Советник
Он остановился у столика медсестры, как если бы собрался что-то спросить, однако сообразил, что медсестры нет, и, к тому же, вдруг понял, что забыл, что вылетела из головы нужда, изначально приведшая его сюда.
В палате находилось человек тридцать. Все лежали. Некоторые — накрывшись простыней с головой. Выделялись те, что на вытяжках. Одна нога у таких раненых была подвешена, либо покоилась на наклонной плоскости.
Шарагин направился в дальний конец комнаты, где после нескольких двухъярусных кроватей, отделенная от основной, находилась комната для офицеров.
Стену перед офицерской комнатой расписали яркими красками. Какой-то непрофессиональный художник изобразил русский пейзаж: березки, речка, избушка.
...капельницы, торчащие на длинных палках прямо под потолком... как надоели мне капельницы, синяки одни на руках, живого места не оставили, изверги...
И он приподнял рукав больничной пижамы, сначала на левой, затем на правой руке, осматривая желто-синие пятна. Длинные голубоватые вены, напоминавшие притоки Волги, или Амазонки, или Нила безжалостно искололи толстой иглой.
...белое все кругом, белое и синее... все одеты в одну форму... пацаны лежат плечо к плечу почти что, точно не госпиталь это, а в строю они продолжают стоять... и у каждого свое неразделенное горе...
Он пытался вспомнить и не мог. Что привело его в эту палату? Какая такая необходимость была кого-то искать среди этих лиц, зачем ему нужна была травматология? И правильно ли вообще пришел в это отделение? Он искал кого-то, но кого именно он не знал, подводила память, забыл, надеялся, что узнает, если увидит.
...третий слева — парень с забинтованной головой, рука в гипсе, пальцы испачканы зеленкой... знакомое лицо... похож на... впрочем, нет, я не знаю его... все солдатики похожи один на другого...
Парень был накрыт простыней. На месте правой ноги простыня прижималась к кровати.
— Дневальный! Принеси утку! Оглох что ли?!
...из дальнего правого угла кричит еще один ампутант......и кровати целой не надо — половины кровати достаточно...
На крик спешил дневальный, затюканный боец, из молодых, в пижаме, тоже на излечении, только явно идущий на поправку. Дневальный порхал по комнате бабочкой.
...голый торс, хорошо развитая мускулатура...белобрысый мальчишка, чем-то на Сыча похож... смотрит на меня, будто я виноват... я тоже ранен и контужен... что это я оправдываюсь?..
Дневальный помог парню подняться с кровати, поднес сосуд. Солдатик откинул простыню. Обе ноги у него были ампутированы почти у самых бедер. Он облокачивался одной рукой о кровать, другой держал стеклянную баночку — «утку».
И чего это офицер с замотанной бинтами шеей так уставился? Разволновался, и
...желтая моча...
потекла мимо «утки», по рукам и на простыню.
Шарагин отвернулся. Все еще в растерянности, стоял он посреди комнаты, рассматривал остальных ребят. Но взгляд непроизвольно вновь вернулся к парню с ампутированными ногами.
...как он будет передвигаться? он же будет всем по пояс... кто заметит его, такого маленького, точно распиленного пополам?..
Вошла медсестра. На принесенном ее подносе стояли стаканы и малюсенькие, грамм по сто, баночки с яблочным соком. Дневальный отнес утку, присел за стол, а рядом устроился, прислонив костыли к стене, второй раненый солдатик, и оба они стали ковырять банки консервным ножом, проделывая отверстия.
...ведь тысячи таких вот «огрызков» оставит Афган! и всем будет наплевать, за что они воевали, где, когда... хорошо, что меня пощадила судьба!..
Пришла еще одна медсестра, низенькая, с распущенными волосами. Из под белого халата виднелось легкое хлопковое синее платьице в белый горошек. Она несла «хэбэ» и солдатский ремень.
...все в белых и синих тонах...
Она тронула за руку солдата, который спал на животе и сопел.
— Одевайся, борт приходит, через полчаса отправляем тебя в Ленинград, — сказала медсестра тихо, но настойчиво.
...как сказала бы мама, если бы хотела быть строгой...
Худенький паренек понял, закивал головой, сел на кровати. Одна нога была ампутирована по колено.
Медсестра помогла надеть майку.
— Извини, на складе была форма только пятидесятого размера, — она подвернула штанину на отрезанной ноге, заколола английской булавкой. Солдат с соседней койки встал, похлопал по плечу отъезжающего приятеля, вынул из тумбочки лист бумаги, стал записывать адрес.
Шарагин по-прежнему стоял посреди комнаты, в проходе между кроватями.
— Вы кого-то ищите? — спросила медсестра, разносившая сок.
— Я?
...кого-то я ищу... медсестру, как же ее звали? Галя... нет, кого-то еще...
— Вам плохо?
— Мне?
— Вы из какого отделения?
— Не помню...
— А фамилия ваша как?
— Шарагин, старший лейтенант Шарагин...
— Пойдемте со мной.
В коридоре, около перевязочной, он остановился:
— Понимаете, я ищу друга. Нет, не так. Не совсем он друг — знакомый. Мы лежали вместе в реанимации.
— Как фамилия?
— Шарагин...
— Нет же, приятеля вашего.
— Не знаю, не помню. У него верхняя часть лица забинтована была, но губы я помню, и подбородок... усы, усы у него были...
— Как же вы хотите его без фамилии найти?.. Ну хорошо, звание, имя, ранение какое?
— Стойте, Иван, точно, Иваном его звали. Звание? Не помню. У него, понимаете, две ноги ампутированы были, и еще — слепым он был.
— Вот что, подождите меня здесь в коридоре, никуда не отходите, я скоро вернусь. Постараюсь что-нибудь узнать.
— Постарайся, сестричка.
— Вы сами-то как себя чувствуете?
— У меня все в порядке. Мне бы, вот, Ивана найти...
Два санитара тащили на носилках парнишку. В ногах лежал «дипломат», и стояли новые, не разношенные, прямо со склада, солдатские ботинки. Глаза у солдатика были закрыты, и подумал Шарагин, что он мертв.
...нет же, если б это был труп, его б накрыли с головой и несли вперед ногами... должно быть спит... а я бы выдержал, если бы вернулся калекой, если бы комиссовали меня из Вооруженных сил?..
— Узнала, капитан Уральцев, Иван Николаевич. Вы его искали?
...точно!..
— Наверное. Да, конечно же — капитан Уральцев. Где он? В Союз отправили? Он говорил, что его в Союз должны отправить.
— Он ваш близкий друг?
— Да нет вроде, сестричка, говорю же, лежали мы вместе в реанимации, а затем потерял его, меня перевели. Так где же он теперь?
— Умер капитан...
— ?..
— Умер, больше недели назад... Вы куда? Постойте!..
— Подонки! Где врачи?! — рычал на санитаров покрытый пылью после езды на броне офицер в панаме. — Офицер умирает, а вы, как мухи сонные ползаете!
— Он мертв, — сказал санитар.
— Молчать! Несите его в госпиталь! Врача сюда!
— Убери автомат! Нечего здесь воевать! — осадил его с крыльца приемного отделения врач.
...Рубен Григорьевич...
— Сделайте что-нибудь! — взмолился офицер.
Врач взял лежащего на носилках за запястье. Отпустил. Кисть руки осталась беспомощно, безжизненно свисать. Затем он дотронулся до лица, будто хотел погладить его, а на самом деле закрыл устремленные в кроны деревьев застывшие глаза.
— Он давно мертв.
Офицер опустился на колени, осторожно приподнял руку погибшего товарища и положил обратно на носилки.
...еще одного снимут с довольствия... и меня могли бы не довести до госпиталя... лежал бы на спине, утонув в глубоком небе, и взял бы меня точно также за руку врач... или ангел... и повел бы за собой...
В халате, накинутом на белую майку, с седыми, чуть вьющимися волосами, карими, полными многовековой армянской печалью глазами, напоминал Рубен Григорьевич персонажа из библейских сказок.
— Шарагин!
— Добрый день, Рубен Григорьевич.
...не до тебя мне сейчас... не хочу тебя слушать...
— Будете курить?
— Спасибо, у меня свои.
...«Ахтамар», откуда он их берет?..
— Я, Шарагин, мечтал играть на фортепиано. Пальцы подвели. Пианисту нужны длинные тонкие пальцы. А у меня совершенно немузыкальные, смотри, — он вытянул вперед руки, — короткие, пухлые.
Шарагин и слушал, и не слушал. Волновала его другая проблема:
...что же все-таки произошло той ночью после разговора с капитаном Уральцевым?.. «вот и ладушки, значит сможешь»... я ничего не помню... почему он спросил, крещеный я или нет? почему он сказал, что невелик грех человеку помочь, что мне зачтется это?..
— Кстати, о пальцах. Видишь того солдатика? Вывезли проветриться. Бахтияром зовут. Он пока не ходит, лежачий.
...сдался мне твой Бахтияр!..
— Интересная судьба. Шесть пуль в него духи всадили. В бедро, в руку, в ногу, и три — в спину. Выжил. До сих пор не понимаю как. Вот тебе — жажда жизни. Два товарища его погибли. Они в кишлак пошли за водой.
— Самовольно.
— Это я не уточнял. Отстреливались, пока патроны не кончились. Он притворился мертвым. И представь, когда ему палец отрезали. Да-да, что ты так на меня смотришь? Не пискнул, лежал, как убитый. Боялся одного — чтоб голову не отрезали. Он ведь все понимал, что духи говорят. Таджик.
Шарагин присмотрелся к солдатику, сказал:
— Живчик.
— Когда духи ушли, он перетянул раны на руке и ноге подтяжками, и ждал. Наши кишлак долбили из минометов, его чуть в клочья не разнесли. Вертушка над ним летала. Он курткой махал. Не заметили. Часов пять спустя нашли, — Рубен Григорьевич, явно, искренне проникся к солдатику, — собака с заставы почуяла. Умный пес. Своих привел.
— Зачем вы мне все это рассказываете?
— Я не из тех людей, Шарагин, что переживают, когда в Африке умирают с голода дети. Это очень далеко. Меня это совершенно не трогает. Тысячи, там, десятки тысяч людей. Вот мои больные, в этом конкретном госпитале. И о каждом из вас я беспокоюсь и переживаю.
...господь Бог местного значения...
Я тебя, Шарагин, поставлю на ноги! Главное — чтоб ты сам верил. Если веришь — все будет хорошо. Постарайся побольше говорить о том, что беспокоит тебя. С кем? С кем угодно! Приходи ко мне. Я не психиатр, но я знаю, что происходит в голове, в душе человека. Душа человека — механизм посложней, чем все органы вместе взятые. Органы разные можно удалить, пересадить, проживет без них человек, а душу лечить очень сложно, это такой тонкий инструмент!
...скрипка Страдивари...
— При чем здесь душа? Меня комиссовать могут, если не поправлюсь! А вы мне про душу рассказываете!
— Есть такой термин — «эмоциональная вентиляция». Усмехаешься?! Ты сейчас от боли мучаешься, а когда раны заживут, вот тогда-то настоящие боли и начнутся... Война, в первую очередь, калечит душу... Я, Шарагин, хочу помочь тебе освободиться от собственных страхов, — от зла, что живет в тебе. Пока не поздно. Иначе никто и ничто не поможет. Не надейся.
...боженька поможет...
С ехидством подумал Шарагин.
— А если окажется, что нет никакого Бога, и дьявола нет, что тогда?
...прямо мысли мои читает...
— Тогда...
— Тогда вот что, Олег. Есть у человека душа и совесть. Внутри нас живут и Бог и дьявол. Внутри они и борются за правду и неправду. Разгадку всему надо искать, прежде всего, внутри себя. Человек сам себе судья...
...сейчас, конечно, я начну исповедаться... кого убивал и зачем... раскаюсь... жди!.. мне мальчики кровавые не снятся!..
А вслух сказал:
— Хорошо, Рубен Григорьевич. Приду.
— Ты хотя бы понимаешь, о чем я говорю?
— Конечно.
...хороший дедушка, но, честное слово, если зациклится на своей любимой теме, сушите весла! до отбоя будет голову морочить! ты меня лечи скорей, Рубен Григорьевич, а не мораль читай!.. ушел, обиделся, что ли? я ж ничего ему не сказал...
Солдат на въезде в госпиталь выбежал из проходной, распахнул ворота, на территорию вкатила «Волга» с афганскими номерами. Из автомобиля вышел подтянутый генерал в камуфляжной форме. Дежурный офицер и замполит госпиталя синхронно козырнули, собрался замполит докладываться важной персоне, но генерал протянул лодочкой руку:
— Я одного советника ищу.
— Сюда, товарищ генерал, — замполит повел генерала к корпусу, где обычно лечились высокие армейские чины.
— Как сыр в масле катаются, — пробурчал безногий офицер. — Напьются. Сердце прихватит, его в госпиталь сразу кладут на восстановление.
Госпиталь Сорокину понравился. Устроились основательно, подумал он, как будто собираемся находиться в Кабуле вечно. И правильно. Э-х, нам бы такие условия в восьмидесятом! Тогда об этом и не мечтали. Тогда...
...Днем внутри наспех развернутого палаточного дивизионного госпиталя можно было сдохнуть от духоты, хуже чем в парилке, поэтому сразу после восхода, пока солнце не раскочегарилось, раненых, человек пятнадцать, выносили на носилках на улицу проветриться, и хромой солдат-узбек на костылях перемещался от одного человека к другому, давая поочередно затянуться одной на всех сигаретой, а тем, кто не мог взять сам, узбек вкладывал сигарету в рот, ждал, пока солдат как следует вдохнет дым, вынимал; у некоторых сигарета без фильтра прилипала к сухим губам, приходилось ее отдирать, отчего нижняя губа оттягивалась...
— ...Вы никогда не задумывались, какая у нас огромная власть в Афганистане? Нет? Мы здесь полубоги. Хотим — казним, хотим — милуем. Дома никогда человеческая жизнь у нас не ценилась, а в Афганистане тем более никто не считается. Подумаешь, какие-то там афганцы, миллионом больше, миллионом меньше... — рассуждал советник пока они с генералом шли к скамейке. Советник с загипсованной ногой был одет в синюю госпитальную пижаму, передвигался на костылях. — Хотите, я вам скажу прямо? Путного в Афганистане никогда ничего не выйдет! У себя дома не сумели за семьдесят лет построить ничего путного. А в Афганистане и подавно не сможем ничего изменить к лучшему! Здесь — прорва, черная дыра... Мы уйдем, а она останется навечно.
...это уж точно...
— Зачем же так категорично, Виктор Константинович? — встрепенулся Сорокин, будто стал соучастником страшного заговора, будто испугался, что кто-то может подслушать. Повел головой. Но никого, кроме одиноко сидящего в каком-то трансе офицера с забинтованной шеей поблизости не было. Явно контуженый. Однако, для перестраховки генерал сказал:
— Давайте не будем так громко.
Порассуждать на тему «будущее Афганистана» Сорокину было интересно, тем более со знающим человеком. Говорить же на темы, касающиеся Советского Союза, тем более в таком резком ключе, генерал опасался. Непростительно такое поведение для политработника.
— Вы, извиняюсь, сколько в Кабуле, Алексей Глебович?
Сорокин почувствовал, что от советника попахивает коньяком. Значит, и от меня будет пахнуть. Зря я согласился с ним выпить. Он-то уже полбутылки одолел в одиночку. Эстет! Все, как положено: лимончик нарезал, шоколадку наломал в фольге, развернул, разложил.
— В этот приезд — несколько недель, но вы не забывайте, — обиделся немного генерал, — я входил сюда в семьдесят девятом, и почти полтора года... Я, кстати, неплохо знаком с традициями и обычаями афганского народа...
— Алексей Глебович, — перебил советник, — дорогой вы мой. Я не хотел ни в коем случае вас обидеть. Но военные никогда не понимали Афганистан. Вы живете за колючей проволокой, смотрите советское телевидение, читаете советские газеты. Армия давно забыла про афганцев. Армия думает, как ей самой уцелеть. Разве не так?
— Нет, конечно! Армия пришла сюда, чтобы помогать афганцам строить новую жизнь, защищать революцию! — с легкостью парировал Сорокин.
...слово в слово, как Немилов говорил... лапшу на уши солдатам вешал...
— И мы бы давно навели порядок, если б Армию не ограничивали. Поставили бы вдоль границы с Пакистаном и Ираном несколько дивизий, перекрыли бы все караванные пути, и со всей мощью обрушились бы на бандформирования. Смею заверить, за несколько бы месяцев порядок навели!
— Вьетнам американцы напалмом выжигали. И проиграли... Против партизан любая армия бессильна.
— Вы хотите сказать, что мы заранее проиграли эту войну?
— Я хочу сказать только одно. Армия, дорогой мой Алексей Глебович, бьет по площадям, по большим площадям. Она бомбит сразу целое ущелье. Целый район обстреливает. Одно дело сражаться против регулярных войск, а другое дело против партизанского движения. Армия столько бед натворила! Сотни тысяч афганцев уничтожила! Нет, в Афганистане, повторяю, ничего путного никогда не выйдет. — Советник замолчал, пошевелил пальцами на загипсованной ноге. — Мы привыкли все подгонять под собственные мерки. Пытались добиться в афганской армии дисциплины, схожей с нашей, боеспособности. Что я вам рассказываю? Сами знаете. Наглядную агитацию использовали, которая всегда была малоэффективна и у нас дома.
— Не согласен.
— Да бросьте, Алексей Глебович! Мы не на партсобрании, умоляю вас! Давайте называть вещи своими именами, кстати, нас к этому партия призывает, открыто обсуждать проблемы. Что, скажите, от того что у вас в Москве на соседнем доме весит лозунг из пятиметровых букв: «Решения такого-то съезда выполним и перевыполним», что-то меняется? Нет, конечно. Мы помогли афганцам скопировать все худшее. Бездумно навязали то, что у нас самих не работало. Да что там говорить, — махнул он рукой. — А теперь удивляемся, отчего же это толку нет?! У нас-то еще кое-как, со скрипом, работает. А у афганцев нет. Им все эти наши нововведения как собаке пятая нога. И все наши ошибки повторяют. Один в один. А некоторые, так прямо революционеры-террористы. У меня есть один такой коллега — Мухиб. Да не один он такой. Радикальный халькист, правда, думает, что никто об этом не догадывается. Начальника своего — парчамиста — люто ненавидит. Раскол у них в партии похлещи... нет, хотел сказать похлещи, чем у нас был. И у нас друг друга уничтожали, столько расколов было, столько процессов, просто мы забыли о том... И ничего, работают, ни разу бровью не повел, ни разу слова вслух не высказал. Парчам у власти, а халькисты выжидают своего часа. Только со мной раскрывается. Сколько раз! Бывало, пригласит домой на плов, выпьем водочки, и начнет душу изливать. Прямо-таки второй Троцкий. Всех врагов — в тюрьмы, красный террор, трудовые армии, мечом и огнем! И, знаете, его абсолютно не волнует, если в ходе революции погибнут тысячи людей, хоть и миллионы, он считает, что главное, что будущим поколениям достанется жить в лучшем мире. По приказу таких людей исчезают навсегда. А хороший семьянин, жена русская. У него, знаете, на столе в кабинете портрет Ленина, и очень просил меня привезти значок с Горбачевым и Сталиным, прямо бредит Советским Союзом... Вы скажите — истинный партиец, настоящий революционер. А мне иногда страшно. У нас террор невозможен. Для нас — это пережиток прошлого. А здесь... история повторяется...
— Мне все-таки кажется, Виктор Константинович, что не все так плачевно, как вы рисуете. И определенные подвижки безусловно наблюдаются. — «Подвижки», это слово Сорокин позаимствовал у «папы». Хорошее слово, очень русское и емкое, считал генерал. — Москва не сразу строилась. Вспомните, у нас после революции тоже много проблем было. Апрельская революция...
— Революция? Алексей Глебович, спуститесь на землю! В Афганистане не революция произошла, а дворцовый переворот. С самого начала мы по сути дела защищали небольшую группу людей, которые спекулировали на революционных идеях, пробивались к власти по трупам товарищей. Поверьте мне, Алексей Глебович, я знаю лично всех людей в ЦК, которые идеологические разработки и обоснования по Афганистану составляли. На самом верху рассуждали о расширении социальной базы революции, о рабочем классе и передовом крестьянстве. Какой здесь, к черту, рабочий класс! — возмущенно зажестикулировал советник. — Откуда ему взяться? Поедете из госпиталя, обратите лишний раз внимание на местных жителей, посмотрите, куда мы вляпались. Они живут при феодализме. В четырнадцатом веке живут. Большинство из них не то, чтобы не поняли, не знали, что «революция» произошла. Нельзя было войска вводить!
— Не по собственной прихоти армия здесь! — генерал, принимавший лично участие в вводе войск, восстал против обвинений в просчете. Эти товарищи всегда на армию все сваливают. Армия просчиталась! А КГБ что, не просчитался? А Министерство иностранных дел? Как отвечать, так армии! А все остальные в сторонке. — Афганское руководство неоднократно обращалось за военной помощью.
— Для афганцев с нашим приходом началась священная война против неверных, джихад. Вот уж поистине, Алексей Глебович, всегда у нас так бывает: сначала себе искусственно трудности придумываем, а потом героически их преодолеваем. Это ведь надо было быть полным идиотом, чтобы не додуматься, что так все получится в Афганистане! Сколько служебных записок писали! Нет, не послушали... — советник закурил. — Схватив манатки, афганцы пустились наутек в Пакистан, в Иран. Пять миллионов человек не поняли революцию?! Для кого же тогда, извиняюсь, ее делали, вашу революцию?
— Правильно, потому что надо сразу было вдоль границы войска вытягивать.
— В западню попали! Заманили нас в Афганистан! Не зря считается, что Амин на американцев работал. Он же учился в США, там, видимо, его и завербовали... Американцы, пропади они пропадом, давно гадали, как бы отомстить за Вьетнам. Долго думали, что бы такое придумать, чтоб у нас пупок развязался. Элементарно все просто придумали... Афганистан и «звездные войны»...
— При чем здесь «звездные войны»? — удивился генерал.
— При том, что мы верим в эти сказки! Они же смеются над нами!
— Стратегическая оборонная инициатива, СОИ — вещь серьезная, — решил показать свои познания Сорокин. — Но мы что-нибудь придумаем в ответ. Я уверен.
...СОИ — это солдат одноразового использования...
подумал Шарагин.
сапер, то бишь... вот что такое СОИ... не в космосе воюем...
— Вот видите, как вы рассуждаете, и наверху такое же мнение. Американцам только и надо, чтобы мы новыми дорогостоящими разработками занялись. Экономика не потянет!.. Клюнули на голый крючок... Удивительно! Я, кстати, не утомил вас, Алексей Глебович?
— Что вы! Я слушаю с интересом, — из приличия сказал генерал. Совершенно вдруг отпало у него желание сидеть на скамейке и рассуждать о том, надо было вводить войска в Афганистан или не надо, да и «звездные войны» совершенно не причем! Вот если бы Виктор Константинович просветил насчет настроений в Москве, насчет возможного вывода войск. Уж кому-кому, а ему должно быть многое известно!
— С кем из наших ни поговори, все уверены, что знают афганцев как свои пять пальцев, — сменил тему советник. — Подумаешь, несколько раз с ними плов поели, в гости сходили. А ведь ни черта они не знают! Для того, чтобы понять афганца, любого, будь то крестьянин или миллионер, надо пожить в кишлаке. Про язык я уже не говорю. У всех наших, я заметил, иллюзия полного понимания афганцев после разговора с ними, особенно с теми, кто в Советском Союзе учился. Да, конечно, они образованы, у них есть цветные телевизоры, телефоны, машины, они одеваются по-европейски. Но это, на самом деле, не естественно для них. Для афганца естественно ходить в национальной одежде — в шальвар камис, — знаете, свободная такая рубаха, и брюки обвисшие, да вон на улице все подряд так ходят. Афганцы завязаны на родоплеменных связях. Афганец будет слушать, утвердительно кивать головой, но никогда вы не узнаете, что он на самом деле думает, какие выводы делает, и как поступит. Позвольте у вас еще одну сигарету попросить, Алексей Глебович.
— Пожалуйста.
— Вообще, мы с вами, Алексей Глебович, в интересное время живем... — Он на какое-то мгновение задумался. Могло показаться, что он обдумывает очень важное решение, взвешивает: открывать или не открывать информацию собеседнику. Сорокин приготовился к откровению, но вместо этого услышал:
— Пойдемте, еще по рюмочке? У меня сегодня все-таки такое событие! У дочери, я уже говорил вам, сын родился. Значит дедушка теперь.
— Хорошо, по полрюмочки.
...сладкая жизнь, господа генералы...
Много пить до обеда генералу Сорокину было не в охотку. Он привык ближе к ужину принимать крепкие напитки, перед сном можно пить немеренно, а сейчас по кабульской-то жаре запросто развезет. А что, если к начальству вызовут? Одновременно и отказываться было неудобно. Кто знает, как все повернется. Сегодня он советник в Кабуле, а завтра на повышение поедет в Москве. После Афганистана многие пошли в гору. Хорошо иметь влиятельных, высокопоставленных знакомых, особенно в таком ведомстве. В Кабуле все упрощается, все доступней. В Москве Сорокин никогда бы не повстречал такого количества нужных людей, а выпивать с ними тем более его бы не пригласили. А в командировке всегда люди делаются проще, демократичней.
— ...сейчас, мысль закончу и пойдем. Так вот. О чем я говорил?
— Что мы в интересное время живем, — подсказал Сорокин.
— Да... Действительно интересное. Во-первых, мы с вами участвуем в последней войне Европы против Азии. По крайней мере в этом веке уж точно. А во-вторых, грядут большие перемены дома.
— Перемены? Вы имеете в виду перестройку?
— И да, и нет. Отсюда, издалека, когда оглядываешься на события дома, видно лучше. Со стороны всегда видней. Многое еще изменится. И эта война сыграет не последнюю роль. Я не знаю, не могу сейчас сказать, что и как будет, но война разрушит многое, если не все, что возводили десятилетиями. Не верите? Я вижу по вашему лицу, Алексей Глебович, что вы не верите. Правильно. Лучше не верить. Иначе тяжело будет жить дальше.
— А что насчет вывода говорят? — не удержался Сорокин.
— Я думаю, что не так долго осталось ждать...
— Год, два, три? — Сорокину не терпелось узнать.
— Не завтра, конечно же, но скоро. А пока, к сожалению, будем продолжать терять людей... Вы же, кажется, летали на боевые?
— Да, — гордо сказал генерал. — Операция идет успешно. Я утром читал последние сводки. Скоро захватим базовый район бандформирований.
— Представляю, какой ценой! Каждый день вижу эти успехи. Коек больничных не хватает. В коридорах раненые лежат.
...какой ценой? нашей кровью все горы вымазаны!..
— М-да, за ошибки надо платить... — грустно отметил советник. — Это называется большая политика... Вы знаете, наверху, на уровне Политбюро, уже признали, что Афганистан — ошибка. Так что теперь, я думаю, вывод — вопрос полутора-двух лет. Я надеюсь это останется между нами.
— Разумеется.
...в Москве давно считают Афганистан ошибкой... столько лет воевали впустую... сколько ребят потеряли... жертвы напрасны... зря воюем... зря ввели войска, зряшные жертвы! Панасюк, Мышковский, Чириков, Саватеев, Бурков... Панасюк... Коля...
Разве мог он забыть лицо сержанта Панасюка, с уже послабевшей краснотой, размягчившейся в загар, и чуть подрагивающие ресницы, и не остановившиеся, продолжающие мерно отсчитывать секунды, несмотря на смерть хозяина, часы на руке сержанта?! А вытекший глаз Мышковского? А падающую с небес горящую вертушку?
— Выходит, что как только укрепится новая власть, так и уйдем?
— Опять вы за свое, Алексей Глебович, — советник покачал головой. — Не укрепится эта власть! Как только мы выведем танки, рухнет она.
Разговор зашел слишком далеко, и напугал генерала прямолинейностью; он вообще не планировал обсуждать с этим выпившим советником подобные темы. Пусть и встречались они на различных совещаниях, и выпивали пару раз в Кабуле, сильно выпивали, но все же близкими друзьями не стали. А такие щекотливые вопросы, касающиеся политических ошибок, критики социалистических идей, такие серьезные разговоры можно вести только с очень близкими друзьями, которые не продадут. Он даже испугался, не подвох ли это, не хотят ли его проверить на лояльность. Или подставить задумали, скомпрометировать? Главное — ни с чем не соглашаться, выслушаю его и уеду, думал генерал. Лучше перестраховаться, кто его знает, с какой целью он мне все это рассказывает?
Сорокин верил партии, почти во всем, и служил ей, и карьеру себе сделал на партийном поприще, и никогда не был он любителем пускаться в пространные беседы о просчетах партии и правительства. Если не задаваться вопросами «отчего»? и «почему»? будет легче жить, считал он.
Генералы от политики редко пускались в дискуссии о правильности выбранного пути, не до этого им было, и потому, пожалуй, любовь их и преданность партии и социалистической Родине никогда не была надрывной, пламенной, до конца искренней, напоминала она скорее брак по расчету.
Почему все-таки он так откровенен со мной? недоумевал генерал, и нервничал, понимая, что его провоцируют на откровенность, а он из-за своих однобоких, стандартных ответов и возражений выглядит глупо.
Политработники, считал в свою очередь советник, и наблюдение это находило очередное подтверждение в лице Сорокина, знают все или почти все, но крайне поверхностно, часто понаслышке; они всегда готовы к любым спорам, и всегда умеют защититься, но они не видят дальше завтрашнего дня. Однако, это уже и не их забота. Они должны помнить то, что сказали им вчера, и многократно повторять это сегодня и завтра, как пластинку проигрывать, а когда сменить пластинку, им вовремя подскажет вышестоящее начальство. Сорокин соглашается со мной, еще бы он не соглашался! Он боится меня! Нет, он конечно же не фанатично преданный партии человек, он лукавит, он лицемерит, как и все. Что они все будут делать, когда наступит эпоха коллективного прозрения? А ведь еще самую малость ослабят вожжи, и народ прорвет, народ не удержать, народ распустится, и никто и ничто не в силах будет тогда нашим любимым Советским Союзом управлять. Такие, как Сорокин, быстро переквалифицируются, иную веру исповедовать будут. У них нет никаких принципов... А жаль. Мне при первых встречах он показался весьма неординарным человеком. Чуть лучше остальных, но из той же породы. Поставили «реформаторов» у власти, а они не знают, куда идти. Ни рыба ни мясо. Бесхребетные... Лучше бы не начинали этих перестроек вовсе! Жесткость нужна, а ее-то как раз и нет. Погубят страну реформаторы!
— Я с вами, Виктор Константинович, не согласен насчет столь пессимистических прогнозов, — сказал генерал. — Мне кажется, постепенно наладятся у афганцев дела. Я на прошлой неделе был в ЦК НДПА, имел долгую беседу с главным партийным советником, с Поляковым...
— И что? Интересно, что вы там узнали от Полякова? Что еще наши друзья в ЦК НДПА придумали? — с некоторой иронией спросил советник.
— Зря вы так! У них много интересных разработок! Вы слышали, что собираются объявить так называемое национальное примирение? Сесть за стол переговоров с оппозицией. Там, знаете, много моментов серьезных.
— Эх, — выдохнул советник. — Бросьте, Алексей Глебович! Какие разработки! Вы хоть сами в это верите? Это все как мертвому припарки!
— Инициативы серьезные. В Москве, в ЦК все прорабатывали...
— Хотите знать, кто в первую очередь все здесь развалил? Всю работу, если уж на то пошло?
— Интересно.
— Советники. Первым делом партийные советники! А товарища Полякова, между нами говоря, да, впрочем, это все в Кабуле знают, называют «главным могильщиком Апрельской революции.» А если серьезно, я уже говорил вам, что изначально все было неправильно. Миссия у нас, русских, наверное, такая историческая. Всех освобождать. Цыгана от табора освободили, и посадили в избу, посередине которой он тут же развел костер, узбека от ислама освободили, и предложили взамен водку. Теперь за афганцев взялись... А знаете, — советник потрогал гипс на ноге. — Большинство людей шли сюда с чистыми помыслами, хотели помочь другому народу. Достаточно было бросить несколько сентиментальных фраз, как тысячи честных русских, спрыгнув с теплой печки, устремились в погоню за очередной призрачной идеей. Афганистан — это последний вздох идеи о мировой революции.
— В вас, извините конечно, Виктор Константинович, в вас столько цинизма! Как вы продолжаете работать здесь?
— Нет, это не цинизм, Алексей Глебович, это реализм. В Кабуле начинаешь смотреть на все иначе. Я себе пообещал, что обязательно приеду сюда, когда все будет заканчиваться. Я имею ввиду вывод войск. После и поговорим... О, пора обедать. Пойдемте, Алексей Глебович! Здесь вкусно кормят!
— Нет, мне пора. Важная встреча через час.
— А по рюмочке?
— Давайте в другой раз.
— Ладно.
— Да, кстати, с ногой-то у вас что приключилось?
— Пустяки! Сломал. У командующего в бассейне плавал. Да мы же вместе тогда с вами к нему заходили. А потом я купаться отправился. С бортика прыгнуть хотел, поскользнулся.