— За ручку управления самолетом всегда держись правой рукой. А с двумя тысячами лошадиных сил левая справится и с небольшой дырочкой, — пытаясь шутить, ответил Карлов. — А теперь смойте кто-нибудь кровь с пола и отоприте дверь. Спокойной ночи! — Он осторожно разделся и, забравшись на нары, укрылся с головой.

У двери стояло ведро с питьевой водой. Архипов, полевая водой пол, смыл кровяное пятно. Семенюк открыл форточку. Постепенно выветривался запах пороха, комната принимала прежний вид. Разговор не клеился. Карлов ворочался под одеялом.

Неожиданно раскрылась дверь, и в комнату вошел майор Голубев — заместитель командира по политчасти. Его невысокую фигуру обтягивал кожаный коричневый реглан, туго перетянутый поясом, из-под нахлобученной на лоб ушанки смотрели внимательные глаза.

— Добрый вечер! Чем занимаемся? — спросил он и, подойдя к столу, сел на скамейку.

— Да вот Архипов два мата кряду получил. Совсем не умеет играть в шахматы, — сказал Семенюк, выжимая из себя улыбку.

— А Карлов где?.. Спит, — сам ответил на свой вопрос Голубев и посмотрел на то место, где всегда спал комэск. — Правильно делает. Через несколько часов у него сложнейший боевой вылет.

В сенях послышался топот, вновь отворилась дверь, и в общежитие гурьбой ввалились вернувшиеся из столовой, летчики. Судя по тому, как резко, на полуслове, оборвались их шутки и реплики, присутствие майора Голубева явилось для них неожиданностью. Они молча присаживались на краешек нар, на табуреты и, стягивая с себя унты и комбинезоны, вопросительно поглядывали на Семенюка и Архипова.

— Ну что смолкли? — первым прервал неловкое молчание Голубев. — Я вот пришел сказать вам, что старший лейтенант Ольховенко за сегодняшний воздушный бой, за четыре сбитых «юнкерса», награжден орденом Отечественной войны первой степени.

— Вот это правильно! А как он себя чувствует, товарищ майор? — спросил кто-то.

— Пока еще неважно, но в полном сознании. Я был у него сейчас в госпитале. Врачи говорят — будет летать.

— Молодец Ольховенко — вырвалось у Архипова.

— Ну я пойду, — поднялся майор Голубев. — Нужно на аэродром к механикам наведаться, посмотреть, как самолеты готовят к вылету. Отдыхайте. — Он попрощался с каждым и вышел, довольный хорошим настроением людей. Вскоре все обитатели общежития улеглись спать.

Глава вторая

Звезды еще горели в небе, когда семь летчиков группы капитана Бахтина выстроились на аэродроме у командного пункта, Командир полка давал последние указания перед боевым вылетом,

— И запомните, — наставлял он, — никаких разговоров по радио. Весь полет выполняйте молча. Тогда ваш удар будет неожиданным для противника. Вопросы есть? — и так как вопросов не было, выждав немного, он обратился к Бахтину: — Ведущий, что вы скажете?

Капитан Бахтин вышел из строя и повернулся к товарищам:

— Ну что ж, друзья! Сделаем не меньше трех заходов на цель. Ударим так, чтобы небу жарко стало. В случае сильного огня зенитной артиллерии замыкающие боевой порядок старший лейтенант Мордовцев и лейтенант Карлов подавляют зенитные батареи.

— У меня все, товарищ командир, — доложил он Емельянову.

— Ну, коли все... Доктор!

Худенькая, среднего роста женщина — капитан медицинской службы подошла к летчикам.

— Больные есть? — спросила она.

Все молчали. Стоявший рядом со строем Павлик Архипов хотел было что-то сказать и уже сделал шаг по направлению к Емельянову, но Семенюк схватил его за руку. Увидев укоризненный взгляд товарища, Архипов остановился и опустил глаза.

На всех были кожаные меховые перчатки, поэтому командир полка не мог видеть перевязанную руку лейтенанта Карлова.

— По самолетам! — подал он команду.

Сержант Семенюк пошел проводить командира эскадрильи. Он помог Карлову забраться на крыло, помог надеть и пристегнуть парашют.

— Очень больно руку? — спросил он, когда Карлов уселся в кабине штурмовика.

— Нет, печет немного. [15]

— Ну, счастливо, товарищ командир. — И Семенюк спрыгнул с крыла на землю.

В восточной части неба погасли звезды и небольшие проблески света чуть обозначили горизонт, подернутый морозной дымкой.

От командного пункта с шипением взвилась белая ракета. На фоне сверкающего снега высветила людей, самолеты, бензозаправщики. Но вот ракета, оставляя в воздухе искрящийся хвост, ударилась о землю, подпрыгнула и, разбросав сноп искр, погасла. В наступившей темноте послышалось громкое чихание запускаемых моторов. Через минуту аэродром наполнился неумолкаемым ревом. Повизгивая тормозами, самолеты порулили на старт.

У самой земли поплыли белые, красные и зеленые светлячки бортовых лампочек. Взвилась вторая ракета — и сразу же тут и там вспыхнули красные языки небольших костров.

Пока подрулили к старту, из одиннадцати костров уже обозначилась длинная прямая линия, по которой летчики группы Бахтина должны были выдерживать направление на взлете. Самолетов не было видно. Лишь яркие синеватые вспышки пламени из выхлопных патрубков да бортовые огни позволяли угадывать их силуэты.

Рев моторов резко усилился. Те, кто стоял у командного пункта, увидели, как сорвался с места и ринулся в непроглядную тьму первый самолет. Вот он отделился от земли, удаляясь, начал набирать высоту. За ним второй, третий... и вскоре аэродром затих. Лишь в воздухе слышался рокот моторов. Через несколько минут над землянкой командного пункта в утренних сумерках плотным строем проплыли семь штурмовиков и растаяли в темном небе.

Карлов отлично справился со взлетом и осторожно ребром ладони передвинул кран шасси на себя. Он тут же почувствовал два легких толчка и, посмотрев на приборы, увидел — «шасси убраны». Первые волнения кончены. Рана нисколько не мешала пилотировать самолет. Теперь он думал только о том, как лучше выполнить боевую задачу.

Карлов быстро занял свое место в строю. В эфире — полная тишина. Потрескивание в наушниках шлемофона подтверждало работу включенных радиостанций.

Пока было темно, все свое внимание Георгий сосредоточил на ночном полете. В черном небе — ни одной звездочки. Словно живые светлячки, ползали по приборной доске стрелки циферблатов. Ровный, монотонный гул мотора успокаивал нервы. Небо постепенно начало бледнеть, будто невидимая сила потащила за горизонт огромное темное покрывало. Нехотя, медленно вырисовывались на белой заснеженной земле проселочные дороги, хутора и станицы.

В предрассветной мгле Карлов увидел, как откуда-то сбоку к ним пристроились девять истребителей прикрытия. Теперь [16] все вместе они неслись на запад на высоте каких-нибудь двадцати метров. Под самолетами быстро мелькали наезженные дороги, населенные пункты. Слева, возле группы танков, выросли черные грибы разрывов: танки двигались на запад и с ходу вели огонь. Впереди яркими всплесками заметались вспышки артиллерийских залпов противника. Через минуту линия фронта осталась позади. На самом деле никакой линии не было. Враг на этом направлении отступал.

Крыло к крылу, распластались над Сальской степью штурмовики Бахтина. «Маленькие» (так называли летчики истребителей) летели по бокам и сзади.

Большой друг лейтенанта Карлова — летчик-истребитель Сергей Жуковский, узнав по хвостовому номеру самолет Георгия и обогнав его совсем рядом, выскочил вперед. В знак приветствия он качнул истребитель с крыла на крыло, выполнил горку и скрылся где-то вверху.

Карлов тоже узнал самолет Жуковского. Он представил себе безбровое лицо друга, изувеченное малиновыми рубцами ожогов.

Было уже совсем светло. На самолете Мордовцева воздушный стрелок Андрей Светлишнев высунулся по пояс из задней кабины. Штурмовики с кабиной для воздушного стрелка только начали появляться в то время, и в группе Бахтина лишь старший лейтенант Мордовцев летел с воздушным стрелком.

Карлов вспомнил, что вчера днем две группы штурмовиков пытались прорваться к аэродрому Сальск. Но, встретив истребителей противника, потеряли несколько самолетов и вернулись, не выполнив задания.

Фашистская авиация все еще господствовала в воздухе, и аэродром Сальск прикрывался большим количеством «мессершмиттов». До рези в глазах всматривался Георгий в посветлевшее небо, стремясь вовремя увидеть тонкие силуэты вражеских истребителей. Но небо было пустынным, будто не было войны, будто в этом прозрачном, морозном воздухе никогда не разгорались смертельные воздушные схватки.

Капитан Бахтин тоже понимал всю опасность этого до дерзости смелого вылета. Он знал, что успех удара зависит от внезапности. Поэтому-то за весь полет Бахтин не подал еще ни одной команды. Связанные лишь единой целью, одними мыслями, летчики по малейшим еле заметным эволюциям самолета ведущего угадывали намерения капитана.

Бахтин все ниже и ниже прижимал к земле свою группу штурмовиков. Сократив до предела интервалы и дистанции, прижавшись друг к другу, плотным строем правого пеленга неслась на запад семерка «воздушных танков».

Вскоре на горизонте показались дымы. Карлов посмотрел на часы — по времени это должен быть город Сальск. За ним, [17] в полутора километрах западнее, — аэродром противника. Уже хорошо виден быстро увеличивающийся в размерах элеватор у железнодорожной станции. Еще немного — и штурмовики, чуть не цепляясь за крыши домов, несутся над городом.

— Я — «Воробей одиннадцать». В набор! — раздалась в наушниках команда ведущего.

Эту команду ждали с нетерпением. Нервное напряжение достигло предела. И теперь, будто освободившись от тяжести, штурмовики рванулись вверх. Словно провалились в бездну опаленные, полуразрушенные здания и пустынные улицы спящего города. Высота шестьсот... семьсот... восемьсот метров.

Впереди открылся аэродром, густо уставленный большими транспортными Ю-52 и бомбардировщиками Ю-88. Самолеты противника стояли, как говорят, впритык — четырьмя большими стадами. Казалось, стада эти паслись по углам аэродрома. В каждом насчитывалось 70 — 80 самолетов.

На старте четыре истребителя Ме-109, очевидно дежурное звено, да по свободному центру аэродрома брал разбег взлетающий транспортный «юнкерс».

Возле самолетов с фашистской свастикой суетились немцы, разъезжали бензозаправщики, груженные ящиками и мешками автомашины. Огромные штабеля таких же мешков и ящиков грудились по краям летного поля.

На какое-то мгновение на аэродроме все замерло.

Задрав к небу головы, неподвижно застыли фашисты, остановились грузовики... И вдруг разом все вновь зашевелилось. Очевидно, поняв, в чем дело, гитлеровцы бросились врассыпную, падали в снег, поднимались и снова бежали.

— Атака! — подал команду капитан Бахтин, и штурмовики один за другим устремились к земле.

Карлов направил свою машину в самый центр огромной стоянки.

Распластанные, прижатые друг к другу серые крылья и фюзеляжи с большими черными крестами отчетливо вырисовывались на снежной поверхности. Георгий нажал на кнопку. С шумом сорвались из-под крыльев реактивные снаряды и, оставляя огненный след, понеслись в самую гущу пузатых транспортников. Там, на земле, уже рвались сброшенные кем-то бомбы. Заплясали на ветру ярко-красные языки пламени. В небо поползли густые черные клубы дыма.

Карлов вновь набрал высоту и второй раз ринулся в атаку на другое скопище вражеских самолетов. Бомбы сброшены. Штурмовик тряхнуло. Устремляясь вверх, Георгий обернулся. Внизу буйствовал огонь. Разбрасывая в стороны клочья языкатого пламени, взрывались бензиновые баки «юнкерсов». На вздыбленных фюзеляжах, на развороченных крыльях корежилась ненавистная свастика. В центре аэродрома горел невзлетевший «юнкерс». [18]

Удар был настолько неожиданным для противника, что лишь на третьем заходе в воздухе появились тёмно-серые шапки зенитных разрывов.

Вдруг внимание Карлова привлекли два фашистских истребителя. Оставляя за собой длинные хвосты снежной пыли, они разбегались по летному полю. Но сверху на них уже пикировал чей-то штурмовик. Две длинные трассы сверкающих снарядов пронзили один из «меосершмиттов». Он резко задрал хвост и, перевернувшись на спину, вспыхнул. Другой оторвался от земли и, не успев еще убрать шасси, пристраивался сзади к штурмовику Мордовцева. Карлов видел, как прильнул к пулемету воздушный стрелок Андрей Светлишнев, видел, как тонкая красная нить пулеметной очереди впилась в истребитель противника. «Мессершмитт» вздрогнул и, все больше заваливаясь в крене, врезался в землю.

Карлов снова бросил свой самолет в атаку. В азарте боя он забыл о простреленной руке. Рана не беспокоила, и всю свою ненависть к врагу вкладывал Георгий в эти атаки. Увлекаясь, он снижался почти до самой земли и в упор расстреливал большие, неуклюжие самолеты. «Как можно больше, как можно больше уничтожить, — сверлила мысль. — Вот этот еще не горит». Он доворачивал штурмовик и вонзал в уцелевший «юнкерс» длинные очереди трассирующих пуль.

Между тем небо все гуще наполнялось серыми разрывами зенитных снарядов. По ним легко определялся путь, пройденный каждым штурмовиком в предыдущей атаке.

Может быть, Георгию показалось, но в этом множестве разрывов он увидел и те, которые как бы пунктиром обозначили направление его броска на цель.

В следующий, четвертый заход Георгий устремился на обнаруженную им зенитную батарею. И вспышки разрывов заметались по земле вокруг замолчавших орудий.

Самолет вышел из пике и сделал боевой разворот. Стрелка высотомера быстро побежала по кругу и, постепенно замедляя движение, остановилась. Высота — восемьсот метров. «Последняя атака», — подумал Георгий и перешел в пикирование.

Вдруг зенитный снаряд, посланный, видимо, другой батареей, разорвался впереди штурмовика, оставив в воздухе небольшое дымное облачко. Мгновение — и Георгий пронзил его своим самолетом. В нос полез дурманящий запах пороха. «Кажется, проскочил», — пронеслось в сознании. Большим пальцем он с силой надавил на гашетку и стеганул длинной очередью вдоль стоянки, усеянной самолетами.

— Я — «Воробей одиннадцать!» Сбор! Сбор! — послышался в эфире призывный голос капитана Бахтина. [19]

Карлов осмотрелся и только теперь заметил, что солнце уже успело выползти из-за горизонта.

Скрываясь от вражеских зенитчиков в ослепительных солнечных лучах, штурмовики собрались в боевой порядок и легли на обратный курс. В строю было только шесть самолетов.

Ровная снежная гладь Сальской степи искрилась под ними, купаясь в блеске восходящего солнца. Кругом не видно ни одного населенного пункта. Шестерка штурмовиков летела плотным строем. Карлов шел замыкающим и хорошо видел большие белые номера на хвосте каждого штурмовика. В строю, не было самолета сержанта Долаберидзе. В эфире послышался взволнованный голос капитана Бахтина:

— Доложите, кто видел, где Долаберидзе.

Летчики напрягали слух, но ответа не последовало. Увлекшись атакой, маневрируя в море зенитного огня, никто не заметил, как за тучами черного дыма, поднимавшегося с земли, подбитый штурмовик сержанта Долаберидзе после третьего захода со снижением, теряя скорость, потащился на юг, в степь, подальше от вражеского аэродрома.

— Доложите, что произошло с Долаберидзе, — повторил Бахтин.

Неожиданно Карлов всем своим телом почувствовал, как мелкой дрожью залихорадило самолет. Быстрым взглядом окинул все приборы. Указатель давления масла стоял на нуле. Неприятный холодок пробежал по спине летчика.

Тряска усиливалась. Стрелка температуры воды ползла по красной черте к цифре сто сорок градусов. Было ясно, что пробит масляный радиатор или бак. До линии фронта еще минут двадцать полета.

— «Воробей одиннадцать!» Я — «двадцать первый». У меня барахлит мотор, — доложил Карлов ведущему.

За привычным потрескиванием в наушниках чувствовалось затаенное дыхание летчиков.

— «Двадцать первый», выходите вперед, — приказал Бахтин.

Георгий дал полностью от себя сектор газа, и самолет его плавно обогнал товарищей. Через минуту он увидел, как плотно прижались к нему друзья, увидел за боковыми форточками кабин их тревожные лица. Крыльями своих штурмовиков они как бы пытались поддержать его подбитую машину. Георгий чувствовал, как теряет силы раненый мотор.

Из выхлопных патрубков потянулся сизый дымок. «Вряд ли дотяну до линии фронта», — мелькнуло в сознании. В этот момент что-то хрустнуло в двигателе и лопасти винта неподвижно застыли.

Карлов успел выключить зажигание. Не выпуская шасси, он произвел посадку прямо на снежной равнине. Самолет сначала [20] плавно пополз по снегу, затем от резкого торможения летчика по инерции швырнуло вперед, и он ударился головой о приборную доску.

Карлов быстро открыл фонарь, отстегнув лямки парашюта, выбрался из кабины. Крылья штурмовика почти на метр врезались в толстый слой рыхлого снега. Сквозь шум в ушах Георгий услышал в воздухе гул моторов. Он запрокинул голову и увидел: пять штурмовиков на малой высоте описывали над ним круг. А выше, словно стрижи, носились истребители прикрытия. Вот у одного штурмовика вывалилось шасси. Карлов понял, что кто-то из друзей решил произвести здесь посадку, чтобы вывезти его с вражеской территории. Георгию стало страшно. Приземление на колесах в такой глубокий снег грозило неминуемой катастрофой. Он скрестил над головой поднятые руки, что на языке летчиков значило — запрещено, выключено.

Но капитан Бахтин сам уже видел, как зарылись в снег крылья подбитого самолета, и по радио запретил посадку. Он пролетел над Карловым, покачал крыльями, прощаясь с товарищем, и взял курс на северо-восток. Остальные летчики сделали то же. От самолета Мордовцева отделился какой-то предмет и упал метрах в двухстах от притихшего на снегу штурмовика. Это воздушный стрелок Андрей Светлишнев сбросил Георгию автомат, который всегда брал в боевой полет — на всякий случай.

Георгий смотрел на удаляющуюся группу штурмовиков, как вдруг над его головой с ревом просвистел истребитель и, резко устремившись ввысь, сделав восходящую бочку, полетел в сторону уходящих к горизонту самолетов.

Георгий успел разглядеть номер.

— Сергей Жуковский!

Лейтенант Карлов остался один в пустынной белой Сальской степи.

Глава третья

Остальные летчики группы Бахтина без каких-либо особых происшествий вернулись на свой аэродром.

После посадки, когда самолет ведущего зарулил на стоянку, к нему подъехал новенький «виллис». Бахтин спрыгнул с крыла на землю и доложил подошедшему вместе с Емельяновым командиру дивизии:

— Товарищ полковник! Задание выполнено. Сержанта До-лаберидзе после третьего захода никто не видел. Очевидно, погиб над целью. Лейтенант Карлов на подбитом самолете произвел посадку в степи в двадцати километрах севернее города Сальска, — Бахтин достал из-за спины планшет. — Вот здесь, — показал он пальцем на карте. — Мордовцев хотел за [21] ним садиться, но я запретил... Там очень глубокий снег... — И, как бы раздумывая вслух, Бахтин добавил:-А место безлюдное, кругом никого нет. Вот если бы самолет на лыжах послать.

Лицо командира дивизии стало мрачным, Он повернулся к Емельянову и медленно сказал:

— Только позавчера Карлову орден вручил, и на тебе. А До-лаберидзе сегодня вечером вручать собирались...

— Разрешите мне за Карловым полететь? — попросил у командира дивизии подбежавший Мордовцев. — По-два на лыжах, сяду на снег и вывезу Карлова.

— Вас же собьют. Вы туда даже не долетите, — возразил Рубанов.

— На этой стрекозе не так-то просто меня сбить. Я на ней такие виражи закладываю, что ни один «мессер» не прицелится. Разрешите рискнуть, — не сдавался Мордовцев.

— Товарищ командир! Он действительно на По-два как акробат летает. Может, рискнем? — поддержал летчика Емельянов.

— Да знаете ли вы, что такое риск? — начал сердиться Рубанов. — Рискуют, когда хотя бы восемьдесят процентов успеха, а остальные двадцать под сомнением. А у вас получается наоборот. Это уже не риск, а опрометчивость. — И несколько мягче он добавил: — Не могу же я жертвовать еще одним летчиком... Карлова не выручите и сами погибнете.

В последних словах командира дивизии не чувствовалось уверенности. Он пытливо поглядывал на окружающих. Летчикам показалось, что Рубанов колеблется, что сейчас, взвесив все за и против, он разрешит Мордовцеву полететь за Карловым. Они пристально смотрели на полковника, пытаясь угадать его мысли.

И действительно, чувствуя потребность что-то предпринять, попытаться спасти хотя бы одного Карлова, место посадки которого было известно, Рубанов задумался... Через минуту он резко повернулся к командиру полка:

— Емельянов, срочно готовьте По-2 и позвоните командиру корпуса. Спросите у него от моего имени разрешение на вылет Мордовцева.

Вокруг облегченно вздохнули.

После небольшой паузы, когда Емельянов уже бежал на командный пункт, а Мордовцев — к самолету связи, Рубанов обратился к Бахтину:

— А как на Сальском аэродроме? Сколько «юнкерсов» уничтожили?

— По-моему, самолетов двадцать сожгли. Да еще, наверное, с десяток повредили, — неуверенно прикинул Бахтин. — Пять заходов сделали.

— Там все горело. Особенно считать-то некогда было, — наперебой заговорили летчики. [22]

Дождавшись, пока все умолкли, Бахтин спокойно повторил:

— Двадцать-то наверняка уничтожили. А может быть, немножко больше.

Храбрые, скромные летчики, они не знали, что в эту самую минуту командующий фашистской транспортной авиацией, приданной 8-му авиационному корпусу, полковник Ферстер оцепенело сидел в своем кабинете. Ему только что доложили, что в результате удара русских штурмовиков на аэродроме Сальск уничтожено семьдесят два транспортных самолета и почти половина экипажей выбыла из строя. «Майн гот», — он смотрел на портрет фюрера и ломал себе голову над тем, как доложить в Берлин, что снабжение по воздуху окруженной армии Паулюса еще более усложнилось.

Эту задачу поставил ему лично сам Геринг, и теперь Ферстер боялся гнева своего всемогущего шефа. Он проклинал советские штурмовики, которые так неожиданно обрушились на его базовый аэродром; проклинал огромную, занесенную снегом, непонятную страну и этих русских, наносящих столь ощутимые удары тогда, когда по всем правилам ведения войны они должны были давно капитулировать...

А Рубанов благодарил своих летчиков:

— Поздравляю с успехом, — протянул он Бахтину руку. — Поезжайте в штаб авиационного корпуса. Там вас ждет командующий Сталинградским фронтом. Он интересуется результатами удара и прислал за вами свой «виллис».

Озадаченный капитан сел в машину, а летчики направились на командный пункт готовиться к следующему боевому вылету.

В штабе корпуса дежурный проводил Бахтина в кабинет, где над большим столом, покрытым развернутой картой, склонились два генерала, носивших одну и ту же фамилию. Это были командующий Сталинградским фронтом генерал-полковник Еременко и командир авиационного корпуса генерал-майор авиации Еременко.

Бахтин подробно рассказал командующему об успешных действиях группы. Генерал-полковник Еременко похвалил капитана и поздравил его с назначением на должность командира штурмового авиационного полка той же дивизии.

Раздался телефонный звонок. Генерал-майор Еременко снял трубку. По разговору Бахтин понял, что звонит командир дивизии. «Неужели не разрешили?» — встревожился он и стал прислушиваться к словам командира корпуса.

— Так я же говорил Емельянову, что на По-2 лететь незачем. У истребителей целое звено боевых самолетов оборудовано лыжами. Им и карты в руки. К тому же старший лейтенант Жуковский со своим ведомым сами попросились лететь за Карловым. На истребителях им куда безопаснее, чем на вашей «этажерке»... [23] В случае чего один прикроет, пока другой будет садиться... Думаю, что уже вылетели, — положив трубку, генерал рассмеялся. — Вот друзья! Чуть ли не все просятся за Карловым лететь.

— Дружный народ... Одно слово — летчики, — улыбнулся командующий фронтом. — Этих голыми руками немцам не взять. У меня на днях произошла встреча. Вот только фамилию летчика не припомню, — задумался на мгновение командующий, потирая пальцами лоб.-Да ладно, не в фамилии дело... Его, знаете ли, на моих глазах два «мессера» заклевали. Дрался он с ними, надо сказать, отменно. Но... — командующий развел руками. — На войне как на войне... Приземлился он в поле на снег, как раз между лесом и дорогой. Вижу, выскочил из самолета и бегом к лесу. А кругом ни души... Только я и охрана. Мы на двух «виллисах» ехали. Приказываю шоферу остановиться. Посмотрю, думаю, что с самолетом. Да и летчика в степи оставлять не хочется. Выбрался это я из машины, бреду по снегу. А летчик уже в кустарник успел заскочить. Подхожу к самолету... Вдруг — выстрел. Пуля у меня над ухом просвистела. Адъютант в снег плюхнулся. «Ложитесь, — говорит, — товарищ командующий!»

— И что же, пришлось лечь? — обеспокоенно спросил командир корпуса.

— Да нет... До этого не дошло. Я этому летчику кулак показал, кричу: чего, мол, стреляешь, свои здесь... Вышел он из кустов. Но идет неуверенно. Пистолет в руке держит. Тут уж мой адъютант не выдержал кричит: «Ты что, с ума спятил? Чуть командующего не убил...» Опустил летчик пистолет. Подходит... А на лице и радость огромная, да и от стыда готов, видно, в землю провалиться. Довез я его до ближайшего аэродрома.

— Теперь ему от генерала Хрюкина на орехи достанется, — пошутил командир корпуса.

— Это за что же? — удивился командующий. Он перестал улыбаться, лицо стало суровым. — За что ему достанется? Я этого летчика всем в пример ставлю. С охраной-то вместе нас сколько было? А он один. И не испугался. О плене не подумал. Ошибся только. За немцев принял. Я приказал Хрюкину благодарность ему объявить. Вот если бы он с поднятыми руками к нам вышел... — командующий задумался. — Да нет. Летчики народ правильный...

Бахтину показалось, что генерал-полковник одобрительно кивнул ему головой.

— Разрешите идти? — спросил капитан.

В кабинет вошел начальник штаба корпуса.

— Старший лейтенант Жуковский со своим ведомым уже в воздухе, — доложил он командующему.

Уверенный, что Карлова скоро привезут, Бахтин поехал на аэродром. [24]

Возле командного пункта толпились летчики и техники. При малейшем, еле уловимом гуле пролетающих где-то самолетов вое они поднимали головы и долго всматривались в голубую даль, пока кто-нибудь не произносил:

— Нет, не то.

Тогда вновь возникали разговоры. Каждый строил свои догадки: кто будет садиться за Карловым — Жуковский или его ведомый; на какой аэродром они прилетят: на свой, где базируются истребители, или на аэродром штурмовиков? Ежеминутно поглядывая на часы, люди напряженно прислушивались к доносившимся с неба звукам, понятным только им одним.

Заметив подошедшего Бахтина, летчики смолкли и расступились, пропуская его к входу в землянку.

В землянке командного пункта, куда спустился Бахтин, тоже чувствовалось тревожное ожидание. Говорили почти шепотом. Здесь собрался руководящий состав полка.

Майор Емельянов сидел возле телефонного аппарата. Каждые три-четыре минуты он брал трубку и крутил ручку полевого телефона.

— Алло! «Береза»? Я — «Чайка». Соедините меня с оперативным дежурным «Сокола».

В переполненной землянке становилось совсем тихо. Все неотрывно следили за выражением лица командира,

— Дежурный? Как Жуковский?

Напряжение окружающих доходило до предела,

— Не вернулся еще, — разочарованно повторял Емельянов, осторожно возвращая трубку на прежнее место.

— А, Бахтин. Иди сюда, — позвал он, заметив наконец капитана в тусклом пучке света, струившемся из маленького оконца, вырубленного у самого потолка землянки.

Вдруг резко затрезвонил телефон. Этого ждали с нетерпением, и все же звонок был настолько неожиданным, что Бахтин вздрогнул.

Командир быстро взял трубку:

— Емельянов у телефона, — на какой-то миг по его лицу скользнула улыбка. — Да, да, слушаю вас...

Все, кто был в землянке, затихли и пристально вглядывались в мрачнеющее лицо командира. В тишине глухо ударилась об стол телефонная трубка, которую опустил мимо аппарата Емельянов. Не обратив на это никакого внимания, майор глубоко вздохнул...

— Жуковский отыскал в степи обгоревший штурмовик Карлова, но возле самолета никого не было, — сказал он. Летчики молча начали выходить из землянки .. [25]

Глава четвертая

Тоскливым взглядом провожал Карлов самолеты товарищей. Так подраненный сокол, упав на землю с перебитым крылом, смотрит в небо. Друзья улетали на свой аэродром. Когда последний штурмовик растаял в мутной влажной пелене, застлавшей глаза, Георгий, напрягая зрение, вновь всматривался в беспредельную даль, пытаясь разглядеть маленькие, еле различимые силуэты самолетов. Перед глазами поплыли десятки сверкающих искорок. Он отвернулся.

«Неужели конец?» — промелькнуло в сознании. Вылетая на боевые задания, Георгий часто задумывался. «А что, если мой самолет будет подбит?» Нет, фашистских истребителей он не боялся. С «мессершмиттами» можно вести бой, и еще неизвестно кто кого. А вот зенитный снаряд — что шальная пуля. Он врубается в самолет в самый неожиданный момент. И тогда... «Что, если придется сесть там, у них?» Каждый раз Георгий пытался отогнать эту навязчивую неприятную мысль. Иногда это удавалось, но чаще она требовала прямого ответа: «Что же ты будешь делать, когда окажешься на земле лицом к лицу с фашистами?» И Георгий давно решил: «Только драться. Драться до последнего патрона, до последнего дыхания. Лучше смерть, чем...» Нет, он не называл это пленом. Оказаться в мерзких лапах врага представлялось ему бесчестьем.

Теперь, приземлившись далеко за линией фронта, Георгий несколько растерялся. Драться было не с кем.

На многие километры от горизонта до горизонта лежал снег. Ни одного строения, ни одного дымка. «Пустить себе пулю в висок всегда успеется, — подумал летчик. — Главное — спокойствие, — вспомнил он собственные слова, которые говорил курсантам, выпуская их в первый самостоятельный полет. — Нужно пробираться к своим. Перейти линию фронта».

С трудом переставляя ноги, Георгий прошел по глубокому снегу и отыскал автомат, сброшенный Светлишневым. Круглый диск был полон патронов.

«С этим еще можно повоевать», — обрадовался летчик. Он вернулся к самолету, достал из кабины две маленькие банки сгущенного молока — остаток бортового пайка — и засунул их в широкие карманы комбинезона. С сожалением вспомнил он о трех плитках шоколада, съеденных несколько дней назад...

Сняв планшет, Георгий несколько минут внимательно смотрел на карту. Он определил место вынужденной посадки, прикинул расстояние до линии фронта. Потом положил планшет на сиденье, вытащил из кобуры пистолет и выстрелил в пол кабины. Из нижнего бака фонтанчиком брызнула струйка бензина. Растекаясь, бензин окрашивал снег, и вскоре возле самолета образовалось большое розовое пятно.

Георгий осмотрелся — кругом по-прежнему никого не было — и закурил самокрутку. С жадностью наглотавшись дыма, он [26] бросил окурок на порозовевший снег и быстро отбежал в сторону. От штурмовика метнулся красный пучок пламени. Только раз обернулся Карлов на огонь и зашагал на северо-восток, посматривая на маленький ручной компас.

Идти по глубокому снегу было тяжело. Тупая, ноющая боль в раненой ладони усиливалась при каждом движении. На счастье, леденящий ветер дул почти в спину. Всякий раз, когда Георгий вытаскивал увязшую ногу, крохотные комочки снега мигом подхватывались ветром и неслись вперед по искрящейся белой глади.

На ходу Георгий обдумывал свой маршрут. Он понимал, что унты, комбинезон, да еще и шлемофон выдают его: первый же встреченный враг легко опознает в нем советского летчика. Поэтому он решил пробираться к фронту только ночью. Необходимо укрыться. Но где?..

Больше пяти километров прошел Карлов, пристально оглядывая местность, пока не увидел два больших стога сена. С трудом преодолевая навалы снега, добрался к одному из них.

Здоровой рукой разгреб сено с надветренной стороны, залез в небольшую выемку и забросал вход изнутри. Только теперь, улегшись поудобнее, почувствовал, как устал: путь по бездорожью и нервное напряжение измотали его.

Он проделал в сене маленькое отверстие, посмотрел наружу. По гладкой снежной поверхности тянулись длинные вихри поземки. Глубокие следы унтов медленно заполнялись белой крупой. Неподалеку стоял второй точно такой же стог сена.

«Пережду здесь, пока стемнеет, — решил Георгий. — На Маныче в станицах могут быть немцы. Надо выходить сразу, как сядет солнце, чтобы успеть перейти Маныч в полночь».

Он достал сгущенное молоко, вытащил из-за голенища унта большой нож и одним ударом продырявил банку.

Этот острый, похожий на финку нож с ручкой из разноцветных прозрачных кружочков плексигласа — плод кропотливых трудов авиационных механиков — предназначался для защиты на случай, если летчик окажется на вражеской территории. Такие самодельные финки имели многие летчики действующей армии, но в основном это «холодное оружие» применялось при вскрытии консервных банок.

Наглотавшись тягучей приторной массы, от которой слипались губы, Карлов почувствовал, как по всему телу растекается истома. Захотелось спать. Он вытянулся и закрыл глаза. Поплыли знакомые с детства солнечные берега Черного моря. Он вырос в Крыму. После смерти отца большая семья Карловых оказалась в тяжелом положении. И Георгий, окончив семь классов, дошел работать в зерносовхоз «Большевик». Вскоре он стал комбайнером.

Георгий вспомнил начало своей самостоятельной жизни. Восемнадцатилетний комбайнер Карлов первым в Крыму перевыполнил план уборочных работ и в ответ на призыв комсомола [27] укатил в Сибирь на уборку хлебов. И там он был одним из передовых.

В большом заполненном комсомольцами клубе Георгию Карлову за трудовые успехи вручили ценный подарок — именные наручные часы. Все эти годы Георгий не расставался с ними.

Вспомнив о часах, он поднес левую руку к уху: тик-так, тик-так, тик-так спокойно отсчитывал маятник.

Не открывая глаз, Георгий завел пружину. В памяти, вновь побежали предвоенные годы. Путевка комсомола в Симферопольский аэроклуб. Полеты с инструктором на маленьком У-2, «кукурузнике».

Георгий улыбнулся, вспоминая, как однажды инструктор принес к самолету мешок с песком и, привязав его в своей кабине, сказал: «Лети самостоятельно. Главное — спокойствие. Выполни два полета по кругу».

Первый самостоятельный вылет. Разве можно его забыть? До мельчайших подробностей помнил его Георгий. Передняя инструкторская кабина, если не считать мешка с песком, была пуста — значит, он, Георгий Карлов, сам управляет самолетом! Сбылась мечта. Держи ее крепче. И, с силой сжимая ручку управления, Георгий запел тогда от нахлынувшей радости. За рокотом мотора не было слышно слов песни, но он пел для себя:

Кто привык за победу бороться, С нами вместе пускай запоет, Кто весел, тот смеется, Кто хочет, тот добьется, Кто ищет, тот всегда найдет.

В первый же свой отпуск Георгий поехал в Крым. Целыми днями бродил молодой лейтенант по извилистым горным дорогам. Каждый поворот здесь, каждый спуск и подъем он знал наизусть.

Вот и сейчас сквозь дрему он отчетливо слышал шум волн, бьющихся о прибрежные камни, видел резкие силуэты гор на фоне ясного, голубого неба. Как припекает, палит солнце! Он лежит на пляже, разбросав руки, и маленький камешек на левой ладони накалился так, что печет кожу. Надо согнать дрему и освободить руку. Усилием воли он заставляет себя открыть веки. Перед глазами — обледенелые от влажного дыхания былинки высохшей травы, а за отверстием в сене метет и метет снежная поземка. Сплошная серая пелена затянула небо.

— Стой, дура! — услышал вдруг Георгий чей-то голос.

Вздрогнув, он повернул голову на крик.

Сонливость словно сдуло ветром. То, что он увидел, заставило насторожиться. У второго стога стояла лошадь, запряженная в розвальни, и человек в дубленом деревенском полушубке поддевал вилами и укладывал на сани большие охапки сена Сколько ни всматривался Георгий, больше никого не было. Очевидно, [28] ругательство относилось к лошади, которая, выгнув шею, пыталась дотянуться до клочка сена, валявшегося на снегу.

Карлов решил поговорить с незнакомцем. Выждав момент, когда тот повернулся за очередной охапкой, Георгий быстро выбрался из стога и с автоматом в руках пошел к лошади.

Заметив столь неожиданно появившегося человека, незнакомец перестал работать, выронил из рук вилы и не отрывал испуганного взгляда от летчика.

— Здравствуйте! — приветливо произнес Карлов, подходя вплотную.

— Здравия желаем, — раболепно, с заискивающей улыбкой ответил незнакомец. Молодое лицо его покрывала длинная редкая борода, испуганные глаза бегали по сторонам. Эти глаза поразили Георгия. Какая-то обреченность сквозила во взгляде парня, которому на вид было лет двадцать.

— Ты кто же будешь? — спросил Карлов, оглядываясь.

— Окруженцы мы, — нерешительно ответил бородатый парень. — Часть нашу в прошлом году разбили. Кто убит, кто в плен сдался, а кто по станицам попрятался. Работаем понемногу за кусок хлеба.

— Значит, устроился? А ведь русский небось?

Парень потупил голову, тяжело вздохнул.

— Вы летчик? — спросил он в свою очередь.

— Был летчик, а сейчас вот, как ты... вроде окруженец, — усмехнулся Георгий. — Только я за кусок хлеба не продамся. К своим пробираться буду.

— В энтом-то обмундировании? Как раз до первой станицы дойдете, а там полицаи сцапают.

— Да... Насчет обмундирования ты, пожалуй, прав, — согласился Карлов. Он повесил автомат на шею, вытащил кисет и, став спиной против ветра, начал сворачивать самокрутку.

— Подайтесь к нам. В станицу отвезу, — неожиданно предложил парень. И заторопился: — Я вас в сарае спрячу. Глядишь, какую-нибудь поддевку да валенцы за ваши меха выменяем.

— Далеко это отсюда? Немцев там нет?

— Да вы не бойтесь. Я честно, — обиделся парень. — Лезьте на воз, я вас сеном прикрою. Кличут меня Пузанок...

Карлов попытался залезть наверх и не смог. Он прижал к груди ноющую ладонь. Лоб покрыла испарина.

— Давайте помогу, — сказал Пузанок.

Он подставил спину, Георгий вскарабкался на нее, потом на сани и лег, положив перед собой автомат. Окруженец забросал его сеном и перетянул воз веревками.

— Но, пошла! — парень причмокнул, дернул вожжи. Лошадь тронулась и, проваливаясь в снег, тяжело потащила розвальни. Окруженец шел рядом. Вскоре выбрались на проезжую дорогу. Пузанок остановил взмыленного коня и залез наверх воза. Теперь по укатанному снегу полозья заскользили быстрее. [29]

— А как твое настоящее имя, Пузанок? — послышался из-под сена голос Георгия.

— Да ладно, зовите, как все, — Пузанок. Я уже привык так, — неохотно ответил окруженец. — Не разговаривайте, только, а то вон кто-то навстречу едет.

Георгий прислушался: приближались частые удары копыт. Вот застучали рядом, вот замедлились, вот... Нет, проскочили мимо.

Дальше ехали молча. Наконец где-то рядом залаяла собака. Запахло кизяком и дымом. Лошадь остановилась.

— Пузанок приехал! — раздался мужской голос. — Эй, Надежда Ивановна! Помоги ему сено перекидать. Подъезжай, Пузанок, ближе к сараю, — повелительным тоном сказал тот же человек. — Я пока к соседу зайду.

Лошадь тронула воз вперед. Пузанок сбросил с Карлова большую охапку сена.

— Вылезайте! Никого нет... Прыгайте в сарай, — зашептал он, когда Георгий выбрался из копны.

В довольно просторном сарае, где оказался летчик, по левую сторону стояли две коровы. Справа в углу сбилось в кучу несколько овец.

— Лезьте туда, — Пузанок махнул рукой на чердак, к которому была приставлена лестница. Быстро забравшись, Карлов огляделся: тут было немного сена, валялся рваный хомут, торчали оглобли, на гвоздике висели вожжи.

— Укладывай скорей,-послышался снизу голос Пузанка. У края настила выросла копна сена. Георгий положил автомат и принялся за работу.

— Пузанок! С кем это ты разговариваешь? — раздался молодой женский голос.

— Надежда Ивановна, никому не скажете? — шепотом спросил парень.

— А что случилось?.

— Я русского летчика нашел, сюда привез прятать. Карлова резанули эти слова: «русского летчика», «Почему парень не сказал нашего летчика? Почему?»

— Где он? — слабо вскрикнула женщина.

— Там!

— Смотри, Пузанок, чтобы хозяин не заглянул, да сам-то не проговорись кому-нибудь, — попросила она.

Заскрипела лестница, Георгий увидел встревоженное лицо с большими скорбными глазами. Голова женщины была повязана серым платком, из-под которого на лоб спадала непослушная прядь волос. Черная шуба скрывала фигуру. Женщина влезла на чердак и бросилась к летчику.

— Родненький мой! — Она обняла его. — Наконец-то хоть одного увидела! Как там наши? Скоро ли придут? Георгий понял, что здесь его не выдадут. [30]

— Скоро, скоро придут, — ответил он взволнованно. — До этих мест километров восемьдесят осталось. Через недельку будут здесь.

— Пузанок! Ты пока сваливай с саней, а как хозяин покажется, сюда подавать будешь, — негромко сказала Надежда Ивановна.

— Каким ветром вас к нам занесло? — снова обратилась она к летчику.

— Сегодня утром подбили. Сел на вынужденную. Карлов коротко рассказал, кто он такой и как очутился здесь.

— Мне бы вот одежду гражданскую раздобыть. Дня за три добрался бы до своих.

— Что-нибудь придумаем. — Женщина смотрела на Карлова выплаканными глазами. Георгий долго не мог оторваться от ее взгляда.

— А вы сами-то откуда, Надежда Ивановна?

— Из Ленинграда. Муж погиб на фронте в самом начале войны. А меня, полуживую, зимой сорок второго года эвакуировали вместе с другими Дорогой жизни. Через Ладожское озеро... Сын у меня там погиб, Сашенька. — На минуту она замолчала. Задергались уголки губ. — Пять лет ему как раз перед этим исполнилось. Ехали мы на грузовой машине. Рассвело уже, мальчик дремал у меня на руках. Вдруг два «мессершмитта»... да так низко. Видели, наверное, что женщины с детьми едут, и все равно стали обстреливать нашу колонну. Первый раз обстреляли — пронесло мимо меня несчастье. А во второй раз... Прямо в голову... — Она зажала лицо руками.

— Разве это люди?..

Георгий стиснул кулаки, но острая боль в левой ладони напомнила о раненой руке. Он застонал сквозь зубы.

— Что с вами? — встревожилась женщина.

— Нет, ничего... Бить негодяев надо, а я вот сижу. Попал в такое дурацкое положение.

— Эй, Надежда Ивановна! Принимайте, — крикнул Пузанок, и над навесом взметнулась большая охапка сена.

— Хозяин идет, — шепотом сказала женщина. — Садитесь сюда в угол, я вас прикрою.

Георгий удивился, с какой легкостью подняла она большую кипу сена и перенесла ближе к нему.

— Натренировалась уже, — ответила Надежда Ивановна на недоумевающий взгляд летчика.

— Прошел в дом, — послышался снизу шепот. С помощью Георгия она перетаскала сено и устроила удобное убежище.

— Ну, располагайтесь поуютнее, а мы в дом пойдем.

- — А Пузанок не выдаст? — неожиданно спросил Карлов.

— Нет, что вы! Он сам несчастный.

— Почему же он назвал меня русским летчиком? [31]

Надежда Ивановна смутилась.

— Это по привычке. Здесь почти все жители делят воюющие стороны на немцев и русских. К тому же русских здесь мало, в основном калмыки.

— А вы давно уже тут, Надежда Ивановна?

— Почти год... Когда убили Сашеньку, хотела немедленно идти на фронт. Желание мстить за мужа, за сына поддерживало меня в те ужасные минуты. А потом увидела девочку лет четырех. Два бойца пытались оторвать ее от убитой матери. Я не могла слышать эти крики, это детское отчаяние. И бросилась к девочке. Не помню, как уговорила маленькую. Но, почувствовав ласку, она обвила мою шею своими ручонками... С тех пор мы не расстаемся. У меня не хватило сил оставить ее и уйти на фронт. Нас с Лизой привезли сюда в эту станицу. Я сняла комнату у нашего хозяина. А через несколько месяцев пришли немцы.

— Скоро вы там? — негромко спросил Пузанок. На дворе заметно сгущались сумерки.

— Сейчас, сейчас! Попозже я коров поить приду, принесу вам поесть. — Она сняла рукавицу и протянула Карлову свою маленькую, огрубевшую руку. — На радостях, что вас встретила, забыла даже имя спросить.

— Георгий меня зовут, Георгий Сергеевич, — сказал он, с благодарностью пожимая ее руку.

Надежда Ивановна и Пузанок ушли. Было уже совсем темно. Георгий вынул начатую банку и доел сгущенное молоко. Захотелось пить. Он облизывал пересохшие губы и не знал, как утолить жажду.

Мороз заметно начал сдавать, но летчик и раньше его не чувствовал: шерстяной свитер, теплые унты и меховой комбинезон надежно согревали тело. Пить хотелось все сильнее, Георгий проделал в соломенной крыше небольшую дыру, достал немного снега и с жадностью принялся его сосать.

Понемногу глаза привыкли к темноте. Боль в раненой руке начала затихать, но зато разболелась голова. Над правым глазом будто тисками сдавило лоб.

Захотелось курить. Георгий полез в карман за кисетом. Табаку осталось совсем немного.

Карлов на ощупь свернул «козью ножку». Но закурить не решился: малейшая вспышка света могла выдать его. Он подержал губами незажженную самокрутку и бережно спрятал ее обратно в кисет.

«Теперь-то Семенюк и Архипов наверняка рассказали всем, что произошло вчера вечером, — подумал он. — Интересно, узнал ли об этом Емельянов? Если узнал — ругает меня на чем свет стоит».

Карлов не жалел о том, что полетел на задание с простреленной рукой. Рана не мешала пилотировать самолет. То, что его штурмовик оказался подбитым, было чистой случайностью. [32]

Георгий попробовал представить себе рассерженного командира полка и не смог. «Емельянов поймет. Должен понять. А зато какой переполох устроили мы фашистам на Сальском аэродроме! Но где же Долаберидзе? Наверно, погиб парень. Ведь по радио никто о нем так и не доложил Бахтину. Да... Сразу два экипажа не вернулись. Тягостно сейчас в полку». Карлов вспомнил, как мрачнел командир, когда ему на подпись приносили извещение о гибели какого-нибудь летчика.

С ужасом представил себе Георгий, что и его жена получит такое извещение. Перед глазами всплыли дорогие образы: дети, заплаканное лицо жены, ее дрожащие руки с небольшим листочком бумаги, где в нескольких словах — огромное горе семьи.

«Нет, нет, — отогнал он эту мысль, — ведь друзья видели, как я вылез из самолета. Они найдут, как успокоить жену, объяснят, почему я перестал писать ей».

Глава пятая

Сержанты Семенюк и Архипов вернулись с аэродрома в общежитие.

Весь день они держались в стороне от летчиков и, как только с командного пункта взвилась красная ракета — сигнал отбоя, одни направились в станицу. Первыми пришли они в общежитие своей эскадрильи, не снимая комбинезонов, уселись за стол. Несколько минут в комнате было тихо. Казалось, каждый думал о своем, но когда Семенюк поднялся и, подойдя к нарам, достал баян Карлова, Архипов повернул голову в его сторону.

— Где-то теперь бредет твой хозяин? — задумчиво произнес Семенюк, разглядывая баян.

Архипов как будто ждал этого вопроса.

— Я говорил, не надо его, раненного, пускать на боевое задание. Тогда и не сбили бы нашего командира, — горячился он.

— А как это не пускать? Командиру полка, что ли, надо было доложить, по-твоему? — раздраженно спросил Семенюк.

— Да хоть бы и... доложить!

— Вздумал бы ты, Паша, такую глупость сделать, самый паршивый «мессер» был бы тебе другом, а не я!

Семенюк надел лямку баяна на плечо и неумело начал подбирать какую-то мелодию.

— Дело вовсе не в раненой руке. Карлов придет. Вот увидишь — придет. Заранее хоронить его нечего, Бахтин видел, как он из самолета вылез. И не только Бахтин — все видели... И голую степь кругом видели. Немцев там поблизости не было, не должен пропасть комэск. — Немного помолчав, он добавил: — А вот, если бы не полетел, тогда наверняка погиб бы [33] для нас командир, потому что верить ему перестали бы. А это в нашем деле страшнее смерти.

— Это почему же верить бы ему перестали? — крикнул Архипов. — Ты же сам рассказывал, какой он храбрый. Помнишь, над Волгой вы шестеркой восемнадцать «юнкерсов» разогнали, не дали бомбить нашу переправу? Это он тогда ведущим был. Он один завалил двоих гадов. Сколько вы их тогда всего нащелкали?

— Помню, помню, — нетерпеливо ответил Семенюк. — Мы то с тобой поверили. А другие? Нашлись бы и недоверчивые... Это же чрезвычайное происшествие — руку прострелил. Не забывай, лететь-то не на прогулку они собирались.

Семенюк отложил баян в сторону и прошелся по комнате.

— Ну, как же теперь поступим? Расскажем остальным? — задал Архипов так и не решенный на аэродроме вопрос.

— По-моему, незачем. Ты ведь обещал Карлову молчать? Обещал. Вот и молчи. И давай больше об этом ни слова, — отрезал Семенюк.

— Баян-то убери. Некому теперь играть, — напомнил Архипов.

За окном послышались голоса летчиков. Открылась дверь, и улыбающийся, раскрасневшийся от мороза Саша Дубенко еще с порога загадочно воскликнул:

— Ага! Вот вы где голубчики! Сейчас Архипов будет плясать.

Дубенко вытащил из кармана треугольником сложенное письмо.

— Пляши, Павлик! От любимой, наверно?

— В другой раз сплясал бы, а сегодня не ко времени, — с грустью ответил Архипов и протянул руку за письмом.

Вошедшие в комнату летчики приумолкли. Дубенко перестал улыбаться. Он подошел к Архипову и молча отдал письмо.

Присаживаясь на нары, летчики начали стягивать с себя тяжелые комбинезоны.

— Да это же от отца, — увидев знакомый почерк, обрадовался Архипов. Он развернул треугольник.-Вот так батя! Опять письмо в стихах написал.

Обстановка в комнате разрядилась.

— Раз в стихах — читай вслух, — попросил Дубенко. — У тебя здорово получается.

— Так он же и сам стихи пишет. Только вчера отцу целую поэму отправил, — сказал Семенюк. — Читай, Паша. Да только погромче!

Смущенный Архипов, думая, что над ним подсмеиваются, недоверчивым взглядом окинул летчиков. Но никто не улыбался. Тогда он встал со скамейки и начал читать:

Твои стихи, незрелые, простые, Прочел я с радостью и гордостью отца. [34]

Неожиданно в хату вошли Емельянов и замполит майор Голубев. Павлик остановился на полуслове. Летчики вытянулись по стойке «смирно».

— Сидите, сидите, пожалуйста, — разрешил командир полка. Лицо Емельянова осунулось, нахмуренные брови нависли над глазами. Все знали, как он любил Карлова. А разве сами они не любили его — скромного, приветливого, мужественного.

Емельянов и Голубев сели за стол.

— Здесь, кажется, кто-то читал стихи? — Емельянов пристально оглядел каждого летчика. — Ну что же, продолжайте. Мы тоже послушаем.

— Это Архипову отец стихи написал,-сказал Семенюк, привыкший, не соблюдая субординации, первым вносить ясность. От смущения щеки Архипова покрылись румянцем.

— Читайте, Архипов. Читайте. Не стесняйтесь,-подбодрил молодого летчика майор Голубев.

И вначале неуверенно, срываясь, а потом все громче и смелее зазвенел молодой голос Павлика Архипова:

И, всматриваясь в дали голубые, Любуюсь я полетами птенца. Пусть взмахи крыльев робки и неверны, Не так еще стремителен полет, Пройдут года и будешь ты, наверно, Пилот-поэт или поэт-пилот. Слагай стихи строками пулеметов, Поэмами рокочет пусть мотор, И самолет на близких сердцу нотах Споет врагу смертельный приговор...

Архипов умолк и неуверенно посмотрел на командира полка, лотом на летчиков...

— А сержант Архипов сам не хуже отца сочиняет. Я читал его стихи, — не удержался Семенюк.

— Так вы отцу тоже в стихах отвечать будете? -спросил Емельянов у Архипова.

— Что же я ему отвечу? Вот уже неделя, как я на фронте, а вы меня ни разу на боевое задание не пустили, — загорячился молодой летчик,

— Не торопитесь. До Берлина еще далеко, и на вашу долю фашистов хватит, — улыбнулся Емельянов. — Сегодня ночью наши механики закончат восстановительный ремонт двух боевых самолетов. Один из них можете считать своим.

— Спасибо, товарищ командир, — обрадовался Архипов.

— Ну вот, а ты, Павлик, все расстраиваешься:«Самолет не дают. На задание не пускают», — передразнил его Семенюк.

— А вы, Семенюк, когда в полк прибыли, помнится, тоже за командиром по пятам ходили, на задание просились. Жаловаться даже хотели, что вас в бой не пускают, — рассмеялся майор Голубев и тут же оборвал смех: — Скажите, Дубенко, вы ведь летели [35] позади Долаберидзе, неужели вы не видели, что с ним произошло?

Дубенко встал. Заметно смутившись, он посмотрел на Голубева, затем на Емельянова и опустил глаза.

— Товарищ майор! На втором заходе я его еще видел. А на третьем... Над целью стоял сплошной дым. Тучи зенитных разрывов. Да еще эти два «мессершмитта» взлетели с аэродрома. Когда я вышел из атаки, Долаберидзе уже не было видно.

Летчики неотрывно смотрели на Дубенко. Его широкие, почти квадратные плечи как-то опустились.

— Ну что ж, бывает, — медленно произнес Емельянов. — В таком пекле, Александр Дмитриевич, — обратился он к Голубеву, — для того чтобы за всем уследить, большой боевой опыт нужен. Не всем это скоро дается. В бою с кровью прописные истины постигать приходится. Проглядел Дубенко, а теперь вот гадай. Где Долаберидзе? Что с ним? Формально пропал без вести, а он, может быть, подвиг совершил — врезался на своем штурмовике в фашистские самолеты. — Емельянов задумался и, что-то вспомнив, покачал головой. — Разное случается в жизни. Помню, однажды летчик Жевтоножко не вернулся с задания. Где он? Неизвестно. Что с ним? Неизвестно... Тоже как сейчас. Никто не видел.

Сообщили, помню, его семье. Вылетел на боевое задание и пропал без вести. Жене и пенсии не дали. Раз без вести — может, он в плену находится.

Через пару месяцев потеснили немцев в тех местах. Это когда Ростов освободили, помните? Сначала случайно отыскали в поле самолет Жевтоножко, а потом от жителей ближнего села узнали и о судьбе летчика.

Оказывается, штурмовик был подбит зенитным снарядом. Жевтоножко произвел вынужденную посадку, как говорят «на пузо», с убранными шасси, недалеко от дороги. По ней двигались немецкие автомашины с. солдатами. Два грузовика свернули с дороги и направились к самолету.

Ехали спокойно — упавший самолет был им уже не страшен. А Жевтоножко видел, как машины сами медленно вползают в сетку прицела и приближаются к перекрестию. Не раздумывая, он нажал на кнопку оружия. Пушки штурмовика заработали. Снаряды прошили передний грузовик от мотора до конца кузова. Машина загорелась, стала. Из второй попрыгали на землю фашисты. Они рассыпались по полю и, стреляя на ходу из автоматов, начали подбираться к самолету.

Тогда Жевтоножко вылез из кабины, спрятался за бронированной обшивкой мотора и с пистолетом в руке стал ждать.

У него было всего две обоймы — по восемь патронов в каждой. Он почти в упор произвел пятнадцать выстрелов и убил еще девять гитлеровцев.

Емельянов глубоко вздохнул.

— Последнюю пулю Жевтонюжко оставил для себя. [36]

— Вот тебе и без вести пропавший, — тихо проговорил Се-

менюк.

— Да... видно, сильный был этот Жевтоножко, — задумчиво произнес Архипов.

— Такой же, как и вы, комсомолец, двадцать лет ему было, — ответил майор Голубев и, решив дополнить Емельянова, сказал: — В бессильной ярости фашисты изувечили мертвое тело летчика. Наши советские, люди ночью подобрали Жевтоножко и похоронили его с почестями. Скоро ему, возможно, посмертно звание Героя Советского Союза присвоят.

Несколько минут не было слышно ни единого слова. Будто летчики молчанием чтили память погибшего.

И, как всегда, Семенкж высказался первым:

— Карлов тоже живым не дастся, как вы учили, товарищ майор.

Все вопросительно посмотрели на командира полка.

Иван Алексеевич Емельянов... Именно он учил их драться и побеждать. Нередко в опасные минуты боя Емельянов приходил на помощь, принимая на себя атаки «мессершмиттов», словно птица, отвлекая врага от своих птенцов. Так было на Дону, на Волге, и каждый знал, что так будет всегда, пока бьется сердце этого человека.

Внимательно изучал Емельянов подчиненных. Он знал и умел оценить каждого летчика. Поэтому все с нетерпением ждали, что скажет командир полка.

И Емельянов ответил:

— Если жив Георгий, то пробирается он сейчас где-то тайком, в темноте. Будем надеяться, что вернется.

— Тем более автомат у него есть, — добавил Семенюк.

— У Карлова не только автомат на вооружении. У него еще партийный билет, который всегда подскажет, как действовать, — убежденно сказал Голубев.

— Вот тут ты, Александр Дмитриевич, в самую точку попал, — поддержал его командир полка. — А пока временно командовать эскадрильей назначаю лейтенанта Мордовцева.

Емельянов встал и, собираясь уходить, повернулся к Архипову:

— Пишите отцу письмо, а потом продумайте порядок работы летчика в кабине. Завтра полетите на боевое задание рядом со мной. Я сам поведу вашу эскадрилью.

«Наконец-то», — вздохнул молодой летчик. Он почувствовал себя полноправным членом этой боевой семьи.

Глава шестая

В то время, когда происходил этот разговор, а Георгий Карлов прятался на чердаке сарая, сержант Долаберидзе лежал на голых досках в чулане, куда его бросили гитлеровцы по приказу коменданта. [37]

...Атакуя стоянку «юнкерсов», уже на пикировании Долаберидзе заметил, как по центру аэродрома пошли на взлет два «мессершмитта». Он тут же вывел свой самолет из атаки и ринулся вниз наперерез истребителям противника.

«Только бы правильно прицелиться. Взять поправку на скорость, — эта мысль не выходила из головы, но в сознании уже возникала другая, — а что если не собью? Тогда взлетевший «мессершмитт» прикончит кого-нибудь из наших».

Когда до земли оставалось не более ста метров, а истребитель противника, еще не оторвавшись от взлетной полосы, всем своим корпусом закрыл переднее бронестекло кабины, Долаберидзе открыл огонь. Он жал на гашетку до тех пор, пока «мессершмитт» не задрал хвост и не взорвался, перевернувшись на спину.

Только теперь, у самой земли, Долаберидзе буквально выхватил свой самолет из пикирования и начал набирать высоту.

Внизу бушевал огонь. Долаберидзе искал новый объект для атаки. Вдруг два оглушительных хлопка почти одновременно раздались под самолетом. Кабину начало заволакивать дымом. Штурмовик клюнул носом и, все больше зарываясь в крене, ринулся вниз.

Прилагая неимоверные усилия, Долаберидзе выровнял свой самолет, но удержать его в горизонтальном полете было почти невозможно.

— Прикройте. Иду на вынужденную, — сообщил Долаберидзе, включив передатчик.

Ответа не последовало. Даже привычного потрескивания в наушниках не было слышно. «Рация перебита», — догадался летчик и потянул раненую машину на юг, в степь, подальше от вражеского аэродрома.

Управлять штурмовиком становилось все тяжелее. Передний козырек остекления кабины забрызгало маслом. Долаберидзе открыл колпак кабины и, натянув на глаза летные очки, подставил лицо под обжигающие встречные потоки воздуха. До земли оставалось несколько десятков метров. Впереди раскинулась заснеженная пустынная степь.

Выбрав ровное поле, не выпуская шасси, Долаберидзе притер самолет на глубокий снег. Пробороздив нетронутый наст, штурмовик остановился, затих. После надрывного гула мотора лишь звон в ушах резал непривычную тишину.

Долаберидзе быстро отстегнул привязные ремни, сбросил с плеч лямки парашюта и выбрался из кабины. Осматривая самолет, он был удивлен, что сумел пролететь около тридцати километров на этой истерзанной машине. На правом крыле зияли две огромные пробоины от разрыва зенитных снарядов. Наискось через весь киль и руль поворота шла ровная линия небольших отверстий — трасса пулемета. Через эти отверстия виднелась перебитая тяга управления рулем поворота. Фюзеляж, был забрызган вытекшим из бака маслом. [38]

Летчик окинул взглядом степь. Кругом — ни души. На западе из-за горизонта ползли в небо густые черные клубы дыма. «Хорошо горит. Надо скорей уходить...»

Он поджег свой самолет и, утопая в глубоком снегу, двинулся на восток навстречу поднявшемуся солнцу.

Теплый меховой комбинезон, пушистые унты сковывали движение. Несмотря на мороз, идти стало невыносимо жарко. Долаберидзе даже снял с головы шлемофон.

Так, никого не встретив, прошел он около десяти километров, пока не выбрался на берег Маныча. Обессиленный долгой ходьбой по глубокому снегу, летчик повалился на стебли камыша.

Кругом по-прежнему никого не было видно. На всякий случай Долаберидзе достал из кобуры пистолет и положил его перед собой на шлемофон.

Только теперь он серьезно задумался над тем, что произошло. Перебирая в памяти случаи, когда летчики, садившиеся на подбитых самолетах в тылу врага, благополучно переходили линию фронта, Григорий успокаивал себя тем, что и он доберется до своих. Уже шестнадцать боевых вылетов совершил он под Сталинградом, и не было еще случая, чтобы его штурмовик не получил повреждения. Правда, ему обычно удавалось дотянуть до своего аэродрома, но все пули и снаряды, словно магнитом, всегда притягивались его самолетом.

«Несчастливый я. Вот и сегодня, — задумался Долаберидзе, — только меня одного и подбили. Не умею я воевать. Учиться у «стариков» надо».

Долаберидзе не знал, да и не мог знать, что один из лучших летчиков полка — лейтенант Карлов тоже подбит над Сальским аэродромом и произвел вынужденную посадку всего в двадцати километрах от его самолета.

Между тем небо затянула серая пелена низких облаков. Неожиданно до слуха донесся лай собаки. Долаберидзе приподнялся и выглянул из-за камыша. Три немецких солдата и шесть полицаев с автоматами наперевес окружили его. У одного из немцев, повизгивая на поводке, рвалась вперед большая черная овчарка. «Дешево не дамся», — решил летчик. Он взял пистолет и, сняв предохранитель, приготовился к схватке.

Ближе всех шел солдат с овчаркой на длинном поводке. Долаберидзе прицелился в него и спустил курок. Выстрела не последовало. Перезарядить пистолет было делом одной секунды. Немец с собакой, ускорив шаг, был уже совсем близко. Прицелившись ему в грудь, летчик вновь нажал на курок, и опять боек медленно передвинулся вперед, преодолевая густую, замерзшую смазку. «И тут мне не везет», — пронеслось в сознании.

Долаберидзе быстро достал документы и в тот момент, когда немец спустил с поводка собаку, засунул их в снег вместе с пистолетом. Затем он поднялся во весь рост и с поднятой головой, вразвалку вышел навстречу врагам. И столько силы было в его широкой, массивной фигуре, такая ненависть сверкала в глазах, [39] что немцы и полицаи остановились в нерешительности. Но в следующее мгновение разъяренный пес прыгнул ему на грудь, рванул зубами комбинезон на плече летчика и... человек и собака повалились в снег.

Долаберидзе понял, что сопротивление бесполезно. Лишь защищаясь от острых клыков, он обхватил руками голову и, уткнувшись лицом в снег, ждал, когда немец отдерет от него овчарку.

Вечером избитого, в кровоподтеках летчика доставили в немецкую комендатуру.

В чулане было темно и холодно. Около двух часов пролежал Долаберидзе на голых досках. Временами за дверью притоптывал часовой. Из-за стены доносились пьяные голоса.

Долаберидзе не шевелился. Тело ныло от побоев. На щеке и подбородке пощипывали ссадины.

«Не будешь сказайт, кто командир твой часть, от какой айродром нах флюген... будем вешайт», — вспомнил Долаберидзе последние слова эсэсовца и его недвусмысленный жест рукой вокруг шеи.

«Запугивают. Буду молчать, — решил летчик.-Только бы не ослабнуть, не потерять силы и бежать, бежать при первой же возможности».

Долаберидзе напряг окаменевшие, связанные за спиной руки, Невольно слабый стон вырвался из его груди.

— Гады, — прошептал он посиневшими губами и, сдерживая нервную, лихорадившую дрожь, с силой стиснул зубы. Так он делал всегда, когда было очень больно.

Долаберидзе вспомнил, как еще мальчишкой, помогая отцу, столяру-краснодеревщику, мастерить шкаф, подставил по неосторожности руку под увесистый молоток. Удар пришелся по пальцу. Искры метнулись в глазах, сердечко сжалось от боли, но отец не любил слезли Гриша не расплакался. Впервые тогда стиснул, он зубы, да так, что, казалось, капельки холодного пота, выступившие на лбу, были выдавлены силой, сжавшихся челюстей. С тех пор он уже никогда не плакал. Мальчик был счастлив, что распознал секрет, как удерживать слезы, и часто, наблюдая перекатывающиеся желваки на скулах отца, думал: «Папе сейчас тяжело, ему, наверное, хочется плакать, раз он так силыно сжимает зубы».

Вспомнив свои мальчишеские рассуждения, Долаберидзе поневоле улыбнулся. Он представил себе родной город Кутаиси, утопающий в зелени дом, в котором прошло детство, комнату с большим дубовым столом, красивую с витиеватой отделкой мебель, сработанную мозолистыми руками отца, и мать с серебристой проседью волос... «Неужели больше никогда не увижусь с ними?..» Неожиданно послышался шум подъехавшего автомобиля. Долаберидзе услышал, как хлопнула дверца машины, как щелкнул каблуками часовой, когда несколько сапог протопало в хату мимо чулана. [40]

«Офицеры», — догадался он.

Прошло несколько томительных минут, и вновь послышались шаги. Дверь чулана отворилась, и Долаберидзе за ноги выволокли в сени. В глаза ударил яркий луч света от карманного фонаря,

— Рус, вставай! — раздался над ухом властный голос. Он почувствовал, как кто-то с силой подхватил его под руки и поставил на ноги.

— Шнелль, шнелль! — командовал все тот же фашист. Потом его вывели на улицу и втолкнули в легковую машину.

Долаберидзе откинулся на мягкую спинку сиденья и прижал к ней замерзшие, связанные за спиной руки. Двое немцев уселись по бокам, стиснув летчика между собой.

Заскрежетал стартер, взревел мотор, и при тусклом свете притушенных фар машина тронулась по безлюдной улице станицы.

Через минуту в замерзших стеклах проплыли силуэты последних хат и «опель-капитан» вырвался в темноту степи.

Глаза привыкли к мраку. Григорий разглядел на немцах форму фашистских летчиков. Он не понимал еще, куда и зачем его везут, но сознавал, что на какое-то время вырвался из рук эсэсовца, избивавшего его на допросе.

— Рус ас? — спросил неожиданно один из немцев. Он рассмеялся и добавил несколько непонятных слов.

— Ас гут, карашо, — пытался объяснить второй.

— Не понимаю, — по-грузински ответил Долаберидзе и от души выругался отборным русским матом.

Немцы рассмеялись. Видимо, у них было неплохое настроение. Они относились к своему пленнику с чисто профессиональным интересом.

— Я пайлот, ты пайлот, — вновь начал один из фашистов. Он ткнул пальцем в грудь Долаберидзе, затем показал на себя. Но пленному было не до разговоров. Отогрев прижатые к спинке сиденья руки, он почувствовал сильную боль от веревок, перетянувших запястья. Изловчившись, он показал руки одному из немцев.

— О, я, я... — понимающе закивал гитлеровец и, сказав что-то второму, принялся развязывать узел. После нескольких неудачных попыток он выругался, достал из кармана складной нож и разрезал плотно скрученную паклю.

Долаберидзе несколько раз сжал и разжал занемевшие руки. Сотнями иголок начало покалывать ладони и пальцы. После избиения на допросе у коменданта летчика удивило странное, почти благожелательное отношение этих двух фашистов. Один из немцев достал пачку сигарет и протянул Долаберидзе. Искушение было велико, но Долаберидзе отказался. Как ни хотелось ему затянуться едким дымом, он решил не брать сигарету.

Внезапно машина резко замедлила движение и, хотя мотор ревел на полных оборотах, остановилась, буксуя в глубоком наносе снега. [41]

Враги насторожились. Перебивая друг друга, они начали что-то советовать шоферу. Машина дернулась назад, потом вперед, и мотор заглох.

Вновь послышался металлический скрежет стартера и вновь зарычал двигатель, но «опель-капитан» продолжал буксовать на месте.

Гитлеровцы нехотя выбрались из автомобиля и принялись толкать его сзади.

«Бежать, сейчас же бежать». Долаберидзе вплотную придвинулся к открытой дверце и хотел было ползком скатиться в снег. Но вновь взревел мотор, машина медленно двинулась вперед, немцы впрыгнули на ходу, оттолкнув Долаберидзе на середину сиденья. Они не поняли намерения летчика. «Дурак, мямля, — проклинал себя Долаберидзе за медлительность, — упустить такой момент». Он долго еще не мог успокоиться. А гитлеровцы продолжали болтать между собой, изредка посматривая вперед на освещенную фарами дорогу.

Вскоре из темноты вырос шлагбаум и часовой остановил машину. Увидев в кабине немецких офицеров, он вытянул вперед руку и, прокричав «хайль», проворно побежал к шлагбауму.

Словно колодезный журавль, со скрипом поднялась перекладина, открыв путь в темноту ночи. Машина тронулась. Вскоре по сторонам обозначились очертания каких-то строений.

Подкатив к небольшому дому, «опель-капитан» резко затормозил, Долаберидзе подтолкнули к дверце, высадили и повели в хату, возле дверей которой прохаживался часовой.

Еще на допросе комендант отобрал у Долаберидзе часы, и теперь летчик смутно представлял себе время.

Его ввели в караульное помещение. На двухэтажных нарах в зеленых шинелях вповалку спали гитлеровские солдаты. Из-за длинного деревянного стола навстречу вошедшим поднялся бодрствующий караульный. На нем была железная каска, на перетянувшем шинель ремне висел большой нож в черном металлическом футляре. Опухший с лица фашист, освещенный тусклым светом керосиновой лампы, моргал испуганными заспанными глазами.

Разглядев офицерские погоны на немецких летчиках, он проворно кинулся к нарам и растолкал одного из спящих. Тот нехотя поднялся, уселся на краю, потянулся, зевнул, показав ровный ряд металлических зубов, и наконец открыл маленькие заплывшие глазки.

Вдруг его благодушное лицо дернулось, он вскочил и, вытянувшись в неестественной позе, замер, словно натянутая струна.

Очевидно, это был начальник караула, так как гитлеровцы, сопровождавшие Долаберидзе, начали ему что-то объяснять, поминутно кивая на пленного. Затем, похлопав Долаберидзе по плечу, немецкие летчики удалились.

Начальник караула указал пальцем свободное место на нижних нарах и, объяснив жестами, что пленный может лечь спать, полез на свое прежнее ложе. Через несколько минут уже слышался его громкий с присвистом храп.

Долаберидзе прилег на нары и глубоко вздохнул.

Бодрствующий караульный, не выпуская из рук автомата, сел за стол и злобно поглядывал на пленного советского летчика.

«Куда меня привезли? Что будет дальше?» — мучительно думал Долаберидзе. Спать не хотелось. По-прежнему на лице пощипывали ссадины. Растянувшись на нарах, сквозь прикрытые веки он стал пристально наблюдать за сидящим у стола гитлеровцем. Мысль о побеге не выходила из головы.

Прошло около часа. Караульного начал одолевать сон. Он поставил на стол приклад автомата, крепко сжал дуло и, опустив подбородок на руки, затуманенным взором посматривал на спящих. Время от времени веки его смыкались, и тогда, прилагая неимоверные усилия, он пытался вновь открыть их. Иногда это удавалось, но чаще голова его начинала медленно клониться книзу, неожиданно он вздрагивал, морщил лоб и оторопело смотрел на пленного.

Прикинувшись спящим, Долаберидзе внимательно разглядывал комнату. Против нар у стены стояла пирамида с автоматами. Возле нее в углу несколько пустых патронных ящиков. На одном из них лежали автоматные диски.

«Если караульный заснет, можно тихо подняться, взять автомат и бежать...» — прикинул летчик. Часовой на улице не пугал его.

Еще до войны Долаберидзе начал заниматься тяжелой атлетикой. Не раз завоевывал он первенство родного города по штанге. Сейчас, думая о часовом, он напряг мышцы и почувствовал, как налились, напружинились они, перекатываясь под рубашкой.

Вот вновь слиплись веки караульного, голова опять медленно навалилась на руки, гитлеровец вздрогнул, но уже не открывая глаз, приподнял голову, чтобы еще удобнее щекой прильнуть к руке.

Долаберидзе насторожился. Прошла минута, вторая. Долаберидзе сосчитал до ста пятидесяти... Немец не просыпался. Летчик осторожно начал сползать с нар. Не отрывая взгляда от дремлющего немца, он подтянулся к. самом у краю, тихо опустил ноги на пол. Прежде чем подняться, повернул голову и посмотрел на лежащих рядом. Все крепко спали. Долаберидзе опять перевел взгляд на караульного и медленно, боясь скрипнуть досками, начал подниматься. Он уже почти сел, когда голова караульного соскользнула с рук и опустилась. Железная каска не удержалась и, ударившись о стол, с оглушительным звоном загремела на пол. [43]

С верхних и нижних нар повскакивали гитлеровцы. Толкая друг друга, они ринулись к пирамиде с оружием.

Долаберидзе не лег, а, скорее, упал навзничь на свое место и закрыл глаза. Через секунду, приоткрыв веки, он увидел вытянувшегося по стойке «смирно» караульного и распекавшего его начальника караула. Сквозь шум и гомон до слуха Долаберидзе доносились лишь обрывки фраз. Кто-то поднял с пола упавшую каску и, набросив ее на голову провинившемуся, ударил по ней ладонью. Немцы гоготали, словно стадо потревоженных гусей.

Больше гитлеровцы не ложились спать, и весь остаток ночи Долаберидзе молча пролежал на нарах, обдумывая свое положение.