1. Похороны лейтенанта

Обер-лейтенант Крафт в шинели с разлетающимися полами бежал по кладбищу. Вид у него был перепуганный, что вызвало среди участников похорон оживленный интерес, так как появилась возможность внести некоторое разнообразие в такую довольно-таки скучную церемонию, как похороны.

— Позвольте пройти! — приглушенно восклицал обер-лейтенант Крафт, стараясь проскользнуть между отрытой могилой и группой офицеров. — Пропустите, пожалуйста!

На его просьбу отвечали согласными кивками, но никто не уступал Крафту места, очевидно надеясь, что он, в конце концов, съедет в яму. Это было бы дальнейшим шагом на пути к желанному разнообразию. Потому что затянувшиеся похороны действовали на бывалых вояк примерно так же, как и затянувшееся богослужение — последнее, впрочем, имело то преимущество, что во время него можно было хоть сидеть, и к тому же крыша над головой...

— Почему такая спешка? — поинтересовался капитан Федерс. — Может, за это время появился еще один труп?

— Насколько мне известно, еще нет, — ответил обер-лейтенант Крафт, протискиваясь вперед.

— Если и дальше так пойдет, — без тени смущения заявил своим соседям капитан Федерс, — мы можем прикрыть военную школу и открыть погребальную контору. С ответственной ограниченностью [в немецком языке существует сокращение gmbH — "общество с ограниченной ответственностью" (торговое предприятие и т.п.); Федерс сознательно переставляет местами два последних слова этого выражения, несколько изменив их].

Но каким бы беспечным ни казался капитан Федерс, он, делая даже здесь подобные замечания, все же говорил вполголоса, ибо неподалеку стоял генерал.

Генерал-майор Модерзон стоял у изголовья отрытой могилы — большой, выпрямившийся во весь рост, четко выделяющийся на фоне неба. Стоял неподвижно, как изваяние.

Казалось, он никак не реагировал на происходящее. Он не бросил ни одного взгляда на рвавшегося вперед обер-лейтенанта Крафта, не вслушивался в замечания капитана Федерса. Он стоял так, словно позировал скульптору. И увидеть его однажды где-нибудь в виде статуи было тайным желанием всех, кто его знал.

Где бы ни появлялся генерал-майор Модерзон, он всегда становился центром всеобщего внимания. Все краски в его присутствии бледнели, слова утрачивали свой смысл. Небо и окружающий ландшафт становились только фоном. Гроб у его ног, державшийся на досках над отрытой могилой, выглядел не более чем реквизит. Группа стоявших справа от него офицеров, кучка фенрихов слева, адъютант и командир административно-хозяйственной роты, стоящие в двух шагах сзади, — все они свелись до положения более или менее декоративных второстепенных персонажей. Весь пестрый блеск окружающего великолепия служил только окаймлением, рамкой для портрета генерала, удачно выполненного в холодноватых, стальных тонах. Генерал был олицетворением истинного пруссака; во всяком случае, так считали многие.

Генерал владел искусством держаться высокомерно, вызывая к себе уважение и почтительность. Казалось, ничто человеческое ему не свойственно. Так, ему всегда было безразлично состояние погоды, но состояние военной формы — никогда! И, даже несмотря на то что на кладбище гулял ледяной ветер, он не поднимал воротника своей шинели. И никогда не совал руки в карманы.

Он всегда во всем был образцом, и офицерам не оставалось ничего другого, кроме как следовать его примеру. Они жестоко мерзли, потому что стоял лютый холод. А этому ненужному представлению конца не было видно.

Но чем беспокойнее становились окружающие, чем больше надежды и ожидания появлялось в их глазах при взгляде на генерала, тем жестче и недоступнее становился он сам.

— Если я не ошибаюсь, — зашептал своим соседям капитан Федерс, — старик затевает что-то в высшей степени необычное. В последнее время он держится замкнуто, как несгораемый шкаф. Вопрос теперь только в одном: кто же его вскроет?

Обер-лейтенант Крафт протискивался тем временем дальше — к головной группе. Офицеры насторожились и стали понемногу расступаться. Они надеялись, что обер-лейтенанту удастся пробиться прямо к генералу. Тогда уж не избежать какой-нибудь сцены.

Но у обер-лейтенанта Крафта хватило ума не беспокоить застывшего как монумент генерала. Напротив, он придерживался порядка действий по инстанции, что всегда было лучшим способом достижения цели. Он обратился к капитану Катеру, командиру административно-хозяйственной роты:

— Позвольте доложить, господин капитан, военный священник задерживается: он вывихнул ногу. Штабной врач уже у него.

Это сообщение не обрадовало Катера. Его совсем не устраивало то, что офицер его роты возложил на него дальнейшую передачу неприятного известия, да еще здесь, перед всем офицерским корпусом. Катер знал своего генерала. Скорее всего он только бросит на него холодный, пронизывающий взгляд, не проронив ни слова, что равносильно уничтожающему выговору. Ведь речь шла о церемонии, расписанной до мельчайших деталей, — здесь не должно быть никаких заминок. В чертовски затруднительную ситуацию поставили его обер-лейтенант Крафт и этот спотыкающийся военный священник. И чтобы оттянуть время, он раздраженно воскликнул:

— И как это люди умудряются вывихивать ноги!

— Он, видно, снова где-то набрался! — с деланным возмущением отозвался капитан Ратсхельм.

Адъютант предостерегающе закашлял. И хотя генерал-майор Модерзон оставался по-прежнему совершенно недвижим — он даже бровью не повел, — бравый капитан Ратсхельм почувствовал себя неловко, словно его выбранили. Его высказывание, в сущности, было правильным, он только выбрал неподходящую формулировку. Ведь он находился в военной школе. Он был признанным воспитателем и наставником будущих офицеров. И это было его долгом: выражать даже недвусмысленные истины в более отточенной формулировке.

— Прошу прощения, — сказал он храбро, в данном случае достаточно громко, — если я сказал "набрался", я, конечно, имел в виду "выпил".

— Дело не в том, был ли священник пьян, — заметил капитан Федерс, преподаватель тактики, обладавший отличной сообразительностью, что было не всегда кстати. — И чтобы убедиться в этом, достаточно немного логики. Собственно говоря, он почти всегда пьян, и до сих пор с ним в этом состоянии ничего неприятного не случалось. Он должен благодарить за это своего ангела-хранителя. И если он теперь повредил ногу, то следует предположить, что он был не "набравшимся", или не пьяным. Видимо, когда он трезв, ангел-хранитель покидает его. И он почувствовал это на своей собственной ноге.

Тут генерал-майор Модерзон повернул голову. Он поворачивал ее угрожающе медленно, словно пушечный ствол, направляемый на цель. Глаза его по-прежнему ничего не выражали. Стараясь уклониться от этого взгляда, офицеры с довольно скорбным видом уставились на могилу. Только Федерс поднял глаза на своего генерала — посмотрел вопрошающе и с чуть заметной улыбкой.

Адъютант сжал губы и прикрыл глаза. Он ожидал грозы. Скорее всего она будет заключаться только в одном слове генерала, но в нем достанет силы мигом освободить от посетителей все кладбище. Однако слово это не было произнесено — обстоятельство, заставившее адъютанта задуматься. В результате длительных размышлений он пришел к выводу, что определенную роль здесь, видимо, сыграла разница в религиозных взглядах, — генерал, наверное, пользовался другим сборником псалмов. Если таковой у него вообще был.

Медленным движением генерал поднял левую руку. Посмотрел на часы. Потом снова опустил руку.

И в этом скупом жесте таился вселяющий тревогу упрек.

Сопровождаемый взглядами всего корпуса офицеров и фенрихов, капитан Катер двинулся к генералу: у него не было другого выхода. "Нелегкое же тебе, парень, выпало дельце", — думали офицеры. Дело в том, что Катер отвечал за весь ход церемонии, а она застопорилась. В глазах генерала читался уничтожающий приговор.

Но Катер собрал все свое мужество. Он надеялся, что, пока он будет докладывать, его голос не будет дрожать, колебаться и прерываться. Ибо по опыту известно: главное — это ясный, четкий, без запинки доклад. Дальше все пойдет само собой.

Собственно, капитан Катер, командир административно-хозяйственной роты, доложил генералу о том, о чем тот уже знал, — ведь были же у него уши. Да еще к тому же уши, не уступавшие, как утверждалось, лучшей аппаратуре для подслушивания.

Генерал-майор Модерзон невозмутимо выслушал доклад, оставаясь неподвижным, как одинокая скала на дне долины. А потом случилось то, чего Катер боялся больше всего. Генерал возложил на него всю ответственность.

— Примите меры, — коротко бросил он.

Офицеры язвительно заулыбались. Фенрихи с мальчишеским любопытством вытягивали шеи. Капитана Катера пот прошиб. Он должен был немедленно принять меры, но какие? Он знал, что есть почти полдюжины возможностей, но по крайней мере пять из них будут непригодны в глазах генерала, а это было для него единственным мерилом.

Обер-лейтенанту Крафту показалось, что в глубине души он сочувствовал Катеру. Причина этому могла быть только одна: он слишком мало знал капитана, так как сам находился в военной школе всего около двух недель. Будучи человеком умным и ловким, он быстро постиг здешние правила игры. В первую очередь необходимо было отдавать распоряжения и выкрикивать приказы — только это считалось здесь признаком настоящей распорядительности и оперативности. И лишь во вторую очередь принималось во внимание, имели ли смысл эти распоряжения и так ли уж целесообразны были отданные приказы.

И капитан Катер, не раздумывая долго, отдал распоряжение.

— Перерыв десять минут! — крикнул он.

Конечно, это была невероятная бессмыслица, бредовая идея, которая могла прийти в голову только Катеру. Офицеры заметно оживились: всегда приятно посмотреть, как засыпается кто-то другой, это так укрепляет чувство собственного достоинства. Даже некоторые фенрихи покачали головой. А бравый капитан Ратсхельм невольно пробормотал: "Что за чепуха!"

Генерал, однако, отвернулся и, казалось, разглядывал небо. Он не произнес ни слова. И тем самым как бы одобрил распоряжение Катера. Почему он так поступил, осталось неясным. Но для этого имелось по крайней мере два объяснения. Первое: генерал не хотел отчитывать Катера в присутствии фенрихов, то есть перед подчиненными. Второе: генерал учитывал святость места, что настоятельно предписывалось соответствующей инструкцией.

Но главное — приказ есть приказ. А это, как считали многие, дело священное.

Во всяком случае, перерыв был объявлен. Десять минут!

Генерал Модерзон отвернулся от могилы и поднялся на несколько шагов на холм. Его адъютант и оба начальника курсов шли следом за ним. Строго по уставу, с дистанцией два шага. И поскольку генерал ничего не говорил, они тоже помалкивали.

Генерал оглядел горизонт так, будто собирался разрабатывать план боя, хотя досконально знал мельчайшие подробности местности: песчаные холмы с виноградниками, между ними — голубая лента Майна, за ним город Вильдлинген, словно собранный из кубиков, и над всем этим господствует высота 201, а на ней — 5-я военная школа.

Кладбище находилось немного в стороне, но добираться до него было просто: от казармы всего пятнадцать минут ходу. Это было удобно и для возвращения.

— Прекрасный участок земли, — заметил генерал.

— Действительно прекрасный, — поспешил откликнуться майор Фрей, начальник 2-го учебного курса. — И удивительно много места, господин генерал. В этом отношении у нас едва ли возникнут трудности, даже если мы подвергнемся бомбардировке. Но и тогда мы сможем что-нибудь предпринять.

Тут они оба замолчали, хотя генерал говорил о ландшафте, окружающем Майн, а майор же имел в виду кладбище. И это избавило их от дальнейших недоразумений.

Капитан Федерс подал знак, и строй офицеров рассыпался. Сам капитан отошел в сторонку, чтобы, как он выразился, размять ноги. Затем он исчез за живой изгородью из тиса.

Офицеры прогуливались небольшими группками. Без всякой цели — это они могли себе теперь позволить. Надо было только брать пример с генерала. Если он разрешил себе поразмяться, то им это тоже не возбранялось.

— Господин обер-лейтенант Крафт, — раздраженно сказал капитан Катер, — как это вам пришло в голову устроить мне такое?

— А что такое? — беззаботно спросил Крафт. — Разве это я вывихнул себе ногу? Или, может быть, это я — ответственный за церемонию?

— В известном смысле, — ответил разозлившийся Катер, — потому что, как офицер моей роты, вы находитесь в моем непосредственном подчинении. И если на мне лежит ответственность, то уж на вас и подавно.

— Конечно, — согласился Крафт. — Но здесь есть небольшой нюанс: я отчитываюсь перед вами, а вы — перед генералом. Это меня и спасло, разве не так?

— Непонятно, — пробормотал Катер, — просто непостижимо, как это человека, подобного вам, могли прислать в военную школу!

— Однако, я попрошу, — с горячностью сказал Крафт. — Вы ведь тоже находитесь здесь!

Капитан молча проглотил эту пилюлю. Стоит только раз промахнуться, и вот уже низшие по званию офицеры начинают позволять себе слишком много. Но он еще покажет этому наглецу. Он поискал глазами генерала и нырнул за тую. Здесь он вынул из кармана плоскую бутылку, отвернул крышку и сделал глоток. Крафту выпить он не предложил.

Однако, собираясь спрятать бутылку, он увидел вокруг себя несколько офицеров во главе с вездесущим капитаном Федерсом. Эти тоже не прочь были погреться.

— Проявите хоть раз чувство товарищества, Катер, — ухмыльнулся Федерс, — и давайте сюда вашу бутылку. Что вам стоит при ваших-то запасах!

— Но мы на кладбище, — заметил Катер.

— Ну что же поделаешь, — ответил Федерс, — если вдруг генералу пришло в голову устраивать такие пышные похороны, словно в мирное время. Ведь идет война. Мне уже, собственно, раз приходилось закусывать в обществе покойников. Так что давайте-ка сюда вашу бутылку, господин лицемер! Вы устроили нам этот перерыв, позаботьтесь же теперь, чтобы мы его приятно провели.

Сорок фенрихов учебного отделения "X" все еще стояли на своих местах. Преимущества офицеров на них пока еще не распространялись. Они не могли просто так разгуливать, хотя бы и следуя примеру генерала. Им для этого нужен был приказ — а он, конечно, не последовал.

И вот они стояли в три шеренги в положении "вольно", в тяжелых касках, держа винтовки у ноги. Сорок совсем юношеских лиц, но у некоторых из них были глаза пожилых умных людей. А едва ли кому-нибудь из них было больше двадцати.

В этом потоке они были самыми молодыми.

— Хотелось бы мне знать, — заметил фенрих Хохбауэр своему соседу, — откуда это господа офицеры взяли спиртное? Ведь уже неделя, как его не выдают.

— Может быть, они умеют экономить! — ухмыльнулся фенрих Меслер. — Могу вам сказать только одно: главный стимул, побуждающий меня стать офицером, — это бутылка, один из убедительнейших аргументов.

— Это просто разложение, — резко ответил фенрих Хохбауэр, — подобное следовало бы запретить. Против таких вещей следовало бы принять меры.

— А ты взорви всю эту контору, — посоветовал фенрих Редниц, — тогда состоятся массовые похороны и нам по крайней мере не придется непрерывно бегать на кладбище.

— Заткни свою нахальную глотку! — грубо ответил фенрих Хохбауэр. — И прекрати лучше эти грязные намеки, или ты меня еще узнаешь.

— Можешь не стараться, — ответил фенрих Редниц, — я тебя и так уже достаточно хорошо знаю.

— Да перестаньте вы! — воскликнул фенрих Вебер. — Я предаюсь печали и прошу проявлять к этому уважение!

Беспокойство среди фенрихов слегка улеглось. Они осторожно огляделись: генерал был далеко, а офицеры все еще пытались выгнать мороз из озябших ног. Бутылка капитана Катера между тем совершенно опустела, однако капитан Федерс все еще продолжал развлекать приятелей двусмысленными шутками. Все словно и думать забыли, что неподалеку от них стоял гроб.

Но там был еще капитан Ратсхельм, бравый, неутомимый опекун фенрихов — начальник потока, которому подчинялось учебное отделение "X". Стоя по ту сторону могилы, он все время поглядывал на них, и взгляды его были полны наивной доброжелательности.

Капитан Ратсхельм рассматривал своих фенрихов с отеческой симпатией. Они, пожалуй, слегка расшумелись, но он считал это признаком их возросших морально-боевых качеств. Они пришли проводить в последний путь своего наставника, лейтенанта Баркова. И, слава богу, вели себя при этом не как бабы, а почти как настоящие солдаты, для которых смерть — обычное явление в этом мире, их постоянный попутчик. Так сказать, самый верный друг. И если не слишком-то уместно бодро смотреть ей в глаза — известная невозмутимость в этом деле все же весьма похвальна. Таков был Ратсхельм.

— Там, на фронте, — говорил тем временем, почесываясь, фенрих Вебер, — у нас не уходило много времени на похороны, буквально пять минут — чтобы только вырыть могилу. А здесь закатывают такую церемонию! Я, собственно говоря, не имею ничего против, но если уж делать все, как полагается, то нам следовало бы предоставить свободный вечер, а я бы уж знал, как его провести! Внизу, в городке, я разыскал себе неплохое развлечение — малышку зовут Анна-Мария. Я сказал, что женюсь на ней, когда стану генералом.

Беспокойство среди фенрихов снова возросло. Большинство из них, однако, клевало носом или пыталось согреть озябшие ноги, изо всех сил шевеля пальцами. Топать всей ступней они не решались, но зато могли потирать руки, а один из третьей шеренги даже умудрился засунуть их глубоко в карманы шинели.

Только первая шеренга, бывшая у всех на виду, не могла не сохранять выдержку. Кое-кто из стоявших в ней делал вид, что с печалью смотрит на гроб. На самом деле их интересовала только его выделка — имитация под дуб, но, по всей видимости, сосна; канты из жести; матово отсвечивающая краска; неуклюжие ножки. И двадцатый раз читали они надписи в большинстве своем на красных, покрытых свастиками лентах венков, сделанные золотыми или же черными как смоль буквами:

"Нашему дорогому другу Баркову — спи спокойно — от офицеров 5-й военной школы", "Уважаемому незабвенному учителю — от благодарных учеников".

— Кто знает, кого нам теперь дадут в наставники, — задумчиво сказал кто-то из фенрихов и посмотрел вдаль, на скопление крестов, камней, кустов и холмов, составлявших кладбище.

— Какая разница, — грубовато отозвался другой, — мы все равно уже дошли с этим лейтенантом Барковом — так и с любым другим тоже дойдем. Главное, чтобы здесь никто не нарушал общего порядка — тогда мы всего сможем добиться!

— От этих ребят я могу ожидать всего, — объяснял своим соседям капитан Федерс, всезнающий и трезвомыслящий преподаватель тактики. — Я вполне допускаю, что они могли довести собственного офицера-инструктора. Потому что ведь лейтенант Барков не был ни идиотом, ни человеком, уставшим от жизни; к тому же он превосходно разбирался в саперном имуществе. Он, кажется, только не сумел раскусить свою ватагу — и это было его ошибкой. Я же его столько раз предупреждал! Но твердолобые идеалисты, не имеющие понятия о практической стороне своей деятельности, — люди безнадежные.

— Он был примерным офицером, — заверил подчеркнуто строго капитан Ратсхельм.

— Именно поэтому! — лаконично отозвался Федерс и поддал носком сапога камешек. Тот скатился в отрытую могилу.

— Вы не слишком-то благочестивы, — сказал Ратсхельм, который почувствовал себя задетым.

— Мне неприятны эти нарочито выспренние похороны, — ответил Федерс. — А умиротворяющая болтовня о покойном вызывает во мне отвращение. Но в то же время я спрашиваю себя: какую цель преследует всем этим генерал? Он наверняка имеет какое-то намерение, но какое?

— Я не генерал, — уклонился от ответа Ратсхельм.

— Ну, вам недолго до этого осталось, — воинственно начал Федерс. — Чем подлее времена, тем быстрее идет повышение по службе. Вы только взгляните на эту компанию офицеров — они сделают все, что ни прикажут. И все это с прекрасной размеренностью машин, где бы им ни пришлось действовать — в казино ли, в учебном классе или на кладбище. Главное — надежность. Но ведь и глупцы тоже надежны.

— Вы выпили, Федерс, — сказал капитан Ратсхельм.

— Да, поэтому-то я и настроен так миролюбиво. Даже вид капитана Катера вызывает во мне сегодня только дружеские-чувства.

Капитан Катер беспокойно прохаживался между двумя надгробными плитами. Он пытался придумать что-нибудь, чтобы исправить создавшееся положение. Он ощущал в себе желание обратиться за помощью к небесам — к той их части, которая ведает военными священниками. Но надежда на то, что господь бог своевременно выправит ногу своего служителя, быстро оставила его.

Снова и снова бросал он взгляд, исполненный ожидания, на кладбищенские ворота. Сам себе он казался похожим на кошку, которой к хвосту привязали надутый свиной пузырь. Наконец он обратился к обер-лейтенанту Крафту:

— Возможно ли выздоровление священника к нужному сроку?

— Едва ли, — дружески отозвался Крафт.

— Но что же нам делать?! — в отчаянии воскликнул Катер.

— Но, дорогой мой, — ответил капитан Федерс, — как всегда, имеется множество вариантов. Вам остается только выбирать! Так, например, вы можете продлить перерыв. Или перенести погребение. Или заменить священника. Или доложить генералу, что вам нечего ему доложить. В конце концов, вы можете просто умереть и избавиться таким образом от всех хлопот.

Катер огляделся затравленно, как кабан, попавший в загон охотников. Офицеры смотрели на него со сдержанным интересом; после того, что произошло на кладбище, он больше уже не был для них важной фигурой. Они считали, что обер-лейтенант Крафт поставил капитана в такую ситуацию, из которой ему не выбраться сухим. Может быть, Крафт метит на его место. В большинстве случаев так и было: ошибки одних давали шансы другим.

Все присутствующие меж тем замолкли в ожидании. Генерал-майор Модерзон вновь повернулся к участникам траурной церемонии. Он до тех пор не спускал с них своих акульих глаз, пока не воцарилась полная тишина. Затем он посмотрел на капитана Катера.

— Перерыв окончен! — тотчас же крикнул тот.

Генерал чуть заметно кивнул. Офицеры снова разобрались, курсанты замерли в строю. И больше пока ничего другого не произошло.

Торжественная тишина воцарилась над траурным сборищем. Слышалось только тяжелое дыхание капитана Катера, стоявшего рядом с Крафтом.

— Начнем, с богом! — сказал генерал.

Катер вздрогнул: он, хотя и был ответственным за церемонию, не имел понятия, что же делать дальше. Но так как он все еще намеревался переложить решение проблемы на Крафта, то бросил на него одновременно умоляющий и требовательный взгляд. "Ну же, Крафт, действуйте!" — прошептал он. И чтобы придать весомость своему приказу — так как это был все же приказ, — он подтолкнул Крафта вперед.

Крафт опять чуть было не съехал прямо в отрытую могилу. Но ему удалось удержаться, и он скомандовал фенрихам, стоявшим возле гроба:

— Опускайте!

Фенрихи немедленно подчинились приказу. Гроб с шумом опустился вниз. Застучали комья промерзшей земли. Присутствующие со смешанным чувством следили за этим, так внезапно затянувшимся представлением.

— Соединим души наши в безмолвной молитве, — предложил обер-лейтенант Крафт. К счастью, эта его довольно неясная формулировка имела тоже характер приказа. И все участники траурной церемонии, казалось, занялись тем, что им было предложено. Они опустили головы и задумались, причем пытались проделать это по возможности с более или менее серьезными лицами.

Вряд ли кто-нибудь из офицеров думал, однако, о лейтенанте Баркове, гроб которого был уже почти не виден. Большинство из них были даже малознакомы с покойным. Лейтенант Барков, как и многие другие офицеры-инструкторы, находился в военной школе всего лишь четырнадцать дней. Это был человек, державшийся всегда очень прямо, с соблюдением определенной дистанции, заботящийся о своем внешнем виде, с юношеским замкнутым лицом, рыбьими глазами и постоянно энергично сжатыми губами; офицер, как из детской книги с картинками, представитель молодежи, верящей в Германию и готовой на все.

Один из фенрихов прошептал: "Он и не хотел ничего другого". Это прозвучало почти как молитва, по крайней мере — на некотором удалении.

— Аминь, — провозгласил обер-лейтенант Крафт.

— На этом закончить! — сказал генерал-майор Модерзон.

Приказ, отданный генералом, застал присутствующих врасплох. Как пистолетный выстрел над ухом! Они посмотрели друг на друга — кто в легком замешательстве, кто озабоченно. Приказ, отданный подчиненным, делавшим вид, что они предаются молитве, имел определенное сходство с неожиданным ударом по мягкому месту.

Не сразу даже до искушенных участников траурной церемонии дошло, в чем же, собственно, состояла необычность приказа — это был приказ, шедший вразрез с предписанным церемониалом. Ибо могила еще не была засыпана землей, не были возложены венки, и не был дан салют. Тщательно спланированный, четырежды отрепетированный ход погребения был внезапно прерван одной-единственной фразой.

Но это было распоряжение человека, имевшего власть.

— Господа офицеры свободны, — распорядился капитан Ратсхельм как старший по должности. Ему представилась прекрасная возможность проявить инициативу. Генерал сумеет это оценить, потому что их инициативе придавалось особое значение. — Фенрихам возвратиться в казармы. Далее — по распорядку дня.

Почти без всякого переходного момента участники траурной церемонии стали расходиться. Офицеры группами поспешили к выходу с кладбища. Капитан Ратсхельм командовал своим потоком.

Капитан Катер несколько секунд стоял как вкопанный. Но потом и он удалился вслед за обер-лейтенантом Крафтом, которому собирался высказать по дороге массу упреков. Потому что как же он мог дальше оставаться в военной школе, если ему не удастся найти виновника происшествия? До сих пор это ему всегда удавалось.

Генерал-майор Модерзон остался один.

Он сделал несколько шагов вперед и заглянул в могилу. Он увидел черно-коричневые деревянные планки, на которые упала земля. Грязный, затоптанный снег, на нем — блестящая, красная, свернувшаяся от мороза лента венка со следами чьих-то сапог.

Жесткое, неподвижное лицо генерала не выражало никаких чувств. Губы были плотно сжаты. Глаза закрыты — по крайней мере, так казалось. Словно он не хотел, чтобы кто-нибудь сейчас заглянул ему в душу.

Офицеры и фенрихи, следовавшие к долине, по направлению к своим казармам, на повороте увидели, что их начальник все еще стоит на кладбище: четкий, узкий силуэт на фоне ледяного, снежно-голубого неба, словно застывший в угрожающей холодной неприступности.

— В следующие дни будет чертовски холодный ветер, — сказал капитан Федерс. — Что бы мне ни говорили — в этом деле что-то не так. Генерал не из тех людей, которые реагируют на всякую глупость, и если уж он не может сдержаться, значит, произошло действительно большое свинство. Но какое? Ну да это мы узнаем раньше, чем даже предполагаем.

2. Случай с изнасилованием

— Дорогой мой обер-лейтенант Крафт, — говорил капитан Катер, идя по казарме в сторону расположения административно-хозяйственной роты. — Такая военная школа, как наша, — структура в высшей степени сложная. А по сравнению с нашим генералом блаженная Пифия была не более чем обычная гадалка на кофейной гуще.

— Тем более удивительным кажется мне, что именно вы-то и решили здесь обосноваться, — откровенно высказал свое мнение обер-лейтенант Крафт.

— Я не подыскивал себе специально этого места, — натянуто улыбнулся Катер, — но раз уж я сюда попал, я хочу здесь остаться. Понятно? И не питайте несбыточных надежд. Это будет лишь неприятно для вас и утомительно для меня. И если вы разумный человек, попытайтесь подружиться со мной.

— Что поделаешь, — бодро заметил обер-лейтенант Крафт. — Я не умен и не прилежен. Я не обладаю тщеславием и люблю покой.

— И девочек! — подмигнул капитан.

Он не доверял Крафту, как, впрочем, не доверял почти никому. Каждый от него чего-нибудь требовал: генерал — дисциплины и знания уставов, офицеры — шнапса и дополнительного пайка, а этот Крафт, очевидно, метил на его место. Молодых, неопытных офицеров было обычно нелегко остановить, если им представлялся случай вытеснить вышестоящего начальника. А офицеры военной школы были элитой; они не только горели желанием сделать карьеру, но и имели для этого средства. А впрочем, были еще ведь и девушки.

— Ну-ну, не будем преувеличивать, — ответил Крафт. — О девочках здесь вряд ли может идти речь. Мне вполне хватает и одной. От случая к случаю.

— У меня тоже сердце не каменное, — заверил его капитан Катер. — И я всегда подчеркивал: каждому свое. Во всяком случае я — командир роты, а вы находитесь в моем подчинении — и тут все яснее ясного. Или что-то еще непонятно?

Они вместе вошли в канцелярию роты — капитан Катер, как и положено, впереди. Писаря — унтер-офицер и два ефрейтора — при виде их вскочили. Машинистка же самым вызывающим образом продолжала сидеть. Катер сделал вид, что не заметил этого.

От него не ускользнуло, однако, что эта хорошенькая девушка — Эльфрида Радемахер — видела только обер-лейтенанта Крафта. Она улыбнулась ему с такой чистосердечной доверчивостью и так открыто, словно кроме них на свете вообще никого не было. Катер отвернулся в сторону.

— Чашечку кофе? — спросила Эльфрида. Она обратилась к капитану Катеру, подмигивая в то же время Крафту. Крафт тоже подмигнул ей. Кладбищенский мороз постепенно сдавал свои позиции.

— Хорошо, приготовьте кофе, — великодушно согласился Катер. — Но мне — с коньяком.

Таким образом капитан Катер продемонстрировал свой своеобразный вкус. При любой возможности он старался подчеркнуть перед окружающими, что является личностью яркой и своеобразной. По крайней мере — в отношении выбора напитков.

— Мне сейчас просто необходим коньяк, — продолжал он, с шумом падая в кресло за своим столом. Обер-лейтенанту Крафту он указал на стул напротив. — После этого театрального представления на кладбище мне нужно подкрепиться. При всей своей респектабельности генерал постепенно превращается в кошмар для всей казармы. Чего он, собственно, хочет? Если из-за каждого покойника устраивать такую шумиху, нам просто не хватит времени на войну. А без коньяка мы бы и вовсе пропали.

— Да, — бойко вставила Эльфрида, — день ото дня война становится все ожесточеннее. — Она расстелила на письменном столе салфетку и принесла кофе. — Лучше я сразу поставлю на стол всю бутылку.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил насторожившийся Катер. Слишком услужливое предложение Эльфриды вызвало у него опасения. — Произошло еще какое-нибудь свинство?

— В известном смысле — тройное, — чистосердечно ответила Эльфрида, расставляя рюмки. При этом она лучезарно улыбалась обер-лейтенанту.

Капитан сделал вид, что он и этого не заметил. Кресло под ним заскрипело. Он вдохнул прокуренный воздух, смешанный с запахом затхлой воды, хозяйственного мыла и трухлявых досок. Обеспокоенно подтянул живот и сложил на нем свои толстые пальцы. Только потом устало, нехотя взглянул на Эльфриду Радемахер, свою достойную всяческих похвал, широко используемую им машинистку.

На Эльфриду Радемахер и в самом деле приятно было посмотреть. Она была немного полновата, и платье туго обтягивало ее округлые формы. От нее исходил сочный деревенский дух, напоминавший о просторных полях, шуме леса или запахе сена — о вещах, которые капитан Катер не слишком-то ценил, потому что легко простужался. К сожалению, он был уже не первой молодости, и это вынуждало его иногда быть прямо-таки благонравным.

— Говорите открыто, фрейлейн Радемахер, — сказал он, закуривая гаванскую сигару изысканно мягкого сорта. — Вы же знаете, я все могу понять.

— Это как раз то, что потребуется в данном случае, — предупредила Эльфрида и снова подмигнула Крафту, быстро скользнув языком по губам.

— Ну, фрейлейн Радемахер, — нетерпеливо сказал капитан Катер, — говорите же.

И она сказала совершенно спокойно, словно речь шла о самом обыденном деле:

— Изнасилование — этой ночью.

Капитан Катер вздрогнул. Даже обер-лейтенант Крафт наклонился вперед, хотя давно взял себе за правило не удивляться ничему и твердо держаться на своих крепких, слегка кривоватых ногах, что бы там ни преподносила война, ведущаяся великой Германией.

— Позор! — воскликнул капитан Катер. — Просто стыд, как ведут себя эти фенрихи!

— Это был не фенрих, — дружески поправила его Эльфрида Радемахер.

— Неужели кто-нибудь из моей роты? — забеспокоился капитан.

Фенрихи в роли насильников были бы для него более приемлемыми, ибо они не находились в его подчинении; хотя, быть может, в деле была замешана пострадавшая, а ему были непосредственно подчинены все гражданские служащие.

Но если в деле замешан кто-либо из его роты — это просто катастрофа! Это грозило Катеру полным крушением; после всего того, что произошло на кладбище, его могли, чего доброго, направить на фронт.

И Катер требовательно взглянул на Крафта, с тем чтобы тот разделил вместе с ним его заботы. Служитель господа бога, подворачивающий себе ногу как раз в тот момент, когда он позарез нужен, защитник отечества, задержанный за изнасилование, — это уже тревожащие признаки!

— Что же это за парень, который устроил мне такое? — требовательно спросил Катер.

— Унтер-офицер Кротенкопф. Это он изнасилован, — объявила наконец Эльфрида Радемахер и почти довольно улыбнулась.

— Унтер-офицер Кротенкопф?! — закричал сбитый с толку Катер. — Но это абсурд! Этого не может быть!

— Это правда, — ответила Эльфрида, явно наслаждаясь всем происходящим. — Сегодня между часом и тремя ночи унтер-офицер Кротенкопф был изнасилован — по его же собственным данным — в одном из подвальных помещений штаба, где находится коммутатор, тремя связистками вспомогательной службы, которые несли дежурство.

— Этого не может быть! — снова воскликнул Катер. — Что вы на это скажете, обер-лейтенант Крафт?

— Пытаюсь представить себе все это, господин капитан, — удивленно ответил Крафт, покачивая своей крестьянской головой. — Но боюсь, что мне не хватит всей моей фантазии.

— Какое свинство! — возбужденно крикнул Катер, имея в виду не столько само происшествие, сколько его возможные последствия. — Что понадобилось этому Кротенкопфу ночью в помещении коммутатора, даже если он и унтер-офицер связи? И как там оказались эти бабы, если на ночное дежурство полагается только две? И почему они набросились именно на Кротенкопфа, когда в казарме полно фенрихов, которые с удовольствием пошли бы им в этом деле навстречу? Не говоря уж о том, что все это произошло в служебное время!

Трясущимися руками он наполнил свой стакан. Коньяк при этом пролился на какой-то документ, образовав крошечное ароматное озеро с мягкими контурами. Но Катер оставил без внимания документ вместе с появившимся на нем коньячным пятном — он думал только об этой немыслимой истории с изнасилованием и последствиях, которые она могла за собой повлечь. Он опрокинул в себя стакан, не испытав ни малейшего облегчения. Охотнее всего он бы сейчас напился, прямо здесь. Но сначала ему нужно было принять решение, причем самое оптимальное, такое, которое сберегло бы ему нервы и избавило от ненужной работы. Которое к тому же позволило бы ему избежать ответственности.

— Крафт, — сказал он, подумав, — вы займетесь этим делом. Хотя я и нахожу все случившееся совершенно неправдоподобным, но мы должны предпринять все необходимое, чтобы внести ясность. Я думаю, вы понимаете, что я хочу этим сказать: я просто не в силах представить, что подобное могло произойти в роте обслуживания. Это сомнительно уже с чисто биологической точки зрения. А если смотреть с военной, то здесь скорее всего какое-то недоразумение.

Теперь Катер мог ретироваться с чувством исполненного долга. Он принял необходимые в данном случае меры и дал ход делу, старательно приглушив его в то же время. Если при этом будут допущены ошибки, это уже будет не его виной. Расхлебывать кашу будет Крафт. А ему как раз не повредит охладить чуть-чуть свой пыл.

Но прежде чем уйти, Катер заметил Крафту:

— Обратите внимание вот на какую деталь, мой дорогой! Почему Кротенкопф доложил об этом безобразии только теперь, в полдень? Ему следовало бы сделать это самое позднее ранним утром — таков порядок. О чем он, собственно говоря, думает? С кем он, по его мнению, имеет здесь дело? Суммируйте как следует факты, подумайте. Человек, поступающий вопреки уставному порядку, подозрителен.

Крафт не без признательности поглядел ему вслед. Катер был тертый калач, да это и неудивительно: иначе как бы он мог удержаться здесь, в военной школе?

Замечание Катера о том, что жалобщик, то есть унтер-офицер Кротенкопф, отступил от уставного порядка, было одновременно и простым и сложным. Оно само по себе уже сулило Кротенкопфу неприятности.

— У меня сильнейшее желание, — сказал Крафт, — швырнуть всю эту ерунду самому Катеру под ноги.

— И это, — спросила Эльфрида, приблизившись к нему, — твое единственное желание?

— Может быть, нам следует запереть дверь? — проговорил обер-лейтенант Крафт, стоя вплотную к Эльфриде.

— Не получится, — ответила она чуть хрипловато. — К этой двери нет ключа!

— Откуда ты это знаешь? — спросил он тотчас же. — Ты уже пробовала?

Она приглушенно засмеялась и тесно прижалась к нему, словно желая прекратить дальнейшие расспросы.

Он крепко обнял ее. С закрытыми глазами она откинулась назад — на письменный стол, за которым обычно сидел командир роты. И осторожно отодвинула кофейные чашки, чтобы не свалить их на пол.

— Сюда никто без вызова не войдет, — сказала она, — а Катер ушел в казино.

Обер-лейтенант Крафт посмотрел мимо нее, на записную книжку, лежавшую на столе. Там было записано: "Позв. Ро. 25/33", что, видимо, означало: позвонить Ротунде, владельцу "Пегого пса", — он обещал поставить 25 бутылок вина, заложенных на хранение еще в 1933 году. Тут Крафт прикрыл глаза, не желая видеть ничего — ни букв, ни цифр. Только чувствовать, ощущать, что ему еще позволено жить на этом свете.

Они оба тяжело дышали. А снаружи в это время раздавалось пение фенрихов:

В мире нет страны прекрасней...

Пение, сопровождаемое громким топотом сапог, звучало довольно громко, и это устраивало Крафта, так как казармы, строившиеся не на вечные времена, имели в большинстве своем тонкие стенки.

— С нетерпением буду ждать сегодняшней ночи, — сказала на прощание Эльфрида.

Карл Крафт смог только кивнуть в ответ.

Унтер-офицер Кротенкопф, так называемый изнасилованный, ожидал обер-лейтенанта Крафта в коридоре. Он страдальчески глянул на своего начальника, затем стыдливо опустил в поклоне голову.

Надо заметить, что унтер-офицер Кротенкопф отнюдь не был ни стыдливой мимозой, ни слюнтяем, ни тщедушным затворником — это был горбоносый мужчина с толстыми, оттопыренными губами, обезьяньими руками и здоровым задом — фавн с задворок Нижней Саксонии.

— Они позвонили мне, — заговорил он оскорбленным тоном, с искусственным возмущением. — Они подняли меня с постели среди ночи, утверждая, что телефонная связь не действует. Я сказал им, что они могут поцеловать меня в зад. А они ответили: но только не по телефону! Это должно было бы меня насторожить. Но я думал только об исполнении своего долга, о телефонной связи и о генерале — представить себе только, что он вдруг захотел бы позвонить, а телефон неисправен! Это пахло строительными работами или фронтом! Вот я и отправился к ним, потому что служба есть служба. Но только я вошел в подвал, как они набросились на меня. Все втроем, словно дикие. Они буквально сорвали с меня одежду, даже сняли сапоги — и при этом ужасно пыхтели, потому что сапоги у меня чертовски тесные. Кто не знает, как за это взяться, тому приходится попотеть, чтобы стянуть их. Но этих баб и это не остановило.

— Довольно, довольно, — остановил его Крафт, которого совсем не интересовали мелкие детали происшествия. — А почему вы пришли с докладом только теперь? Мне кажется, до вас должно было дойти еще ранним утром, что вы стали злополучной жертвой грубого насилия.

— Это верно, — ответил Кротенкопф с подобострастной улыбкой, — но я ведь тоже не изверг. И никогда не был мелочным. У меня кожа дубленая — все вытерпит. И когда бабы выкинули этот номер — между прочим, они были в стельку пьяные, — я подумал: ладно, ты же не злопамятен. Ведь если человек выпьет, хмель ему ударяет в голову, и некоторые от этого теряют рассудок. Бог с ними, подумал я, будь выше этого. Война всегда жестока и требует жертв. Так я рассудил. Но главные неприятности начались позже. Теперь эти ромашки обращаются ко мне просто по имени, они называют меня Вольдемаром! А это уже слишком. Они не желают больше подчиняться, они все время хихикают, говорят двусмысленности и смеются над моими приказами — они называют меня любимым! Скажите на милость! Называют меня любимым при всех, и не только эти три вчерашние, но и все остальные, что работают на коммутаторе. А этого я, как человек и унтер-офицер, не могу допустить.

— Ладно, хорошо, — сказал обер-лейтенант Крафт. — Я займусь этим делом, если вы на этом настаиваете, Кротенкопф.

— Да нет, я ни на чем не настаиваю, — заверил унтер-офицер, — но что же мне делать — надо мной смеется уже вся казарма! И называть меня Вольдемаром... Меня вообще-то зовут Альфредом. Сделайте что-нибудь, господин обер-лейтенант!

— А не может быть такого, что вы ошиблись?

— Тогда спросите этих трех фурий — им-то лучше знать!

Капитан Катер отправился в казино в надежде найти там утешение, а также чтобы подкрепиться. Потому что здесь-то были его собственные владения — и кухня, и подвал, и персонал казино подчинялись ему как командиру административно-хозяйственной роты. Право распоряжаться здесь имел еще только генерал, но в послеобеденное время вряд ли стоило опасаться его появления.

— Друзья мои, — деловито сказал капитан Катер, — чем мне вас порадовать? Выскажите мне откровенно ваши пожелания. После таких напряженных похорон каждому наверняка нужно подбодриться. Рекомендую арманьяк прямо из бочки — по крайней мере двадцатилетней выдержки.

Его совету, разумеется, последовали: Катер знал толк в напитках. Этому он научился во Франции.

Спиртное Катер всегда разливал сам: подобное священнодействие он никому не передоверял. К тому же сейчас это было и нетрудно, потому что в это время в казино сидело сравнительно немного офицеров — несколько преподавателей тактики и два или три начальника потоков. И еще гость военной школы, некий Вирман, судя по знакам различия — старший военный советник юстиции, подчиняющийся инспектору военных школ и направленный в Вильдлинген-на-Майне, чтобы тщательно разобраться в обстоятельствах гибели лейтенанта Баркова.

Но этот небольшого роста, внимательно ко всему присматривающийся господин, по-видимому, больше всего интересовался казино и содержимым его погребов. Таким образом, Катеру легко удалось добиться полного взаимопонимания с этим представителем закона, а Вирман всегда мог получить наполненный до краев стакан.

— Господа, — сказал Катер, присоединяясь к сидевшим за столиком офицерам, — вот это были похороны! Уж и не знаю, что лучше — лежать в гробу или же быть испепеленным гневным взглядом генерала.

— Уверен, из вас бы получился отличнейший покойник, — весело отозвался капитан Федерс. — А похороны не были бы особенно грустными — стоит только вспомнить о запасах, которые остались бы после вас.

— Господин капитан Федерс, — недружелюбно ответил Катер, — я удивлен, видя вас в такое время в казино. Ведь вы женатый человек, разве вас дома не ждет ваша жена?

На мгновение Федерс словно бы утратил самообладание, с лица его исчезла веселость. Офицеры с интересом уставились на него: все знали слабое место Федерса, но никому из них в голову бы не пришло задеть его таким образом — это было все равно что бросить ему открытый вызов. Поступок Катера был по меньшей мере легкомысленным.

Федерс рассмеялся, но смех его был хриплым и угрожающим.

— Катер, — заговорил он затем, — если вы удивляетесь, что видите меня сейчас в казино, могу только сказать, что я удивляюсь вам еще больше. Потому что по идее вы должны были бы сейчас находиться на своем рабочем месте и руководить своим, мягко выражаясь, стадом баранов. Но вы, наверное, перепоручили и это кому-нибудь другому — скорее всего Крафту, как я предполагаю. Потому что у него достаточно широкие плечи. Но, Катер, они ведь так широки, что он без особых усилий может оттереть вас, если только захочет! Этот Крафт настоящая охотничья собака, если я не ошибаюсь, при нем ни один кот [игра слов: "катер" по-немецки означает "кот"] не может чувствовать себя в безопасности.

Капитан почувствовал себя немного задетым. Он поднялся, попытался непринужденно рассмеяться и заметил:

— Вы неисправимый шутник, Федерс!

Но это прозвучало не слишком-то убедительно; Катер вышел, сказав, что пойдет позаботиться о подкреплении.

Он зашел на кухню казино и как раз собирался сам немного подкрепиться, когда следом за ним появился старший военный советник юстиции Вирман и участливо спросил:

— У вас неприятности, дорогой господин Катер?

— Не стоит и говорить об этом, — заверил тот.

— Ну, в таком случае, — заметил любезно Вирман, — вам будет легче довериться дружески настроенному по отношению к вам человеку. А на меня вы можете положиться, мой дорогой. Если речь идет о правосудии, вы не прогадаете, обратившись ко мне.

— Итак, мои дамы, — начал обер-лейтенант Крафт, — попробуйте-ка не считать меня ни мужчиной, ни офицером.

— Это для нас не так-то просто, — ответила одна из трех девушек, которых он должен был допросить.

— Все же попытайтесь, — посоветовал Крафт. — Представьте себе, что я нечто среднего рода — если хотите, сам закон. Можете говорить со мной совершенно открыто, без ложного стыда.

— А у нас его и так нету, — заметила другая девушка.

Обер-лейтенант Крафт находился в подвальном помещении штаба, так сказать, на месте преступления. В комнате стоял ряд коммутаторов, перед ними — стулья, а сверху — схемы соединения и непременный плакат "Враг подслушивает!". В одном углу — стол, на нем кофейные чашки, чайник и электрический кипятильник. Применение кипятильника, кстати, было официально запрещено во всех штабных помещениях, но не генералом Модерзоном, а капитаном Катером — поэтому на запрет никто даже не обратил внимания. В другом углу находилась походная кровать — в известной степени "орудие преступления" — старый, продавленный, заржавелый проволочный матрас с наброшенными сверху тюфяком и одеялами.

Перед Крафтом, стоявшим за коммутаторами, сидели три девушки — хорошо сформировавшиеся существа с приятными, наивными лицами и любопытными, дружелюбно глядящими глазами, — каждой было не больше двадцати лет. Они не были ни особенно смущены, ни чрезмерно взволнованы. Глядя на них, нельзя было сказать, что их мучает сознание своей вины.

— О чем же вы при этом думали, дорогие дамы? — осторожно спросил Крафт.

— А ни о чем, — ответила одна из девушек, и это прозвучало вполне убедительно.

— Прекрасно, — сказал Крафт. — Согласен, что этот случай не требует особых умственных усилий, но полностью отключить мозговую деятельность все же нельзя. Возникает, например, вопрос, почему объектом действий оказался именно унтер-офицер Кротенкопф?

Обер-лейтенант Крафт вынужден был сесть. Вся эта история казалась ему, с одной стороны, совершенно запутанной, а с другой — абсолютно простой, в зависимости от того, с какой точки зрения ее рассматривать.

— И все же, — сказал наконец Крафт, — вы дали волю своим рукам или нет?

Девушки переглянулись. Было заметно, что они успели договориться между собой, как им отвечать на вопросы. Надо отдать должное Крафту: он не собирался придавать этому делу широкого размаха и делать его подсудным.

Поэтому он ободряюще улыбнулся удивленным девушкам.

— Конечно, — заговорила одна из девушек, хорошенькое маленькое создание с наивной детской улыбкой и искренними глазами — тип плутовки периода первой мировой войны, времен наших бабушек, — конечно, мы его раздели, а потом хотели выставить за дверь, в некотором роде в знак протеста, но он заупрямился и остался здесь.

— Гляди-ка! — удивленно воскликнул Крафт. — Значит, речь идет о своего рода демонстрации?

— Конечно! — ответила девушка, казавшаяся очень простодушной. — Потому что в этой казарме жить так дальше нельзя. Здесь почти тысяча фенрихов и пятьдесят девушек, но никто не может о нас позаботиться. Повсюду запреты, запертые двери, сторожевые посты и надсмотрщики. А нам всего-то и нужно некоторое развлечение. Мы не хотим прокисать здесь! Но для нашего генерала все люди — только куклы, он и не думает принимать нас в расчет. Когда-нибудь мы должны же были об этом сказать! И тогда мы поймали этого Кротенкопфа. Не для того, чтобы что-нибудь с ним учинить, — мы только хотели устроить демонстрацию. Понимаете?

Обер-лейтенанту вся эта история начала доставлять удовольствие. Но все же он решил быть осторожным.

— Послушайте-ка меня, — заговорил он, — я хочу рассказать вам одну историю. Она произошла в то время, когда я был еще маленьким и жил в деревне. Так вот, по довольно чистому белью нашего соседа, разостланному на траве, как-то прошлись несколько гусей. Сосед подал жалобу. Но существовало несколько вариантов объяснений. Первый: гуси были рассержены. Второй: их нарочно прогнали по белью. Но, возможно, что они и просто так, сами прошли по нему! Последнее объяснение было самым лучшим и простым — и его легче всего было представить как достоверное. Рассерженные гуси или гуси, которых намеренно прогнали по белью, — из-за этого было бы поднято много шуму. А этого гуси обычно не переносят. Все понятно или объяснить поподробнее?

Девушки испытующе разглядывали Крафта. Потом вопросительно посмотрели друг на друга. Наконец та, которая выглядела наивнее всех, но была, наверное, самой продувной, сказала:

— Значит, вы считаете, что нам надо сказать, что это было простое недоразумение или что-то в этом роде?

— Не совсем так, — ответил Крафт, — но вы же, например, могли позволить себе небольшую, пусть даже рискованную игру, такую, знаете, безобидно-веселую месть своему тирану Кротенкопфу, исход которой был заранее не предусмотрен. Так вы снимете вину с себя, не возлагая ее на кого-нибудь еще. Если это было наподобие игры — тогда вам погрозят пальцем и поругают, но голову вам за это никто не снимет. Если же это было хотя бы наполовину всерьез, нападение с применением прямого или косвенного насилия, — тогда привет, милые дамы! Это уже пахнет тюрьмой. А там еще хуже, чем в казармах.

— Вы очень любезны, — благодарно отозвалась одна из девушек. Остальные кивнули утвердительно. Они сразу поняли, что попали в хорошие руки. — С вами вместе можно красть лошадей! Не так ли?

— Вполне возможно, — ответил обер-лейтенант Крафт. — Но не вздумайте обращаться ко мне, когда вам придет охота повеселее провести еще одно скучное ночное дежурство.

Когда обер-лейтенант Крафт вернулся в канцелярию роты, его уже ждали. Это был узкоплечий невысокий человечек с быстрыми, как у белки, движениями, острым носом и любопытными, внимательными глазами хищной птицы.

— Позвольте представиться: Вирман, старший военный советник юстиции. Я интересуюсь делом Кротенкопфа.

— Откуда вы о нем знаете? — осторожно спросил Крафт.

— От вашего шефа, господина Катера, — объяснил человечек мягким, но требовательным голосом. — Кроме того, это уже служит темой разговоров весьма нелестного толка в казино. Тем скорее надо покончить с этим. Ваш шеф обратился ко мне за советом, и я готов оказать ему всяческую поддержку. Случай интересует меня и с юридической и с человеческой точки зрения. Позвольте мне взглянуть на ваши протоколы допроса.

Это было уже слишком. Крафт тоже испытывал потребность чувствовать себя человеком. К тому же Вирман был ему просто несимпатичен. Елейный голос представителя военного правосудия действовал обер-лейтенанту на нервы. Поэтому Крафт коротко отрубил:

— Я считаю, что это не входит в вашу компетенцию, господин старший военный советник юстиции!

— Дорогой мой, — ответил тот, прищурив глаза, — компетентен я в этом случае или нет, об этом не вам судить. К тому же я действую по согласованию с вашим командиром роты.

— Капитан Катер не сообщил мне, однако, о своем на то согласии ни в устной, ни в письменной форме. Поэтому, пока я этого не получу, я вынужден действовать по своему усмотрению. А это значит, что этим так называемым делом я пока займусь сам — до дальнейших распоряжений, возможно, и от самого генерал-майора Модерзона.

— Вы получите их, любезнейший, — быстро отозвался Вирман. Его голос звякнул, как ржавая коса, которую пробуют, рассекая воздух. — Вы на этом настаиваете?

Крафт не без опаски рассматривал маленького колючего человечка. Даже ссылка на генерал-майора Модерзона, грозу всего Вильдлингена, казалось, не произвела на этого жаждущего дела военного юриста должного впечатления.

— Ну так что же, — въедливо продолжал Вирман, — вы сами покажете мне протоколы или же мне для этого придется привлечь генерала?

— Привлекайте, если хотите! — в бешенстве ответил Крафт. — По мне — хоть самого главнокомандующего вермахта!

— Для начала достаточно будет и генерала, — мягко возразил старший военный советник юстиции. Потом быстро, словно флюгер под порывом ветра, повернулся и исчез за дверью.

— Наверное, я могу собирать вещи, — сказал обер-лейтенант Крафт Эльфриде Радемахер. — Мои короткие гастроли в военной школе, кажется, подходят к концу.

— Нас никто не видел? — озабоченно спросила Эльфрида.

— Если бы речь шла об этом, — ответил Крафт, — то это по крайней мере было бы порядочным основанием.

— И, в конце концов, я могла бы к тому же еще и утверждать, что пыталась тебя изнасиловать. Теперь это ведь такой новый вид игры.

— Да, — ответил Крафт, — и к тому же еще одно происшествие, которое заставит генерала вылететь из кресла.

— Ну уж вылететь из кресла его ничто не заставит, — уверенно возразила Эльфрида. — Что бы ни случилось, он даже выражения лица не изменит. Недавно во время одного из обходов он зашел в помещение, где расположилась влюбленная парочка. И что же ты думаешь? Он прошел через комнату даже не моргнув глазом.

— Он ничего не сказал?

— Ни слова. Да это было и не нужно. Он сразу же узнал обоих.

— И с треском выставил их?

— Он их поженил.

— Это еще хуже, — обеспокоенно заметил Крафт.

— Мне кажется, они очень счастливы, — возразила Эльфрида и с улыбкой посмотрела в окно.

Обер-лейтенант Крафт был готов ко всему. Но последствия стычки с этим военным юристом могли быть только одни: Восточный фронт. Впрочем, сейчас ему было все равно куда, только бы вырваться из этого зверинца. Ну и крик поднимет, наверное, генерал! Обер-лейтенант пережил на своем веку немало словесных бурь, но воспринимал их всегда лишь как бесполезный барабанный треск.

Через каких-то полчаса, большую часть которых обер-лейтенант провел куря в туалете, генерал-майор, как и следовало ожидать, вызвал Крафта. Но, как ни странно, он не потребовал, чтобы обер-лейтенант явился к нему для доклада при полном параде, как это было положено по уставу. Генерал-майор пожелал лишь переговорить с Крафтом по телефону. И разговор этот был на удивление коротким.

— Вы отказались, — спросил Модерзон без какого-либо вступления, — показать старшему военному советнику юстиции Вирману материалы дела, которым сейчас занимаетесь?

— Так точно, господин генерал.

— Почему?

— Потому что я считаю, что это не входит в компетенцию господина старшего военного советника юстиции, господин генерал.

— Хорошо, — сказал Модерзон. И это было все, по крайней мере пока.

3. Учебное подразделение "X" занимается физической подготовкой

Молодые голоса разносятся по всему спортивному залу. В воздухе стоит крепкий запах мужского пота. Капитан Ратсхельм чувствует себя в такой обстановке как рыба в воде.

Капитан Ратсхельм, начальник 6-го учебного потока, лично опекал три учебных отделения. Он делал это всегда, когда проводились занятия по физподготовке или спортивные игры. В шортах и рубашке без рукавов он расхаживал среди фенрихов: бодрый, воодушевляющий своим примером и являющийся, насколько это ему удавалось, образцом. Он имел некоторую склонность к полноте, и его розовая кожа заметно выделялась на фоне смуглых сильных тел его подчиненных.

Особую заботу и внимание проявлял он к учебному отделению "X", осиротевшему после внезапной смерти наставника, лейтенанта Баркова. До назначения генералом его преемника эти обязанности добровольно взял на себя капитан Ратсхельм и выполнял их добросовестно, с полной отдачей.

Ратсхельм был очень доволен, если ему удавалось уделить больше времени своим молодым подчиненным. С особенным удовольствием он играл с фенрихами в итальянскую лапту. Он носился тогда между ними, отбивая кулаками мяч и отталкивая плечом других, чтобы занять более выгодную позицию. Он видел влажный блеск обнаженных торсов, ощущал исходящий от них терпкий запах. И чувствовал при этом силу, радость и внутреннее чувство товарищества — особенно при виде фенриха Хохбауэра.

— Так держать! — крикнул он ему. — Ваш пас сейчас был просто великолепен.

— Господин капитан, вы тоже прекрасно приняли мяч, — отозвался Хохбауэр с сияющими глазами.

— Этот Хохбауэр упорно тренируется, — с пониманием дела сказал фенрих Меслер. — Он это делает, чтобы подлизаться к шефу.

Фенрих Меслер имел репутацию острослова. Это давало ему то неоспоримое преимущество, что его замечания истолковывались почти всегда как шутки. Таким образом, он избавлялся подчас от неприятностей.

Фенрих Редниц заметил рассеянно:

— Хохбауэру следует поторопиться: желающих-то много.

— Да, чтобы стать офицером, надо чем-нибудь жертвовать, — заявил Меслер с невинной улыбкой.

Они стояли сзади, в самом конце площадки. Меслер — небольшой жилистый парнишка с юркими глазами, с большой охотой следивший за всем, что имело отношение к женскому полу. Редниц — среднего роста, стройный, но с медвежьей ухваткой. Он почти всегда довольно улыбался, но никогда не смеялся — уже успел разучиться.

— Просто позор, что у нас нет кандидатов в офицеры женского пола, — высказал свое мнение Меслер, — тогда бы и я с удовольствием занялся спортом!

— Хватит и того, — ответил Редниц, — что некоторые у нас и так ведут себя как бабы. Или ты намереваешься получить звание лейтенанта, переспав с кем-нибудь?

— Это зависит от того, с кем, — ухмыльнулся Меслер. — Какая-нибудь майорша не старше тридцати меня бы устроила. Это была бы еще не самая тяжелая жертва, которую можно принести на алтарь отечества.

— Внимание! — крикнул капитан Ратсхельм. — Поменялись сторонами!

Команды поменялись местами, а Меслер и Редниц опять очутились сзади. Главное поле боя они без малейшей зависти предоставили признанным спортсменам.

Несмотря на свой возраст — им было всего по двадцати одному году, оба они, Меслер и Редниц, имели за плечами уже некоторый боевой опыт. У них было развито шестое чувство, подсказывавшее им, когда они находились в поле зрения кого-либо из начальства, а когда нет. Они инстинктивно стремились всегда занять место, где возможность попасть в поле зрения неприятеля была наименьшей. Вот и сейчас капитан Ратсхельм, находясь перед ними, с увлечением занимался игрой и игроками, что отвлекало его от наблюдения за всем происходящим в зале. Его спина являла собой благоприятное зрелище. И если оба фенриха и делали пару шагов или даже иногда бегали за мячом, то только потому, что их вынуждал к этому январский мороз. Они не желали горячиться без особой нужды, но и мерзнуть тоже не хотели.

— Хохбауэр обязательно станет офицером, — сказал Меслер.

— Он, может, и генералом станет, — подтвердил Редниц. — Но при условии, что война продлится достаточно долго, а ему удастся найти начальников, которые будут ему покровительствовать.

— Внимание, господин капитан! — раздался звонкий, приятного тембра голос Хохбауэра. — Передача с середины поля!

— Есть! — крикнул капитан Ратсхельм. Он принял мяч, как ему показалось, элегантно пританцовывая, и отправил его на половину противника. Но там один из фенрихов уклонился от приема мяча, уж неизвестно из каких соображений, и тот оказался в ауте.

Было выиграно еще одно очко. Команде капитана везло — да и как могло быть иначе? И Ратсхельм снова увидел в этом, подтверждение своих многогранных способностей.

— Им уже не отыграться! — радостно воскликнул Хохбауэр.

— Но, надо отдать им должное, сражаются они храбро!

Достопочтенный капитан Ратсхельм был солдатом по профессии, офицером по убеждению и командиром учебного потока по призванию. Ему подчинялись три учебных отделения — "Г", "X", "И", в каждом сорок фенрихов, преподаватель тактики и офицер-инструктор. И Ратсхельм был призван объединить в своем лице все, что включал процесс производства будущих офицеров. Он мог исполнять все необходимые функциональные обязанности: быть плановиком, преподавателем, воспитателем и другом среди друзей. И хотя он был лишь немногим старше своих воспитанников, он чувствовал себя их отцом. Переполнявшая его любовь к ним была воистину отцовской, так он себе, по крайней мере, постоянно внушал.

— Отлично, Хохбауэр! — сказал он, слегка задыхаясь, когда фенрих отыграл еще одно очко. — Отлично сыграно!

— Господин капитан, вы опять сделали мне прекрасную подачу, — возразил Хохбауэр. И его сияющий взгляд выразил восхищенную признательность.

Капитан Ратсхельм почувствовал себя не то чтобы польщенным — скорее он был доволен, что его признавали. И этого ему было вполне достаточно. Он щедро давал прочувствовать свою отеческую любовь и в ответ не требовал ничего другого, кроме уважения. Его участливое сердце — он нисколько не сомневался в этом — ни на секунду не ставило под угрозу сущность дисциплины.

Как раз в этот момент мяч сильно ударил его по голове. Он почувствовал слабость в ногах и слегка покачнулся. Но все же заставил себя улыбнуться, как настоящий офицер-спортсмен. Однако висок сильно ломило.

— Простите, — крикнул с другой половины поля фенрих Вебер, — я не хотел пробить так сильно!

— Это была грязная игра! — крикнул фенрих Хохбауэр, немедленно принимая сторону своего капитана.

Фенрих Вебер, по имени Эгон, большой и широкий, как готический шкаф, пыхтя, надвигался на него. Он чувствовал себя оскорбленным, так как и у него было свое спортивное честолюбие.

— Откуда тебе знать, что такое грязная игра, — крикнул он Хохбауэру, — если ты не знаешь, что такое чистая?

Хохбауэр хотел было рвануться вперед. Потом оглянулся на капитана, все еще потиравшего висок. Однако это не помешало ему сделать то, что он считал своим долгом спортсмена.

— Вебер, — строго заявил капитан Ратсхельм, — я не потерплю никаких столкновений во время игры. Вы дисквалифицируетесь.

Вебер неуклюже направился к Редницу и Меслеру.

— Алло, спортсмены, вы слышали — я дисквалифицирован. Неплохо, а? Превосходный номер, чтобы немного отдохнуть. Возьму себе впредь на вооружение.

— Да, — отозвался фенрих Меслер, — если твоему приятелю Хохбауэру приходится выбирать между тобой и капитаном, ясно, кого он предпочтет.

— Ерунда, — великодушно заметил Вебер. — Главное, что я залепил Ратсхельму по башке весьма спортивно, приятели. А результат? Я наконец-то могу отдохнуть.

— Но все-таки, — осторожно напомнил Редниц, — Хохбауэр сказал, что ты играл грязно.

— Так оно и есть, — без стеснения согласился Вебер, — в таких ситуациях я всегда так поступаю. Но только никому из этих невежд я об этом не скажу ни слова.

Таким уж был фенрих Вебер, по имени Эгон. Нравом своим он напоминал собаку из мясной лавки — был невозмутим и обезоруживающе чистосердечен. Едва ли у него были какие-нибудь слабости. А в служебном отношении у него и вовсе не было недостатков. Он слыл дельным солдатом.

— Может, сыграем партию в медицинбол? — предложил он.

Меслер и Редниц поддержали его идею. Медицинбол давал им прекрасную возможность размяться — можно было согреться, не напрягая особенно сил. Эта игра не очень-то отличалась от веселых детских игр.

Трое фенрихов отошли в сторону от команд, играющих в итальянскую лапту. На это никто не обратил внимания. Ратсхельм был все еще в центре внимания и играл с полной отдачей. Он подавал пример и был уверен, что все ему должны следовать. Комплексом неполноценности он не страдал.

— А вы слышали новость? — поинтересовался фенрих Вебер.

— А что может быть нового, — спросил, улыбаясь, Редниц, — кроме того, что ты грязно играешь, по мнению твоего друга Хохбауэра?

— Да что там, — отмахнулся Вебер добродушно, — я же ведь знаю абсолютно точно, что ты терпеть не можешь этого Хохбауэра по каким-то там причинам.

— По достаточно веским причинам! — вставил Редниц. — И ты знаешь, что я имею в виду.

— Дружище! — сказал Вебер невозмутимо. — Я нахожусь здесь, чтобы закончить курсы, а не для того, чтобы изображать из себя слишком-то порядочного человека. Что касается меня, то здесь каждый может быть или святым или же отправиться в могилу; главное: я буду офицером. Все остальное для меня — чепуха!

Редниц лишь усмехнулся. Он поднял мяч и бросил его Меслеру. Разминка могла тем самым начаться.

— А все же, — спросил Меслер, — что же нового в Риальто?

— Поразительная штука! — заверил Вебер. Но под испытующим взглядом Редница добавил: — Насколько я в курсе дела. Однако можно сказать с абсолютной уверенностью: бабы творят что-то уму непостижимое!

— А они и всегда такие, — сказал Меслер со знанием дела. — А каких баб ты имеешь в виду?

— Да тех, что здесь, в казарме! — ответил Вебер. — Рассказывают, что они совсем нагишом разгуливают по территории.

— Скорее всего лишь в душевом помещении, — высказал свое мнение Редниц, приглушая страсти. — Где же еще?

— Не говори, — ответил Вебер. — В подвале помещения штаба — на коммутаторе, как мне кажется. Табунами. По меньшей мере трое. Если не пятеро. И они, насколько мне известно, набрасываются на кого угодно. Дальнейшую информацию об этом я еще получу. Что, приятели, рты-то пораскрывали?

— Друзья! — проговорил Меслер почти торжественно. — Это требует нашего немедленного вмешательства. Предлагаю провести совместную разведку боем сегодня же ночью.

— Продолжайте без меня, камераден! — крикнул капитан Ратсхельм фенрихам.

— Мы вполне справимся со своей задачей, — заверил его Хохбауэр. — Поскольку благодаря господину капитану победу у нас им уже не вырвать. — Несколько фенрихов кивнули утвердительно головой.

Капитан Ратсхельм набрал достаточно очков. Но другие игроки тоже имели право на успех, а он не был человеком, который не пожелал бы им этого. Кроме того, он немного устал. Он тяжело дышал и испытывал легкое покалывание в правом бедре — по-видимому, последствия тяжелых времен на передовой. Капитан отошел на заднюю линию, однако не настолько далеко, чтобы мешать фенрихам Меслеру, Веберу и Редницу, и вместе с тем достаточно близко, чтобы наблюдать за Хохбауэром.

Фенрих Хохбауэр, по мнению Ратсхельма, был сделан как раз из того материала, из которого готовят офицеров. В нем уже сейчас видна была личность с четко работающим мышлением, полная энергии и выдержки, обладающая чувством собственного достоинства и волей, умело применяющаяся к обстановке и людям. Короче — Хохбауэр был прирожденным командиром. Некоторая юношеская жесткость со временем пройдет, что же касается несколько болезненно проявляющегося иногда идеализма, то его можно направить в нужное русло.

Ратсхельм посмотрел в сторону учебных подразделений "Г" и "И". Там наблюдалась обычная картина: обер-лейтенант Веберман без устали описывал круги вокруг своего стада фенрихов, подобно овчарке; лейтенант же Дитрих выбрал такую позицию, с которой ему были бы хорошо видны действия всех его подчиненных. Оба они хотя и работали различными методами, но добивались одинакового результата: постоянно держали своих фенрихов в напряжении, но сами не принимали участия в их занятиях и не являли собой образец. Поэтому на них были надеты теплые тренировочные костюмы, тогда как Ратсхельм, будучи непосредственным участником игр, был одет легко.

Ход размышлений привел капитана Ратсхельма к выводу, что мороз, господствовавший в спортзале, был довольно-таки приличным. Ему стало холодно, и он решил дать команду совершить пробежку вокруг зала.

Он жестом подозвал командира учебного отделения и сказал ему:

— Крамер, примерно через пять минут закончить индивидуальные занятия, концовка занятий будет совместная.

— Вы слышали? — спросил фенрих Меслер своих друзей Редница и Вебера. — Через пять минут начнется идиотская скачка. Но без нас, не так ли?

Все было ясно. Бег вокруг зала — не для старых вояк.

Эта монотонная рысь, которая к тому же была довольно-таки напряженной, входила в стандартную программу занятий капитана. Это был ведущий номер офицерских цирковых лошадок: капитан Ратсхельм стоял в середине манежа, а они шли рысью по кругу. И так продолжалось не менее пятнадцати минут.

Чтобы избежать этого, по крайней мере для себя лично, фенрихи Меслер, Вебер и Редниц направились к Крамеру, командиру учебного отделения, и Меслер заявил ему как само собой разумеющееся:

— Крамер, мы займемся спортинвентарем?

— Что такое? Снова вы? — спросил Крамер недовольно. — И к тому же сразу три человека? И всегда-то вы хотите быть там, где полегче! На это, как на постоянное явление, я не согласен, к тому же это бросается уже в глаза.

— Но если это единственное, что здесь бросается в глаза, — сказал Редниц дружески, — тогда ты, пожалуй, можешь говорить о счастье.

— Вы мне угрожаете?! — возмутился Крамер; он был хауптфельдфебелем и хотел, чтобы его, как такового, уважали. Он хотел, чтобы его вежливо попросили, и тогда он, не мешкая, великодушно дал бы свое согласие. Что же касается поведения этих трех фенрихов, то оно принимало черты самого настоящего шантажа и вымогательства. — Не задавайтесь слишком-то, — буркнул он. — И прекратите наконец эту неуместную спекуляцию. Вы ведь все равно ничего не докажете — лейтенант Барков умер естественной смертью!

— Это как сказать, — заметил Вебер. — Смерть всегда самое естественное явление в мире — так или иначе!

— Об этом мы поговорим в подходящий момент! — заявил Меслер, ухмыляясь. — А сейчас мы хотели бы уберечь тебя от некоторых неприятностей — и мы, только мы в состоянии это сделать. Ибо если мы не займемся спортинвентарем, тогда наверняка не будет хватать одного мяча.

Крамер был достаточно опытным человеком, чтобы сразу же понять, какие хлопоты скрываются за этим намеком. По-видимому, этой троице удалось спрятать один из мячей в надежном месте, да так, что только они одни могли его снова разыскать. Если он хочет избавиться от ненужных хлопот и больших неприятностей, ему не остается ничего другого, как еще раз пойти навстречу этим лентяям. Он вполголоса выругался, а затем громко приказал:

— Меслеру, Веберу и Редницу заняться спортинвентарем!

На этом для троих занятия спортом были окончены, прежде чем они вообще к ним приступили. Сбор и сдача спортинвентаря у новичка-рекрута заняли бы не более десяти минут, но поскольку речь шла об опытных солдатах, для этого им потребуется добрых полчаса. А за это время цирковая программа подойдет к концу.

— Друзья! — сказал Вебер. — Нам необходимо обсудить основательно план наших боевых действий — для этого у нас сейчас имеется достаточно времени. И я должен вам сказать: эта история с бабами не дает мне покоя. То, что здесь, к сожалению, бедные маленькие, всеми покинутые девочки вынуждены бегать неудовлетворенными, это против моей мужской чести.

— Внимание, камераден, — сказал капитан Ратсхельм, посмотрев на часы. — Время позволяет нам немного заострить свое внимание на теоретических выкладках. Нужно исходить всегда из того, что в здоровом теле — здоровый дух. Понятно?

Едва ли нашелся бы хоть один из фенрихов, для которого что-либо было бы непонятным. Перед своим большим заключительным номером, перед последним совместным физическим упражнением этого дня, капитан Ратсхельм решил немного потеоретизировать. Для унтер-офицеров может быть вполне достаточным знать, как что-либо делается, офицер же должен понимать, для чего это делается. В этих целях капитан Ратсхельм приказал всем фенрихам встать полукругом.

После этого он спросил испытующе:

— Для чего мы, собственно, занимаемся спортом?

— Этот же вопрос и я задаю себе! — прошептал один из стоящих в задних рядах.

Капитан Ратсхельм не слышал этого, хотя бы потому, что никогда бы не подумал, что кто-либо осмелится шептать в его присутствии. Он оглядел курсантов и увидел на их лицах готовность к ответу. Поскольку одним из лозунгов военной школы, выдвинутых начальником потока, был: нет такого вопроса, на который офицер не смог бы ответить.

Ратсхельм посмотрел на Хохбауэра и порадовался его отличному виду. Фенрих смотрел с доверием и в то же время почтительно на своего обожаемого начальника — так, видимо, выглядел Зигфрид, когда его взгляд покоился на Кримхильде. Хохбауэр выставил вперед свой крепкий, уже как у настоящего мужчины, подбородок — он напоминал школьника, ждущего с нетерпением, чтобы его спросили.

— Ну, Хохбауэр? — спросил капитан.

Фенрих встрепенулся, принял уставное положение и, глядя прямо в глаза своему начальнику, сказал непринужденно:

— Спорт закаливает организм. В здоровом теле живет здоровый дух. Спорт способствует выработке прилежания, которое является одной из лучших немецких черт.

Это прозвучало как отштампованное машиной — кратко, четко и по существу вопроса. Короче говоря, образцово. Ратсхельм был доволен. Он кивнул головой:

— Хорошо, Хохбауэр.

Казалось, Хохбауэра захлестнула волна счастья. Однако выражение лица его оставалось подчеркнуто серьезным, положение — уставное, только рот чуть-чуть улыбался да глаза потеплели. Он слегка, едва заметно, приоткрыл зубы — ровные, крепкие, которые годились бы для рекламы патентованной жидкости для полоскания рта: здоровые зубы — здоровый дух, — офицеры предпочитали "бленд оль".

Ратсхельм между тем продолжил свои теоретические изыскания. Его следующий вопрос звучал так:

— Заинтересован ли офицер в занятиях спортом?

— Только в той степени, в которой им занимаются его подчиненные, — пробормотал кто-то в задних рядах.

Фенрих же из первого ряда выдал ожидаемый от него ответ, который прозвучал следующим образом:

— Офицер заинтересован во всем, что служит повышению боевых качеств солдат, укреплению дисциплины, поддержанию здоровья и закаливанию организма. Спорт является исключительным средством становления мужчины. Офицер прививает своим подчиненным спортивные навыки и сам занимается спортом, так как должен являться для них постоянным примером.

Этого, по мнению Ратсхельма, было вполне достаточно для теоретической части. Хорошие ответы соответствовали прекрасным спортивным достижениям, только что показанным фенрихами. Он мог быть довольным этим учебным отделением, и оставалось только надеяться и желать, чтобы оно после кончины лейтенанта Баркова попало в крепкие и надежные руки. Такой прекрасный человеческий материал заслуживал того, чтобы быть обработанным наилучшим образом.

Капитан Ратсхельм распорядился начинать бег по кругу, для которого отвел двадцать минут. Чтобы установить хороший темп бега, он поставил впереди бегущих Хохбауэра. А для того чтобы не допустить растягивания подразделения, замыкающим приказал следовать Крамеру. Построившись, курсанты двинулись рысцой по кругу.

Переведя взгляд с ног на лица бегущих, Ратсхельм не обнаружил на них ожидаемой радости. Он тщетно пытался увидеть чисто мужское возбуждение от бега, которое должно быть присуще будущим офицерам, по крайней мере тем из них, которые имели шанс стать настоящими мужчинами под его руководством.

Но, может быть, внезапная смерть лейтенанта Баркова являлась причиной подавленного настроения фенрихов? Вполне возможно, что вызывающая сожаление незаконченная процедура его похорон, имевшая место ранним утром, подействовала на них удручающе. Да к тому же еще и это неприятное расследование по "делу гибели лейтенанта Баркова", которым занимается старший военный советник юстиции Вирман, — может быть, и неизбежное явление, но способное вызвать замешательство.

Эти мысли взволновали Ратсхельма. Молодые люди, сказал он себе, которые к тому же являются избранниками судьбы и которым предстоит стать офицерами, должны своевременно прочувствовать, что может означать товарищеская солидарность в избранных кругах. И поэтому, следуя внезапному порыву, он приказал курсантам собраться вокруг него.

Фенрихи учебного отделения "X" последовали распоряжению своего начальника чрезвычайно охотно. Их вполне устраивал перерыв в этом утомительном беге. К тому же многие из них с любопытством ожидали, что же будет дальше, ибо они очень скоро уяснили для себя, что от капитана Ратсхельма можно ждать любой неожиданности. У этого человека была манера говорить таким образом, словно он цитировал из солдатской книги для чтения, а это имело и свою юмористическую сторону.

— Итак, послушайте-ка, — сказал Ратсхельм с важным видом, как это обычно говорит офицер, желающий поучать солдат. — Мы только что похоронили нашего лейтенанта Баркова. Он был хорошим человеком. Умирать же придется в конце концов всем. Что касается хорошего солдата и офицера, конечно, то он должен быть всегда готовым к этому. Таким образом, здесь все в порядке. Но нам, солдатам, приходится не только сражаться и умирать, но и вести бумажную войну. В этом есть, конечно, свой определенный смысл, но я не хотел бы сейчас останавливаться на этом более подробно. Во всяком случае сюда относятся и ведущиеся подчас расследования в случае чьей-либо смерти. Но такие расследования являются чисто формальными. Это понятно? В них нет абсолютно ничего экстраординарного. Ибо имеются вещи, которых в офицерских кругах не бывает. Дошло до вас? А это значит: лейтенант Барков погиб нормальной смертью, правильнее сказать — солдатской смертью. Это был несчастный случай, чисто несчастный случай. У кого же другое мнение на этот счет, тот так и не понял, что значит быть офицером. Тот должен познакомиться со мною ближе! Направо! Бегом — марш!

<b>ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА N I</b>

<b>БИОГРАФИЯ ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТА КРАФТА, ИЛИ ТРУДНОСТИ ПОРЯДОЧНОГО ЧЕЛОВЕКА</b>

"Меня зовут Карл Крафт. Родился 8 ноября 1916 года в Пелитце под Штеттином (Померания). Мои родители: отец — почтовый инспектор Иосиф Крафт, мать — Маргарита, урожденная Панцер. Детство провел в родном городе".

Небо — серое, оно почти всегда темное, и часто идет дождь. Мои глаза серого цвета, и зеркало, в котором я их вижу, нисколько не блестит. Землисто-серого цвета дома на улице, пепельно-серо лицо моего отца. Когда я обнимаю мать, руки мои тянутся к ее голове. Ее волосы жесткие и сухие, серые, как старое серебро, почти такие же серые, как свинец.

Когда идет дождь, по улицам несутся мутные, молочно-серые потоки воды. Они омывают босые ноги до самой щиколотки. Мы берем песок, садовую землю и уличную грязь и месим их до тех пор, пока не получается тестоподобная масса. Из нее мы делаем запруды. Вода задерживается, успокаивается, прибывает и затопляет тротуар, грозя проникнуть в подвалы. Люди ругаются, а мы смеемся, затем разрушаем запруды и убегаем прочь — и больше не видим и не слышим ругающихся прохожих.

Вновь потоки воды. Но на этот раз это река на окраине города. Она называется Одер. Ее воды несутся мимо, размывая и унося с собой песок и землю, а мы смотрим на завихрения и водовороты. Стоя на коленях, мы делаем из больших денежных знаков со многими нулями бумажные кораблики. Они плывут, танцуют и болтаются, разворачиваются, как пьяные, ударяются друг о друга, но плывут. Бумага, из которой сделаны деньги, плотная, вполне годится для этих целей.

"Деньги сейчас хороши лишь для того, чтобы подтереть ими зад!" Это говорит человек, являющийся моим дядей. "Нет, — отвечает мой отец, — это не так!" "Все, что напечатано или написано, короче говоря, все, что является бумагой, — говорит дядя, — все это нужно только для подтирания зада". "Ты не должен так говорить! — восклицает отец возмущенно. — Во всяком случае, в присутствии детей".

Отец никогда не говорит много. Мать же вообще почти ничего не говорит. В нашем очень маленьком домике всегда тихо. Лишь когда речь заходит о том, что мой отец называет "высочайшими вопросами", об отечестве, например, или же о почте, тогда он слегка распаляется. "То, что многие люди любят и уважают, — говорит отец, — это, конечно, достойно любви и уважения — запомни это, сын мой". А однажды отец встает по стойке "смирно" посреди нашего маленького садика, когда мимо проходит начальник почты господин Гибельмайер. "Браво, Крафт! — кричит Гибельмайер отцу. — Действительно очень хорошо: ваши цветы стоят как солдаты. Есть на что посмотреть. Так и продолжайте дальше, Крафт!"

"Надо покрасить наш домик, — говорит отец после долгих размышлений. — Так, чтобы на него тоже стоило посмотреть!" Он покупает меловую краску и клей как основу, а также две кисти, маленькую — для меня. И вот мы начинаем красить. Краска голубого, небесно-голубого цвета. Господин начальник почты, этот самый Гибельмайер, вновь проходит мимо и спрашивает: "Что это вы там делаете, Крафт? Что это должно означать?" "Я хочу сделать свой дом красивее, господин начальник", — отвечает мой отец, стоя навытяжку. "Но этого вам делать не следует, — говорит Гибельмайер решительно, — это слишком бросается в глаза — это просто навязчиво, почтеннейший. Если бы вы взяли по крайней мере желтую краску, цвет нашей почты, это было бы для меня более или менее понятно — но небесно-голубая? Это слишком кричаще! Во всяком случае я могу лишь сказать: такой цвет для одного из моих служащих определенно неподходящ". "Так точно, господин начальник", — отвечает отец. А когда Гибельмайер ушел, он говорит мне: "Он был офицером резерва, ты это понимаешь?" "Нет, я этого не понимаю, — ответил я, — ибо что может иметь общего офицер резерва с покраской дома?" "Позже, — отвечает отец, — ты и это поймешь". И наш дом остается серым.

"С 1922 года я посещаю восьмилетнюю школу в своем родном городе и регулярно перехожу из класса в класс, имея посредственные оценки".

Мои книжки зачитаны и растрепаны. На них пятна от моих рук, потных и не совсем чистых. Там и тут пестрят следы карандаша — подчеркнутые места, различные знаки, дописанные слова, нарисованные фигурки, в том числе и человечки, а однажды среди них появилась и женщина — такая, какую я видел нарисованной на стене туалета на вокзале. Каждый раз, когда я смотрю на рисунок, мне становится стыдно — он явно нарисован не слишком-то хорошо.

Этот рисунок однажды увидел один из наших учителей, по фамилии Грабовски, которого мы, однако, называли не иначе как Палка, поскольку он никогда не расставался со своей бамбуковой палкой. "Посмотрите-ка на эту свинью, — сказал радостно Грабовски и погрозил мне своей палкой. — Эдакая безнравственная скотина, а?" "Это я срисовал, — ответил я. — Это до сих пор нарисовано на стене туалета на вокзале". "Скажи-ка, — заметил Палка, — ты любуешься непристойными рисунками в туалетах?" "Конечно, — подтвердил я, — это вполне естественно". "Сорванец, — сказал Палка, — я тебе сейчас покажу, что является естественным. Ложись-ка на ту скамью. Задом кверху. Вытяни ноги. Так, хорошо". Затем он начинает бить меня своей бамбуковой палкой, пока не задыхается. "Вот, — говорит он затем, — это будет тебе наука!" А я думаю про себя: "Конечно, это будет для меня наука: ты у меня никогда больше таких рисунков не увидишь".

"Будь всегда послушным, — говорит отец, — послушным господу богу и начальству. Тогда у тебя спокойная совесть и обеспеченное будущее". Но новое начальство оставляет его без хлеба, поскольку он слишком послушно служил старому.

"Ты должен научиться любить, — говорит мать, — природу, зверей, а также и людей. Тогда ты всегда будешь жизнерадостным, и все будет хорошо". Но когда отец остался безработным, она стала часто плакать. И сам характер ее любви меня иногда печалил. Жизнерадостной и в хорошем настроении я ее больше никогда не видел. Даже тогда, когда отец наконец получил возможность быть послушным и новому начальству. Он был этим очень горд.

Лица учителей похожи одно на другое, поскольку их рты делают одинаковые движения. Слова, которые они произносят, звучат ровно и округло, и все-то они были когда-то нами уже записаны. И руки их тоже похожи, у большинства скрюченные пальцы, которыми они держат кусок мела, ручку, линейку или палку. Только один из них не такой. Его зовут Шенкенфайнд. Он знает наизусть много стихов, и я выучиваю все, что он цитирует. И еще некоторые другие, кроме того. Это мне дается не особенно трудно, к тому же Шенкенфайнд не скупится на похвалу. Я даже знаю наизусть стихотворение о битве под Лейтеном, а в нем пятьдесят две строки. И Шенкенфайнд говорит: "Это одно из значительнейших произведений!" И я верю ему, поскольку он твердо убежден в этом. Ведь это стихотворение он написал сам.

Учительница по фамилии Шарф садится со мною рядом на мою скамью. Она мягкая и теплая, а ее руки и ноги кажутся сделанными из резины. И меня одолевает желание потрогать их, чтобы убедиться, сделаны ли они действительно из резины. Но я этого не делаю, поскольку она придвинулась совсем близко ко мне и я чувствую запах ее пота. Я отодвигаюсь от нее, и мне становится нехорошо. "Тяжелый воздух, — говорю я, — нехорошо пахнет". Она резко поднимается и с тех пор никогда на меня не смотрит. Это для меня и лучше, так как я ее терпеть не могу.

Несколько дней спустя я вижу ее вечером в парке, где я собирался ловить светлячков. Шарф расположилась на одной из скамеек в темной его части. Там она лежит с учителем, тем самым Шенкенфайндом, который умеет писать столь длинные и возвышенные стихотворения. Но то, что он говорит теперь, звучит в значительной степени иначе. Он говорит слова, которые употребляет разве лишь кучер Мееркатц, развозящий пиво, обращаясь к своей кобыле. Во всяком случае, у меня пропадает всякое желание учиться у него.

"Человек должен учиться, если он хочет постоять за себя в жизни", — говорит этот Шенкенфайнд. "Я не хочу ничему учиться", — отвечаю я. "Да, ты будешь лучше шпионить за другими, — замечает учитель, — ты слоняешься по парку и подсматриваешь за влюбленными парочками — я ведь тебя узнал!" "Я вас тоже узнал", — отвечаю я. "Ты насквозь испорченный ублюдок! — говорит Шенкенфайнд. — У тебя лишь плохие и грязные мысли, но я заставлю тебя выбросить их из головы! В наказание ты десять раз перепишешь прекрасное стихотворение "Вырабатывай в себе верность и способность говорить". А кроме того, ты немедленно извинишься перед фрейлейн Шарф, которая является твоей учительницей".

Но я не стал извиняться.

"По окончании начальной школы я с 1930 года стал учиться в коммерческой школе в Штеттине. По окончании ее работал в поместье Фарзен под Пелитцем, занимаясь вопросами аренды, составлением списков натуроплаты, а также выдачей материалов".

Старая женщина, которая живет выше нас, в мансарде, проходит однажды мимо меня по лестнице, спускается на несколько ступенек и останавливается. Стоит и вдруг внезапно оседает, ноги ее подломились, как спички. Она лежит, как груда тряпья, и не шевелится. Я медленно подхожу к ней, останавливаюсь, наклоняюсь, становлюсь на колено и осматриваю ее. Глаза ее неподвижны, белки желтого цвета, рот с узкими, сухими и потрескавшимися губами, окруженными сетью морщин, приоткрыт, и на полу образовалась лужица из слюны. Она больше не дышит. Я кладу руку на ее сморщенную грудь, туда, где у человека находится сердце. Оно уже не бьется.

Начальник почты Гибельмайер дает разгон отцу при всех, стоя посреди зала, из-за какого-то срочного письма, которое было отправлено недостаточно быстро. Я присутствую при этом совершенно случайно, стоя за колонной. И этот начальник почты Гибельмайер орет, сучит кулаками, краснея от возбуждения. Отец не произносит ни слова, стоит маленький, сгорбленный, дрожащий. И в то же время — навытяжку. Смотрит несколько искоса, снизу вверх на Гибельмайера, который стоит перед ним гордо выпрямившись. И рычит. Из-за какого-то паршивого письма. А отец молчит — верноподданно.

Вечером того же дня отец сидит как всегда молча. Просит пива. Выпивает его молча. Просит еще кружку. Потом еще одну. Затем он обращается ко мне и говорит: "Карл, настоящий мужчина должен быть гордым человеком и обладать чувством чести. Честь важна, она является решающим делом. Ее необходимо защищать всегда, понимаешь? Никогда не надо смалчивать, когда прав. И всегда блюсти мужскую честь". "Да что там, — отвечаю я, — иногда можно и промолчать и стерпеть оскорбление — хотя бы из-за собственного спокойствия". "Никогда, — отвечает отец возбужденно, — никогда, слышишь ты! Бери пример с меня, мой сын. Сегодня у меня получилась на почте стычка с начальником, с этим Гибельмайером. Тот попытался на меня накричать! Но это у него не вышло. Я его разделал под орех". "Ну хорошо, отец", — говорю я и ухожу. Мне стыдно за него.

Я держу руку своего друга Хайнца, а она холодна как лед. Поднимаю его голову вверх, немного поворачиваю ее в сторону и рассматриваю развороченную выстрелом черепную коробку, вижу водянистую кровь и выпавший мозг желтого и серого цвета. Осторожно кладу голову друга на землю, на моих руках липкая кровь. А затем я рассматриваю оружие, лежащее на земле рядом с ним, — это карабин образца 1898 года. Наконечник пули, очевидно, был надпилен. Хайнцу не хотелось больше жить. Что же должно было произойти, чтобы человеку не хотелось больше жить на свете? Эта мысль меня с тех пор не оставляет.

Девушка прижимается ко мне, я чувствую ее тепло сквозь толстую ткань своего костюма. Я не вижу ничего, кроме мерцания ее глаз, и я чувствую ее дыхание, ее влажный рот, а мои руки скользят по ее спине и натыкаются на решетку забора, к которому я ее прижимаю. Чувствую лишь прилив горячей крови и не знаю сам, что делаю. Затем чувствую какое-то опустошение и слышу вопрос: "А как тебя, собственно, зовут?"

"Здесь двести центнеров картофеля", — говорю я арендатору. Тот не смотрит на меня и спокойно замечает: "Здесь сто центнеров. Усекли?" "Ничего не усек, — говорю я. — Поставлено две сотни центнеров картофеля". "Заносить в ведомость следует только сто, — утверждает арендатор. — А записывать следует то, что скажу я. Понятно? Слышали ли вы что-нибудь о бедственном положении, в котором находится наше сельское хозяйство, Крафт? Задумывались ли о том, что мы с трудом удерживаемся на поверхности? А вы еще хотите бросить в глотку государству, и именно этому государству, с таким трудом заработанные деньги?! Это же чистое самоубийство. Итак: сто центнеров! Записывайте". "Записывайте сами, — отвечаю я и пододвигаю ему документы. — А меня оставьте, пожалуйста, в покое с вашими разговорами о бедственном положении и прочей болтовней!" "Крафт, — бросает арендатор, — я боюсь, что вы не годитесь для этой профессии. Вы не умеете подчиняться. У вас нет чувства солидарности". "Я не сделаю никаких фиктивных записей", — отвечаю я. "Вы что же, — говорит тогда арендатор, — хотите меня обвинить в присвоении продуктов? Смотрите сюда — что здесь стоит? Что я только что записал? Двести! Ну вот, видите. Я хотел лишь подвергнуть вас небольшому испытанию. И естественно, я не потерплю, что вы подозреваете меня в таких делах и даже обвиняете. С вами нельзя сотрудничать. Я сделаю из этого надлежащие выводы!"

"Твой сын Карл, — говорит мой дядя отцу, когда мы собираемся вечером вместе, — по-видимому, вообще не понимает характера нынешнего времени. Он редко ходит в церковь и даже не делает попыток обзавестись семьей. Поэтому у него появляются ненужные мысли. Ему срочно нужно в армию. А там ему вправят мозги".

"С 1937 года начал проходить военную службу. По истечении двух лет был произведен в унтер-офицеры и демобилизован, однако вскоре, летом 1939 года, был снова призван в армию. Вследствие начала войны остался в своей войсковой части. После похода на Польшу был произведен в фельдфебели, а после похода во Францию — в лейтенанты. В ходе боев в России командовал ротой в 374-м пехотном полку. Там присвоено звание "обер-лейтенант". В начале 1944 года откомандирован в военную школу. Имею следующие награды: Железный крест I степени, Железный крест II степени, серебряный знак за участие в ближнем бою и знак за ранение".

Унтер-офицер Райнсхаген, являющийся инструктором новобранцев, обладает целым рядом качеств — он прирожденный солдат. Подтянутый, требовательный и непреклонный по службе, однако без царя в голове. Так, например, он знает назубок строевой устав, в других же разбирается плохо. Однако я хорошо знаю многие положения, и прежде всего о порядке прохождения службы, праве обжалования и обращении с подчиненными. Эти положения я ему при случае цитирую, хотя он и слушает их с недовольством. Тогда следует практическое извлечение из них — я подаю ему тщательно продуманную и обоснованную жалобу. Она должна пойти через него по команде! Сначала он рычит, как будто бы его проткнули копьем, затем постепенно успокаивается и даже проявляет дружеские чувства. "Вы мне не должны подкладывать такую свинью", — говорит он, прикидываясь простодушным. "Вам надлежит вести себя как положено, только и всего", — отвечаю я. И он это обещает.

В изредка выпадавшее свободное время — девушки, с которыми я знакомился главным образом в трактире "Англерсруе": уборщицы, продавщицы, машинистки. Несколько танцев, несколько рюмок спиртного, недолгая прогулка в близлежащий парк — и там получение быстрого, но основательного удовлетворения. Затем снова назад, еще несколько танцев с парой кружек пива. А потом казармы. До следующей субботы.

Знакомство с Евой-Марией, дочерью чиновника, в кино — во время фильма с участием широкоплечей, львинообразной женщины с мужским голосом, горланившей любовные песни. Срочно необходимо развлечься. К счастью, рядом со мною сидела Ева-Мария. Она повела меня к себе домой — в большую, чисто прибранную и обставленную хорошей мебелью квартиру. Родители ее были в отъезде. Несколько счастливых, беззаботных часов и ошеломляющее, редкостное ощущение счастья. Когда я затем поздно, очень поздно, возвращаюсь в казармы, у меня появляется желание громко запеть. Таким счастливым чувствовал я себя тогда! Но эта ночь больше не повторилась — для меня во всяком случае. "Не будем сентиментальными", — говорит она. "Но я же тебя люблю!" — восклицаю я. Я произношу эти слова впервые в жизни. "А мне это говорят и другие", — заявляет Ева-Мария. Потом она уходит с другим.

Стою в ночи на улице нашего маленького гарнизонного городка и вслушиваюсь в тишину. Я поднимаю голову и вижу слабый свет за занавесками окон. Когда я закрываю глаза, я вижу ее перед собой и вижу все, что она делает, все, что с ней происходит; вижу ее улыбку, выражение счастья, удовольствия и страха, отражающихся одновременно на ее лице, вижу ее приоткрытый, жаждущий поцелуя рот, вижу ее груди, которые она прикрывает руками, вижу всю ее чудесную фигуру. И я вновь закрываю глаза и вижу себя самого рядом с нею — в ту единственную, незабываемую ночь.

И я говорю себе: "Отныне я не скажу ни одной женщине, что люблю ее. Никогда в жизни".

...Потом война. Прямо передо мной солдат, прячущийся за краем колодца. Он согнулся в три погибели, как если бы у него были боли и он переносил их молча. Его волосы под фуражкой стоят дыбом. В нем сидит страх, а вся одежда и он сам в грязи. Через прицел своей винтовки я отчетливо вижу его всего в каких-то шестидесяти метрах от меня. Ствол моей винтовки поднимается на уровень его головы, я целюсь в висок, над которым видны спутанные, нечесаные волосы. Указательный палец моей правой руки медленно сгибается, но я не могу стрелять. Просто не могу! Но солдат из-за колодца стреляет. Один из моих соседей как бы подпрыгивает, смотрит неподвижно в течение нескольких секунд в ничто, затем между глазами у него начинает бить фонтаном кровь, и он испускает дух.

"Вот тебе еще одна добавочная буханка хлеба", — говорит мне фельдфебель Ташенмахер. "Мне она не нужна", — отвечаю я. Фельдфебель Ташенмахер распорядился взять с транспортной машины два десятка буханок — для личных нужд. "Ладно, брось, — говорит он мне простодушно, а когда он этого хочет, он может быть весьма простодушным, — ты же не собираешься расстроить всю игру, клади буханку в сумку. С нею можно кое-что сделать. За нее ты можешь получить невинную девушку, если у тебя есть на то желание. Я могу тебя снабдить соответствующим адреском — видишь, насколько я великодушен, парень". "Не об этом речь", — отвечаю я. Его простодушие заметно уменьшилось. "Чудак, — замечает он, — ты что, рехнулся, что ли? Чего же ты хочешь? Две буханки? Ну бери, шут с тобой". "Нет", — отвечаю я. "Тогда три, — говорит он сердито, — и это мое последнее предложение". "Я требую, — заявляю я, — чтобы все два десятка буханок были возвращены туда, куда они предназначены. Это тоже мое последнее предложение. Если это не будет сделано, я об этом доложу". Нещадно ругаясь, фельдфебель Ташенмахер укладывает все двадцать буханок, и притом собственноручно, назад.

...Ребенок хочет подойти ко мне, он поднимает руку и открывает маленький рот. Но офицер выгоняет его наружу вместе с матерью. Затем он отдает распоряжение сжечь дом вместе с двором, якобы для того, чтобы обеспечить сектор обзора и обстрела. Дым волнами плывет в мою сторону, вызывая тошноту, и, принимая желтый и зеленый оттенки, окутывает мою голову. А я стою неподвижно и стараюсь не дышать, я слышу раздирающий душу вопль женщины и то, как задыхается ребенок. Но я не шевелюсь и не дышу. "Надо убивать, чтобы не быть убитым самому, — говорит офицер. — Это закон войны, и никто не может от этого уйти".

..."Навести мою дорогую жену, — говорит мне товарищ. — Отвези ей этот пакет, я тут кое-что собрал из съестного. Передай ей от меня привет и скажи, что я постоянно думаю о ней". И вот я сижу напротив жены своего товарища. Она просит меня рассказывать обо всем, она рада, и мы пьем. Я хочу идти, но она не отпускает меня. "К чему торопиться, разве здесь, у меня, так плохо?" — говорит она. В помещении тепло и становится еще теплее. Тогда она говорит: "Располагайся поудобнее и не стесняйся". Хорошо, я снимаю китель. А зачем она снимает свою блузку да еще чулки? Ах да, в комнате тепло, и нам так хорошо сидеть вдвоем, как она говорит, а кроме того, она мне доверяет. Это мне нравится, и за это мы пьем еще. А потом она вдруг говорит, придвигаясь ко мне: "Ты всегда так долго бываешь нерешительным? Или, может быть, ты совсем разучился? А может быть, я тебе не нравлюсь?" "Нет, — отвечаю я, — такая ты мне не нравишься". Затем я даю ей пощечину — бью по этому прекрасному, но глупому и похотливому лицу.

..."Теперь вы офицер, — говорит мне командир. — И я полагаю, что вы будете достойны этого производства, лейтенант Крафт". "Попробую", — отвечаю я.

Сто двадцать солдат — мне подчиненных, мне доверенных, судьба которых в моих руках, — всегда со мною. Я совершаю вместе с ними марши, сплю между ними, мы разделяем нашу пищу, сигареты, справляем рядом друг с другом свою нужду и убиваем тоже совместно, плечом к плечу, месяц за месяцем, день и ночь. Некоторые выбывают, поступают новые — немало и погибает. Одни погибают случайно или выполняя приказ, некоторые потому, что не хотят больше жить. Смерть всегда рядом с нами. Меня, однако, она щадит. Чтобы сохранить меня? Если так, то для чего?

..."Теперь вы стали обер-лейтенантом, Крафт, — говорит мне командир. — И я надеюсь, что вы будете достойны этого". Он произносит эти слова, я их выслушиваю, но ничего не говорю в ответ. А что это, собственно, такое — быть достойным?

Родину, или то, что называется родиной, — когда-то маленький, тихий и как бы немного заспанный город — теперь не узнать. Как из-под земли там вырос гидролизный завод. Котлы и трубы на площади в несколько квадратных километров. Да кроме того, еще и поселок для инженерно-технического персонала, бараки для рабочих и служащих. И суда на Одере, переоборудованные для жилья, — старые калоши, плавучие сараи — для чернорабочих и перемещенных лиц. Время от времени некоторые из них болтаются, повешенные на реях или в носовой части этих судов, видимые издалека, — за саботаж, шпионаж, попытку к бегству и тому подобное. Здесь же казармы и помещения для расквартирования охраны и органов безопасности. В довершение вокруг расположены двенадцать зенитных батарей. И вот однажды ночью сюда посыпались бомбы! Авианалет продолжался всего тридцать пять минут, но маленький городок перестал существовать. Погибли и мои родители.

Эти годы отмечены военными кампаниями и женщинами: трупы, убийства и секс. Польша, западный пригород Варшавы, полусгоревший, с отвратительными запахами дом, в котором жила женщина по имени Аня, продолжительность знакомства — два дня. Франция, Париж, одна из гостиниц на Монмартре, вблизи которой — встреча с Раймондой, всего таких встреч — четыре за шесть недель. Россия, городок неподалеку от Тулы, девушка, имени которой я даже не знаю, продолжительность общения — двадцать минут. И все это за продукты, шнапс, пропуска. Почти всегда после этого отвращение к — самому себе. Никогда никакой любви, даже тогда, когда в этой игре участвовали немецкие девушки, как, например, во время одной из поездок ночью по железной дороге, или на грузовом автотранспорте, на котором следовали к месту назначения девушки вспомогательной службы, или же в операционной палатке, пока отсыпался перебравший накануне врач.

И вот появилась девушка, с которой у меня связано глубокое беспокойство. Мне доставляет удовольствие находиться с нею вместе. При этом даже после проведенной вместе ночи ей можно смотреть в глаза. У нее приятный, обезоруживающий смех. В наших отношениях нет ничего гнетущего, ничего, что вызывало бы отвращение. Появилось даже чувство, которое можно назвать желанием ее видеть. Или говоря точнее — потребностью! Но потребность, как это ни странно, без жажды поразвлечься. Все это немного пугает после всего того, что было в минувшие годы. И что самое страшное: я несколько раз пытался сказать ей то, чего не хотел бы говорить никогда и никому: "Я тебя люблю!" Но я этого, наверное, не скажу. Прежде всего из-за нее самой.

Эту девушку зовут Эльфрида Радемахер.

4. Учебно-тренировочная игра переносится

— Господа, — сказал майор Фрей собравшимся офицерам, — мне поручено сообщить вам, что генерал планирует проведение учебно-тренировочной игры сразу же после ужина.

— И господин генерал будет заниматься ею в одиночку? — тут же спросил капитан Федерс, дружески улыбаясь.

— Господин генерал со всем офицерским составом школы! — поправил его майор не без твердости в голосе.

Фрей не любил, когда подчиненные перебивали его во время изложения им какой-либо мысли, и уж совсем не терпел, когда его поправляли. А этот капитан Федерс поступал иногда таким образом, как будто он взял себе в аренду военную мудрость. Да, с ним нужно быть поосторожнее. Ибо капитан Федерс был, с одной стороны, лучшим преподавателем тактики, что признавалось всеми в военной школе, а с другой — обладал острым языком, которого следовало побаиваться. К тому же эта довольно-таки неприятная и щекотливая история с его женой. Итак, на него лучше не наступать, а по возможности обходить, ибо Федерс был опасен.

Опасной, по меньшей мере, была манера Федерса простосердечно задавать различные вопросы. Он всегда хотел все знать. Он хотел даже знать, знает ли что-нибудь вообще спрашиваемый им.

— Указана ли тема учебно-тренировочной игры, господин майор? — задал он новый вопрос.

— Нет, — ответил тот.

— А предположительная продолжительность ее?

— Тоже нет, — сказал майор Фрей немного раздражительно. Этими двумя безобидными вопросами Федерс продемонстрировал всему собравшемуся офицерскому составу, что майор не более чем один из обычных передатчиков распоряжений — по крайней мере в сфере деятельности генерал-майора Модерзона.

— Ну прекрасно, — сказал Федерс, — тогда мы еще разок изобразим начальную школу. Во всяком случае шансы на спокойную ночь равны нулю. Если уже генерал начнет учебно-тренировочную игру, он не закончит ее до тех пор, пока не настреляет десяток оленей. Поэтому я могу лишь сказать: приятного аппетита, господа!

Собравшиеся в фойе казино офицеры военной школы — начальники курсов и потоков, преподаватели тактики и офицеры-инструкторы, к тому же еще группа административного аппарата — хозяйственники, плановики и организаторы, всего свыше сорока человек, стояли с довольно-таки мрачными лицами. Казалось, молниеносные вводные и решения генерала висели над ними наподобие грозовых облаков.

В свете ламп отсвечивали рыцарские кресты. Куда ни глянь, ни одной груди, на которой не висел бы, по меньшей мере, Железный крест. Знаки за участие в ближнем бою, за уничтоженные танки, ордена за участие в военных кампаниях, ордена за заслуги и медали за выслугу лет — все это было само собой разумеющимся. "Немецкий крест в золоте" не был здесь чем-то необыкновенным. А над сверкающими украшениями — в большинстве своем серьезные, замкнутые лица профессиональных солдат. В глазах читалось беспокойство, иногда озабоченность и очень редко равнодушие.

— Господа, — сказал капитан Федерс, — я предлагаю просто-напросто начинать. В конце концов, генерал всегда точно начинает прием пищи, невзирая на то, что кого-то еще может и не быть.

— Это плохая шутка, господин капитан Федерс, — возразил с укором майор Фрей, начальник 2-го учебного курса. И другие офицеры, казалось, не были настроены воспринимать шутки подобного рода. Даже при сильном электрическом свете лица их были темными.

Самой молчаливой была группа офицеров, стоявших в непосредственной близости от двери в столовую. Это были жертвы обычного порядка за столом. Порядок расположения сидящих устанавливался адъютантом перед каждым совместным ужином с помощью унтер-офицера, по гражданской профессии — учителя средней школы, под лозунгом: каждый офицер должен в определенной последовательности сидеть за столом командира! Никто не освобождался от такой чести. Только иногда генерал сам высказывал пожелания в отношении своих соседей по столу, что вызывало большое беспокойство тех, кого это касалось. И как раз сегодня был именно такой случай.

Ноги капитана Катера подкашивались, желудок грозил взбунтоваться, поскольку для него было предусмотрено место слева от генерала. Что это означает на этот раз, становилось абсолютно ясно, если бросить взгляд на карточку с порядком расположения сидящих за столом. Справа от генерала должен был сидеть старший военный советник юстиции Вирман. И для обер-лейтенанта Крафта было предусмотрено место за этим столом — как раз напротив генерала.

— Итак, господа, — заметил с некоторой заинтересованностью капитан Федерс, подходя ближе к жертвам указанного порядка за сегодняшним столом, — как вы себя чувствуете-то? Ведь, в конце концов, вы занесены в карточку меню.

— Я довольно-таки жесткий, — ответил обер-лейтенант Крафт. — Меня, полагаю, будет не так-то легко переварить.

— Так, — сказал Федерс, разглядывая капитана Катера с видимым желанием зацепить того, — если бы я был генералом, я бы предпочел жаркое из дикого кабанчика.

— Но вы ведь не генерал, — зло буркнул Катер. — Вы всего-навсего преподаватель тактики здесь, и к тому же еще женаты.

— Однако, господа, — заметил старший военный советник юстиции Вирман примирительно, — я не понимаю, чего же вы хотите? Порядок расположения за столом ведь еще не акция государственного масштаба.

— Обычно-то нет, — возразил Федерс. — Но у нашего генерала иногда и мимолетный взгляд может быть прелюдией к похоронам с государственными почестями. И здесь вы встретите своего самого большого конкурента, Вирман. Вы только даете толкование законам, генерал же некоторые устанавливает сам.

— Но не для меня, — сказал Вирман, полагая, что может позволить себе даже улыбнуться с видом превосходства.

По знаку фельдфебеля из казино появились ординарцы. Они несли супницы. Держа их в вытянутых руках, они продефилировали мимо офицеров в столовую.

Из этого стало ясно, что к казино приближается генерал, — выставленный наблюдатель заметил его появление. Теперь замолкли и те немногие, которые до этого разговаривали между собой. Офицеры подтянулись. Младшие по званию автоматически отступили на второй план, чтобы старшие по званию сразу же попали в поле зрения генерала.

— Господа офицеры, господин генерал! — крикнул майор Фрей. Но эта команда была излишней. Господа офицеры и так стояли как застывшие — дух дисциплины, казалось, превратил их в бетон.

Размеренным шагом мимо них прошел генерал-майор Модерзон. Его сопровождал адъютант — но на него никто не обращал внимания. Офицеры видели только своего генерала. А тот остановился точно на расстоянии одного шага до порога двери и оттуда осмотрел присутствующих. Казалось, он собирается их пересчитать и записать по одному. Только после этого он приложил руку к козырьку фуражки и сказал:

— Добрый вечер, господа!

— Добрый вечер, господин генерал! — ответили офицеры хором.

Генерал кивнул головой не то чтобы признательно, но утвердительно, поскольку приветствие, произнесенное хором, было отработано по созвучию и силе голосов.

— Прошу стоять "вольно", — сказал он.

Господа офицеры последовали его распоряжению немедленно, отставив левую ногу немного вперед и в сторону и слегка расслабившись. Говорить, однако, никто не осмеливался.

Генерал-майор Модерзон снял фуражку, расстегнул шинель и сбросил ее. Фуражку, а затем и шинель он протянул застывшим ординарцам. Оказание какой-либо помощи в осуществлении этой простейшей операции он принципиально отклонял.

Офицеры следили за каждым движением генерала с напряженным интересом. Они увидели, как он достал из-за обшлага рукава записку, развернул ее и прочитал. Это выглядело почти так, как если бы он принял к сведению содержание депеши с объявлением войны. Затем генерал посмотрел на собравшихся и сказал:

— Тема сегодняшней учебно-тренировочной игры — "пожар в казарме".

Общее замешательство достигло своего кульминационного момента. Объявленная тема таила в себе массу взрывоопасных неожиданностей — опытные офицеры почувствовали это сразу же. Они могли создавать штурмовые и поисковые группы, занимать ротные позиции и, если бы возникла необходимость, организовать марш целых дивизий, но "пожар в казарме" — этого не было в их учебных планах, да и практического опыта в этой области, даже самого малейшего, они не имели.

— А вы уже составили свои завещания, господа? — спросил Федерс с удовлетворением, хотя и несколько пониженным голосом. — Ибо я опасаюсь, что во время этого "пожара в казарме" довольно многие будут поджарены наподобие поросят на вертеле.

Из дверей появился фельдфебель из казино — своего рода старший официант, имеющий полную военную подготовку. За его спиной два ординарца стали открывать раздвижные двери, ведущие в столовую. Фельдфебель из казино подошел к генералу так, как будто перед ним был сам император.

Он остановился, выпятил грудь, держа пальцы рук строго по швам брюк, отчеканил:

— Докладываю господину генералу — суп подан!

Модерзон слегка кивнул головой, поскольку к подчиненным из числа нижних чинов он всегда старался проявлять внимание и чуткость. Он прошел сквозь строй сорока шести расступившихся перед ним офицеров и направился в столовую. Прикомандированные на этот вечер к его столу следовали за ним по пятам, остальные вошли туда вслед за ними. Никто из них все еще не осмеливался разговаривать.

Столовая была обставлена не без великогерманской роскоши: на полу ковер цвета листвы деревьев с тонким, легким орнаментом; облицованные под дуб стены, украшенные со значением инкрустацией из дубовых листьев; когда-то снежно-белый потолок с грубоватой лепкой, также изображавшей дубовые листья. С потолка свисала пышная люстра из листовой меди с керамическими свечами. Вокруг на стенах — портреты так называемых полководцев и государственных деятелей новейшей немецкой истории впечатляющих размеров. А на противоположной от входа стене громадного размера портрет фюрера, написанный маслом.

— Прошу чувствовать себя непринужденно, господа, как всегда, — объявил слегка приглушенно майор Фрей, поскольку решение простейших организационных вопросов генерал всегда предоставлял старшему по званию офицеру из числа присутствующих.

Офицеры расселись за отдельные столики. Ближе к столу генерала начальники курсов и потоков вперемежку с преподавателями тактики. Далее следовали офицеры-инструкторы, а завершали все остальные — трое интендантов, в том числе казначей, два врача, инженер мастерских и зондерфюрер.

Майор Фрей сказал:

— Докладываю господину генералу — офицерский состав в сборе для вечерней трапезы.

Генерал-майор Модерзон кивнул едва заметно головой и сел, все сорок шесть офицеров последовали его примеру. Генерал зачерпнул ложкой суп, все присутствующие сделали то же самое.

Вначале они ели молча, если не принимать во внимание громкого прихлебывания, раздававшегося время от времени, так как генерал не сказал ни слова и сам не дал разрешения говорить другим. Время от времени Модерзон бросал испытующий взгляд на офицеров. И видел, что очень немногие ели с аппетитом. Причина этого заключалась не только в жидком и не очень-то вкусном картофельном супе. Офицеры внутренне готовились к предстоящей им в завершение ужина учебно-тренировочной игре — "пожар в казарме". Это заметно портило им аппетит.

Только когда было подано второе блюдо — телятина с зеленым горошком, — генерал начал говорить. Он обратился к старшему военному советнику юстиции Вирману и спросил, слегка растягивая слова:

— Итак, вы собираетесь заняться еще и вторым делом в моем хозяйстве, не завершив первого?

Вирман почувствовал облегчение. Наконец-то к нему обратились с разговором. И он бодро ответил:

— Расследование обстоятельств и причин, повлекших за собой смерть лейтенанта Баркова, остается, естественно, моей главной задачей, господин генерал. Что же касается дела об изнасиловании...

— Так называемом изнасиловании, — поправил его обер-лейтенант Крафт негромко, но так, чтобы его можно было услышать.

Генерал бросил короткий испытующий взгляд на обер-лейтенанта, затем вновь вернулся к еде. Но не было никакого сомнения в том, что слушал он внимательно.

Старший военный советник юстиции продолжал с пылом:

— Ну хорошо, что касается этого так называемого изнасилования, я только хотел предоставить в ваше распоряжение свои знания, помощь, о которой просил и которую одобрил господин капитан Катер, но от которой господин обер-лейтенант Крафт, по-видимому, отказывается.

— И по весьма веской причине, — ответил обер-лейтенант Крафт твердо. — Ибо еще ничего не выяснено и абсолютно ничего не доказано.

— Позвольте, — перебил его Вирман, — но вы, как не имеющий юридического образования, вряд ли можете судить об этом.

— Это вполне возможно, — сказал Крафт с настойчивостью. — Но мне поручено разбирательство этого случая, и поэтому я сужу о нем так, как считаю правильным.

— Уместным, — поправил его генерал. При этом он даже не поднял голову от тарелки. Казалось, он сконцентрировал все внимание на картофелине, которую в это время медленно раздавливал.

Это неожиданное замечание заставило его соседей по столу на время умолкнуть. Капитан Катер давился куском телятины. Вирман думал с напряжением о замечании генерала, пытаясь сделать из него выводы. Крафт же был лишь удивлен тем, что Модерзон так внимательно прислушивался к разговору — генерал, по всей видимости, обращал внимание на каждый нюанс.

— Подобный случай, господин генерал, — сказал после долгого раздумья Вирман, — требует, по моему мнению, все же большего, чем обычное войсковое расследование. Поэтому я посчитал своим долгом оказать господину капитану Катеру необходимую помощь. Так как в данном случае дело идет не об обычных происшествиях, которые могут случаться ежедневно, как, например, невыполнение приказа, обворовывание товарищей или дезертирство, — здесь даже незначительная деталь может играть решающую роль с юридической точки зрения.

— Господин Вирман, — сказал генерал, не повышая голоса, но очень резко, — мы здесь находимся на ужине.

Старший военный советник юстиции захлопнул рот, как на шарнире. Его и без того тонкие губы превратились в щелочку. Он заметно покраснел, ибо почувствовал себя как ученик, подвергшийся назидательному нравоучению перед всем классом, а этого с ним со времен шестого класса не случалось. Офицеры с видимым удовольствием, хотя и с надлежащей сдержанностью, наслаждались зрелищем.

Генерал продолжал есть как ни в чем не бывало. Обер-лейтенант Крафт отложил в сторону нож и вилку и впервые посмотрел на Модерзона внимательно: он увидел удлиненный угловатый череп, как бы вытесанный из грубого камня, однако выполненный четко и обозримо, несколько глубоких складок, шедших от переносицы мимо рта к подбородку, серые, как скала, глаза, высокий лоб под коротко остриженными белыми волосами. Крафту показалось, что генерал напоминает ему благородного, но непонятного по своей сути тракенского жеребца.

— Приятного аппетита, господа, — сказал генерал и поднялся.

— Приятного аппетита, господин генерал! — ответил офицерский хор.

— Запланированная учебно-тренировочная игра, — объявил деловито адъютант, — состоится здесь, в этом зале, через пятнадцать минут.

— Ну, господин старший военный советник юстиции, — дружески спросил капитан Федерс, — как вам понравился ужин?

— На мой вкус, он был слегка переперчен, — ответил Вирман и хохотнул, претендуя на наличие юмора. Но в смехе его не было ничего естественного.

Большинство офицеров вернулись в фойе, хотя бы для того только, чтобы уйти из поля зрения генерала. Они использовали перерыв, чтобы выкурить еще по одной сигарете. К тому же они пытались получить информацию о предстоящей учебно-тренировочной игре, и, естественно, в первую очередь через капитана Федерса.

— Господа, — сказал Федерс, отклоняя их вопросы, — я тоже не в курсе дела. Откуда мне знать, что должно происходить при возникновении пожара в казарме? Только тогда, когда я буду знать подробности этой игры, мне могут прийти в голову те или иные ходы. Но ведь я не ясновидящий, хотя и являюсь преподавателем тактики в военной школе.

Беспокойство среди офицеров росло. Между ними клубились облака дыма. Некоторые заглядывали через открытую дверь в столовую, которая была превращена ординарцами в своеобразную классную комнату: на заднем плане стояла доска, перед нею две подставки для карт, а впереди стол генерала — наподобие кафедры. Столы и стулья офицеров были расставлены как школьные парты.

— Во всяком случае, — заметил старший военный советник юстиции Вирман, — я доволен хотя бы тем, что это мероприятие меня не касается.

— А еще более довольны вы были, вероятно, если бы получили разрешение заняться поближе тремя решительными в своих действиях девушками, не так ли?

— Господин капитан Федерс, — ответил Вирман, придавая разговору серьезный тон, — для меня ведь вопрос носит чисто деловой характер, и дело не в трех сомнительных созданиях женского рода.

— Но ведь одно нельзя отделить от другого.

— Господин капитан, я же юрист!

— Именно поэтому, — бросил реплику Федерс. — Если бы вы были медиком, скажем, психиатром или же гинекологом, тогда я бы, пожалуй, сказал себе: ну да, это ведь его работа, он к этому привык. Но если появляется юрист, который до этого брал на зубок лишь старых вояк, а теперь должен заглянуть под юбку трем молодым девушкам, я могу лишь, уважаемый, отнестись к этому с определенным подозрением и даже скептически.

— Мне не нравится ваша фантазия, — сказал Вирман холодно. Ему хотелось добавить: "которая похожа на фантазию генерала". Но он промолчал. Он с достоинством нес свои подозрения и не забывал их. Он уже раскусил офицеров подобного сорта. Такой человек, как этот Модерзон, сознательно или несознательно вызывал упаднические мысли. Уже только из принципа он, Вирман, должен был рассматривать подобных людей как чрезвычайно сомнительных.

— У вас отсутствует доверие к ответственным органам государства, — бросил он, прежде чем уйти.

Капитан Федерс посмотрел ему вслед и сказал:

— Тут ему нужно отдать должное — он не дурак. Но это может быть и недостатком.

— Господ офицеров просят занять места и подготовиться к началу учебно-тренировочной игры, — объявил адъютант.

Господ офицеров не нужно было просить дважды. Они поспешно загасили свои сигареты, прервали разговоры и направились в столовую — учебный класс для офицеров. Рассевшись по местам, они с ожиданием смотрели на генерала.

Генерал-майор Модерзон сидел за своим кафедроподобным столом и работал. Приход офицеров нисколько ему не помешал, по всей видимости. Он просматривал документы, которые ему положил адъютант, заносил свои заметки в блокнот, лежавший перед ним.

Адъютант объявил еще раз:

— Руководитель учебно-тренировочной игры — господин майор Фрей, начальник второго курса.

Так была обозначена первая жертва этого вечера. Дальнейшие последуют, ибо цель подобной игры была двоякой. Прежде всего должны быть рассмотрены теоретически все возможные на практике ситуации. Затем многие из присутствующих получали специальные задачи, и только после этого шаг за шагом проигрывалось тушение пожара. Каждый из облеченных таким заданием должен был кратко и в то же время исчерпывающе доложить, что бы он в реальном случае стал делать или какие распоряжения отдавать. Например, в качестве руководителя команды заграждения, старшего группы тушения, начальника склада вещевого имущества и тому подобное; если того хотел Модерзон — всю ночь, до утра.

И капитан Федерс, многоопытный преподаватель тактики, заявил своим внимательно слушающим соседям:

— В самое глупое положение попадет на этот раз тот, кто будет изображать из себя дежурного офицера.

— Дежурный офицер, — зачитал адъютант с листка, покрытого заметками генерала, — обер-лейтенант Крафт.

Крафт с трудом подавил вертевшееся у него на языке крепчайшее выражение. И он, будучи старым служакой, сразу же понял, что ему выпала самая неблагодарная задача этой учебно-тренировочной игры. Он, по-видимому, попался на глаза генералу, и это беспокоило Крафта.

— Могу я получить инструкцию дежурному? — спросил он.

Генерал кивнул головой. И адъютант передал обер-лейтенанту Крафту эту инструкцию. Офицеры с интересом разглядывали жертву сегодняшнего вечера. При этом они не проявляли никаких фальшивых чувств — кто-то же должен был быть ею: а на этот раз такой жертвой оказался Крафт. Нельзя вмешиваться без спросу в разговор генерала за столом!

Адъютант зачитал длинный список участников — никто из присутствующих не был забыт. Каждый получил более или менее важную роль: или задачу контроля за той или иной функцией, или же особую, подробно не расписанную функцию. Офицерам становилось жарко. Ловушки были расставлены — кто еще, кроме Крафта, влетит в них?

Адъютант зачитал исходную обстановку:

— Предположительно в районе расквартирования четвертого потока произошел пожар. Причина его неизвестна. Размеры пока тоже неизвестны. День — воскресенье. Время — один час тридцать восемь минут. Учебно-тренировочная игра начинается.

Капитан Федерс ухмыльнулся счастливо: он сразу же обнаружил опаснейшие моменты и позиции этой игры. "Четвертый поток, — шепотом сообщил он своему окружению, — расположен почти в центре казармы — какая прекрасная возможность распространения огня! И к тому же именно в воскресенье, ранним утром, когда вряд ли кто из фенрихов вернется из увольнения. А это связано с осложнениями! Вот дыма-то будет. Я уже сейчас чувствую его зловоние".

— Пожалуйста, господин майор Фрей, — сказал адъютант по взгляду генерал-майора Модерзона, — игра началась.

— Тревога, — объявил майор Фрей слегка сдавленным голосом. Начало было таким образом положено. Фрею оставалось лишь найти теперь того, кто продолжил бы игру. — Итак, пожар в расположении четвертого потока. Что делает личный состав четвертого потока?

— Я передам сигнал тревоги дальше, — ответил офицер, на которого была возложена эта функция. — Я оповещу в свою очередь дежурного офицера.

Все глаза были теперь устремлены на обер-лейтенанта Крафта. Тот откинулся на спинку стула. Он был полон решимости не дать обскакать себя так просто и не быть барашком, которого должны подвести объединенными усилиями под нож. И поэтому он спросил:

— Является ли инструкция действующей?

— Конечно, — сразу же ответил майор Фрей. — Инструкция есть инструкция.

— Значит ли это, — настойчиво задал Крафт следующий вопрос, — что я должен руководствоваться этой инструкцией?

— Да конечно же! — воскликнул Фрей с некоторой жесткостью в голосе и чрезвычайно невоздержанно. — Что предписано, тем и следует руководствоваться. Любой приказ имеет такую же силу, как и закон. А письменный приказ тем более является законом.

Выражение лица Крафта не оставляло никакого сомнения в том, что он относится к формулировкам майора как к чрезвычайно избитым. Офицеры почувствовали сенсационное развитие событий. Они бросали слегка озадаченные и в то же время полные надежды взгляды то на Крафта, то на майора Фрея, то на генерала Модерзона.

И генерал заявил, не меняя выражения лица:

— Инструкция дежурному является руководством к действиям, господин обер-лейтенант Крафт.

— В таком случае, господин генерал, для проигрыша этой учебно-тренировочной игры не хватает необходимых достоверных источников. — Это было заявление, равносильное в глазах присутствующих самоубийству. — Поскольку эта инструкция дежурному не соответствует положению дел ни в начале, ни в конце.

В зале установилась тишина, как перед ударом грома. Лицо капитана Федерса застыло в ухмылке. Не выдержав напряжения, вскрикнул капитан Катер. Следующий кульминационный момент этого вечера был достигнут.

А генерал спросил подчеркнуто мягким голосом:

— Объясните, пожалуйста, поподробнее свою мысль, господин обер-лейтенант Крафт.

Крафт устало кивнул. Мужество грозило покинуть его так же внезапно, как и появилось. Его охватило давящее чувство, что он зашел слишком далеко.

— Итак, — спросил генерал уничтожающе вежливо, — я слушаю.

— Господин генерал, — сказал наконец обер-лейтенант Крафт, — эта инструкция не только неточна в отдельных разделах, но и противоречит сама себе в важнейших пунктах. Это касается, например, последовательности включения гидрантов, данных под номерами один, два, три и четыре, что является абсурдным, исходя из их реального расположения. Если дежурный офицер станет придерживаться этой инструкции, он будет мотаться по помещению взад и вперед, бесполезно тратя драгоценное время. Поскольку правильная последовательность включения гидрантов должна быть: четыре, один, три, два.

— Что-нибудь еще, господин обер-лейтенант Крафт? — спросил генерал все так же мягко.

Крафт привел еще четыре примера, которыми старался доказать недостатки инструкции: неполнота системы оповещения по тревоге, неправильное описание огнетушителей, складирование взрывчатых веществ не в том месте, где они должны бы быть, недостаточность оборудования караульного помещения баграми, лопатами и топорами. Таким образом, если дежурный офицер будет следовать этой инструкции, казарма сгорит полностью, прежде чем даже будут подключены пожарные рукава.

— Пожалуйста, дайте мне инструкцию, — сказал генерал.

Инструкция была передана Модерзону. Он перелистал ее и просмотрел те места, о которых только что говорилось. На лице его не отразилось ничего. Оно оставалось таким же неподвижным и безучастным, как и во время ужина. Глаза всех присутствующих были устремлены на него, однако генерал воспринимал это так естественно, как если бы его освещало солнце.

Затем он поднял голову, посмотрел на Крафта и спросил:

— Когда вы обратили внимание на недостатки инструкции дежурному, господин обер-лейтенант Крафт?

— Три дня назад, — ответил Крафт, — когда я был дежурным офицером.

— В таком случае, — сказал генерал Модерзон, — я должен был бы знать об этом еще два дня назад. Вы не дали соответствующего рапорта. Будьте у меня завтра в десять часов для доклада.

— Слушаюсь, господин генерал!

— Впрочем, что касается этой инструкции, — сказал затем генерал, — она действительно является сплошной чепухой. По ней нельзя действовать. Через несколько дней она будет переработана. Учебно-тренировочная игра в связи с этим переносится. Доброго вечера, господа.

5. Ночь после погребения

Вытянутая в длину возвышенность над Майном. Здесь находились казармы, в которых была расположена военная школа. На картах этот пункт значился как высота с отметкой 201. Однако довольно-таки многие считали его центром мира.

Под этой высотой, в ровной долине, которую огибала излучина Майна, лежал небольшой городок Вильдлинген. Его узкие улицы и переулки с многочисленными изгибами напоминали кишечник.

Бледно-голубой лунный свет освещал все вокруг. Снег лежал как покрывало. Казалось, везде господствовал тяжелый, как свинец, сон.

Ибо большая война была далеко. Ни одна из ее дорог не проходила еще через Вильдлинген-на-Майне. И вот здесь-то, в стороне от них, скрытно создавались зародышевые клетки уничтожения людей по всем правилам науки.

Сейчас, однако, большая машина по их производству — военная школа стояла тихо. Отдыхали как инженеры войны, так и их инструменты. Поскольку, хотя сама война и не знала сна, воины не могли без него обходиться. И для довольно многих этот сон был только переходом к смерти.

Но смерть, как правило, держится в стороне от учеников войны — фенрихов. Зачем ей мешать тому, что не в последнюю очередь ей же самой и служит? Здесь жертвы ее были редкостью. Она забирала их к себе просто по привычке, а также для того, чтобы о ней совсем-то не забывали и помнили о ее вездесущности. На могильных плитах кладбища Вильдлингена-на-Майне, расположенного между городком и казармой, пока еще преобладали цифры, свидетельствующие о почтенном возрасте покоившихся там людей. Один лишь лейтенант Барков со своими двадцатью двумя годами как-то не вписывался в такое окружение. Но эта ошибка, по всей вероятности, вскоре будет поправлена.

Месяцу во всяком случае было полностью безразлично, что он освещает. Он смотрел на все свысока, как делал это всегда и раньше, не вглядываясь в пары влюбленных и в трупы, в старый город и новые здания фабрики войны.

Люди могли писать о нем стихи, смотреть на него, проклинать его присутствие. Он всходил и заходил, появлялся или скрывался за тучами. Часовой, стоявший у ворот казармы, казался для него пылинкой, старый городок — согнувшимся червячком, а военная школа — пустым орехом.

Но в этой военной школе дышала тысяча людей. Тысяча людей спала и переваривала пищу. Потоки струящейся крови выполняли свою обычную работу. Миллиарды пор пропускали воздух, как фильтрующий слой в противогазе.

Ни одна полоска света не пробивалась сквозь затемненные окна. За закрытыми дверями скапливался сладковатый запах тел и гнилостный дух одеял, матрасов и половых досок. Запахи ночи смешивались и превращались в плотную, тяжелую, затрудняющую дыхание массу, окружающую набитых в тесные помещения спящих людей.

Но не всем был дан сон. Да и не каждый искал его. Некоторым же вообще не было разрешено найти его.

Фенрих, стоявший часовым у ворот, почувствовал холод, усталость и скуку. Ничего другого он не чувствовал. И он сказал про себя: "Проклятое дерьмо!"

Что он при этом имел в виду, он и сам точно не знал. Единственное, что он знал наверняка, было то, что он должен стать офицером! Но почему это должно было быть так, он давно уже не думал.

Он выполнял учебную программу. Караульная служба также была в нее включена в соответствии с учебным планом. Так что все было правильно.

— Ты еще не устала? — спросила Эльфрида Радемахер девушку, сидевшую на своей постели. — Когда мне было столько лет, как тебе теперь, я в это время уже давно спала.

— Ты всего на несколько лет старше меня, — ответила девушка. — Но чем позже, тем, кажется, ты становишься бодрее.

Эльфрида Радемахер посмотрела в зеркальце, стоявшее перед ней, старательно причесала свои волосы. И пока она их расчесывала, внимательно смотрела на сидевшую за ней девушку, которую хорошо было видно в зеркале.

Эта девушка всего несколько дней находилась в казарме — пополнение для первой кухни. Там она выполняла всю черновую работу. И только в дневное время. Так как Ирена Яблонски, так звали девушку, была еще молода — ей было немногим более шестнадцати лет, — это учитывалось в работе.

— Ты собираешься уходить? — спросила девушка.

— У меня еще дела, — сухо ответила Эльфрида.

— Могу себе представить твои дела, — сказала девушка.

— Тебя это не касается, — возразила Эльфрида недовольно. — Лучше ложись спать.

Ирена Яблонски мяукнула и откинулась на свою кровать. Она чувствовала себя взрослой и хотела, чтобы к ней и относились соответственно. Потом она, однако, испугалась этого. Действительно, в последнее время она спала гораздо хуже.

Эльфрида делала вид, что не обращает на девушку никакого внимания. Эта Ирена Яблонски была одной из пяти девушек, с которыми она вместе располагалась в комнате. Маленькое, нежное существо, которое легко сломать, с большими глазами и хорошо развитой грудью. Вполне зрелая, судя по этой груди. Еще дитя, если посмотреть на ее лицо.

— А ты не можешь взять меня с собой? — спросила девушка.

— Нет, — ответила решительно Эльфрида.

— Если ты меня не возьмешь с собой, я просто пойду с другими.

Другие — это были четыре девушки, с которыми они вместе жили в этой комнате: две работали на коммутаторе, одна — в регистратуре и одна — в санчасти. Все они были взрослыми, опытными девушками, ни о чем не задумывающимися, вплоть до безразличия, как это обычно имело место после двух-трех лет казарменной жизни. Они уже спали, но только две из них — в собственных постелях.

— То, что можете вы, — сказала Ирена недовольно, — я тоже могу.

— Нет, ты этого еще не можешь, — ответила Эльфрида. — Для таких вещей ты слишком молода.

Она посмотрела вокруг себя: обстановка в комнате была обычной для всех казарм, но представляла собой нечто промежуточное — не совсем так, как у рядового состава, скорее как у унтер-офицеров и фельдфебелей. Здесь имелись даже ночные столики, положенные только офицерам. Но тем не менее все было стандартным. Однако обычная картина несколько смягчалась скатертями и покрывалами, бумажными цветами и другими украшениями. Присутствия женщин в этой казарме не заметить было нельзя. Они сдались и смирились со всем еще не полностью.

— Послушай-ка, — сказала Эльфрида Ирене Яблонски, — может быть, это и хорошо, что ты не обольщаешь себя никакими надеждами в том определенном вопросе, который, скажем так, ты принимаешь близко к сердцу. Ты еще слишком молода для этого, и мне тебя просто жаль. Я тоже когда-то была такой, как и ты, абсолютно такой же. И я проделала все то, что составляет твое сокровенное желание. Ну и вот, этим ничем заниматься даже не стоило — понимаешь? Все это бессмысленно.

— Но ты ведь продолжаешь этим заниматься — не так ли?

— Да, — ответила Эльфрида открыто. — Ибо наконец-то у меня появилась надежда, что это занятие себя оправдает.

— Разве так не всегда думают?

Эльфрида кивнула. Она отвернулась и подумала: "Если больше нельзя на что-то надеяться, что тогда? Что будет тогда?" И сказала тихо:

— Он не такой, как другие, мне думается.

Капитан Ратсхельм рассматривал то, что не давало ему покоя из чувства долга.

Он подготовился к служебным делам на завтрашний день, написал пространное письмо матери и стал умиротворенно прислушиваться к последним звукам и шумам, предшествующим вечерней поверке: топот босых ног бегущих по коридору, журчание воды в умывальнике и туалете, короткий обмен фразами, несколько шутливых замечаний, громкий смех молодых парней. А потом — шаги дежурного офицера-инструктора, который обходил спальные помещения курсантов, — твердые шаги, легкое позвякивание, когда окованный железом каблук попадал на камень, короткие, отрывистые доклады. И, наконец, вызванная искусственно тишина, которая поэтому казалась какой-то особенно удручающей.

Таков был порядок. Те из курсантов, кто хотел спать, могли отправляться спать, и никто не имел права им мешать — естественно, это касалось их товарищей. Начальство же могло делать это в любое время, не говоря уже о подъемах по тревоге и других специальных мероприятиях. Те же, кто хотел еще поработать, могли не ложиться до двадцати четырех часов. В этом случае они не должны были создавать ни малейшего шума ни при каких обстоятельствах.

Теперь наступил особый час Ратсхельма.

Ибо капитан сделал своим принципом, чтобы курсанты знали, что он готов в любое время проявить о них заботу! По одному ему только известному плану, который он, кстати говоря, считал хорошо продуманным, он и действовал: то он появлялся у курсантов ранним утром, сразу же после подъема, и присутствовал при утреннем туалете и на зарядке, то, как теперь, поздним вечером.

Ратсхельм вышел из комнаты, в которой жил. Он твердо прошагал по коридору своего потока, вышел через входную дверь, проследовал по площадке для построении и главному плацу, свернул за склад с боеприпасами и вышел к бараку, в котором размещалось учебное отделение "X".

Помещение для расквартирования курсантов носило временный характер, поскольку казарма постепенно становилась маленькой для выполнения своих больших задач. Таким образом, были построены дополнительные бараки. И самые молодые из кандидатов в офицеры, собранные в учебном отделении "X", были, естественно, первыми, кто на себе прочувствовал это. Подобные жилые сараи не казались Ратсхельму каким-то несчастьем. Только то, что они находились в стороне от основных помещений, вызывало его озабоченность.

Ибо это требовало повышенного контроля.

Ратсхельм вошел в узкий коридор барака. Полный ожидания, он осмотрелся. Но то, что он увидел, а точнее говоря, не увидел, разочаровало его. Ни в одной из комнат, двери которых были застеклены, свет не горел. Казалось, курсанты действительно уже спали. А это означало, что они не имели ни малейшего желания еще поработать, хотя это им подчеркнуто разрешалось. Ратсхельм подсветил своим карманным фонариком таблички с номерами комнат и вошел в комнату под номером семь.

Располагавшиеся там четверо курсантов уже спали, во всяком случае не было никаких признаков, что это было не так. Один из них даже храпел на своей койке. Другие лежали тихо и неподвижно, как бы сломленные усталостью, почти как мертвые.

И тем не менее в комнате было хорошо прибрано. Ратсхельм определил это тотчас же опытным глазом и порадовался этому. Затем он осветил карманным фонариком кровати. И тут он заметил пару открытых глаз, которые смотрели на него без тени сонливости.

— Ну, Хохбауэр, — сказал Ратсхельм шепотом и подошел ближе, — вы еще не спите.

— Я только что кончил работать, господин капитан, — ответил Хохбауэр также шепотом.

Капитан довольно улыбнулся; это была улыбка знатока, стоящего в картинной галерее перед своим любимым полотном. Он считал себя счастливым, имея таких фенрихов в своем потоке.

— Над чем же вы так поздно работали, Хохбауэр? — спросил он заинтересованно. И в его хорошо поставленном баритоне прозвучала отцовская нотка благоволения.

— Я читал Клаузевица, — ответил курсант.

— Весьма полезная литература, — заметил Ратсхельм одобрительно.

— Боюсь только, господин капитан, — сказал Хохбауэр доверительно, — что я столкнулся с некоторыми неясностями. Не то чтобы я сомневался в высказываниях Клаузевица, но там есть такие места, которые я не совсем понимаю.

— Ну, если дело только в этом, мой дорогой Хохбауэр, приходите прямо ко мне. Как-нибудь во внеслужебное время. Что касается меня, хоть завтра вечером. Вы же знаете, где я живу. Я вам обязательно помогу. Для этого мы здесь и находимся!

— Благодарю, господин капитан, — ответил осчастливленный курсант. И, лежа в кровати, он подтянулся, выпятив грудь, как бы отдавая честь. Ночная рубаха раскрылась на груди, и стала видна его матово-блестящая кожа и личный знак.

Ратсхельм кивнул ему и быстро вышел — казалось, он куда-то заторопился.

Генерал-майор Модерзон сидел за письменным столом. Сильный свет лампы падал на его угловатое лицо. Создавалось полное впечатление, что вместо живого человека за столом восковая фигура. Однако генерал работал. На столе перед ним лежал раскрытый документ. Это было личное дело, на обложке которого жирными печатными буквами было написано: "Крафт Карл, обер-лейтенант".

Модерзон жил в так называемом домике для гостей, который примыкал к казино, и занимал две комнаты. В одной из них он обычно работал, в другой спал. И за все время, пока он здесь находился, комнаты эти использовались только по своему прямому назначению и ни в одной из них не делалось того, для чего была предназначена другая.

Генерал сидел за письменным столом одетый по всей форме. Трудно было даже представить его в рубашке с открытым воротом или засученными рукавами. Даже денщик Модерзона очень редко видел его в подтяжках или носках. Для генерала существовали только одетые и раздетые солдаты — одетые небрежно не имели в его глазах права на существование. И поэтому для него было само собой разумеющимся, что даже посреди ночи в своей собственной комнате он был одет так же безукоризненно, как если бы проводил смотр или парад.

Китель из камвольной пряжи, слегка потертый на рукавах, так что слегка проглядывали нитки, но безукоризненно чистый и выглаженный, теперь был застегнут на все пуговицы. Золотые дубовые листья на петлицах, казалось, магически мерцали в свете лампы. Орел на левой стороне груди выглядел выгоревшим и застиранным. На его кителе не было ни одного ордена, ни почетных знаков отличия, хотя Модерзон был обладателем почти всех наград, которые вообще существовали в Германии. Генерал придавал большое значение силе воздействия своей личности, а не побрякушкам.

И все же выражение лица генерала несколько изменилось, что являлось скупым подтверждением того обстоятельства, что теперь он был совершенно один. Он почти благодушно смотрел на личное дело, лежавшее перед ним.

Внимательно прочитав одну за другой характеристики и сравнив их между собой, генерал пришел к выводу, что их составляли неумелые работники. Ибо, судя по этим характеристикам, нынешний обер-лейтенант Крафт был человеком без особенностей, хорошим, почти бравым солдатом, надежным и проявляющим рвение к службе. Но в действительности, видимо, было что-то все-таки не так.

Генерал еще раз перечитал характеристики. Он упорно искал определенные выражения, даже незначительные, сказанные как бы между прочим, и он нашел их. При этом он едва заметно улыбнулся.

Так, например, в характеристике на бывшего унтер-офицера Крафта значилось:

"...проявляет особое упорство в ущерб дисциплине, поскольку чувство ее у него еще не развито в должной степени... решения принимает быстро и смело..."

А в характеристике на лейтенанта Крафта он прочитал:

"...может выполнять задачи самостоятельно... имеет своенравный характер... обладает энергией, хотя подчас и не знает, как применить ее правильно... примерный командир... имея умелого и умного начальника, способен даже на необычное..."

Последняя характеристика, написанная незадолго до откомандирования Крафта в военную школу, содержала следующие наводящие на размышления замечания:

"...имеет склонность к критике... может быть использован в самых различных областях, хотя и не является особенно удобным подчиненным... обладает ярко выраженным чувством справедливости..."

Все, вместе взятое, составляло всего несколько слов, выделенных из многих нейтральных, ничего не говорящих формулировок, избитых выражений и дешевых обобщений. Но эти немногие слова давали основания предполагать, что этот Крафт был необычайной личностью. Он подозрительно часто менял места своей службы, но всегда с прекрасной характеристикой. По-видимому, ее давали для того, чтобы было легче сплавить его в другое место. А теперь он приземлился здесь, и именно в военной школе, в хозяйстве генерал-майора Модерзона, которого за глаза все называли "ледяной горой" или даже "последним из пруссаков".

Модерзон закрыл личное дело Крафта. Блокнот, который он приготовил для записей, остался чистым. Генерал прикрыл глаза, как будто ему мешал яркий свет настольной лампы. И по-прежнему лицо его не выдавало того, о чем он думал. Однако скупая улыбка все же осталась.

Модерзон прошел в спальню. Здесь стояла походная кровать, а кроме нее стул и шкаф, да еще умывальник — и больше ничего.

Генерал расстегнул китель и достал портмоне. В нем лежала фотография размером с почтовую карточку. На ней был изображен молодой офицер с угловатым лицом, глаза его смотрели открыто и вопросительно, в них не было веселой беззаботности, но тихая и вместе с тем уверенная решительность.

Генерал смотрел на фотографию, и в глазах его появлялась какая-то теплота. А выражение жесткости на лице уступило место тихой печали.

На фотографии был запечатлен лейтенант Барков, похороненный день назад.

И обер-лейтенант Крафт также не мог уснуть этой ночью. Но причиной бессонницы у него была не совесть, которая не давала бы ему покоя, — то была Эльфрида Радемахер.

— Полагаю, что никто не видел, как ты шла сюда, — сказал Крафт слегка озабоченно.

— А если бы и видели! — ответила Эльфрида с видимой беззаботностью и присела к нему на кровать. Ей казалось, что она знает, что нужно мужчине: спокойная, веселая беззаботность. Только никаких проблем!

— А что скажут девушки, с которыми ты живешь?

— То же самое, что говорю я, когда они не ночуют в собственных постелях, то есть ничего.

Крафт прислушался к ночной тишине, но, кажется, не было слышно ничего, что могло бы его обеспокоить — не считая Эльфриды.

Он нашел, что в этой казарме господствуют своеобразные порядки и традиции, хотя бы потому, что они возможны в хозяйстве такого генерала, как Модерзон.

— К тому же мне наплевать на все, — добавила Эльфрида.

Крафт не совсем понимал эту девушку. Собственно говоря, все у нее было очень просто, без каких-либо осложнений и проблем, что было, конечно, приятно. Но она была не такой, какой хотела казаться, — Крафт это чувствовал. Он всегда ловил себя на этой мысли, когда думал о ней. Ну что же, говорил он себе тогда, по-видимому, она хочет доставить удовольствие не столько себе, сколько мне. То, что она делала, имело что-то общее с женской заботой.

— У тебя нет никаких сомнений и беспокойства? — спросил Крафт.

— А почему ты это спрашиваешь? — ответила она вопросом на вопрос. — Мы ведь друг другу нравимся, а этого вполне достаточно.

— Мне-то да, — сказал Крафт. — А что, если до капитана Катера дойдет, как ты проводишь свои ночи? Ведь он, в конце концов, отвечает за тебя и других девушек.

Эльфрида рассмеялась. Это был беззаботный смех, но прозвучал он опасно громко.

— Только Катеру и не хватало изображать из себя блюстителя нравственности.

— А ты что же, и с ним набиралась специального опыта? — спросил Крафт. И с изумлением отметил, что почувствовал себя немного несчастным при этой мысли.

Эльфрида прекратила смех. Она выпрямилась, посмотрела на него темными глазами и сказала:

— Я здесь уже два года — с момента создания этой военной школы. Живу с более чем сорока другими девушками в штабном здании, в отдельном изолированном коридоре, и у нас имеется даже свой собственный вход. В течение дня мы работаем в канцеляриях, в столовой, на коммутаторе, на складах и в мастерских. Мы являемся женским гражданским персоналом и дали обязательство работать здесь в военное время. Ежедневно, изо дня в день, мы общаемся с мужчинами, вокруг нас — тысячи мужчин. И нет ничего удивительного, что у нас иногда появляется желание быть и ночью вместе с мужчинами.

— В таком случае я очень рад, что из этой тысячи ты выбрала именно меня.

— По многим причинам, — ответила Эльфрида. — Потому, что твоя комната находится в том же здании, что и моя. Это значительно упрощает дело. И еще потому, что мы оба работаем в одном подразделении, а именно в административно-хозяйственной роте, в результате чего можем лучше согласовать свое свободное время. А кроме того, есть и еще одна причина, Карл, и немаловажная, — ты мне нравишься. Я не хочу этим сказать, что люблю тебя. Я не люблю громких слов, к тому же они сделались такими ничтожными в наше тяжелое время, в которое мы вынуждены жить. Но ты мне очень нравишься. И только поэтому я делаю то, что делаю сейчас. Что же касается капитана Катера, то он не значится в моем сравнительно небольшом списке — и никогда там не окажется.

Крафт смотрел на нее, полный любви и желания, и хотел уже обнять ее. Но она отстранилась и посмотрела на него почти печально:

— Я, собственно, не олицетворяю собой саму порядочность, и в этом мне тебя, право же, не стоит уверять. Но в то же время не само собой разумеется, что я нахожусь здесь и что между нами все произошло так быстро. Есть и еще что-то.

Она тяжело вздохнула, и он истолковал это неправильно.

— Иди же ко мне! — сказал он нетерпеливо.

Эльфрида покачала головой.

— Есть и еще что-то, — повторила она охрипшим вдруг голосом. — Это что-то вроде страха. Конечно, глупо с моей стороны говорить так. Но с первой же встречи у меня такое чувство, что все между нами будет очень непродолжительным. Не смейся надо мной, Карл. Я знаю, что на этой войне нет ничего длительного. Все приходит и уходит, здесь любят и здесь же обманывают, ищут забвения и забывают. Ну что ж поделаешь, с этим необходимо считаться. Но это не все — на этот раз не все.

— Иди ко мне, — сказал он снова и обнял ее. Он не понимал, о чем она говорит. Его губы коснулись ее уха, и ему показалось, что он слышит, как по ее жилам течет кровь. — Ты замерзла, девочка. Иди, я тебя согрею.

— Я боюсь... — ответила она.

Она действительно дрожала в его руках, и он решил, что от холода. Он ни о чем не хотел думать, слышать, знать. Он хотел забыться.

И он не расслышал поэтому, как она сказала: "Я боюсь за тебя".

— Да, вот такие-то дела, — сказал капитан Катер в глубокой задумчивости. — Тут без устали выполняешь свой долг, а что за это получаешь? Тебя ставят с ног на голову! Постоянно попадаешь в затруднительное положение! И только потому, что где-то есть человек, считающий себя последним из пруссаков, для которого уставы и наставления важнее человеческих качеств.

Капитан Катер сидел в одной из задних комнат казино в самом дальнем углу. Мягкий свет настольной лампы освещал его круглое как луна лицо. Перед ним стояла пузатенькая бутылка красного вина. Напротив сидел Вирман, старший военный советник юстиции.

Оба выглядели озабоченными. Они, нахмурясь, смотрели на бутылку красного вина, которая заслуживала того, чтобы за нею сидели куда более веселые лица — так как это был "поммард", одно из благороднейших вин, виноград для которого вызрел под солнцем Франции. У Катера было еще несколько ящиков такого вина в подвале, но он опасался, что вряд ли сможет им насладиться.

Ибо генерал, казалось, не собирался устраивать ему сносную жизнь. Катер же, по его собственному мнению, был душа-человек и отличный организатор. Но Модерзон, конечно, не сумеет оценить по достоинству такие тонкости. Во всем вермахте, пожалуй, не найдешь второго такого! И вот как раз такого человека назначают начальником военной школы, в которой капитан Катер является командиром административно-хозяйственной роты!

— Генерал, — сказал Вирман, — кажется, довольно-таки своенравный господин. — Эта формулировка была употреблена с высочайшей осторожностью; она, казалось, не содержала в себе ни вызова, ни обвинения.

Это была вирмановская тактика. Он всегда старался быть весьма осторожным в выборе слов — они почти всегда звучали у него как для протокола. Но интонация, с которой они были произнесены, давала возможность Катеру предположить, что в это время чувствовал Вирман.

Старший военный советник юстиции Вирман, подчиненный инспектору военных школ, опытный юрист, надежный слуга рейха, сверкающий меч правосудия, имеющий на своей совести и в послужном списке более двух десятков смертных приговоров, — и вот как раз его Модерзон разделал под орех как какого-то неспособного младшего судейского чиновника! Перед всем офицерским составом школы! Катер, естественно, должен был видеть в нем своего союзника.

— Между нами, — сказал Катер и нагнулся к нему доверительно. — Генерал не только своевольный человек, он более того — просто уму непостижимый человек! Ему не хватает, я бы сказал, радости жизни. Он глотает самые лучшие, благороднейшие вина, курит отборные сигары, но лицо его не становится приветливее, даже если он видит перед собой прелестную девушку...

— Но его интереса к определенным молодым офицерам вряд ли можно не заметить, — перебил его Вирман. И при этом изобразил на лице, как ему самому казалось, тонкую и многозначительную улыбку. Он весьма мягко и осторожно, по его мнению, затронул эту печальную истину.

Капитан Катер, отпивая вино из бокала, слегка пролил его. Красное вино закапало его китель, но он не обратил на это внимания. Он напряженно думал. Фраза, произнесенная только что старшим военным советником юстиции, звучала сама по себе вполне безобидно. Но то, как произнес ее Вирман и как он улыбнулся при этом, насторожило Катера.

И он спросил осторожно:

— Вы действительно так думаете?

— Я вообще ничего не думаю, — сразу же отозвался Вирман. — Я и не пытался намекать на что-то. Я только исходил из предпосылки, чисто умозрительной, что, пожалуй, ни один человек, за исключением нашего фюрера, не может принимать безошибочных решений. Даже в том случае, если он, к счастью, может опираться на существующие законы. И вот что я, собственно, хотел сказать: определенные человеческие симпатии не исключаются полностью и у генералов.

— И не всегда это безопасно для других — в этом вы правы. — Катер кивнул головой. — Все это нередко во вред бравому, честному человеку, скромному и надежному офицеру. А в моем специфическом случае к этому добавляется еще и то, что этот Крафт намерен занять мой пост командира административно-хозяйственной роты. Его поведение ничем другим объяснить нельзя.

— Оно конечно, — сказал Вирман, растягивая слова, — вашим другом генерал, конечно, не является. А этот Крафт кажется довольно-таки энергичным и ни на что не взирающим парнем. Может быть, ему и удастся действительно вытеснить вас, ибо такую ключевую позицию, какую занимаете вы, каждый был бы не прочь занимать. Но этот Крафт может стать вашим преемником только в том случае, если генерал даст на то свое согласие, будет этого желать и способствовать этому.

— А это уж не так и исключено, — поддержал его Катер. — Ибо что вообще понимает генерал в моих особых способностях? При этом я выполняю здесь свой долг, как и он. Но он не способен этого оценить. Это человек односторонний, говоря доверительно и между нами. Ну хорошо, он что-то понимает в стратегии и тактике. Но он так и не понял простой истины, существующей уже тысячи лет — столько, сколько существуют солдаты, — которая гласит: солдат, чувствующий голод и жажду, — солдат только наполовину.

Старший военный советник юстиции отнесся неодобрительно к примитивным толкованиям Катера, его несдержанному недовольству и его неосторожной прямоте, но он даже не подумал использовать их в своих интересах.

И, вдыхая с удовольствием терпкий аромат красного вина, Вирман обронил:

— По-видимому, многое бы изменилось и было бы по-другому — и не только для вас, — если бы в этой военной школе был другой начальник, с которым было бы приятно работать.

Катер тупо уставился на старшего военного советника юстиции. Он быстро наполнил свой бокал и жадно осушил его одним глотком. На его круглом, луноподобном лице отразилась новая надежда. Он видел перед собой ящики, которые он зарезервировал в подвале — на благо своих товарищей-офицеров и свое собственное. Он видел себя пожинающим плоды своего труда и энергии, а также своих способностей без всякой угрозы, а тем более опасности. И он спросил:

— Вы думаете, это можно осуществить?

— В зависимости от кое-каких обстоятельств, — ответил старший военный советник юстиции, растягивая слова.

— И от чего же это зависит?

— Ну, — сказал Вирман осторожно, — я исхожу из того, естественно, что вы прекрасно понимаете, что моей основной задачей является исключительно служение справедливому делу.

— Конечно, это само собой разумеющаяся предпосылка, — охотно поддакнул Катер.

— Мой дорогой капитан Катер, — продолжал Вирман, — что нам необходимо, так это кое-какой материал. Достаточно только зацепки. Уже только одна возможность преступления достаточна для того, чтобы возбудить дело. Возбуждение же дела в большинстве случаев означает одновременное отстранение от службы. Я обращаю особое внимание на два пункта. Во-первых, та личность, о которой мы говорим, ни разу не высказывалась однозначно и одобрительно о нашем государственном порядке и о фюрере. Возникает вопрос: отмечались ли какие-либо замечания, действия, письменные высказывания и распоряжения, из которых видно было бы отрицательное отношение к существующему государственному порядку и нашему фюреру? Это имело бы довольно-таки весомое значение. Во-вторых, означенная личность проявляет явный интерес ко всему, что связано с лейтенантом Барковом, а также к нему лично. Почему? Что за этим скрывается? Может быть, это и есть исходный пункт? Подумайте-ка об этом, если вы заинтересованы в том, чтобы оставаться здесь еще долгое время в качестве командира административно-хозяйственной роты!

— За мной, друзья! — крикнул фенрих Вебер приглушенно. — Только не поддаваться усталости. Кто хочет стать офицером, должен находить выход из любого жизненного положения.

Фенрихи Меслер и Редниц передвигались скрытно по территории военной школы. Фенрих Эгон Вебер находился в десяти — пятнадцати шагах впереди. Все трое двигались в тени гаражей, избегая открытых мест, казарменных дорог и маршрутов часовых. Они направлялись в сторону комендатуры.

Согнувшись, они скользили как тени в ночи, как если бы об их подготовке заботился сам Карл Мей, а не великогерманский вермахт. Карманы их сильно оттопыривались — в них находились бутылки. Один из них прятал в согнутой ладони горящую сигарету.

— Не так быстро, камераден, — сказал фенрих Редниц, даже не слишком-то понижая голос. — Мы не должны нестись сломя голову, к тому же следует и подкрепиться.

— Мы и так потеряли слишком много времени, — заметил Меслер озабоченно. — Нам не следовало обращать внимания на Хохбауэра. Совсем не обязательно докладывать ему, что мы собираемся делать! Ты же знаешь, что он против подобных экстравагантных мероприятий.

— С Хохбауэром нужно поддерживать хорошие отношения, — ответил Вебер примирительно. — Он наверняка будет еще у нас командиром учебного отделения. Еще немного — и он обведет капитана Ратсхельма вокруг пальца.

— Дружище, — заметил Меслер задумчиво, — если до этого дойдет, мы все окажемся в помойном ведре.

— Хохбауэр отличный товарищ, — настаивал Эгон Вебер, и он действительно думал так, как говорил.

— А ты, Вебер, ведешь себя как глупая шелудивая собака, — проговорил Редниц дружелюбно. — Рано или поздно и у тебя раскроются глаза. Поспорим?

Они находились возле кухни и, укрывшись в густой тени сарая для хранения инструментов, посматривали в сторону комендатуры. Луна в это время великодушно зашла за набежавшее облачко.

Фенрих Эгон Вебер откупорил бутылку и отпил из нее большой глоток. Затем он передал бутылку по кругу, как и заведено среди друзей. Редниц осуществлял наблюдение: не видно ли приближающегося врага — постового или офицера.

— Что будем делать, если нас застукают? — спросил фенрих Эгон Вебер.

— Прикинемся дурачками, — ответил Редниц.

— А что будем говорить?

— Все, что ни придет в голову, — только не правду.

Для Редница, казалось, не существовало ничего, над чем бы он не стал тут же шутить. Меслер же систематически изыскивал любую возможность, которая уготовила бы ему удовольствие, при этом он не был слишком разборчивым. А курсант Эгон Вебер принимал участие во всем, куда бы его ни приглашали, — от посещения церкви до похода в дом радостей и от тайной вечери до битвы на Заале. Для этого было достаточно только апеллировать к его товариществу и физической силе. Тогда он мог ворочать скалы. Его все, без исключения, любили и уважали, и производство в офицеры ему было почти гарантировано.

— А если сейчас появится дежурный, — допытывался Эгон Вебер, — что тогда?

— Тогда, — сказал Редниц и взял в руки бутылку, — любой из нас бросится ему навстречу, чтобы принести себя в жертву. Я думаю что им окажешься ты, Вебер. Поскольку ты, по-видимому, не позволишь лишить себя этой чести.

— Ну хорошо, — отозвался Эгон Вебер невозмутимо: — Предположим, что так оно и будет. Но ведь дежурный офицер захочет узнать, что я здесь делаю.

— А ты лунатик и ходишь во сне, Эгон, — что же еще?!

— С бутылкой в кармане?

— Вот как раз поэтому! — заверил его Редниц вполне серьезно. — Без бутылки ты выглядел бы вполне нормальным.

— К чему эта болтовня?! — вмешался Меслер настойчиво. — Чего мы еще ждем? Сейчас ничего другого, как вперед, к коровкам!

— Не так прытко, — предупреждающе заметил Редниц. — Если не продумаем всего досконально и не будем осторожны, то обязательно окажемся в луже. Я сейчас пойду в разведку и разузнаю обстановку.

— Ты просто-напросто хочешь выбрать себе кусочек получше, — проговорил недоверчиво Меслер. — По-моему, это не по-товарищески.

— А если кто-либо вздумает поступить не по-товарищески, — сказал Эгон Вебер, призовой борец и признанный забияка во всем учебном отделении "X", — для того я могу стать весьма неуютным.

Против такой силы убеждения Редниц был бессилен. Таким образом, оставалось лишь поступить так, как их учил на своих занятиях капитан Федерс: любое начатое дело необходимо строго проводить в жизнь, если только изменения обстановки стратегического порядка не потребуют нового планирования и других действий.

Однако об "изменениях стратегического порядка" пока не было и речи: не было видно ни одного офицера, часовые, по-видимому, дремали в укромных уголках. А в помещении комендатуры, там, внизу, в подвале, находились бедные милые скучающие девушки-связистки.

В казарме в послеобеденное время только и говорили о том, что произошло прошедшей ночью. Курсант Вебер узнал некоторые подробности от заведующего спортивным инвентарем. А тому, в свою очередь, об этом поведал повар — унтер-офицер, который являлся приятелем писаря отдела личного состава. А тот уже был близким другом самого потерпевшего унтер-офицера связи. Короче говоря: адрес точный, найти его было относительно нетрудно. Ведь девушкам следовало помочь!

— Итак, вперед! — сказал фенрих Редниц, как бы подавая сигнал к атаке.

Меслер и Эгон Вебер последовали за ним в предвкушении приключений. Они взяли бутылки за горлышко и помахивали ими, как ручными гранатами. Фенрихи, пригнувшись, пересекли рывком бетонированную главную дорогу казармы и исчезли в здании комендатуры, намереваясь взять штурмом помещение коммутатора и самих девушек.

Но когда они туда добрались, там находилась уже другая тройка.

Капитана Федерса, преподавателя тактики учебного отделения "X", окутывали густые облака табачного дыма.

Федерс сидел, думал, писал и устало курил. Он пытался сконцентрировать мысли на учебном плане на следующий день: перевозка по железной дороге пехотного батальона. Но он никак не мог сосредоточиться. И спать ему также не хотелось.

Ночь вокруг него, казалось, была наполнена звуками: как будто где-то летели самолеты или по ту сторону возвышенности непрерывно гремели проходящие мимо поезда. Но он знал, что ошибается.

Вокруг не было ничего, кроме поднимающегося вверх кольцами сигаретного дыма, голых стен его комнаты и деревянных досок пола, сквозь которые проникал холод. Ни один звук не доносился до его ушей — ничего из того, что окружало его: стонущее дыхание спящих под одеялами людей, глухие удары сердца, журчание воды, топочущие шаги постовых или возня лежащих в обнимку парочек. Обо всем этом он знал, но ничего не слышал.

Капитан Федерс, преподаватель тактики, одна из умнейших, по общему признанию, голов в военной школе, находящий всегда удовольствие в том, чтобы приводить других в смятение, постоянно готовый к язвительным замечаниям, насмешник по призванию, отрицающий все из чистой любви к отрицанию, был хладнокровным и находчивым насмешником, только когда имел хотя бы одного слушателя. Когда же он был один, как сейчас, это был уставший человек с покрытым морщинами лицом и глазами, в которых отражалась беспомощность.

Он внимательно прислушался. Он хотел слышать только для того, чтобы знать, что он действительно слышит то, о чем говорило ему его сознание. Он затянулся сигаретой — это он слышал. Он выпустил изо рта дым — это он также слышал. А вот свою жену, которая спала в соседнем помещении и должна была неспокойно ворочаться во сне, откидывая одеяло, и тяжело дышать открытым ртом, он, как ни напрягался, не слышал.

"Все как будто вымерло, — сказал Федерс про себя. — Все, кажется, прекратило свое существование".

Марион, его жена, была так же обязана нести военную службу, как и другие женщины в казарме. Предыдущий начальник военной школы способствовал ее назначению в Вильдлинген-на-Майне, что само по себе можно было рассматривать как акт великодушия. Он позаботился даже о том, чтобы оба получили небольшую квартиру в доме для гостей, поскольку фрау Марион отлично умела понимать его.

Нынешний начальник, генерал-майор Модерзон, мирился с этим положением молча. То, что он будет санкционировать его и дальше, вряд ли можно было предполагать. Казалось, для Модерзона не существует никакой частной жизни, тем более в его военной школе. Собственно говоря, для Федерса это, может быть, было бы и лучше, особенно в этом вопросе. Но у него не хватало сил сказать это своей жене с надлежащей прямотой.

Он вновь попытался сосредоточиться. Он хотел услышать ее, чтобы еще раз убедиться — вновь и вновь, — насколько мучительно и бессмысленно все было. Но он ничего не услышал. Он поднялся, подошел к двери, ведущей в спальню, открыл ее и включил верхний свет.

Перед ним лежала Марион, его жена, с коротко подстриженными волосами цвета льна, загорелая, с полными плечами, с которых сползло одеяло, и вырисовывающимися под одеялом бедрами, немного потная ото сна, отчего она магически светилась при свете лампы.

— Ты будешь ложиться? — спросила она, приоткрыв глаза и моргая, и повернулась на спину.

— Нет, — ответил он.

— Почему ты не ложишься? — спросила она снова, с трудом открывая рот.

— Мне нужна одна книга, — ответил Федерс. И он взял с полки первую попавшуюся ему под руку книгу. Затем он резко повернулся, потушил свет и покинул комнату.

Сев снова за письменный стол, он некоторое время оставался неподвижным. Отложив в сторону книгу, он уставился на ярко светящую лампочку, плавающие под потолком облака дыма от двух десятков выкуренных им сигарет и темноту, которая окружала его, как бы прислушиваясь.

И в этот момент ему стало абсолютно ясно, что жизнь — во всяком случае его собственная — была дерьмом. И вряд ли стоила даже того, чтобы быть прерванной.

Луна скользила по небосклону.

Очертания казарм потерялись в бледной изморози ночи. Все контуры стерлись. Крыши зданий казались более прямыми. Улицы смешались с травяным покровом и превратились в одну серую массу. Казалось, стены ушли в землю — настолько плоским и однообразным выглядело все вокруг.

Тысяча людей находилась полностью в бессознательном состоянии. Едва ли нашелся хотя бы один, который сейчас забылся бы не полностью. Даже на часового напала тяжелая дремота.

Часовой вряд ли осознавал, что находилось вокруг него. Полнейшая пустота была единственным элементом его спокойствия. Совершенно вымерший мир был бы, пожалуй, самым удобным для охраны из всех миров.

Тянущееся бесконечно долго время отобрало у часового все: и его живые чувства, и осторожные мечтания, и слабо тлеющие возвышенные мысли, и сверлящие душу малодушие и уныние. Часовой представлял собой кусочек механической жизни со спящим мозгом.

На высотке над Вильдлингеном-на-Майне, на которой теперь стояла казарма, когда-то был виноградник. Еще какие-то две сотни лет назад из этого особого сорта винограда готовилось вино, называвшееся "Вильдлинген гальгенберг". Это было терпкое, ароматное, крепкое вино, как говорили специалисты. Но затем наступили тяжелые времена, люди охотнее пили водку, нежели вино, чтобы быстрее и полнее достичь опьянения.

И вновь настало великое историческое время — как об этом писалось по обязанности, а то и по сознанию долга в журналах и вещалось по радио. Немецкий народ, утверждалось в них, вновь осознал свою великую историческую миссию.

Таким образом, в одно прекрасное утро 1934 года на этих холмах появились автомашины повышенной проходимости. Офицеры, инженеры и управленческие чиновники все осмотрели, кивнули головой и сказали свое решающее слово. Вильдлингену была оказана честь стать гарнизонным городом. Вильдлингенцы, готовые охотно служить, а еще больше желавшие заработать, были этим обстоятельством очень довольны.

Через два года на высотке уже стояла казарма. Через некоторое время там стал дислоцироваться пехотный батальон. И в Вильдлинген потекли деньги. У бравых горожан на глаза навернулись слезы при виде молодцеватых солдат. И цифра рождаемости в городе резко подскочила вверх.

Когда же началась война, на этом месте стал располагаться запасной пехотный батальон. Но изменилось немногое. Разве лишь то, что бравые горожане плакали теперь не от умиления. Но цифра рождаемости возросла еще больше. Зачатие и смерть оказались братьями.

На второй год войны в казармах над Вильдлингеном стала размещаться 5-я военная школа. Первым ее начальником был генерал-майор Риттер фон Трипплер, который затем был убит на Восточном фронте. Второй начальник — полковник Зенгер — пал жертвой расследования его злоупотреблений военным имуществом. Третий начальник — полковник барон фон Фритшлер и Гайерштайн — убран за неспособностью, что было доказано со всей очевидностью, и направлен на Балканский фронт, где получил самые высокие награды. Четвертым начальником был назначен генерал-майор Модерзон.

Теперь генерал-майор Модерзон спал, дыша спокойно и равномерно. Он лежал в своей постели, как в гробу, в положении, которое можно было бы даже назвать картинным. Не было ни одного жизненного положения, в котором Модерзон не являл бы собой образца.

И Вирман, старший военный советник юстиции, тоже спал. Он лежал, зажатый актами, покрытыми пылью процессов, и дышал тяжело. Таким же тяжелым был и сон, в который впал Катер, командир административно-хозяйственной роты. Три бутылки красного вина освободили его от какого бы то ни было беспокойства.

Рядом с обер-лейтенантом Крафтом все еще находилась Эльфрида Радемахер. На их лицах можно было прочитать желание, чтобы эта ночь никогда не кончалась.

Капитан Ратсхельм улыбался во сне. Он видел сон, в котором стоял на лугу, покрытом цветами, рядом со своей крепкой и тем не менее элегантной женой, окруженной стайкой дорогих ему ребятишек-крепышей. И все они — его семья, ребятишки и другие люди — были фенрихами — фенрихами его потока, его фенрихами.

Но никто из его фенрихов не видел во сне капитана Ратсхельма, в том числе и Хохбауэр. Он почти никогда не видел снов. А если Хохбауэр предавался мечтам в бодрствующем состоянии, они принимали красную, золотую и коричневую окраску и вращались вокруг поднимающейся до небес славы, достоинства и значения, силы и могущества. Для достижения великой цели он готов был принести любую жертву, какую можно было только представить! Его любимый фюрер в тяжелую минуту взялся даже за кисть — на что-то подобное был готов и он, если бы ему не оставалось никакого выбора.

Фенрихи Меслер, Редниц и Вебер заснули чрезвычайно недовольными. Территория, к которой они так стремились, оказалась занятой, и их разочарование было очень большим. Но они не пали духом. Ведь курс их подготовки начался совсем недавно — говоря точнее, двадцать один день назад. В их распоряжении оставалось целых восемь недель, и они были полны решимости использовать их как следует.

Капитан Федерс все еще никак не мог уснуть. Он посмотрел на свои часы: стрелки ползли убийственно медленно. Он закрыл глаза, почувствовал желание охватить нечто дрожащими, покрытыми чернильными пятнами ладонями и увидел безнадежную пустоту. Все было мертвым. Да и сама жизнь — не более как переход от смерти к смерти. Все подвержено вымиранию.

И часовой, стоявший у ворот на посту, зевнул, широко раскрыв рот.

6. Подбор офицера-воспитателя

— Мне приказано явиться в десять часов к господину генералу, — сказал обер-лейтенант Крафт девушке, вопросительно посмотревшей на него.

— В таком случае я вынуждена попросить вас дождаться своего времени, господин обер-лейтенант.

Крафт демонстративно посмотрел на часы: было без пяти минут десять. И он сказал об этом. Он даже показал на свои часы.

— Правильно, — дружелюбно и сдержанно ответила девушка. — Вы пришли раньше на пять минут.

Девушка, с которой он разговаривал, была Сибилла Бахнер. Она работала в приемной генерала вместе с его адъютантом, которому была подчинена. Но Бирингера, адъютанта, на месте не было; возможно, по заданию командира он пересчитывал порции солдатского хлеба. Сибилла Бахнер во всяком случае была настроена действовать точно в духе генерала — она не предложила ему сесть.

Крафт сел. И сел на стул адъютанта. Он положил ногу на ногу и стал рассматривать Сибиллу Бахнер с вызывающим интересом.

— Стало быть, вы, — промолвил Крафт, — являетесь, так сказать, правой рукой генерала, если можно так выразиться.

— Я работаю здесь машинисткой, господин обер-лейтенант, — иных задач и обязанностей у меня нет. Есть еще вопросы?

Сибилла Бахнер улыбнулась, улыбка ее была чуточку снисходительной. Казалось, она явно привыкла к тому, что ее пристально разглядывают и расспрашивают.

— Давно ли вы, собственно говоря, — полюбопытствовал Крафт, работаете здесь, в этой конторе, фрейлейн Бахнер?

— Раньше господина генерала, — ответила Сибилла и посмотрела на него со скупой чиновничьей приветливостью. — Это, очевидно, как раз то, что вас интересует, господин обер-лейтенант. Господин генерал не привел меня, не назначил себе в помощники — он лишь перенял меня.

— Во всех отношениях?

— Без каких-либо служебных ограничений.

Сибилла Бахнер сказала об этом откровенно. При этом она поправила стопку бумаги на своем письменном столике, приставленном сбоку к столу адъютанта. Казалось, она собирается с головой уйти в работу. У Крафта была отличная возможность подробнее рассмотреть ее.

Эта Сибилла Бахнер среди женщин в казарме была на особом положении, как раз потому, что она работала в непосредственном окружении командира. Это обязывало держать язык за зубами. Собственная, изолированная комната должна была помочь ей хранить эту добродетель. Но эта комната находилась не в отдаленной части коридора штабного здания, где были комнаты для большинства женского персонала, а в так называемой гостинице. Недалеко от комнаты генерала.

Такое расположение наводило на размышления. Коснись кого другого, все было бы ясно. Но Модерзон был вне подозрений. Представить себе, что этот генерал мог иметь какую-либо человеческую слабость, могли лишь немногие. И то только потому, что Сибилла Бахнер, казалось, умела сделать любую слабость объяснимой. Ибо она в свои двадцать пять лет была красива яркой, почти чужеземной красотой: кожа цвета персика, темные, как ночь, большие глаза; шелковистые волосы платком обрамляли ее лицо — и на этом лице слегка выделялись скулы и чувственно-нежный рот.

Крафт перестал разглядывать Бахнер, тем более что она, казалось, действительно работает. Секретарши же, состоящие в интимных отношениях со своими начальниками, не имеют обыкновения чем-то заниматься. И он не заметил у нее ни одного жеста, не услышал от нее ни одного слова, которые бы означали, что она желает, чтобы с нею обходились как с доверенным лицом высокопоставленного шефа. Она была или очень порядочной, или очень хитрой. Но в любом случае она была для него не более как мимолетной знакомой, которая скоро будет забыта. Так как через несколько минут, в этом он не сомневался, его кратковременное пребывание в военном училище закончится.

— Десять часов, господин обер-лейтенант Крафт, — приветливо сказала Сибилла Бахнер. — Входите, пожалуйста.

— Так прямо и входить? — удивленно спросил Крафт, так как за это время Бахнер не выходила из приемной, не говорила по телефону; ее не вызывал начальник, ей не передавалось никаких сообщений — она только лишь посмотрела на часы.

— Десять часов, — сказала Сибилла Бахнер, и ее осторожная улыбка стала более заметной. — Господин генерал очень ценит пунктуальность и имеет обыкновение четко соблюдать свой распорядок дня. Пожалуйста, входите, господин обер-лейтенант. Без стука.

Сибилла Бахнер осталась одна в приемной генерала. Она посмотрела на стены, на которых висели учебные планы — больше ничего. Повсюду лежали папки, документы, уставы — на столе адъютанта, на ее столе, на полках, на подоконниках и даже на полу. Все вокруг нее было связано с работой.

Она выдвинула один из ящиков своего стола. Там лежало зеркало, она посмотрелась в него. То, что она увидела, придало ее задумчивому лицу выражение разочарованной грусти: она понемногу старела, проводя свою жизнь среди бумажной пыли и стука пишущей машинки — на задворках войны.

Заслышав шаги, Сибилла быстро задвинула ящик. Вошел адъютант. Лицо в зеркале исчезло. На его месте показалась какая-то связка папок.

— Ну, — спросил обер-лейтенант Бирингер, адъютант, — этот Крафт уже у генерала?

Сибилла Бахнер кивнула:

— Только он пришел на пять минут раньше. И не похоже, чтобы он был особенно удручен. Наоборот, он был изрядно дерзок.

Эти слова были сами по себе комплиментом, так как приемную считали преддверием ада: тут собирались беспокойные, нервные, оцепеневшие от страха личности — по меньшей мере за десять минут до назначенного времени, чтобы при всех обстоятельствах быть пунктуальными. Крафт, стало быть, не относился к этому несамостоятельному большинству.

— Он дерзил, фрейлейн Бахнер? Он вам нравится?

— Я считаю этого человека слишком упрямым.

— Это неплохое начало, — сказал Бирингер.

— Я вовсе и не думаю начинать что-либо подобное, — резко сказала Сибилла Бахнер.

— А почему, собственно говоря, "не думаю"? — ласково ответил адъютант, давая девушке возможность хорошенько подумать над этим. — Вы знаете, как я вас высоко ценю, фрейлейн Бахнер, а моя жена любит вас, как сестру. И поэтому мы тревожимся о вас. Вы работаете слишком много. Вы слишком часто пребываете в одиночестве. Может быть, было бы гораздо лучше, если бы вы позволили себе немножко развлечься, а?

Сибилла Бахнер открыто посмотрела на адъютанта. Гладкое, чуть бледное лицо Бирингера было очень невзрачным. Он немного походил на кандидата на должность преподавателя. И ни в коем случае не относился к тем, кого называют военной косточкой. Но он был человеком с шестым чувством на все, что касалось генерала. Он заменял генералу счетную машину и целую стопу блокнотов; он освобождал его от уймы пустой работы.

— Господин Бирингер, — сказала Сибилла Бахнер, — моя работа здесь целиком занимает меня. Я не желаю никаких развлечений.

Адъютант сделал вид, что углубился в документ.

— Ну да, — сказал он затем протяжно и осторожно, — это в принципе нас устраивает. Генерал тоже занят лишь своей работой и больше ничем. Он тоже не желает никаких развлечений.

— Пожалуйста, избавьте себя от подобных ненужных замечаний, господин Бирингер, — сказала Сибилла Бахнер возмущенно.

— Охотно, — сказал адъютант, — очень охотно, поскольку они действительно не нужны. Поверьте, фрейлейн Бахнер, я знаю генерала уже длительное время, задолго до того, как вы узнали его. Вы должны поверить, что у него нет личной жизни и он не хочет ее иметь. И если вы умная девушка, то найдите себе своевременно кого-нибудь, кто отвлечет вас от возможных напрасных надежд — этого обер-лейтенанта Крафта, например. Разумеется, при условии, что мы сохраним в школе этого Крафта. Но это решает генерал.

— Господин генерал, обер-лейтенант Крафт по вашему приказанию прибыл!

Генерал-майор Модерзон сидел за письменным столом, стоявшим точно против входной двери. Расстояние между ними составляло семь метров; тут лежала примитивная, зеленая, сотканная из веревок дорожка. Перед столом стоял единственный стул с жестким сиденьем.

Генерал, не прерывая своей работы — он делал выписки из документа — и не взглянув на Крафта, сказал:

— Подойдите, пожалуйста, ближе, господин обер-лейтенант Крафт. Садитесь.

Крафт послушно сел. Он посчитал, что Модерзон с ним слишком церемонится. Он ожидал двух-трех вводных и в то же время заключительных слов — коротких, сильных, — на неподдельном жаргоне чистокровных военных.

Но на сей раз у генерала, по-видимому, было время. То, что он называл Крафта не только по имени и чину, но к тому же настойчиво говорил ему "господин", — все это не имело большого значения. Эти слова были связаны лишь "с соблюдением формы". И это была одна из тех условностей, соблюдению которой генерал придавал особое значение.

— Господин обер-лейтенант Крафт, — сказал Модерзон. При этом он впервые посмотрел открыто на своего посетителя — абсолютно бесстрастным, но испытующим взглядом специалиста, в высшей степени владеющего своей особой областью, — известно ли вам, почему вы были откомандированы в военное училище?

— Никак нет, господин генерал, — правдиво ответил обер-лейтенант.

— Не считаете ли вы, что вас в эту команду привели ваши способности?

— Не думаю, господин генерал.

— Вы не думаете? — протяжно спросил Модерзон. Такие слова он воспринимал неохотно. — Офицер не думает — он знает, он считает, он придерживается точки зрения. Так как же?

— Я считаю, господин генерал, что мои способности для этого прикомандирования не играли решающей роли.

— Что же в таком случае?

— Какой-то офицер из нашей части должен был быть откомандирован, и выбор пал на меня.

— Без причин?

— Причина мне неизвестна, господин генерал.

Обер-лейтенант Крафт чувствовал себя сейчас не совсем в своей тарелке. Он был готов к крепкой головомойке со стороны генерала, а не к допросу. Он попытался отреагировать самым проверенным на опытных солдатах способом: он притворился глупым, отвечал по возможности кратко и не упускал случая согласиться для вида с мнением своего начальника.

Такой метод обычно сберегал время и нервы, но не у Модерзона.

Генерал пододвинул к себе один из листков, лежавших на письменном столе, и спросил:

— Знакомы ли вы, господин обер-лейтенант, с собственным личным делом?

— Нет, господин генерал, — правдиво ответил Крафт.

Модерзон слегка удивился. Но это удивление было едва уловимо. Лишь его рука, которая хотела снова отодвинуть листок, на секунду прервала свое движение.

Ибо генерал знал обычную практику. Личные дела хотя и были в принципе "секретными", но всегда имелись средства и пути заглянуть в них, стоило только проявить достаточно желания и хитрости. А этот Крафт был тертым калачом, генерал чувствовал это со всей определенностью. Итак, оставалось сделать вывод, что он вовсе не хотел заглядывать в свое личное дело, оно было ему безразлично. По всей вероятности, он знал по опыту, с какими случайностями связано накопление таких документов.

— Почему вы, на ваш взгляд, стали в этом военном училище офицером административно-хозяйственной роты, а не офицером у фенрихов?

Это был вопрос, который Крафт сам часто задавал себе. Он был переведен сюда якобы для того, чтобы воспитывать фенрихов, а приземлился без задержки у капитана Катера, среди торгашей и интендантов. Почему произошло так? Откуда ему было знать! Но случилось именно так!

— На этот набор, проходящий курс обучения, прибыло, вероятно, одним офицером больше, господин генерал. Стало быть, кого-то надо было направить в административно-хозяйственную роту, случайно им оказался я.

— Подобных случайностей в моей сфере деятельности не бывает, господин обер-лейтенант.

Собственно говоря, Крафт должен был знать это. Однако генерал вполне сознательно требовал прямых ответов. Поэтому старший лейтенант не медлил, а отвечал, как умел.

— Господин генерал, — сказал он, — меня, видимо, считают так называемым неудобным подчиненным. И это, вероятно, недалеко от истины. Куда бы я ни пришел, от меня быстро избавляются. Понемногу я свыкаюсь с этим.

Эти слова не тронули генерала.

— Господин обер-лейтенант Крафт, — сказал он, — из записи в вашем личном деле я прихожу к заключению, что между вами и вашим бывшим командиром полка господином полковником Хольцапфелем были, видимо, разногласия. Объясните мне, пожалуйста, все это.

— Господин генерал, — почти весело ответил Крафт, — в свое время я донес, что господин полковник Хольцапфель расхищает казенные товары. Господин полковник имел привычку держать при себе свой собственный обоз и не только считал уместным утаивать от действующих частей их фронтовой рацион, он лишал их также боевых машин, чтобы перевозить свои ящики со спиртным и продуктами в тыл. Господин полковник был отдан под суд трибунала, ему сделали предупреждение и перевели в другое место, а его преемник откомандировал меня в военное училище.

— У вас, стало быть, не было никаких сомнений, господин обер-лейтенант Крафт, когда вы писали донос на начальника?

— Никак нет, господин генерал. Ибо мой донос был направлен не против начальника, а против жулика.

Генерал ничем не показал, что он думает об этом ответе.

— Вы закончили, — начал он без всякого перехода, — ваше расследование этого случая с мнимым изнасилованием позавчера ночью?

— Так точно, господин генерал.

— С каким результатом?

— Отчет с практическим материалом по делу об изнасиловании не соответствовал бы действительному положению вещей. Три девушки правдоподобно утверждают, что они сначала просто хотели пошутить. Они не могли предполагать, какие масштабы эта шутка примет. Кроме того, на так называемом месте преступления были найдены три пустые бутылки. Унтер-офицер Кротенкопф сознался, что по крайней мере одну выпил он сам — во время этого происшествия. Это обстоятельство убедительно исключает изнасилование. Все это дело можно урегулировать дисциплинарным путем.

— Все лица, причастные к этому случаю, будут переведены в другие части в двадцать четыре часа, — сказал генерал таким тоном, как будто он говорил о погоде. — Каждый из них в разные стороны; каждый не ближе трехсот километров от училища. Сообщите об этом капитану Катеру. Я ожидаю его с докладом об исполнении приказа завтра в полдень.

— Слушаюсь, господин генерал, — только и смог произнести обер-лейтенант.

— Далее, господин обер-лейтенант Крафт. В течение сегодняшнего дня вы передадите свои обязанности офицера административно-хозяйственной роты капитану Катеру и примете учебное отделение "Хайнрих". Я сам сегодня днем объявлю о назначении вас на должность офицера-воспитателя, он же офицер-инструктор. Завтра утром вы приступите к исполнению своих служебных обязанностей.

— Слушаюсь, господин генерал, — сказал обер-лейтенант, не скрывая своего удивления.

Генерал Модерзон снова опустил глаза, как с облегчением заметил Крафт. Генерал написал несколько слов на бумажке и отодвинул ее направо от себя. Затем он взял новую бумажку и стал покрывать ее записями. Крафт почувствовал себя здесь лишним. Кроме того, от пережитого страха он испытывал потребность выпить рюмочку коньяку. А капитан Катер с радостью даст ему целую бутылку. Ибо благодаря этому распоряжению, которое только что отдал генерал, командир административно-хозяйственной роты, кажется, пока что избежал грозящего ему смещения с должности. Однако обер-лейтенанту Крафту еще не было дано разрешение уйти.

Генерал закончил свои записи. Затем он просмотрел документ, который все это время лежал перед ним. Он развернул его почти торжественно. После этого он внимательно посмотрел на Крафта.

— Господин обер-лейтенант Крафт, вы знаете, что последним офицером-воспитателем в отделении "Хайнрих" был господин лейтенант Барков?

Крафт ответил на этот вопрос утвердительно.

— А вы знаете подробности, которые привели его к смерти?

— Никак нет, господин генерал.

Модерзон выпрямился и, сохраняя осанку, откинулся на спинку стула. Руки он положил на стол. Его пальцы касались тонкой красной корочки документа, лежащего перед ним. Генерал сказал:

— Дело было так. Лейтенант Барков — это было двадцать шестого января, после четырнадцати часов — проводил со своим учебным отделением занятия по инженерному делу у пункта подслушивания. Нужно было взорвать пятикилограммовый заряд. Лейтенант Барков не смог до взрыва своевременно уйти в укрытие. Он был почти полностью разорван на куски.

— Я очень мало знал лейтенанта Баркова, господин генерал.

— Я знал его близко, — сказал генерал, и его голос прозвучал глухо. — Он был превосходным офицером, очень серьезно относился к делу и, несмотря на свою молодость, был очень осторожен. В инженерных приборах, в особенности во взрывчатых веществах, он разбирался очень хорошо. На Восточном фронте он проводил сложные взрывы мостов.

— Тогда, господин генерал, я не понимаю, как дело могло дойти до такого несчастного случая.

— А это и не был несчастный случай, — сказал генерал. — Это было убийство.

— Убийство, господин генерал?

Это слово не вязалось с официальностью помещения, оно не вязалось с лицом генерала, оно было здесь просто неуместным.

— Я хотел бы, чтобы мне не нужно было больше произносить это слово, — сказал генерал. — Вы второй человек, которому я говорю его. Другой человек, который знает об этом, — старший военный советник юстиции. Вирман. Я затребовал его у инспектора военных училищ с тем, чтобы этот случай был расследован надлежащим образом.

— А господин старший военный советник юстиции Вирман присоединяется к вашему предположению, господин генерал? Он тоже считает, что это было убийство?

— Нет, — сказал генерал. — Но это ничего не меняет: это было действительно убийство. И ничто другое. Я это знаю от лейтенанта Баркова. Перед смертью он мне делал совершенно ясные намеки, которые я считал тогда невероятными. Однако все его подозрения подтвердились на деле. Ну ладно, вы ведь сами займетесь этим делом, господин обер-лейтенант Крафт. Я предоставлю в ваше распоряжение все касающиеся этого дела документы. Вы получите доступ к документам военного трибунала. Вы получите возможность обсуждать со мной все подробности. И мне, вероятно, не нужно напоминать вам, что это должно оставаться в тайне.

— С какой целью вы информируете меня об этом, господин генерал?

— С тем, чтобы вы искали и нашли убийцу, — сказал Модерзон. — Он может быть только в учебном отделении "Хайнрих" — в вашем отделении, господин обер-лейтенант Крафт. И я надеюсь, что вы справитесь с этой задачей. Можете рассчитывать на мою поддержку. На сегодня все. Вы можете идти.

<b>ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА N II</b>

<b>БИОГРАФИЯ КАПИТАНА ЭРИХА ФЕДЕРСА, ИЛИ СМЫСЛ СЛУЧАЯ</b>

"Родился 17 июня 1915 года в Аалене, земля Вюртемберг. Отец, Константин Федерс, — евангелический священник. Мать — Ева-Мария Федерс, урожденная Кнотек. Я вырос в Аалене".

Первое, что я яснее всего помню, — сложенные для молитвы руки. И еще голос, который, казалось, все время пел. И слова, которые произносил этот голос, были красивы и значительны. Это — мой отец: темное одеяние, белоснежное белье, почтенное, торжественное лицо. Терпкий запах табака, исходящий от него, вызывает у меня тошноту. По воскресеньям к нему примешивается запах сухого вина. Гортанный, довольный смех, когда он осматривает и ощупывает меня.

Вокруг меня звуки органа — сначала ликующие, затем гудящие, затем бушующие. Могущественная сила, обрушивающаяся на меня. Под конец глухой, резко шипящий свист, все подавляющий визг, хрипящее бряцание. Отец удерживает меня у самых воздушных клапанов органа. "Великолепно! — кричит он. — Разве это не великолепно?"

Я тоже ору, дико, безудержно и терпеливо.

"Жаль, — говорит разочарованно отец, — он совсем не музыкален".

Мать похожа на тень, очень нежная, очень безмолвная, всегда тихая — даже тогда, когда плачет. Но мать плачет только тогда, когда думает, что она одна. Но она редко бывает одна, в большинстве случаев я бываю с ней: за гардинами, в углу рядом со шкафом, под диваном. И тогда я выхожу и говорю: "Почему ты плачешь, мама?" И она отвечает: "Но я ведь совсем не плачу, мой мальчик".

Тогда я иду к отцу и спрашиваю: "Почему мама плачет?" И отец отвечает: "Но ведь она не плачет, сынок! Разве ты плачешь, мать?" "Ну что ты", — отвечает она. Я же говорю: "Почему у нас все лгут?"

За это отец наказывает меня, ибо я нарушил четвертую заповедь. Заповеди о том, что нельзя бить детей, не существует. Сын фабриканта Хернле все время хочет играть со мной дома, на фабрике ему этого не разрешают. У фабриканта Хернле прокатывают и режут жесть, и иногда отрезают пальцы и руки. В церкви подобное, конечно, исключено; кроме того, здесь никто не следит за нами, если, конечно, нет богослужения. Хернле же все время пытается забраться куда-нибудь повыше, лучше всего на колокольню, где висят колокола. Здесь он свешивает из оконного проема сначала одну ногу, потом другую, а затем высовывается весь до пояса.

"Делай, как я, — говорит он мне, — если ты не трус!" "Трус я или нет, я не знаю, я знаю только, что я не такой дурак", — говорю я. И это правда. Хернле теряет равновесие и ломает себе все кости.

"Как это могло случиться? Почему ты не смотрел за ним?!" — восклицает отец. "А почему я должен был за ним смотреть? Я ведь не высовывался". "Боже мой, что за ребенка я произвел на свет?!"

Меня этот вопрос интересует тоже.

"С 1921 года я учился в начальной школе в Аалене, с 1925 года в гимназии, где в 1934 году с годичной задержкой сдал экзамен на аттестат зрелости. За исключением этой годичной задержки школьное время прошло без особых отклонений".

В состязаниях по прыжкам в высоту у церкви я достигаю двух метров тридцати сантиметров. Это рекордная высота для местных мальчишек, однако один мальчик из Геппингена, который приехал к нам на летние каникулы, прыгнул на целых четыре сантиметра выше — правда, только после продолжительной тренировки.

Состязания в прыжках у церкви проходят на канатах во время колокольного звона. Мы натягиваем канат, а потом подпрыгиваем с его помощью в высоту. Кто сильнее всех натянет канат, тот достигает наибольшей высоты и одновременно производит самый торжественный звон. Кроме того, заключаются пари — и мои друзья почти всегда выигрывают. "Вы богохульники!" — ругает нас отец, когда узнает, почему мы так охотно и хорошо звоним в колокола.

Шнорр, учитель, бывает у нас дома. "Он очень образованный человек, — говорит мне отец, — и ты должен уважать его; кроме того, мы с ним друзья, и позднее, когда ты пойдешь в гимназию, он будет твоим учителем. Стало быть, уважай его и давай ему это понять!" Но я терпеть не могу Шнорра — он всегда задает такие вопросы, как: сколько будет двенадцатью восемнадцать, как пишется слово "инженер" и когда была битва в Тевтобургском лесу. И всякий раз он задает другие вопросы. Как только он появляется, я стараюсь исчезнуть.

Еще, пожалуй, хуже, чем Шнорр, одна девчонка из соседнего дома; ее зовут Марион Михальски. Эта Марион без конца злит меня. Она ни в чем мне не верит и даже сомневается в моем рекорде по прыжкам в высоту. Однако самым худшим является то, что эта Марион на три года моложе меня, то есть совсем еще ребенок. Но она все время пристает ко мне. У нее косички, как крысиные хвостики, она глупо смеется и все знает лучше других. Но у нее есть и преимущества: она дочь бургомистра, а тот может отдавать приказы даже полиции. А это иногда очень даже выгодно.

В гимназии Шнорр становится моим классным руководителем. И это очень скверно, так как я не могу теперь исчезнуть с уроков. А Шнорр спрашивает, спрашивает и спрашивает. И вскоре я не остаюсь у него в долгу с ответами — хотя некоторые из них, по мнению Шнорра, и неправильны. "Твой сынок, — говорит Шнорр моему отцу, — плохой ученик". Это очень огорчает отца, и поэтому он много пьет; Шнорр тоже огорчен и пьет еще больше, чем отец. Тогда глаза его стекленеют, речь становится невнятной, изо рта у него начинает течь слюна, и он съезжает со стула.

"Ему плохо, — говорит отец, — отвези его домой". И я сразу беру свои санки, так как на улице идет снег; мы укладываем на них Шнорра, и я отправлюсь в путь — в городской парк. Здесь я сваливаю его возле памятника воинам. Дальнейшую транспортировку, по моему телефонному звонку, производит полиция.

С этого дня Шнорр спрашивает меня гораздо меньше, чем прежде. Иногда он делает вид, что меня вообще нет в классе. Но долго он не выдерживает и интенсивно занимается моими письменными работами. Незадолго до перевода меня в девятый класс он находит семь ошибок, подчеркивает их красными чернилами и внизу пишет "неудовлетворительно". Этим он зарезал мой перевод в следующий класс. Я же достаю красные чернила и подчеркиваю еще две ошибки, и, конечно, там, где их нет. С этим я иду к Шнорру.

"Господин учитель, — говорю я, — здесь подчеркнуто девять ошибок, а я сделал только семь". Шнорр бормочет: "Это невозможно", пересчитывает еще раз ошибки, краснеет почти так же, как красные чернила, и говорит: "Действительно. Это моя ошибка. Извини". И затем он вычеркивает эти две ошибки. "Господин учитель, — говорю я, — если я за девять ошибок получил "неудовлетворительно", то теперь, поскольку выяснилось, что у меня семь ошибок, я должен получить более высокую оценку. Не так ли?" И я ее получаю и таким образом перехожу в следующий класс.

Церковь — наша крепость. Потому что я заказал ко всем замкам от ее дверей специально для себя ключи — за счет дьячка. Я поймал его однажды на краже вина, предназначенного для святого причастия. С этого дня он беспрекословно выполнял все мои приказы. И вот мы сидим на ковре и беседуем о боге, о вселенной, о жизни — особенно о последнем. Поэтому мы много пьем. До тех пор пока эта кошка, эта Марион Михальски, не затесалась к нам. Что ей надо?

"Этот Лей — старая свинья", — заявил я перед всем классом. Поэтому Шнорр не мог не услышать моих слов. Он вынужден доложить директору. Тот мчится к председателю школьного совета. Последний назначает комиссию и настаивает на моем исключении. Я же стою на своем: "Что этот Лей — старая свинья, ясно абсолютно всем".

"Ты только подумай, Федерс, ты ведь говоришь о рейхсляйтере!" — восклицает председатель. "Речь идет о старой свинье, — говорю я. — Ибо этот Лей мочился из машины, едущей мимо группы членов гитлерюгенда, и те вынуждены были разбежаться во все стороны, чтобы не намокнуть. Это я видел сам!"

"О таком не говорят, этому не должен верить немецкий мальчик", — заявил председатель. В этом году меня не переведут в следующий класс, потому что я якобы слаб в истории.

Самое лучшее у Шнорра — несомненно, его жена. Она всегда улыбается, когда видит меня. И с каждым годом она улыбается все сердечнее. В последнем классе она особенно приветлива.

"Ты стал очень видным юношей, — говорит она мне, когда я приношу тетради на квартиру к Шнорру. — А ну-ка дай я проверю, есть ли у тебя мускулы". "Еще какие, — хвастаюсь я, — и повсюду". И она начинает проверять. Она не спешит, так как у Шнорра занятия в вечернюю смену. Ее голос становится хриплым, глаза расширяются. Она, кажется, теряет равновесие, я подхватываю ее и укладываю на кушетку.

"Останься со мной", — просит она, что я охотно и делаю, так как она показывает мне все, что я хочу видеть, и учит меня тому, чего я еще не умею.

Потом она говорит: "О чем ты думаешь?"

"О письменных работах на выпускных экзаменах, — отвечаю я. — Ты не можешь узнать, какие будут темы?"

"Для тебя я сделаю все", — говорит она. И сдерживает свое слово.

"Фу! — с возмущением говорит мне Марион Михальски. — Как ты можешь такое делать?! Да еще с ней! Фу, фу! Я не хочу тебя больше видеть! Никогда".

"Мне стыдно за тебя, — говорит отец. — Так дальше продолжаться не может. Ты должен наконец узнать, что есть воспитание и дисциплина. Ты пойдешь в армию".

"В 1935 году я пошел добровольно в армию с желанием стать офицером. После двух лет действительной службы я с отличием окончил пехотное военное училище в Потсдаме и в 1938 году был произведен в лейтенанты".

Все очень просто: мои мускулы выносливы, мое сердце не знает усталости, мои легкие лучше любых кузнечных мехов. Я могу быстрее бегать, дальше прыгать, дольше маршировать, чем большинство фенрихов. Я никогда не устаю.

Все очень легко, как только поймешь самую простую премудрость: глупость — это козырь и глупые являются мерилом. Самый последний ноль, рядовой Гузно, должен понять — все остальные должны равняться на него. Солдат даже во сне должен уметь вести самую меткую стрельбу или что там еще от него потребуется — тогда все в порядке. Ибо колонна движется всегда с такой скоростью, с какой едет ее самая медленная повозка. Армия всегда так же хороша, как ее самый глупый остолоп. Это надо уяснить, чтобы все терпеливо переносить. Этот масштаб нужно всегда иметь в виду, чтобы достичь компенсирующего чувства превосходства. Солдатчина ориентируется на низы — ее абсолютной вершиной служит самый средний уровень.

Этим практически можно достигнуть всего. Солдаты рядом со мной, напоминающие терпеливое стадо скота, являются самым подходящим материалом для боен войны. Унтер-офицеры надо мной, которые ревут, блеют, двигают, толкают, являются вожаками стада по склонности или призванию. Офицеры, в чью среду я вольюсь и которые организуют, планируют, надзирают — являются стрелочниками, инженерами и конструкторами сосредоточенной человеческой механической силы. Ах, друзья, кто все это знает, того уже ничем не удивишь!

Однако четко, наглядно и просто функционирует только вермахт — не жизнь. Она сложна, если даже и не всегда такой кажется. Полной загадкой для меня является Марион Михальски. Она сопровождает меня, даже когда я этого не хочу. Она мешает мне, где только может. "Чего тебе, собственно, от меня нужно?" — спрашиваю я ее. "Я хочу всего того, чего хочешь ты", — говорит Марион. И она говорит мне это в городском саду, где мы гуляем после кино. Над нами полная луна. Ее лицо передо мной во всех четко различимых деталях: глаза, уставившиеся на меня; слегка приоткрытый рот; все это обрамлено ее развевающимися волосами, ниспадающими ниже плеч. К этому примешивается аромат цветущих каштанов и потом все более усиливающийся запах кожи Марион — так как она подвигается ближе, наплывает на меня.

"Я хочу всего того, чего хочешь ты", — повторяет она. И я говорю: "Я хочу любить тебя здесь, в траве". "Ну и делай это, делай же это наконец!"

Все можно было бы делать без труда, играючи, одной левой рукой, если бы не было этой Марион. Вся служба представляет собой едва ли что-то большее, чем примитивное удовольствие. Подготовка в офицеры — почти смехотворная задачка для первоклассников. Мытарства на казарменном плацу, на местности, на полигонах — это все мелкая рыбешка для Федерса. Еще будучи унтер-офицером я знал больше, чем любой лейтенант. А девушки гарнизонов Штуттгарта, Тюбингена и Геппингена миловидны, изящны и непритязательны. Прямо-таки трогательно, как они стараются. "Покажи, что ты можешь", — говорю я. А потом они спрашивают: "Что с тобой? Кого ты хочешь забыть?" И я отвечаю: "Тот человек, кого я хотел забыть, уже забыт".

Но это неправда. Я не могу забыть. Как бы я ни старался — никто не может сравниться с Марион. Причем у Марион все очень просто. Ничего не бывает необычным или странным. Я прихожу — она здесь. Я хочу любить ее — она готова к этому.

Затем я лейтенант. Когда я приезжаю домой, Марион стоит на перроне. Она подходит ко мне, останавливается передо мной и смотрит на меня. "Марион, — говорю я, — ты хочешь выйти за меня замуж?" "Конечно же, ты идиот, — отвечает она, — этого я хотела всегда. Я хотела этого, когда еще была ребенком".

"Весной 1939 года я женился на Марион Михальски. С началом войны я был назначен командиром роты и после похода на Францию стал обер-лейтенантом. После ранения в январе 1943 года я был произведен в капитаны и переведен в 5-ю военную школу. Награды: рыцарский крест и т.д."

Прибавляется опасность смерти, множатся трудности, увеличиваются неприятности — в остальном же во время войны изменяется немногое. Методы остаются. В этом и заключается ошибка. Ибо предшествующая война никогда не походит на последующую. Я гоню свою роту по мосту через Марну. Я собираю остатки еще двух рот, офицеры которых убиты. Я обороняю высоту по другую сторону реки. "Подразделение немедленно отвести назад!" — следует по радио приказ командира полка. "Отвод тактически бессмыслен; кроме того, он возможен только с большими потерями", — передаю я в штаб. "Приказываю немедленно отвести подразделение, в противном случае трибунал", — передает генерал.

Я приказываю передать: "Помехи затрудняют прием. Я остаюсь там, где есть". На следующий день генерал негодует. Каждое третье слово: "военный трибунал". Через день мне вручают рыцарский крест. "Заслужить вы его не заслужили", — заявляет генерал. "Однако я его получил", — говорю я.

Отпуск с Марион, моей женой, проходит в сплошном упоении. Наша квартира — одна-единственная комната, и мы ее почти не покидаем. Мы лежим вместе до позднего утра, и задолго до наступления вечера мы опять в постели. Так мы проводим быстро пролетающие четырнадцать дней. "Я буду любить тебя всегда", — говорю я. А Марион отвечает: "Я буду всегда тебя чувствовать — как прекрасно, когда ты со мной!" "А когда я не с тобой, Марион?" — "Тогда я чувствую тебя все равно!"

Майор медицинской службы стоит перед моей кроватью и говорит: "Ну, господин капитан, как мы себя сегодня чувствуем?" "Что со мной случилось? — спрашиваю я. — Скажите мне совершенно откровенно — что со мной?" Майор медицинской службы произносит: "Во всяком случае вам повезло. Ваше ранение не опасно для жизни. Могло бы быть и хуже".

"Пожалуйста, никаких недомолвок, господин майор медицинской службы, я хочу знать правду". Наконец он заявляет: "Все очень просто. Через несколько недель у вас все будет более или менее в порядке — вы будете себя чувствовать как рыба в воде. За исключением одной мелочи, капитан Федерс. Однако утешьтесь, мой дорогой, это такая потеря, которая с возрастом становится все менее чувствительной".

7. Жена майора возмущена

— Рано или поздно здесь каждый начинает выть по-волчьи, обер-лейтенант Крафт, — из трусости ли, благоразумия или приспособленчества.

Это произносит капитан Федерс. Он вместе с новоиспеченным офицером-инструктором вышел из казармы. Они спустились с холма в направлении Вильдлингена.

— У меня абсолютно нет актерского дарования, господин капитан. Я не могу подражать волчьему вою.

— Вы еще научитесь этому, — с уверенностью заявил капитан Федерс.

Майор Фрей, начальник 2 курса школы, приглашал на "скромный ужин в узком кругу". По правде говоря, его ужины всегда были скромными, однако "узкому кругу" всегда придавалось большое значение. У Фрея была жена, а она стремилась поддерживать знакомства. Что под этим понимал каждый из них в отдельности, оставалось в большинстве случаев туманным.

— Она, вероятно, когда-нибудь прочитала в каком-либо романе что-то о светских обязанностях офицера, но при этом не заметила, что этот литературный шедевр относился ко временам кайзера, — заявил капитан Федерс.

— Я не нахожу в том ничего особенного, господин капитан. Кайзеровские времена до сих пор не вышли из моды. У нас на фронте был командир полка, который держал себя как король гуннов собственной персоной.

Этот обер-лейтенант Крафт начал интересовать капитана Федерса. От него исходила здоровая искренность. Но тотчас же напрашивался вопрос: как долго он продержится в этой школе? Уже сегодня вечером он будет подвергнут первому испытанию. Федерс был абсолютно уверен в этом. Он ведь знал супругу майора.

— Мой дорогой Крафт, — подшучивал капитан Федерс, — что там какое-то сражение в окружении по сравнению с тыловой интригой? Там просто гасят человеческую жизнь, как свечу, и все. Здесь же человека поджаривают на костре, пока из него не получится хорошее жаркое. И при этом еще произносятся приветливые и заботливые слова.

— И вы считаете, что эти отсталые понятия должен терпеть каждый? Думаете, что никто не справится с ними?

— Я прошу вас, дорогой Крафт, постараться впредь не путать: здесь речь идет не об отсталости, а о традиции, — весело сказал капитан Федерс.

— А разве это иногда не одно и то же, господин капитан?

— Конечно же, мой дорогой, бывает и так. Традиция, между прочим, является очень удобным оправданием умственной лени, надежным щитом для тех идиотов, которые маскируют свою несостоятельность ярко выраженной любовью к преданиям. Вы не должны недооценивать таких людей, прежде всего их численности. Большая часть наших форм воспитания досталась нам от Старого Фрица; Клаузевиц считается современным автором, а Шлиффен — гениальным образцом стратега. И если до этого дойдет, то будет использоваться даже опыт последней войны, в которой мы якобы хотя и не были побеждены, но которую мы, бесспорно, проиграли. А что касается большинства принятых в обществе правил, то мы находимся на рубеже нынешнего века!

Они дружно шагали рядом. Позади них в бледном вечернем свете лежала казарма — широкая, тяжеловесная тень, господствующая на горизонте. По сравнению с ней дома города казались крохотными, как коралловые образования, прилепившиеся к скале. Невозможно было представить, что город существовал раньше казармы, что ему уже несколько столетий. Горы цемента портили панораму, а современные бетонные здания магазинов и жилых домов начали разрушать старое, достопочтенное лицо Вильдлингена-на-Майне.

— Скажите-ка, дорогой Крафт, вы хорошо владеете искусством целования руки? — поинтересовался капитан Федерс.

— Здесь что, военная школа или институт благородных девиц? — спросил Крафт.

— Вы ужасно наивны, мой дорогой. Вы, кажется, и не предполагаете, зачем, собственно, майор Фрей, начальник нашего курса, пригласил вас к себе?

— Наверняка не за тем, чтобы доставить мне радость. Возможно, он хотел просто выполнить свой общественный долг.

— Чепуха! — сказал Федерс. — Он хочет просто проверить вас.

— И вы полагаете, что для этого он хочет представить меня своей супруге.

— Совершенно верно. Они, ко всему прочему, хотят посмотреть, являетесь ли вы офицером, обладающим хорошими манерами. Ибо только такой офицер, по мнению майора, может быть воспитателем будущих офицеров. Последнее же слово остается за женой майора. И поэтому, мой дорогой, совершенство целования ручки является не просто актом вежливости, а первым убедительным доказательством ваших светских способностей.

— Неплохая шутка, — осторожно сказал Крафт.

— Вы здесь познакомитесь еще с совсем другими шуточками — за это я ручаюсь. Целование же ручки, хотя оно официально и не является обязательным, у майора Фрея считается непременной обязанностью. В особенности тогда, когда речь идет о госпоже майорше, урожденной фон Бендлер-Требиц. Милостивая государыня протянет вам, стало быть, свою клешню, вы ее схватите, я имею в виду клешню, не особенно сильно сжимая. Затем вы наклонитесь над ней, Крафт. И ради бога и майора, не делайте ошибки, не тяните к себе властным жестом клешню госпожи. Это может быть расценено как попытка к изнасилованию. Итак, вы наклоняетесь — и держитесь на расстоянии по крайней мере одного метра от дамы, иначе вы столкнетесь головами! Не вытягивая губ и не облизывая их, вы только обозначаете поцелуй. Расстояние в два-три миллиметра считается самым правильным. Понятно, мой дорогой? Потренируйтесь сегодня вечером. Ибо рано или поздно вы должны будете обучать этому ваших курсантов на уроках хорошего тона — согласно учебному плану.

— Действительно, — сказал обер-лейтенант Крафт, — я опасаюсь, что мы с вами получим массу удовольствия.

— Я не перестаю восхищаться тобой, Фелицита, просто чудесно, как ты все умеешь организовать, — говорил майор Фрей своей жене.

Госпожа Фрей скромно потупилась:

— Не стоит об этом говорить.

Об этом действительно не стоило говорить. Стол был накрыт как всегда. И вино стояло как всегда. И все эти приготовления были делом рук не госпожи Фрей, а ее племянницы. Майор это знал.

Эта племянница была в доме майора Фрея за домашнюю работницу. Она была бедной родственницей и выглядела так же. Госпожа Фрей взяла ее к себе из милости, потому что девушка была прилежной, послушной и непритязательной. Госпожа Фрей не обязана была платить ей жалованье, но она пообещала ей найти мужа — кого-либо из офицеров, естественно.

— Что за человек этот обер-лейтенант Крафт? — поинтересовалась супруга майора.

Фрей, конечно, не знал ничего определенного. Однако это не помешало ему ответить:

— Середнячок. Возможно, немного выше середнячка. Но мы его приведем в норму. Рано или поздно у нас ведь все входило в колею.

— Он женат?

— Насколько мне известно — нет.

— Я присмотрюсь к нему, — заявила Фелицита.

Майор преданно кивнул. Он знал, что это означает. Она хочет присмотреться к Крафту для того, чтобы выяснить, годится ли он в мужья ее племяннице — Барбаре Бендлер-Требиц.

— Барбара! — повелительно крикнула Фелицита. Тотчас же появилась племянница — круглое, приветливое лицо с кроткими глазами и нежный, писклявый голосок.

— Слушаю, — вежливо сказала Барбара.

— Перед приходом господ офицеров сними этот фартук. Тебе следует обращать больше внимания на свою внешность, дитя мое. Надень белый фартук. И ходи поизящнее.

— Как вам будет угодно, — промолвила Барбара и исчезла.

Майор посмотрел ей вслед и слегка покачал головой. Конечно, он не хотел этим выразить порицание. Этого он не умел делать в отношении своей жены. К ней он всегда испытывал чувство благодарности и уважения. Она вышла из привилегированной семьи и имела большое поместье в Силезии, которым управлял один ее обедневший родственник, освобожденный от военной службы.

Поистине, он обязан жене очень многим. Просто трогательной была ее забота о его военной карьере. Ни одна жена командира во всей округе не могла быть более преданной. А с какой любовью она обставила эту квартиру: Вильдлинген-на-Майне, Рыночная площадь (Марктплац), 7. Старый, красивый, построенный с большой фантазией дом, солидный, тяжеловесный и одновременно уютный и даже грациозный. Как будто специально построенный для Фелициты Фрей, урожденной Бендлер-Требиц.

— Наша Барбара, — позволил себе заметить майор, — довольно мила, но как-то странно замкнута, ты не находишь?

— Когда-нибудь она станет хорошей хозяйкой и матерью.

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться майор, — однако ей следовало бы избрать в одежде более спортивный стиль — ведь у нее совсем неплохая фигура, даже наоборот.

— Арчибальд, — произнесла жена майора укоризненно, — ты, надеюсь, не осматриваешь у женщин их бедра?

— Конечно, намеренно я этого не делаю, — заверил майор. — Но ведь она весь день вертится здесь перед глазами. И кроме того, я точно так же, как и ты, думаю о ее будущем. И я считаю, капитан Ратсхельм был бы лучше, чем обер-лейтенант Крафт, если уж говорить откровенно.

— Время покажет, — заявила Фелицита Фрей. — Не ломай себе над этим голову. Это дело женское. Если этот Крафт окажется действительно светским человеком с хорошими манерами, почему бы нам не включить его в число избранников?

— Боюсь, что Крафт не особенно тонкий и чуткий человек, скорее он типа капитана Федерса.

— Это было бы очень плохо, — сказала майорша. — И если это действительно так, то ты не можешь допустить их в один учебный поток — одного в качестве преподавателя, другого — инструктором. Причем именно у капитана Федерса есть причины быть скромным и незаметным — если учитывать, какую жизнь ведет его жена. Ужасно, поистине ужасно. Такие люди не могут иметь отношения к военной школе. Об этом мы тоже должны при случае поговорить с тобой. Но не будем спешить. Сначала я хорошенько присмотрюсь к Крафту.

— Добро пожаловать в мою скромную обитель, — произнес майор Фрей. — Очень рад, что вы последовали моему приглашению. Входите, господа. Раздевайтесь. Устраивайтесь поудобнее.

Майор, одетый в простую гимнастерку, в которой он выглядел солидно и вместе с тем по-домашнему, поздоровался с Федерсом и Крафтом. Его рыцарский крест с дубовыми листьями сверкал даже при тусклом освещении в прихожей. Лицо его излучало благожелательность.

Оба офицера разделись. Крафт был представлен племяннице майора. Он пожал ее горячую, влажную руку и с приветливой улыбкой посмотрел в ее смущенное лицо.

Федерс произнес несколько подбадривающих слов, и смешная девица, хихикая, убежала.

— Капитан Ратсхельм прибыл только что перед вами, господа. Таким образом, собрались все. Проходите, пожалуйста. Моя жена, дорогой Крафт, жаждет познакомиться с вами.

— Это совпадает с его желанием, — заявил Федерс. И с радостью заметил, что майор слегка разозлился, а Крафт смутился. Вечер, кажется, обещал быть веселым.

Майор проводил обоих офицеров в салон. Там стоял капитан Ратсхельм с игриво-скромным выражением лица. И милостивая госпожа Фелицита Фрей, урожденная Бендлер-Требиц.

— За дело! — прошептал Федерс и выдвинул Крафта вперед.

Супруга господина майора приветствовала Крафта едва заметной улыбкой и слегка протянутой рукой. Исполненная ожидания, она стояла в декоративной, величественной позе под картиной, изображающей, возможно, одного из ее предков. Ее лицо напоминало овечье, особенно выделялся горбатый мясистый нос. В глазах застыла величественная усталость высокородного орла. Кожа была увядшей, но с помощью большого количества косметических средств шелковисто-матово блестела. И это касалось всех частей тела, не скрытых одеждой, также и рук.

И вот одну из этих рук, несмело протянутую, Крафт как раз и схватил. Он довольно бережно пожал эту руку и даже немного потряс. Он решил, что поклона вполне достаточно. В ее орлиных глазах появился ледяной блеск.

Однако обер-лейтенант Крафт произнес лишь:

— Добрый вечер, госпожа Фрей!

Федерс был восхищен. Великолепно! Первоклассно!

— Наш обер-лейтенант Крафт, — сказал майор, пытаясь быть в высшей степени светским человеком, — должен, вероятно, еще привыкнуть к нашему климату. Но это наверняка не составит для него труда при атмосфере, царящей на нашем курсе. Не правда ли, дорогой Ратсхельм?

— Так точно, господин майор, — как и следовало ожидать, немедленно заверил Ратсхельм. — Мы гордимся тем, что можем учить наших курсантов гораздо большему, чем основы военного ремесла. Мы стремимся к всестороннему воспитанию личности. Крафт это очень быстро поймет.

— Однако я хочу, — сказал майор дружески-снисходительно, — поприветствовать в наших рядах обер-лейтенанта Крафта — нашего соратника в великом и добром деле под, так сказать, педагогическим лозунгом: "Готовность быть офицером превыше всего!"

— Что господа желают выпить? — спросила милостивая государыня. Она немного побледнела. Однако от ее величия ничего не убавилось. — Не угодно ли по рюмочке портвейна?

Капитан Ратсхельм с преданной благодарностью принял предложение. Капитан Федерс с воодушевлением объявил, что это предложение является чрезвычайно хорошей идеей милостивой госпожи Фрей. Крафт только кивнул головой.

А майор Фрей заметил:

— Настоящий немец недоверчив ко всему чужому, за исключением того, что можно выпить.

Капитан Ратсхельм от души рассмеялся: его начальник произнес шутку, причем шутку остроумную.

Ужин, как и было объявлено, оказался действительно скромный. Обер-лейтенант Крафт удостоился чести сидеть рядом с хозяйкой дома. Однако это не было для него удовольствием. Ибо в то время, как остальные мужчины без стеснения опустошали тарелки с колбасой и распределяли между собой имеющееся в наличии сливочное масло, обер-лейтенант Крафт был засыпан массой вопросов.

— Вы женаты, господин обер-лейтенант?

— Нет, госпожа Фрей.

— Судя по вашему возрасту, вы должны уже быть женатым. Ведь вам уже под тридцать, не так ли? Прочные супружеские узы повышают нравственную надежность мужчины, говорится у нас. И если уж офицер сам по себе должен быть примерным, то тот, кто воспитывает офицеров, и подавно. Вы помолвлены или обручены? Имеется ли у вас — я считаю это великолепным обычаем — фотокарточка вашей избранницы? Я бы хотела ее посмотреть.

— К сожалению, я вынужден разочаровать вас, госпожа Фрей, — уклончиво ответил Крафт. И он, не задумываясь, стал искать защиту от такого любопытства во лжи, по его мнению, во имя спасения. — Однажды я был почти помолвлен, и она была из очень хорошей семьи. Однако война жестоко разорвала наши узы.

Капитан Федерс поперхнулся. Капитан Ратсхельм посмотрел на него осуждающе. Майор же продолжал есть. И поскольку жена за ним не следила, ему не нужно было выполнять ее диетические предписания.

— Стало быть, дама вашего сердца умерла? — констатировала госпожа майорша. Ибо она, очевидно, не могла себе представить другой причины расторжения уз, кроме смерти.

Обер-лейтенант Крафт давился куском черствого хлеба. Под ее испытующим взглядом он осмелился намазать его тоненьким слоем масла. При этом он с трудом кивнул головой. И этот кивок она восприняла как подтверждение ее предположений. Он был уверен, что она выразит ему свое соболезнование. Что она и сделала. И не только это. В конце концов она ведь была не просто женщиной, а женой командира, на жаргоне фенрихов "командиршей". Поэтому к своим высокопарным словам соболезнования она прибавила:

— Это, конечно, очень тяжело для вас, но вы не должны предаваться унынию, а тем более пытаться любыми средствами заглушить боль — что обычно свойственно людям низшего сорта и низших чинов. Но я, конечно, возьму и вас под свою опеку, пока вы будете в числе офицеров и сотрудников моего мужа.

— Чувствительно благодарен, госпожа Фрей, — с трудом промолвил обер-лейтенант Крафт.

— Каждую неделю я устраиваю дружескую встречу неженатых офицеров и незамужних девушек из высших кругов Вильдлингена. Разрешаю вам принимать в них участие, господин обер-лейтенант.

— Вы слишком добры ко мне, госпожа Фрей, — произнес потрясенный обер-лейтенант. Так непреклонно и полновластно им не командовала до сих пор ни одна женщина. Он с отвращением заглатывал так называемый десерт к холодному блюду, своего рода пирог-пудинг, с раздражением следя за капитаном Федерсом, который, по-видимому, от души веселился, слушая их диалог.

Выбирая удобную позу, Крафт немного пригнулся за столом и широко расставил ноги, подобно тому, как это делает японский борец, чтобы найти наиболее устойчивое положение, при этом он натолкнулся ступней на ножку стола. Вернее, он думал, что правой ногой задел ножку стола. Однако вскоре почувствовал тепло, затем податливость — и отпрянул. Это была не ножка стола, а нога милостивой государыни, до которой он дотронулся. Госпожа Фелицита не показала виду. Ее самообладание было достойно уважения. Она только немного сморщила свой овечий нос, как будто почуяла скверный запах.

— Пардон, пардон, — смущенно сказал Крафт.

— Мне кажется, — величественно изрекла Фелицита Фрей, — что мужчины могут теперь покурить.

— Хороший солдат всегда на службе, — заявил майор. — И поэтому, господа, вас вряд ли удивит, что я хочу поговорить с вами немного о служебных делах.

— Нас это действительно не удивляет, — заверил Федерс.

Мужчины сидели хотя и в старых, но внушительных кожаных креслах, которые при каждом движении неприятно скрипели. Под ними ковер, густо расцвеченный розами, вокруг них — плюш, по стенам громоздкая темно-коричневая мебель, украшенная резьбой. Всему этому название — курительная комната. Майор для проформы подал офицерам шкатулку из розового дерева, наполненную сигарами. Ратсхельм и Федерс, которые знали эту игру, с благодарностью отказались и попросили разрешения закурить свои собственные сигареты. Только Крафт механически взял предложенную сигару. К тому же ему попалась одна из представительских сигар майора. Гостеприимная улыбка хозяина все же удержалась на лице Фрея, он только наморщил лоб. Но когда Крафт откусил кончик сигары и не задумываясь выплюнул его на ковер — тут майор вздрогнул. Не из-за ковра — только пренебрежение Крафта к хорошему тону оскорбило его деликатную душу.

— Пардон, — сказал обер-лейтенант Крафт, — но я иногда забываю, что еще существует разница между салоном и окопом.

— У меня на фронте был командир, — сказал капитан Ратсхельм, — который имел обыкновение даже во время еды на передовой пользоваться белоснежной салфеткой. В любой обстановке он оставался культурным человеком.

— Когда ему придется умереть геройской смертью, вряд ли от него будет пахнуть одеколоном, — заявил Федерс.

— Господа, — произнес майор Фрей, — я считаю, что бывают вещи, которые не подлежат критике. Это бывает в том случае, когда эти вещи в некотором роде священны для нас.

И он ощупал свой рыцарский крест, чтобы убедиться, что он: а) еще на месте, б) правильно висит, то есть хорошо виден со всех сторон, и в) тем самым им все могут любоваться.

— Не будем никогда забывать, господа, что нравственная строгость — фундамент солдатской жизни, все время должна быть предметом наших забот. Ибо быть солдатом означает чувствовать себя солдатом. А офицер нашей чеканки является солдатом в совершенстве. Однако перейдем непосредственно к делу. В состав моего курса, мой дорогой Крафт, входят три учебных потока, в каждом по три учебных отделения; в каждом потоке имеется преподаватель тактики и офицер-инструктор. И я могу с уверенностью сказать, что мои офицеры относятся к числу самых замечательных офицеров всего вермахта. Вы вольетесь в их число, приняв завтра учебное отделение "Хайнрих". И я склонен утверждать, что это одно из лучших учебных отделений 6-го потока. Не так ли, господин Ратсхельм? Вы как начальник потока знаете это лучше всех.

— Так точно, господин майор. Я бы даже сказал — это самое лучшее учебное отделение за много лет. В нем несколько прекрасных фенрихов, на которых я возлагаю большие надежды. Вы согласны со мной как преподаватель тактики, Федерс?

— Вполне, — сказал капитан. — Учебное отделение "Хайнрих" состоит из стада глупых, заносчивых и коварных болванов. Они ленивы, прожорливы, любопытны и глупы, падки на баб и побрякушки. На моих занятиях они путают минометы с полевыми кухнями, пулеметы с маршевым рационом, санитаров с санитарными узлами. Они больше заботятся о жратве, чем о боеприпасах. И вера в бывшего ефрейтора кажется им важнее, чем обстоятельное знание обстановки.

Майор смущенно улыбнулся. Капитан Ратсхельм попытался сделать то же самое. Обер-лейтенант Крафт был удивлен: довольно беспечные аргументы капитана Федерса граничили с государственной изменой. Крафт с наслаждением посасывал сигару.

— Наш добрый капитан Федерс! — произнес майор и засмеялся. Однако тут же глаза его сузились, смех оборвался и голос стал более резким. — Он любит резкие формулировки и острое словцо — этим он славится у нас. Но мы все, близко знакомые с ним, знаем абсолютно точно, что он действительно думает. Ему свойственна в некотором роде конструктивная ирония, которая была свойственна также Блюхеру и Врангелю. При этом у него достаточно такта, чтобы делать подобные высказывания в самом узком кругу — это своего рода доказательство доверия, которое он к нам питает. Его выдающиеся способности в преподавании тактики помогают нам быть снисходительными к нему. И если я правильно вас понял, капитан Федерс, то вы имеете в виду следующее: фенрихи отделения "Хайнрих", которым вы преподаете тактику, имеют как солдаты еще значительные недостатки и человеческие слабости. Им срочно необходима отличная тактическая подготовка, для чего и существует военная школа. Их вера в фюрера, к нашей радости, очевидна, что является хорошей предпосылкой для их офицерской карьеры, однако одной этой веры недостаточно. Не так ли, капитан Федерс, ведь вы это хотели выразить своим высказыванием?

— Так точно, господин майор, только это, — невозмутимо ответил Федерс.

Майор снова примирительно улыбнулся. Он готов был восхищаться собой. Он был не только военным, но и дипломатом — ему, возможно, предстояла большая карьера; его работа в военной школе была превосходным трамплином для этого.

— Итак, мой дорогой Крафт, как вы думаете обращаться со своими курсантами?

— Строго, но справедливо, — сказал Крафт. Другой глупости ему в данный момент в голову не пришло.

— Какие формы воспитания вы намереваетесь применять, Крафт?

— Те, которые здесь применяются и которые вы считаете правильными, господин майор.

Майор довольно кивнул головой; последняя часть ответа Крафта ему особенно понравилась. Парень умел приспосабливаться, по крайней мере казалось, что он готов к этому. А это было всегда хорошей предпосылкой для плодотворного сотрудничества. Однако то, что майор считал своим пытливым умом, не хотело соглашаться с ним. И он спросил:

— А какому методу отдаете предпочтение вы — умелому убеждению, наглядному примеру, действенной силе?

— Смотря по тому, что будет больше подходить в сложившейся ситуации, господин майор.

Майор снова кивнул. Он не был недоволен, но и особо счастлив от ответа Крафта он тоже не был. Парень был подозрительно ловок, его нельзя было так просто взять на мушку. Требовалась осторожность. Наличие капитана Федерса среди его офицеров было уже достаточной причиной для беспокойства. А двое таких умников в одном и том же учебном отделении — это уже было небезопасно.

Однако дальнейшие раздумья майора были прерваны, так как его жена, госпожа Фелицита, сунула в комнату свой примечательный овечий нос, скупо улыбнулась и произнесла:

— Какая жалость, что господа уже вынуждены идти. Но ведь господам офицерам завтра предстоит тяжелый день.

— Арчибальд, — сказала госпожа майорша, — этот человек мне очень не нравится.

— Я тоже не в диком восторге, дорогая Фелицита, — с готовностью поддакнул Фрей. — Но, к сожалению, я не всегда могу выбирать себе сослуживцев. А этого мне просто навязали.

Майор подавил зевок и изобразил внимание. Как бы там ни было, он считался с ее советами. Следовать им ему не всегда удавалось. Но одно было ясно: Фелицита обладала ярко выраженным чутьем на пригодность или никчемность подчиненных. Это у нее было, можно сказать, врожденным, ибо многие из ее предков были генералами, владельцами рыцарских замков и государственными министрами.

— Этот человек, Арчибальд, не умеет себя вести. Он не может поцеловать руки, не умеет вести светский разговор; он неосторожно ест, просыпает пепел и ни разу не назвал меня милостивой государыней.

— Достойно сожаления, — заявил майор.

— Не думай, что я переоцениваю значение форм приличия, Арчибальд. Но ты ведь знаешь мой взгляд на это: человек большой внутренней культуры обладает также хорошими манерами. Возможно, Крафт и хорошо знает свое дело, но это иногда бывает и у некоторых плебеев. Настоящий же офицер должен обладать гораздо большим, чем простое знание своего дела. Короче говоря, Арчибальд, у меня в этом отношении большие опасения.

— У меня тоже, дорогая Фелицита. Но что же мне делать?

— Ты мог бы поговорить с генералом — еще не слишком поздно. Но уже завтра, когда этот человек вступит в должность, будет поздно.

Майор тяжело опустился в кресло, возле которого стоял телефон. Он был в смятении, он боролся с собой. Ему хотелось оградить себя от неприятностей и не разочаровать свою жену. Однако генерала не так-то легко переубедить: ему нужны веские доводы.

— Арчибальд, ты заметил, — с возмущением спросила его жена, — какие у него были глаза, когда он рассматривал меня?

— Он рассматривал тебя?

— Да, почти так, как рассматривают женщин с сомнительной репутацией. Мне было стыдно за него. У него взгляд козла, Арчибальд. Я считаю его бесстыдным и испорченным до глубины души.

— Ну что ты, дорогая Фелицита, — в замешательстве произнес майор, — он, вероятно, просто пытался немного пофлиртовать с тобой, тебе следует посмеяться над этим и расценить это как комплимент, неудачный, но все же комплимент. Он хотел, наверное, пококетничать с женой своего командира, чтобы таким неуклюжим манером понравиться тебе.

Майор внимательно посмотрел на свою жену, будучи уверенным, что он прав в своих предположениях. Ее достоинства, совершенно очевидно, носили духовный характер. И все же в его душу закралось слабое сомнение. Не каждый, говорил он себе, был человеком его формации, обладающим высоким чувством долга и моральной непогрешимостью. Он умел чувственные потребности заглушать жаждой деятельности. Однако, несомненно, имеются такие люди, даже среди его офицеров, которые склонны к заблуждениям. Он однажды читал о странной приверженности молодых людей к пожилым женщинам — а этот Крафт способен на всякое.

— Он смотрел на меня так, как будто хотел меня раздеть! — с деланным негодованием продолжала его жена.

Майор опечаленно покачал головой.

— Тебе это просто показалось, — робко предположил он.

— В таких вещах я никогда не ошибаюсь, — твердо заявила она. — И если тебе недостаточно того, что я уже сказала, то я не утаю от тебя и последнее: этот человек пытался самым безнравственным образом приставать ко мне под столом.

— Непостижимо! — произнес майор. — Но может быть, это была несчастливая случайность?

— Слишком много случайностей! — зло воскликнула Фелицита.

Она подошла к двери, открыла ее и крикнула:

— Барбара!

Барбара, племянница-служанка, тотчас же явилась. Она надела замызганный фартук, так как ее рабочий день еще не кончился. Она смотрела через майора на Фелициту и ждала.

— Барбара, — требовательно произнесла Фелицита, — когда ты помогала господам офицерам одеваться, что там у вас произошло? Ты хихикала и визжала, как индюшка. Почему?

— Ах, нет, нет, ничего не было, — сказала Барбара и покраснела.

— Ага! — воскликнула госпожа Фелицита. — Возле тебя стоял обер-лейтенант Крафт. Он что, ущипнул тебя? Если да, то за что?

— Ничего не было, — подозрительно горячо заверила Барбара. — Абсолютно ничего. — И потупилась.

— Ну хорошо! — заявила Фелицита Фрей. — Ты можешь продолжать свою работу.

Барбара удалилась. И сделала это с облегчением. Майор задумчиво посмотрел ей вслед. У нее действительно соблазнительная фигура, подумал он. И этот подонок Крафт заметил это в первый же вечер.

— Ну? — с вызовом спросила Фелицита. — И ты не собираешься ничего предпринять? Завтра может быть уже поздно.

Майор Фрей хмуро кивнул. Потом он решительно снял телефонную трубку и связался с казармой. Когда коммутатор школы ответил, что произошло не сразу, он назвал свое имя и звание, затем откашлялся и потребовал связать его с генералом.

— Модерзон, — сразу же прозвучал ясный, спокойный голос.

— Я очень прошу извинить меня, господин генерал, что я так поздно...

— Никаких объяснений, — заявил генерал, — переходите к сути дела.

— Господин генерал, после долгих размышлений я принял решение просить господина генерала воздержаться от назначения обер-лейтенанта Крафта офицером-инструктором в мой курс.

— Не согласен, — произнес генерал и положил трубку.

— Что меня привлекает, — заявил капитан Ратсхельм, — так это благородная, изысканная обходительность, царящая в доме майора Фрея.

— А что привлекает меня, — сказал Федерс, — так это потрясающая близорукость, царящая в этом мире.

Они поднимались на холм по дороге к казарме. В середине шагал капитан Ратсхельм, справа от него капитан Федерс, слева — обер-лейтенант Крафт. Со стороны они являли собой картину, полную мира и согласия: воспитатели будущих офицеров, дружно шагая, весело переговариваются между собой.

Под подошвами скрипел снег. Ночь была ясной, и все вокруг казалось зачарованным: черные контуры деревьев, дома, казавшиеся игрушечными, небо, усеянное сверкающими звездами. "Немецкая зимняя ночь", — подумал Ратсхельм. Затем он снова обратился к Федерсу и задушевно сказал:

— Вы недооцениваете всего этого, дорогой Федерс. Наш майор и его уважаемая супруга сохраняют нетленные ценности. Они сохраняют то, что должно быть сохранено, — домашний очаг, достоинство, гармонию между людьми.

— Плоскую болтовню, сладковатые разглагольствования и досужую навязчивость! — продолжил Федерс. — Короче говоря, эти люди не в своем уме — и они неодиноки.

— Я прошу вас, Федерс, вы ведь говорите о своем майоре, — упрекнул его капитан Ратсхельм.

— Я говорю о состоянии, — продолжал Федерс, — которое называю близорукостью, — это широко распространенная эпидемия. Каждый видит лишь настолько, насколько позволяет ему его горизонт. А он очень узок.

— Дорогой Федерс, мы должны стараться прожить свою жизнь преданно, скромно и самоотверженно, — умиротворяюще проговорил Ратсхельм.

— Чепуха! — оборвал его Федерс. — Мы должны смотреть на мир открытыми глазами и видеть его таким, какой он на самом деле, вместе с грязью, кровью и гноем! Видеть дальше своего горизонта — вот в чем дело. Там, за высотой 201, находится Берлин — и почти каждую ночь там умирает несколько тысяч людей. Их разносит на куски, они сгорают, задыхаются, истекают кровью. И за несколько сот километров проходит Восточный фронт. В то время как мы расцеловываем ручки и вежливо улыбаемся, там подыхают тысячи людей, раздавленные гусеницами танков, испепеленные огнеметами, а мы любуемся собой, своей изысканной воспитанностью.

— Вы ожесточены, капитан Федерс, — произнес Ратсхельм, — и я вас хорошо понимаю.

— Если вы сейчас еще начнете намекать на мою честь, то я скажу вам все, что я о вас думаю.

— Да у меня и в мыслях не было этого, — поспешил заверить его Ратсхельм. — Я просто намеревался высказать свою точку зрения. Но иногда бывает действительно очень трудно иметь с вами дело.

— Жаль, что только иногда, — сказал Федерс. — Я ведь всего-навсего слабый, усталый человек, которому все опротивело. А самое главное — я не Крафт: наш друг даже на ходу может спать. Или вы, может быть, натура глубокомыслящая?

— Глубокомыслие меня особенно не волнует, — сказал обер-лейтенант, — я в общем-то сужу больше по мелким признакам. Помните? Эта девица, Барбара, смеялась!

— Точно! — повеселел вдруг Федерс. — А я чуть было не забыл! Малютка ликовала, как неповоротливая кухарка, которую ущипнули за задницу.

— Не понимаю, — огорошенно сказал Ратсхельм, — если я не ошибаюсь, то господа ведут речь о фрейлейн Барбаре Бендлер-Требиц, племяннице госпожи Фрей. Она смеялась, ну и что же, что здесь такого?

— Важно, почему она смеялась, — объяснил Федерс. — Она смеялась потому, что наш друг Крафт действительно ущипнул ее за задницу.

Ратсхельм с ужасом вымолвил:

— Как вы могли такое сделать, господин обер-лейтенант Крафт? Я считаю ваши действия в этом доме исключительно вульгарными!

— Конечно, — промолвил Крафт, — пожалуй, вы правы. Но малютка была рада этому! В этом доме. А это показательно. Вы не находите?

"Не согласен", — сказал генерал. Больше ни одного слова...

Майор Фрей, герой многих битв, светский человек, почувствовал себя погибшим. Отказ генерала в такой резкой форме мог повлечь за собой совершенно немыслимые последствия. Генерал всегда казался недосягаемым, но таким резким и сдержанным Фрей его еще не знал.

— Боюсь, что я только что совершил непоправимую ошибку. И виноват в этом обер-лейтенант Крафт, — глухо произнес майор.

— Я чувствовала, — с триумфом сказала его жена, — что этот человек не приносит людям добра.

— Возможно, что ты и права, — с беспокойством возразил майор, — но было бы лучше, если бы ты не вмешивалась в это!

И он стал мысленно искать выход.

— Но ты же знаешь, из каких побуждений я это делаю, — удивилась она, — и до сих пор ты всегда соглашался со мной.

— Возможно, это было ошибкой, — глухо промолвил майор. Он все еще мучительно, до боли в голове, пытался найти выход, но быстро понял, что это бессмысленно. Он избегал смотреть на жену, которая так разочаровала его на этот раз.

Его взгляд беспокойно скользил по ковру с розами. Он был недостаточно внимателен к жене. Он должен был лучше знать особенности ее характера. Она была слишком чувствительна относительно некоторых вещей. Часами она могла говорить о болезнях, ранениях и смерти, но иногда одно-единственное прикосновение почти лишало ее рассудка.

При этом она была благородна, очень благородна — майор был убежден в этом. В том деликатном вопросе она любила нежность, романтичность, рыцарскую преданность, нежную музыку, услужливое ожидание пажей. Мимоза! Но достойная уважения, необычайного уважения. Ей не хватает, и основательно, чувства реальности. Черт подери! Офицеры ведь не миннезингеры, не говоря уж о Крафте, из-за которого он сел в лужу.

— Фелицита, мне кажется, тебе не следует слишком уж усердствовать в роли бедной, добродетельной овечки — особенно когда ты сталкиваешься с жестокой действительностью. Бог мой, да пойми ты наконец: военная школа — это ведь не теплица для нежных сердец.

Фелицита посмотрела на своего мужа, как на батрака, который вторгся в ее покои. Она величественно подняла свой овечий нос и заявила:

— Это не тот тон, которым следует со мной говорить, Арчибальд.

— Ах, оставь! — возразил он; Фрей еще находился в шоковом состоянии, в которое привел его своими словами Модерзон. — Если бы ты не влезла со своим дурацким сексуальным комплексом, мне бы не пришлось выслушивать этот резкий отказ генерала.

— Мне жаль тебя, — сказала она, — и мне очень прискорбно, что ты стараешься свалить на меня свою несостоятельность.

Овечий нос поднялся еще выше, стал еще более величественным, описал поворот на 180 градусов и был вынесен из комнаты. Убедительная картина гордого негодования. Дверь захлопнулась, и майор остался один.

"Этот обер-лейтенант Крафт, — подумал майор с раздражением, — не только ставит под угрозу мою семью, из-за него у меня могут быть теперь неприятности с генералом. К черту этого Крафта!"

8. Фенрихи заблуждаются

— Достать ручные гранаты — новенький идет! — резко крикнул один из фенрихов. — Точите штыки и самописки, ибо на карту поставлено все! Идиоты и самоубийцы — на фронт, солдаты — в укрытия!

Кричавший оглядел всех, ожидая одобрения. Однако никто не смеялся. На остряков в данный момент спроса не было. Новый офицер-воспитатель мог стать новой главой на курсах — возможно, даже абсолютно новым началом. Это наводило на размышления.

Фенрихи учебного отделения "Хайнрих" поодиночке и небольшими группами входили в классную комнату N_13. Они садились на свои места, открывали портфели и раскладывали перед собой блокноты для записей. Все это делалось механически, уверенными движениями, как навертывание болта на какой-либо фабрике, как поворот рычага после сигнала к началу работы.

До сих пор все было точно регламентировано: подъем, утренняя зарядка, умывание, завтрак, уборка помещений, приход на занятия. А вот начались осложнения; могло случиться непредвиденное, возможно, могло произойти невозможное — каждый неверный ответ мог привести к плохой оценке, каждое неверное движение — к отрицательному замечанию.

— Внимание! — закричал фенрих Крамер, назначенный командиром учебного отделения. — Нового зовут Крафт, обер-лейтенант Крафт! — Он узнал его имя от писаря начальника потока. — Его кто-нибудь знает?

Никто из курсантов его не знал. Они потратили больше чем достаточно времени, чтобы познакомиться с прежним офицером-инструктором, преподавателем тактики, начальником потока, начальником курса, то есть со всеми теми, кто имел решающее слово при их производстве в офицеры. Остальные их не интересовали.

— Не позднее чем через час, — заявил с чувством превосходства фенрих Хохбауэр, — мы будем точно знать, как нам себя вести. До тех же пор я советую быть крайне сдержанными. И чтобы никто не поспешил подлизаться к новому.

Это был не только совет, это было предупреждение. Курсанты из окружения Хохбауэра закивали головой. Требование это было весьма обоснованным: не рекомендуется встречать начальника с наивной доверчивостью, если этот начальник имеет своей задачей подвергнуть вас строгой, многонедельной, интенсивной проверке.

Фенрихи учебного отделения "Хайнрих" в это утро были необычно смирными. Они беспокойно ерзали на своих местах и с опаской поглядывали в сторону доски, возле которой стоял стол ведущего урок офицера.

За средним столом переднего ряда сидел фенрих Хохбауэр. Рядом с ним было место командира учебного отделения из числа обучающихся. Оба тихо перешептывались. Хохбауэр давал Крамеру, советы, Крамер одобрительно кивал.

Курсанты Редниц и Меслер сидели, конечно, в самом заднем ряду и вели себя спокойнее остальных: они пока что не внесли почти никакого вклада в жизнь учебного потока, ни душой, ни телом, — стало быть, и терять им было нечего.

— Почему мы, собственно говоря, так волнуемся, детки? — весело спросил Редниц. — Ведь вполне может быть, что новый офицер окажется исключительно свойским парнем. Вполне возможно, что он в какой-то степени ограничен или обладает доброй толикой тупости. В конце концов, он ведь офицер — а от них можно ожидать всего, чего угодно.

— Поживем — увидим, — внушительно изрек Хохбауэр. — Поспешные выводы в данном случае противопоказаны, не Так ли, Крамер?

— Абсолютно противопоказаны, — согласился с ним командир отделения.

— А что, — поинтересовался Меслер, — если новый будет того же калибра, что и лейтенант Барков?

— Тогда мы вынуждены будем снова положиться на бога, на нашего фенриха Хохбауэра и на эффективность быстрогорящего бикфордова шнура, — заявил Редниц.

Хохбауэр поднялся с места и выпрямился. Курсанты в передних рядах раздвинулись и посторонились в ожидании. Наступила гнетущая тишина. Были слышны только тяжелые шаги.

Хохбауэр шел по проходу между столами к задним рядам. Крамер следовал за ним. К нему присоединились еще два фенриха — Амфортас и Андреас, образуя как бы прикрытие с тыла. Атмосфера в плохо отапливаемом помещении накалялась.

— Что это за представления с раннего утра?! — воскликнул Меслер, высматривая путь к отступлению.

Редниц тоже встал. Он немного побледнел, но выглядел все же бодро. Он подождал, пока Хохбауэр подойдет к нему. Затем с заметным трудом улыбнулся еще приветливее. Он не был робким: слишком хорошо познакомился на фронте с бессмысленными случайностями, чтобы испугаться какого-то воинственного мальчишки. И хотя они были с Хохбауэром почти ровесниками, он чувствовал себя в сравнении с ним стариком.

— Редниц, — с явной угрозой произнес Хохбауэр, — мне не нравятся твои подлые намеки.

— А ты не слушай их!

— Они задевают мою честь, — сказал Хохбауэр.

— Велика беда! — ответил Редниц.

Курсант Редниц посмотрел вокруг, увидел плоские, серые лица своих товарищей и не заметил в них ничего, что бы говорило в его пользу. Но с благодарностью ощутил на своей руке руку Меслера. Он также увидел, что похожий на бульдога курсант Эгон Вебер занимает положение, удобное для драки, в которую он ввяжется не ради дружбы, а ради удовольствия. Однако конечный эффект был тот же самый.

— Ты сейчас же извинишься перед Хохбауэром, — потребовал Крамер от Редница.

Амфортас и Андреас энергично поддержали его.

— В этой ситуации шуткам не место.

— В этом вопросе наши мнения случайно совпадают, — согласился с ними Редниц. — Стало быть, осталось только втолковать это Хохбауэру.

Фенрихи смотрели на спорящих со все возрастающим беспокойством. Они чувствовали, что это может повести к лишним осложнениям. Положение в потоке и без того было сложным; им никак не нужны были распри в их собственных рядах — это было опасно и отнимало много времени.

Большинство фенрихов уважали Крамера как командира отделения. Он, унтер-офицер с большим стажем, был достаточно опытен и не был пройдохой, верховодящим с помощью интриг. Он был довольно порядочен и честно ишачил. Лучшего командира они вряд ли могли бы найти.

Но фенрихи терпели также и Хохбауэра в качестве заместителя командира отделения, так как быстро поняли, что он относится к числу самых честолюбивых молодых людей во всей стране. Его ничем нельзя было остановить или угомонить, кроме как уступить ему. И то, что Хохбауэр был хорошим спортсменом и суперидеалистом, было дополнительной причиной того, почему фенрихи уступали ему дорогу.

Таковы были в принципе соображения обучающихся. Они приветствовали самый удобный путь, а неизбежный воспринимали как должное. Поэтому вызывающее поведение Редница и Меслера казалось им безответственным. Простой инстинкт самосохранения не давал им следовать за этими аутсайдерами.

— Я жду, — сказал Хохбауэр и посмотрел на Редница как на насекомое.

— Пожалуйста, можешь ждать, пока не пустишь корней, — ответил Редниц.

— Даю тебе пять секунд, — продолжал Хохбауэр. — Затем мое терпение лопнет.

— Будь благоразумен, Редниц, — умолял его Крамер. — Мы ведь товарищи и тянем здесь одну лямку. Извинись — и дело с концом.

— Посторонись, Крамер! — решительно произнес Хохбауэр. — С такими людьми нужно говорить по-немецки.

Крамер продолжал увещевать. Хохбауэр протиснулся вперед. Его лейб-гвардия — Амфортас и Андреас последовали за ним. И вдруг все застыли на месте и прислушались.

— Идет! — крикнул кто-то хриплым от волнения голосом.

Это был фенрих Бемке. Склонный к поэзии и поэтому очень пригодный для выполнения всяких особо каверзных поручений юноша. На этот раз его назначили дозорным.

— Идет! — провозгласил он еще раз.

— Внимание! — с облегчением крикнул Крамер. — Все по местам, друзья!

В классную комнату вошел капитан Ратсхельм. За ним следовал обер-лейтенант Крафт. Фенрих Крамер доложил:

— Учебное отделение "Хайнрих" в количестве сорока человек полностью присутствует на занятиях!

— Благодарю! — сказал Ратсхельм. — Вольно!

— Вольно! — крикнул Крамер.

Фенрихи отставили левую ногу и ждали. Каждому было ясно, что капитан Ратсхельм только что подал неуставную команду. Но он мог себе это позволить: он не был фенрихом.

— Прикажите садиться, — исправил свою ошибку Ратсхельм.

— Садись! — крикнул Крамер.

Фенрихи сели. Они сидели прямо, положив кисти рук на край стола — как и положено в присутствии офицера. Осторожно стали рассматривать обер-лейтенанта Крафта. При этом они ни на минуту не забывали делать вид, что все их внимание обращено на капитана Ратсхельма, как старшего по званию.

Капитан Ратсхельм с воодушевлением произнес:

— Господа, мне выпала честь представить вам вашего нового офицера-воспитателя господина обер-лейтенанта Крафта. Я уверен, что вы будете относиться к нему с уважением и доверием.

Ратсхельм с вызывающим оптимизмом обвел всех глазами и заключил:

— Господин обер-лейтенант Крафт, я передаю вам ваше учебное отделение и желаю вам больших успехов.

Фенрихи со смешанным чувством следили за церемониалом, происходящим у них на глазах: краткое рукопожатие офицеров, сияющий взгляд Ратсхельма, скупая улыбка Крафта. Затем Ратсхельм удалился, оставив отделение наедине с новым офицером-воспитателем.

Фенрихи не смогли с ходу составить о нем четкого представления. Он казался немного неуклюжим, лицо его было серьезным, взгляд, казалось, равнодушно скользил мимо них. Ничего примечательного. Однако как раз это усиливало чувство неуверенности: они не могли разобраться, что их ожидает. Им казалось, что теперь все возможно, и, конечно, самое худшее.

Глаза обер-лейтенанта видели сорок обращенных к нему лиц — бесформенных, бесцветных, однообразных. Рассмотреть их подробно он в данный момент не мог. Ему показалось, что в заднем ряду на него смотрят чьи-то приветливые глаза, однако при попытке рассмотреть получше он их не обнаружил. Напротив, он увидел выжидающее равнодушие, настороженную сдержанность и осторожное недоверие.

— Итак, господа, — произнес обер-лейтенант, — давайте познакомимся. Я — ваш новый офицер-воспитатель обер-лейтенант Крафт, 1916 года рождения, место рождения — город Штеттин. Мой отец был почтовым служащим. Я работал в одном имении полевым инспектором и главным кассиром. Затем был призван в армию. Это все. Теперь ваша очередь. Начнем с командира учебного отделения.

Недоверие фенрихов возросло. Они почувствовали себя жертвами. Они думали, что новый офицер сразу приступит к занятиям. В этом случае обер-лейтенант был бы обучающим, и они смогли бы спокойно присмотреться к нему.

Вместо этого обер-лейтенант Крафт потребовал сольных выступлений, и цель у них могла быть только одна: как можно лучше присмотреться к каждому из них в отдельности. А что они узнают после этого о своем новом офицере-инструкторе? Ничего. О том, что он из их ответов тоже не очень много узнает о них, они не думали.

Между тем поднялся командир учебного отделения и доложил кратко хрипловатым, немного лающим голосом, привыкшим подавать команды:

— Крамер, Отто, фенрих. Родился в 1920 году в Нюрнберге. Отец — механик на фотозаводе. Унтер-офицер-сверхсрочник.

— Какие-нибудь особые интересы? Особые таланты? Хобби?

— Никаких, господин обер-лейтенант, — скромно заявил Крамер и, довольный, сел на место. Он был солдатом, и ничего больше, и счел важным сообщить об этом. Он был уверен, что все сделал хорошо. Он, кстати, всегда был уверен в этом, пока кто-нибудь из начальства не заявлял обратного. Но такое с ним случалось редко.

Крафт перевел взгляд с грубого лица Крамера на его соседа. Он увидел юношу с привлекательными, ясными и, можно сказать, благородными чертами лица.

— Пожалуйста, следующий, — сказал он ободряюще.

Хохбауэр встал во весь свой внушительный рост и сказал:

— Фенрих Хохбауэр, господин обер-лейтенант, по имени Гейнц. Родился в 1923 году в Розенхайме. Отец — комендант крепости в Пронтаузене, кавалер орденов: Pour le merite и Blutorden. После окончания школы я добровольно пошел на фронт. Особые интересы: история и философия.

Хохбауэр сказал об этом как о само собой разумеющемся, без важничания, почти небрежно. Но при этом он следил за обер-лейтенантом. Ему очень хотелось узнать, какое впечатление произвели его слова. И ему показалось, что они произвели впечатление. Взгляд обер-лейтенанта прямо-таки мечтательно покоился на Хохбауэре.

— Прошу следующего, — произнес Крафт.

— Фенрих Вебер Эгон, родился в 1922 году. Мой отец был пекарем в Вердау, там, где я родился, но его уже нет в живых: он умер от разрыва сердца в 1933 году, прямо во время работы, его как раз выбрали главой союза ремесленников нашего района; член партии с 1927 или 1926 года. Я тоже по профессии пекарь, у нас несколько филиалов. Мое любимое занятие — мотоспорт.

Цифры, имена, даты, названия населенных пунктов, профессий, указания, объяснения, утверждения, политические, человеческие, военные подробности — все это кружилось в помещении, наваливалось на Крафта. После шестого названия населенного пункта первые он уже начисто забыл. После девятого имени он уже не помнил третьего и четвертого. Он смотрел в худые, гладкие, круглые, острые, нежные, грубые лица; он слышал тихие, грубые, резкие, нежные и лающие голоса — и все это сменилось полным безразличием.

Крафт рассматривал помещение, стены которого были обшиты досками, потолки подпирались деревянными стойками, полы — сколочены из досок. Куда ни посмотри, везде дерево. Истертое, ободранное, покрытое выбоинами дерево, пропитанное олифой и покрытое масляной краской, коричневое, всех оттенков: от желтовато-коричневого до коричневато-черного. Пахнущее хвоей, скипидаром и затхлой водой.

Крафт почувствовал, что этот метод не приблизит его к обучающимся и не даст ему никаких поучительных сведений. Урок подходил к концу, а результат был плачевным. Он посмотрел на часы, и ему захотелось, чтобы скорее все кончилось.

Возрастающее недовольство обер-лейтенант автоматически перенес на свое отделение. Фенрихи тоже ждали конца урока, который не принес им ничего, кроме скуки и неясности. Они помрачнели, начали беспокойно ерзать на местах. Те, кто отбарабанил свою молитву, впали в мрачное размышление. Кто-то даже зевнул, и не только продолжительно, но и во всеуслышание. Но офицер-инструктор делал вид, что ничего не замечает. И это фенрихи тоже считали плохим знаком.

Еще двое, подумал обер-лейтенант Крафт, и все. И он сказал автоматически:

— Итак, следующий.

И тут встал фенрих Редниц, приветливо улыбнулся и заявил:

— Прошу прощения, господин обер-лейтенант, но я боюсь, что не в состоянии сообщить исчерпывающие сведения о себе.

Крафт с интересом посмотрел на Редница. Фенрихи перестали ерзать на стульях, повернулись к Редницу и уставились на него. При этом они повернулись спиной к офицеру, что считается неслыханным неуважением, но обер-лейтенант, казалось, не замечал и этого. Обстоятельство, которое возмутило командира учебного отделения Крамера. Он начал чувствовать опасения за дисциплину, за которую был ответствен и которой можно было добиться в нужной мере только в том случае, если начальник оказывает поддержку. Если же Крафт уже сейчас допускает, чтобы фенрихи поворачивались к нему спиной, то через несколько дней они начнут разговаривать в строю или спать на занятиях.

Обер-лейтенант Крафт воспринял выходку курсанта Редница как приятное разнообразие. Он даже немного оживился и весело спросил:

— Не будете ли вы любезны объяснить мне, какого рода сведения вы не можете сообщить мне исчерпывающе?

— Дело обстоит так, — любезно начал Редниц. — В отличие от остальных моих товарищей я, к сожалению, не могу назвать своего официального отца и поэтому не знаю, какая у него была профессия.

— Вы, вероятно, хотите сказать этим, что родились внебрачно?

— Так точно, господин обер-лейтенант. Именно это.

— Такое действительно иногда случается, — весело сказал Крафт. — И я ничего плохого в этом не нахожу, тем более если принять во внимание, что официальный отец не обязательно и не во всех случаях является родным отцом. Все же я надеюсь, что этот небольшой изъян не помешает вам сообщить мне хотя бы некоторые личные данные.

Редниц засиял: обер-лейтенант начинал ему нравиться. Его откровенная радость имела и еще одно основание: он увидел сердитое лицо Хохбауэра, который смотрел на него предупреждающе. И уже ради одного этого стоило выкинуть номер.

— Родился я в 1922 году, — начал Редниц, — в Дортмунде. Моя мать была домашней работницей у одного генерального директора, из чего ни в коем случае не следует делать выводы о моем происхождении. Я посещал народную школу и один год проучился в коммерческом училище. В 1940 году я был призван в вермахт. Особые интересы: философия и история.

Обер-лейтенант Крафт улыбнулся. Хохбауэр нахмурился: заявление Редница о том, что он питает особый интерес к истории и философии, он воспринял как личный выпад. Некоторые фенрихи заухмылялись, но только потому, что улыбнулся офицер. Это всегда было отправной точкой.

Фенрих Крамер поднялся и, как командир отделения, сказал:

— Осмелюсь обратить ваше внимание, господин обер-лейтенант, на то, что время вышло.

Крафт кивнул, пытаясь скрыть чувство облегчения. Он надел портупею и фуражку и устремился к выходу.

— Встать! Смирно! — рявкнул Крамер.

Фенрихи поднялись намного бодрее, чем в начале урока. По стойке "смирно" они стояли почти небрежно. Обер-лейтенант отдал честь в пустоту и вышел.

— Не может быть, — пробормотал Крамер, — если так пойдет дальше, то он испортит все отделение.

Фенрихи посмотрели друг на друга и с облегчением рассмеялись. Настроение у них было превосходное.

— Ну что ты на это скажешь? — спросил Меслер своего друга.

— Да, — задумчиво сказал Редниц, — что я могу сказать? Мне он кажется симпатичным, но это еще ни о чем не говорит. Моя бабушка тоже симпатична.

— Друзья-спортсмены, — изрек Эгон Вебер и подошел поближе, — ясно одно: он производит неплохое впечатление, но ведет себя как баран. Что можно на это сказать?

Бемке все время качал своей головой поэта и мыслителя. По сути, он еще не составил себе ясного мнения о Крафте. Да от него этого никто и не требовал.

Крамер делал записи в классном журнале. Он чуял осложнения. Этот Крафт даже не заверил своей подписью тему и продолжительность занятия. Крамеру уже мерещилось наступление времен дезорганизации и отсутствия дисциплины.

В группе вокруг Хохбауэра царило злорадство. Амфортас и Андреас даже позволяли себе бросать презрительные взгляды, когда кто-либо произносил имя нового офицера-воспитателя.

— Пустое место, как ты считаешь, Хохбауэр?

Тот решительно согласился:

— С ним мы справимся играючи. Не позднее чем через семь дней он будет ходить у нас на поводу — или мы сделаем из него пенсионера.

9. Старший военный советник юстиции намеревается молчать

— Фрейлейн Бахнер, — сказал адъютант генерала обер-лейтенант Бирингер, — мы ведь знаем друг друга уже порядочно времени, не так ли?

Сибилла Бахнер оторвалась от своей работы. Бирингер делал вид, что занят исключительно приведением в порядок бумаг.

— Разве что-либо не в порядке? — спросила она.

— Ну что у нас может быть не в порядке! — воскликнул адъютант с широким жестом. — Но меня все время беспокоит ваша личная жизнь.

— У меня, как вам известно, таковой нет!

— Вот именно, — произнес адъютант. — Никто не может жить только работой.

— Кроме генерала, — возразила Бахнер.

— Фрейлейн Бахнер, генерал женат на армии. Он все что угодно, только не обыкновенный человек, он солдат. А вы — женщина, а не только секретарша, — сказал обер-лейтенант Бирингер.

Сибилла Бахнер улыбнулась, но глаза ее оставались серьезными. Она выпрямилась и демонстративно отодвинула стул.

— К чему вы клоните на сей раз?

— Ну, меня, например, интересует, — последовал несколько поспешный ответ, — что вы собираетесь делать сегодня вечером?

— Вы что, хотите со мной куда-нибудь пойти?

— Но вам же известно, что я женат, — ответил адъютант.

Казалось, Бирингер считал своим долгом время от времени напоминать об этом факте. Ибо хотя он и жил со своей женой в гостинице при казарме, ее почти никто не знал. Она ждала ребенка и никогда не появлялась ни на каких официальных мероприятиях, даже ни разу не входила в здание штаба, где работал ее муж. Она не звонила ему на работу в служебное время. Она вела себя так, как будто ее вообще не было. И как раз из-за этой ее скромности Бирингер нежно любил ее — но только после службы.

— Ну хорошо, — приветливо сказала Сибилла, — сегодня у меня вечер свободен. А почему вы интересуетесь этим?

— Но ведь вы можете пойти в кино, — предложил Бирингер, — сегодня как раз комедия, и говорят, что даже можно посмеяться. Или вы, может быть, хотите прогуляться? Я знаю до сорока офицеров, которые охотно были бы вашими провожатыми.

— К чему все это? — недовольно сказала Сибилла. — Я не собираюсь никуда идти. Возможно, я понадоблюсь сегодня вечером генералу: у него еще масса недоделанной работы.

— Генералу вы понадобитесь только в том случае, если вы не будете заняты. Он велел передать это вам.

— Отлично. Вот вы мне и передали. Хотите еще что-нибудь сказать?

Бирингер покачал головой — это был жест, который можно было истолковать по-разному. Он тщательно протер очки, глядя на Сибиллу своими нежными, водянистыми глазами, и сказал:

— Стало быть, вы снова собираетесь работать сверхурочно?

— Конечно, господин обер-лейтенант, — заверила его Сибилла.

Бирингеру это рвение казалось весьма подозрительным, поскольку у этой Сибиллы Бахнер было, как говорится, недвусмысленное прошлое. Между нею и ее последним начальником были отношения, которые носили не только деловой характер.

Когда начальником 5-й школы стал генерал-майор Модерзон, Бирингер был уверен, что дни Бахнер в штабе сочтены. Но через короткий промежуток времени вдруг выяснилось самое неожиданное: Сибилла Бахнер оказалась превосходным работником. И казалось, она не делала ни малейшей попытки расширить круг своей деятельности за пределы приемной. Генерал молча терпел ее. Но адъютант был бдителен.

— Генерал просил, чтобы старший военный советник юстиции Вирман явился на беседу в 19:00. И обер-лейтенант Крафт. Тоже в 19 часов.

— Оба вместе? — удивилась Сибилла.

Обер-лейтенант Бирингер старался не смотреть на нее, потому что его взгляд должен был выразить порицание. Его указание было совершенно однозначным; его не интересовало ничье личное мнение по этому вопросу. Он был самым подходящим адъютантом для этого генерала.

Сибилла Бахнер наклонила голову. Ее длинные шелковистые волосы свисали сбоку, как занавес. Она напоминала Бирингеру нежную девушку с картины Ренуара, падающие сплошным потоком, блестящие на солнце волосы которой говорили о полной ожидания чувственной медлительности. Это мысленное сравнение немного взволновало Бирингера. Однако он был на службе, кроме того — счастливо женат и скоро должен был стать отцом.

— Мне кажется, фрейлейн Бахнер, — осторожно начал он, — вам следует позаботиться о более строгой прическе.

— Разве господин генерал высказал недовольство по поводу моей прически? — спросила она с надеждой.

Бирингер посмотрел на нее с сожалением и осуждением.

— Вы не солдат, фрейлейн Бахнер. Почему же господин генерал должен проявлять интерес к вашей прическе?

— Чистота и порядок, — заявил капитан Катер, — вот то, что я ценю. И в этом меня никто не сможет превзойти.

Капитан Катер произвел проверку на кухне N_1. Будучи командиром административно-хозяйственной роты, он имел на это право. Ему подчинялись все кухни в расположении казарм.

Паршульски, унтер-офицер пищеблока, почтительно и любезно сопровождал его. Совесть его никогда не была чистой, а пальцы всегда были в масле. Сам же он был, на удивление, тощий, как селедка.

— Я позволил себе, господин капитан, накрыть стол как обычно — с целью снятия пробы с обеда и прочих проб.

Катер был доволен. Он направился в кладовую, ощупал некоторые мешки, велел показать ему списки наличных продуктов. Затем выдвинул несколько ящиков и вдруг с удивлением остановился: сквозь манную крупу просвечивало что-то розоватое. Тогда капитан Катер засунул руку глубоко в крупу и начал шарить там. И то, что он там выискал, оказалось тремя батонами колбасы. Три огромных, толстых, тяжелых батона — каждый весом примерно по три килограмма.

Катер ничего не сказал о своей находке. Он вытер руку и кинул быстрый взгляд на стоящего навытяжку унтер-офицера пищеблока Паршульски. Затем отправился на кухню, где уже стоял накрытый для него стол.

Здесь он удобно расположился и начал разглядывать стоящие перед ним вещи: холодное жареное мясо, толстую колбасу, маслянистые кусочки сыра. И все это для проверки качества, вкуса, свежести, состояния и прочего, что еще могло служить для этого предлогом. Катер отрезал себе кусочки то от того, то от другого.

Он ел и размышлял. Не спешить — это был его принцип. Держать людей под нажимом — это практически хорошо оправдало себя. И он, как ему казалось, был мастером этой тактики. Он оставил в неведении унтер-офицера: заметил ли он спрятанные продукты или нет, потребует ли он отчета в них или нет. Он заставил Паршульски немного помучиться.

Но тот тоже не был дураком. Он сразу же обвинил повара в том, что тот совершил подлог. Повар не остался в долгу и сразу же начал подозревать всех работников кухни.

— Ну и что такого, что там лежит колбаса, приятель! Ее мог спровадить туда любой. Или, может быть, там лежит и адрес того, кто хотел прикарманить эту жратву?

— Но в конечном счете ответственность-то лежит на мне, — заявил унтер-офицер пищеблока.

— Это, конечно, так, если у капитана Катера от больших порций не образуется провал в памяти.

Капитан Катер продолжал задумчиво есть и при этом размышлял, что ему делать с тремя батонами колбасы. Можно написать короткое донесение генералу и таким образом продемонстрировать свою бдительность и корректность. Однако поймать на крючок унтер-офицера пищеблока — это тоже имело свои преимущества. И в то время как капитан Катер взвешивал все "за" и "против", взгляд его скользил по кухне — по котлам, утвари, столам, в сторону женского персонала, работающего на кухне. Плотные, сильные девицы. Как будто специально откормленные. Не его тип. Но вот та, новенькая, — она смотрела на него большими вопрошающими глазами. По всей вероятности, подумал Катер, малышка любуется своим начальником.

Он приветливым кивком подозвал ее к себе, еще держа в правой руке нож. Девушка поспешно подошла. Ей, вероятно, ничего так сильно не хотелось, как быть замеченной им. Это обрадовало Катера.

— Как тебя зовут? — по-отечески благосклонно спросил Катер.

— Ирена, — промолвила она, — Ирена Яблонски.

— Живешь в казарме? — полюбопытствовал Катер. Он со всевозрастающим интересом разглядывал ее великолепный бюст, который был тем более примечателен, что сама девушка была очень миниатюрной.

— Так точно, в казарме, — ответила она и с надеждой посмотрела на него. — Я живу вместе с другими девушками в одной комнате, но ни одна из них не работает на кухне.

— Можешь стенографировать? Печатать на машинке? А как почерк? — последовали вопросы.

— Я всему могу научиться, — заверила его Ирена с сияющим лицом, смотря на него как на спасителя. — Я очень быстро все усваиваю, честное слово. Меня можно научить всему. Абсолютно всему.

— Ну хорошо, — произнес Катер, — посмотрим.

Адъютант, обер-лейтенант Бирингер, положил телефонную трубку на рычаг. Несколько секунд он задумчиво смотрел перед собой, затем произнес:

— Господин генерал требует вас к себе, фрейлейн Бахнер.

— Сию минуту, — сказала Сибилла.

Бирингер избегал смотреть на нее. Ее рвение было действительно подозрительным. Ему очень не хотелось терять ее как секретаршу, но он ее наверняка потеряет, если она попытается нарушить необходимую сдержанность по отношению к генералу. Он проверил, хорошо ли сидят очки, взял пачку бумаг и вышел из помещения. Адъютант отправился на еженедельное рутинное совещание с начальниками потоков с целью составления учебных планов и расписаний на следующие семь дней.

Сибилла Бахнер вошла, как обычно, без стука в кабинет генерала. Она застала Модерзона таким, каким видела его каждый день вот уже на протяжении шести месяцев. В том же положении, в той же одежде, почти неподвижно застывшего за письменным столом.

— Фрейлейн Бахнер, — сказал генерал, — я желаю, чтобы вы застенографировали мою беседу с господином старшим военным советником юстиции Вирманом и господином обер-лейтенантом Крафтом и сразу же напечатали на машинке, в одном экземпляре, не позволяя никому знакомиться с содержанием.

— Я поняла, господин генерал, — произнесла Сибилла. Она выжидающе остановилась и пристально посмотрела на него.

— Это все, фрейлейн Бахнер, — произнес генерал и снова склонился над письменным столом.

Глаза Сибиллы печально заблестели. Она повернулась, чтобы выйти из кабинета. Однако у двери помедлила и сказала:

— Господин генерал, у вас, вероятно, сегодня не будет времени пообедать. Может быть, приготовить вам что-нибудь?

Генерал медленно поднял голову. В его холодных глазах отразилось удивление. Он посмотрел на Сибиллу так, как будто видел ее в первый раз, и сказал почти с улыбкой:

— Нет, благодарю.

— Может быть, чашку кофе, господин генерал?

— Нет, благодарю, — повторил Модерзон, и подобие улыбки вдруг сразу исчезло. — Если у меня когда-либо появятся подобные желания, фрейлейн Бахнер, я своевременно поставлю вас об этом в известность.

На этом и окончилась эта более или менее частная беседа — первая за шесть месяцев. Генерал уже снова работал. И эта потребность к уединению, которая так тревожила его окружение, ограждала Модерзона, как стена из непробиваемого стекла.

Сибилла удалилась. Это ее не смутило и не удивило. За время своей работы она свыклась с его странностями. Ей пришлось свыкаться со многим. Прежний ее начальник придавал большое значение веселой, светской снисходительности, отважному безрассудству, жизнерадостной независимости — качествам, которые она впоследствии почувствовала на своей шкуре.

С приходом Модерзона все молниеносно изменилось. Офицеры из его окружения начали застывать в его холодной атмосфере; они или избегали его, или ползали вокруг него, как послушные сторожевые собаки.

Таким образом, Сибилла Бахнер хорошо изучила мужчин. И все ее иллюзии разлетелись, как воздушные шарики под порывом ветра.

— Разрешите нарушить ваше одиночество, — раздался подчеркнуто приветливый голос от двери.

Там стоял капитан Катер и улыбался через полуоткрытую дверь — осторожно, доброжелательно, доверительно. Это было ему на руку и позволяло взять показной, игриво-сердечный тон.

— Я всегда рад видеть вас, — заявил он и протянул ей руку. Это он делал только тогда, когда никого не было.

— Чем могу быть полезна? — сдержанно спросила Сибилла Бахнер.

— Одно только ваше существование уже не оставляет мне никаких желаний, — экзальтированно заявил Катер. Он заранее обдумал эту фразу, так как Бахнер была ему нужна — за ней нужно было ухаживать.

— Вам нужна какая-либо справка, господин капитан? Адъютанта, к сожалению, нет. Но если вам нужно передать какое-нибудь донесение — я могу его принять.

— У меня одна проблема, моя дорогая фрейлейн Бахнер. Возможно, это и серьезный случай — я не осмеливаюсь решать это сам.

— Стало быть, вы хотите поговорить с господином генералом, господин капитан? Я не думаю, чтобы это было сейчас возможно.

— Очень жаль, — с явным облегчением произнес капитан Катер.

Само собой намечалось наилучшее решение вопроса: генерал был занят, следовательно, он не мог вынести решения. На это Катер и рассчитывал.

— Конечно, если это дело уж очень срочное...

— Нет, нет, совсем нет! — с воодушевлением заверил ее капитан. — Я не осмеливаюсь утверждать подобное. Мне будет вполне достаточно, дорогая фрейлейн Бахнер, если в случае необходимости вы сможете подтвердить, что я здесь был.

Сибилла Бахнер сразу поняла, в чем тут дело, — капитан хотел перестраховаться. Она это знала. Такие типы, как Катер, всегда стремились обезопасить себя документами, сваливая ответственность на других или делая вид, что они прикладывали все силы, но безуспешно.

— Я исключительно высоко ценю вас, — уверял Катер, доверительно подмигивая. — Для меня истинное наслаждение работать вместе с вами. И я уверен, что генерал сумеет оценить вас по достоинству.

Это был грубый намек, которым он хотел сказать: генерал ведь, в конце концов, тоже мужчина. А подмигиванием он хотел показать, что он, капитан Катер, кавалер и умеет молчать. Молчать столько, сколько он сочтет разумным и необходимым.

— Господин капитан, — строго произнесла Сибилла Бахнер, — я, надеюсь, не дала вам ни малейшего повода хотя бы для самого незначительного недоразумения?

— Ну что вы! — воскликнул патетично Катер. — Совсем наоборот! О недоразумении не может быть и речи!

— Тогда я еще раз повторяю, что не уполномочена принимать какие бы то ни было решения и не в состоянии повлиять на таковые. Я всего-навсего секретарша.

— Вы правы, как никогда! — с энтузиазмом воскликнул Катер. — И будьте всегда такой! Мы должны стать друзьями, не так ли? И если у вас появится какое-либо желание, пусть даже сугубо личное, приходите ко мне. — И, не переводя дыхания, добавил: — А чем, собственно, вы сказали, занят генерал?

— Он ожидает господ Вирмана и Крафта, — ответила застигнутая врасплох Сибилла. И, спохватившись, сама удивилась той ловкости, с какой Катер выудил у нее ответ.

Восхищенный своей хитростью, Катер быстро проговорил:

— Итак, если вам понадобится достойный доверия человек, приходите ко мне. На Катера всегда можно положиться.

— Вы отвлекаете меня от работы, господин капитан, — сдержанно сказала Сибилла.

Катер подошел поближе и улыбнулся ей, ничуть не обидевшись.

— У меня была одна знакомая, — сказал он, — прекрасная девушка, просто что надо. Так вот у нее был роман с одним обер-лейтенантом — тоже исключительно благородным человеком, этого нельзя не признать. Потом они поженились. У него не было другого выбора. Слишком много свидетелей, как вы понимаете. Против этого не пойдешь.

— Какая мерзость! — возмутилась Сибилла Бахнер.

— Это довольно надежная вещь, если ее начать умело. Я в этом разбираюсь. И если вам понадобится мой совет, почтеннейшая, то вы всегда знаете, где меня найти.

— Господин старший военный советник юстиции Вирман, — произнес генерал-майор Модерзон, — я прошу доложить мне о результатах следствия по делу о гибели лейтенанта Баркова.

Генерал стоял за письменным столом. Перед ним сидели Вирман и обер-лейтенант Крафт. На заднем плане, за небольшим столом, сидела Сибилла Бахнер, держа перед собой блокнот для стенограммы.

— Я позволю себе, господин генерал, — начал мягко Вирман, — обратить ваше внимание на то, что считаю нецелесообразным посвящать пока третьих лиц в содержание моего доклада.

Генерал заявил:

— Я принимаю к сведению ваши слова. Прошу начинать доклад.

Сибилла Бахнер стенографировала все слово в слово — даже постоянно повторяющиеся формулы вежливости. Насколько ей позволяла работа, она рассматривала присутствующих: долговязую фигуру генерала, выжидательно напряженного старшего военного советника юстиции, неожиданно небрежного Крафта. Ибо последний считал, что на него никто не обращает внимания, и чувствовал себя лишним — и то и другое было заблуждением. Сибилла Бахнер заметила, что генерал точно прореагировал на реакцию обер-лейтенанта на каждое произнесенное слово.

— Что касается моих расследований по этому делу, господин генерал, — продолжал Вирман, стараясь как можно более осторожно формулировать свои мысли, — то я склонен думать, что их можно считать завершенными. За исключением заявления на известное лицо, которое было составлено вами, господин генерал, в моем распоряжении для проведения расследования находились следующие материалы: план местности с тремя фотографиями, составленный протокол, заключение врача о результатах обследования, три заключения экспертов, среди которых два заключения офицеров с законченным инженерным образованием и опытом практической деятельности в применении взрывчатых веществ на фронте. Далее: девять показаний, из которых два от офицеров-преподавателей военной школы; остальные семь — показания фенрихов, которые могут считаться очевидцами.

— С делом я знаком, — сказал генерал. — Меня интересуют только результаты вашего расследования, господин старший военный советник юстиции.

Вирман кивнул. Его лицо выражало обиду. Генерал, очевидно, все время старается унизить его.

— Господин генерал, — произнес он, — после тщательного изучения всех имеющихся материалов, после основательного выяснения всех спорных, сомнительных или неясных пунктов я пришел к следующему выводу: смерть лейтенанта Баркова насильственна. Она была подстроена, так как бикфордов шнур для взрыва был взят очень коротким. Основная задача заключалась в том, чтобы доказать, каким образом дело дошло до использования этого слишком короткого шнура. Для этого имеется несколько возможностей. Во-первых, шнур был выбран неправильно и слишком коротко отрезан по причине незнания дела. Эта возможность исключается, так как лейтенант Барков был очень опытным в саперном деле офицером. Во-вторых, правильно выбранный и отрезанный шнур был заменен другим, который и вызвал преждевременный взрыв. Это могли сделать только фенрихи. Но по положению вещей это исключено или, по крайней мере, кажется весьма маловероятным, так как показания фенрихов совпадают. Кроме того, нет убедительных доказательств мотива и повода, которые в подобных случаях имеют решающее значение. Из чего, в-третьих, вытекает последняя и логически единственная возможность: здесь имела место ошибка, недосмотр или случайность, приведшая к гибели лейтенанта Баркова. Следовательно, это был несчастный случай.

— Если вы действительно верите этому, — резко сказал генерал, — то вы не способны вести дело. Если вы только делаете вид, что верите, то я вынужден считать вас лжецом.

Пораженная, Сибилла Бахнер перестала стенографировать. Таких грубых, нарочито оскорбительных слов она никогда прежде не слышала от генерал-майора Модерзона. Даже крайнее, уничтожающее неодобрение он всегда формулировал сравнительно сдержанно. Сибилла Бахнер взволнованно дышала, и руки ее немного дрожали, но она продолжала писать, как и требовалось от нее.

Обер-лейтенант выпрямился. Он сидел теперь подтянутый и внимательно слушал, посматривая то на Модерзона, то на Вирмана. И постепенно ему становилось ясно, что он в качестве зрителя присутствует на исключительно захватывающем и небезопасном представлении, занимая место в ложе.

Старший военный советник юстиции покраснел, как помидор, но его несокрушимое самообладание было достойно уважения. Лицо Вирмана выражало глубокую печаль, затем ее сменил горький упрек. Всем своим существом он хотел показать, как ему прискорбно, что его неправильно поняли. Более того: с ним обращаются как с подчиненным низшего ранга.

— Господин генерал, — выдавил из себя Вирман, — я позволю себе еще раз обратить ваше внимание на то, что я считаю опасным, если мой доклад станет достоянием третьих лиц. Особенно в тех пунктах, которых мы вынуждены теперь коснуться.

— Я заявляю вам еще раз: я принимаю к сведению ваши слова, но не согласен с ними. Переходите к делу.

— Господин генерал, вы действительно не хотите ограничиться моим заключительным заявлением? Даже в том случае, если я заверю вас, что это наилучшее и единственно приемлемое решение?

— Даже и в этом случае.

Советник промокнул выступивший на лбу пот большим носовым платком в красную полоску. Генерал продолжал стоять неподвижно. Крафт наклонился немного вперед. А Сибилла поспешно схватила другой карандаш: первый сломался.

— Конечно, — с трудом сказал Вирман, — из наличествующих документов можно сделать и другие выводы, чем те, которые привели к конечным результатам моего расследования. В действительности существует нечто похожее на версию, как вы предполагаете или знаете, господин генерал, которая исключает несчастный случай или, по крайней мере, ставит его под сомнение. Но я не рискую расследовать ее, господин генерал, или вернее сказать: это было бы больше, чем риск, это было бы роковой ошибкой!

— А почему, господин старший военный советник юстиции?

— Мне неизвестно, господин генерал, в каких отношениях вы находились с покойным лейтенантом Барковом...

— Я был его командир — этого достаточно.

— Ну хорошо, господин генерал, мне не дано решать, достаточно ли это. Но если вы, господин генерал, вынудите меня к расследованию этой версии, то может выявиться следующее: многократные и неоспоримые доказательства того, что лейтенант Барков неоднократно делал высказывания, подрывающие военную мощь, что он употреблял формулировки, направленные против фюрера и верховного главнокомандующего вермахта, которые могли быть расценены как измена. А это, господин генерал, преступление, которое, несомненно, карается смертной казнью. Стало быть, можно сказать: насильственная смерть спасла его от бесчестной смерти.

— Так вот в чем дело, — едва слышно произнес генерал. Он повернулся, медленно подошел к окну, рывком раздвинул шторы затемнения и распахнул его.

За окном тускло светилась кристально-синяя ледяная ночь — без луны, без звезд. Казалось, все это происходило внутри искусственно освещенного туннеля с единственным окном, позволяющим видеть мир — мир, в котором царило леденящее осуждение. Людей в комнате охватила дрожь, чувствовался холод, льющийся снаружи.

Через некоторое время генерал обернулся к своим посетителям. Лицо его слегка побледнело. Но это можно было объяснить и отсветом от снега, который падал за все еще широко открытым окном.

— Господин старший военный советник юстиции, — произнес генерал, — я благодарю вас за доклад. Я принимаю к сведению, что вы считаете следствие законченным. Таким образом, ваша задача здесь выполнена. Завтра утром вы возвратитесь в подчинение инспектора военных школ. Желаю вам счастливого пути, господин старший военный советник юстиции.

Вирман встал, отдал честь и вышел. Его походка выражала гордое удовлетворение. Он был уверен, что одержал победу — хотя и ценою значительных потерь! Но он победил! И был уверен, что в следующий раз он не только разобьет этого опасного противника, но и уничтожит.

— Фрейлейн Бахнер, — сказал генерал после того, как Вирман удалился, — представьте мне, пожалуйста, завтра стенограмму.

Сибилла Бахнер подошла и положила перед ним на стол блокнот со стенограммой, так как у них было не принято передавать генералу то, что он требует, прямо в руки. И ей показалось, что она видит в его глазах чувство, которого раньше никогда у него не замечала: глубокую печаль.

И в тот момент, когда она осознала это, ее охватило женское сострадание. Оно безудержно прорывалось наружу и грозило смести ту сдержанность, которую она сохраняла с таким трудом.

— Господин генерал, — с трудом произнесла она, — если я чем-либо могу помочь...

— Благодарю. На сегодня все. Вы можете идти, фрейлейн Бахнер, — сказал генерал таким тоном, который сразу же привел ее в чувство.

Сибилла Бахнер быстрыми шагами — казалось, она пытается убежать от самой себя — покинула комнату и резко закрыла за собой дверь.

— Господин обер-лейтенант Крафт, — произнес генерал и значительно посмотрел на него, — этим все решено. Ваша задача вам ясна.

Генерал взял в руки листки, на которых была записана стенограмма беседы, и разорвал их резкими движениями на мелкие клочки.

— Вы будете теперь действовать так, господин обер-лейтенант Крафт, как будто на вашем месте я.

<b>ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА N III</b>

<b>БИОГРАФИЯ КАПИТАНА ИОГАННЕСА РАТСХЕЛЬМА, ИЛИ ВЕРА И БЛАЖЕНСТВО</b>

"Я, Иоганнес Матиас Оттокар Ратсхельм, родился 9 ноября 1914 года в семье аптекаря Иоганнеса Ратсхельма и его супруги Матильды, урожденной Никель, в Эберсвальде, земля Бранденбург. Моя мать умерла год спустя, и я провел детство и отрочество в доме отца".

Я сижу на ковре — это большой толстый четырехугольный ковер. Он красный, и на нем лежит красный мяч. Моя кукла тоже лежит там, на ней не осталось одежды, остались только волосы. Ее зовут Иоганна, так ее назвал отец. А на краю ковра лежит Иоганн — большая лохматая бело-желтая собака. Иоганн присматривает за мной. Всякий раз, когда я хочу сползти с ковра, он подходит и толкает меня своей мордой назад. Он делает то же самое, если укатится мяч или если я хочу уползти, потому что намочил штанишки. Иоганн всегда начеку. При этом он очень мягкий, очень нежный и совсем тихий. Однако я боюсь его, боюсь, что он укусит. Но он не кусает! Он только все время лежит рядом, иногда и возле кровати, в которой я сплю, — и когда я просыпаюсь, он смотрит на меня. И я думаю: сейчас он укусит! И у меня было одно желание: пусть он наконец укусит, чтобы я умер, а он ушел отсюда. Но он не кусал.

Отец очень большой, темноволосый и очень-очень красивый. У него есть аппарат, перед которым я должен все время стоять, или сидеть, или лежать. У аппарата есть глаз, и его называют "фото". Из-за этого "фото" я должен надевать много костюмов, а также платьев, которые носят девочки, из бархата и шелка, и даже совсем прозрачные. "Какой он милашка!" — говорят все, когда видят меня. "Он красив, как Блю-бой, — говорит мой отец. — Он выглядит как живая картина". И "фото" глядит на меня единственным глазом и щелкает, а иногда вспыхивает, после чего появляется неприятный запах, который заставляет меня кашлять.

В нашем доме всегда много женщин, но ни одна из них не является моей матерью. И ни одна не остается надолго. Они приходят, уходят, и я не успеваю привыкнуть к ним. Каждую из них я называю "тетя" — так хочет отец. Они всюду, куда бы я ни пошел. Они в кухне, в аптеке, в гостиной и в постели, в которой спит отец. Они толстые и худые, темноволосые и белокурые, добрые и злые, шумные и тихие, одеты в белые халаты и фартуки, платья и рубашки — или совсем раздеты. Иногда они дико стонут, и, когда я говорю об этом отцу, он бьет меня.

"У тебя ведь дурные мысли?" — спрашивает отец. "Нет", — отвечаю я.

"У тебя дурные мысли, — говорит отец, — потому что ты шпионишь за мной. Зачем ты это делаешь? Тебе это доставляет радость?" "Нет, — говорю я, — это не доставляет мне никакой радости, это отвратительно".

"У тебя дурные мысли, — повторяет отец, — очень дурные мысли. Ты хоть понимаешь это?" Я понимаю это. "Стыдись!" — говорит отец. И я стыжусь.

"В своем родном городе я посещал с 1920 года местную начальную школу, а с 1924 года гимназию с целью получить аттестат зрелости, что мне и удалось в 1933 году. В 1925 году в результате несчастного случая я потерял отца и с этого времени жил под присмотром сестры моего отца, госпожи Констанци Ратсхельм, вдовы врача".

Учитель начальной школы Габлер сечет учеников, а когда не сечет, то гладит их. Моего друга Клауса он сечет часто и все же гладит его. Он запускает Клаусу, сидящему за партой перед ним, руку в волосы и дергает их, пока Клаус не закричит от боли. Тогда он смеется сдавленно и поспешно и притягивает голову Клауса к себе; он прикрывает глаза и одновременно жадно раскрывает рот, когда голова моего друга касается его бедра. И эти движения, это отталкивание и притягивание, притягивание и отталкивание, пульсируют в моем мозгу. Кровь приливает к моему лицу, и я сжимаю руки в кулаки. Затем я вскакиваю; у меня такое чувство, как будто бы меня что-то подбрасывает, я бросаюсь вперед, пробиваюсь к выходу... Но снова сажусь и стискиваю зубы.

Ночью я слышу крики. Я вскакиваю с кровати и бегу туда, откуда несутся крики, — в спальню отца. И там я вижу его, лежащего скрючившись поперек кровати. Кровать белая, его тело — серое, а на уровне его головы что-то густое, ярко-красное... Женщина же, находящаяся в комнате, кричит как сумасшедшая. И постепенно я различаю, что она кричит. "Я не виновата! — кричит она. — Он болен! Это произошло внезапно!" Ее рубашка тоже в крови. "Позови врача!" — кричит она. И я зову врача. Врач говорит: "Слишком поздно. — И далее: — Горловое кровотечение. Когда-нибудь это должно было так кончиться".

Тетя Констанца Ратсхельм никогда не жила в нашем доме. Она только один-единственный раз переступила порог нашего дома: когда отец умер, она прибыла, чтобы забрать меня к себе. "Не задавай никаких вопросов, — сказала она. — Ответы, которые я должна была бы тебе дать, ты все равно не сможешь понять. Мы продадим аптеку. Вырученные деньги пойдут на финансирование твоего воспитания, а это будет хорошее воспитание. Тебе оно очень необходимо, и возможно, еще не слишком поздно. Во всяком случае тебе повезло, что случилось именно так, ибо теперь для тебя начнется нормальная, здоровая жизнь. Об этом уж я позабочусь".

"Покажи руки", — говорит тетя Констанца. И я показываю ей свои руки. Затем она хочет видеть мои зубы, уши и шею. Каждую субботу я должен купаться. Тетя стоит рядом и наблюдает, как я намыливаюсь и смываю мыло. "Чистота тела, — говорит она, — является предпосылкой для чистоты мыслей".

Ее зовут Эрна; она лежит на софе, возле которой я сижу. Я смотрю на ее руку, которая соскальзывает с моего колена и пробирается вверх, к выключателю. И хотя в комнате темно, я отчетливо вижу ее, лежащую передо мной, вижу ее смуглое лицо, которое, собственно, состоит только изо рта и глаз, больших, темных, немного косо поставленных, всегда влажных глаз, изо рта, который я сейчас чувствую, — это теплый, мокрый, сосущий, ищущий, влажный рот. И ее руки везде, они гладят, тормошат, впиваются в меня. Я закрываю глаза и отдаюсь чувству падения, я падаю глубоко и бесконечно, чтобы вдруг снова грубой силой быть возвращенным к действительности: яркий свет бьет в меня. И я вижу ее руку на выключателе, вижу ее подо мной, смотрю в ее большие, широко раскрытые, по-звериному дикие, жаждущие убийства глаза. И я вырываюсь, охваченный болью, страхом и стыдом. Я бросаюсь прочь и слышу ее смех.

"Все бабы — мимозы, — говорит мой дядя, капитан, который во время своего отпуска нанес нам визит. — Это ты должен хорошо запомнить, и тогда ты добьешься кое-чего в жизни — во всяком случае больше, чем другие. Ибо там, где бьется настоящая жизнь, мой мальчик, там бабы прячутся по углам и скверно пахнут. Поверь мне, на большие дела они не годятся. Они не могут управлять страной, вести корабль, а тем более войну. Только в постели они иногда подходящи. Кстати, я вспомнил, что хотел кое-что обсудить со служанкой, пошли-ка ее наверх".

"После сдачи выпускных экзаменов в 1933 году я намеревался сначала по желанию моей тети пойти по медицинской линии. Однако одержало верх мое желание стать офицером. В 1934 году я добровольно пошел служить в армию. В 1938 году я удостоился чести быть произведенным в лейтенанты".

В древности и в средневековье в распоряжении медиков находились в большинстве случаев только животные, большей частью собаки и обезьяны. Это Происходило из-за отсталых религиозных взглядов. Мы же расчленяем человеческие трупы. Ибо анатомия является наукой о строении живого организма и его частей. Есть общая анатомия и так называемая топографическая, и последняя становится прикладной анатомией. Все это очень сложно, очень утомительно, очень затруднительно, да и воняет обычно ужасно. Я же сторонник чистоты, я за истинную жизнь, за прекрасное и возвышенное. В анатомии ничего этого не найдешь.

"Живой человек, — говорит мне Симона, — гораздо интереснее и показательнее, чем любое мертвое тело, ты не считаешь?" Я тоже так считаю. Симона, как и я, изучает на первом курсе медицину, а ее отец — знаменитый хирург в Париже.

"Хочешь, — спрашивает она, — проводить изучение на живом теле?" "Да, — отвечаю я, — это очень интересно". "Тогда давай разденемся", — говорит Симона. Что мы и делаем. Через некоторое время Симона спрашивает: "Что ты там, собственно говоря, делаешь? Ты мужчина или нет?" А я вел себя как настоящий медик — в конце концов, ведь на это было направлено ее предложение. Однако ей это вдруг перестало нравиться, по чему можно судить, насколько непоследовательны и взбалмошны женщины — в особенности француженки.

Впервые я обитаю не один в комнате — еще семь мужчин разделяют со мной жизнь. Мы в одно время встаем, вместе ложимся, трусим рядышком по коридорам, по двору казармы, по пересеченной местности. Мы ждем и маршируем, мы мерзнем и потеем, так сказать, плечо к плечу, бедро к бедру. Мы ругаемся и поем, смеемся и говорим — и восемь тел реагируют как одно. От подъема до отбоя. Удивительно, как хорошо мы друг друга понимаем, как одинаково мы реагируем, как тесно мы связаны, если даже это и не все видят, если это не всегда заметно — и все-таки это так. Состояние, которое называется единением.

Обер-лейтенант Вальдерзее для меня пример для подражания. Это человек стройный и гибкий, как высокая сосна, в некотором смысле вечнозеленый по своей сути; сердечный и хмуро-приветливый, товарищ из товарищей и все же всегда требующий уважения офицер. Он в полной форме переворачивается на высокой перекладине и в сапогах прыгает на пять метров в длину. Он участвует в гонках и знает почти все уставы наизусть, и невозможно представить себе лучшего друга, чем он.

Ее зовут Эрика, и она мила, добра и красива. Кроме того, она из очень хорошей семьи, так как ее отец майор, хотя и в отставке. Он представитель автомобильной фирмы, причем первоклассной фирмы, "Мерседес", которая делает много поставок армии; и нашего фюрера возят на такой машине. А это очень большая честь для фирмы. "Эрика, — говорю я, — самое прекрасное в мире — это дом, жена и внушительное количество детей. Примерная семейная жизнь, знаешь ли, строгое, солидное воспитание, и в то же время милая сердцу, благородная гармония по-немецки, в самом лучшем и полном смысле этого слова. Что ты скажешь об этом?"

"Когда?" — спрашивает Эрика. "Когда я стану лейтенантом", — говорю я. Затем я становлюсь лейтенантом. Я тороплюсь к Эрике и говорю: "Я теперь лейтенант!" А Эрика говорит: "Вот и прекрасно. Ты лейтенант, а я беременна". "Но ведь этого не может быть!" — воскликнул я. "Почему этого не может быть? — спрашивает Эрика. — Я беременна не от тебя. Есть ведь и другие, и они не ждут, пока станут лейтенантами".

"Когда в 1939 году разразилась навязанная нам война, мне было дозволено сразу же принять пехотную роту, хотя до этого я не имел счастья войти в непосредственное соприкосновение с противником во время походов на Польшу и Францию. В 1940 году мне было присвоено звание обер-лейтенант, а в 1941 году я был назначен начальником штаба полка. Во время начавшегося похода на Россию мне временно разрешили принять командование пехотным батальоном, с которым я в декабре 1941 года сорвал попытку прорыва противника южнее Тулы. За это я удостоен чести быть награжденным немецким крестом в золоте. Вскоре после этого последовало производство меня в капитаны и перевод в 5-ю военную школу".

И вот сидят они, оборванные, землисто-серые, разбитые военнопленные. Их тысячи, охраняемых мной и моими солдатами. "Солдаты, — говорил тогда я своим подчиненным, — не позволяйте этим низшим существам провоцировать вас. Думайте всегда о том, что вы немцы! А это обязывает. Итак, не следует сразу стрелять в пленных или применять холодное оружие. Удар прикладом уже дает иногда чудесные результаты. Будьте гуманными, даже если некоторые этого и не заслуживают".

Великолепный парень мой командир полка полковник Пфотенхаммер. Искрометный юмор в любой ситуации. Любит всегда быть впереди. Говорит всегда "бац!", когда наносит удар. Иногда он подчеркивает это слово коротким скрипящим звуком, что всегда вызывает уйму смеха. Должен был уже давно получить рыцарский крест, так как командир дивизии получил его еще во время похода на Францию. Однако из-за этого господин полковник Пфотенхаммер не теряет своего искрометного юмора. Прирожденный солдат-фронтовик. Где стрельба, там всегда он и его офицеры, унтер-офицеры и солдаты.

Под его началом нет места штабным крысам. Незабываема новогодняя ночь 1941 года: большой фейерверк, устроенный господином полковником Пфотенхаммером, — сначала минометы, затем пулеметный огонь и в довершение — трассирующие пули. Однако противник не так корректен, он ведет ответный огонь из "сталинских шарманок". Господин полковник, как всегда, впереди, открывает бутылку шампанского — к нему настоящие бокалы для шампанского. "За ваше здоровье, камераден!" — восклицает он. "За ваше здоровье, господин полковник!" — отвечаем мы хором. И мы стоим во весь рост, как деревья, среди свинцовой грозы.

"Сейчас мы пойдем на все! — говорит полковник Пфотенхаммер. — Сейчас, мой дорогой Ратсхельм, покажите, на что вы способны!" И полковник находит майора Вагнера на перекрестке у деревни Пеликовка. "Трус! — кричит полковник. — Я предам вас военному суду, Вагнер!" Ибо майор намеревается отступить со своим батальоном, то есть обратиться в бегство. "Возьмите на себя командование этим стадом!" — приказывает мне господин полковник. И я принимаю батальон. Я перекрываю перекресток, так что и мышь не проскочит, то есть ни одна сволочь не сможет отступить. Таким образом, они вынуждены сражаться — под моим командованием. И я все время в гуще своих солдат — за поясом ручные гранаты, на груди автомат. И под конец люди дерутся, как львы. Конечно же, громадные потери с обеих сторон. Но перекресток мы удерживаем всю ночь. Затем необузданная гордость, когда господин полковник получает рыцарский крест. "Этим я обязан в большой мере вам, мой дорогой Ратсхельм, — по-рыцарски говорит господин полковник. — И в нужное время я вспомню об этом". Это было слово мужчины, так как через некоторое время мою грудь украсил немецкий крест в золоте. Несколько дней спустя празднование победы в штабе полка за линией фронта. Батареи бутылок. Веские слова. Процветающее товарищество. На рассвете господин полковник Пфотенхаммер, мой уважаемый командир, обнял меня и растроганно расцеловал в обе щеки. С трудом сказал: "Вы избраны для больших свершений, камерад Ратсхельм. Вы подарите фронту офицеров, на которых мы сможем положиться. Более подходящей кандидатуры, чем вы, капитан Ратсхельм, я не знаю. Военная школа зовет вас!"

10. Эти методы неправильны

Три учебных отделения 6-го учебного потока — "Г", "X", "И" — были выстроены на строевом плацу казармы. Капитан Ратсхельм, начальник потока, кружил вокруг них, как овчарка вокруг стада. Согласно расписанию сейчас должна была состояться двухчасовая строевая подготовка.

Обер-лейтенант Крафт принял рапорт командира учебного отделения "X". Фенрих Крамер показал себя, как и следовало ожидать, хорошим командиром. Его голос без труда заполнял двор казармы и громким эхом отражался от стен гаражей. Но он был не единственным, кто обладал таким громким голосом, — весь двор казармы заполнял шум.

Этот несущийся со всех сторон шум был инспирирован Крафтом. Он использовал его в качестве повода, чтобы выяснить один принципиальный вопрос. Он хотел знать, важно ли иметь звонкий, пронзительный командирский голос.

— Так точно, господин обер-лейтенант! — прокричали курсанты, быстро справившись с первым удивлением. Они считали подобный вопрос не только излишним, но и абсолютно глупым — чего, конечно, открыто не показывали. Но об этом свидетельствовало наметившееся веселье.

— Почему? — спросил Крафт.

Этот вопрос озадачил их. Да, почему все-таки звонкий, пронзительный командирский голос так важен? Глупый вопрос! Это ведь само собой разумеется и не требует никакого объяснения. Однако он хотел непременно получить объяснение! Ну и хорошо, пусть он его получит — но какое?

Они гадали довольно-таки долго. Перебивали друг друга, пытались понять и выдали наконец утверждение: "Так уж принято!" С этой сомнительной формулировкой начало соглашаться большинство фенрихов. Развернулась сдержанная дискуссия, которая грозила превратиться в непринужденную беседу. Командир отделения Крамер был в ужасе. Даже капитан Ратсхельм, находившийся на другом конце двора, обратил внимание на безудержную болтовню в отделении "X" и с беспокойством подошел ближе.

— Господа! — прокричал вдруг обер-лейтенант Крафт. Ему тоже стало ясно, что следует основательно нажать на тормоза. Чтобы с самого начала не попасть под колеса своего собственного подразделения, следует переключить рычаг на дисциплину. — Давайте сойдемся на следующем методе: я спрашиваю — вы отвечаете. Но вы отвечаете лишь тогда, когда вопрос коснется непосредственно вас. Мы понимаем друг друга?

— Так точно, господин обер-лейтенант! — пробормотали фенрихи с кажущейся готовностью. В действительности же их наполняла тайная радость, ибо их новый воспитатель оказался далеко не светилом. Такой спокойной строевой подготовки у них до сих пор никогда не было. Даже при капитане Ратсхельме, который был своего рода другом человека. А при лейтенанте Баркове подавно: тот обращался с ними очень строго. Этот же обер-лейтенант Крафт, кажется, придерживается больше теории — он устроил урок болтовни. А это им было очень даже на руку.

— Фенрих Хохбауэр, — сказал Крафт, так как заметил, что Хохбауэр был единственным, кто не участвовал в общей болтовне.

— Слушаю, господин обер-лейтенант!

Хохбауэр вопросительно посмотрел на Крафта, делая вид, будто не понимает, чего хочет от него офицер. Он притворился столь же вежливым, как и любопытным, свысока посматривая на обер-лейтенанта, и не только потому, что был выше его ростом. Однако делал он это с некоторой осторожностью, ибо легкомысленным Хохбауэр не был.

— Отвечайте на мой вопрос, Хохбауэр.

— Ну, — сказал фенрих с чувством собственного превосходства, — офицер должен уметь отдавать приказы, и приказы должны быть сформулированы четко, кратко и ясно. Некоторые из этих приказов отдаются в форме команд как в закрытых помещениях, так и на плацу и на открытой местности. Эти команды должны быть услышаны на фоне команд соседних участков, на фоне посторонних шумов, таких, как шум моторов, и конечно же на фоне всевозможных шумов на поле боя. По этой причине для офицера громкий, звучный голос является само собой разумеющейся предпосылкой.

— Очень хорошо, Хохбауэр! — воскликнул капитан Ратсхельм, оказавшийся в это время рядом. Затем начальник потока сразу же обратился к обер-лейтенанту Крафту и сказал ему на этот раз почти доверительно: — Пожалуйста, мой дорогой, начинайте практические занятия. Другие учебные отделения уже давно делают это. Вы ведь знаете, что времени у нас в обрез.

— Так точно, господин капитан! — небрежно бросил обер-лейтенант Крафт.

— Я ни в коем случае не хочу вам мешать, Крафт, я сейчас исчезну. Чувствуйте себя абсолютно свободно. Не сочтите, пожалуйста, мои указания за исправление ошибок — это, скорее, совет старшего товарища.

— Так точно, господин капитан! — повторил Крафт, всем своим видом выказывая удивление, что Ратсхельм, который якобы не хотел мешать, все еще здесь.

— Привыкайте спокойно, Крафт. Не спешите, не допускайте сумасбродства — это старый, солидный метод.

— Так точно, старый, солидный метод!

— Да вы и так, кажется, уже на правильном пути — не считая этой теоретической болтовни. Вы, я вижу, уже догадываетесь, кто составляет особую ценность в вашем взводе. Тот факт, что вы уже занимаетесь великолепным Хохбауэром, хороший знак.

После этого недвусмысленного указания Ратсхельм наконец удалился. Обер-лейтенант Крафт между тем уже понял, в чем заключается его подлинная задача. Он был офицером, который воспитывал. Ему не нужно было самому отдавать приказы и команды, он должен был следить за тем, как это делают фенрихи. Его служба заключалась в том, чтобы заставлять других нести службу. Сначала, стало быть, следовало выбрать фенриха, который бы взял на себя проведение строевой подготовки. Его выбор пал на Эгона Вебера. Можно было безбоязненно полагать, что он без всяких осложнений справится с примитивной маршировкой. Эгон Вебер вполне удовлетворительно владел премудростями унтер-офицерской грамоты. Он стал перед строем курсантов и крикнул:

— Отделение "Хайнрих", слушай мою команду!

Затем он разделил отделение на четыре группы и назначил четырех командиров. Те в свою очередь назначили четырех помощников. Вебер кричал:

— Одиночная подготовка в составе отделения! Основная стойка и повороты! Разомкнуться! Приступить к занятиям!

И тотчас же началась более или менее нормальная казарменная жизнь.

Крафт посмотрел через пустынный, голый строевой плац на казармы. Они, казалось, уныло и преданно смотрели перед собой узкими тусклыми рядами окон. Февральский день был прозрачным и морозным. Только на невытоптанных газонах лежало немного снега, бледно-серого и грязного. Солнца на небе не было. Обер-лейтенант Крафт бросил взгляд на два других отделения. Он хотел посмотреть, какими методами работали их офицеры. И то, что он увидел, привело его в удивление.

Обер-лейтенант Веберман, низкорослый жилистый офицер с хриплым, но пронзительным голосом, похожим на лай терьера, все время держал свое подразделение в движении. Фенрихи больше бегали, чем ходили. Остановки выпадали на их долю весьма редко.

А у лейтенанта Дитриха, высокого и широкоплечего, с небрежными движениями, фенрихи, наоборот, стояли на месте на большом расстоянии друг от друга, с соответствующими интервалами, и покрывали записями свои блокноты. "Что они могут писать? — спрашивал себя Крафт. — И почему другие бегают, как свора собак?" И в душу его закралось неприятное чувство, что он действительно здесь новичок. Капитан Ратсхельм уединился в уборной, относящейся к строевому плацу и гаражам. Но даже это не удерживало его от наблюдения за своим подразделением. Он смотрел сквозь поперечную щель, находящуюся на уровне глаз.

Учебное отделение обер-лейтенанта Крафта начало отрабатывать отдание чести. Эгон Вебер, будучи командиром отделения, гордо ходил взад и вперед между отдельно занимающимися группами, ни во что не вмешиваясь. Ему достаточно было чувства, что он может вмешаться, когда захочет. Фенрихи сами делали все, как положено, хотя и не особенно рьяно. Назначенные командиры групп беспрерывно командовали и исправляли ошибки, как это было принято с давних времен, однако едва ли кто слушался их. Фенрихи облегчали себе жизнь. Кроме того, их что-то отвлекало — Крафт это сразу заметил. Да это было и понятно: на скромном спортивном поле, находившемся рядом со строевым плацем, появилась целая орда особей женского пола. Там резвились женщины и девушки из гражданских служащих, которые жили в казармах. Ими командовала опытный член союза немецких девушек, которая работала помощницей у врача. И эти существа прыгали, пританцовывали, скакали, тряся бюстами.

— Я кажусь себе Танталом, — простонал Меслер. — Вид этих девиц мешает мне маршировать. Как тут можно спокойно нести службу?

— Умей владеть собой, — сказал Эгон Вебер. — Я здесь старший. Ты не имеешь права просто бойкотировать меня, пяля глаза все время на ту сторону.

— Торопись, — продолжал свое Меслер. — Подберись к этим крошкам. Попытайся обменяться адресами.

— Меслер, — сказал Вебер уже как командир учебного отделения, — тебе очень хочется в уборную? Это видно по тебе. Ну давай, только не больше пяти минут.

Меслер умчался, не отпросившись даже у обер-лейтенанта Крафта. Тот все равно был занят выяснением вопроса, как же лучше организовать занятия.

Веберман и Дитрих, командиры остальных двух учебных отделений, тоже заметили опасность. Раз, два — и помеха тут же была устранена.

— Кругом!

И фенрихи уже стояли спиной к отвлекающему их женскому полу. Соответственно среагировал теперь и Крафт. Он стал созывать свистком разбредшихся, глазеющих в сторону спортплощадки фенрихов. Те собрались вокруг него. За их спинами — а тем самым точно в поле зрения Крафта — резвились существа женского пола; они как раз играли в мяч. И среди них Крафт узнал Эльфриду Радемахер.

Эльфрида могла показать себя людям, она выделялась среди остальных женщин — и сама это знала. Даже на расстоянии было видно, что она исключительно хорошо сложена. Крафту стоило большого труда не слишком отвлекаться. Он попытался сконцентрировать все свое внимание на подчиненных.

— Есть какие-либо вопросы к теме отдания чести?

Фенрихи смотрели на него с недоверием. Они не привыкли задавать вопросы, тем более на строевом плацу. Они привыкли, что их спрашивают, поучают, ругают и иногда хвалят, — у них не было навыка спрашивать. Они оглядывались в надежде, что в их рядах найдется хотя бы один, который жаждет ответа. Крафт терпеливо ждал.

Наконец попросил слова фенрих Редниц, стоявший, как всегда, в последнем ряду:

— Как, собственно говоря, правильнее сказать: приветствие или отдание чести, господин обер-лейтенант?

— Говорить нужно так, как написано в уставе, Редниц, — объяснил Крафт с невинным выражением на лице. — Следующий вопрос, пожалуйста!

Теперь попросил слова фенрих Меслер. Только что данный немного странный ответ командира разжег его любопытство. Ему захотелось узнать, было ли это случайностью или за этим скрывался какой-то метод.

— Господин обер-лейтенант, один пример: я, будучи фенрихом, иду по улице и встречаю старшего ефрейтора, в сопровождении которого находится госпожа майорша. Как мне поступать: приветствовать первому госпожу майоршу или ждать, пока меня поприветствует старший ефрейтор?

— Все зависит от ситуации, — по-дружески объяснил обер-лейтенант. — Если речь идет о женщине, которая является майором, то вы, конечно, приветствуете первым — так как тогда перед вами старший по званию. Если же эта женщина только замужем за майором, тогда вы не обязаны ее приветствовать, за исключением случая, когда вы лично знакомы с женой майора. Ибо это долг вежливости для вас. Между прочим, Меслер, супруга майора для офицера — а вы ведь хотите стать офицером — не женщина, а дама.

Рота осклабилась — и эта ухмылка была смешана с искренним удивлением. Подобных формулировок они до сих пор не слышали, по крайней мере в военной школе. Когда капитан Ратсхельм давал указания, то это было похоже на откровение военной добродетели. Лейтенант Барков просто цитировал уставы, а знал он их наизусть. Капитан Федерс же, преподаватель тактики, обращался со словами, как с отбойным молотком.

Обер-лейтенант Крафт, однако, не подходил ни к одному из имеющихся клише. Он был даже остроумным, хотя это на него и не было похоже. Но как раз это могло привести к осложнениям.

Крафт бросил взгляд поверх фенрихов на все еще прыгающий женский пол и поискал глазами Эльфриду. Она стояла на краю спортивного поля с мячом под мышкой и тоже, казалось, высматривала его. Эльфрида приветственно подняла руку и помахала ему. Это был очень приятный знак, но он не совсем подходил для строевого плаца.

И все же в этот момент обер-лейтенант испытал чувство радости.

— Сделаем перерыв, — сказал он.

Фенрихи озадаченно посмотрели друг на друга. Их командир оказался довольно-таки своенравным субъектом. Было чертовски трудно разобраться в нем. Его поступки зачастую были весьма неожиданными.

Крамер, командир учебного отделения, с озабоченным видом подошел к Крафту и скромно сказал:

— Прошу прощения, господин обер-лейтенант, но при общих занятиях перерывы определяет начальник потока.

— Ну тогда мы проделаем дыхательные упражнения, — сказал Крафт. — Разойдись!

— Пойдем, пойдем, — говорила Эльфрида Радемахер маленькой Ирене Яблонски. — Все глаза просмотрела! Для этого ты слишком мала.

— Мои братья тоже солдаты, — задумчиво сказала Ирена.

— То, что ты любишь своих братьев, очень хорошо, — продолжала Эльфрида, — но это не значит, что ты должна любить всех, кто носит военную форму.

— Тебе хорошо говорить, — возразила Ирена печально.

— Все это не так просто, как ты думаешь, — произнесла Эльфрида. При этом она посмотрела в сторону строевого плаца, на фенрихов, чтобы найти среди них Крафта. Она не видела его вот уже три дня, с того самого времени, когда он стал офицером-воспитателем. Ибо не только было основательно урезано его свободное время, гораздо хуже было то, что он жил теперь не в здании штаба, а в том же бараке, в котором ютились его фенрихи. Офицер-воспитатель должен находиться со своими подчиненными. Он должен держать их под наблюдением день и ночь.

— Я завидую тебе, — сказала Ирена Яблонски. — У тебя есть все, чего я всегда желала себе. Но ты этого и заслуживаешь.

Эльфрида Радемахер подбросила несколько раз мяч, при этом она улыбнулась, в то время как глаза ее следили за обер-лейтенантом Крафтом. Он расхаживал поодаль с сигаретой в зубах. Казалось, он тоже смотрит на Эльфриду Радемахер, однако лицо его под козырьком было плохо видно. Теперь их отношения были подчинены правилам казармы. В ее комнату он приходить не мог: там размещались еще пять девушек, и среди них маленькая мечтательная Ирена Яблонски.

Прийти в его комнату она тоже не могла: там бы были слушателями и свидетелями все сорок фенрихов. Таким образом, они были обречены на поиски скамеек в парке, больших деревьев, подъездов домов или тыльной стороны памятников. Возможно, им посчастливится найти сарай, пустую классную комнату или комнату в гостинице, так как было всего-навсего начало февраля, а холод никогда не был хорошей свахой.

— Живее, девушки, живее! — кричала руководительница, но никто из девушек не слушал ее.

— Эльфрида, — доверчиво сказала Ирена, — мне очень хотелось бы быть такой, как ты.

— В тебе говорит твоя глупость, — резко сказала Эльфрида.

— Ты знаешь, — продолжала Ирена, — офицеры ведь совсем другие.

— Точно, — сказала Эльфрида, — одежда и сапоги у них из материала лучшего качества, чем у унтер-офицеров и рядовых.

— А такой человек, как, например, капитан Катер? — продолжала мечтательно Ирена. — Ему ведь можно довериться, не так ли?

— Откуда ты это взяла? — спросила Эльфрида с беспокойством.

— Он недавно разговаривал со мной на кухне, когда дежурил. Он спросил, умею ли я печатать на машинке. И я сказала ему, что мне все дается очень легко. Я учусь всему очень легко — так я сказала ему.

— Мне тоже так кажется, — сухо проговорила Эльфрида.

— Итак, господа, — сказал обер-лейтенант Крафт по окончании перерыва, — продолжаем. Тема та же: отдание чести.

— Господин обер-лейтенант, — тотчас же проявил любознательность один из фенрихов, стоящий рядом с Хохбауэром, — а почему, собственно говоря, в армии принято отдавать честь путем прикладывания руки к головному убору?

— Ну, именно потому, что так принято, — ответил Крафт, внимательно поглядев на фенриха. Он был явно доволен: перерыв пошел на пользу. Состоявшийся во время него обмен мнениями завел фенрихов туда, куда он хотел, то есть на гладкий лед.

Между тем ничего не подозревающие фенрихи снова принялись за разговоры. Как на базаре, подумал Крамер. Не успел этот Крафт пробыть и 48 часов на своей должности, как отделение превратилось в стадо свиней! Дисциплина за эти два дня полетела ко всем чертям, ее нельзя было теперь исправить парой остроумных замечаний. Так думал Крамер. И в довершение всего клика Хохбауэра собиралась подорвать остатки авторитета обер-лейтенанта.

— Господин обер-лейтенант, — раздался вопрос другого фенриха из того же направления, — не было бы более рациональным, если бы во всей Германии был принят один и тот же вид приветствия?

— Несомненно, — сразу же приветливо согласился обер-лейтенант. — Партийным организациям нужно было бы только принять наш вид приветствия.

Но тут Хохбауэр вмешался в игру в вопросы и ответы. Он задал коварный вопрос:

— Не считаете ли вы, господин обер-лейтенант, что вид приветствия, которым пользуется наш фюрер, должен быть обязателен Для всех немцев?

— Но, мой дорогой Хохбауэр, — сказал обер-лейтенант Крафт по-прежнему приветливо, но и с легким порицанием, — надеюсь, вы не хотите поставить под сомнение величие нашего уважаемого фюрера?

Хохбауэр опешил. У него было такое чувство, будто он получил сильный удар в солнечное сплетение, нанесенный ему с улыбкой, но очень точно. И это ему, именно ему, пламенному поклоннику и почитателю фюрера?! Непостижимо! Или, может быть, он ослышался? Может быть, его слова были неправильно поняты? Или он допустил неточность в формулировке? Хохбауэр не знал, как объяснить случившееся, и с удивлением смотрел на всех. Наконец он выдавил:

— Как я должен это понимать, господин обер-лейтенант?

Крафт дал возможность курсантам насладиться этой ситуацией, если они, конечно, были способны на это. Ибо не все распознали, что тут за уколом последовал удар. Крафт был вызван на это, и он ответил на вызов — на свой манер. Он ждал этого вызова, но не думал, что он будет сделан так неуклюже. Этот Хохбауэр и его друзья были еще юношами — с безрассудной отвагой и глупыми аргументами слепо верующих. И необходимо было постепенно разъяснить им, что не следует бросать камушки в воду, если там какой-нибудь старый рыбак спокойно забрасывает свою удочку.

— Итак, Хохбауэр, — сказал Крафт тоном снисходительного ментора, — вы ведь знаете, что наш уважаемый фюрер является не только вождем партии и всех ее формирований, но и рейхсканцлером, и, кроме того, еще верховным главнокомандующим вермахта. Вам это известно, Хохбауэр?

— Так точно, господин обер-лейтенант, — выдавил Хохбауэр. Он все еще не мог понять, какая игра с ним ведется. Одно все же было ясно: его, лучшего в отделении знатока и пламенного почитателя фюрера, унизили. С таким же успехом можно было спросить ученика выпускного класса гимназии, сколько будет дважды два и какая буква следует в алфавите за буквой "а".

— Ну хорошо, — сказал Крафт, — если вы это знаете, мой дорогой Хохбауэр, то вам должно быть ясно, что наш фюрер, если бы он того захотел, мог бы приказать, чтобы и в вермахте было введено его приветствие. А если он этого не сделал, то он, вероятно, и не хочет этого. Или вы думаете, может быть, Хохбауэр, что фюрер не в силах отдать такой приказ? Не считаете ли вы, что он натолкнется в вермахте на сопротивление и что найдутся солдаты, которые откажутся в дальнейшем следовать за ним? Вы действительно так думаете? Вы что, хотите убедить нас в том, что у фюрера есть противники в его собственных рядах, с которыми он вынужден считаться, которых он даже боится? Вы хотите убедить нас в этом?

— Никак нет, господин обер-лейтенант.

— Ну вот видите, Хохбауэр, все стало ясно. Нужно только питать немного больше доверия к нашему фюреру. Это вам наверняка не повредит.

С этими словами обер-лейтенант опять передал свое учебное отделение фенриху, назначенному им временно командиром, распорядившись отрабатывать ружейные приемы в строю. И при этом лицом к заднему учебному бараку. Это означало: спиной к спортивному полю.

Вебер напряг свой мощный командирский голос, чтобы таким образом набрать очки для своей аттестации. Хохбауэр терзал винтовку остервенелыми приемами. Меслер и Редниц мечтательно ухмылялись. Дело не ладилось. Крамер снова был в отчаянии.

— А этот обер-лейтенант Крафт, кажется, остряк, — сказал Меслер с довольной ухмылкой. — Мне думается, что у нас с ним будет еще много веселого.

— Кто знает, — задумчиво произнес Редниц. — У меня такое чувство, что с ним мы еще увидим такое, что нас уложит на обе лопатки.

Они прервались и стали прислушиваться к командам Эгона Вебера, не реагируя на них.

— Чудно, что он так отделал именно Хохбауэра. Со смеху умрешь! Ты не считаешь, Редниц?

— Вот этого я никак не считаю, — сказал Редниц по-прежнему задумчиво. — Я очень внимательно наблюдал за этим обер-лейтенантом Крафтом. Он совсем не такой, каким хочет казаться.

Обер-лейтенант Крафт стоял немного в стороне. Он достал записную книжку и что-то записывал в нее. Со стороны это выглядело внушительно. Однако Крафт не придавал особого значения своим записям. Он вполне мог положиться на свою память. Записи были только предлогом: поверх них он смотрел на спортивное поле, на девушек.

— Не очень красивое зрелище, — произнес капитан Ратсхельм. Он подкрался к Крафту, чтобы проверить, что тот делает. — Никакой грации, никакой эластичности — рыхлое, жирное мясо. Не так ли? Кроме того, они отвлекают солдат от строевой подготовки. Да, поскольку уж мы заговорили об этом — я имею в виду строевую подготовку, — как она продвигается у ваших фенрихов? Лед сломан? Вы уже начали вживаться?

— Пока что я чувствую себя просто наблюдателем, господин капитан.

— Вы должны быть активным, мой дорогой, — это я говорю вам как опытный воспитатель фенрихов военных школ. Вы должны быть для людей примером, которому они хотели бы подражать. Яркий пример — важнейший элемент в формировании личности солдата. Парни должны в зависимости от склонности стремиться стать Блюхерами или Клаузевицами или, скажем, Крафтами и Ратсхельмами. Итак, светите им, мой дорогой! И оставьте вы эти дискуссии и теории; не философ ведет войну, а человек дела. Вы меня понимаете, Крафт?

— Абсолютно, господин капитан!

Капитан Ратсхельм кивнул, уверенный, что нашел точные слова. Однако ему недоставало в Крафте непроизвольного и благодарного одобрения. Возможно, этот человек вообще не способен воодушевляться. И Ратсхельм задумчиво глядел на фенрихов, на этот великолепный человеческий материал, и его глаза светились мягким светом, когда он останавливал свой взгляд на Хохбауэре.

Все же чувство долга заставило Ратсхельма перевести свой взгляд на других фенрихов, вплоть до самой последней шеренги. И то, что он увидел, ему очень не понравилось. Фенрихи маршировали без подъема, без вдохновения, без самозабвения. Погас тот яркий огонек, который он разжег в них! Многие без всякого стеснения разговаривали.

— Кое-кто из ваших фенрихов, — проговорил Ратсхельм с порицанием, — похоже, имеет намерение превратить строевую подготовку в посиделки. Разве вы не видите этого?

— Нет, я вижу, — ответил вежливо Крафт.

— И ничего не предпринимаете?

— А зачем? — спросил почти весело Крафт.

Капитан Ратсхельм сдвинул брови:

— Как вы сказали?

— Я сказал: почему я должен вмешиваться? Я просто все замечаю.

— А дисциплина, господин обер-лейтенант Крафт?

— Дисциплина едва ли может быть основной целью подготовки в военной школе. Я считаю, что ее нельзя преподавать.

— Но добиваться!

— В какой-то конкретный момент — да, а на длительное время едва ли. Часто возникают ситуации, когда солдат остается вне наблюдения. В этом случае он делает всегда то, что он может, что он хочет, к чему у него есть желание. И вот в такой момент мне и хочется понаблюдать за ним. Согласитесь, что это может быть весьма показательно.

— Я считаю, что ваши взгляды весьма странны, и даже очень странны, — чопорно ответил Ратсхельм.

Капитан Ратсхельм выпрямился и значительно посмотрел вдаль. Он принял твердое решение обратиться к начальнику курса майору Фрею. Так велит ему чувство долга. Ибо он понял, что этот обер-лейтенант Крафт не тот человек, который может превратить простых людей в офицеров.