За человека
Затишье между боями способствует раздумью. Неутолима жажда человека понять свое время, взглянуть с высоты на лихорадочную пестроту дней, осознать смысл происходящего. Когда стоишь возле русского города, занятого немцами, когда в ночи душу томят видения виселиц или шум ветра, похожий на человеческий стон, не спрашиваешь себя, зачем ты воюешь. Война давно перестала быть загадкой для ума, она стала делом совести. Однако человек продолжает думать. Он догадывается, что его судьба шире и глубже освобождения ближнего города, шире и глубже спасения товарищей по роте. Он, может быть, еще не осознал до конца, но он уже почувствовал свое историческое назначение.
Недавно некоторые литераторы меня упрекнули в чересчур легкомысленной и пренебрежительной оценке наших противников: как можно при виде мощной германской армии писать о «фрицах-блудодеях» или о «мото-мех-мешочниках»? Дело, конечно, не в моих статьях, а в подходе к существу современной Германии, следовательно, в понимании смысла нашей войны.
Все знают, насколько опасно недооценивать противника. В преувеличении своей силы, в пренебрежении к силе врага всегда чувствуется внутренняя неуверенность. Чванство — это внутренняя слабость: человек, по существу растерянный, криками «я первый, я умнейший, я сильнейший» пытается подбодрить себя. Подлинная сила связана со скромностью. «Шапками закидаем» обычно кричат, когда нет гранат. А когда есть гранаты, о шапках не думают: молча кидают гранаты. Были, конечно, и среди нас наивные люди, в первые дни войны не понимавшие опасности. Германия напала на нас после длительной и тщательной подготовки. Внезапность удара давала преимущество врагу. Материальная часть немецкой армии в 1941 году была количественно сильнее нашей. Иные слепцы тогда жили чрезмерно оптимистическими слухами. Армия на себе испытала всю силу первых вражеских ударов. В июльское утро твердый, но полный глубоко человеческого волнения голос полководца сказал стране об угрозе. Мы знаем, кого мы остановили под Москвой: завоевателей десяти европейских государств. Год тому назад мы присутствовали при возрождении многих иллюзий: в далеком тылу не знали, как трудно было освободить маленькие города Юхнов или Сухиничи. Находились люди по существу нестойкие, которые полагали, что Германия уже разбита. Для них прошлогоднее наступление немцев было неожиданным. Фронт знал, что германская армия еще сильна. Сталинград был грозным поединком, и если Сталинград закончился поражением немцев, то отнюдь не потому, что у Гитлера было мало самолетов, минометов или резервов. Сталинград означал торжество моральных качеств наших солдат и зоркости нашего командования. Если имелись у нас люди, принявшие первую главу за последнюю, слова Верховного Главнокомандующего, написанные в дни наших больших успехов, должны были их образумить: Сталин вновь напомнил армии и народу, что противник еще силен.
Нет, мы не преуменьшали и не преуменьшаем силы врага. Нас не успокаивают различные ефрейторы или фельдфебели, которые в плену, начиная с 23 июня 1941 года и по сей день, неизменно бьют себя в грудь, вопя о гибели Гитлера. Мы знаем, что эти меланхолики не пойдут снова в атаку только потому, что находятся под надежной охраной. Из немцев мы доверяем только мертвым. Мы знаем, что 6-я армия перестала нам угрожать. Но мы не верим в «прозрение» немцев, зимой убегавших на запад. Если они ушли живыми, они могут завтра пойти в очередную атаку. Расшатанная ударами, обескровленная, германская армия еще сильна. Если мы зимой освободили от немцев территорию, во много раз превосходящую Тунис, то не потому, что Воронеж, Ростов или Курск были менее укреплены, нежели Бизерта, а потому, что германскую силу сломила наша воля.
Почему же мы смотрим на немцев свысока? Почему даже в дни нашего отступления мы не могли увидеть в них ни высших, ни равных? Почему мы с улыбкой пренебрежения говорим о фрицах-блудодеях или о мото-мех-мешочниках? Может быть, в этом сказывается желание очернить, принизить любого врага? Нет, это не в наших нравах. Когда Карл XII, а впоследствии Наполеон вторглись в нашу страну, русские их ненавидели, но не презирали. Наше презрение к немцам происходит не оттого, что они наши враги, а оттого, что мы увидели их низкую сущность. Назвать немца зверем — это значит украсить немца. Нет зверей, способных совершить то, что совершили гитлеровцы в Вязьме или в Гжатске. Только машины, автоматы, роботы способны на столь бесчеловечные действия. Мы воюем не против людей с более или менее развитым интеллектом, но против своеобразных машин, восставших на человека.
Иногда люди путают понятия цивилизации и культуры, преувеличивают роль материальной культуры. По сравнению с царской Россией Германия была технически блистательной страной. Еще громыхали телеги по булыжникам Москвы, а по немецким дорогам уже неслись автомобили. Каждый немец гордился своей цивилизованностью. У него в кармане была усовершенствованная зажигалка. Его жена резала морковь машинкой. У немца имелись и вечная ручка, и бинокль, и фотоаппарат, и складной аппарат для разглаживания брюк. В то время жил Лев Толстой, его голос потрясал человечество, и далеко за океаном его называли «совестью мира». В то время в небольшом зале Москвы рождался Художественный театр, который повлиял на развитие сценического искусства всех стран, и зрители, возвращаясь из театра, среди сугробов мечтали не о машинке для гофрировки моркови, но о «небе в алмазах». В то время жил Чехов. В то время вызревала в сознании Ленина концепция высшего общества, а его последователи и друзья, юноши и девушки, рабочие и курсистки шли на каторгу и на смерть, неся кандалы гордо, как регалии. Мы могли и тогда сопоставить нашу культуру, стесненную последними Романовыми, но все же полную глубины, с обезличенной Германией Гогенцоллернов.
Последние четверть века были для нашей страны годами роста, испытаний, поспешного движения, трудной повседневной работы. Мы захотели облечь во плоть высокие замыслы. Мы занялись заводами, машинами, домнами. Может быть, иному из наших хозяйственников и могло показаться, что Германия Эссена, заводов «ИГ» или «АЭГ» — культурная страна: по одежде встречают. Нужно было внимательнее всмотреться в душу Германии, чтобы понять, насколько поверхностной, оторванной от человека была ее цивилизация.
Я вспоминаю Германию перед воцарением Гитлера. Все в ней было подготовлено для неминуемого одичания. Мысль немца по-прежнему работала над усовершенствованием лжекомфорта. Торжественно в Берлине открыли колоссальное кафе «Шоттенгамель»; стены были из прозрачного мрамора; на столиках лежали тома — карточка напитков с перечнем различной бурды (варианты того же шнапса) — около тысячи названий в алфавитном порядке. Имелся огромный ресторан «Какаду», где среди столиков стояли пальмы и живые попугаи роняли на еду помет, заполняя зал невыносимым криком; была биржа для мужчин-проституток, и любители этого вида «развлечений» издавали специальный журнал на роскошной бумаге. Все выглядело «научным», обоснованным, продуманным, и все было построено на заменителях, причем заменители радости, любви и чести пришли задолго до заменителей масла или меда.
Я вспоминаю немца, который отправлялся летом на прогулку. Он шел по лесной дороге. Деревья были перенумерованы. На некоторых значилась стрелка с указанием: «300 метров — камень Вильгельма Первого, красивый вид на окрестности». Немец поворачивал, доходил до указанного места, не глядя даже на поля или долину, помечал в своей книжке, что он ознакомился с «камнем Вильгельма Первого», и возвращался домой. Иногда он отдыхал; у него имелись складной стульчик и бутерброды; он прикреплял к стволу дерева резиновую вешалку и вешал на нее шляпу; он подписывал открытки приятелям: «Шлю привет из Гарца». Он не знал ни природы, ни волнения, ни любви. Он уже тогда был машиной. Десять лет спустя он пошел завоевывать Европу, как он ходил осматривать виды Гарца, — без высоких мыслей, без больших чувств, подобный заведенному автомату.
За десять лет фашистская Германия не создала ничего. Гитлер изгнал из Германии бледную тень человеческой мысли, которая еще ютилась в подвалах или на чердаках немецких городов. Все прочее осталось на месте: и «ИГ», и машинка для моркови, и «Какаду». Ни ученых, ни писателей, ни художников, ни дерзновенной мысли, ни правдивого слова. Даже в своей излюбленной области — в военной — Германия Гитлера — это эпигон Германии Гогенцоллернов. Наш Главнокомандующий определил тактику немецких генералов как шаблонную, покоящуюся на уставе, лишенную творческого дерзновения. Мы можем посмеяться над фельдмаршалом Паулюсом, который плохо применил на практике старые теории Шлифена. Германия хотела раздавить мир танками; но танки были изобретены англичанами; а за несколько лет до войны Гудериан признался, что тактике танкового боя он учился у француза де Голля. Слов нет, кроме творческой мысли нужны выполнение, организация, работа. Немцы столь успешно подготовились к захватнической войне именно потому, что они были машинами, а машины не рассуждают, не отвлекаются посторонними мыслями, ничего не переживают и ничего не придумывают.
Аккуратные бюргеры, перелицовывавшие свои пиджаки, боявшиеся помять газон в сквере, считавшие полушки сбережений, опустошили Европу, вытоптали ее сады и нивы, уничтожили труды поколений. Они делали это равнодушно и методично. Между уничтожением двух городов они жевали бутерброды и писали приятелям открытки.
Когда говорят о «расовой теории» как о некотором мировоззрении, можно только брезгливо улыбнуться. Простейшее чувство — самодовольство (издавна присущее немцам) стало заменителем и науки, и религии, и миросозерцания. Перечеркнуты не только все надежды человечества, но и все его воспоминания. Напрасно приравнивать «расовую теорию» к средневековым суевериям. Суеверия были изнанкой веры. Нетерпимость современника Изабеллы Испанской диктовалась его наивной концепцией высшего существа. Немецкий фашист, ополчившись на христианство, заменил его не верой в разум или в человека, но самообожествлением. Вместо универсальности христианской культуры прошлых столетий пришел некий «немецкий бог», очевидно родственник Гитлера или Розенберга. Я говорю это безо всякой иронии, без желания сгустить краски — их и не сгустишь. Вот рассказ немецкого «интеллигента» Фридриха Реннеманна о том, как он держал экзамены при поступлении на высшие курсы имени Лангемарка:
«Мне удалось разыскать своих предков лишь до 1860 года. Этого было мало, требуется минимум до 1800 года. Меня экзаменовал доктор Град. Он задавал самые разнообразные вопросы. «Что вы знаете о немецких расах?» Я ответил, что знаю следующие расы: нордическую, динарскую, фелическую, восточноальпийскую, восточнобалтийскую, средиземноморскую и судетскую. Он меня спросил о географии Индии. Последним был вопрос о великих полководцах — я должен был охарактеризовать деятельность Александра Македонского, Наполеона и Гитлера. Следующим экзаменом был бокс, но так как никто из нас не умел боксировать, то бокс принял характер драки. Затем нас подвергли испытанию на расу. Сюда входят всевозможные измерения, исследования черт лица на свет — главное требование заключается в том, чтобы черты лица были четко очерчены. У меня смутная линия подбородка, поэтому я получил низкий балл — 2. Вообще надо отметить, что я сильно пострадал из-за моей линии подбородка. Затем был заключительный экзамен — так называемое душевное испытание. Офицер СС мне сказал: «Почему вы такой урод?» Я вскочил и плюнул. За это я получил высокую отметку. Однако в общем я провалился. Это естественно: у меня не было списка предков с 1860 до 1800 года и потом я не могу похвастать подбородком». Фридрих Реннеманн не возмущен своим провалом, он понимает, что правы экзаменаторы. Как же можно удивляться, что такие существа, обладая всеми чудесами современной техники, совершают поступки, недопустимые даже среди дикарей?
Когда-то французский философ Блез Паскаль назвал человека «мыслящим тростником», Тютчев, подчеркивая отличие человека от природы, писал: «И ропщет мыслящий тростник». Немец не ропщет, он и не думает: тростник стал бездушным стволом. Страна, называвшая себя «страной философов», удалила мысль, как удаляют опухоль. Остались внешние атрибуты: книгопечатание, высокие тиражи книг Гитлера или Геббельса, терминология, титулы «герр профессор», многословие, объемистые дневники; но напрасно искать во всем этом след свободной мысли. Многие немецкие офицеры обижались, когда я спрашивал, что они лично думают о той или иной догме фашистской Германии: предположение, что они вообще могут что-то думать об этих догмах, их оскорбляло.
Немецкие зверства относятся не столько к преступным извращениям, к садизму, к душевному подполью того или иного гитлеровца, сколько к гнусному плану уничтожения других народов. Этот план, выработанный Гитлером, стал катехизисом любого фашистского солдата. Двадцать месяцев немцы занимаются «усовершенствованиями» виселиц. Один придумал двухэтажную виселицу, другой передвижную, третий нашел способ ускорить повешение: жертвы доставляются на платформах грузовиков. В Смоленске немцы убили полторы тысячи евреев, поместив их в герметически закрытые грузовики, где смерть от отравления газом наступает через восемь минут. Здесь были бы бледными все слова о человеческой жестокости. Это не злоба мыслящего и чувствующего человека, это идеальное бездушие взбесившейся машины.
Автоматы, они хотят превратить и другие народы в подсобные части машин. В переброске миллионов людей из Украины в Норвегию, из Эльзаса в Белоруссию, из Сербии в Польшу, из Польши в Финляндию сказывается все то же механическое начало. Для Гитлера люди — это рабы с бирками на шее, тягловая сила, винтики немецкой машины.
Строя новое общество в технически отсталой стране, мы, естественно, увлекались машинами. Для нас стройка заводов была торжественным делом. Наши строители с гордостью говорили: «Домна Ивановна дышит» или «Дядя Мартын зашевелился». Но никому из нас не приходило в голову заменить человека автоматом. Мы знали, что грудной младенец сложнее и выше самого усовершенствованного механизма. Токарный или фрезерный станки не могут быть добрыми или злыми. В руках честных людей они являются источниками благоденствия; в руках гангстеров они становятся инструментами насилия и зла. Называя гитлеровцев машинами, я не хочу сравнить палача с прессом или станком. Гитлеровцы — автоматы, но со злой волей, с жадностью, с чванством. Узнав теперь немцев, мы не обратим нашего гнева на машины: мы не спутаем виновников злодеяния. Мы будем бережно относиться к хозяйственному инвентарю нашей страны. Мы отстроим трижды нам дорогие заводы Сталинграда. Но за двадцать месяцев войны мы еще острее почувствовали роль человека, его сложность, его высоту.
Наша война, оставаясь защитой родной земли, приобретает всемирное историческое значение: мы защищаем человека от взбесившихся машин. Если бы Германия вышла победительницей — это означало бы конец всей человеческой культуры, конец дерзаний и страстей, конец прогресса, конец искусства и любви. Немцы все заменили бы автоматами. Защищая родное село — Русский Брод, Успенку или Тарасовку, воины Красной Армии одновременно защищают «мыслящий тростник», гений Пушкина, Шекспира, Гете, Гюго, Сервантеса, Данте, пламя Прометея, путь Галилея и Коперника, Ньютона и Дарвина, многообразие, глубину, полноту человека. Вот почему с таким волнением следят за малейшими боевыми эпизодами на Кубани или у Ильменя все умы человечества, все сердца пяти частей света. Под угрозу поставлена не та или иная страна, не тот или иной строй, не те или иные идеи, под угрозу поставлен человек, его душевные богатства, его рост, его достоинство.
Все знают, как много нам стоили двадцать месяцев беспримерных битв. Я говорю не о материальных потерях. Я знаю, как быстро наш талантливый и страстный народ отстроит разрушенные города. Я говорю о людях: о потере лучших, смелых, чистейших. Эти потери невозвратимы. Но есть у нас утешение: потеряв на войне много прекрасных людей, мы укрепили понятие человека. Может быть, внешне война и делает солдата грубее, но сердце под броней хранит нежнейшие чувства. Ожили в наши дни архаические, казалось, слова: добро, верность, благородство, вдохновение, самопожертвование — они отвечают нашим чувствам. В борьбе против немецких автоматов человек не только вырос, он возрос. В этом историческое значение нашей войны. Мы часто ее называем «священной» — лучше не скажешь: воистину священная война за человека.