Часть вторая
1
Мариго, повязанная черным платком, подошла к раненому, который грелся во дворе на солнце.
— Паренек, не знаешь ли ты Илиаса Саккаса? — робко спросила она.
Он отрицательно мотнул головой.
— Здесь уйма раненых. Спросите-ка вон там. Недавно привезли новеньких...
В длинной палате, пахнувшей формалином, кровати стояли в три ряда. Стоны доносились отовсюду. Какой шум, сколько народу! Раненых окружали родственники, которые, пытаясь приободрить их, говорили без умолку и делали вид, что ровным счетом ничего не замечают!
Некоторые раненые приподнялись, опираясь на подушки. Им не терпелось о стольком расспросить родных, почувствовать близость людей, с которыми они долгое время были разлучены, снова окунуться в маленький мирок, покинутый ими с уходом на фронт. Каждый надеялся, что за его отсутствие ничего дома не изменилось.
Но время не стояло на месте. Произошло много перемен. Каждый солдат носил в своем вещевом мешке по дорогам войны милые сердцу воспоминания. В тяжелые минуты он цеплялся за них, приукрашивал их в своем воображении, а вернувшись в родной город, жадно искал их следы. Но с войны не приходит тот же мальчик, который некогда оставил дом. Даже голос матери звучит для него по-иному.
Как только посетители уходили, в палате воцарялось молчание. Теперь уже не было больше ни маршей, ни наград, ни родины. Сплошной хаос! И даже те почти осязаемые сны, которые они оставили дома под подушкой, погибли безвозвратно. Но еще никто не решался произнести слово «калека». Все сонно отдавались течению времени.
Испуганное лицо Мариго показалось в дверях. Ее расширенные от страха глаза вглядывались по очереди во всех раненых.
И вдруг она увидела сына.
Он лежал возле окна, на самой крайней койке, подложив руки под голову, и не шевелился. Возле него качалась ветка померанцевого дерева, то и дело ударяя по стеклу.
— Илиас... Илиас, родной мой! — вырвался у Мариго крик.
Все в палате, обернувшись, уставились на нее. Но кого тут может тронуть такая сцена? Сосед Илиаса продолжал жевать яблоко, которое принесла ему жена.
Мариго подошла к постели сына, прижала к груди его голову.
— Как ты себя чувствуешь, Илиас? — спросила она шепотом.
Он улыбнулся.
— А как ты поживаешь, мама?
Она хотела присесть на кровать, нежно прикоснуться к руке сына, но тот оттолкнул ее.
— Есть табуретка, — буркнул он.
Мариго с недоумением посмотрела на него. «Что поделаешь! Надо привыкать к его капризам», — подумала она. Пододвинув табуретку к постели, она села.
— Умер отец, сынок.
Скорбь отразилась на лице Илиаса.
— Бедняга! Я часто вспоминал его, ей-богу! И на фронте... Знаешь...
— Сынок, где у тебя рана? — робко перебила его Мариго.
Илиас промолчал.
— Как поживают все наши? — не глядя на мать, спросил он после длительной паузы.
Мариго удивило, что сын не хочет говорить о своем ранении. Она переставила табуретку поближе к его изголовью. Может быть, спросить еще раз?
— Ты что, мама, точно онемела. Расскажи-ка о наших.
— Все живут хорошо. Клио мы, правда, совсем не видим, у нее дом, ребенок. Ты получил карточку малыша? Птенчик он мой!.. Элени, к счастью, работает, иначе бы мы не свели концы с концами... Ох!.. Тебя серьезно ранило?
— А как Никос? — спросил Илиас.
Опять он не отвечает на ее вопрос. Но почему? Мариго заметила, как упрямо сжал он губы. Ей хотелось сунуть руку к нему под одеяло, приласкать его, но она была уверена, что он не разрешит ей этого сделать. И она покорно сложила руки на коленях.
— Брат твой возмужал. Ты не можешь себе представить, как он изменился, стал совсем взрослый.
Мариго уже готова была переменить тему разговора, спросить старшего сына, что он думает о войне, но сдержалась.
— Я купила тебе несколько апельсинов. — Она взяла с белой тумбочки кулек, который принесла с собой, и раскрыла его. — Больше ни на что не хватило денег. Болезнь твоего отца совсем выбила нас из колеи.
Она стала подробно рассказывать о своей будничной жизни. Долго говорила о соседях, о стирке, о потершейся обивке на диване...
Илиас слушал ее, не отрывая глаз от окна. При малейшем порыве ветра шелестели листья померанцевого дерева.
— Ты долго здесь пролежишь, сынок?
— Долго.
— Да где ж у тебя рана? Может, в животе? Я смотрю, ты даже не шевелишься.
Опять последовало молчание.
Илиас повернул голову к матери.
Время шло.
Мариго робко притронулась к его плечу. Он не противился. Рука ее ожила, погладила Илиаса по груди, потом скользнула к бедру. И тут Мариго почувствовала на себе напряженный, полный ожидания взгляд сына.
Вдруг пальцы ее зашарили по одеялу, стали судорожно, торопливо ощупывать его сверху донизу. Потом рука вцепилась в простыню, пальцы точно свело... И крик ужаса огласил всю палату.
— Твои ноги! Где твои ноги, Илиас?
Все разговоры разом смолкли.
Раненые, приподнявшись, смотрели на них. Громадный фессалиец с повязкой на глазах повернулся к своему соседу.
— Чьи, Стаматис? Того, с Крита?
— Нет, новенького, там в углу.
— Что с тобой, фессалиец? Каланча ты этакая! Какая муха тебя укусила? — весело закричал критянин.
— Хорошо тебе, твоя жена не будет мучиться из-за того, что от твоих ног потом несет, — ответил ему шуткой фессалиец.
Кругом захохотали.
Сосед Илиаса, продолжая жевать яблоко, сказал Мариго:
— Не обижайся на них. Они привыкли к таким шуткам... Да, привыкли!
Молнией пронеслась в голове у Мариго мысль, что она должна взять себя в руки. Она через силу улыбнулась соседу Илиаса и снова села на табуретку.
Разговоры в палате возобновились. В общем шуме едва можно было разобрать бормотание Мариго.
— Я уже состарилась, Илиас. Устаю от бесконечной работы. Подумай, что творится дома после похорон... Грязного белья скопилось столько, что придется мне сегодня же вечером взяться за стирку... Хочешь, сыночек, я принесу тебе гитару, будешь с ней время коротать?.. Ну ладно, не сердись. Потерпи еще немного.
— Звонок. Тебе пора уходить, — перебил ее Илиас.
Мариго поправила на голове платок. Поцеловала сына.
— Если мне удастся припасти немного сахарку, приготовлю тебе что-нибудь сладкое. Я же знаю, ты можешь один съесть целый пирог... — Мариго попыталась улыбнуться. — К счастью, распогодилось, и я прекрасно доберусь до дому пешком. Вот только подагра меня иногда донимает... болят... — Она хотела сказать «ноги», но прикусила язык.
— Устал я от твоей болтовни, — проворчал Илиас.
Мариго ласково улыбнулась ему и пошла к двери, натыкаясь на раненых, бродивших по палате.
— Эй, каланча, где пропадал? — раздался возле Мариго голос критянина.
— Грелся на солнышке, — ответил фессалиец и чуть не упал, столкнувшись с Мариго.
— Загибай кому другому. Эй вы! У него там шуры-муры с какой-то девчонкой! — захохотав, крикнул критянин раненым.
Громадный фессалиец с повязкой на глазах ничего ему не ответил. Он шел на ощупь, выставив вперед руки, пока его не поддержала под локоть немолодая сухощавая сестра. Мариго робко обошла их и выскользнула из палаты.
На дорожках госпитального сада мелькали люди с белыми повязками. Мариго шла точно во сне, не замечая ничего вокруг, боясь поднять глаза даже на деревья.
Она вышла за ворота.
Ее высокая худая фигура совсем сгорбилась. Тонкие ноги были обтянуты грубыми черными чулками.
Обернувшись, она взглянула на госпиталь. У нее совсем не было сил: столько времени скрывала она свои переживания, болтая Илиасу о всяких пустяках!
Она опустилась на каменную скамью. С мольбой подняла глаза к небу. Как необходима была ей сейчас поддержка бога! Спрятаться бы под его крылом!
Взгляд ее потерялся в беспредельности неба. Далеко на горизонте медленно плыли белесые облака. В каком-то оцепенении смотрела она ввысь. Но холодный, бесчувственный хаос оставался по-прежнему немым.
Голова Мариго склонилась на грудь.
2
Маноглу не брал в рот ничего спиртного с тех пор, как с ним случился сердечный припадок. В исключительных, случаях — таких, например, как сегодня, — он вертел в руке рюмку, где на донышке было несколько капель коньяку, и изредка смачивал им губы. А вот немецкий офицер фон Зельцер был точно бездонная бочка. Он то и дело тянулся за бутылкой, чтобы наполнить свою рюмку.
Немец сделал еще один глоток и прищелкнул языком.
— Чудо! — в десятый раз повторил он. Маноглу холодно улыбнулся.
— Итак, господин фон Зельцер, — сказал он, — каковы перспективы производства?
— Ох! Надоели мне разговоры на эту тему! — протянул фон Зельцер, окидывая Маноглу взглядом с головы до пят. Отпив немного коньяку, он прибавил: — Не беспокойтесь, дорогой, мы поглотим весь ваш экономический потенциал.
— То есть? Вы закупите всю продукцию?
— О, конечно. Мы скупим все, — сказал немец и стал напевать себе под нос венский вальс.
Маноглу удивила эта готовность скупить все, в особенности продукцию его завода, которая не представляла никакого интереса для немецкого рынка.
— Если военные нужды... Несомненно, мы могли бы включить это в клиринг, — пробормотал он.
Фон Зельцер поправил свой монокль.
— Какой клиринг! Нет больше клиринга, дорогой мой, — сухо заметил он.
— Но как же тогда вы будете расплачиваться?
— Оккупационными марками. Последовало молчание.
Глубоко задумавшись, Маноглу откинулся на спинку кресла. Оккупационные марки. Эти слова не отдавались у него в ушах звоном монет. Он растерялся и вдруг почувствовал на минуту, что страна его потерпела поражение. Лишь на минуту. Потом он вспомнил о своих капиталах, переведенных в золото, и улыбнулся.
— Я всегда считал немцев лучшими коммерсантами в мире, — сказал он с напускной любезностью и вскочил с места, чтобы подлить гостю коньяку.
Полуденное солнце сквозь широкие окна заливало светом гостиную. От его лучей нагрелся толстый ковер под ногами Маноглу.
Фон Зельцер заговорил о красивых актрисах, о музыке. От выпитого коньяка голова у него приятно кружилась, он чувствовал себя на верху блаженства.
Под угодливой улыбкой Маноглу старался скрыть свое недовольство. Не выпуская из рук рюмки, немец встал с кресла и прошелся по комнате, чтобы немного размяться. Остановившись у окна и глядя на простиравшийся перед ним город, он осушил до дна рюмку.
— Вы, греки, доблестно сражались. Но в данном случае, должен заметить, это бесполезно, — весело произнес он и Снова подлил себе коньяку.
С губ фон Зельцера несколько капель упало на ордена, сверкавшие у него на груди. Маноглу, изогнувшись, вытер их своим носовым платком.
— Вы запачкали китель, господин фон Зельцер. Немец бессильно опустился в мягкое кресло. Монокль его, упав с глаза, повис на шнурке. Через несколько минут, засыпая, он выставил вперед правую ногу.
— А ну, Адольф, живо, стяни сапоги... Пошевеливайся, разиня, — пробормотал он, совершенно захмелев.
Маноглу стоял перед ним в растерянности. Но пьяный немец продолжал звать своего денщика и ругать его последними словами.
«Если снять ему сапоги, он, конечно, захрапит сразу, а для меня это спасение», — подумал Маноглу и, опустившись на колени, ухватился за протянутый ему сапог.
Лицо пьяного расплылось в блаженной улыбке — он вспомнил милую колыбельную песенку, которой научила его в детстве бабушка. Вспомнил и свои былые проказы. Привстав, немец неожиданно схватил Маноглу за уши.
— Что вы делаете, господин фон Зельцер! — закричал Маноглу.
Немец распевал во весь голос колыбельную песенку, раскачивая в такт голову своего «денщика». Когда он напивался, то обычно выкидывал подобные шутки.
Спи, младенец мой,Маноглу казалось, что вот-вот ему оторвут уши. А пьяный ревел:
Спи, младенец мой...За окном погасли последние лучи солнца, опустившегося за горизонт.
3
Старьевщик, немолодой толстяк со смуглым лицом, собирался закрывать свою лавку. Он убрал старинную консоль и несколько подсвечников, выставленных у дверей, и застыл на пороге в задумчивости, наблюдая за тем, что происходит на улице.
Вдруг он заметил высокого старика с длинным свертком, который, остановившись неподалеку, смотрел на него.
— Что вам надо, сударь? — спросил он.
Нелюбезный тон старьевщика не понравился полковнику Перакису. Но отступать было поздно. Сверток оттянул ему руки, и плечи его согнулись от усталости. Он был небритый, в нечищеных ботинках и, что самое худшее, никак не мог скрыть растерянности, отражавшейся в его взгляде. Он подошел к старьевщику.
— Мне надо кое-что продать, — робко проговорил он. — Может быть, вас заинтересует?
— Давайте поглядим.
Старьевщик взял у него сверток и пошел в глубь лавки. Полковник не отставал от него.
— Позвольте, я сам разверну. Осторожно!
— Что вы так волнуетесь? Здесь стекло?
— Нет... Шпага...
Старьевщик недовольно поморщился. Одну за другой разворачивал он старые газеты.
— Почему вы так запаковали ее? — спросил он в недоумении.
— Соседи... чтобы не увидели соседи, — пробормотал Перакис.
Наконец из многочисленных газет была извлечена великолепная старинная шпага. Старьевщик оценил ее опытным глазом, потом презрительно поджал губы.
— Гм! Некуда деваться от этого хлама! Один тащит свой орден, другой — зубы. А кто все это купит?
— Но у нее золотая рукоятка... Одна резьба...
— Это сегодня гроша ломаного не стоит. Ну а сколько вы хотите за нее?
Полковник замялся.
По правде говоря, шпага эта была ему самому так дорога, что цены не имела. Он получил ее в подарок от самого короля Константина за свою доблесть и преданность короне. Рукоятка у нее была украшена золотом и слоновой костью, ножны прекрасной работы, — в общем, это был настоящий шедевр искусства. От славного прошлого у полковника не осталось ничего, кроме этой шпаги.
В тот день, когда его вежливо выпроводили из генерального штаба, Перакис понял, что навсегда закрылась для него книга славных деяний. Пока не придет конец, его будут мучить старческая немощь и болезни. Остаток дней он проживет в полном забвении, даже старые друзья не вспомнят о нем.
Но в глубине души он таил надежду еще на один-единственный день славы, последний день... День своих похорон.
Он представлял себе, как Каллиопа обрядит его в парадный мундир с эполетами, а на грудь ему положит красивую шпагу. Резная рукоятка, великолепные ножны будут сверкать... И тогда волей-неволей всем придется стоять перед ним навытяжку. Придется вспомнить...
Пусть в памяти своего сына он останется навсегда примером высокой нравственности, честности, преданности родине...
Но пришли дни оккупации, и эти мечты потеряли всякий смысл. Какого черта сидеть и думать о пышных похоронах и былой славе, когда стоит почуять запах жаркого из таверны на углу, как текут слюнки. Перакис достал потихоньку из шкафа шпагу, завернул в газеты так, чтобы по форме ее можно было принять за веник, и вышел из дому. Даже если бы он совершил кражу, то не смотрел бы на прохожих с таким испугом.
Сейчас перед сурово нахмурившимся старьевщиком он стоял, точно ученик, который не выучил урока и не знает, что отвечать на вопрос учителя.
— Скажите, голубчик, сколько вы за нее хотите? — спросил старьевщик.
— Я и сам не знаю! Как вы понимаете, это неоценимая вещь. Она стоила до войны по крайней мере десять тысяч драхм.
— Нечего распространяться о том, сколько она стоила! Скажите, сколько вы просите за нее.
— Вы должны дать мне хотя бы тысячу, — пролепетал полковник.
Услышав цену, старьевщик, вертевший шпагу в руках, с презрением бросил ее на прилавок.
— Пусть вам, сударь, заплатит эти деньги кто-нибудь другой, — с издевкой сказал он.
— Разве можно так швырять ее...
Старый полковник провел рукой по шпаге, чтобы проверить, не поцарапалась ли она; протер ножны носовым платком, подышал на них и еще раз протер.
— Ну хоть шестьсот-семьсот драхм, — прошептал он, с тоской глядя в лицо старьевщику.
— Самое большее, что я могу дать, — это восемьдесят, — отрезал тот.
Полковник решился продать свою шпагу главным образом ради того, чтобы сын продолжал учиться. Приближался январь, а он до сих пор не выкроил денег, чтобы заплатить за учебу в университете. Он долго ждал ссуды из пенсионной кассы, но решение вопроса в совете пенсионеров откладывалось со дня на день, а время шло. Георгос, конечно, ничего у него не требовал. Но старик был верен своим принципам. «Скорей я накину петлю себе на шею, чем сын, не доучившись, бросит занятия. Если понадобится, то и дом продам, останусь с семьей на улице», — думал он.
Трудно ему было расстаться со шпагой. Но как только он решился, то сразу почувствовал облегчение и начал мечтать даже кое о каких покупках. Хорошо бы купить фасоли! Ведь они давно уже не ели досыта, хотя ни он, ни Каллиопа никогда не признавались в этом. Сыну они всегда выделяли двойную порцию. Кроме того, ему хотелось купить шлепанцы для жены. Она ходила в драных и все время чихала...
Полковник смотрел на старьевщика.
— Всего лишь восемьдесят драхм!..
Хозяин лавки достал из кармана пачку новеньких, хрустящих ассигнаций и, отсчитав четыре, бросил их на прилавок.
— Прибавьте еще хоть немного, — пробормотал Перакис.
— Ох! Надоели вы мне! Берите, голубчик, сколько дают, и убирайтесь подобру-поздорову! — закричал старьевщик, засовывая пачку денег обратно в карман.
Полковник долго смотрел на свою шпагу, валявшуюся на диване с потертой бархатной обивкой. Потом дрожащей рукой взял деньги.
— Вы правильно сделали, заплатив так мало. Ведь вы цените только золото на рукоятке.
— Н-да! А вы хотели бы получить с меня за турецкие шаровары, располосованные этой шпагой во времена моего дедушки? — выпалил старьевщик и сам засмеялся своей остроте.
Полковник молча положил деньги в карман и вышел из лавки.
4
На окраине города спекулянты выстроили целый ряд палаток и торговали продовольствием. В представлении изголодавшихся мещан все жалкие лачуги были разбойничьими притонами. Им казалось, что тысячи людей, которые жили в трущобах и тяжелым трудом добывали себе кусок хлеба на фабриках и заводах, хотя и ходили в грязных лохмотьях, были сыты и неплохо устроены в жизни. Полковник презирал весь этот муравейник, даже на детей не мог смотреть без отвращения...
Перакис шел по грязным улочкам. Крики и шум раздражали его. Но он должен был пройти через этот омерзительный рынок, другого пути не было. Почувствовав страшное искушение, он ускорил шаг.
Во внутреннем кармане пиджака у него лежало восемьдесят драхм, всего-навсего четыре хрустящие бумажки. Банк ежедневно пускал в обращение несметное число таких ассигнаций.
При мысли о проданной шпаге у него сжималось сердце. Словно прервался ход истории. Словно превратилась в руины вся страна, все, что было создано ценой крови и многих жертв.
Конечно, эта война, сметая все до основания, не шла ни в какое сравнение с другими войнами.
— Хлеб нужен, сударь? — окликнул его какой-то спекулянт.
— Есть чечевица, экстра, прима, гут, — обратился к нему другой.
— Лепешки — чистый мед! — выкрикивал мальчишка, стоявший с подносом, полным лепешек.
Полковник еле плелся. От подагры покалывало в коленях. Ребятишки, как пчелы, кружились вокруг него. Они жевали изюм, кожуру от фруктов, вместе с кошками рылись в помойках. Стоило прохожему чуть зазеваться, как они вырывали у него из рук буханку хлеба и пускались наутек.
Спекулянты тянули полковника за рукав.
— Экстра, прима, гут!
Перакис, огорченный продажей шпаги, мечтал о вкусно приготовленном фасолевом супе. И это было для него самым унизительным.
После поражения греческой армии Аристидис Перакис почти не выходил из дому. Даже на площади Синтагма, где он раньше изредка встречался со своими приятелями, тоже военными в отставке, он не был почти целый год. Он страдал от подагры и обертывал колени кусками фланели.
Полковник бродил по комнатам и сердито ворчал. Он готов был придраться к чему угодно, например к тому, что запылилась мебель. Проведя пальцами по буфету и стульям, он подносил руку к лицу Каллиопы.
— Вот полюбуйся! И не говори, что во всем виноваты мои нервы! — кричал он, задыхаясь от ярости.
— Пожалей меня, Аристидис. Ты меня с ума сведешь, — лепетала, чуть не плача, его жена.
Такие сцены происходили в доме Перакиса чуть ли не каждый день...
Какой-то жуликоватый тип, маленький и щуплый, в кепке набекрень показал полковнику горсть фасоли.
— Товар — высший сорт... Отвесим кило, дяденька? — спросил он.
Такое обращение вывело полковника из себя, но зато он сразу отвлекся от своих грустных мыслей.
— Иди к черту, шельма. Нет, мы лучше будем есть пустую похлебку. Деньги нужны сыну.
Вернувшись домой, он заперся в столовой. Достал из кармана деньги, завернул их в чистый лист бумаги и с двух сторон заколол скрепками. Потом он отыскал карандаш и вывел на пакете большими ровными буквами: «Георгосу для уплаты в университет».
Полковник устало сел в кресло. Но на лице его сияла довольная улыбка.
5
Холодная зимняя ночь опустилась на спящее предместье. По улицам ходил патруль. Пьяные солдаты, патрульные, рассредоточивались между домами и стреляли не целясь из-за угла. Облавы, аресты, убийства, казни... Все это стало делом обычным, каждый день обсуждалось, пугало людей, но никого уже не удивляло.
Пять теней промелькнули в темноте. Одна из них, отделившись, спряталась за углом дома. Это был Георгос. Он внимательно посмотрел налево, направо и сделал знак товарищам, что можно пробираться дальше. Они друг за дружкой проскользнули мимо него к зданию начальной школы. Последний в цепочке прыгал, как молодой петушок, держа в руке ведерко с краской, капавшей на тротуар.
— Начинай с середины ограды, — шепнул ему Георгос.
— Подожди минутку, — ответил тот.
— Что случилось, дружище?
— Кисточка плохая, истерлась вся.
— Не мешкайте, здесь опасно, — прошептала Элени.
Вдруг с другого конца улицы началась стрельба. Притаившись на крыльце какого-то дома, Георгос отстреливался, прикрывая отступление товарищей.
Патруль открыл настоящий огонь. Георгос прикинул, сколько метров отделяет его от ближайшего поворота. Добежав до него, он затеряется в переулках, и пусть тогда попробуют его найти. Он пригнулся к земле, готовый ринуться туда.
Вдруг он почувствовал, что Элени стоит рядом с ним.
— Беги! — крикнула она. — Я буду тебя страховать. «Нет уж, это слишком», — подумал Георгос. Конечно, она главная в отряде, но разве он может бросить девушку одну? А паразиты эти приближаются. В конце концов он ведь тоже отвечает за безопасность отряда.
— Мы побежим вместе по тому переулку. Ты готова? — спросил он.
— Беги скорей, — сказала она и выстрелила из пистолета в темноту.
— Странная ты!..
Два месяца назад ему поручили встретиться с этой девушкой и наладить с ней связь. Случается же такое в жизни! В то утро он еще поджидал у окна, когда она пройдет по другой стороне улицы. И она прошла — в той же старой шапке, в том же самом жакете! Только все пуговицы на нем были теперь как будто на месте. Но походка ее в последнее время стала более твердой и решительной.
Стояла осень.
В полдень в одном из переулков он и Сарантис встретились с ней.
— Этот товарищ — студент, но он будет работать в нашем предместье, — сказал Сарантис Элени.
Георгос с улыбкой протянул девушке руку.
— Думаю, что... — пробормотал он.
— Привет, — сухо поздоровалась Элени, неловко тряхнув его руку.
Сарантис похлопал по плечу Георгоса и Элени и ушел.
Матери Георгос признался, что не может больше ходить на лекции, иначе его арестуют. Когда он последний раз был в университете, его чуть не убили во дворе. Но полковник понятия не имел обо всем этом. Он думал, что сын продолжает занятия, и даже высчитал, сколько экзаменов осталось ему сдать до получения диплома.
Как мог Георгос объяснить все отцу?..
Элени и Георгос пошли по переулку. Сначала он заговорил о том, что знает ее уже давно. Черт возьми, когда видишь человека ежедневно в течение нескольких лет... Он чуть не обмолвился о ее шапке, жакете... Юноша с трудом сдерживал волнение и готов был болтать без умолку.
Но Элени посмотрела на часы.
— В нашем распоряжении десять минут. Итак, первое... — сухо начала она посвящать его в суть дела.
Потом последовало «второе», «третье»... Она повторила ему все несколько раз, словно он был учеником первого класса, вконец замучила его своими наставлениями и затем ушла.
Георгос стоял еще некоторое время в растерянности...
Долго потом вспоминал он ее тяжелую походку, голос, выражение лица, особенно когда она, повернув голову, смотрела на него.
На следующий день он встал чуть свет, чтобы не прозевать ее. Но она больше ни разу не прошла мимо его дома.
С тех пор Георгос стал видеться с Элени два раза в неделю. Они говорили об общем деле; девушка сердилась, когда отряд не выполнял какое-нибудь задание, однажды она даже презрительно назвала Георгоса мещанином.
На прощание после такого «свидания» она неловко трясла его руку.
— Привет, приятель!
И они расходились в разные стороны.
Ружейная пальба все усиливалась.
Георгос схватил Элени за руку, и они помчались по переулку.
— Ни в коем случае не останавливайся, иначе нас схватят! — крикнул он ей.
Они бежали до тех пор, пока патрульные не потеряли окончательно их след. Наконец они остановились возле маленького домика, Георгос помог Элени перелезть через высокую ограду, а потом перебрался через нее сам. Тяжело дыша, они сели во дворе на траву.
— Надо переждать здесь, — шепнул Георгос.
— Да... До рассвета.
— Улицы рано оживают.
— У тебя есть еще патроны? — спросила девушка.
— Пять-шесть...
Элени огляделась по сторонам.
Взошла луна. Лужайка, дворы, ближние и дальние дома — все было омыто ее светом.
Элени подтолкнула Георгоса локтем.
— Видишь вон тот двор с деревом? — спросила она, указывая дулом пистолета на дерево, высившееся впереди. — Если здесь нельзя будет оставаться, мы переберемся туда. Там живет моя сестра.
— А почему нам не пойти к ней сейчас же? В доме безопасней.
— Нет, лучше не надо, — резко сказала она.
Элени и Георгос сидели, прислонившись к ограде, прячась в ее тени. Они даже не чувствовали холода.
«Наконец-то мы вместе, и на этот раз она не примется за свое «первое, второе», — подумал Георгос с невольной улыбкой.
— За что же ты ее не любишь? — спросил он вдруг.
— Кого?
— Свою сестру.
— Да так... — протянула Элени. И они замолчали.
Элени предпочитала поменьше разговаривать с Георгосом. Во-первых, ее раздражало, что он носил галстук. Во-вторых, насколько она знала, он придерживался идеалистических взглядов на многие вопросы, особенно идеализировал он женщин. В-третьих, когда она говорила ему о серьезных вещах, он глядел на нее влюбленными глазами (она, правда, не была в этом до конца уверена, и ее мучили сомнения). В-четвертых, она кажется, любила его, и это было самое скверное...
В последнем она убедилась, когда Георгос однажды не пришел на обычное свидание, и от волнения сердце ее готово было выскочить из груди. Значит, поэтому не разрешила она Сарантису выделить для Георгоса отдельный отряд? Значит, она хотела, чтобы он был всегда рядом с ней?
Элени сама себя обманывала, уговаривая, что Георгос — закоренелый мещанин и она должна помочь ему преодолеть свои слабости...
— Я понял, что ты не любишь сестру, — сказал Георгос.
— С чего ты взял?
— По твоему тону понял.
— Как-то раз я попросила ее спрятать одного человека у нее в доме. Знаешь, что она мне ответила? Что предпочитает увидеть его на виселице... Раскричалась, закатила истерику... Нет, больше никогда в жизни не постучу я к ней в дверь, — решительно проговорила Элени.
Георгос повернулся к ней. Его лицо выражало сочувствие.
— Есть у тебя еще сестры и братья? — спросил он.
— Братья есть.
— А родители?
— Только мать.
Их окружала ночная тишина. Из другого квартала доносились шаги отдельных патрульных. Радиоприемники всего мира передавали последние известия с фронтов войны. Вчера за холмом расстреляли еще двадцать человек.
Элени и Георгос сидели рядом, касаясь друг друга локтями, плечами. Если бы не соседний дом с террасой, превращенной в комнатку, то луна и их залила бы своим мягким светом. Но теперь они прятались в тени дома, простиравшейся до самой ограды.
Элени рассказывала Георгосу о своей матери, об Илиасе, который еще не вышел из госпиталя, о Никосе, который в прошлом году неожиданно женился на девушке со своего завода, каждый день ждал ареста и, в конце концов, ушел в партизаны...
— Он так и не видел своего сына. Зато для мамы утешение нянчить его. Но лучше бы Никос и Георгия дождались конца войны, — добавила она.
— Нет. Ведь могло случиться... — Он хотел сказать, что Никос мог погибнуть, не узнав даже короткого счастья, но смущенно замолчал.
Элени, повернув голову, внимательно посмотрела на него.
— Никос — мой брат, и я его хорошо знаю. Думаешь, у него оставалось время для любви и всяких нежностей?.. Столько ответственных дел, всяких обязанностей... У Никоса не было ни минуты свободной... Вот что значит истинный борец. Когда он в первый раз привел Георгию в дом, и очень удивилась. От любви в наши дни один только вред.
— Почему же? — засмеявшись, поинтересовался Георгос.
— Так я считаю, — упрямо сказала она. — Ты мещанин, поэтому тебя трогают всякие романтические истории. Тебе когда-нибудь приходилось зарабатывать себе на хлеб? Дай бог здоровья твоему отцу, полковнику...
У Георгоса чуть не вырвалось, что она говорит глупости. Но внезапно промелькнувшая мысль развеселила его.
— А откуда ты знаешь, что отец мой — полковник? — спросил он с лукавой улыбкой?
Девушка смутилась. Если бы на нее упал сейчас лунный свет, то стало бы видно, как зарделись ее щеки.
— Так написано на табличке, на дверях твоего дома, — пролепетала она.
Впервые коснулась Элени их прежних утренних встреч. После этого беседа их сразу стала непринужденней. Лица юноши и девушки просветлели.
— Почему ты больше не проходишь по нашей улице? — спросил Георгос.
— Да мне удобней ездить на автобусе... Ты еще корпишь над книгами? — Немного помолчав, Элени прошептала: — Спина из-за этой каменной стены у меня совсем окоченела.
— Обопрись на меня... Поздно уж, и отец, наверно, беспокоится обо мне.
— Опять ты удрал потихоньку из дому?
— Да.
Они дружно засмеялись.
Потом разговор оборвался. Георгос поглаживал рукой дуло пистолета. Элени сидела, обхватив руками колени.
— Я с раннего утра на ногах, — сказала она после продолжительного молчания.
— Поспи чуть-чуть.
Ночь изливала покой на кровли домов. Где-то в отдалении плакал ребенок.
Патруль, наверно, вернулся уже в свою казарму. Ругань, храп, вонь от портянок... Взгляд Георгоса блуждал высоко в небе, среди звезд.
«На фронтах генералы, не задумываясь, бросают солдат в огонь, точно вытряхивают горох из мешков. Экономический кризис прошел, заводы работают на полную мощность, выполняя военные заказы. Капиталисты, радуясь большим прибылям, покупают подарки близким: породистую собачку — супруге, шубку — любовнице...» Так размышлял Георгос, чтобы скоротать время.
Длинная тень соседнего дома постепенно перемещалась по траве. Лунный свет скользил теперь по ногам Георгоса и Элени.
Вдруг девушка вздрогнула, очнувшись от дремоты, и с удивлением посмотрела по сторонам.
— Который час? — спросила она.
— Еще не рассвело. Что с тобой? Ты дрожишь?
— Я замерзла.
Георгос обнял ее за плечи. Она не стала возражать и, съежившись в комок, уснула в его объятиях.