Вдумываясь в природу этого волнения, видишь, что нас потрясает торжество жизни, преодолевающей холод, тлен, лед. Человечество издавна связывало приход весны с прекрасными мифами о возрождении жизни. Задолго до того, как в римских катакомбах первые христиане ранней весной шептали друг другу о воскресении из мертвых, в Греции люди праздновали возвращение юной и прекрасной Прозерпины. Согласно мифу, Прозерпину похитил владыка Аида, господин преисподней Плутон. Но весной заплаканная, бледная Прозерпина подымалась из тьмы, из холода, из небытия. Ее не могли удержать все стражи ада. Она подымалась, как трава, как жизнь.

Я думаю о Прозерпине, глядя на карту Европы: ее похитил маленький человечек с лицом приказчика и с сердцем хорька, честолюбец, ставший тюремщиком мира. Глядя на пепелище Вязьмы, разговаривая с грустными тенями Курска, можно понять, в какое подземное царство заключена Прозерпина-Европа.

Небольшой кусок земли среди морей — такова она на карте, но это — концентрат человеческой воли, сгусток мыслей и чувств. Сколько нужно было веков, гения, борьбы, крови, пота, слез, чтобы создать ее такой, какой она была в те доисторические дни, когда Гитлер в мюнхенской пивнушке мечтал о «новом порядке»! На Вальхерене день и ночь рыбаки укрепляли плотины, отстаивая остров от моря. Голландия была страной, отвоеванной у стихии: море увели в каналы, и весной на полях цвели пестрые тюльпаны. Маяковский в своих путевых записках отметил трудолюбие Франции. Ее лозы казались мудрыми академиками. Возле Тромзе в короткое полярное лето на крохотном кусочке земли, среди скал, сторож маяка заботливо выращивал цветы юга. Датчане в особые книжки заносили не только вес, но и настроение каждой коровы. Гончар Андалузии превращал ком глины в античную вазу; а словацкие крестьянки вышивали, как сказочные феи. На огромных заводах изготовлялись часы, которые не должны были отстать в год больше, чем на три секунды. Ученые страстно разглядывали атом. Прозерпина не знала, что дурной живописец мечтает о «новом порядке». Она не знала, что плут Розенберг уже готовит трактаты о «мистике крови». Она слышала, как чванливые и жадные бюргеры Германии твердили о «жизненном пространстве», но она не хотела понять, что «жизненное пространство» — это она, Прозерпина-Европа.

Нет описания ада, которое могло бы сравниться с жизнью похищенной немцами Европы. Терцины Данте кажутся идиллией. Разрушены города, вытоптаны виноградники, сожжены книги, развращены и заражены девушки, миллионы задушены голодом. Мы пригляделись к немецким зверствам. Но нельзя цифрами, статистикой передать глубину человеческого страдания. Мы говорим или читаем «тысячи», «миллионы», и мы не можем себе представить, что каждый в этих замученных немцами миллионах был ребенком, с которым нянчилась мать, что он рос, играл, влюблялся, шептал нежные слова, работал, мечтал о счастье. «Зона пустыни» — так немцы называют уничтоженную ими Смоленщину. Но зона пустыни куда больше: это вся захваченная немцами Европа. Зона пустыни охватывает не только территорию сердца: люди опустошены годами рабства, они растеряли память, нормы морали, человеческие чувства. Бедная Прозерпина, дитя Эллады, парижская искусница, она теперь стирает белье господина фельдфебеля!..

Вот уже тысячу дней и тысячу ночей, как пленная Прозерпина-Европа пытается вырваться из мира тьмы. Никогда борьба не была такой напряженной, как в эти предвесенние дни. Из Белоруссии ветер занес искры в Савойю. Отчаянно дерутся партизаны Югославии. Каждый день то в Голландии, то в Чехии, то в Греции, то в Польше мужественные люди убивают тюремщиков. Немцев еще много, их слишком много — от Атлантики до Кубани, от Петсамо до Бизерты. Но с каким вдохновением встречает Европа смерть каждого из них, даже самого маленького, ничтожного фрица, заблудившегося среди гор Эпира или уснувшего в украинской хате. Европа хочет жить, а путь к жизни идет по немецким трупам. Прежде Европа открывала звездные туманности, писала октавы, выращивала орхидеи. Теперь Европа воодушевлена одним: умерщвлением немцев. Равны подвиги сурового русского солдата, в разведке убившего врага, и маленькой мастерицы из Страсбурга, казненной немцами за то, что она кухонным ножом зарезала, как борова, непрошеного поклонника в чине фельдфебеля.

Первое мая — праздник братства. Горькими кажутся эти слова, когда видишь мир, по воле отвратительного маниака залитый кровью, когда слово «уничтожены» или «истреблены» ласкает слух каждого честного человека, как прекраснейшее изо всех слов. Все же мы можем сказать, что братство народов живо, оно стало горше, горше и глубже: в нем теперь такая общность судьбы, такая связанность чувств, что без переводчика понимают друг друга летчик-француз из эскадрильи «Нормандия» и водитель-украинец. Народы объединились в ненависти к Германии, в привязанности к родному клочку земли и к общей родине, Европе. Корни этого братства уходят глубоко в ночь, в преисподнюю, где томится Прозерпина. Общее горе всегда сближает. Для солдата, сражающегося в суровой Карелии, понятна жизнь француза или англичанина, который идет на штурм Туниса. Мы всегда любили и почитали древнюю Прагу. Кровь чехов, пролившаяся на украинской земле, еще сильнее скрепила наше братство. Сегодня с особенной гордостью мы говорим о мужестве польских партизан, которые отстаивают свою родину от захватчиков.

Прозерпина чувствует, что ее похититель теряет голову. Нерадостной кажется эта весна Германии. О, конечно, у Гитлера еще и огромная территория, и снаряжение, и сильная армия. У него нет одного: перспектив. Он еще может наступать, но теперь даже самые доверчивые немцы шушукаются: что им даст такое наступление, кроме крестов, — сначала Железных, а потом деревянных?

Долго немцы думали, что война — это нечто экспортное, что воюют они, немцы, но воюют далеко от родных мест. Четырехтонные бомбы крошат немецкие города. Немки теперь увидели воочию, что война летает. Африканский вариант войны близится к концу. Юг Европы всполошился. Вполне возможно, что немкам вскоре предстоит еще одно открытие: война не только летает, она и плавает. Она даже ходит пешком, и впереди тот неизбежный день, когда война, рожденная Германией, придет к своей матери — на немецкие поля.

Будущий историк разделит историю гитлеровской Германии на два периода: до и после Сталинграда. Конец шестой армии заставил даже бесноватого фюрера призадуматься. Можно воевать без идеалов, нельзя воевать без людей. После Сталинграда германская армия поредела. Лакеи Гитлера под благовидными или неблаговидными предлогами спешат убраться восвояси. Мало кому хочется разделить судьбу румынских кавалеристов в Сталинграде. Гитлер прячет на минуту кнут и показывает пряник. Конечно, это заменитель пряника — меда у Гитлера нет. Зато фюрер способен извлекать из себя медоточивые речи. Он больше не настаивает на «жизненном пространстве». Он даже забыл о почтенных трудах Розенберга. Гитлер теперь говорит о «равноценности наций», об «единстве Европы». Он прикидывается другом и защитником злосчастной Прозерпины. Тюрьма переименована в крепость. Немецкие доты на берегах поруганной Франции называются «европейским валом». Волк защищает овчарню. Хорек ратует за неприкосновенность курятника. Люди, убившие писателя Ванчуру, уничтожившие памятник Мицкевичу, разгромившие Сорбонну, прикидываются хранителями европейской культуры.

Однако Европа слишком стара, чтоб ее можно было заговорить, как деревенскую дурочку. Когда Гитлер до Сталинграда рычал, многие его пугались. Когда Гитлер после Сталинграда стал сюсюкать, над ним все смеются. Кто поверит в «равноценность наций» Гитлера? Тысячу дней и тысячу ночей немцы грабили, оскорбляли, опустошали Европу. О каком «единстве» может говорить палач? Об единстве веревки и повешенного? Об единстве Штюльпнагеля и заложников? Да и трудно немцам перемениться хотя бы на час, хотя бы по приказу фюрера. Недавно англичане взяли в плен итальянского генерала Маннерини, который заявил, что ему пришлось сдаться, так как немцы, удирая, отказались предоставить итальянскому генералу место в машине. Такова практика «равноценности наций».

Прозерпина не согласилась признать в тюремщике супруга. Если есть в Европе люди, которые верят, или делают вид, что верят, речам Гитлера, мы вправе к ним относиться не как к обманутым, но как к обманщикам: это все те же «бургомистры» и «старосты». Пушечное мясо Гитлеру пришлось набирать силой. Он мобилизовал эльзасцев и лотарингцев — может быть, самых самоотверженных сынов Франции. Он заменил старых немецких рабочих украинскими, французскими, норвежскими рабами. Он наскреб новые дивизии. После похода за пушечным мясом он мечтает о новом походе — пушечного мяса.

Ярость немецкого контрнаступления в марте, ожесточенность, с которой Роммель защищает последний огрызок Африки, показывают, что силы Гитлера не исчерпаны. Безнадежность не способна остановить немецких тупиц. Нам предстоят суровые битвы. Большие ратные дела предстоят и нашим союзникам. Прозерпина знает, что еще не одна рана будет нанесена ей владыкой Аида. Для нее еще не пришла весна, и трагически звучат трели птиц в Булонском лесу Парижа, трагически выглядят цветы на пепелище Лидице.

Эта весна, столь ранняя, столь яркая, нам не в весну, май нам не в май: мы чувствуем всю полноту человеческого горя, принесенного на нашу землю немцами. Думая о близких, мы смотрим на запад: путь к родному гнезду для сибиряка или для волжанина идет через Смоленск, через Новгород, через Киев. Глядя на хлеба, которые всходят, мы думаем: кто будет убирать? Мы или немцы? Кто будет есть хлеб Украины? Наши жены или ненасытные немки? Кто будет жить: Прозерпина или ее похититель?

Настанет день, когда Прозерпина подымется на землю из царства ночи. Богиня весны, она выйдет не с цветами, но с винтовкой: она тоже сражается — ночью на темных улицах европейских городов, в лесах, в горах, на заводах. Прозерпину никто не выпустит добровольно. Она сама себя освободит — не мольбой, не молчанием — оружием.