36
Илиас увидел во тьме далекие вспышки. Он придержал первого мула за повод.
— Уже близко, — сказал он другому солдату, высокому парню.
— Осторожно. Скотина злая, — предостерег его тот. Мулы были нагружены мешками с продовольствием и шли к передовой. Случалось, что груз перевешивал на одну сторону и животное летело в пропасть.
На Илиасе под солдатской курткой был надет шерстяной свитер, связанный матерью. Воспоминания о прошлом казались ему сном. Впереди, на некотором расстоянии от них, разорвался снаряд.
— Приятель! — подойдя к Илиасу, испуганно окликнул его высокий солдат.
— А-а?
— Чудной ты.
— Почему?
— Бьешь скотину прямо по морде. Ослепнет она.
Илиас молчал.
Тяжело нагруженные мулы медленно продвигались по тропе, протоптанной в снегу. Как только доносился свист снаряда, оба солдата падали ничком на землю. Илиас попросил у товарища сигарету.
— Последняя? — спросил он.
— Бери, приятель. Попроси у меня хоть глаз, и тот отдам тебе, — засмеялся солдат.
— Клянусь, и я такой же здесь, в горах, — сказал Илиас.
— Мы все здесь родные.
— А там, внизу?
— Где?
— В мирной жизни, как говорится. Отдал бы ты мне свой глаз? — Илиас обнял товарища за плечи. — Пойми меня только правильно.
— Здесь нельзя понять неправильно, приятель. Вот ты, к примеру, упрямый, и я за тебя боюсь. А если пуля в тебя угодит? Что со мной будет? Здесь все мы родные. Еще один снаряд разорвался на дне пропасти.
— А мулы?
— Что?
— И мулы родные?
Некоторое время они шагали молча.
— Приятель, у тебя есть мать? — спросил вдруг высокий солдат.
— Есть.
— Любишь ты свою старуху?
— В данный момент я люблю тебя.
— Чудной ты, право... — Солдатские ботинки тонули в снегу. — Из какой части тебя прислали?
— Из резервов.
Уже рассвело. Мулы шли друг за дружкой. Внезапно один из них, увлекаемый своей ношей, покатился в пропасть. Солдаты смотрели сверху, как животное дрыгало внизу ногами. Слышен был его душераздирающий рев, которому весело вторило горное эхо.
— Пошли.
— Подожди, — сказал Илиас.
— Ладно, приятель. Понятно.
— Клянусь, не могу я так его бросить! Слышишь?
— Осторожно, не свались сам. — Вокруг разрывались снаряды. — Целься ему прямо в голову.
Илиас спустился в пропасть. Подошел к мулу, который одним глазом уставился на него. Тут же, не мешкая, Илиас выстрелил ему в морду.
— Больно ты чувствительный, приятель, — крикнул ему сверху солдат, приставив руки ко рту, но ответа он не услышал...
Лежащие на носилках раненые тяжело стонали. Возле полевого госпиталя сновали люди. Высокий солдат волок на спине своего раненого товарища.
— Подставь руку... Так, хорошо, — сказал он санитару.
— Погоди, закроем его получше.
По тропке, ведущей в лес, шагала рота. Уставшие солдаты пели патриотическую песню. Где-то впереди среди деревьев пряталась батарея.
— Как его фамилия?
— Не знаю.
— Пошарь в карманах... Вот и открытка. Что там написано?
— Солдату Илиасу Саккасу. Полевая почта.
— Ну давай, отправляйся теперь в свою часть.
— Есть, господин сержант. Одну минутку. Не всегда можно так сразу... Есть, как говорится, и всякие чувства. — И солдат постоял немного, глядя на курчавую голову своего товарища.
— Ну, всего, приятель... — прошептал он и пошел не торопясь по тропинке.
37
В полдень Хараламбос доплелся до кофейни, где должен был встретиться с провинциальным торговцем. Два месяца обрабатывал он его, чтобы тот раскошелился и они купили сообща по сходной цене партию тканей. Хараламбос исподволь, не спеша готовил эту сделку. Верная прибыль чистоганом больше тридцати процентов.
Но торговец был хитрый и жадный. Он изводил Хараламбоса бесконечными вопросами «как» и «зачем», изворачивался, словно угорь, прежде чем решился наконец вступить с ним в компанию. Но насчет этой партии тканей, о которой недавно разнюхал Хараламбос, у него не было никаких возражений.
Торговец явился свежевыбритый. Усевшись за столик, он занял сразу три стула и стал перебирать свои четки.
— Ну что, согласен? Сбегать мне договориться окончательно? — спросил Хараламбос.
— Давай еще подумаем.
— Упустим случай.
Бусины четок мелькали в пальцах торговца. Так-так-так!
— По пять восемьдесят пойдет, — после некоторого раздумья сказал он.
— Да это невозможно! Что они, сумасшедшие — уступить так дешево?
— Тогда в чем ты тут видишь выгоду?
— Прикину драхму и тут же сбуду всю партию. Чтоб провалиться мне на этом месте! — воскликнул Хараламбос.
Всячески старался он уломать торговца. Он говорил и говорил, брызгая слюной; беспрестанно крестился, клялся костями своей матери и жизнью Илиаса, которого на каждом шагу подстерегала на передовой смерть. Какого черта, неужели он обманет человека?
— Дай мне подумать, — изрек наконец торговец, не выпуская из рук четок.
Около трех часов Хараламбос почувствовал, что от боли вот-вот потеряет сознание. Он поспешил нагнуться, и его тут же вырвало. Желто-зеленая желчь испачкала ему брюки и разлилась по плиткам пола.
— Что с тобой? — спросил торговец, с подозрением поглядывая на него.
— Ничего. Наверно, съел что-нибудь нехорошее, вот меня и прихватило, — ответил Хараламбос.
Отворотом пальто он вытер рот. Нет, эта лиса не должна знать, что он болен, иначе пиши пропало. Сбежит негодяй.
— Если мы будем волынить, то дело сорвется. Ну, сбегать мне договориться окончательно? — спросил он опять, похлопывая собеседника по руке.
В глубине души он понимал, что ведет сейчас переговоры о последней торговой сделке в своей жизни. Какая-то сила толкала его на то, чтобы биться за эту сделку, во что бы то ни стало заключить ее. Все остальное отступило уже для него на второй план, казалось мелким и незначительным. Это была последняя стадия длительного отравления ядом, более страшным, чем алкоголь или картежная игра.
«Надо наседать на него. К счастью, простофиля не понял, что я болен», — подумал он.
Торговец сидел, перебирая четки. Хараламбос работал без конца языком, брызгал слюной, шамкал беззубым ртом.
Около пяти вечера разговор был окончен.
— Дай мне подумать. Если надумаю, завтра принесу деньги, и тогда по рукам, — сказал напоследок торговец.
— Я буду ждать тебя здесь рано утром.
На улице Хараламбоса еще раз вырвало. Он едва добрался до автобусной остановки. За его спиной кто-то произнес:
— Немцы в любую минуту готовы перебросить на границу бронетанковые дивизии.
Пассажиры в автобусе оживленно обсуждали новости с фронта.
Легкая тряска усыпляла Хараламбоса. Он сидел, сжавшись в комок, закрыв глаза, и струйка темной слюны бежала у него изо рта. Хотя он и был в каком-то полузабытьи, разговор пассажиров все же дошел до его сознания. «Если немцы нападут на нас, торговец передумает, — размышлял он. — Жаль, что я потратил столько слов даром. Надо что-нибудь изобрести, пока птичка не упорхнула». Но это завтра! А сейчас у него было одно лишь желание: поскорей лечь в постель и никогда больше не вставать.
Автобус подошел к конечной остановке. Держась за поручни, Хараламбос с трудом слез с подножки. Его мучила страшная боль.
Пассажиры рассыпались в разные стороны, спеша поскорее добраться до дому. Точно во сне мелькали перед Хараламбосом магазины, кофейня, ребятишки, пробегавшие мимо.
Он едва плелся. Ноги сами вели его по пути, хорошо изученному за столько лет. То и дело он спотыкался.
— Уже успел наклюкаться! — крикнул ему дядя Стелиос, почесывая подбородок. Он только что закрыл свою лавку, и ему хотелось поболтать немного. — Эй! Погоди минутку!
Но Хараламбос точно не видел и не слышал его.
Едва дыша, из последних сил брел он к своему дому. Вот забор дровяного склада... лужайка... Еще несколько шагов...
Начиналась весна, и вечером в воздухе стоял запах земли и полевых цветов.
38
Своим видом Хараламбос напугал всех в доме. Мариго, тяжело переживавшая плохие вести с фронта, судорожно обняла Никоса, спрятав голову у него на груди.
Хараламбос весь дрожал.
— Что-то нехорошо мне. Наверно, вчерашний обед...
Все засуетились вокруг него, и он дал уложить себя в постель. Пока его раздевали, он плакал, как ребенок, бормотал что-то и целовал жене руки.
— Мошенник, одну пятерку... Он счел меня за попрошайку, паршивого пса, — пробурчал он, вспомнив о своем зяте.
Через несколько минут он впал в беспамятство.
— Беги за врачом. Быстрей, Никос, — сказала Мариго и переглянулась с сыном. — Боюсь...
— И я, мама...
Вскоре Никос вернулся вместе с тощим старичком, который через каждые несколько слов твердил: «Прекрасно, прекрасно». Врача провели в комнату. Разбудили больного; он растерянно смотрел на всех, бормоча что-то бессвязное. Мариго приподняла его, держа за плечи, и сняла с него рубаху. Боже! Что она почувствовала, когда пальцы ее скользнули по костлявой груди мужа! При этом прикосновении она вспомнила прошлое. Когда-то она страстно обнимала это тело, которое теперь, увядшее, жалкое, вздрагивало под ее руками... Она потерла Хараламбосу плечи, стараясь согреть его.
По другую сторону кровати молча стояли Никос и Элени. Щека Хараламбоса коснулась щеки Мариго. Прижимая мужа к себе, она посмотрела на детей, думая о двух других, которых не было сейчас здесь. Ее душили слезы.
Осмотр больного продолжался недолго.
Тем временем Хараламбос пришел в себя. Испуганным взглядом впился он в лицо врача.
— Болит здесь?
— Ох! Ох! Нет, доктор... может, совсем капельку, — прошептал он, пытаясь обмануть врача.
— Прекрасно!
— Не давите здесь больше... Хватит. Все пройдет.
Выйдя в соседнюю комнату, старичок стал не спеша складывать свой фонендоскоп.
— Доктор, это серьезно? — спросила со страхом Мариго.
— Вопрос, выдержит ли печень неделю. Для человека печень — это все. Поражаюсь, как до сегодняшнего дня мог он еще ходить.
— Не положить ли его в больницу? — с трудом произнесла Мариго.
— Не поможет. Дайте ему умереть спокойно дома. Ну, прекрасно!
После ухода врача Мариго, Никос и Элени не обменялись ни словом, они не решались заглянуть в комнату к умирающему. На стуле стояла корзина с выстиранным бельем, и из нее торчал рваный носок Хараламбоса. Мариго не могла отвести от него глаз.
В квартире напротив включили радио. Передавали последние известия. Все невольно прислушались, стараясь уловить хоть несколько слов, и отвлеклись немного от своего горя. Элени повторяла то, что ей удавалось услышать. Мариго ловила каждое ее слово.
— Мне бы тоже хотелось быть там с винтовкой в руках, — сказала девушка.
— Не говори глупостей! Но что будет со всеми этими отважными парнями, что воюют в Албании? — спросила Мариго.
— Винтовку бы мне, — упрямо твердила Элени.
Из соседней комнаты донесся голос больного:
— Почему вы бросили меня одного? О чем вы говорите? Зачем закрыли дверь? — И он тяжело застонал.
Испуганная Мариго заглянула к нему.
— Спи, Хараламбос, — прошептала она. — Что? Что вам сказал врач?
— Чтоб ты лежал спокойно, и тебе скоро станет легче.
Но Хараламбос не мог успокоиться. По лицу жены пытался он узнать правду; страдальческим голосом он стал расспрашивать ее о всяких мелочах, стараясь поймать на слове.
— Не скрывай от меня... Я умираю и знаю это. Вот и пришел негодяю конец. — Немного погодя он спросил: — Что сказал тебе доктор насчет боли в животе?
Постепенно сознание его угасало. Мариго заметила, что он упорно не сводит взгляда с какой-то точки на потолке. Одеяло зашевелилось. Из-под него выскользнула морщинистая рука и вцепилась в подол Мариго.
— За что? За что вы меня губите? Дайте мне срок, ради бога!.. Не смейте! Мой пиджак! Вы порвете его, господин Петридис! — кричал он в бреду.
Умирающий слегка приподнялся в постели. Жилы на шее у него вздулись, голова беспомощно моталась из стороны в сторону.
— Вы поступаете не по закону...
— Помолчи, успокойся, — ласково уговаривала его Мариго.
— Не... не...
Он хотел сказать еще что-то, но, измученный вконец, уронил голову на подушку. Дышал он часто и тяжело, с мучительным усилием точно стараясь преодолеть невидимую преграду, отделяющую его исстрадавшееся тело от окружающего воздушного пространства.
Вскоре он впал в забытье.
Мариго на цыпочках прошла в соседнюю комнату. Элени и Никос, сидя рядышком на днване, беседовали вполголоса. Мариго невольно остановилась, бросив на них изумленный взгляд. «Когда же успели они сблизиться? — подумала она. — Ведь Элени и Никос почти не разговаривали друг с другом».
Элени, как видно, давно искала дружбы брата. Особенно после замужества Клио, а может быть, с тех пор, как началась война... Впрочем, к Никосу она была привязана еще с детства. Хотя обычно, тем более в последнее время, они не говорили ни о чем, кроме домашних дел: о долгах дяде Стелиосу, о плате за квартиру и так далее.
У Элени был странный характер. Ее раздражало, например, что ей приходится ходить в рваных туфлях, но подчас она словно гордилась этим. Так, однажды в трамвае она от стыда спрятала ноги под скамейку, но, увидев хорошо одетую даму, вызывающе выставила напоказ свои драные полуботинки и готова была закричать во весь голос, чтобы привлечь к себе внимание. Что тогда на нее нашло? Ведь она была еще совсем девочка.
Элени с полным безразличием относилась к своей одежде, считала унизительным даже смотреть на красивые платья, выставленные в витринах. В швейной мастерской, где ей довелось работать, она ссорилась с девушками, помешанными на нарядах, называла их «обезьянами».
Как только в мастерской сократились заказы, ее уволили первой.
Целыми днями бродила она по огромному городу без гроша в кармане. Стучалась во все двери, упорно искала работу... У нее появилась привычка плевать сквозь зубы, точно уличный мальчишка.
Поздно вечером возвращалась Элени домой, совершенно разбитая. Гораздо больше, чем в куске хлеба, нуждалась она в ласке. Но, ни с кем не обменявшись ни словом, замертво падала на кровать...
Никос тотчас повернулся к матери.
— Спит? — спросил он.
— Да.
Мариго хотела сесть рядом с детьми. Она искала их близости. Но Никос поднялся с места.
— Ты уходишь? — спросила она.
— Сбегаю на площадь узнать новости. Я не задержусь.
— Хорошо, Никос.
Тогда Мариго предпочла пойти на кухню. Ей трудно было оставаться наедине с Элени. Она даже закрыла за собой дверь. Есть такие минуты, когда человеку лучше всего побыть одному.
39
Оставшись одна, Элени особенно остро почувствовала гнет смерти, подкравшейся к их дому. Отдельные события прошлого, казавшиеся ей до сих пор незначительными, теперь оживали в памяти и глубоко волновали ее.
Она прошлась по комнате. Мерный бой часов, словно удары молотка, нарушал тишину. Элени остановилась перед дверью отца.
Точно магнитом тянуло ее к умирающему.
Она открыла дверь и бесшумно проскользнула в комнату. Ночник отбрасывал на стены бледные тени. Окна были закрыты. А вот и кровать отца.
Подойдя поближе, Элени стала смотреть на умирающего. Он был в глубоком забытьи и лежал на спине, закрытый по шею грубым красным одеялом. Видно было только его восковое лицо; открытый рот судорожно ловил воздух. Элени притронулась кончиками пальцев к его лбу и сразу почувствовала угрызения совести. Всегда ей казалось, что она презирает отца. Элени возмущало его поведение, привычка разыгрывать из себя шута, неискренность. В последнее время она неоднократно пыталась его унизить.
Однажды за обедом Хараламбос потянулся к ее тарелке, которую она отодвинула от себя, не собираясь доедать оставшуюся там фасоль.
— Ну вот! Ты только и смотришь, что бы такое стянуть! — проворчала она.
Действительно, из-за своей старческой прожорливости Хараламбос стал просто невыносим. Он хватал и поедал все, что попадалось ему под руку. В доме приходилось прятать от него все съестное.
Потом Элени открыла дверь и демонстративно бросила объедки кошкам. Хараламбос и виду не подал, что обиделся, но Мариго строго посмотрела на дочь.
— Как тебе не стыдно, — сказала она.
— Что хочу, то и делаю.
— Да разве ты соображаешь, что делаешь? Или ты считаешь, что способна уже понимать людей?
Больше Мариго ничего не прибавила, но Элени, конечно, почувствовала, как глубоко умеет заглянуть мать в душу каждого из них. И в ее душу тоже.
Когда Элени села опять за стол, она задела локтем стакан, он упал и разбился.
— Как жалко, доченька, — пролепетал Хараламбос.
Никто в доме не обратил внимания на то, что несколько последних месяцев старик совершенно потерял аппетит. От него продолжали прятать хлеб и всякую еду в самые невероятные места...
Элени слегка погладила потный лоб умирающего.
И вновь, давно забытые, ожили перед ней картины далекого детства.
Маленькой девочкой она любила тереться у ног отца, вцепляться, как устрица в раковину, в пуговицу его жилета. Она искала его ласки. Потом от него стало разить вином, и он так грубо хватал ее, когда она ластилась к нему, что ей делалось больно. Она начала избегать отца, даже прятаться от него под кровать, и Мариго вытаскивала ее оттуда за ноги. Как-то раз он наступил случайно каблуком ей на руку. Она сжалась в комочек, как раненый зверек...
Может быть, ей казалось, что во всех несчастьях виноват отец с его неуклюжей походкой, грубостью... Но нет, нет...
Сейчас она внимательно смотрела на него. На его ввалившиеся щеки, редкие седые волосы, прислушивалась к его тяжелому дыханию... И постепенно проникалась странным ощущением загадочности смерти.
Точно окаменев, Элени смотрела и смотрела на отца. Вдруг она почувствовала, что кто-то стоит у нее за спиной. Она обернулась и увидела мать.
— Как он мучается, Элени! — прошептала Мариго.
— Да.
— Все, что он сделал плохого, сейчас ему прощается. Чем виноват он, несчастный?
Мать и дочь долго стояли у изголовья умирающего.
— Мне кажется, что с ним вместе уходит целый мир, — сказала Мариго. — Мир, где человек был честным, порядочным, мечтал о счастливой жизни. Все это рухнуло.
40
В воскресенье утром немцы на границе перешли в наступление. Проснувшись, Хараламбос почувствовал себя несколько лучше. Хотя в голове у него все перепуталось, он вспомнил вдруг о торговце из Триполиса, который должен был ждать его сейчас в кофейне с деньгами в кармане.
— Я упущу его, мошенника, — пробормотал он.
В комнате никого не было. Он сбросил с себя одеяло и, уцепившись за железные прутья кровати, попытался встать на ноги.
От этого неимоверного усилия старик, от которого остались кожа да кости, заскрежетал зубами. Наконец ему все же удалось встать. Ухватившись за комод, он сделал шаг, но колени у него подогнулись и он рухнул на пол.
Собравшись немного с силами, он пополз. Добрался до стула, стянул с него свои брюки и, не вставая, попытался надеть их...
Вскоре в комнату вошла Мариго и увидела мужа, распростертого на полу без сознания.
С каждым днем Хараламбосу становилось все хуже. Он почти не приходил в себя. Губы его едва шевелились, когда он пытался прошептать что-то в бреду. Чтобы ослабить боли, врач делал ему уколы морфия.
Тем временем немцы, прорвав линию фронта, заняли северные области страны. Всюду царил хаос.
Мариго проводила ночи у постели умирающего, непрерывно думая об Илиасе. Почти месяц от него не было вестей.
Как-то вечером Элени принесла домой пистолет и, вытащив его из-за пазухи, показала брату.
— Откуда ты его взяла? — спросил Никос.
— Сын хозяина бросил его в мастерской, а сам побежал переодеваться в штатское. Немцы возле Афин. Ты знаешь?
Никос внимательно посмотрел на нее.
— Зачем ты взяла пистолет?
— Так просто, — ответила она, кладя оружие на стол. Несколько минут длилось молчание. Потом Никос, взяв в руки пистолет, принялся его разглядывать. Он спустил предохранитель, взвел курок. Ему надо было поговорить с сестрой об одном деле, но он никак не мог решиться.
— Элени, ты поможешь мне найти несколько безопасных квартир? — спросил он наконец.
— Для чего?
— Чтобы устроить там кое-кого... Знаешь, оттуда...
Девушка села на стул и принялась снимать ботинки.
Она приходила вечером такая усталая, что ей хотелось прежде всего дать отдых ногам, вытянуть их.
Она стянула с себя один ботинок, засунула в него руку, и палец ее вылез в дырку на подошве. Шутки ради она повертела пальцем у себя под носом.
В открытое окно врывались запахи весны.
— Никос, скажи мне все начистоту.
— Сарантис бежал из ссылки, — прошептал Никос.
— Правда? — воскликнула Элени.
— Да, человек десять бежали на лодке. Их должны были выдать немцам...
— Ты видел его? — спросила она.
— Да.
Они опять замолчали. За спиной Элени над этажеркой висела фотография Клио и Толстяка Янниса. Их сняли после венчания, и, как ни странно, Клио на фотографии улыбалась. Такой увидят ее дети и внуки.
Из соседней комнаты донесся слабый голос Мариго:
— Никос...
Никос сунул пистолет сестре.
— Спрячь его, — торопливо сказал он.
В дверях показалась Мариго. Чтобы не упасть, она держалась за притолоку.
— Он умер, — тихо проговорила она и села на сундук, изнемогая от усталости и бессонницы.
Никос и Элени, ничего не сказав, направились в комнату отца.
Голова Хараламбоса покоилась на подушке. По приоткрытому рту, искаженному мукой, видно было, что он до последнею мгновения боролся со смертью. Желтая, блестевшая на носу и лбу кожа обтягивала кости, под ней ясно обозначался череп.
Никос и Элени молча стояли в ногах кровати.
— Никос, сынок, — устало прошептала Мариго.
— Да, мама.
— Возьми полотенце и подвяжи ему челюсть, пока он еще не окостенел.
Никос повиновался. Открыв ящик комода, он достал оттуда полотенце. Чтобы закрыть покойнику рот, он крепко стянул ему нижнюю челюсть полотенцем, завязав концы его узлом на макушке.
Теперь казалось, что у мертвеца болят зубы.
Мариго зажгла свечу. Потом она разложила на стуле чистую смену белья и послала Элени за теткой Ставрулой, чтобы та обмыла и переодела покойника.
41
Тетка Ставрула пришла к Саккасам рано утром. Мариго дремала на диване, а рядом с ней сидела Урания, которая прибежала сюда, как только услышала о несчастье.
Тетка Ставрула раздела покойника и попыталась выпрямить его окоченевшие и уже не гнувшиеся руки и ноги. Она обмыла и побрила Хараламбоса, потом надела на него чистое белье, пахнувшее лавандой. Мариго еще вечером приготовила старый черный костюм, который муж ее носил когда-то по праздникам. Она сама помогла тетке Ставруле одеть усопшего.
В это время пришел домой Никос.
— Договорился насчет похорон? — спросила его Мариго.
— Да.
— Откуда ты взял деньги?
— Одолжил у дяди Стелиоса.
— Ох-ох-ох! Опять долги! И как мы будем расплачиваться, сынок? Почему ты не обратился к Яннису?
— Это наша обязанность, — ответил Никос.
Урания раздобыла у соседей черное платье для Элени. Надев его, девушка стояла в углу комнаты, бледная, испуганная. Как она вдруг изменилась, расставшись со своим коричневым жакетом!
Стол выдвинули на середину комнаты, и на него поставили привезенный в дом гроб. Подрядчик из похоронного бюро взял Хараламбоса под мышки, его подручный — за ноги, и они положили покойника в гроб, скрестив ему на груди руки. Затем зажгли свечи в головах и ногах усопшего и, выйдя во двор, принялись препираться.
Подручный пьянствовал ночь напролет в похоронном бюро и теперь оправдывался перед подрядчиком, поймавшим его с поличным.
— Такая тоска взяла меня, Мицос! Ведь они подходят к Афинам, клянусь богородицей! В твоей голове умещается это? — пролепетал подручный.
— Не мели чепуху! Если меня нет на месте, то никто из вас и не почешется, на дело вам наплевать! А чем вы кормитесь, болваны?.. Послушать тебя, так все надо бросить на произвол судьбы и ждать смерти!
Они долго ругались и чуть было не перешли к потасовке...
В дверях дома стали появляться соседки. Они крестились, бормотали какие-нибудь хорошие слова о покойном и потом усаживались вокруг гроба.
Мариго, закрыв лицо черным платком, сидела подле усопшего; руки ее бессильно лежали на коленях. Поза ее скорей выражала крайнюю усталость, чем отчаяние.
Как странно!
Всю ночь сквозь полудрему она вспоминала прошлое. Радостные дни, горькие дни, старость, преобразившую ее лицо и тело. Присутствие покойного мужа словно околдовало ее, вселило в душу бесконечную тоску. Она чувствовала, что и ее путь подходит к концу. К чему мучиться всякими земными заботами? Какой в этом смысл? Рано или поздно и она отправится вслед за Хараламбосом. Куда? Этого она не знала. Но она привыкла верить, что существует иной мир, иная жизнь, помимо этой, быстротечной. Так по крайней мере слышала она постоянно с тех пор, как помнит себя.
Покойник всю ночь лежал на кровати, покрытый простыней. Дрожало пламя свечи, и тени мягко ложились на застывшее мертвое тело.
В эти ночные часы люди с их житейской суетой казались ей такими маленькими и ничтожными! Даже мысль о войнах со всеми их ужасами, об идеях, странных идеях, отнявших у нее сына, рождала у Мариго снисходительную улыбку.
За последнее время она много выстрадала. Следить за каплями, скользившими по кухонному потолку, уже не было для нее простым развлечением. Неотступно думала она о фронте, и ей казалось, что капли разбегаются, гибнут понапрасну. Сырая стена словно пропиталась кровью.
Внезапно Мариго задрожала всем телом. Глаза ее впились в мертвеца, закрытого простыней. Она почувствовала, что эта ночь связала ее с ним новыми, странными путями, и ей почудилось вдруг, что она смотрит на жизнь из могилы.
Но утром все эти мрачные мысли внезапно рассеялись.
Солнечный свет, пробивавшийся сквозь щели закрытых ставен, стер причудливые тени, которые отбрасывали окружающие предметы при пламени свечи. «Боже мой! Какой беспорядок!» — вздохнула она и пошла помогать соседке, хлопотавшей у нее на кухне.
Молочник сказал Мариго, что все запрутся в домах, когда немцы войдут в город. Даже ставни будут закрыты.
Мариго с удовлетворением выслушала его. Конечно, немцы заслужили такой прием. Ах, узнать бы ей хоть что-нибудь об Илиасе, тогда на душе у нее стало бы хоть немного спокойней. Жаль, что она не может сейчас добежать до комендатуры, навести там справки. «В доме все вверх дном!.. Ох! Этой Урании всюду надо сунуть свой нос!» — подумала она.
— Не суетись, ради всего святого! Я сама найду, в чем подать кофе, — сказала она Урании.
Расставляя стулья вокруг гроба, она посмотрела на лицо Хараламбоса, застывшее, неподвижное, отталкивающее. Точно он был уже где-то далеко, затерялся в прошлой ночи.
Мариго хотелось снять черный платок, мешавший ей смотреть на людей. В углу сидела тетушка Лени, рядом с ней зеленщица Адриани. У них тоже сыновья были на фронте. Подсесть бы к ним, завести обычный разговор. О правителях, которые бросили страну на произвол судьбы и сбежали за границу, о вестях с фронта. Боже мой! Какие большие свечи горят вокруг гроба!
В девять часов явилась Клио с мужем. Она молча приблизилась к матери и холодно приложилась к ее щеке. Потом подошла к гробу.
Клио была уверена, что ее не растрогает вид мертвого отца. Она смотрела на его волосы, которые так часто гладила прежде, глубокие морщины возле рта, придававшие при жизни страдальческое выражение его лицу. Нет, второй раз она не станет его оплакивать. Отец умер для нее в тот ужасный вечер.
Она спокойно отвернулась от гроба и села на стул. Мясник на цыпочках подошел к ней и шепнул на ухо:
— Почему ты его не поцеловала?
— Не могу.
— Что скажут люди?
— Прошу тебя, Яннис, ступай во двор к мужчинам, — прошипела она и, обратившись к соседкам, заговорила о детях и их болезнях.
Мариго прислушивалась к ее резкому, раздраженному голосу, в котором не было ни капли тепла, к ее наигранным восклицаниям.
«Никогда не почувствовать ей радости жизни», — подумала она вдруг ни с того ни с сего.
Мужчины стояли во дворе и курили. Хотя дядя Стелиос вырядился в свой праздничный костюм, от него все равно разило сыром. Он ведь мылся всего два раза в год, на святки и в августе перед постом. Тут же стояли подрядчик из похоронного бюро со своим подручным, Никос, Тимиос и еще кое-кто из соседей. Толстяк Яннис вышел во двор и взял Никоса иод руку.
— Дождь пойдет. У меня мозоль ноет на мизинце. Вот проклятый! Настоящий барометр, — сказал мясник и тут же замолчал, поняв, что помешал беседе.
Обведя взглядом присутствующих, дядя Стелиос продолжал:
— Гм! У вас, молодых, мозги набекрень. Даже у этого плута. — Он указал на Тимиоса. — Скоро конец! Какая может быть война, если нет фронта?
Никосу никогда не удавалось найти общий язык с такими людьми, как бакалейщик. Споря с ними, он терял хладнокровие, краснел, злился. Он понимал, что кипятится понапрасну, но не мог сдержать себя. Так и сейчас в запале он упорно твердил, что народ ни в коем случае не сложит оружие.
— Мир рушится, — перебил его подручный из похоронного бюро.
— Придут союзники и освободят нас. А пока что мы должны сидеть да помалкивать, — изрек дядя Стелиос и важно покачал головой.
— Народ продолжит борьбу, вот увидите, дядя Стелиос, — повторил в десятый раз Никос.
— Чем бороться-то? Газы из брюха выпускать?
— Он прав, — вмешался мясник. — Немцы захватили всю Европу, а нам что, на рожон лезть?
Тимиос стоял, засунув руки в карманы, и натирал до блеска носок башмака о свою штанину. Время от времени он поднимал голову и внимательно смотрел на Никоса.
Мальчик из бакалейной лавки был полностью с ним согласен, хотя дядя и обзывал Никоса за глаза паршивым большевиком. Бакалейщик всегда старался опорочить людей. А сам на днях запрятал в подвал мешки с фасолью и бидоны с оливковым маслом. «Скоро килограмм фасоли будет на вес золота», — сказал он жене. И потом плакался соседям, что в лавке его кончились все товары. Попробуй уважать такого дядю!
Сумятица, хаос, воцарившийся всюду, потрясли юную душу Тимиоса.
Приход отца Николаса положил конец беседе. Лица у всех сразу стали скорбными, а Толстяк Яннис набожно перекрестился. Вслед за священником мясник прошел в дом. Никос, присев на бак в углу двора, молча ждал. Крышка гроба стояла возле калитки, прислоненная к забору. Из окна доносился певучий голос священника. — Во имя Отца...
Вдруг Никос поймал на себе взгляд Тимиоса, болтавшегося по двору. До чего смешной этот паренек! За последнее время он здорово вытянулся. Штаны стали ему до колен. Сейчас щеки у него горят от волнения...
На улице у ворот остановился жалкий катафалк, куда была впряжена тощая кобыла. Возница спрыгнул на землю и снял с головы высокую шляпу. Могильщики в засаленных фраках подошли к забору, чтобы погреться на солнышке.
Гроб водрузили на катафалк. Перед ним стоял допотопный автомобиль, предназначенный для отца Николаса и большого венка; позади остановилась машина, куда сели родственники.
Возница щелкнул кнутом, и лошадь поплелась по пустынным улочкам предместья. Кое-где в окна выглядывали люди. Они с любопытством смотрели на похоронную процессию, медленно двигавшуюся по точно вымершему городу. Бедные похороны. Родные воздают покойному последние почести...
Процессия свернула за угол.
Копыта лошади стучали теперь по асфальту проспекта. Мариго положила голову на плечо Никоса, крепко обнимавшего ее. Рядом сидела Клио, держа в руке носовой платочек, смоченный одеколоном; запах ладана в доме вызвал у нее головокружение. Элени кое-как примостилась между шофером и мясником.
Все молчали.
Миновав мост, они вскоре выехали на Священную дорогу. Вдруг вдали показалась колонна немцев, вступивших в город. Катафалк свернул на улицу, ведущую к кладбищу.
Могилу для Хараламбоса вырыли в новой части кладбища. Место это понравилось Мариго. Хотя похороны были бедными, но все обряды соблюли. Наверно, в последний раз в этом рабочем предместье. Ведь потом груды трупов бросали на повозки, выделенные муниципалитетом, или перевозили просто на тачках. А мертвых младенцев многие родители закапывали во дворах, чтобы не лишиться еще одной продовольственной карточки...
В тот же вечер Саккасы получили известие, что раненый Илиас находится в военном госпитале.